Беглецы, Минцлов Сергей Рудольфович, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 112 минут(ы)

БГЛЕЦЫ.

Изъ гимназическихъ воспоминаній.

ГЛАВА I.

Мы жили въ Минск. Я только что благополучно сдалъ экзамены изъ второго въ третій классъ гимназіи, какъ отца моего назначили въ Астраханскую губернію. Меня перевели въ Виленскую гимназію. Около середины лта мать отвезла меня въ Вильно къ сестр своей Кунигунд Окушко.

Я съ горькими слезами разстался со своей семьей.

Дома я привыкъ къ небольшимъ, свтлымъ комнатамъ, къ шуму и возн младшихъ сестеръ и братьевъ, во всхъ углахъ у насъ блли чьи нибудь головки, въ деревянномъ же одноэтажномъ потемнвшемъ снаружи дом тетки, находившемся въ предмсть Вильны — Поплавахъ — царило безмолвіе. Въ большихъ, высокихъ комнатахъ его стоялъ полумракъ,, тяжелыя длинныя занавсы полузакрывали окна и двери, въ углахъ виднлись старинныя горки съ хрусталемъ и фарфоромъ, на стнахъ висли темные портреты въ когда то золоченныхъ рамахъ, мебель, перешедшая къ тетк отъ прапраддовъ, стояла важная и строгая, мн казалось, что и она, и бюсты, и портреты — недвижно глядятъ на меня со всхъ сторонъ. Мягкіе пушистые ковры закрывали полы, только въ зал, огромномъ, холодномъ и непривтливомъ, ихъ не было: на вылощенномъ паркет ноги мои скользили, какъ на льду. Съ карнизовъ стнъ спускались на толстыхъ шнурахъ старинныя картины, подъ одной изъ нихъ чернлъ длинный рояль. Иногда я осторожно подымалъ переднюю крышку его, тихо трогалъ одну изъ пожелтвшихъ клавишъ, и дребезжащій странный звукъ раздавался и замиралъ въ углахъ зала. Я извлекалъ второй звукъ, третій, и мн длалось жутко: точно жизнь пробуждалась кругомъ, чудилось, вотъ, вотъ, и мебель, и зеркала оживутъ и двинутся. Я закрывалъ рояль и на ципочкахъ уходилъ къ себ по трещавшему подъ ногами паркету.

Населеніе всхъ шести комнатъ дома составляли — я, тетя Кунигунда и блый котъ Юзекъ, внизу, въ подвальномъ этаж, гд находилась кухня, помщались дв горничныя и старый, старый, сизоусый и ворчливый поваръ Тадеушъ, темное лицо его казалось изрубленнымъ саблею — такія безчисленныя и глубокія морщины избороздили его, короткіе блые волосы на голов торчали щетиною.

Тет Кунигунд было лтъ около пятидесяти, она была бездтная вдова. Невысокую фигуру ея облекало всегда безукоризненное черное платье, на серебрившихся волосахъ она носила кружевную наколку, правую руку тети обвивали въ вид браслета темныя кипарисныя четки изъ Рима.

Говорила она такъ, что ни одного слова нельзя было бы выпустить безъ ущерба изъ разсказовъ ея, длала все, не торопясь, но все выходило скоро и какъ то мягко, пріятно для окружающихъ. Мягкость эта была врожденною чертою ея, она сквозила и въ блдномъ лиц тети съ чуть изогнутымъ небольшимъ носомъ, и въ большихъ срыхъ проницательныхъ глазахъ ея. Голоса она никогда не возвышала. Всю ее, и голосъ — немного слабый, но чистый,— и каждое движеніе, каждый взглядъ, все проникала такая спокойная, хорошая самоувренность, такая обаятельная властность, что, кому ни приходилось имть дло съ ней, казалось невозможнымъ не исполнить приказаній или просьбъ этой мягкой и слабой на видъ женщины.

Жизнь тетя вела однообразную и замкнутую, гости къ ней прізжали рдко, прогулки тетя совершала только въ костелъ или по саду.

Остальное время она посвящала чтенію, писанію и, немного, хозяйству. Съ наступленіемъ сумерекъ въ кабинет ея, уставленномъ шкапами съ книгами, на старинномъ бюро, украшенномъ рзьбой и инкрустаціями, зажигалась лампа съ зеленымъ колпакомъ, и я долго, пока не засыпалъ, что случалось иногда и за полночь, видлъ на полу узкую полоску свта, проникавшаго черезъ темную смежную комнату, отдлявшую меня отъ кабинета.

Отъ мамы я зналъ, что тетя была писательница.

Меня она приняла очень ласково. Каждый разъ, когда она замчала, что я задумчивъ или грущу по своимъ,— она откладывала книгу, подзывала меня къ себ и разговоръ съ нею незамтно разсивалъ мою тоску.

Домъ тети стоялъ между холмами, врне, онъ находился на дн оврага, который съ одной стороны выходилъ къ полотну желзной дороги, а съ другой открывалъ видъ на рчку Вилейку и далекое, лпящееся по высокой гор надъ ней, живописное Зарчье. Фасадъ дома глядлъ черезъ широкій дворъ и невысокій зеленый заборчикъ, ограждавшій, послдній, на желзнодорожный путь, дале подымались лсистые бугры. Во двор, немного поодаль, подъ угломъ къ нашему находился другой, точно такой же, деревянный домъ, тетя отдавала его внаймы.

Сосны на двор всегда шумли,— тихо или громко, смотря по погод. Лунными, а чаще темными вечерами я нердко прокрадывался на крыльцо и, весь замирая, глядлъ на необычную для меня, горожанина, картину. На облитыхъ блдно-синеватымъ свтомъ луны холмахъ высился молчаливый, словно очарованный лсъ. Надъ нимъ раскидывалось прозрачно-темное бездонное небо. Мн казалось все не то сномъ, не то сказкою, я видлъ себя въ волшебномъ краю, гд то въ глубин загадочно-недвижнаго лса, чудилось мн, таится, сверкая и переливаясь въ лучахъ мсяца, хрустальный замокъ, творится что то дивное и неизвстное.

А надъ соннымъ дворомъ стоялъ чуть слышный, но какъ будто властный шепотъ,— говорили сосны, росшія надъ нимъ на обрыв. И мн казалось, что это не вершины сосенъ, а головы вставшихъ во весь ростъ великановъ осматриваютъ міръ изъ темной бездны неба и киваютъ, и шепчутъ что то другъ другу.

Я убгалъ, наконецъ, къ себ и, кутаясь въ одяло, подолгу силился угадать, что разсказываютъ деревья, что таится въ лсу, почему мерцаютъ звзды, и, засыпая, явственно начиналъ слышать надъ изголовьемъ величаво-спокойный гулъ сосенъ.

Въ темныя ночи, особенно, когда подымался хотя небольшой втеръ, на двор было страшно. Сосны сердились и ревли грозными голосами, лсъ за полотномъ дороги перекликался и вторилъ имъ. И вдругъ изъ-за невидимыхъ холмовъ съ гуломъ и грохотомъ вылетало бшенное чудовище — поздъ, сверкало огненно-кровавыми глазами и, словно гонясь за жертвою, изрыгая пламя и искры, скрывалось за поворотомъ.

Тетя была слишкомъ погружена въ свое писательство, чтобы замтить мою излишнюю склонность къ мечтательности.

Я пользовался полной свободой и, уединяясь, жадно томъ за томомъ прочитывалъ всякія описанія путешествій и приключеній, отысканныя мною въ одномъ изъ никогда не отворявшихся тетей шкаповъ ея.

Иногда по вечерамъ, вроятно, чтобъ развить во мн поэтическую жилку, тетя разсказывала мн легенды и подвиги древнихъ героевъ, преимущественно литовскихъ.

Я слушалъ ее, весь охваченный интересомъ и дрожью.

Каждая улица, каждая площадь и камень въ неизвстной мн еще Вильн начали пріобртать въ моихъ глазахъ совсмъ другой, полный таинственнаго значенія, обликъ. Я увидлъ въ нихъ безмолвныхъ свидтелей глубокой старины, созерцавшихъ и помнящихъ безконечно много событій.

Страсть къ чтенію во мн усиливалась.

Вмст съ ней росло желаніе и самому испытать что нибудь, хоть похожее на то, что пережили мои герои. Не разъ, стоя на полотн желзной дороги, я глядлъ на-уходившія въ необъятную даль черныя линіи рельсовъ, на лсъ и холмы, провожавшіе ихъ съ обихъ сторонъ, и желаніе побывать тамъ, въ невдомой дали, разгоралось во мн.

Для начала я ршилъ изслдовать холмы за дорогою противъ нашего дома. Но прежде чмъ пуститься въ опасное странствованіе я сдлалъ себ лукъ и стрлы и напрактиковался въ стрльб изъ него.

Въ одинъ изъ знойныхъ полдней я забралъ свой лукъ, да карманный ножикъ и съ волненіемъ взобрался на первый высокій холмъ за желзной дорогой.

Вершина его была заповдною чертой, за которую я не переступалъ еще ни разу и только жадно глядлъ съ нея на вздымавшіяся дальше песчаныя горы, одтыя густымъ лсомъ.

Кругомъ было тихо. Развсистыя ели стояли неподвижно. Подъ ними царили тни, ноги мои глубоко погружались въ мохъ.

Я спустился съ откоса, взобрался на новую крутизну и опять сошелъ внизъ. Высокіе округленные холмы обступили меня со всхъ сторонъ.

На бловатомъ, ровномъ какъ скатерть, песк ложбины между ними не виднлось ни куста, ци травки, ничего, кром камней да моихъ слдовъ.

Я воображалъ, что я первый открылъ т мста, и радость и гордость наполняли мое сердце. Оглядываясь и прислушиваясь, я шелъ все дальше и дальше. Однако итти по глубокому песку подъ горячими лучами солнца становилось трудно. Слва непрерывно тянулся лсъ, я свернулъ къ нему и скоро очутился подъ высокими соснами.

По склонамъ горъ, темнли кусты можжевельника. Лощина съуживалась и замтно понижалась.

Нтъ нтъ, и вниманіе мое привлекали громадные бурые камни, выступавшіе, какъ утесы изъ моря, изъ окружавшаго ихъ песка. Я тщательно изслдовалъ каждый.

Мало по малу между мрачною зеленью можжевельника стали выглядывать веселые свтлые листья вязовыхъ и орховыхъ кустовъ. Дышать становилось легче. На встрчу попался громадный развсистый вязъ. За нимъ еще и еще. Сосны исчезли.

Я очутился въ прохладномъ, полномъ густой тни, лиственномъ лсу, среди тополей, липъ и другихъ деревьевъ.

Скоро открылась полянка. По об стороны ея подымались чащи оршника, вглубин, изъ подъ камней, оплетенныхъ корнями кряжистаго мощнаго дуба, выбивался, журча, родникъ. Свтлая лента ручейка извивалась прочь отъ дуба и скрывалась въ чащ.

Я поспшилъ къ нему, припалъ на свжую траву и погрузилъ лицо въ холодную, кристальную воду.

Вдругъ я услыхалъ посвистыванье.

Я поднялъ голову и увидалъ прямо передъ собой насмшливую физіономію оборваннаго мальчишки.

Онъ сидлъ на камняхъ подъ дубомъ и, охвативъ поджатыя босыя ноги руками, вызывающе смотрлъ на меня.

— Попилъ?— спросилъ онъ, не измняя позы.

На загорломъ, пестромъ отъ веснушекъ, носатомъ лиц его стояло какое то загадочное, хитрое выраженіе. Рыжеватые волосы выбивались гривой изъ подъ замасленнаго картуза, сбитаго въ вид блина на затылокъ.

Я внимательно осмотрлъ мальчишку, опустилъ опять голову къ вод и, кончивъ пить, всталъ съ земли.

— А почему это ты не отвчаешь, когда съ тобой говорятъ, а?— спросилъ онъ, подымаясь въ свою очередь, и каріе съ красными вками глаза его разгорлись.

Мальчишка значительно превосходилъ меня и ростомъ и шириною плечъ.

— Потому что, когда пьютъ, тогда говорить нельзя,— отвтилъ я.

— Что ты здсь длаешь?

— Лсъ осматриваю. А ты?

— Слушай,— ршительно вдругъ произнесъ мальчишка, подступивъ ко мн:— хочешь, я теб сейчасъ морду разобью?

Предложеніе его было неожиданно.

— Нтъ!— Возразилъ я.— Совсмъ не желаю.

Я подумалъ, что онъ съума сошелъ.

— А не хочешь, такъ проваливай! Нечего теб здсь длать. Убирайся по добру и здорову!

— Разв это твой лсъ, что ты меня изъ него гонишь?

— Не мой,— а маршъ отсюда!

— Не твой, такъ ты и не командуй!— сдерживая волненіе, сказалъ я.— Я имю такое же право быть здсь, какъ и ты.

Мальчишка сжалъ кулаки и шагнулъ ближе.

— Берегись!— добавилъ я, и направилъ на него свой лукъ.

Въ эту минуту послышался слабый пискъ, и что то хлопнуло въ кустахъ лве насъ.

Готовый уже ринуться на меня врагъ мой разжалъ кулаки и стремглавъ бросился по направленію звуковъ.

Я посмотрлъ туда же и увидалъ на втк западню, въ которой билась попавшаяся птичка.

Выждавъ немного, я вскинулъ свое оружіе на плечо и, несмотря на все желаніе скрыться какъ можно скоре, медленно сталъ удаляться съ полянки.

— Эй!— донеслось мн вслдъ.— Только явись еще разъ сюда,— такіе теб семафоры {Семафоры — высокіе столбы съ сигнальными фонарями для остановки поздовъ передъ станціями.} подъ глазами поставлю, что позда останавливать станешь!

— Посмотримъ!— крикнулъ я.— Еще у кого то они будутъ!

Въ отвтъ на это въ втви надъ моей головой врзался камень, на меня посыпались сбитые имъ листья. За первымъ камнемъ послдовалъ второй.

— Плохо кидаешь! Поучись сперва!

Я засмялся насколько могъ громче и подъ градомъ камней, летвшихъ мн въ слдъ, но не попадавшихъ въ меня, пошелъ, посвистывая, своею дорогой.

Сердце во мн стучало скоро, скоро, мн было жутко, но я преодоллъ чувство, подмывавшее меня бжать отъ опасности и укрыться скорй гд нибудь, и съ честью вышелъ изъ испытанія.

Усталый, но гордый и довольный, полный разнообразныхъ впечатлній, я вернулся, домой передъ самымъ обдомъ.

На небольшомъ двор нашемъ стояло три воза съ мебелью и всякою всячиной. Около нихъ хлопотали евреи извозчики и какія то женщины въ платкахъ. Изъ окна глядли два гимназиста, приблизительно однихъ лтъ со мною.

Я съ любопытствомъ осмотрлъ все и подошелъ къ Тадеушу, стоявшему у угла нашего дома.

Волосатыя, какъ у обезьяны, руки его были въ карманахъ, въ зубахъ онъ держалъ трубку и презрительно, какъ мн показалось, смотрлъ своими ехидными желтыми глазами изъ-подъ густыхъ, нависшихъ бровей на ближайшій къ нему возъ съ кухонною обстановкой.

У ногъ Тадеуша сидлъ блый съ коричневыми подпалинами песъ его, Брутъ.

— Кто пріхалъ, Тадеушъ?— спросилъ я.

Онъ перевелъ глаза на меня, затянулся раза два дымомъ и, наконецъ, отвтилъ:— Жильцы.

— А гимназисты эти тоже здсь жить будутъ?

— Здсь…

Тадеушъ вдругъ усмхнулся и подмигнулъ мн.

— Вмст васъ пороть будутъ!

Я удивился.

— Какъ пороть? За что?

— Начальство знаетъ за что!— уже сурово добавилъ онъ, словно устыдясь своей минутной фамильярности со мной.

— Если васъ не пороть, такъ это что же и будетъ? На то для васъ Господь и березу роститъ!

— Господь въ порки не вмшивается, — обиженно возразилъ я.— Теперь и не порятъ никого…— И я отошелъ въ сторону.

Тадеушъ выпустилъ сквозь усы море дыма и что то пробурчалъ себ подъ носъ.

ГЛАВА II.

Со вновь прибывшими гимназистами я познакомился въ тотъ же день.

Старшаго,— стройнаго и красиваго четвероклассника съ румяными щеками, — звали Андреемъ. Въ карихъ глазахъ и тонкихъ губахъ его просвчивало что-то слегка презрительно-снисходительное къ окружающимъ, проборъ въ каштановыхъ волосахъ его былъ сдланъ необычайно тщательно, во всей выхоленной фигур его сквозило что то изнженное, женоподобное.

Мн онъ не понравился.

За то другой, оказавшійся моимъ одноклассникомъ и нахлбникомъ нашихъ жильцовъ, Богданъ Остапенко, коренастый и неуклюжій медвженокъ съ круглымъ, какъ блинъ, лицомъ, украшеннымъ носомъ въ вид двойной картофелины, и съ желтыми вихрастыми волосами, сразу расположилъ меня въ свою пользу.

Держался онъ солидно, но въ маленькихъ срыхъ глазкахъ его свтилось столько затаенной веселости столько добродушнаго юмора, что, вглядвшись въ нихъ, хотлось засмяться и обрадоваться чему то.

Я сошелся съ нимъ и, благодаря разсказамъ его, быстро ознакомился съ учителями, будущими товарищами и порядками моей новой гимназіи.

Андрей — фамилія его была Каштелянскій — рдко присоединялся къ нашимъ бесдамъ, которыя велись обыкновенно гд нибудь въ тни подъ заборомъ или на скамь у воротъ. Чаще всего онъ, съ хлыстикомъ въ рук, проходя мимо, окидывалъ насъ насмшливымъ взглядомъ, притрогивался изящно-небрежно къ свой фуражк и, насвистывая, отправлялся въ городъ, въ гости къ своимъ одноклассникамъ.

Знакомился онъ съ большимъ выборомъ.

Остапенко поварачивалъ вслдъ ему свою короткую шею и отпускалъ какое нибудь насмшливое замчаніе. Не разъ, въ порыв откровенности, я сообщалъ новому другу свои планы на будущее.

Мн хотлось стать великимъ путешественникомъ, воочію повидать вс уголки міра, такъ упоительно — заманчиво описанные въ книгахъ.

Разъ я дошелъ даже до того, что предложилъ Остапенко немедленно бжать со мною.

— А тебя давно не пороли?— спросилъ онъ.

— Совсмъ никогда не пороли!

Я точно съ неба свалился.

— То-то и видно. А у моего батьки такой ремень есть, что посл него не то что путешествовать — ссть не захочешь. Да и куда же бы мы побжали?

Но меня уже такъ расхолодилъ тонъ его, что я пересталъ распространяться на эту тему и перевелъ разговоръ на мои изслдованія и открытія въ неизвстныхъ еще никому горахъ.

— Неизвстныя горы?— повторилъ онъ — эти вотъ? Онъ указалъ рукою на блвшіе за дорогой высокіе холмы.

— Да.

Остапенко скосилъ глаза на меня, затмъ поднялъ ихъ къ небу и, не отвтивъ ничего, защемилъ себ кончикъ носа пальцами и началъ тереть его, это продлывалъ онъ всегда передъ тмъ, какъ фыркнуть.

— Это подъ Вильной то?

— Да.

Остапенко фыркнулъ.

— Ну, да, неизвстныя!— горячо возразилъ я — туда никто не заходитъ, тамъ слда даже нтъ ни одного.

— Да зачмъ туда заходить? Песокъ что ли распахивать?— отвтилъ Остапенко.— А дальше, за горами за этими лежитъ большакъ на Ошмяны. А еще дальше Вилія течетъ.

— Мало ли что еще дальше! За всякими неизвстными странами лежатъ тоже дороги и рки.

Несмотря на недовріе, съ какими отнесся Остапенко къ новымъ землямъ, онъ все-таки вскор отправился вмст со мною взглянуть на нихъ.

Мало по малу онъ увлекся не меньше меня этимъ дломъ, и дни у насъ полетли весело и незамтно.

Врагъ мой, — оборванецъ мальчишка, — намъ не встрчался.

Подошелъ срокъ начала занятій въ гимназіи.

Съ волненіемъ приблизился я въ первый разъ къ старому и невзрачному зданію гимназіи.

Со мной шли Остапенко и Каштелянскій.

Изъ закрытыхъ оконъ второго этажа доносился гулъ,виднлись лица и мундиры гимназистовъ.

Мы поднялись по лстниц и Остапенко провелъ меня къ дежурному надзирателю.

По счастью я оказался записаннымъ въ параллельное отдленіе, въ то же, гд находился и Остапенко.

Вмст мы отправились въ классъ, и только отворили дверь,— меня охватили духота, шумъ и говоръ. По свободному отъ партъ пространству класса сновали, бгали и возились гимназисты, среди партъ кричали и спорили.

Остапенко привтствовали взрывомъ криковъ.

Меня молча осматривали.

— Господа, это новый товарищъ нашъ!— Во всю мочь заоралъ, указывая на меня, Остапенко. Его разслышали. Я неловко поклонился и остановился у крайней парты, не зная, куда мн садиться.

Остапенко окружила толпа и засыпала его разспросами.

Вдругъ возня и шумъ прекратились.

Я оглянулся и увидалъ входившаго длиннаго и тощаго, еще совсмъ молодого, но сгорбленнаго блокураго надзирателя съ узкою и длинной бородкой.

Фамилія его была Дунаевъ.

— Угомонитесь!— повелительно сказалъ онъ.— Гольдбахъ?!

Со средней передней парты торопливо всталъ высокій гимназистъ.

Въ корридор раздался звонокъ.

— Покажите мсто новичку, — добавилъ надзиратель.— И тише ведите себя.

Онъ повернулся и вышелъ.

Свободныя мста оказались, конечно, только на первой парт: въ нашемъ класс, какъ и везд, любили укромные уголки.

Рядомъ съ Гольдбахомъ — первымъ ученикомъ — помстился Остапенко, съ краю около него я.

Одинъ за другимъ стали появляться учителя, одни диктовали названія необходимыхъ учебниковъ, другіе говорили о сортахъ бумаги, карандашей, линеекъ и т.п.

Занятій, собственно говоря, не начиналъ никто. Точно и учителямъ, какъ и намъ всмъ, неловко и трудно было посл долгаго отдыха взять да и приняться сразу за серьезный трудъ.

Въ перемну я вышелъ въ рекреаціонную залу, словно рой пчелъ жужжали и кишли въ ней гимназисты, я постоялъ въ ней, посмотрлъ на величаво гулявшаго Дунаева и по корридору, слва и справа въ который глядли стеклянныя двери, отправился обратно.

Со слдующаго дня начались настоящія занятія, я скоро освоился съ новыми товарищами и порядками, и ученье пошло обычною колеею.

На одной парт со мной сидлъ первый ученикъ, сдланный поэтому старшимъ въ класс,— Гольдбахъ. Съ непомрно узкими плечами, со впалою грудью, худой и вмст съ тмъ очень высокій и словно развинченый, онъ не могъ пробыть ни минуты въ поко. То онъ схватывалъ книгу, затыкалъ уши и усиленно начиналъ долбитъ урокъ, вызубренный уже имъ слово въ слово, то вдругъ срывался черезъ минуту со скамьи, безтолково метался по классу, по пяти разъ провряя,— на мсто-ли онъ положилъ млъ для учителя, принесли журналъ и т. д.

Сосду его, спокойному Остапенко, наконецъ, суетня эта надола.

— Встань-ка!…— серьезно сказалъ онъ разъ, подымаясь съ мста.

— Что, что такое?…

Гольдбахъ весь задвигался.

— Встань… Взглянуть нужно…

Гольдбахъ со встревоженнымъ видомъ поспшно, вскочилъ и отошелъ въ сторону.

Остапенко нагнулся къ лавк Гольдбаха, тщательно осмотрлъ ее и обшарилъ нсколько разъ рукою. ‘Удивительно’… спокойно проговорилъ онъ. ‘Гладкая доска. А я думалъ, шило въ ней есть, что онъ такъ скачетъ!’

Щеки Гольдбаха вспыхнули, онъ забормоталъ что-то въ отвтъ, но съ этой минуты, по крайней мр въ присутствіи Остапенко, сталъ мене порывистымъ.

Первымъ головорзомъ у насъ считался Славцовъ, онъ и его послдователи засдали на заднихъ партахъ. Во время уроковъ оттуда летли въ доски жеванныя бумажки, иногда бумажныя стрлы, всякіе заговоры и шалости исходили оттуда же. Обитатели этого квартала говорить старались, басами, отвчать выходили не иначе, какъ cъ ладонями, исписанными отвтами, нкоторые ухитрялись помщать на ногтяхъ пальцевъ цлыя задачи, другіе отправлялись со ‘шпаргалами’, въ рукавахъ.

Если учитель спрашивалъ кого-нибудь изъ ‘галерки’ какъ звали у насъ заднія парты, не требуя къ доск то слышалось сперва схожее со зминымъ шипнье подсказывающаго, а затмъ уже заикающійся, неувренный отвтъ вызваннаго. Если учитель при этомъ не ходилъ по классу, а оставался на каедр, спрошенные отвчали бойко: къ спин сидящаго впереди прислонялась книга, и вызванный отвчалъ, къ удивленію преподавателя, урокъ слово въ слово. Иногда отвтъ вдругъ прерывался кашлемъ, отвчающій прикрывалъ ротъ ладонью и раздавался раздраженный шепотъ, ‘Да переверни же, чертъ!’ Это означало, что сосдъ зазвался и забылъ перевернуть прочитанную уже страницу.

Чмъ боле классъ осваивался съ учителями, тмъ боле развивались шалости, чтеніе постороннихъ книгъ на нкоторыхъ урокахъ сдлалось обычнымъ занятіемъ.

Особенно увлекался этимъ я и съ жадностью и страстью поглощалъ розысканныя мною у тети сочиненія Сенкевича, Сырокомли, Мицкевича и другихъ писателей.

Ученье мое отъ этого, конечно, все ухудшалось.

Несмотря на вс ухищренія Остапенко по части подсказыванія мн, не смотря на вс посылаемыя имъ шпаргалки при вызовахъ къ доск,— двойки все чаще и чаще стали пестрить мою тетрадку.

— ‘Ээхъ, балда ты!’ укоризненно говорилъ мн Остапенко, когда я, только что оторванный учителемъ отъ какого-нибудь упоительнаго романа Сенкевича и еще не придя въ себя отъ него, весь красный отъ волненія опускался на свое мсто посл продолжительнаго и краснорчиваго молчанія у доски. ‘Я жъ теб подсказывалъ, что у тебя уши, что ли собаки съли?!’

Онъ внимательно принимался слдить за рукою учителя. ‘Эхва! Опять колъ!’ вполголоса восклицалъ Остапенко мотая головою.

Подсказы пріятеля я слышалъ явственно, но мгновенное и неожиданное перенесеніе изъ польскихъ лсовъ, изъ среды Володыевскихъ и Скшетусскихъ въ желтую комнату предъ проницательный взоръ учителя такъ дйствовало на меня, что я на время какъ бы лишался языка.

ГЛАВА III.

Наступила зима, все одлось блестящимъ блымъ уборомъ, лсъ превратился во что-то волшебное.

Въ лунныя ночи онъ — весь синевато-серебряный — очаровывалъ меня своей красотой и таинственнымъ безмолвіемъ.

Проникнуть въ него я желалъ боле прежняго, но посл двухъ-трехъ попытокъ отказался отъ этой мысли: метели нанесли столько снгу, что мстами сугробы доходили мн до пояса, въ лощинахъ же между горами можно было увязнуть въ снгу съ головою.

Не имя возможности бродить по лсу, я сталъ читать еще больше.

Тетя стала замчать, что мои отмтки длаются все хуже и хуже. Она допытывалась у меня о причин этого, спрашивала, понимаю-ли я заданное, не утомляетъ ли меня хожденіе въ гимназію, здоровъ-ли я и т. п.

Я отвчалъ, что здоровъ и уроки понимаю.

— Почему же у тебя столько двоекъ?

Я смущался и на этотъ вопросъ не давалъ отвта.

Тетя начала внимательне слдить за мною и вскор узнала причину моихъ неуспховъ.

Однажды, когда я открылъ ранецъ, чтобъ достать тетрадь съ отмтками, среди учебниковъ ей бросился въ глаза хорошо знакомый синій корешокъ съ золотымъ тисненіемъ.

— Сенкевичъ?— Съ удивленіемъ спросила она.— Это у тебя учебная книга?

Я весь вспыхнулъ.

Тетя вынула изъ ранца романъ и положила его на письменный столъ.

— Я очень рада, что ты любознательный мальчикъ, спокойно начала она, поглядвъ на меня.— Но я надюсь, что съ сегодняшняго дня ты больше начнешь отдавать времени ученью, чмъ это длалъ до сихъ поръ. Не такъ-ли?

— Да… едва проговорилъ я.

— И если ты дашь слово, что будешь читать только въ дйствительно свободное время,— тетя подчеркнула слово дйствительно,— я оставлю книги въ твоемъ распоряженіи. Или можетъ быть теб это не по силамъ и лучше нанять для тебя репетитора?

— Нтъ по силамъ!— воскликнулъ я, задтый за живое. Я буду учиться, тетя, и не стану читать, пока не приготовлю уроковъ.

— Хорошо… посмотримъ.

И тетя отпустила меня.

Разговоръ этотъ отрезвилъ меня.

Несмотря на все нетерпніе докончить въ тотъ же вечеръ полный интереса романъ, я принялся сперва за уроки и терпливо сталъ учить ихъ. Тутъ съ сожалніемъ я замтилъ, какъ много мною пропущено и какъ трудно поэтому учить середину предмета, не зная начала его.

Я откровенно сознался въ этомъ тет и, съ ея разршенія, предложилъ Остапенко приходить заниматься со мною.

Онъ учился не блестяще, но толково и основательно усваивалъ все. Хромали у него одни только языки.

При совмстномъ ученьи уроки давались намъ легче.

По вечерамъ въ моей комнат зажигалась стоячая лампа съ зеленымъ абажуромъ, и уютная комната съ двумя турецкими диванами у боковыхъ стнъ, между которыми у окна находился нашъ рабочій столъ, принимала еще боле уютный и пріятный видъ, въ глубин ея виднлась моя кровать и комодъ съ бльемъ, въ углу бллъ умывальникъ, около одного изъ широкихъ дивановъ выступала у стны кафельная печь.

Остапенко сидитъ бывало рядомъ со мной, у стола, склонившись надъ книгой, въ единственное, полузатянутое ледяными узорами окно глядитъ темная, морозная ночь. Я оглядываюсь. Мягкій диванъ манитъ меня къ себ, хорошо было бы забраться съ ногами на него и погрться у теплой печки. И я длаю перерывъ, вскакиваю на диванъ и свертываюсь на немъ, какъ котъ, въ клубокъ. Остапенко располагается на другомъ, и у насъ начинаются бесды.

Я подробно разсказываю ему про любимыхъ героевъ моихъ и про ихъ подвиги, онъ слушаетъ внимательно, я вижу, что повствованіе мое увлекаетъ его, и это придаетъ горячность и краски моему языку.

Наконецъ Остапенко вспоминаетъ, что къ завтрашнему дню не все еще приготовлено, и мы опять принимаемся за учебники.

Однажды утромъ мы съ Остапенко явились въ гимназію поздне обыкновеннаго и застали весь классъ въ волненіи.

Никто не смялся и не возился, между партъ совщались кучки, вс были озабочены. Оказалось, что одного изъ нашихъ поколотили на улиц реалисты.

Виновникъ торжества, какъ назвалъ его Остапенко,— невзрачный и рябой послдователь Славцова, весь пунцовый отъ потасовки,— чуть не въ двадцатый разъ повствовалъ о случившемся.

— Бить реалистовъ!— крикнулъ на весь классъ Славцовъ, ударяя кулакомъ по парт.

Въ эту минуту вошелъ учитель русскаго языка, Котловцевъ, вс стихли и встали.

Гольдбахъ пробормоталъ молитву, онъ ее начиналъ всегда внятно и медленно, съ видимымъ намреніемъ такъ же истово дойти до конца, но уже съ половины переходилъ въ карьеръ и заключалъ понятнымъ только ему одному бормотаньемъ.

Котловцевъ происходилъ изъ семинаристовъ. Срое лицо его со скверными зубами и маленькими свтлыми глазками украшала рденькая бородка, на щекахъ растительность почти отсутствовала.

Темнорусые длинные волосы онъ зачесывалъ назадъ и, когда ходилъ, а ходилъ онъ такъ, будто тонкія ноги его подламывались на каждомъ шагу въ колняхъ, то все тло его и даже волосы на голов припрыгивали.

Выговаривалъ онъ слова въ носъ, протяжно и неразборчиво, вмст съ тмъ переспросовъ не терплъ и всегда сердился, если его просили повторить что либо.

Мы сли.

Котловцевъ заявилъ, что будетъ диктантъ и веллъ приготовить тетради.

Кругомъ задвигались, зашуршали бумагой, вынимали ручки.

Затмъ наступила тишина.

Гольдбахъ, ревниво относившійся къ своимъ трудамъ, слъ такъ, чтобы лвое плечо его мшало Остапенко заглядывать въ тетрадь къ нему.

Остапенко, будто нечаянно, ткнулъ его локтемъ въ бокъ. Гольдбахъ чуть не вскрикнулъ и вполголоса принялся браниться.

— А ты сядь прямо,— внушительно заявилъ Остапенко.— Чего тебя скрючило? Мн сидть неудобно,— я такъ тебя всегда толкать буду!

Гольдбахъ слегка измнилъ позу.

Диктантъ начался.

Растягивая фразы, Котловцевъ ходилъ между партами, слдя, чтобъ не списывали.

Остапенко косилъ глаза, насколько возможно, но угловатое плечо Гольдбаха опять закрыло отъ него тетрадь. Тогда Остапенко ползъ будто бы за платкомъ въ карманъ и на обратномъ пути такъ толкнулъ кулакомъ въ ребра Гольдбаху, что тотъ чуть не слетлъ отъ удара и отъ испуга съ лавки.

— Съума сошелъ?— зашиплъ онъ, оборачивая лицо къ Остапенко.

— Я жъ тебя предупреждалъ!…— отвтилъ невозмутимо тотъ, не глядя на него.— Не сиди такъ…. Я вдь и опять могу толкнуть тебя!

— Гольдбахъ, молчать!— крикнулъ Котловцовъ,— Не спрашивайте ничего у Остапенко.

— Я не спрашиваю!— возбужденно отвтилъ Гольдбахъ, сорвался съ мста и опять слъ,— на этотъ разъ уже прямо.

Онъ сфискалилъ бы на Остапенко, но страхъ передъ дружной расправой товарищей не позволялъ ему сдлать этого. Отъ безсильной злости на глазахъ у него блеснули слезы. Фискальство у насъ въ гимназіи преслдовалось сурово.

Урокъ продолжался.

Плечо Гольдбаха мало по малу снова начало оберегать тетрадь отъ взоровъ сосда.

— Опять ты?!— внимательно глядя въ свою тетрадь прошепталъ Остапенко.

Гольдбахъ поднялъ на него разсерженное до нельзя лицо, онъ весь киплъ и дергался.

— Что вамъ угодно? Что вы пристаете ко мн?

— Гольдбахъ, не списывать! Опять вы къ Остапенко въ тетрадь смотрите?

— Да я…

— Молчать! Я вамъ сбавлю баллъ, если вы хоть разъ еще спросите его о чемъ-нибудь!

Остапенко весь трясся отъ беззвучнаго смха и уже безпрепятственно ‘сдулъ’ диктантъ у сварливаго сосда.

Посл урока вс мы разсыпались по рекреаціонному залу, сообщая незнающимъ еще новость объ оскорбленіи нашей гимназіи реалистами.

На бурномъ совщаніи нсколькихъ классовъ ршили немедленно начать мстить этимъ давнишнимъ врагамъ нашимъ.

По окончаніи уроковъ мы, какъ обыкновенно, шумной гурьбой высыпали на улицу.

По противоположной сторон шла кучка реалистовъ.

Среди нашихъ раздался свистъ и улюлюканье.

— Почтальоны!— кричали реалистамъ — Кошатники, брысь отсюда! Бейте ихъ!

Реалисты, видя наше численное превосходство, молча и поспшно уходили, въ нихъ полетли снжки, одному изъ нихъ тугой снжный комокъ залпилъ ухо, шапка съ реалиста скатилась.

Наши привтствовали удачный ударъ смхомъ.

— Всхъ васъ будемъ бить!— раздались голоса.— Покажитесь только намъ!

Реалистъ подобралъ свою фуражку, погрозилъ кулакомъ, и кучка ихъ скрылась за поворотомъ.

За ними погналось съ десятокъ нашихъ.

Война была оффиціально начата и объявлена.

— Ну, братъ, кому, кому, а намъ съ тобою влетитъ!— замтилъ Остапенко, удаляясь со мною отъ мста стычки.

— Почему?— спросилъ я.— какимъ образомъ?

— А такимъ: въ Поплавахъ на нашей дорог противъ монастыря пять человкъ реалистовъ живетъ!— Остапенко былъ правъ: обойти этотъ вражескій дворъ было невозможно, такъ какъ улица, врне переулокъ, по об стороны котораго тянулись ряды непрерывныхъ высокихъ частоколовъ, являлся единственнымъ сообщеніемъ съ городомъ. Имлась, правда, возможность пробраться въ гимназію по полотну желзной дороги, но этотъ путь былъ слишкомъ кружный и дальній.

Въ истин словъ Остапенко скоро мн пришлось убдиться на дл.

ГЛАВА IV.

На слдующее утро мы съ Остапенко запаслись палками и вышли за ворота.

Переулокъ безлюдствовалъ, какъ всегда. На извилинахъ его мы осторожно выглядывали за углы и, убдившись, что путь свободенъ, шли дальше.

Наконецъ сугробы кончились, показалась покрытая снгомъ площадка, лве подымалась гора, обнесенная по гребню стнами древняго монастыря.

— Взгляни,— вдругъ сказалъ Остапенко, останавливая меня.

Я посмотрлъ впередъ и увидалъ у самой нашей дороги точно чудомъ выросшую зубчатую снговую крпость, задней стною ей служилъ отвсъ горы. Оледнвшія отъ поливки водою толстыя стны ея сверкали въ яркихъ лучахъ солнца.

Мы притаились.

Крпость безмолвствовала.

— Есть тамъ кто или нтъ, какъ ты полагаешь? шепотомъ спросилъ я Остапенко.

— Есть…

Онъ не сводилъ глазъ съ одной изъ бойницъ.

— Видишь, вонъ чернетъ что-то… Засада тамъ…

Возвращаться и итти другимъ путемъ не оставалось времени, необходимо было прорваться силой.

Мы подтянули потуже ранцы, скатали по пар снжковъ и бгомъ бросились мимо крпости.

Въ бойницахъ показались лица. Остапенко швырнулъ съ размаха свой комокъ и угодилъ кому-то въ носъ. Изнутри крпости загремло ‘ура’, въ насъ полетли такіе же снаряды, нсколько заледнвшихъ глыбъ обрушилось на наши шеи и спины. Реалисты съ крикомъ высыпали въ погоню, но, увидавъ въ нашихъ рукахъ палки, остановились и принялись снова, но уже безуспшно, осыпать насъ снжками.

Мы отвтили нсколькими довольно мткими выстрлами и, торжествующіе, скрылись за уголъ монастырской стны. Въ кустахъ мы спрятали палки и быстро направились къ гимназіи.

Во всхъ классахъ, даже въ старшихъ, только и толковали, что о многочисленныхъ стычкахъ съ реалистами, разсказъ о нашемъ сраженіи подлилъ масла въ огонь.

Везд сжимались кулаки и произносились угрозы по адресу желтокантниковъ.

Во время большой перемны я сталъ въ углу у окна рекреаціоннаго зала и занялся завтракомъ.

Кругомъ меня шумли и разговаривали.

Не кончилъ я своего завтрака и на половину, — какъ откуда-то съ хохотомъ и крикомъ вылетлъ, весь измазанный въ паркетной мастик Славцовъ и набросился на одного изъ моихъ сосдей. Тотъ съ силой ударился объ мое плечо и я, не ожидавшій толчка, не удержался и покатился на полъ, на меня упалъ толкнувшій меня, затмъ еще нсколько человкъ.

— Куча мала! Вали, вали, братцы!— изступленно вопилъ Славцовъ, толкая кого попало на насъ, и вскочилъ затмъ въ азарт самъ на верхушку груды.

Я выбивался изо всхъ силъ, но это не помогало.

Еще немного, и я задохнулся бы безъ воздуха подъ тяжестью барахтавшихся на мн тлъ, какъ вдругъ смхъ кругомъ стихъ, и я почувствовалъ себя на свобод, давившая меня куча исчезла, какъ по мановенію волшебника.

Я поднялся, едва переводя духъ, и увидалъ надъ собой розовое лицо Дунаева.

— Очень хорошо… протянулъ онъ:— весело вы время проводите! Срамникъ! перешелъ онъ на жесткій тонъ.— Извольте остаться посл уроковъ на два часа сегодня! Подберите свою булку!

И онъ закинулъ назадъ голову, бородка его выставилась впередъ клиномъ и онъ, какъ-то особенно ставя ноги, величаво поплылъ дальше.

Отъ неожиданнаго и несправедливаго наказанія на глазахъ у меня вскипли слезы негодованія.

— Да ты попроси его потомъ, онъ проститъ! сочувственно заговорили кругомъ товарищи, но я былъ слишкомъ оскорбленъ для того, чтобъ итти объясняться съ нимъ и, поднявъ съ пола остатки своего растоптаннаго завтрака, направился по корридору.

Навстрчу мн попался Остапенко, и я разсказалъ ему, что случилось.

— Э-эхъ!— проговорилъ Остапенко, выслушавъ меня.— Какъ же теперь быть? Одинъ ты пойдешь, — вздуютъ тебя у крпости!

— Да вдь и ты одинъ пойдешь?

— Я — я раньше уйду!— Недовольно возразилъ Остапенко.— По полотну отправлюсь… Или подождать тебя?

— Нтъ!— Поспшно возразилъ я.— Зачмъ это?— Я и одинъ проберусь!…

— Да чего одинъ… Коли боишься, скажи,— вмст пойдемъ!

Слово ‘боишься’ задло меня, я отказался наотрзъ отъ услугъ пріятеля и съ непріятнымъ чувствомъ въ душ сталъ досиживать уроки.

Наконецъ послдній звонокъ возвстилъ окончаніе ихъ.

Большинство товарищей уложили книги еще въ половин послдняго часа, вс шумно повскакали съ партъ и бросились къ выходу, только нсколько человкъ закопались съ уборкою учебниковъ, но и они скоро исчезли.

Я сидлъ неподвижно на своемъ мст и молча слдилъ, какъ пустлъ классъ.

Необычная тишина охватила меня, въ корридор нтъ-нтъ и слышались еще быстрые шаги запоздавшихъ,— наконецъ и они стихли.

Зданіе словно вымерло. Безмолвіе начало давить меня. Чтобъ убить время, я всталъ и принялся прохаживаться по классу, об, стоявшія на треногахъ, доски были исчерчены какими-то замысловатыми рисунками и страшными рожами, я стеръ ихъ, взялъ млъ и началъ самъ рисовать, но ничего не выходило. Тогда я положилъ млъ, отворилъ дверь, на ципочкахъ вышелъ въ пустынный корридоръ, прислушался и, заглядывая во вс двери, тихо, какъ воръ, сталъ пробираться дальше.

На перекрестк корридора я остановился.

— Куда?— проговорилъ вдругъ за спиной у меня грубый голосъ.

Я вздрогнулъ и оглянулся.

Въ углубленіи около печки, откинувшись къ стн, сидлъ на табурет бородатый сторожъ, звонившій у насъ перемны, и зорко глядлъ на меня блвшими въ полумрак глазами.

— Да такъ… гуляю…— Отвтилъ я.

— А нешто гулять полагается?— иронически возразилъ онъ.— Коли оставили, такъ по положенію въ класс и сидть должны.— Или не знаете?

Онъ всталъ.

Я заложилъ руки за спину и молча направился назадъ.

Сторожъ, тяжело ступая и что-то ворча, послдовалъ за мною. Войдя въ свое отдленіе, и услся на окно и услыхалъ, какъ онъ подошелъ къ двери и заперъ ее на ключъ.

Я почувствовалъ себя, какъ въ тюрьм, мн стало тоскливо и горько. Читать было нечего, учить уроки я былъ не въ состояніи, время тянулось нескончаемо.

Стало смеркаться. Классъ нашъ выходилъ на дворъ, въ окнахъ противоположныхъ зданій зажигались огни.

Самыя черныя мысли шли мн въ голову, посл того, что произошло, казалось мн, я уже не могъ оставаться въ гимназіи, но какъ освободиться, куда уйти, что длать?

Я припалъ лицомъ къ холодному стеклу и безцльно глядлъ на занесенный снгомъ пустынный дворъ.

Мало-по-малу въ меня стало закрадываться безпокойство: не забыли-ли обо мн?

Перспектива ночевки одному въ пустомъ и непривтливомъ, погрузившемся уже во тьму зданіи устрашила меня. Я вскочилъ и хотлъ закричать и броситься къ двери, но переломилъ охватившее меня волненіе и, ршивъ ждать, слъ опять на подоконникъ.

Прошло еще немного времени,— послышались шаги Тимофеича — сторожа — и звяканье ключей, отъ отворилъ дверь и объявилъ, что я свободенъ.

Ряды пустыхъ вшалокъ въ едва освщенной швейцарской казались мн скелетами, я надлъ шинель и вышелъ на улицу, глубоко вдыхая свжій воздухъ.

Горли фонари, улица представлялась безконечной аллеей изъ огоньковъ, я оглядлъ ее и направился къ Поплавамъ.

Новая забота,— какъ избжать враговъ на пути — стала охватывать меня по мр приближенія къ Поплавской улиц. Въ отдаленіи смутно начали вырисовываться очертанія церквей и стнъ монастыря. Улица спускалась подъ гору. Я отыскалъ въ кустахъ свою палку и съ сильно бьющимся сердцемъ вступилъ на площадь.

Впереди, направляясь къ переулку, торопливо шла какая-то темная фигурка, я вглядлся въ нее и убдился, что то’была двочка, на пустыр не виднлось ни души больше.,

Я ускорилъ шаги, двочка оглянулась на меня и побжала. Только что она скрылась за крпостью, до меня долетлъ испуганный визгъ, въ тотъ же мигъ показалась и она сама, во всю прыть мчавшаяся обратно.

За нею, швыряя въ нее снжками и крича, гналось трое мальчишекъ.

Я пришелъ въ азартъ. Съ размаху ударилъ я перваго изъ нихъ палкою по рук и, кинувшись впередъ, сшибъ съ ногъ второго. Не ожидавшіе нападенія мальчишки кинулись въ разсыпную, несмотря на темноту, я усплъ разсмотрть, что это были реалисты.

Двочка стояла поодаль и плакала. Я подозвалъ ее и, взявъ за руку, быстро, пока враги не пришли еще въ себя, миновалъ съ нею ихъ дворъ и скрылся въ нашемъ темномъ, не освщавшемся ни единымъ фонаремъ, переулк. Преслдованія тамъ опасаться было уже нечего.

— Гд ты живешь?— спросилъ я свою спутницу.

— А тамъ…

Она указала на свтившіяся неподалеку окна лачужки, лпившейся высоко на обрыв, Казалось, близъ яркихъ звздъ, усыпавшихъ небо.

— Мн сюда надо… Прощай.

По голосу ея я слышалъ, что двочка ободрилась и доврчиво относится ко мн.

— Не боишься одна итти туда?

— Нтъ.

— Ну, когда такъ,— прощай!

Мы разошлись,— она налво, я прямо.

— А какъ тебя зовутъ?— крикнулъ я вслдъ ей и остановился.

Изъ темноты послышался серебристый смхъ. я — Юзей зовутъ!— звонко донеслось до меня.— А ты панны Окушко племянникъ!

— Почему ты знаешь?— съ удивленіемъ воскликнулъ я.

Невидимая собесдница моя снова засмялась.

— Знаю!

И я услыхалъ скрипъ снга, она побжала, весело напвая псенку.

До дома я добрался благополучно.

ГЛАВА V.

На слдующее утро мы съ Остапенко отправились въ гимназію по шпаламъ. Каштелянскій уже давно предпочелъ этотъ боле длинный путь боле опасному.

Обратно мы вернулись втроемъ тою же дорогой.

Каштелянскій шелъ недовольный, ему вообще крайне, не нравилась заварившаяся кутерьма съ реалистами, изъ-за которой ему пришлось отказаться отъ излюбленныхъ аристократическихъ прогулокъ по Большой улиц.

Мы съ Остапенко оживленно разговаривали, я доказывалъ ему, что необходимо разрушить крпость враговъ и навести страхъ на нихъ частыми нападеніями, иного средства къ самозащит я не видлъ. Остапенко сначала оспаривалъ меня, затмъ согласился. На приглашеніе наше принять участіе въ этомъ дл Каштелянскій отказался.

— Я на улицахъ не дерусь,— процдилъ онъ, едва разжимая зубы.— Вамъ нравится ходить въ синякахъ,— вы и сражайтесь.

— Желаю, чтобъ тебя поскоре поколотили. Мы и одни обойдемся!— отвтилъ Остапенко и обратился опять ко мн.

Уроковъ въ тотъ вечеръ, конечно, мы не учили,— было не до нихъ.

Часовъ около десяти вечера мы съ Остапенко захватили дв лопаты, тихо выбрались за ворота и остановились.

Глаза не различали ничего во мрак ночи. Немного погодя, благодаря снгу и слабому свту безчисленныхъ звздъ, мы разобрали очертанія частокола и двинулись дальше.

Тишина стояла торжественная, только хрустнье снга подъ нашими ногами нарушало ее, небо казалось необъятнымъ дивнымъ куполомъ невидимаго, великаго храма.

Я чувствовалъ себя героемъ — воиномъ, прокрадывающимся ночью въ непріятельскій станъ. Мн было жутко и хорошо. Остапенко, вроятно, испытывалъ то же самое, о волненіи его я судилъ по тому, что еще задолго до послдняго поворота онъ вдругъ поднялся безъ всякой надобности на ципочки и, махая руками, чтобы и я сдлалъ то же, сталъ, крадучись, пробираться впередъ по совершенно пустынному переулку.

Ворота и калитка вражескаго стана, гд обитали реалисты, оказались закрытыми, мы прижались къ забору и долго прислушивались,— нтъ ли кого во двор оттуда не доносилось ни звука.

Мы побжали къ крпости. Она высилась мрачная и пустынная.

Я, а за мной Остапенко, скрылись въ ней, и желзныя лопаты наши, скрипя, врзались въ ея твердыя отъ воды и мороза стны.

Работать было трудно, но меня охватила внутренняя лихорадка, я крушилъ свою стну, не щадя рукъ, Остапенко производилъ то же позади меня. Нтъ, нтъ, и я слышалъ, какъ снговыя глыбы шуршали и глухо рушились подъ его ударами, моя стна подавалась туже. Наконецъ, я подкопалъ ее по всей длин, она осла и вдругъ тяжко повалилась во внутрь, я едва усплъ отскочить какъ она ударилась о площадку и разбилась вся на куски.

— Ну, теперь за другую!— произнесъ я, вытирая потъ съ лица, и вонзилъ желзо въ послднюю твердыню.

Остапенко громилъ ее, отская сверху огромные куски.

— Кто тутъ?— произнесъ вдругъ чей-то голосъ, и въ пролом стны показалась голова въ темной высокой шапк.

Я вздрогнулъ, мы словно по команд прекратили работу.

— Мы,— отвтилъ, оправившись, черезъ мигъ Остапенко.

— Что вы длаете? Зачмъ ломаете крпость?

— Хотимъ и ломаемъ!— возразилъ Остапенко.— Вамъ что отъ насъ надо?

— Ничего,— отвтилъ незнакомецъ. Онъ усмхнулся.— Мн показалось, здсь въ темнот нивсть что творится!

И напугавшая насъ голова скрылась, неизвстный пошелъ своею дорогой.

Мы перевели духъ и набросились на остатки стны, скоро послдній уголъ, имвшій видъ башни, тяжело повалился на дорогу.

Я вскочилъ на груду глыбъ, и чувство торжества переполнило меня. Вражья крпость лежала въ развалинахъ!

Первая часть предпріятія удалась блистательно.

Прямо передо мной за частоколомъ свтились окна домика, гд жили реалисты. Я внимательно посмотрлъ со своего возвышенія на каждое изъ нихъ, но сквозь опущенныя блыя шторы ничего не было видно.

Изрдка за ними мелькали тни человческихъ фигуръ.

— Смотри…— прошепталъ стоявшій рядомъ со мной Остапенко, указывая на дверь дома.

Мн почудилось, что она отворяется.

И вдругъ безотчетный страхъ овладлъ нами, прыгая черезъ груды снга, мы стремглавъ бросились на дорогу и помчались по переулку. Страхъ, какъ налетлъ, такъ же мгновенно смнился неописуемымъ весельемъ, мы кричали, смялись и радостные, довольные, достигли своихъ воротъ и разошлись по домамъ.

ГЛАВА VI.

Утромъ мы съ Остапенко не рискнули итти вдвоемъ мимо развалинъ крпости, несмотря на все желаніе.

Нападеніе на реалистовъ мы отложили до слдующаго дня — воскресенья, и ршили въ этотъ день призвать къ себ на помощь трехъ товарищей изъ гимназіи.

Каштелянскій, узнавъ о нашей ночной продлк, обезпокоился, лицо его даже поблднло немного.

Въ гимназію онъ отправился вмст съ нами и, несмотря на то, что мы шли по полотну желзной дороги, поминутно оглядывался и все ожидалъ чего-то.

Дорога пролегала въ глубокой выемк, по бокамъ подымались высокіе откосы, справа по гребню сплошной горы тянулись заборы, слва шли холмы, виднлись лса, кладбище и вьющаяся съ горы на гору дорога къ нему.

Мы подходили уже къ мосту. Миновавъ его, надо было своротить вправо и спуститься на Остробрамскую улицу.

Только что мы вступили подъ своды моста, гулко грянули крики и изъ-за каменныхъ быковъ высыпали реалисты.

Чувствовавшій себя уже въ безопасности и потому развязно ушедшій впередъ, Каштелянскій прислъ въ ужас и безпомощно замахалъ руками.

По немъ замолотили кулаки.

Реалистовъ было пять человкъ, я узналъ въ нихъ тхъ, чью крпость мы разрушили наканун.

Спасаться было поздно и некуда.

Мы отвтили съ Остапенко дружнымъ: ‘ура’ и ринулись имъ на встрчу.

Незащищавшагося, кричавшаго во весь голосъ Каштелянскаго неистово колотилъ одинъ реалистъ, на насъ съ Остапенко набросилось по двое.

Я съ яростью сыпалъ удары, не чувствуя боли отъ получаемыхъ и ощущая лишь глухую барабанную дробь по голов и всему тлу.

— Не поддавайся!— крикнулъ я Остапенко, видя, что его тснятъ враги: — канава сзади, упадешь, смотри!

Но и самъ я отступалъ и подавался. Тяжелое пальто и ранецъ мшали свободно владть руками, я задыхался.

Еще немного, и я оступился бы въ глубокій ровъ со снгомъ и вполн очутился бы во власти нападавшихъ.

Я собралъ остатки силъ, ринулся впередъ и, сбивъ одного съ ногъ, принялся отдлывать другого.

Но упавшій схватилъ меня за ноги.

Я зашатался.

— Бей реалистовъ!— раздалось неожиданно съ верхней дороги, и съ откоса кубаремъ слетла какая-то фигура и кинулась мн на помощь.

Въ одну секунду стоявшій на ногахъ противникъ мой барахтался уже, по поясъ въ снгу, въ канав. Я, предоставивъ неожиданному избавителю раздлываться съ лежащимъ, поспшилъ къ Остапенко. Но его враги, завидвъ подмогу, уже удирали.

Мы переняли ихъ и ‘добре проводили’, какъ, отдуваясь и пыхтя, выразился Остапенко.

Реалисты, утопая въ снгу, царапались, какъ зайцы, въ разныхъ мстахъ по откосамъ.

Побда наша была полная.

Каштелянскій въ пылу гнва и удали, пробудившихся въ немъ съ минуты бгства противниковъ, носился по краю канавы и кричалъ, грозя кулаками имъ вслдъ.

Все лицо его пестрло блыми и красными пятнами.

Тутъ только вглядлся я въ нашего союзника и съ удивленіемъ узналъ въ немъ мальчишку, такъ негостепріимно встртившаго меня лтомъ въ лсу. Потертая круглая мховая шапка сильно измняла, лицо его, на плечахъ его болталось старое драповое пальтишко.

— Спасибо,— сказалъ я, пожимая ему руку.

— Всыпали бы намъ, кабы не ты!— заявилъ Остапенко.— Ну, мы теб,— придетъ нужда,— тмъ же отплатимъ! Какъ тебя звать?

— Яномъ,— отвтилъ тотъ.

— Проходи къ намъ!— пригласилъ я его.— Вмст играть будемъ. Вдь ты знаешь, гд мы живемъ.

Раскраснвшееся некрасивое лицо его освтилось улыбкой.

— Знаю…— отвтилъ онъ.— У Окушко въ дом.

— Ну, вотъ. Ты и приходи къ намъ. Мы разсказываемъ много другъ другу, я теб разыя вещи покажу.

— Ладно…— Онъ опять улыбнулся.— Ну, прощайте, мн итти пора!

И онъ бысто пошелъ прочь отъ насъ.

У стрлки Янъ остановился и оглянулся.

— Я потому за тебя вступился, что ты Юзьк помогъ!— Крикнулъ онъ намъ.— Сестра она мн!

И онъ пошелъ дальше.

Возбужденные и веселые, явились мы въ гимназію.

Каштелянскому на его бурныя разглагольствованія, какъ онъ залпилъ тому-то и тому-то изъ реалистовъ, мы почти не отвчали.

По странной игр судьбы изъ насъ троихъ одинъ только Каштелянскій, такъ ревниво оберегавшій свою красоту, предсталъ передъ товарищами съ припухшей губой и синякомъ подъ глазомъ. Для меня и Остапенко битва обошлась благополучно.

Состояніе классовъ, когда мы вошли въ корридоръ, можно было сравнить лишь съ моремъ въ бурю.

Оказывается, во всхъ мстахъ города происходили наканун битвы съ реалистами. Война кипла во всю.

Нашъ классъ неистовстовалъ, такъ какъ побитыхъ въ немъ оказалось боле, чмъ въ остальныхъ. Основательне всхъ отдлали Гольдбаха.

Я переступилъ порогъ и чуть не оглохъ отъ шума и хаоса. Дунаевъ носился изъ отдленія въ отдленіе, усмиряя всхъ, но едва дверь затворялась за нимъ, какъ крики возобновлялись съ новою силой.

— Господа, — давайте отказываться отъ уроковъ!— провопилъ Славцовъ, вскочивъ на парту.— Вчера никто не могъ учить ничего.

— Врно! Отказываться!— съ восторженнымъ ревомъ подхватили ближайшіе къ нему.

Кое-кто запротестовалъ, но къ нимъ обратились такія угрожающія лица, что т замолчали.

‘Бить зубрилъ!’ — Раздались крики.

‘Кто отвчать станетъ — бить!’

Первый урокъ былъ батюшки. Его ‘заговорили’.

Длалось это очень просто.

Къ словохотливому и добродушному батюшк обращались съ какимъ-нибудь вопросомъ, и онъ, если вопросъ интересовалъ его, закрывалъ журналъ и пускался въ объясненія.

Вторымъ ожидался Котловцевъ.

‘Господа!’ слышались мннія на совщаніи во время перемны: ‘онъ злопамятный, ему отказываться опасно, давайте лучше просить диктовку устроить!’

Благоразумный совтъ одержалъ верхъ.

Звонокъ возвстилъ окончаніе перемны. Вс услись по партамъ.

Котловцевъ не появлялся.

Наконецъ дверь pacпaxнyлаcь, и онъ вошелъ своею подпрыгивающею походкой.

Вс чинно встали.

— Садитесь, садитесь…— проговорилъ Котловцевъ, проходя къ каедр.

Въ класс воцарилась необычайная тишина.

Котловцевъ услся на стулъ и, раскрывъ журналъ, выискивалъ, кого вызвать.

— Иванъ Семеновичъ… раздался несмлый голосъ, вс разомъ оглянулись.

Говорилъ избранный классомъ извстный тихоня и скромникъ, добродушный Потаповъ. Щеки его алли, какъ маковъ цвтъ.

Котловцевъ поднялъ лицо.

— А?

— Нельзя-ли устроить диктантъ, Иванъ Семеновичъ. Мы вс просимъ васъ объ этомъ.

— Дикантъ? Почему?

— Слабы мы въ немъ… сдержанно поддержали Потапова со всхъ сторонъ.— Пожалуйста, Иванъ Семоновичъ. Намъ стыдно, что мы такъ плохо пишемъ…

Котловцевъ умилился, его всегда трогало, когда мы становились умными и такъ покорно высказывали желаніе работать и учиться.

— Ну, хорошо,— весь освтившись улыбкой, открывшей его черные зубы, проговорилъ онъ.— Возьмите тетради…

Точно камень свалился съ плечъ у всхъ, большинство облегченно вздохнуло.

Дикантъ начался и кончился благополучно.

Слдующій урокъ, исторія, былъ не опасенъ,— по заведенному учителемъ Киршемъ порядку (онъ одинъ разъ разсказывалъ, а въ слдующій урокъ спрашивалъ) предстояло разъясненіе какихъ то древнихъ событій.

Кирша мы не любили, небольшой, худощавый, съ густыми рыжими кустами вмсто усовъ, съ бритыми щеками, съ почти блыми глазами и рыжей щетиною на голов, онъ выглядлъ какимъ то дикообразомъ.

Разсказывалъ онъ отвратительно, черезъ каждыя пять, шесть словъ останавливался и сильно втягивалъ въ себя воздухъ, отчего получался странный звукъ ‘фф’, при этомъ онъ все время, какъ маятникъ, ходилъ изъ угла въ уголъ и зорко слдилъ за всмъ происходившимъ въ класс.

Замтивъ кого либо занимающимся постороннимъ дломъ, онъ полузакрывалъ блыми рсницами глаза, закидывалъ назадъ голову и, длая видъ, что не видитъ ничего, проходилъ, продолжая разсказывать, мимо заподозрннаго разъ, другой: разстояніе между нимъ и партой все уменьшалось, и вдругъ — цапъ, онъ кидался, какъ ястребъ, и схватывалъ книгу или другую запрещенную вещь.

Виновный изгонялся за дверь въ корридоръ,— посторонній предметъ переселялся на учительскій столъ, и томительно-скучный урокъ продолжался.

— Земли, фф, Амфиктіона простирались отъ ессаліи до Аттики… фф… началъ свой разсказъ Киршъ, войдя и начавъ сновать по классу.

Монотонный голосъ его дйствовалъ усыпительно, невольно хотлось разлечься или хоть возможно поудобне устроиться на парт.

Я, какъ любитель исторіи, слушалъ внимательно.

Но Киршъ разсказывалъ такъ плохо, фразы его такъ цплялись одна за другую, что мысли невольно перескакивали на другіе предметы.

— Господа, вдь сейчасъ посл большой перемны нмецъ будетъ!— крикнулъ голосъ, только что Киршъ вышелъ изъ класса.— Неужели откажемся?

Точный, какъ хронометръ, ставившій намъ всякое лыко въ строку, Диллингъ былъ страшне всхъ для насъ, отвлечь его отъ разъ задуманнаго не могли никакія силы. Наконецъ онъ обладалъ еще одною ужасной привычкою — жаловаться по поводу каждаго пустяка инспектору, результатомъ чего являлись наказанія.

Вс эти данныя заставили насъ призадуматься.

Одинъ предлагалъ одинъ способъ отдлаться отъ урока, другіе свой,— но вс оказывались неподходящими.

Возбужденіе наше достигло высшихъ предловъ.

— Знаете что,— заговорилъ вдругъ Остапенко, выждавъ, когда все собраніе смокло:— выморозимъ нмца!

— Какъ такъ?

— А такъ: онъ холода боится, откроемъ об форточки на всю перемну,— за часъ классъ такъ остынетъ, что онъ самъ сбжитъ отъ насъ. Морозу то вдь 15^о на двор!

Восторженный вой и плясъ привтствовали слова хитроумнаго Одиссея.

Нсколько человкъ бросились къ форточкамъ и настежь распахнули ихъ, другіе вынули вьюшки изъ печи. Затмъ вс повалили въ корридоръ, крпко затворили дверь и поставили около нея караульныхъ.

Когда черезъ часъ мы вернулись въ классъ, холодъ стоялъ адскій.

Вс разслись по мстамъ и стали ждать появленія учителя. Меня извнутри и снаружи пробиралъ ознобъ.

Прошло нсколько времени, и за стеклянною дверью показался Диллингъ.

Это былъ чахоточный, постоянно зябнущій субъектъ въ очкахъ, изъ-за которыхъ почти неподвижно глядли увеличенные стеклами злые темно-каріе глаза, надъ лбомъ его возвышался кокъ, щеки онъ выбривалъ и, носилъ только усы — густые и темные.

Диллингъ никогда не кричалъ и не сердился, надъ незнающими урока онъ язвительно ехидничалъ и съ наслажденіемъ медленно вытягивалъ имъ въ журнал единицы. Его мы боялись боле, чмъ кого-либо.

Войдя въ классъ, онъ остановился и вздрогнулъ, точно его окатили водою.

— Что это?— проговорилъ онъ, ежась.— Отчего такой холодъ?

— Да форточку забыли запереть въ перемну, Иванъ Ивановичъ!— отвтило нсколько страдальческихъ голосовъ.

— Сидть просто невозможно,— до того холодно!

Диллингъ тревожно оглядлъ насъ всхъ сквозь очки огромными темными глазами и осторожно, словно боясь, что съ каждымъ шагомъ впередъ ему будетъ длаться холодне, приблизился къ каедр, слъ на нее и открылъ журналъ.

Мы замерли въ страх и волненіи.

Не удалось! мелькнула мысль во всхъ тридцати двухъ головахъ: сейчасъ вызоветъ!

— Не отвчать… не отвчать… Едва уловимо шипли съ заднихъ партъ.

Днилин вдругъ закрылъ журналъ и всталъ.

— Нтъ, я не могу,— проговорилъ онъ,— озираясь и гря дыханьемъ свои костлявыя посинвшія руки.— Такъ простудиться можно. Гусиная кожа у меня сдлалась!

Онъ всталъ и, пожимая тощими плечами, быстро пошелъ къ выходу.

Мн захотлось кувыркаться отъ счастія. То же творилось и съ другими, но вс почему то сдержались, и чинно продолжали сидть на мстахъ.

Минутъ черезъ десять явился величавый Дунаевъ.

— Что это значитъ?— Обратился онъ къ Гольдбаху, какъ старшему въ класс.— Почему у васъ такой холодъ?

Гольдбахъ повторилъ объясненіе, данное Диллингу.

— А вы за чмъ смотрли?— повысивъ голосъ, сказалъ надзиратель,— Вы должны слдить за порядкомъ въ класс… Посл уроковъ останьтесь на часъ за это… Тихо сидите, господа!

— Александръ Петровичъ!— Да за что?!…

Гольдбахъ сорвался съ мста и бросился за нимъ.

Дунаевъ повернулся, приподнялъ руку и какъ бы пригвоздилъ этимъ жестомъ Гольдбаха къ полу.

— На мсто-съ!— внушительно проговорилъ онъ, и дверь за нимъ затворилась.

Весь классъ разразился смхомъ, да и нельзя было удержаться, глядя на перекосившуюся физіономію Гольдбаха.

— Свиньи!— Со слезами на глазахъ ожесточенно прокричалъ Гольдбахъ.— Свиньи вы вс!

Онъ слъ и вдругъ упалъ головою на парту и зарыдалъ съ такимъ отчаяніемъ, что мн его стало жалко.

Насмшки надъ нимъ усилились.

— У, рва, баба!— смялись надъ нимъ сосди.

— Подумаешь!— во всеуслышаніе заявилъ Славцовъ.— На всю жизнь опозорили его тмъ, что на часъ оставили!

Тмъ не мене въ перемну классъ гурьбой отправился къ Дунаеву и упросилъ его простить Гольдбаха.

День кончился благополучно урокомъ рисованія.

ГЛАВА VII.

По возвращеніи домой,— на этотъ разъ мы съ Остапенко въ качеств побдителей гордо прошли мимо развалинъ крпости, Каштелянскій же отправился кружнымъ путемъ,— я пообдалъ съ тетей и, выйдя на дворъ, увидалъ у воротъ нашего дома Яна.

Онъ дулъ себ въ кулаки и перескакивалъ съ ноги на ногу, я поздоровался съ нимъ и сталъ звать къ себ въ комнату, но онъ не согласился.

Тогда я вынесъ свой лукъ, къ намъ присоединился Остапенко, и мы начали стрлять въ цль.

Спустя нкоторое время я предложилъ пройтись церемоніальнымъ маршемъ мимо двора реалистовъ.

Мысль мою одобрили съ восторгомъ, и мы тотчасъ же привели ее въ исполненіе.

Въ развалинахъ крпости копались двое реалистовъ, завидвъ насъ, они, какъ молнія, пролетли въ свои ворота и скрылись.

Мы подошли къ калитк, заглянули въ нее и, заложивъ руки за спины, принялись разгуливать взадъ и впередъ по дорог.

На дворъ высыпали вс пять реалистовъ.

Они сбились въ кучу около дверей въ сняхъ домика и, не предпринимая ничего, глядли на насъ.

‘А-а-а!’ неожиданно взревлъ не своимъ голосомъ Остапенко, сдлавъ видъ, что бросается во дворъ.

Враги разсыпались во вс стороны.

Мы проводили ихъ смхомъ и нсколькими снжками и, безконечно довольные и гордые, возвратились къ себ. На слдующій день, въ воскресенье, мы дважды повторили ту-же прогулку и запугали реалистовъ до того, что они удирали, завидвъ издалека хотя одну изъ нашихъ фуражекъ.

Въ понедльникъ въ гимназіи насъ ждала новость.

О происходившей по всему городу войн узнало начальство, и съ обихъ сторонъ инспектора приняли энергичныя мры.

Вс классы были собраны и намъ заявили, что если хоть кто-нибудь словомъ, не только что дйствіемъ, осмлится задть реалистовъ, то съ нимъ раздлаются скоро и круто.

То-же объявили и въ реальномъ училищ.

Война прекратилась разомъ, и жизнь въ гимназіи вошла въ обычную колею.

Новый знакомецъ мой Янъ заглядывалъ къ намъ довольно часто. Мало по малу мн удалось уговорить его зайти въ домъ и онъ, торопливо скинувъ съ себя старое пальто и засунувъ его въ вид комка куда нибудь за сундукъ или въ уголъ передней,— на вшалку онъ его ни за что не соглашался вшать,— оглядываясь и обдергиваясь, на ципочкахъ проходилъ за мною.

Въ комнатахъ Янъ длался неузнаваемымъ.

Насколько на улиц онъ держалъ себя самоувренно и свободно, настолько, очутившись подъ кровлею, онъ становился неловкимъ, лицо его длалось напряженно-тревожнымъ, словно онъ каждую минуту ждалъ, что вдругъ за нимъ щелкнетъ ршетка и онъ очутится, какъ птица, въ западн.

Мои разсказы о дальнихъ странахъ, о путешествіяхъ и приключеніяхъ въ нихъ заинтересовали его не сразу. Онъ молча выслушивалъ меня, и по глазамъ его я замчалъ, что онъ равнодушенъ къ нимъ и даже не особенно довряетъ словамъ моимъ и часто думаетъ совсмъ о другомъ.

Но бывать у меня ему понравилось. Каждый вечеръ, едва только я кончалъ свои уроки и подымалъ штору на окн въ знакъ того, что я свободенъ,— на порог моей комнаты появлялся Янъ и, если я въ ту минуту стоялъ спиною къ нему, кашлялъ въ руку, чтобъ привлечь мое вниманіе, затмъ, когда я оглядывался и улыбался ему, онъ осторожно, словно боясь продавить полъ, входилъ окончательно.

Мы усаживались и начинались бесды. Я разсказывалъ съ увлеченіемъ, фантазія уносила меня въ безграничную даль. Остапенко, почти всегда присутствовавшій при этомъ, зачастую бывалъ увлеченъ не меньше меня, но все-таки, хотя и изрдка, какимъ нибудь дкимъ и практическимъ замчаніемъ выливалъ мн ушатъ холодной воды на голову.

Самъ онъ читать не любилъ и предпочиталъ мои пересказы.

Къ книгамъ Янъ относился почтительно, чуть не благоговйно. Если я просилъ его достать съ ближайшей къ нему полки книгу и передать ее мн,— онъ осторожно, какъ цннйшій хрусталь, доставалъ ее и бережно вручалъ мн.

— А въ книг это написано?— спрашивалъ онъ иногда, выслушавъ какую нибудь исторію.

— Написано!

И я немедленно доставалъ томъ Жюль Верна, Майнъ Рида или другіе и показывалъ картинки въ нихъ. Хотя русской грамоты Янъ не зналъ, но убждался, что он, дйствительно, отвчаютъ разсказу и мало по малу, на свой ладъ, конечно, заразился моей страстью къ путешествіямъ и приключеніямъ.

Мы вс трое относились къ нимъ различно: я увлекался и жаждалъ ихъ безкорыстно, Остапенко предпочиталъ слушать о нихъ съ сытымъ желудкомъ, сидя въ тепл, на диван, испытывать же самому всякія треволненія ему не улыбалось, Янъ, выросшій среди нужды, не боялся ея и глядлъ отчасти съ моей точки зрнія, но здравая практическая жилка брала перевсъ въ немъ: кром жажды новизны и любви къ природ онъ ставилъ еще и иную цль путешествіямъ — разбогатть, чтобы было чмъ жить его ‘мамк’, къ слову сказать, немолодой уже и болзненной женщин, занимавшейся тяжелой поденной работой.

Тетя на мою дружбу съ Яномъ смотрла снисходительно. Мать Яна и его самаго она знала довольно давно.

Если тетя заходила ко мн вечеромъ, — что случалось рдко,— Янъ торопливо вскакивалъ, густо краснлъ и кланялся ей.

— Здравствуй, мальчикъ, здравствуй!— говорила она, взглядывая на него ясно-срыми глазами.— Читаете? Хорошо… А уроки ты приготовилъ, конечно, Стась?

— Приготовилъ, тетя.

Она кивала головою и уходила къ себ.

Неодобрительно относился къ моему знакомству съ Яномъ одинъ Тадеушъ.

Въ свободное время онъ, несмотря ни на какой морозъ, выходилъ изъ кухни въ одномъ пиджак и, сося прокоптлую, короткую трубку, присаживался на низкую приступку, колна Тадеуша широко разъзжались въ стороны и оказывались чуть не на высот плечъ. У ногъ его ложился Брутъ.

Въ такой поз Тадеушъ молча и презрительно слдилъ изъ-за облаковъ дыма за нашими играми съ Яномъ, Мы возили другъ друга на салазкахъ, катались съ горы, бгали и веселились. Наблюденія его продолжались до тхъ поръ, пока табакъ въ трубк не приходилъ къ концу. Тогда онъ выколачивалъ изъ нея золу о порогъ и щелкалъ ею Брута по широкому лбу, тотъ вскакивалъ и покорно, съ видомъ мученика, становился передъ нимъ. Начиналось ‘ученье’.

Брутъ носилъ поноску, ходилъ на заднихъ лапахъ, просилъ, умиралъ, словомъ, сдавалъ вс экзамены на дипломъ собачьей премудрости.

— Ну, чего ротъ разинулъ?— язвительно вскидывался иногда старикъ на Яна, когда мы бросали игры и окружали его, чтобъ посмотрть на штуки Брута.

— Отъ собаки учиться пришелъ, что ли, она вдь умне тебя!

Янъ вдругъ превращался въ задиру, котораго я видалъ въ первый разъ въ лсу.

— Такъ, пане Тадеушъ,— отвчалъ онъ.— Гд мн знать что нибудь? Вы вдь съ Брутомъ давно служите!

Тадеушъ, задтый сравненьемъ его службы со служеньемъ Брута на заднихъ лапахъ, багровлъ, и начиналась перепалка, мы съ Остапенко хохотали и, когда Тадеушъ становился особенно грозенъ, убгали играть и увлекали за собою Яна.

Тадеушъ долго не успокаивался и продолжать ворчать и ехидничать и на нашъ счетъ, и на счетъ ‘псячаго пахолка’, какъ онъ называлъ Яна.

ГЛАВА VIII.

Быстро пролетло Рождество, на Великомъ посту солнце стало пригрвать сильне, въ воздух потянуло тепломъ, съ крышъ закапалъ дождь, по улицамъ, журча, побжали ручьи.

Къ Пасх на деревьяхъ закудрявилась мелкая, еще блдная, молодая зелень.

Меня съ каждымъ днемъ все сильнй и сильнй стало тянуть на волю, гимназія, ученье сдлались невыносимыми. Что я усваивалъ прежде въ какой-нибудь, часъ,— на то я тратилъ тперь три часа. Безпомощно просиживалъ я надъ книгой и не могъ сосредоточиться на ней,— мысли разбгались, какъ весеннія облака. Мои разсказы утратили для меня и для Яна прежнюю прелесть и прекратились. Теперь уже Янъ почувствовалъ себя силой и разсказывалъ мн о лс, о жизни въ немъ, о птицахъ и ловл ихъ.

Въ этой области онъ былъ несомннный знатокъ и поэтъ. Отъ его повствованій и отъ него самого дышало весною и волей.

По праздникамъ я съ утра исчезалъ съ нимъ и мы съ упоеніемъ бродили по лсамъ или ставили западни на птицъ. Иногда мы тайкомъ перелзали черезъ заборъ въ чей-нибудь садъ и, замирая отъ волненія, подманивали тамъ выслженныхъ Яномъ птицъ.

Благоразумный хохолъ Остапенко въ нашихъ экскурсіяхъ не участвовалъ, онъ усиленно налегъ на учебники и готовился къ экзаменамъ.

Дружба моя съ Яномъ крпла не по днямъ, а по часамъ. Онъ открылъ мн новый волшебный міръ — природу, которую зналъ лучше, чмъ я Жюль Верна. Онъ обращалъ мое вниманіе на каждый кустъ, на каждую травку, черезъ него я познакомился съ жизнью растеній, узналъ, что и когда растетъ и живетъ въ лсу, цлый міръ яркихъ, неизвданныхъ еще ощущеній ворвался, благодаря ему, въ мою раскрывшуюся душу.

Ученье пошло опять плохо.

Я сознавалъ, что поступаю нехорошо, и мучился, видя свое безсиліе сдержать слово, данное тет. Вс говорили, что я худю и блдню.

Замтила это и тетя и, когда она спросила о причин моихъ неуспховъ, я расплакался и, захлебываясь, объяснилъ ей такъ-же неясно, какъ самъ ощущалъ, что я могу и хочу хорошо учиться, и не могу вмст съ тмъ теперь.

Тетя поняла, мое душевное состояніе, она приласкала меня и успокоила.

Съ этого дня она стала обращать больше вниманія на мои уроки и, уловивъ по моему лицу, что мн не дается что либо, подсаживалась и помогала мн.

Присутствіе ея дйствовало на меня благотворно, я тотчасъ же переставалъ нервничать и легко постигалъ хитрыя измышленія Малинина и Буренина и даже злйшаго врага своего — Евтушевскаго.

Мало по малу лихорадочное возбужденіе мое улеглось, отмтки улучшились, и тетя, видя, что все пошло хорошо, опять погрузилась въ свои занятія.

Скоро наступило напряженно-тревожное время — экзамены.

На первомъ же экзамен — экстемпорал нмецкаго языка — я срзался.

Я всегда чувствовалъ отвращеніе къ языкамъ, а къ этому въ особенности, и не столько учился ему, въ теченіе зимы, сколько вызжалъ на подсказахъ и списываньяхъ.

Ничмъ этимъ на экзамен воспользоваться не удалось.

Хитрый нмецъ, явившисm въ классъ, приказалъ раздвинуть парты вдоль стнъ, и такимъ образомъ между ними образовались огромные промежутки, затмъ онъ принялся разсортировывать насъ, хорошихъ учениковъ посадилъ съ хорошими, дурныхъ съ дурными и, потирая руки, торжествующій и злорадный, принялся расхаживать по огромному пустому пространству среди класса, слдя за малйшимъ движеніемъ каждаго.

Списать было не у кого, разсылать шпаргалки хорошіе ученики боялись.

Не видя выхода, я, мрачный, какъ туча, прочелъ кусокъ русскаго разсказа, заданный намъ для перевода, и началъ писать, думая уже не о врности, а тмъ боле о грамотности, а единственно о томъ, чтобы составить необходимыя десять строкъ изъ какихъ бы то ни было, хоть и не идущихъ къ длу, нмецкикъ словъ. Я связалъ свою ахинею всякими ist и geworden и только что хотлъ закрыть тетрадь, чтобъ подать ее, какъ меня дернули за руку.

— Постой?! прошепталъ голосъ.— Я еще не кончилъ.

Я поднялъ глаза и увидалъ, что Славцовъ, новый сосдъ мой, неимоврно кося глаза, усердно списываетъ мой переводъ.

— Стой! Вдь я все навралъ!— шепотомъ же возразилъ я ему.

Славцовъ потрясъ головою.

— Все едино!— угрюмо отвтилъ онъ.— Ты хоть нмецкія слова пишешь, а я три русскихъ вклеилъ,— чертъ ихъ знаетъ, какъ ихъ по нмецки перевести!

— Эхъ, — едва слышно сказалъ съ досадой мой сосдъ съ другой стороны, — а я то думалъ, что ты знаешь, и списалъ все! Попалъ въ компанію!!

Я всталъ, подалъ первымъ тетрадь нсколько опшившему отъ такой моей прыти учителю и удалился изъ класса.

ГЛАВА IX.

Дорогой меня грызла мысль, что сказать тет, если она спроситъ, какъ идутъ экзамены.

Солгать ей такъ, какъ лгали мы въ гимназіи, претило мн. Тамъ ловкая ложь являлась доблестью и необходимостью, но дома т же поступки окрашивались въ моихъ глазахъ совсмъ въ иной цвтъ.

Съ другой стороны, сказать правду было стыдно и почему то страшно.

Первымъ, кого я встртилъ, подходя къ дому, былъ Янъ. Онъ шелъ изъ лса, возбужденный и счастливый, весь шестъ, который онъ держалъ въ рук, покрывали небольшія клточки и западни, полныя всевозможными птицами.

— Знаешь, что!— закричалъ онъ, увидавъ меня.— Удача намъ! Я вчера вечеромъ на Виліи лодку выловилъ!

— Ну? Чья она?

— Да ничья!— весь сіяя отъ радости, отвтилъ онъ.— Плыла вверхъ дномъ, я ее и перехватилъ у излучины. Хорошая,— здить по рк будемъ! Пойдемъ, я теб покажу!— Перспектива была заманчивая.

— Хорошо.— Отвтилъ я.— Подожди. Я сейчасъ только къ тет схожу.

И я стремглавъ бросился въ домъ. Тети дома не оказалось, она ухала куда то въ городъ.

Съ облегченнымъ сердцемъ я выскочилъ обратно. Янъ ждалъ меня у воротъ, и мы вмст съ нимъ быстро зашагали къ переулку.

Янъ занесъ къ себ клтки, захватилъ хлба, топоръ и палку. Мы перескли желзнодорожный путь и приблизительно черезъ полчаса очутились на низменномъ и песчанномъ, усянномъ камнями берегу красавицы Виліи.

Темныя, чуть красноватыя въ томъ мст воды ея, шумно разбиваясь и пнясь о выступавшія на поверхность скалы, быстро мчались на западъ, къ Нману.

Внизъ по теченію виднлись высокія, покрытыя лсами, горы живописныхъ береговъ, ближайшія къ намъ были изрзаны красными глинистыми оврагами, везд въ безпорядк выступали обнаженныя, полосатыя скалы, въ сосновой рощ неподалеку виднлось нсколько домиковъ.

На отмели, среди громадныхъ сизыхъ камней, нагроможденныхъ ркой на берегу, я замтилъ вытащенную до половины изъ воды старую темную лодку.

— Вотъ она!— съ гордостью воскликнулъ Янъ и, подбжавъ, звонко похлопалъ ее ладонью по борту.

— Пособи-ка вытащить ее, — осмотримъ, нтъ-ли пробоинъ!

Мы дружно ухватились за поломанныя уключины, съ усиліемъ втащили ее всю на песокъ и опрокинули вверхъ килемъ. Днище лодки оказалось прогнившимъ, Янъ принялся выстукивать его рукояткою топора и она вдругъ провалилась внутрь, Янъ качнулъ головою и продолжалъ изслдованія, днище провалилось и въ другомъ мст.

Янъ выпрямился.

— Надо нсколько досокъ раздобыть,— сказалъ онъ съ озабоченнымъ лицомъ,—починю ее, залью смолой и хоть куда лодка будетъ! Борта то вишь какіе,— крпче новыхъ!— И онъ стукнулъ по нимъ обухомъ, — лодка выдержала. Янъ разсмялся отъ охватившаго его удовольствія.

Мы побродили съ нимъ по берегу, заставили попрыгать по вод плоскіе камешки, полазили по огромнымъ валунамъ, высовывавшимся изъ песка и, закусивъ хлбомъ запасливаго Яна, отправились въ обратный путь.

Добычу досокъ и нужныхъ матеріаловъ я принялъ на себя, Янъ на свою долю взялъ починку и надзоръ за лодкой.

Досокъ у насъ во двор не оказалось.

Я обвелъ его и домъ безнадежнымъ взглядомъ, и вдругъ мн пришло на умъ, что, можетъ, что нибудь подходящее отыщется на чердак, на который до той поры я еще не заглядывалъ. Ходъ въ него велъ изъ комнатъ.

Я забралъ съ собой Яна и, отворивъ запертую задвижкой дверь, увидалъ небольшой темный корридоръ, я вернулся за свчей, зажегъ ее, и мы пошли дальше. Въ средину пола корридора упирались толстые брусья лстницы. По доскамъ, замнявшимъ ступеньки, мы взобрались наверхъ и очутились подъ черепичною кровлею.

На чердак было темно, надъ головами у насъ перекрещивались слабо освщенныя огнемъ свчи огромныя балки, въ нсколькихъ мстахъ глазъ различалъ широкія печныя трубы.

На чисто выметенномъ земляномъ полу не виднлось ни щепки.

Полусогнувшись и тщательно осматривая закоулки, мы подвигались все дальше и наткнулись на досчатую перегородку, отдлявшую часть чердака.

Мы отыскали дверь, отодвинули деревянный засовъ и вступили въ каморку, заваленную до крыши всякимъ старымъ хламомъ.

Грудами лежали безногіе стулья, продавленные диваны и кресла со свисавшими клочьями обивки, на нихъ валялась мдная клтка отъ попугая, почернлая отъ времени картина въ облупленной золоченной рам и т. д. Въ дальнемъ углу стоялъ длинный, обитый телячьей кожей, сундукъ съ желзными поперечными обручами. Все было покрыто пылью и паутиной.

Я осторожно приподнялъ крышку и замеръ. Сундукъ былъ наполненъ всевозможнымъ старымъ оружіемъ. Тамъ находились заржавленныя шпаги, тяжелое пистонное ружье — одностволка съ широкимъ, какъ у пушки, дуломъ, кремневые пистолеты, дв сабли, старинные поясные ножи, пороховницы, киверъ и много другихъ предметовъ.

Вс эти вещи лежали въ самомъ хаотическомъ безпорядк.

Мы присли съ Яномъ около сундука и съ восхищеніемъ принялись перебирать сокровища.

На дн отыскался дубовый ящичекъ. Я открылъ его и увидалъ пару великолпныхъ шомпольныхъ пистолетовъ. При нихъ отыскался полный приборъ и пули.

Восторгу нашему не было предловъ.

О своемъ злополучномъ экзамен я забылъ и думать и только грезилъ о томъ, какъ съ настоящимъ оружіемъ въ рукахъ отправлюсь въ самую глушь лса или же поду на лодк и стану поражать пулями выдающіеся изъ воды камни.

— Хорошо было бы намъ кое что себ забрать!— замтилъ Янъ, останавливая горящій взглядъ то на ружь, то на пистолетахъ.

Слова Яна пробудили во мн мысль о неудачномъ экзамен.

— Не позволитъ, пожалуй, тетя!— произнесъ я упавшимъ голосомъ.— Учиться, скажетъ, надо теперь!.. А чего учиться!— И я съ горечью разсказалъ Яну, что срзался и что наврно не выдержу и другихъ экзаменовъ.

— Вишь ты, — замтилъ Янъ, видимо сочувствуя мн,— Какъ же ты такъ?.. Ну, да ничего,— тебя вдь бить, не станутъ!— добавилъ онъ въ вид утшенія.

Оба мы, сидя другъ противъ друга на полу, призадумались. Трепетное пламя огарка, прикрпленнаго мною на уголъ сундука, освщало каморку и кучи оружія, лежавшія по сторонамъ. Часть его несомннно относилась къ временамъ Володыевскаго, Скшетусскаго и другихъ излюбленныхъ моихъ героевъ Сенкевича. Мн стало казаться, что тни, колебавшіяся по стнамъ отъ свчи,— не тни, а души давно умершихъ героевъ, прежнихъ владльцевъ всего, находившагося передъ нами, он витали кругомъ и глядли на насъ изъ-за изломанныхъ людьми и временемъ, когда то хорошо знакомыхъ имъ дивановъ и креселъ.

Голосъ Яна прервалъ мои сны на яву.

— Послушай,— опять началъ онъ.— Вдь мы же не совсмъ возьмемъ эти вещи у твоей тети,— мы ихъ принесемъ опять потомъ… Ей он не нужны совсмъ,— зря вдь валяются! Смотрть жалко!

Слова искусителя Яна были справедливы, но такъ какъ вещи, хотя и ненужныя, все-таки принадлежали тет, а не намъ, то взять что либо изъ нихъ безъ ея вдома я не согласился.

Вдоволь налюбовавшись, мы уложили оружіе въ сундукъ и сошли съ чердака.

Я шелъ первымъ, въ корридор я задулъ свчу, отворилъ дверь въ комнаты и лицомъ къ лицу столкнулся съ проходившей мимо тетей.

Янъ замтилъ ее изъ за моей спины и притаился въ темномъ углу.

— А, ты дома, Стась!— привтливо произнесла тетя не замтивъ Яна.— Ну, что твой экзаменъ?

— Кажется, плохо…

У меня покраснли даже уши.

Тетя подняла вверхъ брови.

— Плохо? Сколько же ты получилъ?

— Не знаю, отвтилъ я:— отмтокъ пока не выставляли.

— А, такъ значитъ еще неизвстно, какъ ты сдалъ его!— проговорила она.— На устномъ экзамен сможешь поправиться, да?

— Да… Еще гуще красня, подтвердилъ я.

Тетя напомнила мн о данномъ ей слов учиться и удалилась.

Я убжалъ къ себ въ комнату и, бросившись на постель, зарылъ лицо въ подушки.

Слова кажется и да, сказанныя мной, тогда какъ я наврное зналъ, что больше чмъ плохо сдалъ экзаменъ и не смогу поправиться устнымъ отвтомъ, больно жгли мою совсть. Я не могъ простить себ, что у меня не хватило духа прямо сказать тет всю истину и не понималъ, почему все такъ случилось.

Ниже пасть, казалось мн, нельзя было.

Разв Скшетусскій или Володыевскій покривили бы такъ душою? говорилъ я себ.

Въ душ царилъ хаосъ, я нсколько разъ порывался пойти и открыть все тет, но самолюбіе до боли упорно противилось этому.

За обдомъ я всячески избгалъ взглядовъ тети. Чтобъ не разговаривать съ нею, я сдлалъ видъ, будто у меня болятъ зубы и, попросивъ позволенія, скоро ушелъ къ себ.

Мысли одна другой черне проносились въ голов моей. Будущность представлялась мн страшною: я несомннно долженъ былъ позорно остаться на второй годъ въ класс и разомъ потерять любовь и довріе тети. Въ этомъ было для меня что то ужасное.

Вечеромъ во мн созрлъ планъ. Съ ршимостью охватившаго меня отчаянія я задумалъ бжать.

Съ этою мыслью я заснулъ, и мн грезились зловщіе сны: представлялись носороги, тигры и множество другихъ хищныхъ зврей, они слдили за мной изъ черной чащи тропическихъ лсовъ фосфорическими зрачками и вдругъ съ воемъ бросились со всхъ сторонъ, я въ ужас, обливаясь холоднымъ потомъ, побжалъ отъ нихъ, съ размаху сорвался въ звздную бездну, стремглавъ полетлъ внизъ и, замирая, видлъ кругомъ себя звзды и ночь безъ конца.

Съ бьющимся, какъ молотокъ, сердцемъ, я проснулся и сталъ одваться. Впечатлнія отъ страшнаго сновиднія разсялись, какъ ночь подъ лучами дня.

Вмсто того, чтобы готовиться къ еще далекому, но страшнйшему изъ всхъ — латинскому экзамену, я сложилъ вс учебники, взялъ палку и отправился въ лсъ отыскивать Яна.

Янъ ставилъ западни у ключа.

— Я пришелъ къ теб по серьезному длу!— началъ я, здороваясь съ нимъ.

Янъ мелькомъ взглянулъ на меня, и тонъ моего голоса и выраженіе лица должно быть поразили его.

— Что такое?— спросилъ онъ, почти роняя уже настороженную западню на землю.

— Я хочу бжать,— твердо выговорилъ я.— Хочешь со мною?

Веснушчатое лицо Яна слегка поблднло. Подъ маленькими карими глазами его проступила синеватая тнь, они потемнли и уставились на меня.

И раньше не разъ сдавалось мн, что Янъ затаилъ какую то мысль и молча вынашиваетъ ее. Теперь я сразу прочелъ все въ глазахъ его: онъ думалъ о томъ же, о чемъ и я въ тотъ моментъ.

— Куда же?— спросилъ онъ. Голосъ его отъ волненія звучалъ сипло.

— Въ Америку.

И усвшись на камняхъ подъ густымъ навсомъ вковаго дуба, я вдохновенно принялся излагать свой планъ.

Онъ заключался въ слдующемъ.

Такъ какъ денегъ на перездъ у насъ не имлось, то мы, сдлавъ необходимые запасы пищи, должны были на имвшейся въ нашемъ распоряженіи лодк спуститься по Виліи до Нмана, затмъ по Нману къ Балтійскому морю и тамъ поступить юнгами на одинъ изъ кораблей, отправляющихся въ Америку. Что бы мы стали длать въ Америк, какъ осуществили бы тамъ мечты свои,— одинъ разбогатть, другой — разбогатть и пріобрсти славу,— столь праздные вопросы въ умахъ нашихъ и не возникали.

Главнымъ являлось только добраться до благословенной Америки, и эту задачу, какъ ясно увидли мы, планъ мой ршилъ блистательно.

Янъ жадно слушалъ мои пылкіе доводы, возражая лишь на несущественныя детали проэкта.

— Ну, что же, идешь со мною?— сверкая глазами, закончилъ я, вставъ съ поросшаго мягкимъ зеленымъ мохомъ камня. Янъ поднялся тоже и, выпрямившись во весь ростъ, закинулъ назадъ голову, запустилъ въ густые рыжіе волосы об руки и застылъ на минуту.

— Руку!— проговорилъ онъ затмъ, и ладонь его съ силой ударилась о мою.

Сдлка свершилась.

Ловля птицъ разомъ потеряла для насъ всякій интересъ.

Янъ быстро собралъ западни, и мы двинулись къ Поплавамъ.

— Ну, Стась!— говорилъ Янъ, быстро шагая по кустамъ, рядомъ со мною.— Попаду въ Америку,— умру, а пришлю мамк денегъ. Щеглами то не больно много удавалось пособлять ей. Полно будетъ ей чужое блье стирать бгать!

Я молчалъ, представляя себ картину свиданія съ родными, когда, возстановивъ въ глазахъ всхъ утраченную, какъ мн казалось, честь свою, я возвращусь, покрытый лаврами, на родину.

Янъ бгомъ отнесъ свои клтки домой и, запыхавшись, явился въ мою комнату. Мы забрались въ уголъ и шопотомъ принялись обсуждать, что и въ какомъ количеств надо намъ захватить съ собой и когда выхать. Предстояло исправить лодку, запастись състными припасами, порохомъ, котелкомъ, рыболовными снастями, вообще цлою уймой предметовъ.

Каждый шагъ необходимо было обсудить и взвсить. Оружіе мы ршили взять изъ сундука на чердак.

Склада для всхъ потребныхъ намъ вещей у себя сдлать я не могъ: во первыхъ, я не имлъ достаточно укромнаго мста, а, во-вторыхъ, могли замтить, когда мы стали бы выносить ихъ въ минуту бгства.

Оно было назначено въ одиннадцать часовъ ночи черезъ недлю.

Недльный срокъ необходимъ былъ для выполненія всхъ предначертаній плана, ночное же время мы выбрали, чтобъ на случай погони имть по крайней мр часовъ десять впереди, въ теченіе которыхъ никто не хватился бы меня, тогда какъ днемъ за такой же срокъ я не могъ ручаться. Время, оставшееся до отъзда, пролетло незамтно.

На имвшіяся у меня небольшія карманныя деньги я закупилъ котелокъ, спички, соль, разную мелочь и пороху. Изъ оружія мы выбрали два поясныхъ ножа, два пистолета, одноствольное короткое ружье съ широкимъ дуломъ, дв пороховницы, столько же истертыхъ охотничьихъ сумъ и саблю.

Вмст съ тмъ я съ жадностью Плюшкина копилъ и сушилъ на выступахъ кухонной трубы чердака груды чернаго хлба, предварительно посыпаннаго солью.

Нашествія на буфетъ доставили намъ чай и сахаръ и кое-какую провизію въ вид ветчины и колбасъ.

Проба оружія и другія безчисленныя хлопоты поглощали все мое время. Янъ возился тмъ временемъ съ починкою лодки.

Остапенко, по совту Яна, я не посвятилъ въ тайну.

Ученье, гимназія,— все это было забыто и ушло въ даль для меня. По вечерамъ, когда я оставался одинъ въ своей комнат, мной овладвало жуткое, щемящее чувство.

Я испытывалъ то же, что въ знаменательномъ сновиднь своемъ, когда я летлъ въ бездну. Сонъ уходилъ отъ меня. Я метался по постели и, несмотря на отворенное настежъ окно въ садъ, сбрасывалъ все съ себя, не зная, куда дваться отъ сжигавшаго меня внутренняго жара.

Насталъ, наконецъ, послдній день.

Утромъ мн предстояло итти на экзаменъ исторіи. Я оставилъ дома книгу Иловайскаго, которой не раскрылъ ни разу за вс эти дни, и отправился въ гимназію.

Увренность, что я не выдержу, и сознаніе близкой свободы вселили въ меня удивительное спокойствіе.

Безъ малйшаго волненія я вынулъ изъ ряда разложенныхъ на стол передъ сонмомъ учителей билетов одинъ, прочелъ его и вдругъ увидалъ, что великолпно знаю его.

Я даже усмхнулся и, когда дошла моя очередь, отвтилъ отлично.

Я такъ много читалъ всего, что касалось любимой мной исторіи, что могъ, не подозрвая того, отвтить безъ подготовки на какой угодно билетъ.

Вызванъ я былъ однимъ изъ послднихъ и, освободившись, оглядлъ пустынные корридоры и спустился въ швейцарскую.

Гимназія вдругъ стала мн дорога и симпатична. Стараясь не поддаваться размягчающе дйствовавшему на меня чувству сожалнія къ настоящему, я вышелъ на дворъ и увидалъ, что одного изъ отчаяннйшихъ зубрилъ нашего класса, Филатьева, двое нашихъ-же ‘распяли’ за руки, т. е. изо всей силы тянули ихъ въ разныя стороны, фуражка и книги Филатьева валялись на земл. Позади Филатьева стоялъ Славцовъ и при громкомъ хохот окружавшей ихъ толпы выкалачивалъ изъ крохотной, съ круглымъ, какъ блинъ, затылкомъ, головки тщедушнаго зубрилы ненужныя уже по общему мннію познанія изъ только что сданной исторіи.

Тихенькій и скромный всегда Филатьевъ отбивался и брыкался, какъ разъяренный зврь.

— Дурень! Потерпи! Для тебя же стараемся!— кричалъ Славцовъ, звонко шлепая его по затылку увсистымъ учебникомъ.

— Куда ты помстишь латынь?… Стой, стой, братцы, не все еще: битву при ермопилахъ не выколотилъ!…— Бацъ!— послдовалъ новый гулкій ударъ, и руки державшихъ Филатьева словно разорвались.

Несмотря на то, что каждый изъ нихъ былъ сильне Филатьева, они кинулись, неистово хохоча въ разсыпную.

Филатьевъ вихремъ пустился за ними.

Я ушелъ и, мысленно прощаясь со всми улицами и зданіями Вильны, медленно направился къ дому.

Сборы наши уже закончились и торопиться было не зачмъ. Передъ обдомъ я обошелъ садъ, побродилъ по знакомымъ мстамъ въ тихо шумвшемъ, словно посылавшемъ мн послдній привтъ, лсу, затмъ вернулся домой и, чтобы убить нестерпимо тянувшееся время, въ десятый разъ принялся перечитывать исторію Литвы.

ГЛАВА X.

— До свиданья, мой мальчикъ!— сказала вечеромъ тетя, прощаясь со мною.

Меня кольнуло въ сердце. Я крпко, крпче обыкновеннаго, обнялъ, расцловалъ ее и убжалъ къ себ. Еще немного, еще одна ласка тети, и я разрыдался бы. Дрожащею рукой я написалъ письмо тет, гд изложилъ всю правду и только скрылъ одно,— куда бжимъ мы. Затмъ я запечаталъ письмо въ конвертъ, крупными буквами написалъ на немъ, кому оно адресовано, и положилъ на средин стола. Оно блымъ пятномъ выдлялось на черной клеенк, и я, шагая изъ угла въ уголъ по комнат, при поворотахъ каждый разъ невольно взглядывалъ на него.

Не только тетя и далекая семья, но и домъ тети, каждый стулъ въ немъ, все, всякая мелочь сдлались вдругъ дороги мн.

Я посмотрлъ на старинные часы — колонну, стоявшіе у одной изъ стнъ.

Стрлки показывали десять. До прихода Яна оставался еще часъ. Янъ долженъ былъ проникнуть въ садъ черезъ открытую уже мною калитку и постучать ко мн въ окно.

Минутная стрлка двигалась медленно. Огромный маятникъ мрно и важно ходилъ за стекломъ изъ стороны въ сторону, и мн казалось порой, что это живое существо, что оно глядитъ на меня и медленно, съ укоромъ, покачиваетъ головою.

Къ половин одиннадцатаго ждать спокойно не хватило, силъ.

Я распахнулъ окно и жадно вдыхалъ ворвавшуюся въ комнату прохладу и ароматъ цвтовъ.

Раскидывалась темная, тихая и звздная ночь. Деревья сада стояли оцпенлыя, кое-гд свтились огоньки въ окнахъ далекихъ домиковъ, лпившихся по обрывамъ.

Гд то глухо простучала телга, ее привтствовалъ слабый собачій лай, и опять все стихло.

Я вдругъ вспомнилъ, что не переодлся еще въ заготовленное со вчерашняго дня штатское платье, съ лихорадочной поспшностью бросился къ дивану и вытащилъ изъ за спинки его узелъ.

Черезъ нсколько минутъ я стоялъ въ темно-зеленой, похожей на охотничью, курточк, въ высокихъ сапогахъ и круглой соломенной шляп на голов. Черезъ руку себ я перекинулъ свтлое лтнее пальто, затмъ передумалъ, надлъ его въ рукава и только что услся за столъ,— какъ напряженный слухъ мой уловилъ хрустнье песка отъ шаговъ въ саду.

Я вскочилъ, отодвинулъ столъ и высунулся до половины изъ окна.

Отъ лампы на зелени ближайшихъ жасминовыхъ кустовъ лежалъ свтлый полукругъ, вдали, на дорожк обрисовывалась темная фигура.

Она приближалась и вступила, наконецъ, въ полосу свта. То былъ Янъ, навьюченный всякою всячиной.

Я окинулъ послднимъ взглядомъ свой дорогой уголокъ, гд такъ хорошо жилось мн, перекрестился, погасилъ лампу и выпрыгнулъ въ садъ.

— Тише… Иди скоре!..— шепнулъ Янъ.

Мы быстро миновали аллею, втви деревьевъ мягко задвали меня по лицу, я отыскалъ въ темнот калитку и мы очутились въ переулк.

Я остановился и хотлъ взять отъ Яна свою часть ноши.— Не здсь… Въ лсу подлимся!— по прежнему тихо отвтилъ Янъ, не прерывая хода.

Я поспшилъ за нимъ.

Мы перескли желзнодорожное полотно и поднялись на песчаный холмъ, съ котораго я когда то въ первый разъ смотрлъ на лсъ. Съ вершины его я оглянулся на нашъ домъ и въ окн тети увидалъ свтъ.

Онъ словно манилъ меня назадъ изъ мрака невдомаго, какъ ночь, будущаго и посылалъ привтъ отъ стараго, казавшагося неясной громадой, милаго дома.

Мы спустились въ лощину, и безпросвтная тьма охватила насъ со всхъ сторонъ. Янъ передалъ мн мою связку, я закинулъ ее за спину, и мы пустились дальше.

Съ каждымъ шагомъ впередъ грустное чувство, навянное разлукой со всмъ близкимъ сердцу, все уменьшалось и, наконецъ, уступило мсто лихорадочно-радостному возбужденію.

Рядомъ подвигаться нельзя было, извилистую, узкую тропинку можно было угадывать только, чутьемъ. Янъ шелъ впереди и перекидывался со мною незначущими фразами.

Вдругъ мн показалось, что кто-то дышетъ за мной, я оглянулся, но никого не было.

Въ ту-же секунду я ощутилъ толчекъ подъ колно и вздрогнулъ.

— Янъ!— позвалъ я, останавливаясь.— Здсь есть кто-то.

— Кто?

— Не знаю…

Я ошарилъ руками впотьмахъ кругомъ себя и наткнулся на что-то.

— Да это собака!— Воскликнулъ я.— Брутъ!— Послышался визгъ, и песъ, счастливый тмъ, что его узнали, подпрыгнулъ и лизнулъ меня въ щеку.

Обрадованные присоединеніемъ его къ намъ, мы двинулись дальше. Брутъ въ нашей экспедиціи являлся драгоцннымъ помощникомъ и сторожемъ на предстоящихъ ночевкахъ въ лсахъ^—.

Между мною и имъ давно уже существовали симпатіи и забытый Тадеушемъ песъ въ отсутствіи своего хозяина постоянно изъявлялъ ихъ мн и получалъ въ отвтъ ласки и лакомые куски..

Вроятно, собачье сердце его угадало, что я совсмъ ухожу изъ дома, и не выдержало, онъ оборвалъ ремень, на которомъ сидлъ всегда въ углу кухни, и отыскалъ меня среди лса.

Деревья, наконецъ, исчезли, стали попадаться камни. Вилія была уже близко, скоро я заслышалъ шумъ ея и увидлъ черный силуэтъ лодки. Она стояла въ неприкосновенности. Мы перевернули ее на киль, стащили до половины въ воду, положили вдоль бортовъ весла и принялись нацплять на себя оружіе и размщать въ носовомъ и кормовомъ тайникахъ запасы и провизію.

— Ну, садись!— коротко сказалъ Янъ, кончивъ все. Онъ уперся босыми ногами въ берегъ и лодка, скрипя по песку, тихо сдвинулась въ воду, Янъ оттолкнулъ ее на глубину и вскочилъ за нами.

— Въ часъ добрый!— проговорилъ онъ, снимая шапку и осняя себя широкимъ крестомъ.

Я сдлалъ то-же.

Черная, какъ вороново крыло, вода съ дрожащими въ ней отраженіями звздъ разстилалась кругомъ, впереди едва блли клокочущіе безчисленные буруны.

Мн сдлалось страшно.

— Янъ, не видно вдь ничего!— промолвилъ я — того и гляди на камень напоремся, какъ ты править будешь?

— Не безпокойся!— самоувренно возразилъ Янъ, берясь за руль.— Я здсь каждый вершокъ на рк знаю!

Грести не нужно было, лодка медленно заворотила носомъ по теченію и вступила въ него. Насъ подхватило и понесло.

Я повернулся и увидалъ огни раскинувшейся далеко позади Вильны.

Отлогій лвый берегъ сталъ повышаться, словно черная зубчатая пелена покрывала его въ одномъ мст. То былъ звринецъ, заповдный боръ, гд охотились нкогда великіе князья Литвы. Скоро отдльные холмы слились въ одну громадную гору, и черный, какъ бы изломанный, отвсъ ея высоко вздымался надъ нашими головами.

Лодка неслась стрлой.

Янъ молча вслушивался и, крпко держа руль, вглядывался въ темноту впереди.

Лодка то и дло влетала въ узкіе проливы между смутно обозначавшимися надъ водой, окаймленными пной, камнями, и вдругъ впереди выростала груда ихъ. Мн казалось, что суденышко наше разобьется сейчасъ въ щепки, съ такой стремительностью мчалось оно на скалы, я замиралъ, но не успвалъ моргнуть глазомъ, какъ уже видлъ себя среди клокотанья и кипнья, ухо различало шипнье воды, и секунду спустя буруны ревли уже позади насъ.

Путешествіе было захватывающее, необычайное. Мало по малу я привыкъ къ опасности и съ жаднымъ любопытствомъ сталъ вглядываться въ берега рки, усиливаясь подробне разсмотрть и запомнить ихъ.

Свжло, я запахнулъ плотне пальто свое и, пригртый имъ и Брутомъ, прижавшимся къ ногамъ моимъ, размечтался о будущемъ.

Камни между тмъ исчезли, шумъ, такъ долго сопровождавшій насъ, утихъ, править стало безопасне.

Я предложилъ Яну помняться со мною мстами, но онъ, боясь моихъ неопытныхъ рукъ, заявилъ, что не усталъ совсмъ.

— Что твой поздъ летимъ!— самодовольно сказалъ онъ,— верстъ по двадцати въ часъ отмахиваемъ!

А ночь, чарующая и безмолвная, окружала насъ. Высоко на темно-синемъ неб, словно алмазною пылью усянная дорога къ Творцу, изгибался и исчезалъ за черной громадой лваго берега млечный путь.

Нтъ, нтъ, и какая-нибудь звзда срывалась съ мста и, чертя огненный штрихъ, исчезала невдомо гд.

— Слушай, ты общалъ разсказать о томъ, какъ построилась Вильна,— началъ опять Янъ, полулежа на корм, я устроился въ растяжку рядомъ съ Брутомъ на дн лодки и, не отрываясь, глядлъ на небо.

— Разскажи теперь,— спать все равно нельзя…

— Давно, давно,— началъ я,— задолго еще до появленія христіанства на Литв, та долина среди горъ, гд стоитъ теперь Вильна, славилась своей красотой и какъ мсто охоты,— она называлась долиною Свенторога {По имени князя, особенно любившаго ее. По смерти тло его торжественно было сожжено въ той же долин.}.

Однажды пріхалъ туда изъ Трокъ,— главнаго города въ то время,— великій князь Гедиминъ и до самаго вечера гонялся за турами. Одного изъ нихъ онъ убилъ на высокой, поросшей лсомъ гор, что зовется теперь его именемъ и стоитъ у сліянія Виліи и Вилейки.

На ночь князь и охотники его расположились у подошвы долины, подъ вковыми дубами запылали костры, раздались псни, зашумлъ веселый пиръ, а когда кончился онъ, князь Гедеминъ отошелъ на покой. И приснился ему сонъ: видитъ онъ, будто на гор, гд убилъ онъ тура, стоитъ громадный желзный волкъ и воетъ, глядя на востокъ, протяжнымъ тысячеголосымъ воемъ.

Рано, еще до свта, проснулся князь и веллъ охот сбираться и хать обратно въ Троки. Не могъ понять Гедиминъ, что значилъ сонъ его, не могли разгадать его и приближенные. Тогда посовтовали позвать знаменитаго Криве-Кривейто {Жрецъ — первосвященникъ.} — Лездейко, и тотъ объяснилъ ему сонъ. ‘Желзный волкъ’, сказалъ мудрый жрецъ, ‘знаменуетъ, что великій и сильный городъ раскинется на мст томъ, громкій вой волчій предвщаетъ громкую славу ему’.

Гедиминъ тотчасъ же приказалъ заложить замокъ на Турьей гор: наверху — для себя, а внизу, у подошвы, для свиты.

Башня и развалины стнъ, что ты видлъ тамъ — это и есть часть верхняго замка, нижній исчезъ безслдно.

А ближе къ Виліи, тамъ, гд теперь площадь, росла священная дубовая роща, еще сынъ Свенторога, князь Гермундтъ веллъ сложить среди нея изъ валуновъ башню и безкровельный длинный храмъ или ромове для бога Перкуна. Это былъ высшій богъ нашей Литвы, богъ грозы и молній, статуя его была изъ дерева, голову окружали языки огня изъ чистаго золота, и она, казалось, испускала лучи и пламя, въ поднятой рук онъ держалъ кремень — знакъ власти надъ огнемъ.

— Кто это былъ Лездейко?— задумчиво спросилъ Янъ.

— Главный жрецъ,— отвтилъ я.— А разсказываютъ о немъ вотъ что. Однажды братъ Гедимина, князь Витень, выхалъ на охоту и вдругъ среди дремучаго лса услыхалъ долетвшій съ самой кручи надъ Виліей крикъ ребенка.

Князь послалъ людей на развдки, и ему донесли, что на вершин высокаго дуба въ орлиномъ гнзд лежитъ ребенокъ. Одинъ изъ воиновъ вызвался достать его и дйствительно досталъ. Князь отдалъ ребенка на воспитаніе жрецамъ, и изъ него вышелъ самый знаменитый изъ нихъ.

А мсто то, гд нашли Лездейку, князь назвалъ Верками и донын оно зовется такъ.

— А что значитъ Верки?

— Плачъ,— отвтилъ я, и оба мы, охваченные чмъ то невдомымъ, смолкли.

— Возьми руль,— проговорилъ спустя нкоторое время Янъ.— Я усталъ, съ утра мыкался. Пока не опасно, смотри, изъ рукъ только не выпускай его. Камней теперь до Понарскихъ горъ не будетъ, мы туда раньше разсвта не поспемъ.

Онъ передалъ мн руль и, сладко потягиваясь, растянулся на дн лодки.

Я проголодался и Янъ тоже, мы закусили, покормили и Брута, и Янъ улегся снова.

— Когда устанешь,— кликни!— сказалъ онъ, завертываясь въ пальто.— Ахъ, хорошо какъ!— отъ души вырвалось у него.

Ночь, тишина и прохлада дйствовали усыпляюще, мн чудилось иногда, что я въ люльк и она, баюкая, несетъ меня къ звздамъ.

Ровное дыханіе Яна показывало, что онъ заснулъ, глаза у меня понемногу тоже стали слипаться, я крпился, теръ глаза поочередно то правой, то лвой рукою, смачивалъ ихъ водой, но черезъ минуту, другую ихъ склеивало все сильне.

Несмотря на тишину и отсутствіе зыби меня качнуло, и я чуть не упалъ за бортъ, на мигъ я отрезвился, затмъ, держа руками веревки руля, сползъ съ сиднья кормы и подвалился спиною къ ней. Такъ было безопасне. Я глянулъ еще разъ на темный просторный путь впереди, усянный, какъ и небо, звздами, и погрузился въ сонъ.

ГЛАВА XI.

Мн мерещилось, будто я стою въ лсу, начиналась гроза, шумъ и гулъ деревьевъ увеличивались, я быстро пошелъ впередъ, затмъ побжалъ и вдругъ упалъ отъ сильнаго удара въ голову.

Я очнулся, вскочилъ со дна лодки, куда опрокинуло меня толчкомъ, и кровь оледнла во мн.

Стояла еще глухая ночь, кругомъ рокотали откуда то взявшіеся буруны, пна взлетала вверхъ и брызгала мн въ лицо, лодка во время моего сна задла за камень и, повернувшись бокомъ, неслась теперь на цлую гряду, грозно блвшую впереди.

— Янъ!—крикнулъ я не своимъ голосомъ.

Янъ вскочилъ, увидалъ, въ чемъ дло и бросился къ рулю.

Но было уже поздно.

Лодка со всего маху наскочила на острую скалу. Я упалъ на бортъ и судорожно уцпился за него, раздался трескъ, и въ огромный проломъ на дн высунулся острый камень. Лодка быстро наполнялась водою.

— Спасай вещи!— крикнулъ я оцпенвшему на корм Яну.— Тонемъ!

И я быстро сталъ хватать и навьючивать на себя что попало. Янъ длалъ то-же.

Брутъ закинулъ вверхъ морду и завылъ жалобнымъ, надрывающимъ душу воемъ.

Правый бортъ лодки, на который обрушивалось теченіе, вдругъ накренился внизъ. Янъ возился еще у кормы по колно въ вод.

— Прыгай, прыгай сюда!— вн себя закричалъ я ему, выскочилъ на скользкую скалу и, еле удержавшись на ногахъ, ухватилъ Яна за плечо. Я только усплъ рвануть его къ себ — какъ послышался глухой трескъ, словно гигантскій орхъ хруснулъ въ щипцахъ, лодка разомъ исчезла, и вдругъ дв половинки ея всплыли на поверхность и понеслись прочь отъ насъ. Лодку переломило.

Темнота позволяла разглядть нсколько выступавшихъ изъ воды камней вокругъ того мста, на которомъ мы стояли, они торчали шагахъ въ двухъ-трехъ влво и вправо отъ насъ, дальше рка неслась свободно и быстро, ни у береговъ, ни на поверхности ея ничего не различалъ глазъ, только въ одномъ мст слва вздымалась высоко къ небу какая то черная, неровно очерченная стна.

— Гд мы?

— Не знаю!— стуча зубами отвтилъ Янъ.

— Придется ждать разсвта!— какъ могъ спокойне сказалъ я, стараясь сдержать дрожь, прохватывавшую меня, какъ и Яна.

Вода съ насъ текла ручьями, платья промокли до нитки.

— Сядемъ, Янъ… Отъ такой быстрины голова закружится.

Мы сли и положили на колни спасенное добро, Брутъ забрался между нами, согрвая каждаго изъ насъ съ одной стороны.

Камень, служившій намъ островомъ, выдавался надъ ркой не боле, какъ вершка на два, площадка его была такъ мала, что какъ мы ни подбирали ноги, волны захлестывали насъ. Иногда ревъ вдругъ усиливался и насъ словно изъ ведра окатывало водою.

Мы молчали и не шевелились. Обрушившееся на насъ несчастіе подавило насъ. Слышался только плескъ и гулъ воды кругомъ.

— Не Понарскія-ли это горы?— спросилъ я наконецъ.

— Mo… можетъ быть…— весь трясясь, отвтилъ Янъ.

— Какъ это все случилось?

Я отвтилъ.

— Да, это Понарскія горы — сказалъ Янъ, вглядываясь въ высоты слва.— Конечно, такъ, я проспалъ! Что теперь станемъ длать?! въ порыв отчаянія воскликнулъ онъ.

— Э, всего то бды, что лодку разбило!— сказалъ я дланно равнодушнымъ голосомъ.— Не велика потеря! Мы разсчитывали съ тобой дней черезъ десять у моря быть,— ну, теперь черезъ двадцать будемъ, только и всего!

— Какъ же мы доберемся до него?

— А пшкомъ.

Янъ поднялъ голову.

— Это такъ,— проговорилъ онъ и надежда на благополучный исходъ путешествія мало по малу снова овладла нами.

Небо начало блть, звзды меркли и одна за другой таяли въ выси.

Скоро можно было разсмотрть, что мы находились почти посредин Виліи. Отъ низкаго, поросшаго кустарникомъ праваго берега насъ отдлялъ широкій и быстрый проливъ, онъ весь дымился, влво на небольшомъ разстояніи другъ отъ, друга тянулись грядой камни. Сдерживаемая ими рка бушевала вокругъ нихъ, какъ изступленная.

Легкій дымокъ надъ водой густлъ и усиливался, скоро молочный туманъ плотной завсой закрылъ все отъ нашихъ глазъ и только высоко съ лвой стороны видлся клочекъ посинвшаго неба и на фон его, словно взлетвшій отъ земли, вислъ въ воздух острый крутой обрывъ Понарской вершины.

Холодъ пробиралъ крпко, но по недостатку мста согрться движеніемъ было немыслимо.

Мы съ завистью поглядывали вверхъ, гд, еще не касаясь земли, играли жаркіе солнечные лучи.

Наконецъ они пронизали пелену тумана, и онъ быстро сталъ осдать на воду.

Картина открылась передъ нами восхитительная.

Въ синеватую даль уходили со всхъ сторонъ мягко очерченныя, покрытыя темною и свтлою зеленью, горы, къ берегамъ озаренной солнцемъ Виліи подступали лса, близь воды наворочены были громадные камни. Ни селеній, ни людей замтно не было, спасаться, стало-быть, намъ предстояло своими средствами.

Солнечный свтъ дйствовалъ на насъ живительно,

Мы стали осматривать съ Яномъ спасенное добро и распредлять его между собою.

Уцлли два пистолета, ружье и ножи, надтые на насъ, изъ двухъ полныхъ пороховницъ и охотничьихъ сумъ оказалось по одной, провизіи сохранилось не боле четверти, прочее все погибло въ волнахъ рки.

Размстивъ кое-какъ на себ свою ношу, я поднялся на затекшія ноги, расправилъ ихъ и, чуть не сорвавшись въ воду, перескочилъ на сосдній камень. Оправившись, я перескочилъ на слдующій. Янъ, опираясь на ружье, слдовалъ за мною. Брутъ, остававшійся одинъ на мст крушенія, завылъ и закружился на мст, не ршаясь прыгнуть черезъ проливчикъ.

— Брутъ, Брутъ!— крикнулъ я.— Сюда ко мн!

Только тогда онъ перемахнулъ первый пролетъ и пустился за нами.

Въ иныхъ мстахъ приходилось длать опасные, чуть не саженные прыжки. У Яна при одномъ изъ нихъ соскользнула нога, онъ взмахнулъ ружьемъ и полетлъ въ воду, по счастью, онъ усплъ уцпиться правой рукой за выступъ камня и посл нсколькихъ усилій, весь мокрый, тяжело взобрался на него, какими то судьбами ружье онъ удержалъ, за то провизію, взятую имъ на свое попеченіе, унесло теченіе.

До берега оставалось немного, мы передохнули съ Яномъ и пустились дальше, слдующій промежуточный камень находился подъ водою, я прыгнулъ на него и очутился по колна въ вод. Дальше прыгнуть было некуда. До берега оставалась еще довольно широкая полоса воды, приблизительно на аршин глубины желтло песчаное дно.

Промокнуть больше, чмъ это уже случилось, не представлялось возможности. Я снялъ пороховницу и пистолетъ, поднялъ ихъ надъ головой, спрыгнулъ въ воду и вбродъ добрался до берега.

Янъ шелъ за мною. Брутъ, фыркая, вплавь опередилъ его, выскочивъ на отмель, онъ залаялъ и принялся отряхиваться и кататься по песку.

Твердая земля вернула намъ хорошее настроеніе духа, смясь и шутя надъ нашей ночевкой на скалахъ, мы съ Яномъ принялись раздваться и выжимать блье и все, съ чмъ только можно было продлать это, затмъ мы разложили все на камняхъ сушиться, а сами, съ разгорвшимся, какъ у волковъ, аппетитомъ, стали шарить въ моей охотничьей сумк.

Въ ней отыскался подмокшій черный хлбъ, кусокъ сыру, нсколько сырыхъ картофелинъ и спички.

Сокровища эти были вытащены и разложены на чистомъ, со вкрапленными въ него блестками слюды, обломк гранита, онъ замнилъ намъ столъ.

Своеобразная прелесть обстановки съ успхомъ должна была искупить вс недостатки обда.

Янъ выкопалъ ямку и сложилъ надъ нею костеръ, я съ большимъ трудомъ зажегъ одну изъ всхъ мокрыхъ спичекъ, и языки огня весело лизнули затрещавшіе сучья. Когда часть ихъ прогорла, Янъ осторожно разгребъ горячую золу, положилъ въ ямку картофелины и засыпалъ ихъ тою же золою.

Пока поспвалъ обдъ, мы размстили на кольяхъ вокругъ костра платья, отъ ситцевой рубашки Яна паръ повалилъ, какъ изъ суповой миски.

Янъ нсколько разъ палочкой тыкалъ въ картофель и, убдившись, наконецъ, что онъ испекся, выкатилъ его изъ костра. Перебрасывая его изъ руки въ руку и ожесточенно дуя, мы принялись закусывать.

Брутъ обладалъ удивительнымъ аппетитомъ. Онъ проглатывалъ все, что ни давали ему: хлбъ, обуглившуюся картофельную шелуху, корки сыра,— все это разомъ исчезало въ бездонной утроб его.

Блье скоро высохло, мы облачились въ него и разлеглись отдохнуть на песк.

Отъ Вильны мы находились верстахъ въ двнадцати по прямому пути. Дальнйшей дороги къ Нману мы не знали и, такъ какъ разсчитывали благополучно добраться до него водою, то я не захватилъ съ собою ни карты, ни компаса.

Направляться къ Нману, держась извилистыхъ береговъ Виліи,— значило удлиннять путь и напрасно утомлять себя. Единственное же, что было извстно намъ — это, что Нманъ находится на запад отъ Вильны и что между ними лежитъ городокъ Троки.

Я предложилъ добраться до Трокъ, осторожно разспросить тамъ про дорогу къ Нману и перебираться такимъ образомъ изъ мстечка въ мстечко, въ случа же, если бы гд нибудь не удались развдки, я ршилъ опредлять направленіе по солнцу.

Янъ согласился со мной.

Немного погодя, онъ ощупалъ платья и объявилъ, что можно одваться.

По опредленію его было часовъ около семи утра.

Мы одлись, тщательно перетерли оружіе, зарядили пистолеты,— пороха и пистоновъ не коснулась вода,— заткнули ихъ за пояса, я вскинулъ ружье на плечо, и мы бодро начали подыматься въ гору.

ГЛАВА XII.

Громадныя поросшія угрюмымъ боромъ Понарскія горы еще не такъ давно пользовались мрачною славой. Съ давнихъ временъ глубокіе, какъ пропасти, овраги между ними служили разбойничьими притонами, пролегавшая черезъ нихъ дорога въ Польшу, поздне именовавшаяся Варшавскимъ шляхомъ, считалась самой опасной.

Нын разбойниковъ нтъ на ней, но множество сказаній о длахъ, творившихся въ тхъ мстахъ, и о зарытыхъ тамъ кладахъ живетъ до сей поры и окружаетъ вершины Понарскихъ горъ страшнымъ и загадочнымъ ореоломъ.

И он словно знаютъ объ этомъ и думаютъ о прошломъ, и потому, говорятъ легенды, и самая зелень на нихъ утрюмая, темная, какъ ихъ думы, кругомъ же внизу чередуются веселыя, свтлыя купы говорливыхъ березъ, кленовъ и молодыхъ дубовъ.

Съ трудомъ взбирались мы съ Яномъ по сыпучему песку откоса. Ружье оттянуло мн все плечо и руку, наконецъ мы достигли вершины и пріютились подъ необхватными для обоихъ насъ соснами. Знойный пропитанный смолою воздухъ былъ душенъ, тишина царила необычайная, шумъ Виліи, оставшейся далеко въ сторон, не долеталъ до насъ.

Вдали, на голубомъ горизонт, окутанная дымкой виднлась Вильна. Глазъ различалъ стерегущую городъ Замковую гору съ неясными развалинами на ней и каедральный костелъ внизу, выстроенный на мст древняго Ромове. Въ долин по круглымъ зеленымъ холмамъ извивалась, направляясь къ намъ, дорога, мстами она сбгала въ овраги, слва синла Вилія, вся въ убор изъ прихотливо очерченныхъ горъ.

Трудно было оторваться отъ этого зрлища.

Передохнувъ, мы углубились въ лсъ и отыскали виднную нами дорогу. Она врзывалась въ гору по глубокой выемк, производившей впечатлніе ущелья съ почти отвсными стнами, мы спустились было въ нее, но нестерпимая духота заставила насъ опять подняться наверхъ и итти въ тни сосенъ.

Скоро начался спускъ, дорога пошла густымъ лиственнымъ лсомъ, и полутьма и прохлада охватили насъ. Шагалось легко, на душ было весело, Брутъ носился впереди и обнюхивалъ придорожные кусты.

Встрчныхъ не попадалось. Мы изъ предосторожности ршили прятаться, какъ только завидимъ кого-нибудь. Изрдка лсъ обрывался, развертывались покрытыя рожью поля, почти сейчасъ же затмъ дорога опять входила въ чащу деревьевъ.

Солнце давно перевалило за половину неба, т. е. было, значитъ, около двухъ часовъ дня, когда я почувствовалъ, наконецъ, что итти дальше не въ состояніи. Янъ шелъ бодре, но и онъ подумывалъ объ отдых.

Мы свернули съ дороги и, отойдя полверсты, наткнулись на глухую, закрытую со всхъ сторонъ зарослями оршника полянку. Я сбросилъ ружье съ плеча и съ наслажденіемъ повалился въ густую траву.

Янъ сложилъ около меня вещи и, захвативъ котелокъ, отправился отыскивать воду.

Вставать мн было лнь, я потянулъ къ себ лежавшую неподалеку сумку и заглянулъ въ нее.

На холщевомъ дн ея сиротливо темнлъ одинъ единственный ломоть чернаго хлба. Какъ ни шарилъ я во всхъ уголкахъ сумки,— ничего больше не оказалось въ ней.

Необходимо было отправиться на охоту. Не имя мрки къ ружью, я натрясъ на ладонь изрядную кучку пороху и всыпалъ его въ дуло, почему то порція эта показалась мн недостаточной, я добавилъ еще столькоже, забилъ пыжъ, затмъ хотлъ вложить пулю, но разсудивъ, что мы еще не въ Америк и встрчи съ бизонами ожидать нечего, замнилъ ее пригоршней дроби, находившейся въ мшк съ пулями у меня за поясомъ. Поверхъ всего этого я опять вогналъ тугой пыжъ.

Вся эта операція, благодаря моему полному неумнію, заняла много времени.

Брутъ, положивъ голову на лапы, внимательно слдилъ за мною.

Я услся, бережно помстилъ поперекъ колнъ ружье и, волнуясь, сталъ ожидать Яна.

Наконецъ кусты раздвинулись, и онъ появился съ котелкомъ, полнымъ воды.

Я сказалъ, зачмъ иду и, съ сознаніемъ важности принятой на себя обязанности, углубился, сопровождаемый Брутомъ, въ лсъ.

Близость воды скоро дала знать о себ: почва понизилась, сдлалась кочковатою, дубы и березы быстро смнились осинникомъ и кустами, сталъ попадаться папортникъ, запахло сыростью и гнилымъ листомъ.

Брутъ вдругъ насторожился, вытянулъ морду и быстро пошелъ впередъ.

Я весь охваченный первымъ охотничьимъ ознобомъ сталъ красться за нимъ, держа ружье наготов.

То была чудная минута!

Въ просвт кустовъ блеснула вода. Она открывалась все больше и больше, на ней показались широкіе листы кувшинокъ, подъ ногами у меня хлюпало, но я, не отрывая глазъ, смотрлъ не внизъ а впередъ, на середину озера.

Брутъ вдругъ всталъ, какъ вкопанный.

Меня точно ударило въ сердце, я тоже остановился. Шагахъ въ двадцати за сквозившимъ кустомъ плавала стая дикихъ утокъ.

Я поднялъ ружье и прицлился въ середину ея, но дрожалъ до того, что ружье ходуномъ ходило въ рукахъ моихъ.

Видя, что не попаду при такихъ условіяхъ, я уперъ конецъ ствола въ развилокъ сучка, онъ чуть хрустнулъ, и вс утки, какъ одна, застыли и вытянули шеи.

Я видлъ блестящія черныя точки ихъ внимательныхъ глазъ,

Улетятъ сейчасъ! мелькнула мысль.

Я замеръ и дернулъ спускъ, грянулъ выстрлъ.

Меня толкнуло въ плечо, и я вдругъ почувствовалъ, что почему то лежу на мокрой земл, а ружья нтъ у меня въ рукахъ.

Какъ произошло это все,— до сихъ поръ не могу дать себ отчета. Я быстро вскочилъ на ноги и схватилъ ружье, валявшееся шагахъ въ трехъ позади меня. Оно было невредимо, но дымилось, какъ фабричная труба.

Я бросился ближе къ озерку и увидалъ Брута, гонявшагося по животъ въ вод за подстрленною уткою. Брызги летли во вс стороны.

Три другихъ утки плавали у берега брюшками вверхъ. Вн себя отъ восторга, я пригналъ ихъ ближе прикладомъ и выхватилъ изъ воды. Утки были отборныя.

Брутъ сцапалъ, наконецъ, за голову вынырнувшую около самой морды его раненную птицу и вышелъ съ нею на берегъ. Я присоединилъ ее къ тремъ остальнымъ и, продираясь напрямикъ сквозь кусты, бгомъ пустился на мсто привала.

‘Стась’! услыхалъ я гд-то среди деревьевъ испуганный, какъ мн показалось, голосъ Яна.— Гд ты, ау?

— Здсь!— торжествующе крикнулъ я, пробираясь на встрчу Яну и, завидвъ его, поднялъ вверхъ добычу.

— А я думалъ, ружье у тебя разорвало!— съ облегченіемъ сказалъ Янъ, не взглянувъ даже на утокъ.— Такъ грохнуло, ажъ у меня звонъ въ ушахъ до сихъ поръ стоитъ!

— Да ты смотри, что я принесъ!

Мы вернулись на полянку, и я увидалъ горвшій блдный отъ дневного свта костеръ, надъ нимъ дрожали и переливались струи воздуха.

Сейчасъ же мы принялись щипать и чистить птицъ.

Я разсказалъ про свою охоту, но чтобы не поколебать уваженія, съ которымъ глядлъ на меня Янъ, про паденіе свое умолчалъ.

Янъ вырзалъ прутъ, нанизалъ на него утокъ и подвсилъ надъ огнемъ, аппетитный запахъ распространился по полянк.

Мы съ Яномъ поочередно вертли прутъ, чтобы птицы прожарились со всхъ сторонъ, Брутъ, облизываясь, глядлъ на нихъ.

— Хлбъ надо будетъ ему отдать!— сказалъ я, кивнувъ на Брута.— Охотничьи собаки не дятъ дичи.

— Знаю…— отвтилъ Янъ.

Мы дружно стали уничтожать вкусное жаркое.

Только что мы принялись за вторую утку,— я услыхалъ какой-то странный трескъ, оглянулся и съ удивленіемъ увидалъ, что Брутъ пожираетъ утиныя кости.

— Ну, ну…— проговорилъ Янъ, качнувъ головою.— Чистая свинья, — чмъ мы его, идола, кормить будемъ.

Я расхохотался, кинулъ Бруту остатки отъ утки и поднялся.

Ярко-голубое небо, виднвшееся надъ полянкою, уже утратило знойный блескъ, склонявшееся солнце сквозило на запад въ просвты деревьевъ, они бросали длинныя тни, начинала чувствоваться свжесть.

— Пора и въ путь!— замтилъ Янъ, укладывая оставшееся жаркое въ сумку.

Мы напились воды изъ котелка, остатки вылили на догоравшій костеръ и тронулись дальше.

Проведенная почти безъ сна ночь и усталость отъ ходьбы начали сказываться во мн.

Я съ удовольствіемъ остался-бы лежать гд нибудь подъ деревомъ, но мое самолюбіе не позволяло ни на минуту выказать передъ спутникомъ своимъ слабость въ какомъ-бы то ни было отношеніи.

Наконецъ, я зналъ, что въ лиственномъ лсу ночь холодне, чмъ въ хвойномъ и потому молчалъ и терпливо тащилъ ружье, давившее меня, какъ пудовая гиря.

Дорога, на которую мы выбрались, скоро пошла по песку. Чернолсье смнилось боромъ, запахъ смолы опять охватилъ насъ. Становилось все трудне итти.

Какъ нарочно, подходящаго мста для ночлега все не встрчалось.

Янъ, посвистывавшій сначала, скоро замолкъ и началъ оглядываться.

До заката солнца времени оставалось немного.

— Троки еще далеко, — замтилъ Янъ,— до нихъ не дойдемъ сегодня.

— А вотъ сейчасъ остановимся!— отвтилъ я и указалъ на замченныя мной вправо за дорогой поросшіе елями конусообразные песчаные бугры. Они производили впечатлніе зубчатой короны, поставленной на золотистомъ блюд.

— Тутъ и ночь проведемъ, и огонь развести можно будетъ, никто не замтитъ съ дороги.

Мы свернулись вправо и добрались до бугровъ. Они тснились цлой семьей. Мы отыскали укромную, похожую на дно кратера, котловинку и ршили остаться въ ней.

Лучшаго мста желать было невозможно, со всхъ сторонъ его закрывали высокія песчаныя, довольно отлогія стны, увнчанныя по гребню густыми елями.

— Славно спать будетъ!— весело замтилъ Янъ,— песокъ то теплый еще!

Мы наготовили вороха сучьевъ, развели небольшой костеръ и улеглись по сторонамъ его.

Не помню, чтобъ когда нибудь я съ такимъ наслажденіемъ растягивался на постели, съ какимъ сдлалъ это на голомъ песк.

За отсутствіемъ подушки я подгребъ себ подъ голову кучку песку и покрылъ ее носовымъ платкомъ.

— Хорошо, что Брутъ съ нами!— замтилъ Янъ.— Сторожить ночью не надо. Доброй ночи, Стасъ!

И онъ закутался въ свое дырявое пальто. Я сдлалъ то-же самое.

Пріятная теплота отъ костра и пріютившагося около меня Брута разливалась по жиламъ и нжила тло.

Голубвшее надъ нами небо пронизывали блдноалые послдніе лучи солнца. Свжвшій воздухъ бодрилъ и вливалъ въ грудь какое то особенное, жуткое и упоительное чувство, схожее съ тмъ, когда видишь во сн, что летишь куда то.

Я перевелъ взглядъ съ вышины на песчаную вершину холма, увидлъ какой то блвшій тамъ камешекъ, и вки мои сомкнулись.

Я уснулъ крпко и сладко.

ГЛАВА XIII.

Когда я проснулся, стояло уже утро. Нсколько минутъ я не могъ придти въ себя и понять, гд я и что со мной.

Я лежалъ на дн глубокой песчаной ямы подъ открытымъ небомъ, солнце румянило острыя вершины окаймлявшихъ ее елей, нижнія части ихъ оставались еще въ тни.

Около потухшаго костра спали Янъ и Брутъ. Послдній поднялъ морду, поглядлъ на меня и сунулъ ее опять носомъ въ землю.

Голова у меня болла нестерпимо, все тло ныло, до плеча, благодаря вчерашней охот, больно было дотронуться. Я разстегнулъ куртку и осмотрлъ плечо,— оно все вспухло и посинло. Странное состояніе, въ которомъ я находился, встревожило меня, надо было преодолть его во что бы то ни стало.

Я всталъ и почувствовалъ такую слабость, что зашатался.

Тмъ не мене я, все ускоряя шагъ, описалъ нсколько круговъ по котловин, продлалъ, стиснувъ зубы отъ боли въ плеч, ручную гимнастику, и это нсколько укрпило меня.

Тогда я подошелъ къ Яну и разбудилъ его.

Онъ высунулъ изъ подъ пальто растрепанную голову, поглядлъ на меня мутными глазами и хотлъ опять нырнуть въ тепло.

Я сдернулъ съ него пальто и ршительно заявилъ, что пора трогаться въ путь. Янъ сладко звнулъ и поднялся.

— Ты нездоровъ, Стась?— вдругъ спросилъ онъ, вглядвшись въ меня.

— Нтъ, а что?

— Такъ… Лицо у тебя блдно очень.

Я ощупалъ почему то свои руки руками и отвтилъ, что не привыкъ спать безъ подушки и оттого у меня болитъ голова.

Умыться было нечмъ. Мы съ Яномъ принудили себя състь для подкрпленія силъ по утиной ножк.

Я зарядилъ ружье, причемъ, наученный горькимъ опытомъ, раза въ три уменьшилъ количество пороха и дроби.

Какъ было условлено заране, въ этотъ день очередь стать охотникомъ была за Яномъ. Я съ удовольствіемъ передалъ ему вс принадлежности для охоты, и мы пустились въ путь.

Янъ, привыкшій къ ночевкамъ на вольномъ воздух, чувствовалъ себя какъ нельзя лучше и горделиво выступалъ съ ружьемъ на плеч.

Я, стараясь не подавать виду, что утомленъ, не отставалъ отъ него.

Освтившее насъ солнце подйствовало на меня благотворно, лучи его придали мн силы, и скоро я окрпъ настолько, что началъ шутить и смяться.

Лсъ скоро остался позади. Передъ нами открылся широкій просторъ зеленыхъ луговъ. Въ нсколькихъ верстахъ впереди начинался подъемъ на отлогій, но довольно высокій пригорокъ, закрывавшій отъ насъ часть горизонта. Обсаженная громадными развсистыми березами дорога огибала его слва.

Мы направились по ней.

Изъ-за края пригорка выглянулъ блый домикъ, за нимъ другой, третій.

— Что это?— спросилъ я.— Не Троки-ли?

Янъ тоже не зналъ. Мы остановились.

Показаться въ городокъ было опасно, не зайти же являлось еще рискованне, такъ какъ на одну охоту въ незнакомой мстности разсчитывать не приходилось, необходимо было запастись състными припасами.

Мы условились, что отвчать на случай разспросовъ, и двинулись дальше.

Небольшой, кое-какъ разбросанный городокъ, нкогда столица Литвы, съ кривыми, узкими улицами и низенькими строеніями открывался все боле и боле. На встрчу попадались евреи,— большею частью оборванные. На насъ кидали любопытные взгляды, нкоторые даже останавливались и подолгу глядли намъ вслдъ, заговаривавшимъ съ нами мы не отвчали, такъ какъ иначе никогда не добрались бы до города.

Скверный запахъ и превратившаяся въ сплошныя и грязныя колдобины дорога, ровная до тхъ поръ, указали, что мы у самаго города.

Мы вступили на главную улицу.

Я съ любопытствомъ осматривался.

Съ обихъ сторонъ, словно нищіе на паперти, тянулись въ два ряда низенькіе, искалченные временемъ домики, у иныхъ прогнили крыши и обвалились трубы, другіе перекосились на бокъ, у третьихъ выбитыя стекла были залплены бумагой, отчего они производили впечатлніе глазъ, заклеенныхъ пластырями.

У многихъ мезониновъ выступали на улицу кокетливые когда то балкончики, на нихъ сушилось блье и матрацы весьма живописнаго вида. На облитой помоями улиц играли кучки чумазыхъ, полуголыхъ ребятишекъ.

Растрепанная еврейка, выливъ помои чуть не въ сапоги намъ, остановилась съ лоханью въ рукахъ и уставилась на насъ. Изъ полуотворенныхъ дверей и оконъ выглядывали женщины, он стрекотали и перекидывались черезъ улицу бранью и какими то замчаніями и наблюденіями на нашъ счетъ.

Подъ перекрестными взглядами ихъ мы не торопясь, выдержанно дошли до перваго угла и свернули вправо. Закоулки, въ которые мы вступили, были пусты и тихи.

Жизнь затихала по мр удаленія отъ главной улицы городка.

— Куда мы идемъ?— съ недоумніемъ обратился ко мн Янъ.— Вдь той улицы, наврное, держаться надо!

— На озеро взглянемъ,— отвтилъ я и указалъ впередъ рукою.— Оно тамъ за бугромъ должно быть!

Впереди вздымались громадныя, частью уже рухнувшія, кирпичныя стны.

— Это что?— спросилъ Янъ, оглядывая ихъ.

Я ускорилъ шаги и, разсказывая ему исторію высившихся передъ нами темнокрасныхъ развалинъ, не сводилъ съ нихъ глазъ. Волненіе захватывало меня. Давнишняя мечта исполнялась, — я приближался къ преддверію мстъ, къ которымъ относился съ любовью и благоговніемъ.

Передъ нами высились развалины мужского монастыря и храма Рождества Богородицы, основанныхъ великимъ княземъ Витовтомъ. Въ 1623 году они перешли въ руки базиліанъ, а въ XVIII вк къ доминиканцамъ, у которыхъ и сгорли во время большого пожара въ Трокахъ.

Сводовъ надъ стнами не было. Одинъ изъ проваловъ открывалъ огромную поросшую кустами и травой залу, ее усивали груды кирпичей и мусора, въ глубин чернли отверстія исчезнувшихъ дверей, въ высоко пробитыя готическія окна глядло ясное голубое небо.

Мы направились дальше по узкой тропк, пролегавшей между уходившими въ небо безмолвными стнами, и очутились на высокомъ покрытомъ камнями и поросшемъ травою бугр, вершина его представляла просторный и широкій дворъ, обнесенный хорошо сохранившимися красными крпостными стнами и башнями. На зубцахъ ихъ недвижно блли поджавшіе ноги аисты. Тишина и полное безлюдье довершали красоту двора.

Я глянулъ впередъ, и меня словно приковало къ мсту. Всю необъятную даль захватывало растилавшееся внизу голубое озеро. На самомъ горизонт за нимъ кутались въ синюю дымку лса, на далеко отстоящихъ другъ отъ друга отлогихъ берегахъ зеленли камыши. Среди озера вставалъ изъ воды островъ съ развалинами замка Кейстута, башни и стны, окаймлявшія островъ, частью рухнули, частью выглядывали изъ густой зелени деревьевъ. За этимъ островомъ шла цпь все уменьшавшихся островковъ.

Картина была сказочная, волшебная!

Не знаю, сколько времени провелъ я въ оцпенніи на вершин холма, крутымъ мысомъ вдававшагося въ озеро. Меня растормошилъ Янъ и потащилъ къ отысканному имъ выходу, ветхая калитка стояла открытой, мы прошли черезъ нее и, осторожно лпясь по обрыву, спустились къ вод. У берега находились причаленныя старыя, чуть не современныя замку, огромныя, неуклюжія лодки.

На меня нашло непреоборимое желаніе прокатиться по озеру и, такъ какъ кругомъ не было ни души и нанять лодку не представлялось возможности, то мы самовольно взяли себ самую маленькую. Янъ раздобылъ откуда то дв доски, замнившія весла, и дощаникъ нашъ, тяжело покачиваясь, отошелъ отъ берега.

Янъ тихо гребъ импровизированными веслами.

Я свсился черезъ бортъ и глядлъ въ воду — прозрачную, глубокую, зеленоватую. Несмотря на близость берега, глубина доходила до нсколькихъ саженъ, на песчаномъ дн виднлись небольшіе камни и колыхавшіяся длинныя, блдно-зеленыя водоросли.

Мн вспомнилось древнее преданіе про это озеро — Гальву.

Ходятъ разсказы, что никогда не отдаетъ оно утонувшихъ въ немъ. Островъ Кейстута стоитъ, будто бы, на прозрачныхъ скалахъ, а внутри ихъ ведутъ окруженные водой ходы въ огромный залъ. Въ немъ среди жрецовъ-войделотовъ, на черномъ жертвенномъ камн сидитъ, опершись на жезлъ, послдній великій Криве-Кривейто — сдобородый Гинтовтъ и слушаетъ, что творится на свт.

Красноглазыя рыбы приводятъ къ нему утопленниковъ, и старецъ спрашиваетъ о событіяхъ на земл, затмъ киваетъ головою, приведенные превращаются въ камни, и въ подводномъ грот опять наступаетъ безмолвіе.

Криве-Кривейто ждетъ чудной всти: она расторгнетъ прозрачные своды грота, и сизымъ дымомъ взо вьются наверхъ вс заключенные въ немъ. Ждетъ Гинтовтъ всти, что сброшенъ крестъ и колоколъ съ древней башни въ долин Свенторога, что разрушена Вильна, и на мст ея шумитъ, какъ прежде, священный дубовый лсъ, — что окруженный литовцами Эвартъ-криве {Второй первосвященникъ.} стоитъ, подъявъ руки, весь въ бломъ, у пылающаго жертвеннаго костра и шлетъ жаркую молитву великому богу-избавителю — огневолосому Перкуну и кровью козла {Жертвенное животное въ древней Литв.} окропляетъ присутствующихъ.

Но золоченый крестъ по прежнему сіяетъ и высится на древней башн надъ Ромове, и сдой Криве-Кривейто ждетъ и ловитъ звуки извн. Нтъ, нтъ, и чудятся ему вдругъ среди тишины переливы свирлей изъ камыша и пніе — онъ весь превращается въ слухъ,— но то волны шепчутъ, лаская берега островка.

Бури, гудя надъ равниной воды, заставляютъ вздрагивать стараго Гинтовта, тяжкія уханья обросшихъ мохомъ камней, срывающихся со стнъ и башенъ Кейстута, отдаются въ самомъ сердц его, не топотъ-ли это косматыхъ коней Литвиновъ, не дружины-ли ихъ, трубя въ рога, мчатся на Вильну изъ чащи дикихъ лсовъ своихъ?..

Нтъ… спятъ по курганамъ храбрыя дружины Литвы, безмолвны засыпанные землей звонко-грозные рога ихъ…

Дощаникъ уткнулся носомъ въ берегъ островка и толчокъ прервалъ мечты мои, я клюнулъ носомъ въ свисавшія надъ водой длинныя, переплетенныя цпкою ежевикой втви густыхъ кустовъ и расцарапалъ себ ими лицо. Но я почти и не замтилъ этого: вдь я стоялъ на земл, по которой ходилъ Кейстутъ!

Стны, когда то сплошь окружавшей островъ, на мст нашего причала не существовало.

По грудамъ кирпича и щебня я поднялся во внутренній дворъ, Янъ остался привязывать лодку.

У стнъ, изъ башенъ, въ углахъ двора — везд подымались деревья. По иззубреннымъ временемъ гребнямъ стнъ зеленла трава, цплялись кусты и низкорослыя деревья, вправо, на усянномъ обломками кирпича холм, вставалъ замокъ.

Стны его высоко вздымались къ небу.

Я не зналъ,— грежу-ли я и во сн вижу чудную сказку, въявь-ли стою передъ ней!

Чуть дыша, я подошелъ ко входу,

Открылся залъ, голубое небо служило ему кровомъ, полъ устилали обросшіе мохомъ камни. Во внутреннихъ стнахъ изгибались арки — входы въ анфилады другихъ залъ и комнатъ, въ одномъ изъ угловъ обозначалось мсто шедшей когда то наверхъ винтовой лстницы, въ нишахъ главнаго зала можно было различить писанные нкогда красками портреты дамъ и рыцарей.

Долго я не сводилъ съ нихъ глазъ и въ смутныхъ очертаніяхъ лицъ силился угадать, кто они — эти тни прошлаго, какова была ихъ жизнь, что они сдлали на земл?

Тишина царила неизъяснимая.

Чуть ступая, боясь нарушить безмолвіе замка, разсматривая каждый уголъ, я пробирался впередъ, и вдругъ передо мной блеснуло и засинло озеро. Закрывавшая его въ былые годы передняя стна замка лежала во прах, камни ея устилали весь скатъ высокаго холма.

Въ какомъ то опьяненіи я опустился у подножія уцлвшей стны на землю и глядлъ, и не могъ наглядться на красоту окрестностей.

Замокъ, у котораго я сидлъ, былъ выстроенъ въ XIV вк литовскимъ княземъ Гедиминомъ и подаренъ затмъ сыну его Кейстуту. Этотъ островъ служилъ любимйшимъ мстопребываніемъ легендарному по подвигамъ герою Литвы. Лтопись говоритъ о немъ, между прочимъ, слдующее.

Далеко отъ Трокъ, на берегу Балтійскаго моря пріютилось среди безконечныхъ жмудскихъ лсовъ мстечко Поланга {Нын Полангенъ.}. На высокомъ холм надъ моремъ, служа маякомъ для кораблей, стоялъ языческій храмъ въ честь великой богини Прауримы. Молодыя и прекрасныя литвинки лучшихъ семействъ обрекались на безбрачіе и поступали въ вайделотки — жрицы при ней, въ блоснжныхъ одеждахъ он поддерживали неугасимый огонь передъ изображеніемъ богини.

Тройскій князь, Кейстутъ, прослышалъ, что среди вайделотокъ есть одна — Бейрута — такой красоты, какой не видало еще солнце.

Онъ собралъ слугъ и, будто охотясь, добрался до Поланги и зашелъ въ храмъ Прауримы.

Бейрута такъ поразила князя, что онъ заявилъ игрецамъ, что хочетъ жениться на ней. Но религія запрещала это: за нарушеніе обта вайделотокъ закапывали живыми въ землю.

Жрецы отказали ему.

Тогда, выбравъ темную ночь, князь напалъ на храмъ и похитилъ красавицу Бейруту. День и ночь несся онъ, уходя отъ погони, и, благополучно избгнувъ ея, прибылъ наконецъ въ Троки.

Явившіеся поздне жрецы потребовали выдачи Бейруты, но Кейстутъ уже обвнчался съ нею и скрылъ ее въ замк, на остров Гальв. Яірецы отступились въ конц концовъ.

И много счастливйшихъ лтъ провелъ удалой князь со своей избранницей въ чудномъ замк на озер, тамъ же родился знаменитый Витовтъ {Витовтъ — великій князь литовскій, который присоединилъ къ Литв почти всю Южную Россію.}.

ГЛАВА XIV.

Янъ заглядывалъ тмъ временемъ во вс пролазы и ямы во двор, въ надежд отыскать входъ въ тайники, гд, по убжденію его, должны были храниться сокровища прежнихъ владльцевъ.

Брутъ, предполагая, вроятно, что Янъ голоденъ и ищетъ кротовъ, усердно тыкался въ землю носомъ и разгребалъ норы ихъ лапами.

Я присоединился къ нимъ, но, несмотря на вс поиски наши, мы не отыскали входовъ въ подземелья.

Только голодъ заставилъ насъ вспомнить, что надо возвращаться въ городъ и запасаться провизіей.

Стоявшее отвсно солнце палило по-африкански.

Я окинулъ прощальнымъ взглядомъ замокъ и, позвавъ Яна, сошелъ къ лодк.

Янъ услся опять къ весламъ.

Только что мы отвалили отъ берега, мн вздумалось осмотрть одинъ изъ сосднихъ островковъ, и наша лодка, врне, баркасъ, повернула къ нему.

Островокъ, низменный, сплошь заросшій ярко изумрудной высокой травою и кустиками, такъ и манилъ къ себ. Берегъ его окаймляли камыши, лодка, шурша, вошла въ нихъ и стала пробираться дальше, точно въ густомъ и прохладномъ лсу, только полоска неба синла надъ нами.

Островокъ оказался крохотнымъ, и мы ршили обогнуть его: я пошелъ правымъ берегомъ, Янъ лвымъ, Брутъ, не признававшій никакихъ соглашеній, пустился наперерзъ по трав.

Не усплъ я сдлать и сорока шаговъ, какъ услыхалъ отчаянный визгъ Брута и увидалъ, что онъ стремглавъ летитъ обратно и бросается въ воду.

Не прошло и полуминуты — кинулся бжать назадъ и Янъ.

Не понимая, въ чемъ дло, я быстро повернулъ къ нимъ и вдругъ почувствовалъ страшный ожогъ въ шею.—Надо мной зажужжали какія то длинныя зеленыя мухи.— Я повернулся и, отмахиваясь отъ нихъ, помчался уже бгомъ.

Янъ чуть не катался по дну лодки, я вскочилъ въ нее и съ силою заработалъ досками, къ счастью, скверныя твари не преслдовали насъ и мы, выудивъ Брута, спокойно выбрались на середину озера.

Прозрачная свтлая вода соблазняла меня. Я раздлся, спрыгнулъ съ кормы и ухватился за киль подъ нею. Лодка тихо плыла впередъ и влекла меня за собою. А я, полный неизъяснимаго блаженства, неподвижно лежалъ съ тневой стороны, я закрывалъ глаза и мн чудилось, что я потерплъ крушеніе и плыву одинъ среди шири океана, сердце у меня замирало, тогда я начиналъ всматриваться въ блдно-зеленоватую глубину подъ собой. Словно чьи то цпкія руки, тянулись со дна гибкія водоросли, но он не хватали до поверхности. Нтъ, нтъ, и я погружалъ въ воду лицо и, открывъ глаза, видлъ все внизу въ иномъ, желтоватомъ освщеніи. Лучи солнца серебристо-пыльными полосами пронизывали воду. Иногда на самомъ почти дн появлялись и подолгу, словно сторожа меня, неподвижно простаивали рыбы.

Брутъ съ тревогою нсколько разъ заглядывалъ на меня изъ лодки. Наконецъ онъ не выдержилъ, бултыхнулся, какъ чурбанъ, въ воду и поплылъ рядомъ со мною.

— Стась!— окликнулъ черезъ нсколько времени Янъ, и я увидалъ, что онъ перевсился черезъ бортъ и глядитъ на меня. Лодка накренилась.

— Что ты не выходишь? Я уже думалъ, не утонулъ-ли ты!— добавилъ онъ.— Вылзай скоре!

— Да ужъ очень хорошо въ вод!— отвтилъ я.— А ты будешь купаться?

— Нтъ. Я не люблю воды.

— Почему?

— Да такъ… Выходи же. Вотъ утащатъ тебя рыбы подъ островъ,— будешь знать тогда!

Я промолчалъ и невольно глянулъ внизъ.

Глубина вдругъ показалась мн совсмъ иной, чмъ минуту назадъ,— отъ нея повяло холодомъ и чмъ то насмшливымъ и загадочнымъ.

Я отплылъ къ корм и, посл нсколькихъ неудачныхъ попытокъ, взобрался на нее и сталъ одваться.

Берегъ былъ уже недалеко.

Мы поставили лодку на прежнее мсто и по знакомой тропк черезъ монастырскую гору отправились въ городъ. Янъ взялъ на себя закупку провизіи, я долженъ былъ развдать про дорогу на Нманъ, чтобы не возбудить подозрній, мы ршили не показываться вмст и условились встртиться въ развалинахъ монастыря. Въ кустахъ у одной изъ внутреннихъ стнъ мы спрятали наше оружіе, прикрыли его камнями и пустились каждый по своимъ дламъ.

Выбравшись изъ мертвенно тихихъ и пустынныхъ закоулковъ на боле людную улицу, я засунулъ руки въ карманы и, принявъ безпечный видъ, завернулъ въ попавшуюся на глаза узкую, какъ щель, лавченку.

За крохотнымъ прилавкомъ какимъ то чудомъ умщалась толстая еврейка въ черномъ парик, обычномъ головномъ убор еврейскихъ замужнихъ женщинъ.

На темныхъ полкахъ виднлись кое-гд спички, вакса, табакъ, пучки моркови, связки сушеной рыбы, я обвелъ все это взглядомъ и затруднился, что спросить себ.

— Что панычу угодно?— вкрадчиво сказала хозяйка.— Можетъ шеколаду? И шеколадъ у меня есть!

Я обрадовался.

— Вотъ, вотъ! Дайте шеколаду!

Еврейка вынула откуда то палочку съ испорченной солнцемъ и мухами оберткой.

Я заплатилъ деньги, слъ на табуретъ у прилавка, переломивъ палочку и, спрятавъ одну половину для Яна, медленно сталъ смаковать другую. Шеколадъ сильно смахивалъ на дерево.

— А панычъ не здшній?— опять заговорила она — Вы откуда?

— Я изъ Минска… Въ Ландваров {Станція желзной дороги неподалеку отъ Трокъ.} ждать пришлось, такъ мы пріхали сюда на озеро взглянуть.

— А кто еще съ панычемъ? Родственники?

— Да… Насъ много,— уклончиво отвтилъ я.— Мы экскурсію совершаемъ, — города осматриваемъ. А что Нманъ далеко отсюда?

— Н-манъ? Нманъ, охъ, далеко! Зачмъ панычу Нманъ?

— Да такъ спросилъ. Говорятъ, красивая рка очень,— взглянуть интересно было бы. Я слыхалъ, что Троки на Нман.

— Не не не…— Еврейка закачала головой. Это посмялся кто то надъ панычемъ! Сто верстъ до Нмана, вотъ сколько отсюда до Нмана!

— Не можетъ быть!— съ притворнымъ изумленіемъ воскликнулъ я.

— Ну, и можетъ быть!— горячо возразила еврейка.— И какъ же можетъ быть, когда надо хать на Старыя Троки, а оттуда на Рудзишки, а оттуда на Душмяны, а оттуда на Пуне? Я же знаю,— тамъ торговля у насъ!

— Это вы крюкъ даете!— увренно замтилъ я.— Къ Нману можно и ближе прохать!

— Какъ это можно ближе? Вы думаете на Дерсунишки надо? А что намъ въ Дерсунишкахъ длать, когда мы торгуемъ въ Пуне?

Въ Дерсунишкахъ, дйствительно, въ такомъ, случа длать ей было нечего. Я замолкъ, еврейка продолжала сыпать словами, въ нсколько секундъ я узналъ, гд ихъ лавка въ Пуне, и чмъ торгуютъ, и сколько ихъ, и сколько дтей у нихъ, и какъ зовутъ ихъ. У меня начало трещать въ голов.

— За то на Дерсушки дорога лучше,— ночью позжай, не собьешься!— Перебилъ я потокъ рчей хозяйки.

— Дорога-а? На Пуне дорога лучше! На Пуне большакъ идетъ,— его за милю видно. А на Дерсунишки проселками хать надо, и все болота кругомъ, а комары!… Вотъ такіе,— она растянула между большимъ и указательнымъ пальцемъ добрую четверть. Укусятъ — семь дней чешется! И вовсе не дальше они Дерсунишекъ,— Пуне на милю ближе!

— Ну, желаю вамъ хорошей торговли!— проговорилъ я, вставая.— Что, я не опоздалъ еще къ позду?

— А какой поздъ панычу надо?

— На Вильну.

— Еще панычъ спать можетъ лечь, и то поспетъ!

Я купилъ пару коробокъ спичекъ, распрощался со словоохотливой еврейкой и, насвистывая какой то мотивъ, направился къ мсту свиданія.

Янъ былъ уже тамъ, онъ сидлъ на камняхъ и укладывалъ закупленные имъ чай, сахаръ, хлбъ, соль, картофель, два стакана и яйца въ мою сумку и въ только что пріобртенный имъ небольшой мшокъ.

Мы закусили, накормили Брута и, разсказывая другъ другу свои похожденія, пустились къ Старымъ Трокамъ.

Безмолвные закоулки города скоро остались за нами, озеро и развалины скрылись. Мы вышли на зеленый выгонъ и очутились на дорог по которой прибыли утромъ.

Гд лежали Старыя Троки, я хорошо зналъ изъ исторіи, поэтому я увренно оставилъ старую дорогу и направился по перескавшей ее новой дорог.

Жаръ спадалъ. Судя по солнцу, было часовъ около четырехъ. Итти приходилось въ гору.

Не больше, какъ черезъ часъ, мы завидли убогую, состоявшую всего изъ четырехъ курныхъ избенокъ, деревушку. Он то и изображали изъ себя Старыя Троки.

— Только и всего?— сказалъ Янъ, оглядвъ ихъ.— Вотъ такъ городъ! Я думалъ, что онъ больше тхъ Трокъ!— И онъ какъ то особенно повелъ и фыркнулъ носомъ, это выражало у него презрніе.

А между тмъ въ начал X вка тамъ, гд стояли мы, находился богатый городъ Гургони — резиденція кунигасовъ {Князей.} Довштрунговъ.

Русскій князь Владиміръ Святой разрушилъ Гургони,— на пепелищ ихъ заложилъ городъ Троки и оставилъ въ немъ намстника и дружину для сбора дани. Въ XIII вк Троки взяли и разрушили нмецкіе рыцари. Въ 1320 году Гедеминъ перенесъ городъ къ озеру Гальв и воздвигъ неприступный замокъ среди него. Старыя Троки пришли въ запустніе.

Не осталось ни стнъ, ни рвовъ, ничего, что напоминало бы о бурномъ прошломъ славнаго города, только зеленое море ржи колыхалось и шумло на пригорк, гд нкогда стоялъ городъ.

Мы миновали деревню и остановились.

Передъ нами пролегали по полямъ четыре проселка, вс они шли на Юго- и Сверо-Западъ, знаменитаго, виднаго ‘за милю‘ большака, о которомъ говорила еврейка, не было и слда.

На перекрестк высился громадный черный крестъ съ распятіемъ посередин {Польскій обычай, перешедшій въ Литву. Такіе кресты или же каменные столбы находятся не только на перекресткахъ, но и вообще у дорогъ.}.

Думая, что проглядли ‘большакъ’, мы вернулись къ другому концу деревеньки и опять осмотрлись. Нтъ,— равнина открывалась миль на пять кругомъ и только рожь зеленла со всхъ сторонъ. Далеко, далеко, чуть не на самомъ горизонт, синлъ лсъ.

Приходилось обратиться съ разспросами къ кому-нибудь изъ мстныхъ жителей.

Сколько ни стучались мы въ грязное окошко первой избы,— никто не отозвался.

Мы перешли ко второй и немилосердно барабанили въ нее до тхъ поръ, пока не показалась трясущаяся голова древней беззубой старухи. Я по-польски спросилъ ее, гд дорога на Рудзишки.

Старуха не поняла.

Я перешелъ на русскій языкъ, затмъ на литовскій,— результатъ былъ тотъ же.!

Я безпомощно оглянулся на Яна.

Старуха глядла на насъ почти слпыми блыми глазами и молчала.

— Глухая, глухая…— прошамкала, наконецъ, она по литовски.— Нтъ въ деревн никого, я одна.

Я махнулъ рукою и отошелъ.

За сосднимъ плетнемъ играли на земл блоголовыя ребятишки. Завидвъ насъ, они, какъ зайцы, бросились въ разсыпную и скрылись во ржи, подступавшей вплотную къ дверямъ.

Что намъ оставалось длать?

Посовтовавшись съ Яномъ и выбравъ наиболе, какъ показалось намъ, назженную дорогу, мы направились по ней.

Близился закатъ, красный кругъ солнца погружался за горизонтъ, виднлся только край его, наконецъ, и онъ исчезъ разомъ. Косые, стлавшіеся по земл лучи яркимъ веромъ раскинулись въ неб, длинныя тни отъ кустовъ исчезли, сплылись съ сумерками, даль заволакивалась сизымъ туманомъ.

Съ выборомъ мста для ночлега приходилось торопиться. Мы ускорили шаги, затмъ свернули на межу и очутились въ молчаливомъ сосновомъ лсу. Тепло и ароматъ охватили насъ. Въ пол было свже.

Долго не находили мы подходящаго мста для ночлега, необходимо было, чтобъ хоть неподалеку отъ него находилась вода. Наконецъ Янъ напалъ на дв почти смежныхъ глухихъ полянки съ небольшимъ болотцемъ среди одной изъ нихъ.

На краю другой выступала развсистая сдая ель. Мы сложили подъ нее вещи, и Янъ принялся собирать хворостъ для костра, я захватилъ котелокъ и отправился къ болотцу.

Мочежинка была мелкая, вода чуть покрывала мельчайшій илъ и, только что я коснулся ея краемъ котелка,— она замутилась, и я зачерпнулъ одну грязь. Сколько ни ухитрялся я добыть чистой воды,— ничего не выходило. Меня выручилъ Янъ.

Онъ взялъ палку, съ силой воткнулъ ее въ тонкую землю у края болотца и тотчасъ же выдернулъ обратно. Изъ образовавшагося отверстія забилъ фонтанъ, я усплъ подставить котелокъ, въ него набралось немного чистой воды,— и фонтанъ изсякъ.

Янъ пробилъ второй, третій фонтанъ, и котелокъ наполнился. Костеръ весело трещалъ и озарялъ насъ, и сдыя втви ели, и неподвижную, тускло-зеркальную поверхность болотца. Обступавшая насъ чаща быстро темнла.

Вода начала вскипать, за отсутствіемъ чайника Янъ всыпалъ нсколько щепотокъ чаю прямо въ котелокъ и мы дружно, съ волчьимъ аппетитомъ, принялись уничтожать только что вытащенный изъ золы горячій картофель да яйца и запивать ихъ чаемъ.

Неподвижно лежавшій до тхъ поръ въ сторон Брутъ, наконецъ, не выдержалъ, онъ всталъ, подошелъ ко мн и въ вид деликатнаго напоминанія о своемъ существованіи протянулъ ко мн грязную, словно въ черный чулокъ одтую лапу, видя, что я уклонился отъ этой любезности, онъ неожиданно всмъ языкомъ лизнулъ меня по лицу.

Сколько онъ сълъ посл этого изліянія хлба, шелухи и картофеля,— прямо уму непостижимо.

— Разорветъ тебя, чертъ!— съ укоромъ сказалъ, наконецъ, Янъ, глядя на него.

Брутъ ‘улыбался’, какъ выучилъ его Тадеушъ, т. е. какъ то стягивалъ вверхъ углы верхней губы, отчего обнажались блые зубы, и стучалъ по земл крпкимъ, какъ веревка, хвостомъ.

Ему дали еще хлба, и мы принялись устраиваться на ночь.

На мягкій и густой коверъ подъ елью натаскали моха, вещи вс уложили около самаго ствола дерева, костеръ во избжаніе какой нибудь случайности мы загасили и точно въ тепломъ гнзд улеглись подъ низко, до самой земли, нависшимъ шатромъ ели.

Я прикрылся пальто и со сладкимъ, отраднымъ чувствомъ закрылъ глаза.

Черезъ минуту я открылъ ихъ. Сквозь втви виднлись искрившіяся на черномъ неб, какъ снгъ зимой, звзды. Вковая чаща кругомъ стояла неподвижно.

— Хорошо теб, Янъ?— тихо спросилъ я сосда.

— Хорошо,— отвтилъ онъ слегка замирающимъ голосомъ.

Дивны ночи въ глухомъ лсу!

ГЛАВА XV.

Не знаю, долго-ли я спалъ, только сквозь сонъ мн почудилось ворчаніе Брута.

Я поднялъ голову, Янъ уже прислушивался.

Брутъ, лежавшій между нами, глядлъ въ чащу и глухо рычалъ.

Чуткая тишина стояла въ лсу. Во мгл слабо обрисовывались стволы сосенъ, обступавшихъ полянку.

Дальше темнота стояла непроницаемая.

Осторожно, стараясь не зашумть, я нащупалъ рукою пистолеты, взялъ одинъ и, держа его наготов, опять сталъ слушать.

Совсмъ издали донесся слабый стукъ, минуту спустя онъ замеръ.

— Телга это прохала!— прошепталъ мн на ухо Янъ.

— Дорога здсь, должно быть, близко.

Брутъ успокоился и опустилъ морду на лапы. Воображаемая опасность, стало быть, миновала. Улеглись и мы и скоро опять уснули.

Разбудилъ меня Янъ.

Стояла еще ночь.

Я поднялъ отяжелвшую отъ крпкаго сна голову, рука Яна трясла меня за плечо.

— Стась!— взволнованно шепталъ онъ, стоя на четверенькахъ. Лица его я не различалъ въ темнот.

— Что такое?

Я приподнялся. Возбужденіе Яна передалось и мн, сонъ разомъ слетлъ съ меня.

Янъ быстро пригнулъ меня къ земл и указалъ рукой на полянку.

Чуть пордвшіе сумерки ночи дозволили различить у болотца человческую фигуру, немного ближе къ намъ показались еще дв фигуры. Он двигались медленно и молча вглядывались въ чащу, словно ища что-то.

Брутъ насторожился и хотлъ заворчать, но я схватилъ и сжалъ его морду лвой рукой, а правой отыскалъ пистолетъ. Янъ тихо высвободилъ и положилъ передъ собою ружье, и мы застыли, слдя за невдомыми гостями.

Они обыскали полянку у болотца и вступили на нашу. Двое изъ нихъ приближались, заглядывая и обшаривая кусты.

Еще нсколько мгновеній, и одинъ изъ неизвстныхъ выросъ у самой ели, подъ которой мы скрывались.

Мы затаили дыханье. Умный песъ, словно чуя неладное, не ворохнулся.

Неизвстный нагнулся и раздвинулъ втви.

Крикни онъ: ‘здсь они’,— мы бы выстрлили.

По счастью, этого не случилось. Въ нашемъ убжищ царилъ непроницаемый мракъ. Неизвстный неподвижно постоялъ нсколько секундъ чуть не надъ самыми головами у насъ, послушалъ, затмъ отпустилъ колючія втви и, безшумно ступая, пошелъ къ товарищамъ, осматривавшимъ противоположную сторону поляны.

Они посовтовались о чемъ то, и зубчатый черный лсъ поглотилъ ихъ.

Съ добрый еще часъ неподвижно лежали мы, ловя каждое хрустніе сучка и вглядываясь въ чащу, гд исчезли подозрительныя личности.

Янъ шепотомъ передалъ мн слдующее.

Жажда разбудила его, онъ отыскалъ котелокъ, но воды тамъ не оказалось,— ее вылили всю на костеръ.

Тогда онъ всталъ и направился къ болотцу, набралъ воды и, только что началъ пить, какъ его вдругъ негромко окликнули. Онъ оглянулся и увидалъ, что къ нему быстро направляются какіе то люди.

— Эй, кто ты?— крикнули ему опять.

Янъ нырнулъ въ кусты. Неизвстные бросились за нимъ. Сообразительный Янъ, чтобъ не выдать нашего пріюта, описалъ сперва крюкъ и, отведя въ сторону преслдователей, осторожно подкрался подъ ель и разбудилъ меня.

Кто были эти люди, чего они хотли, — такъ и осталось неизвстнымъ.

Тишина кругомъ царила невозмутимая. Мы улеглись по своимъ, выдавленнымъ во мху, успвшимъ уже простыть ямкамъ, завернулись въ шинели и, держа въ объятіяхъ по пистолету, продремали остатокъ ночи.

Я проснулся передъ восходомъ солнца и ощутилъ жгучую боль вокругъ шеи.

Не понимая, въ чемъ дло, я схватился за нее рукой — стало еще больне.

Янъ еще спалъ, я растолкалъ его и выбрался изъ подъ теплаго навса ели. Меня охватило свжестью. Небо висло надъ лсомъ срое, мутное.

Потягиваясь и звая, выползъ Брутъ: за нимъ неохотно вылзъ и Янъ.

— Взгляни-ка!— заговорилъ я, обращаясь къ нему,— я не могу повернуть головы, такъ шея болитъ. Что тамъ такое?

— Ожогъ,— сказалъ Янъ, осмотрвъ меня,— купался вчера да не вытерся посл, а халъ съ разстегнутымъ воротомъ, вотъ и обожгло солнце!

Я осторожно разстегнулъ куртку и взглянулъ на грудь, вся верхняя часть ея была точно обваренная, до покраснвшей, воспаленной кожи больно было дотронуться.

— Еще, погоди, пузыри пойдутъ!— какъ бы съ укоромъ пообщалъ мн Янъ, онъ видимо былъ не въ дух.

Мы умылись, закусили и направились искать дорогу, по которой прохала ночью телга.

Возвращаться на прежнюю дорогу не имло смысла, такъ какъ мы не знали, наврное ли она ведетъ на Рудзишки.

Сулившее непогоду небо стало давать блдно-голубые просвты, утро разгуливалось. Скоро заиграли лучи солнца и зарумянили вершины сосенъ.

Насъ окружалъ вковой боръ. Сдыя ели становились все выше и развсисте, съ ними чередовались неохватныя даже для троихъ людей гиганты сосны. Кое-гд вздымали корни громадныя упавшія деревья. Я влзъ на одно изъ нихъ и провалился по колно въ сухую, источенную наскомыми, гнилую сердцевину.

Вывороченные, обсыпанные землей корни казались какими то чудовищами, растопырившими щупальцы. Ни малйшаго звука не слышалось въ словно очарованной чащ. Для вершинъ ея было яркое утро, внизу же, гд мы шли по узловатымъ, тянувшимся поверхъ земли, корнямъ, подъ навсомъ деревьевъ, висли сумерки. Было холодновато.

Янъ, надвъ пальто въ рукава, съ измятою физіономіей, съ руками въ карманахъ и торчавшею угломъ кверху лвой половиной воротника, шелъ молча, съ недовольнымъ видомъ невыспавшагося человка.

Я несъ проклятое ружье.

Брутъ шнырялъ въ кустахъ, и вдругъ мн показалось, что онъ сдлалъ стойку. Я шепнулъ Яну, чтобы онъ не шевелился, и сталъ красться къ Бруту.

Онъ стеялъ подъ елями среди мшистыхъ бугровъ и глядлъ на одинъ изъ нихъ.

Съ ружьемъ наготов, чуть дыша, я подобрался ближе и увидалъ, что разбойникъ — песъ, вмсто стойки, жадно уписываетъ землянику. Насколько могъ проникнуть взглядъ въ полутьму кругомъ — вс бугры подъ елями были усыпаны красными ягодами земляники и костяники.

Я опустилъ ружье и подслъ къ Бруту, къ намъ поспшилъ и Янъ.

Насытившись земляникой и набравъ про запасъ цлый котелокъ ея, мы по солнцу и направленію дороги сообразили, что она должна итти приблизительно параллельно оставленной вами наканун, и зашагали по ней. Темныя отвсныя стны бора сопровождали насъ съ обихъ сторонъ. На встрчу не попадалось ни души.

Нсколько разъ я предпринималъ экскурсіи вглубь лса съ цлью поохотиться, но дичи не оказывалось. Около полудня, усталые и голодные, мы очутились на засянной рденькой рожью полян. Невдалек по скату песчанаго взгорка лпились низкія, крытыя камышемъ избы съ грязными закутками, между ними не зеленло ни куста, ни деревца.

На встрчу намъ шелъ высокій блокурый литвинъ въ замаранной блой посконной рубах, такихъ же штанахъ и новыхъ лаптяхъ.

Поровнявшись съ нами, онъ пожелалъ намъ добраго пути.

— Здравствуй,— отвтилъ я.— Какъ зовутъ деревню?

Литвинъ остановился. Срые большіе глаза его обвели насъ.

— Деревню?— Онъ подумалъ.— Деревню зовутъ Олона.

— А какъ на Рудзишки пройти?

— На Рудзишки? На Рудзишки итти мимо корчмы надо.

— А гд она?

— Корчма?

— Да.

— Корчма сейчасъ на гор будетъ.

— А дорога гд?

— Дорога? А дорога вправо пойдетъ, ихъ дв тамъ, одна пойдетъ влво, только по ней не идите, та къ озерамъ ведетъ.

Я поблагодарилъ, и мы съ Яномъ стали подыматься по пыльной песчаной дорог въ гору.

Литвинъ продолжалъ стоять среди дороги и глядлъ намъ вслдъ.

Изъ ближайшихъ избъ выглядывали подростки и бдно одтыя старухи и бабы, нкоторыя придвинулись къ самымъ жердямъ, положеннымъ на груды камней и изображавшимъ изгороди, и съ любопытствомъ разсматривали насъ.

Скоро мы завидли справа большую избу въ нсколько оконъ, надъ входомъ въ нее имлся укрпленный на столбахъ навсъ, на немъ на шест торчала видная издалека елка — древняя эмблема питейныхъ заведеній. Сверхъ того, чтобъ неопытный путникъ какъ нибудь не ошибся и не миновалъ корчмы, надъ однимъ изъ окошекъ была прибита красная доска съ надписью: ‘корчма’, по бокамъ этого слова красовались дв уродливыхъ кружки съ неимоврно вспненнымъ пивомъ, налитымъ въ нихъ высоко сверхъ краевъ.

Я еще никогда не бывалъ въ корчмахъ и мн вдругъ ужасно захотлось заглянуть въ нее.

— Зайдемъ пообдать?— предложилъ я своему спутнику, и голосъ мой прозвучалъ не совсмъ то обычно.— Отдохнемъ заодно немного.

Глаза у Яна разгорлись.

— Борща бы състь!— живо сказалъ онъ.— Хорошо!

Онъ потеръ руки.

— Бифштексъ лучше,— продолжалъ я.— Или колдуновъ бы, а?

Мн показалось даже, что пріятный запахъ ихъ щекоталъ уже мн обоняніе, аппетитъ во мн разыгрался неимоврно. Мы несмло вступили въ полутемныя сни корчмы.

Я ожидалъ встртить нчто необычайное: по крайней мр кучу народа, трехъ-четырехъ пьяныхъ на полу съ разбитыми головами, разбросанныя везд бутылки, пролитое пиво, волны табачнаго дыма, гамъ, споры,— и вмсто этого очутился въ просторной, довольно чистой и приличной изб.

Стойка и полки съ виномъ отсутствовали, сндь и все прочее, какъ узналъ я посл, помщались въ подвал. У задней стны стояла огромная русская печь, вдоль стнъ тянулись лавки, въ углу, слва отъ входа, противъ окошка стоялъ длинный деревянный столъ. Темный потолокъ и толстыя балки, поддерживавшія его, были убраны зеленью.

На встрчу намъ съ лайки поднялся высокій и благообразный еврей-хозяинъ. Кром насъ и его въ корчм никого не было.

Я заказалъ обдъ.

Корчмарь внимательно выслушалъ мои перечисленія бифштекса, колдуновъ и борща, не сводя съ меня черныхъ проницательныхъ глазъ. Это меня сконфузило. Корчмарь усмхнулся и слегка мотнулъ головою.

— Ничего этого нельзя!— замтилъ онъ.— Говядины нтъ. А можно яичницу сдлать, курицу тоже…

Я согласился и, чувствуя, что легкая краска проступаетъ у меня на лиц, поскоре отвернулся и сухо сказалъ, чтобъ подали сперва молоко и хлбъ.

Еврей вышелъ.

Мы, въ ожиданіи ‘настоящаго’ обда, принялись снимать и складывать подъ окно на лавку все наше имущество.

Какъ то странно было видть надъ собою потолокъ и чувствовать себя сидящимъ не въ лсу на земл, а въ комнат за столомъ.

Гарнецъ молока и появившаяся за нимъ яичница исчезли почти мгновенно. Для Брута я спросилъ миску, въ которую влилъ другой гарнецъ молока и накрошилъ гору чернаго хлба.

Брутъ вылизалъ все насухо, не оставивъ ни крошки.

Онъ съ довольнымъ видомъ услся около стола и принялся колотить хвостомъ по полу.

Появленія курицы приходилось ждать долго: она еще кудахтала и металась по улиц, за лей, согнувшись и растопыривъ руки, носилась, словно летучая мышь, какая то растрепанная еврейка.

Сидть безъ дла среди тишины въ корчм было скучно. Я предложилъ сходить къ озерамъ. Янъ отказался и, свернувъ въ вид подушки пальто свое, улегся на лавк, лицо его приняло сытое и довольное выраженіе.

Я оставилъ его и отправился одинъ.

Услыхавъ, что я ухожу, Брутъ приподнялъ полусонную морду и поглядлъ на меня,— на ней выражалась нершительность: онъ видно хотлъ бы отдохнуть посл обда, а не таскаться опять по жар, и вмст съ тмъ какъ то совстно, должно быть, казалось ему отпустить, меня одного. Наконецъ онъ всталъ и, опустивъ хвостъ, съ недовольнымъ видомъ поплелся за мною.

Съ вершины пригорка открылся восхитительный видъ.

Внизу синли огромныя, окруженныя горами, озера, ихъ связывали между собою узкіе проливы. Я насчиталъ ихъ три.

Противоположные берега вс были изрзаны бухтами. Въ зеркальныхъ водахъ отражались спускавшіеся съ горъ дубовые и хвойные лса, слва зеленли плавни {Густыя заросли камыша.}.

Надъ крайнимъ, лвымъ отъ меня, озеромъ срлъ на бугр одноэтажный, повидимому, барскій домъ.

Я направился къ нему. Окна и двери дома оказались заколоченными, широкія деревянныя ступени крыльца обветшали, низкій палисадникъ надъ озеромъ развалился. Обширный дворъ и цвтникъ подъ забитыми окнами заросли лопухами. Только вблизи балкона сиротливо подымала изъ травы темнокрасную голову одинокая георгина — остатокъ прошлаго.

Съ любопытствомъ осмотрлъ я заброшенную усадьбу и спустился къ озеру. Подъ развсистыми кряжистыми вязами, мочившими корни въ вод, виднлся челнокъ. Я отвязалъ его и, управляясь однимъ весломъ, найденнымъ мною на дн челнока, поплылъ по озеру. Брутъ остался лежать въ тни на берегу.

Солнце палило невыносимо.

Чтобъ еще больше не нажгло болвшую шею, я повязалъ ее платкомъ, но онъ раздражалъ кожу не мене солнца.

Глубина озера доходила до нсколькихъ саженъ, но дно его не походило на усыпанное мельчайшимъ пескомъ дно Гальвы,— на немъ отовсюду таращились коряги когда-то рухнувшихъ въ воду деревьевъ,— вроятно дубовъ.

Мстами глазъ различалъ подъ водой вытянувшіеся громадные, не въ обхватъ человку, черные, какъ уголь, окаменвшіе стволы.

Покатавшись немного, я причалилъ къ вязамъ, привязалъ лодочку и, чтобы хоть сколько нибудь освжиться, вздумалъ было выкупаться.

Но въ воздух парило, все предвщало грозу.

Возможность ея озаботила меня. Я полежалъ немного подъ деревьями и пустился въ обратный путь.

ГЛАВА XVI.

Съ горы видно было, что съ свера, застилая горизонтъ, быстро ползетъ огромная свинцовая туча. Небо кругомъ хмурилось.

Въ корчм, когда я вошелъ въ нее, стояли сумерки.

Янъ спалъ сномъ праведника.

Пускаться въ дорогу передъ грозой было нелпо. Поэтому я не разбудилъ своего спутника, а, смахнувъ рукой со стараго липоваго стола крошки, принялся размрять и завертывать въ отдльныя бумажки заряды пороха.

Хозяинъ внесъ жареную, худую, какъ одичавшая кошка, курицу.

Я спросилъ еще хлба, сырого картофеля и, сложивъ все это въ наши мшки, расплатился.

Еврей ушелъ.

Сонная тишина царила и въ корчм, и за стнами ея, только милліоны мухъ жужжали на потолк и стнахъ. Пролегавшая подъ окномъ дорога была совершенно безлюдна.

Вдали слабо грохоталъ громъ. Раскаты его приближались и учащались. Вдругъ грянулъ такой ударъ, что задребезжали стекла, молнія малиновымъ зигзагомъ черкнула по небу, и крупныя капли дождя, какъ градъ, запрыгали по стекламъ оконъ, по дорог отъ нихъ заклубилась пыль.

Начался ливень. Сине-черная туча быстро неслась къ озерамъ и словно таяла, оставляя за собой прозрачно-сизую, сотканную изъ нитей дождя, завсу.

Янъ спалъ и не слыхалъ ничего.

Грозовые удары ослабвали и удалялись. Лсъ, небо, воздухъ — все казалось задернутымъ сткой дождя.

Ливень продолжался. Казалось, конца не будетъ скучному выжиданью въ корчм. Я прислъ, положилъ на столъ руки, опустилъ на нихъ голову и сталъ разсматривать проконопаченную мхомъ темную стну.

Скрипъ телги и конское фырканье коснулись, наконецъ, моего истомленнаго тишиной слуха.

Я выглянулъ въ окно и увидалъ у корчмы одноколку съ запряженною въ нее пузатою маленькой лошаденкой. Она недвижно стояла подъ дождемъ, растопыривъ узловатыя ноги и понуривъ голову, отвисшая нижняя губа ея нтъ, нтъ, и ловила капли воды.

На ципочкахъ я подошелъ къ двери и пріотворилъ ее.

Въ сняхъ, спиною ко мн, стоялъ въ мокрыхъ, прилипшихъ къ тлу, холщевой рубашк и штанахъ литвинъ, дальше разговаривалъ съ хозяиномъ усатый урядникъ, тоже мокрый насквозь.

Видъ его взволновалъ меня, я прислушался. Говорили о какихъ-то бглецахъ.

— Вдвоемъ они убжали!— разобралъ я слова урядника.

— Одинъ гимназистъ, другой прачкинъ сынъ. Везд по волостямъ объявлено, чтобъ, чуть покажутся гд,— задержать. Понялъ? Если къ теб зайдутъ, не моги медлить,— сейчасъ дай знать. Награда общана!

Меня обдало холодомъ. Дло шло о насъ!

Хозяинъ слушалъ, молча и многозначительно, и лукаво глядлъ на начальство.

— А какіе они изъ себя, пане, будутъ?— спросилъ онъ, понизивъ голосъ.— И сколько награды?— и онъ покосился на дверь.

Я быстро и безщумно притворилъ ее, дверной крючекъ попался мн на глаза, я накинулъ его на петлю и, замирая, бросился будить Яна.

— Янъ, Янъ!— зашепталъ я, одною рукой тряся его, а другой, какъ попало, собирая и засовывая въ мшокъ вещи.

Янъ быстро спустилъ ноги съ лавки и слъ.

— Что такое?— съ испугомъ спросилъ онъ.

Разсказывать было некогда.

— Бжать надо! Скоре!

Я поднялъ оконную раму и выбрался на улицу, Янъ выскользнулъ за мною, какъ угорь, мы похватали съ лавки остававшіяся на ней вещи, Брутъ однимъ прыжкомъ махнулъ къ намъ и мы, что было мочи, пустились бжать по дорог къ Рудзишкамъ.

Дождь утихалъ, небо прояснивалось.

— Да что случилось?— проговорилъ, наконецъ, Янъ, когда мы отбжали довольно далеко отъ корчмы.

Я передалъ слышанное.

— Вотъ оно что!— сказалъ Янъ.— А ты заперъ, говоришь, дверь?

— Заперъ.

Озабоченное лицо Яна озарилось улыбкой.

— Вотъ это хорошо! Пусть-ка они потолкаются объ нее! Спимъ мы, подумаютъ!

Мы одновременно оглянулись, по преслдователей, да и никого вообще, не было видно.

Дождь прекратился совершенно.

Миновавъ каменный столбъ, въ ниш котораго виднлась одтая въ красное поблекшее платье статуя Богоматери, мы добрались до лса и, скрывшись въ немъ, передохнули немного, а затмъ опять пошли быстрымъ шагомъ.

По уплотненной дождемъ дорог итти было легко. Густая лиственная чаща кругомъ ярко зеленла, всякая травинка выпрямилась и казалась помолодвшею посл дождя.

Оборачиваясь и прислушиваясь ежеминутно, мы сдлали версты три. Неожиданно снова хлынулъ дождь. По дорог не попадалось ни одного дерева, подъ которымъ можно было-бы укрыться.

Версты четыре или пять пропутешествовали мы подъ ливнемъ. Ни надтыя въ рукава пальто, ни поднятые воротники не помогали: вода протекала всюду. Начиная съ сапогъ и кончая фуражкой и мшками съ провизіей,— все промокло насквозь.

Старый картузъ Яна разбухъ и расползся блиномъ по всей голов его, еще немного и онъ, казалось, лопнетъ отъ тяжести воды.

Веселая физіономія Яна превратилась въ угрюмую, думаю, что и у меня видъ былъ не лучше, одинъ Брутъ чувствовалъ себя прекрасно и весело шлепалъ по лужамъ.

Мы молчали и поглядывали вверхъ, но желанные просвты не открывались, небо сплошь заволакивала осенняя муть.

Дождь билъ по листьямъ и однообразный шелестъ и легкій стукъ наполняли воздухъ.

— Гд то мы заночуемъ?— прервалъ, наконецъ, молчаніе Янъ.— Въ деревню носа сунуть теперь нельзя,— схватятъ сейчасъ, а въ лсу подъ дождемъ…

Онъ не договорилъ и пожалъ плечами.

— Боръ если бы попался!— проговорилъ я, озираясь по сторонамъ.— Подъ соснами сухо… У костра обсушились бы.

Но хвойные лса исчезли безслдно, куда ни проникалъ глазъ, везд темная зелень осинъ и вязовъ чередовалась со свтлыми березами, пространство между ними заполнялъ оршникъ.

Нсколько разъ мы сворачивали въ чащи и искали, гд бы пріютиться и перепадать непогоду,— но такого мстечка не оказывалось. Скользкая черная земля разъзжалась подъ ногами, сырость стояла неимоврная, съ деревьевъ лило, какъ сквозь ршета.

Часа черезъ полтора показались, наконецъ, какія то крытыя соломой убогія избенки.

Мы остановились, не зная, на что ршиться.

Янъ приподнялъ картузъ, чтобъ отереть потъ и воду съ лица, и отъ его лба сталъ отдляться легкій паръ.

Платье меня давило, точное пудовые вериги, хотлось освободиться отъ нихъ, переодться поскоре во все сухое и чистое. Но то были одн лишь мечты.

— Пойдемъ въ деревню!— проговорилъ, наконецъ, Янъ.— Авось не дали еще знать сюда. А сообщили, такъ убжимъ!

— А который можетъ быть теперь часъ?

Янъ поглядлъ на небо.

— Пятый, надо быть.

— Можетъ, поищемъ еще немного сосенникъ?— нершительно замтилъ я.

— Да гд? Вишь, на самый край свта все такой же лсъ идетъ. Заболемъ,— тогда и ловить насъ не надо будетъ, сами отдадимся!

— Что же, рискнемъ!— согласился я.

Дйствительно, въ лсу оставаться было опасне.

Мы вступили въ неизвстную деревню.

Первыя дв избенки мы миновали, не заходя въ нихъ: он были таковы, что кром самого хозяина, да и то согнувъ его пополамъ, втиснуть въ нихъ еще кого либо представлялось мудренымъ, полураскрытыя крыши съ торчащими изъ дыръ шестами и перекладинами довершали унылое впечатлніе.

Янъ высмотрлъ избу побольше и получше на видъ и подошелъ къ оград двора, состоявшей изъ четырехъ слегъ, положенныхъ на столбушки.

— Эй!— крикнулъ Янъ.— Хозяинъ!

Низкая дверь отворилась, и въ темномъ отверстіи показался русый, высокій и бритый литвинъ. Сзади него высыпала куча блоголовыхъ и черноголовыхъ ребятишекъ.

— Можно переночевать?— спросилъ я его по-литовски.

Литвинъ поглядлъ на меня, затмъ на чудовищное ружье, торчавшее у меня изъ-за спины, потомъ на Яна и почесалъ затылокъ.

— Можно то можно, панычъ…— отвтилъ онъ ломаннымъ польскимъ языкомъ, — да тсно тылько бардзо {Очень.}: въ едной полов {Половин.} избы мы съ дтьми, въ другой жиды.,

Я оглядлъ избенку, затмъ небо и лсъ, близко подступавшій къ ней, на двор было скверно, но слова литвина сулили еще худшее.

Что было длать?

Я перевелъ взглядъ на Яна и тутъ только замтилъ, до какой степени подозрительно мы выглядимъ: изъ подъ распахнутаго, по неимнію пуговицъ, выцвтшаго пальто Яна торчали рукояти ножа и пистолета, мшки на плечахъ и грязные, мокрые костюмы довершали впечатлніе.

Я усмхнулся.

— А сарай у тебя есть?— сердито спросилъ Янъ.— На сн намъ еще лучше, чмъ въ изб будетъ!

— Нма такго… Мамъ закутокъ маленькій,— нершительно добавилъ литвинъ.— Да муси быты {Можетъ быть.} панычи не захцонъ {Не захотятъ.} ночовать тамъ…

— Почему?

— Маленькій онъ… а тамъ у мне свинья сде {Сидитъ.}.

Янъ свирпо нахлобучилъ себ на глаза картузъ.

— А гд дорога на Рудзишки?

— То-жъ Рудзишки и есть!— удивленно отвтилъ литвинъ.

Мы разочаровано переглянулись.

— Какъ же отсюда пройти на Пуне?— спросилъ я.

— Э!— крестьянинъ махнулъ рукою.— Это далеко. Вотъ по дорог все прямо, прямо идите.

— А нтъ-ли гд неподалеку корчмы, чтобъ заночевать намъ?

— Не, карчмы нма… Въ дной мил фрма есть — Марковщизна называся, — тамъ дныхъ крувъ {Однхъ коровъ.} сто. Вльки {Большія.} хоромы у нмцевъ!

Мы разспросили подробне про путь и двинулись къ Марковщизн.

Дождь, какъ нарочно, усилился. Дорога пролегала по глинистому вязкому грунту: Ноги расползались, къ нимъ прилипли цлые вороха глины.

Подвигаться впередъ приходилось съ усиліемъ. Къ довершенію удовольствія дорога, которая должна была привести насъ, по словамъ литвина, прямо на ферму, вдругъ превратилась въ тропинку. Мстами мы продирались сквозь тсно обступавшія ее оршниковыя заросли, мокрыя втви хлестали по лицу, то, что оставалось хотя сколько нибудь сухимъ на насъ — промокло окончательно.

Бодрости, однако, мы не теряли. Меня очень развеселилъ необыкновенный видъ нашъ и сходство съ разбойниками.

Я шутилъ и смялся.

Янъ шелъ позади и то хохоталъ вмст со мной, то злился и ругалъ безтолковаго крестьянина, указавшаго чертъ знаетъ что вмсто дороги на Пуне и Марковщизну.

Версты черезъ дв тропинка раздлилась, мы очутились на перекрестк среди густой чащи березъ, вязовъ и оршника.

Куда направиться,— налво или направо,— являлось загадкою.

— Вотъ такъ штука!— сказалъ Янъ, поглядвъ въ об стороны.

— Если бы еще хоть солнце было!— замтилъ я.

— А если бы кучера съ форейторомъ за нами прислали,— еще лучше бы было!— язвительно вставилъ Янъ. Гд-жъ эта Марковщизна въ самомъ дл?

Лсная глушь не давала отвта, только безпрерывно шептались о чемъ то листья отъ выстукивавшаго по нимъ мрную дробь дождя, зарядившаго, казалось, на цлую недлю.

— Ничего, узнаемъ сейчасъ все,— сказалъ я, подумавъ съ минуту.

Я вспомнилъ, что если солнце отсутствуетъ, то сверъ можно опредлить по мху, растущему лишь съ сверо-восточной стороны на кор деревьевъ.

— Ищи мохъ!— коротко распорядился я, вступая опять въ роль атамана.

И я углубился въ лсъ.

Янъ медленно пошелъ въ другую сторону. На веснушчатомъ лиц его проглядывало недовріе.

Какое дерево ни избирали мы,— на всхъ оказывались только сдые лишаи и древесные грибы, моха и слда не было.

Я сообразилъ, наконецъ, что лучи солнца едва проникаютъ въ чащу лса, и потому и сверная, и южная стороны деревьевъ почти не отличаются въ ней. Требовалось найти полянку или хоть какую нибудь прогалинку. Среди болотца, словно дрожа отъ холода, ютилась вблизи кустовъ одинокая, озабоченно лепетавшая что-то тоненькая осина.

Съ одного бока ея, подымаясь полосой отъ корней къ вершин, зеленлъ легкій, похожій на плсень, налетъ.

Сверо-востокъ былъ опредленъ!

Я сталъ къ нему спиною, передо мной находился юго-западъ, тропинки стало быть вели одна на югъ, другая, правая, на сверо-западъ, Нманъ протекалъ на запад,— итти, стало быть, надо было вправо.

Я высказалъ Яну свое заключеніе.

— Направо такъ направо!— отвтилъ онъ, сердитое настроеніе у него начало проходить.— Куда нибудь да выберемся въ конц концовъ! Хорошо бы только отдохнуть да закусить.

Чувствовалъ это и я, но приссть, несмотря на весь просторъ кругомъ, было ршительно негд.

Янъ, заявивъ, что рисковать теперь ему нечмъ, шлепнулся на мокрую траву, но посидлъ не больше минуты и поднялся снова.

— Ну и мста, чтобъ ихъ съ земли смыло!— произнесъ онъ, отряхивая руки.— Въ рукава залило даже! По рчк брести и то лучше бы было! Пойдемъ!

Мы отломили по краюшк хлба и пустились по невдомой, извивавшейся среди густой травы и кустовъ, почти незамтной тропинк.

Дождь прекратился, но кусты и деревья съ успхомъ замняли его: они обливали насъ съ головы до колнъ, высокая же трава доканчивала ихъ дло и мочила насъ съ колнъ до пятокъ.

Въ сапогахъ у меня хлюпало: въ нихъ стояли цлыя лужи, у Яна при каждомъ шаг изъ прорваннаго праваго носка съ какимъ то шипніемъ билъ фонтанчикъ.

Подъемъ духа, вызванный приключеніемъ въ корчм, мало-по-малу началъ ослабвать, отдыхъ сталъ казаться какимъ то недосягаемымъ, великимъ счастьемъ.

Мы уже не шли, а тащились.

Продлись дорога еще сколько нибудь, и я, кажется,бросилъ бы ружье, поскидалъ-бы съ себя ломившую мн кости, одежду, ничкомъ повалился-бы на мокрую траву и пролежалъ-бы, не подымаясь, Богъ всть сколько времени.

Но бываетъ конецъ и тропинкамъ. Она выбжала къ прозжей дорог, за извилиной открылась лужайка, и среди нея довольно большая курная изба. Надъ нею торчала елка.

— Корчма!— осипшимъ голосомъ воскликнулъ Янъ. Я такъ истомился, что не смогъ отвтить: не хватило голоса.

ГЛАВА XVII.

У порога, въ сняхъ корчмы копошились оборванныя еврейскія ребятишки, посреди грязнаго земляного пола сидлъ въ одной разодранной спереди отъ ворота до подола рубашенк самый младшій бутузъ и оралъ благимъ матомъ: обими руками онъ прижималъ къ сердцу краюшку чернаго хлба, а желтая хохлатая курица преспокойно клевала ее, не смущаясь воплями. Слва изъ двери тянулъ морду и мычалъ рыжій теленокъ.

Я оттолкнулъ его и вошелъ въ корчму.

Въ низкой и грязной изб синими слоями вислъ дымъ, ароматъ скотнаго двора такъ и ударилъ въ носъ.

Молодая, но истощенная и растрепанная до нельзя хозяйка опустила ухватъ, которымъ она ворочала горшки въ широкой печк у входа, и уставилась на насъ. Подолъ рваной и грязной юбки ея былъ заткнутъ за поясъ, костлявую грудь прикрывалъ утратившій свой цвтъ лифъ, застегнутый только на одну верхнюю пуговицу, худыя руки были обнажены до плечъ.

Не обращая вниманія на ея удивленіе, я добрался до лавки и скоре упалъ, чмъ слъ на нее.

За нами вошелъ Брутъ, измазанный всми цвтами грязи, какая только попадалась ему по дорог.

— Я здсь не останусь!— проговорилъ я минуту спустя Яну.— Тутъ задохнуться можно!

Янъ угрюмо молчалъ и смотрлъ въ сторону.

— Что у васъ нтъ другого помщенія?— спросилъ я еврейку.

Та вдругъ уцпилась руками за косяки двери, порывисто, всмъ корпусомъ поддалась въ сни, прокричала что-то звонкимъ пронзительнымъ голосомъ, затмъ откинулась обратно и, опять оцпенвъ, стала смотрть на насъ.

На зовъ явился огромный, суроваго вида богатырь литвинъ. Еврейка быстро застрекотала на исковерканномъ литовскомъ язык, и призванный охранять ее и служить переводчикомъ крестьянинъ обратился ко мн по-польски съ вопросомъ, что намъ угодно.

Оказалось, что еврейка не знала ни польскаго, ни русскаго языка, заговорить же съ ней по-литовски мн не пришло въ голову.

Я отвтилъ.

Услыхавъ родную рчь, литвинъ весь прояснился, угрюмое выраженіе на бритомъ лиц его исчезло, глаза освтились привтомъ и добродушіемъ, столь свойственнымъ этому народу.

Никакой отдльной каморки и даже чулана у еврейки не имлось. Не могъ ничего лучшаго предложить намъ и крестьянинъ, такъ какъ онъ жилъ въ той же корчм, съ евреями.

Должно быть отчаяніе изобразилось на лиц моемъ, потому что литвинъ поспшно добавилъ, что если я не хочу ночевать въ изб, то могу сдлать это въ принадлежащемъ лично ему сара.

Мы съ радостью согласились и направились за крестьяниномъ.

Высокій и просторный сарай, сколоченный на живую руку изъ тонкихъ досокъ, находился шагахъ въ сорока на лужк за дорогою, низкія перегородки раздляли его на три части, предназначавшіяся, надо думать, въ лучшія времена для помщенія животныхъ. Изъ дальняго загончика справа отъ двери доносилось хрюканье, но это обстоятельство ни на мигъ не смутило насъ.

Слва въ крайнемъ отдленіи желтла груда соломы.

Мы избрали его и я, попросивъ хозяина принести молока, такъ какъ нестерпимо хотлось пить, бросилъ свои вещи и принялся раздваться.

Куртку я едва содралъ съ себя, сапоги удалось снять только съ помощью отчаянныхъ усилій Яна. Наконецъ я остался въ одномъ сильно отсырвшемъ бль, отжалъ все снятое и развсилъ по загородкамъ въ сара. То-же сдлалъ и Янъ.

Было сыро и холодно. На двор подымался втеръ, въ щеляхъ стнъ и гд то подъ нами посвистывало. Покрыться было нечмъ. Меня слегка знобило.

Только что мы зарылись въ солому, вошелъ нашъ литвинъ, въ огромныхъ ручищахъ онъ несъ кувшинъ молока, два стакана и каравай ржаного хлба. Подъ мышкой у него торчала засаленная, словно только что вытащенная изъ борща подушка и старое одяло изъ лоскутьевъ.

Все это онъ добродушно предложилъ мн.

Я поблагодарилъ и отказался.

Янъ, увидавъ, что литвинъ протянулъ мн подушку и одяло, а я ихъ не беру, вскочилъ и ухватился за нихъ.

— Давай, давай!— заговорилъ онъ,— Какъ это такъ не надо?!

Литвинъ нершительно переступилъ съ ноги на ногу и, думая, что я, можетъ быть, все таки возьму, не выпускалъ вещей изъ рукъ.

Наконецъ онъ улыбнулся, отдалъ одяло и подушку Яну, постоялъ нкоторое время около насъ, поглядлъ, какъ мы жадно припали къ стаканамъ съ молокомъ, забралъ затмъ опорожненную посуду, пожелалъ намъ добраго сна и, стараясь не стучать, тихо вышелъ изъ сарая и притворилъ за собой скрипучую щелястую дверь.

Я обвязалъ платкомъ болвшую шею, далъ хлба Бруту и зарылся опять въ солому.

Янъ устроился напротивъ меня, изъ соломы выглядывала лежавшая на подушк голова его. Сверху онъ покрылся одяломъ. Лицо Яна усмхалось.

— Хорошо!— говорилъ онъ, щурясь и поеживаясь.

Пріятная теплота тихо распространялась и по моему тлу, скоро я почувствовалъ, что кровь прилила и заиграла пятнами на моемъ лиц, меня лихорадило.

Я поднялся, снялъ мокрое пальто и накинулъ его на себя поверхъ слоя соломы.

Стало уютне. Благодаря внутренней досчатой загородк, у которой устроились мы, на насъ не дуло, на вышин же меньше половины человческаго роста изъ щелей наружныхъ стнъ тянулъ сильный втеръ.

— А вдь вещи то наши скоро просохнутъ на сквозняк!— заговорилъ опять Янъ и вдругъ расхохотался.

Когда онъ находился въ тепл, а, главное, въ лежачемъ положенія, на него всегда находила игривость.

— Чему ты?— спросилъ я.

— Да такъ!.. Какъ мы по лсу то брели…

И онъ опять залился мелкимъ, благодушнымъ смшкомъ сытаго и довольнаго человка.

Я промолчалъ и не слушалъ дальнйшей болтовни его. Скоро онъ стихъ.

За сараемъ вылъ втеръ, уныло шумли деревья.

Тяжелая дремота понемногу овладла мною, въ отяжелвшей голов у меня стоялъ какой то странный гулъ.

Мн казалось, что я не сплю и вижу, что широкая дверь, врне, ворота сарая отворены и Олонскій урядникъ стоитъ и указываетъ на насъ пальцемъ, я даже различилъ серебряное кольцо на рук его, онъ строго приказываетъ крестьянину арестовать насъ.

Вн себя я вскакиваю и бгу прочь черезъ другой, вдругъ появившійся передо мной проходъ.

За мной гонятся, я несусь къ лсу и спасаюсь въ чащ.

День стоитъ прекрасный. Поютъ птицы. Я вспоминаю, что въ сара остался Янъ и оружіе и что надо выручить ихъ. И я, весь замирая, пробираюсь по кустамъ обратно, сарай вырисовывается передо мной, я уже ползу…

И я вдругъ приподнялся: меня кто-то сильно ударилъ въ бокъ.

Стояла ночь, не видно было ни зги.

Съ сильно бьющимся сердцемъ, не сознавая еще хорошенько, гд я и сплю-ли еще и вижу сонъ или дйствительно толкнули меня, я ошарилъ вокругъ себя рукой и коснулся до чего-то огромнаго, живаго и теплаго.

Оно, точно отъ электрическаго тока, метнулось съ глухимъ ревомъ прочь.

Отъ страха на лбу у меня выступилъ потъ.

Испугавшее меня чудовище остановилось шагахъ въ десяти въ сторон и захрюкало.

Это была свинья!

Весь дрожа, я легъ опять и закрылся соломой.

Голова у меня кружилась, я пытался заснуть, но не могъ.

Тогда я открылъ глаза и вперилъ ихъ во тьму. Свинья похрюкивала и чавкала гд-то въ среднемъ загон.

На двор разыгрывалась буря.

Мало по малу мной овладли воспоминанія, одинъ за другимъ стали всплывать сначала неясные, затмъ яркіе, окруженные сіяніемъ милые образы мамы, тети, сестеръ, братьевъ, какъ волшебная картина открылась наша освщенная лампадой дтская, слезы подступили у меня къ горлу. Я созналъ, какъ далеко я отъ нихъ, и голоса бури пробудили дремавшую во мн совсть.

Словно бездонная пропасть раскрылась подъ ногами у меня, я понялъ всмъ существомъ своимъ, какое горе я причинилъ роднымъ и какъ безпомощенъ я, пріютившійся со своими нелпыми замыслами въ дождливую ночь въ свиномъ хлв среди глухихъ лсовъ Литвы.

Я до боли ясно созналъ, что никогда и никуда не попадемъ мы и скоре смерть, чмъ хоть какой нибудь успхъ ждетъ насъ среди лсовъ, но даже смерть казалась воспаленному воображенію моему лучше, чмъ позоръ возвращенія.

Возврата, казалось мн, намъ уже не было.

Слезы брызнули изъ глазъ моихъ, я зажалъ рукой ротъ, чтобъ сдержать рвавшіяся изъ груди рыданія, спрятался съ головою въ солому и плакалъ долго, горячо и неудержимо.

ГЛАВА XIX.

— Вставай!— весело кричалъ Янъ, тормоша меня. День уже на двор, въ путь пора!

Я раскрылъ тяжелыя вки.

Въ распахнутую дверь полутемнаго сарая врывались лучи солнца.

— Одвайся, нечего лнтяйничать!— безъ умолку болталъ Янъ, сбрасывая съ перегородки ко мн куртку и прочія вещи.

— Смотри, высохло какъ, словно и не было подъ дождемъ.

Я выбрался изъ-подъ соломы, слъ и медленно сталъ одваться, меня шатало отъ слабости, голова болла, какъ отъ угара, трепавшая меня ночью лихорадка давала себя знать.

— А гд Брутъ?— спросилъ я, и голосъ мой поразилъ меня самого, такой онъ сталъ больной и слабый.

Янъ оглядлся.

— А и впрямь, гд онъ? Брутъ, Брутъ!

Янъ засвисталъ.

Прошло съ минуту, и зашуршала солома въ углу.

Я перевелъ туда глаза и увидалъ, что изъ-подъ нея вылзаетъ весь облпленный стеблями, заспанный Брутъ.

— Ишь, лнтяй! Отогрлся въ солом!— сочувственно замтилъ Янъ.

— Гляди,— перебилъ я,— ты мшки разсыпалъ.

— Я? Батюшки мои…

Янъ бросился къ нимъ.

— Весь хлбъ и картофель украли! Кто же это?

— Свинья,— отвтилъ я, сообразивъ, въ чемъ дло:— она ночью ходила, я слышалъ.

— Чтобъ ее разорвало! Гд она?

И онъ схватилъ стоявшій въ углу огромный колъ и побжалъ осматривать сарай.

По счастью для свиньи и для насъ, она отсутствовала, иначе, вроятно, пришлось бы не только накормить ее, но и заплатить за нее.

Высохшее платье покоробилось, куртка едва сходилась на мн и казалась сшитою изъ лубка. Я съ усиліемъ застегнулъ ее на верхнюю пуговицу и почувствовалъ такую боль, что быстро распахнулся. Всю грудь и шею у меня покрывали огромные пузыри отъ ожоговъ, къ кож нельзя было прикоснуться.

Съ трудомъ напялилъ я мокрые сапоги,— единственный непросохшій предметъ, и выбрался къ двери.

Въ среднемъ загончик стояло два табурета, на одномъ изъ нихъ находилось молоко, хлбъ и стаканы

— Я уже пилъ!— сказалъ Янъ.— Я давно всталъ, да жалко было будить тебя. Что, иль не хорошо теб, Стась?— добавилъ онъ, увидавъ мое лицо при солнечномъ свт.

Я кивнулъ головою.

— Нездоровъ немного. Да это ничего, пройдетъ.

— Пошь, да молочка выпей, — лучше станетъ,— замтилъ Янъ.

— Нтъ, не хочу… Чаю я бы теперь выпилъ.

— Что-жъ, это можно!

И Янъ захватилъ щепоть чая и бгомъ помчался въ корчму.

Я чувствовалъ себя такимъ усталымъ и разбитымъ, словно вмсто только что сдланныхъ десяти шаговъ прошелъ тридцать верстъ. Я прислъ на расшатанный табуретъ и сталъ ждать Яна.

Ночное отчаяніе и мрачныя предчувствія растаяли, какъ и сама ночь, при свт дня. Мн сдлалось даже стыдно своего малодушія.

Янъ вернулся съ безносымъ чайникомъ и съ ведромъ воды для умыванія.

Прикасаться къ холодной вод мн не хотлось, все же я вымылся, помогъ продлать эту операцію Яну и съ жадностью принялся за свой чай. Онъ немного подкрпилъ меня.

— Надо про дорогу на Пуне разспросить,— сказалъ я.— Ты бы позвалъ, Янъ, хозяина.

— Не надо!— Отозвался Янъ, отчищавшій изо всей силы стволъ ружья, покрывшійся отъ дождя яркими ржавыми пятнами.— Я уже выспросилъ, знаю!

— Ты? У кого?

— А у прозжихъ.

— Тутъ съ часъ назадъ были Олькеникскіе. Надо на Олькеники сперва итти, — эта дорога туда идетъ, а оттуда до Нмана рукой подать.

— Да кто это прозжіе были,— литвины, евреи?

— Нтъ, поляки… Мщане должно быть.

Я неодобрительно покачалъ головою.

— А вдругъ они прідутъ и разскажутъ уряднику, что мы идемъ за ними?

— Ну, дались теб урядники! Ты думаешь, такъ вотъ вчера въ такую погоду и поскакали дать знать о насъ: дла, братъ, не волки, въ лсъ не уйдутъ. Въ Олькеники мы напередъ встей о себ придемъ.

Появился хозяинъ.

Я поздоровался съ нимъ, и спросилъ, какъ намъ ближе пройти на Пуне?

— На Пуне?

Литвинъ потеръ бритое лицо ладонью, отчего послышались такіе звуки, какъ будто неподалеку чистили скребницей коня.

— На Пуне дорога не здсь.

— Какъ не здсь? Какая же здсь дорога?

— А на Олькеники. На Пуне вы дорогу прошли. На Пуне изъ Рудзишекъ итти надо

— Вотъ теб и опредлили сверо-западъ!— пронеслось въ моей голов.

Спокойствіе, однако, меня не покинуло: что, въ сущности говоря, значила для насъ потеря одного дня?

— А отъ Олькеникъ далеко до Пуне?

У! Изъ Олькеникъ на Меречь ближе всего, потомъ по Нману хать надо. На Пуне отсюда много дальше!

Не долго думая, мы ршили измнить маршрутъ и итти на Меречь. Но наученный опытомъ, я тщательно развдалъ про вс могущіе встртиться перекрестки на пути и попросилъ затмъ продать намъ картофеля и хлба.

Все это нашлось у литвина въ весьма ограниченномъ количеств.

Браня свинью и заодно съ ней хозяина, Янъ уложилъ возобновленную провизію въ сумки, повсилъ ихъ черезъ плечи себ, забралъ ружье и, разставивъ ноги, сталъ въ воротахъ съ видомъ разбойника, глядя на мои разсчеты съ хозяиномъ.

Я едва заставилъ литвина взять деньги за съденное и забранное нами, распростился съ нимъ и вышелъ изъ такъ хорошо послужившаго намъ убжища.

Утро стояло сверкающее, чудесное.

Свжая, только что омытая дождемъ, изумрудная зелень придорожныхъ кустовъ казалась осыпанной горстями брилліантовъ, капли воды искрились и переливались тысячами разноцвтныхъ огней.

По голубому небу плыло одно единственное блое, словно изъ серебра отлитое, облачко.

Дорога уходила въ лсъ.

Повороты смнялись поворотами, но кром близко подступавшихъ къ дорог деревьевъ ничего не было видно.

Лиственныя заросли скоро смнились хвойнымъ перелскомъ, мало по малу стали попадаться громадные, косматые шатры елей, темень подъ ними не позволяла различать ничего за десять, пятнадцать шаговъ, смутно обрисовывались стволы лсныхъ гигантовъ. Боръ дичалъ съ каждымъ шагомъ впередъ.

Мы шли медленно и часто присаживались отдыхать.

Проснувшійся въ веселомъ настроеніи духа Янъ притихъ и грубовато-добродушнымъ обращеніемъ прикрывалъ нжность и внимательность ко мн, онъ то набиралъ мн ягодъ въ свою шапку, то вырзывалъ удобную палку, то, несмотря на мои протесты, ворчалъ и отбиралъ какую-нибудь вещь, которая, какъ казалось ему, тяготила меня.

Ни одного непріятнаго мн слова по поводу вчерашняго напраснаго круженья нашего по лсу не сорвалось у него съ языка.

Все это очень трогало меня.

На одномъ изъ приваловъ, когда я въ полномъ изнеможеніи опустился на мягкій мохъ на солнцепек среди полянки, Янъ, хотвшій ссть рядомъ со мною, вдругъ застылъ въ согнутомъ положеніи.

— Смотри, смотри,— зашепталъ онъ, указывая впередъ пальцемъ.

Я приподнялся и увидалъ шесть-семь дикихъ козъ. Передняя насторожилась, и за ней все стадо подняло стройныя шеи и головы, вожакъ ударилъ ногой, и срожелтоватыя красавицы литовскихъ лсовъ умчались, какъ пухъ, унесенный бурей.

Около полудня мы наткнулись на бродившихъ по лсу длинномордыхъ, похожихъ на дикихъ, поджарыхъ свиней,

— Деревня близко, — замтилъ Янъ.— Не Олькеники-ли?

Дорога сдлала изгибъ и вывела насъ на небольшую песчаную полянку.

Низкая и рдевькая, какъ татарская борода, рожь покрывала ее, невдалек чернло нсколько крохотныхъ, тсно скученныхъ избенокъ, ни куста, ни деревца не ютилось вокругъ нихъ, только грязные пустые дворики, напоминавшіе и видомъ и запахомъ свиные закуты, примыкали къ улиц.

— Ну, и хлба!— Проговорилъ, оглядвшись, Янъ.— Слезы, а не поле!

Онъ, бднякъ самъ, очень неодобрительно, даже съ оттнкомъ презрнія относился всегда къ литвинамъ за ихъ смиренность и бдность.

Собственнаго хлба большинству литовцевъ не хватаетъ и на полгода, они возятъ въ города на продажу дрова, метлы, деревянную посуду, сплошь и рядомъ, нанимаются въ батраки къ евреямъ — почти такимъ же нищимъ, какъ и они сами. Употребленіе въ пищу разныхъ кореньевъ и древесной коры въ той части Литвы, которую перескали мы,— явленіе заурядное.

Дверь крайней избушки стояла отворенной, изъ нея широкой полосой тинулся синеватый дымъ.

На порог, сгорбившись и надвинувъ на лобъ срую войлочную шляпу, сидлъ пожилой литвинъ.

Мы остановились противъ него, и я окликнулъ его.

Деревню звали Выштелянцами.

До Олькеникъ оставалось еще порядочно,— сколько именно литвинъ не съумлъ опредлить.

— Хорошо быть на этомъ свт паномъ, а на томъ свт нищимъ!— философствовалъ Янъ, выходя изъ деревни.

Боръ скоро разступился и выпустилъ насъ на словно снгомъ усыпанныя холмистыя поля, самъ онъ потянулся и засинлъ влво и вправо по горизонту.

Впереди, насколько могъ обнять взглядъ, волнами разстилались блыя поля гречихи. Невидимые жаворонки звенли въ голубомъ неб, не то въ трав, не то въ воздух жужжали пчелы.

Солнце жгло почти отвсными лучами.

Дорога мало-по-малу сошла въ низину и сочная зелень смнила блую пелену гречихи. На ровныхъ, какъ скатерть, лугахъ изрдка стали попадаться холмы. Наконецъ они опять покрыли всю мстность.

Мы одолли самый высокій изъ нихъ, закрывавшій горизонтъ, и увидли громадныя зеленыя поймы, вдали вилась и синла рка,— какъ мы узнали посл — Меречанка.

За однимъ изъ изгибовъ ея на гор берега виднлись главы и кресты костела, церкви и очертанія различныхъ строеній. То были Олькеники.

Часовъ около четырехъ, по разсчету Яна, мы вступили на деревянный мостъ, перекинутый на жердяныхъ козлахъ, черезъ узкую, поросшую кувшинками, болотистую Меречанку.

Олькеники — мстечко, но мн они показались большимъ селомъ.

Середину его занимала огромная немощенная площадь, по сторонамъ ея тянулись деревянные, бурые отъ лтъ и непогоды одноэтажные дома, крытые соломой и изрдка тесомъ. Съ противоположнаго края на площадь выступалъ старинный, обнесенный кирпичной оградой, срый костелъ.

17 ноября 1700 г. на лугахъ, только что пересченныхъ нами, происходила битва поляковъ съ поляками же. Двадцатитысячное войско князей Огинскаго и Вышневецкаго разбило полки гетмана Сапги. Равнины и горы кругомъ были устланы трупами бжавшихъ. Сынъ гетмана, Михаилъ, попался въ плнъ и въ пять часовъ утра слдующаго дня молодого рыцаря вывели къ костелу, противъ котораго находились мы, и шляхта въ куски изрубила его саблями.

Черезъ шесть лтъ, именно 8 марта 1706 г. смерть Михаила отомстили на томъ же мст: шведы разгромили полки враговъ отца его, и среди дремучаго полутемнаго бора дорогой, по которой такъ мирно пробирались мы съ Яномъ, звеня и сверкая желзомъ, быстро шли къ Вильн суровые побдоносные ряды шведовъ съ Диккертомъ во глав…

Янъ равнодушно слушалъ мое повтствованіе и поглядывалъ по сторонамъ.

Площадь казалась пустынной. Если-бъ не пара полуголыхъ еврейскихъ ребятишекъ да нсколько свиней, сладостно нжившихся на солнц, мстечко казалось бы вымершимъ. Наглухо закрытыя и задвинутыя болтами ставни оконъ придавали многимъ домамъ видъ заколоченныхъ. Изъ ближайшаго довольно внятно доносилось не то пніе, не то бормотаніе, въ одно изъ оконъ выглянулъ еврей въ пестромъ талес {Длинный платоісь съ черными и желтыми полосами.} и съ молитвеннымъ ящичкомъ {Четырехугольная черная коробка, привязывающаяся ко лбу узкимъ, чернымъ ремнемъ, въ ней хранятся заповди.} на лбу, онъ съ озабоченнымъ видомъ посмотрлъ на насъ и, продолжая бормотать молитвы, скрылся снова.

Тутъ только я понялъ причину мертвой тишины мстечка: была суббота, день, въ который не только глухихъ мстечекъ, но и большихъ городовъ Литвы и Польши нельзя узнать.

Съ закатомъ солнца въ пятницу и до вечера субботы торговля везд прекращается, движеніе на улицахъ почти отсутствуетъ. Только вечеромъ разряженныя толпы гуляющихъ евреевъ и евреекъ заливаютъ улицы. Убогія лавченки Олькеникъ, даже двери не торговыхъ домовъ, — обыкновенно стоящія въ тхъ мстахъ настежь,— все было заперто. Купить что либо въ еврейскіе праздники — дло мудреное, потому мстные жители запасаются всмъ необходимымъ заблаговременно.

Чтобъ не итти на виду у всхъ по площади, мы свернули за уголъ ближайшаго домика и очутились въ безлюдномъ переулк.

— Какъ же мы раздобудемъ хлба?— заговорилъ я.— Опасно вдь заходить въ дома.

— Корчму бы розыскать!— отозвался Янъ.— Да людей то никого не видно!…

Не усплъ онъ договорить послдняго слова, какъ изъ сосдней калитки вышелъ одтый въ длинный черный, но чистый лапсердакъ и въ черномъ же бархатномъ картуз молодой франтъ-еврей.

Янъ спросилъ у него, гд корчма, тотъ указалъ и съ любопытствомъ и нкоторымъ почтеніемъ сталъ разсматривать насъ и наше вооруженіе.

— А какъ намъ выйти на дорогу на Меречь?— продолжалъ Янъ.

Еврей отвтилъ, что надо пересчь мстечко и тогда увидимъ подъ горой корчму и дорогу.

Мы поблагодарили и скоро выбрались на окраину. Гора, на которой расположено мстечко, кончалась небольшимъ обрывомъ, внизу, шагахъ въ ста отъ него, темнла окруженная хлвами и сараями, низкая, но просторная корчма.

Мимо нея широкою лентою пролегала исчезавшая дальше среди лсистыхъ горокъ дорога.

У корчмы стояли дв повозки, запряженныя въ нихъ буланыя лошадки ли лежавшіе въ пыли передъ ними вороха свжескошенной травы.

ГЛАВА XX.

— Есть зазжіе,— промолвилъ Янъ, разсматривая корчму.— Какъ бы не нарваться на кого…

— Опасно,— согласился я.

Чтобъ не быть замченными изъ бокового окошка корчмы, тускло смотрвшаго прямо на насъ, мы забрались въ бурьянъ, росшій близъ края обрыва, и расположились на отдыхъ.

Янъ и Брутъ плотно пообдали хлбомъ и печеными яйцами, я къ д не притронулся, мн только хотлось пить, но воды у насъ не было.

Нтъ, нтъ, и я съ завистью поглядывалъ влво на далекую, капризно изгибавшуюся среди высокихъ песчаныхъ горъ синюю Меречанку.

Прошло съ полчаса.

Янъ нсколько разъ выглядывалъ изъ лопуховъ, но повозки продолжали стоять у корчмы, никто не выходилъ изъ нея. Я предложилъ обогнуть корчму задворкомъ, затмъ спрятаться одному въ лсу, а другому, оставивъ тамъ оружіе и мшки, вернуться въ нее за покупками. Янъ одобрилъ мой планъ.

Справа передъ окнами корчмы разстилалось открытое поле, слва ее закрывали длинный сарай для лошадей и повозокъ и два низенькихъ плетеныхъ хлва. Пески позади нихъ усивали рдкіе кусты репейника и колючекъ съ лиловыми цвтами.

Скрываясь въ густыхъ лопухахъ, мы ползкомъ спустились къ подошв горы, точно караулившее насъ окно скрылось.

Мы поднялись на ноги и быстро пошли по задворку. Опасность почти миновала.

— Даромъ, кажись, мы съ тобой на карачкахъ съ горы ползли!— весело и громко замтилъ Янъ, поравнявшись съ послднимъ хлвомъ.

И вдругъ оба мы вздрогнули и оборотились: въ узкомъ закоулк между сараемъ и хлвомъ стоялъ человкъ. Увидавъ насъ, онъ быстро оправился и вышелъ за уголъ. На немъ были свтло-срые съ черными клтками панталоны на выпускъ, бархатная синяя жилетка съ разводами и черный потертый пиджакъ. На грязной манишк краснлъ галстухъ, свтлая растрепанная и рдкая бороденка свидтельствовала, что владлецъ ея не мстный уроженецъ.

— А па-а-звольте узнать, куда вы идете?— обратился онъ къ намъ начальственнымъ тономъ.

Мы молча ускорили шагъ.

— Нтъ!— повысилъ голосъ незнакомецъ, обгоняя насъ, и, растопыривъ руки и ноги, сталъ передъ нами.

Измятыя грязныя манжеты его бросились мн въ глаза.

Мутные и срые на выкат глаза и сильный винный запахъ, обдавшій насъ, какъ изъ распахнутаго погребка, свидтельствовали, что незнакомецъ былъ сильно въ градус.

Его накреняло то впередъ, то назадъ, словно кто толкалъ его то въ одну, то въ другую сторону.

Мы остановились.

— А теб что за дло?— грубо спросилъ Янъ.

Либо у него поблднло, маленькіе глазки потемнли и заблистали.

Неизвстный былъ одного роста съ нимъ, но такой жиденькій, что несмотря на геройскую позу и выпяченную впередъ грудь казался передъ здоровякомъ Яномъ пиголицей.

— Разговариваешь? А знаешь, кто я?— горделиво крикнулъ, продолжая раскачиваться — неизвстный.

— Кто?

— Я писарь! Паспорта есть?

— А это кто, знаешь?

Янъ поднесъ къ вострому носу противника увсистый кулакъ.— Пшелъ прочь, не то я тебя…

— Каррраулъ!— неистово завопилъ писарь.— Ратуйте!

— Бжимъ!— въ испуг проговорилъ я, схватилъ и отдернулъ хотвшаго уже вцпиться во врага Яна.

— Что ты, брось его!

— Куда-а?!— Закричалъ писарь, ухвативъ за руку отшатнувшагося отъ него Яна.— Я знаю, кто вы — Виленскіе бглецы вы! Сюда! Братики!

Янъ съ силой рванулъ свою руку, и писарь шлепнулся на землю, продолжая орать, какъ недорзанный.

Мы во всю прыть бросились къ лсу.

Писарь вскочилъ и побжалъ къ корчм.

— Задержать!— слышались его крики: — награду дамъ! Арестовать ихъ!

Человкъ шесть какихъ-то субъектовъ въ пиджакахъ, галдя и махая руками, высыпали на бывшее поле сраженія. Увидавъ насъ, вс, какъ были въ корчм разстегнутые и безъ шапокъ, помчались въ погоню. Писарь вскочилъ въ одну изъ повозокъ и, не разбирая дороги и хлеща изо всхъ силъ буланку, летлъ на перерзъ намъ, подскакивая чуть не на аршинъ вверхъ отъ толчковъ на кочкахъ и вскидывая локтями, какъ крыльями. Длинные волосы его разввались.

Я несся, не чувствуя ногъ подъ собой.

Пистолетъ выпалъ у меня изъ-за пояса, Янъ уронилъ одинъ изъ двухъ нашихъ мшковъ съ провизіей, но подымать то или другое времени не было.

Погоня отстала шаговъ на триста.

Лсъ былъ уже близко.

Мы бурей ворвались въ кусты и скрылись отъ глазъ преслдователей.

На наше счастье лсъ оказался дубовый,— въ сосенник спрятаться было бы трудне.

Я задыхался. Сердце у меня не билось, а бшеннымъ ходуномъ ходило въ груди, въ глазахъ стали вертться яркіе, радужныхъ цвтовъ круги.

Мы пошли шагомъ, ноги у меня подламывались и дрожали.

Гнавшіеся разсялись позади насъ и, аукаясь, разсыпались цпью. Слышно было, какъ трещали втви подъ ногами ихъ.

Я напрягъ остатки силъ и ускорилъ ходъ.

Мы попали въ положеніе зайцевъ: на насъ охотились загономъ.

Куда мы могли выйти, какъ великъ лсъ, что за нимъ,— поле, рка-ли,— все было неизвстно.

— На дерево бы влзть!— вырвалось у меня.

— А Брута куда дть?— возразилъ Янъ,— Онъ выдастъ насъ!

Притаиться въ кустахъ не имло смысла: ихъ могли обшарить и наткнуться на насъ,— продолжать идти все впередъ было страшно,— лсъ могъ окончиться, могъ, наконецъ, кто-нибудь направиться наперерзъ намъ, и мы били бы пойманы.

Среди могучихъ, но молодыхъ еще дубовъ, нтъ, нтъ и попадались кряжистые многовковые гиганты.

Мы кидались къ нимъ, но ни норы подъ корнями, ни подходящаго дупла не оказывалось.

Вдругъ впереди блеснули просвты. Не прошло и нсколькихъ минутъ, и мы очутились на опушк. За ней разстилалось огромное блое поле гречихи!

Мы съ ужасомъ взглянули другъ на друга: гречиха была такъ низка, что притаиться въ ней могъ бы разв заяцъ.

Значительно отставшіе отъ насъ преслдователи приближались.

Я различалъ голосъ писаря, реввшаго и улюлюкавшаго, какъ на настоящей охот.

Медлить нельзя было ни минуты.

Я обжалъ глазами чащу и поспшилъ къ ближайшему дубу, обхватомъ сажени въ дв, въ густой и развсистой зелени его, показалось мн, можно было укрыться.

— Лзь скорй, Янъ!

— А ты?

— Лзь!— съ раздраженіемъ прикрикнулъ я.

Разговаривать некогда было.

Янъ въ мгновеніе ока слъ верхомъ на нижнюю втвь.

Я ухватилъ Брута, еле поднялъ его и передалъ Яну, съ большимъ трудомъ вскарабкался затмъ самъ и, помогая одной рукой Яну нести собаку, другой цпляясь за втви, съ неимоврными усиліями сталъ съ нимъ подыматься выше. Съ обоихъ насъ лилъ потъ, оружіе, мшки, а главное — неимоврно тяжелый и плотный, какъ большая свинья, Брутъ такъ и влекли насъ къ земл. Я раза два путь не сорвался и только стиснувъ до окостненія и судорогъ въ пальцахъ сукъ, удержался въ воздух. Брутъ ошаллъ и не шевелился, онъ только часто, часто моргалъ и жалобно заглядывалъ намъ въ глаза.

Саженяхъ въ пяти отъ земли мы одновременно замтили чернвшее въ ствол дуба большое отверстіе.

Дупло!

Янъ схватился за край его свободной рукою и заглянулъ внутрь.

— Огромное!— едва переводя духъ, проговорилъ онъ.— Черта этого помстить можно.— Обозванный такимъ именемъ Брутъ заискивающе лизнулъ его въ щеку.

— Глубокое?— шепотомъ спросилъ я.

— Нтъ, дно видно. И ты помстишься. Ну-ка, приподымай его.

Мы приналегли, и подсаженный кверху руками и плечами Брутъ, какъ куль съ мукой, опрокинулся и исчезъ внутри дуба.

— Ффу… окаянный,— отдуваясь, прошепталъ Янъ.

— Лзь же, есть мсто.

— А ты гд будешь?

— На верхушку взберусь. Возьми это къ себ…

Въ дупло полетли мшокъ и ружье, и облегченный Янъ, какъ блка, исчезъ въ листв.

Я ползъ къ Бруту.

Дно дупла отступало приблизительно на аршинъ отъ отверстія. Я спрыгнулъ внутрь и чуть не по колна ушелъ въ сухую и мягкую желтую сердцевину.

Мелкая пыль отъ гнилушекъ окружила меня, я закрылъ глаза, зажалъ носъ, чтобъ не расчихаться, и, поджавъ ноги, услся рядомъ съ Брутомъ.

— Аау, гей!!..— доносились приближающіеся голоса.

— Не видать?

— Нтъ!

Я приподнялся и, не высовываясь наружу, глянулъ по направленію голосовъ, шагахъ въ десяти отъ нашего пріюта стояло на лужайк трое преслдователей.

— Куда-жъ они двались? Не прошли-ли вправо?

— Туда далеко на перерзъ наши взяли!

— А влво?

— И слва кто-то забжалъ. Да вотъ онъ!

Изъ кустовъ съ указанной стороны, пыхтя, какъ бегемотъ, показался растрепанный писарь.

Красный галстухъ его съхалъ на сторону, пиджакъ былъ растерзанъ.

— Поймали?— спросилъ онъ осиплымъ отъ крика голосомъ.

— Нтъ. А вы?

— Нтъ.

— Такъ гд жъ они?

— Кто ихъ знаетъ!

Писарь схватился за волосы.

— Чертъ бы васъ дралъ!— завопилъ онъ.— Да передъ вами же они были, изъ-подъ носа награду выпустили! А-ахъ! Да ищите же, бгите скорй, ироды эдакіе!

И онъ врзался грудью въ затрещавшіе кусты.

Я поблагодарилъ Бога за посланную мн мысль спрятаться на дерево. Обшарить каждую вершину въ лсу было невозможно и для нсколькихъ сотъ человкъ.

Мы могли считать себя въ безопасности.

Оставалось ждать сумерекъ и подъ ихъ покровомъ выбраться какъ-нибудь изъ опаснаго мста.

Голоса затихли.

Я постоялъ еще немного у отверстія своего убжища, затмъ прислъ и увидалъ лицо Яна.

— Ушли!— весело проговорилъ онъ.— Вправо всей ордой пустились. А вдь у одного то пистолетъ былъ!— внушительно и какъ бы съ опаской добавилъ Янъ.

— Это мой,— отозвался я.— Я потерялъ.

— Ээхъ! Це, це, це!.. И я мшокъ обронилъ. Что же у насъ осталось?

— Да ты иди сюда,— мсто найдется.

Янъ спустился, втиснулся между мной и Брутомъ и, шепотомъ передавая мн свои мысли и ощущенія, развязалъ уцлвшій мшокъ.

Тамъ былъ порохъ и пули, изъ състнаго же въ мшк хранилось всего пять картофелинъ и фунта четыре хлба, все прочее, въ томъ числ соль и спички, погибло безвозвратно.

На лицо Яна набжали тни.

Я не сказалъ ни слова и даже не пошевелился.

Испугъ, напрягшій во мн вс нервы, покинулъ меня и вслдъ за нимъ уходили и силы.

Я впалъ въ изнеможеніе, все тло у меня вдругъ покрылось испариной и горло, и ныло.

Я оперся головой и плечомъ о стнку, кое какъ повернулся на бокъ и закрылъ глаза.

Полное равнодушіе ко всему овладло мной.

ГЛАВА XXI.

Злобное рычаніе Брута немного отрезвило меня, я приподнялъ вки и увидалъ, что Янъ держитъ пса за морду, извн долетали глухіе голоса.

Я взялъ Брута на свое попеченіе, а Янъ поднялся и сталъ слушать.

— Право, собака ворчала!— различилъ я голосъ внизу.

— Да гд, побойся Бога! Показалось теб!..

— Нтъ, не показалось!

— Ну, гд же она можетъ быть? На дерев, что-ли?

— А хоть бы и на дерев!..

Послышался смхъ.

— А можетъ на небо ее взяли? Эхъ ты, голова!

— Ладно!— упрямо повторилъ названный головою.— Обыскать надо здсь хорошенько. Э-ээ-эй!— Всею грудью крикнулъ онъ, приставивъ должно быть руки ко рту.— Сюда!

Я услыхалъ трескъ сучьевъ.

— А? Что? Нашли?— раздался голосъ писаря.

— Нтъ. Только они гд-то здсь. Собака, я слышалъ, ворчала!

— Собака?— Писарь зачмокалъ губами и засвисталъ.— Кричите, братцы, громче,— она залаетъ!

Раздались дружные крики, свистъ и улюлюканье.

Шерсть на ше Брута встала дыбомъ, онъ поднялся, чтобъ броситься вонъ изъ дупла, но я быстро ударилъ его по лбу и заставилъ лечь, глухое рычаніе застряло у него въ горл. Я распахнулъ куртку и, повалившись на пса грудью, засунулъ его морду къ себ за пазуху. Шумъ внизу утихъ.

— Деревья осматриваютъ!— шепнулъ, нагнувшись ко мн, Янъ.

— Лазятъ на нихъ?

— Нтъ, снизу глядятъ… Въ сторону отошли теперь.— И онъ снова сталъ насторож.

Орда преслдователей скоро опять собралась неподалеку отъ насъ.

Одинъ постучалъ палкой по нашему дубу, удары слабо отдались въ дупл, благодаря тому, что оно находилось высоко, гула не было.

Мы не шелохнулись.

— Да нтъ, нтъ дупла! Удрали!— Разочарованно проговорилъ одинъ изъ голосовъ.

— Даромъ только пріятную компанію нарушили!

— Да куда жъ они могли удрать?

— Облаву! Облаву сгоню нынче же, сію минуту!— кипятился окончательно опьянвшій писарь.

— А именины какъ?

— И именины пропустимъ и съ пустыми руками вернемся!— мрачно добавилъ другой.— Гайда въ корчму.

Внизу грянулъ словно пушечный выстрлъ. Я вздрогнулъ.

Эхо далеко прокатилось по лсу.

— Что такое?— Чуть слышно спросилъ я Яна.

— Писарь это… Писарь вверхъ выпалилъ, — нагнувшись къ моему уху, отвтилъ Янъ.

Внизу поднялись споры и крики.

Наконецъ писаря уговорили бросить поиски, и компанія стала удаляться. Янъ пристально слдилъ за ними.

Все стихло.

— А вдь одинъ то не ушелъ!— опять прошепталъ черезъ нсколько минутъ Янъ.— Въ куст притаился!

— Пускай!— Равнодушно отвтилъ я.

Янъ прислъ рядомъ со мной и замолчалъ.

Нтъ, нтъ, и онъ вставалъ и, не приблшкая лица къ отверстію дупла, взглядывалъ внизъ.

Подкарауливавшій насъ субъектъ неподвижно лежалъ на избранномъ имъ мст. Только голова его поворачивалась изъ стороны въ сторону и испытующе поводила кругомъ глазами.

Время уходило медленно.

Я минутами задремывалъ, но слышалъ съ удвоенной чуткостью каждый шорохъ въ лсу. Лихорадка пожирала меня, какъ то незамтно случилось, что Брутъ навалился на меня всмъ тломъ, онъ то пріятно согрвалъ меня, то начиналъ казаться нестерпимо натопленной печкой, и я обливался потомъ, но продолжалъ въ какомъ то полусн прижимать его похрапывавшую морду къ груди.

Когда я нсколько отрезвился и взглянулъ вверхъ, дупло наполняла темнота.

Янъ стоялъ.

Я тронулъ его за ногу и онъ нагнулся.

— Здсь этотъ?

— Здсь!

— Какъ же мы сдлаемъ?

Янъ энергично тряхнулъ волосами.

— Какъ? Да вдь не вкъ сидть намъ здсь, стемнетъ совсмъ и уйдемъ.

— А наткнемся на того?

— Что-жъ, вдь онъ одинъ. Пусть-ка поймаетъ насъ въ потьмахъ!

— А какъ мы дорогу отыщемъ?

Янъ промолчалъ.

— Ничего,— проговорилъ я немного погодя, вспомнивъ, что Меречанка впадаетъ въ Нманъ.— Берегомъ рки пойдемъ. Только бы до него добраться!

— До рки то доберемся!— увренно отвтилъ Янъ.

Отъ него такъ и дышало энергіей и врой въ наши силы.

— Побоится этотъ ночью одинъ въ лсу оставаться

— А если онъ не одинъ?

— Мсяца нтъ, не замтятъ. Вотъ что: я слзу первымъ и осмотрю опушку, коли наткнусь на кого,— побгаю по лсу, собью со слда да и опять къ теб пробррусь!

— Не попадись смотри!

— Еще чего!

И удалой Янъ безшумно исчезъ изъ дупла.

Прошло мучительно долгихъ минутъ двадцать.

Я уже хотлъ отправиться на поиски друга, но слабый шорохъ по кор далъ знать, что онъ возвращается.

— Идемъ!— прошепталъ онъ, всовывая голову въ дупло.

— Ружье оставимъ,— съ какимъ то болзненнымъ раздраженіемъ сказалъ я: — оно только выдаетъ насъ, и тяжелое.

Янъ не возражалъ. Онъ надлъ на себя мшокъ, со страшными усиліями вытащили мы изъ дупла Брута и, не видя ни зги, ощупывая ногами втви, стали совершать опасный спускъ.

Янъ наступилъ на сухой сукъ, онъ хрустнулъ, какъ пистолетный выстрлъ.

Мы обмерли и, затаивъ духъ, повисли, не двигаясь, на дерев.

Лсъ молчалъ, какъ мертвый.

Мы выждали нсколько времени и стали продолжать свое путешествіе.

Наконецъ я ощутилъ подъ ногой землю.

Мы спустили съ рукъ Брута, я обвязалъ ему шею носовымъ платкомъ и, придерживая за импровизированный ошейникъ, крадучись, сталъ пробираться за Яномъ.

Тьма царила почти непроницаемая, на разстояніи вытянутой впередъ руки я едва различалъ стволы деревьевъ.

Янъ направлялся на слабый просвтъ къ опушк мимо зловще молчавшаго куста, въ которомъ таился собутыльникъ писаря.

Укрываясь за дубами, мы приблизились къ нему.

Янъ вдругъ остановился, я весь превратился въ слухъ.

Среди глубокой и величавой тишины слышался слабый и мрный храпъ.

Нашъ врагъ спалъ!

Какъ тни, проскользнули мы къ опушк, бгомъ спустились съ откоса бугра, на которомъ росъ лсъ, и зашагали по густой, мокрой отъ росы гречих.

Надъ нами глянуло вызвздившее небо. Пахнуло свжестью. Окрестности смутно вырисовывались кругомъ. Влво вдали затемняли небо какіе то грозные изломы: то были горы надъ Мере чанкой.

Мы напрямикъ держали на нихъ.

По пашн итти было неудобно, сапоги скоро промокли насквозь, но мы не обращали вниманія на такіе пустяки и радовались счастливому избавленію отъ новой опасности. Я поминутно срывалъ цвты гречихи и обсасывалъ ихъ, роса славно утоляла жажду.

Но скоро ознобъ, а съ нимъ и слабость, овладли мной.

Я замолчалъ и, ежась и кутаясь, старался не отставать отъ Яна.

— Что, опять тебя знобитъ?— спросилъ онъ, замтивъ мои вздрагиванья.

— Да, немного…

— Ничего, къ рк придемъ,— сыщемъ мстечко, костеръ разведемъ.

— А спички гд?

— Спички…

Янъ примолкъ.

Поля окончились. Мы вступили въ пески и стали увязать въ нихъ по щиколодку, кое-гд по сторонамъ подымались низкіе можжевеловые кусты, я узналъ ихъ по сильному запаху.

Еще немного — и мы очутились на краю обрыва, внизу передъ нами среди темнаго луга тускло, словно зеркало во тьм, блеснула окруженная заводями, прихотливо изогнутая Меречанка.

На довольно широкой поверхности ея отражались звзды.

За ркой высились острыя горы, по вершинамъ и изломамъ ихъ чернлъ лсъ.

Мы спустились на лугъ, по влажной трав добрались до одиноко высившагося съ нашей стороны надъ ркою холма и взобрались по крутому скату его. На вершин, среди можжевельника, росло какое то развсистое дерево, Янъ сорвалъ втку и ощупалъ листья.

— Яблоня,— произнесъ онъ.— Вотъ здсь за горой и устроимся у воды.

Я запротестовалъ. У воды всегда холодне, а скрываться за горой, не имя возможности развести костеръ, было безсмысленно.

Янъ согласился со мной.

Мы сложили оружіе и вещи подъ яблоней и принялись ножами выкапывать себ въ песк постели. Янъ натаскалъ мн откуда то сухого, какъ хворостъ, похожаго на древесные лишаи, моха и выстлалъ имъ мое логовище.

Отъ ды я отказался. Янъ и Брутъ закусили вдвоемъ, а я легъ, укутался съ головой въ шинель, и тяжелое забытье сразу охватило меня.

Холодъ разсялъ кошмаръ, душившій меня, я почувствовалъ, что жестоко озябли до колнъ только прикрытыя ноги. Страстно желая уснуть опять, я поджалъ ихъ и повернулся на другой бокъ,— стало еще холоднй, но уже всему тлу.

Я скорчился подъ пальто въ комокъ,— не помогало.

Лежать сдлалось, наконецъ, нестерпимымъ. Я скинулъ съ лица край пальто и слъ.

Лунная безмолвная ночь стояла надъ міромъ. Что то сказочное было въ изсиня-темномъ неб, въ сонной, зеркальной вод, въ точно серебряныхъ, свтлыхъ, увнчанныхъ темными зубцами бора, противоположныхъ горахъ.

Надъ заводями дымился туманъ. Далеко за ркой мерцалъ костеръ, откуда то слва доносился едва слышный лай собакъ — признакъ близости деревни.

У воды монотонно кричала болотная выпь.

Нсколько минутъ я провелъ въ какомъ то очарованіи, словно невдомыя силы разомъ перенесли меня изъ дупла дерева въ волшебный міръ.

Затмъ, вздрагивая, я легъ снова.

Сырость почти насквозь пропитала легкое пальто мое, оно совсмъ не грло.

Лежавшій немного въ сторон точно огромный клубокъ, Брутъ дрожалъ, и нтъ, нтъ, подымалъ лобастую голову и жалобно повизгивалъ: бдному псу былгоне тепле, чмъ мн.

Наконецъ онъ всталъ, подошелъ ко мн, стараясь забраться подъ пальто. Я раскрылся совсмъ и поднялся на ноги. Он едва держали меня.

Янъ, надвъ свое пальто въ рукава, сидлъ, скорчившись подъ яблоней.

— Вотъ холодъ!— стараясь унять внутренній ознобъ,— проговорилъ я.— Спать страшно хочется!

Янъ глядлъ однимъ глазомъ, все прочее было у него укрыто.

— Чего спать, тутъ всю ночь бгать надо!— пробурчалъ онъ.

— Кабы костеръ разложить!

— Да… А поищи, можетъ найдешь гд нибудь у себя спичку.

— Искалъ, нту.

Я сталъ обшаривать свои карманы, они были пусты. Скорй для очистки совсти, чмъ ожидая найти что нибудь, я вернулся къ оставленному на земл пальто и осмотрлъ его.

Въ боковомъ карман я ощупалъ что-то длинное.

— Спичка!— радостно вскрикнулъ я, вынимая ее.

— Ну? Одна?

Янъ подскочилъ ко мн.

— Одна!

— Собирай скорй хворостъ!

Мы пустились обшаривать холмъ и склоны его, при обманчивомъ лунномъ свт производить это было трудно, я поминутно хватался за кочки или за тни отъ кустовъ, принимая ихъ за сухія втки.

Поиски не привели ни къ чему.

Ломать яблоню было жалко, и я принялся за можжевельникъ. Но онъ оказался упругимъ и колючимъ до мучительности. Янъ съ остервенніемъ дергалъ и рвалъ непокорные кусты и скоро подъ яблоней появились огромныя охабки втокъ.

— Не замтили бы насъ!— сказалъ я, оглядываясь.— Деревня близко!

— Бсъ съ ними, пускай замтятъ!— отозвался Янъ.

— Подумаютъ, что ночное. Да и время позднее — спятъ теперь вс!

Мы зажгли своею драгоцнною спичкой мохъ, служившій мн подстилкой, и сунули его въ груду втокъ.

Костеръ долго не хотлъ разгораться, отъ смолистаго и сырого можжевельника длиннымъ столбомъ валилъ, пригибаясь къ лугу, густой и блесоватый дымъ.

Наконецъ вспыхнули и затрещали, перебгая съ втки на втку, яркіе, веселые огоньки. Мы безпрестанно подкидывали имъ новую добычу, изъ костра вырвалось, наконецъ, вверхъ и лизнуло нависшія надъ нимъ втви яблони огромное пламя.

Янъ, Брутъ и я жались насколько возможно ближе къ огню.

Живительная теплота распространялась по одной половин тла, другая пронизывалась холодомъ и нетерпливо ждала своей очереди грться.

Время отъ времени приходилось отправляться за новымъ запасомъ топлива: можжевельникъ сгоралъ, какъ солома.

— Чаю-бы выпить! мелькнула во мн соблазнительная мечта, но ни чаю, ни котелка для воды не имлось.

Янъ все время изподтишка приглядывался ко мн. На лиц его я прочелъ затаенное безпокойство.

Видя, что слова не идутъ мн на языкъ, онъ началъ что-то разсказывать.

Я слушалъ его черезъ силу.

Приблизительно до трехъ часовъ просидли мы, поддерживая огонь у костра и поглядывая на медленно блднвшее небо. Мсяцъ меркъ, словно уходилъ въ становившуюся мутной высь. Колыхавшаяся надъ ркой и заводями пелена тумана подымалась и ширилась. Луга исчезали.

Скоро туманъ коснулся нашего холма и обвилъ подошву его, медлительные призраки волнъ вздымались, таяли въ воздух и поглощали все на пути своемъ. Образовалось сплошное, непроницаемое для глаза, дымящееся и безшумное море.

Чудилось, что мы сидимъ у костра на вершин заоблачной одинокой скалы, внизу медленно клубятся и ползутъ, касаясь иногда ногъ нашихъ, облака, застилающія таящуюся въ головокружительной бездн внизу землю…

Едва востокъ обозначился розоватой полоской, мы покинули догоравшій костеръ и отправились въ западномъ направленіи.

Первоначальный планъ слдованія берегомъ Меречанки былъ оставленъ, она выписывала такія петли, что въ день не пришлось бы подвинуться и на пять верстъ впередъ..

Мы ршили итти напрямикъ, Нманъ былъ въ одномъ, много въ двухъ дняхъ пути отъ насъ.

Сро-мутное небо предвщало жаркій день.

Величавый боръ скоро принялъ насъ въ свои ндра, но онъ сопровождалъ насъ не долго, его смнилъ низкорослый ельникъ и сосенки, песчаные невысокіе холмы кругомъ становились все обнаженне.

Съ вершины одного изъ нихъ я замтилъ уходившую далеко влво прямую, какъ стрла, большую дорогу, я узналъ ее по сопровождавшимъ ее аллеямъ вковыхъ березъ и мощныхъ высокихъ сосенъ.

Кругомъ, сколько могъ охватить глазъ, разстилались холмистые пески съ рдкими унылыми перелсками. Взошедшее солнце пріятно обогрло насъ, скоро итти стало тяжеле.

Несмотря на раннее утро, солнце начало припекать.

По небу не плыло ни облачка. Даль казалась блдно-бурою, словно дымъ сплошь заволакивалъ ее.

Воздухъ былъ неподвиженъ, не слышалось ни щебета птицъ, ни трещанья кузнечиковъ.

Я снялъ пальто, разстегнулся, но солнце всходило все выше, зной сдлался нестерпимымъ.

Отъ безсонницы и утомленія въ голов у меня шумло.

Я предложилъ сдлать привалъ.

— И, знаешь что,— совсмъ больнымъ голосомъ добавилъ я,— ночью все равно мы спать не сможемъ, такъ давай выспимся сейчасъ, а ночью итти будемъ: и легче, и безопасне!

Мелкія елки и можжевельникъ попадались все рже и рже, наконецъ передъ нами развернулась обнаженная, однообразная, чуть волнистая пустыня, словно властное слово заставило оцпенть готовое къ бур безконечное желтое море, и оно застыло, поднявъ и не обрушивъ песчаныя волны.

Мы свернули къ одинокому, почти не дававшему тни можжевеловому кусту, и я, даже не подложивъ ничего себ подъ голову, пластомъ легъ на горячій песокъ, уткнулся щекою въ него, раскинулъ руки, и сонъ, отрадный и непробудный, охватилъ меня.

ГЛАВА XXII.

Уже вечерло, когда я проснулся.

Неподалеку пылалъ костеръ. Пока я спалъ, Янъ отыскалъ гд то въ подкладк моего пальто еще пару спичекъ и, разведя огонь, услся печь картофель.

Меня томила жажда.

— Попить бы,— проговорилъ я.

— Нту воды,— отозвался Янъ,— везд искалъ ее. Да ты хоть пошь, поди, — хуже теб станетъ, не вши.

Я всталъ, подошелъ къ Яну и слъ около костра, аппетита не было никакого, тмъ не мене я принудилъ себя одолть полъ-картофелины. Другую половину я отдалъ Бруту.

— Надо къ утру до Нмана добраться!— сказалъ Янъ — хлба только одна корка осталась.

— Главное-бы воды…— вымолвилъ я.

— По дорог сыщемъ гд нибудь!— Яну видимо хотлось поддержать и хоть чмъ нибудь ободрить меня.

Мы собрались и тронулись дальше.

Я шелъ черезъ силу, еле вытаскивая изъ песка ослабвшія ноги.

На темно-синемъ неб всходила багровая полная луна, вдали отъ нея мигали кое-гд на неб мелкія искры звздочекъ. Отъ песка несло тепломъ, онъ отдавали воздуху зной, пріобртенный днемъ отъ солнца.

Усянная безчисленными, полузатянутыми пескомъ, валунами желтая, пустыня блднла, воздухъ и даль длались прозрачне.

Ночь предстояла чудесная, но я уже не думалъ ни о чемъ, даже видть не хотлъ бы ничего,— до того нехорошо я чувствовалъ себя.

При свт мсяца итти оказалось трудне, чмъ днемъ: глазъ не различалъ твердыхъ полосъ, обыкновенно обнажаемыхъ втромъ среди песковъ, и мы поминутно увязали въ наносахъ.

Пустыня молчала.

Безконечные, блесоватые, какъ волны ковыля, пески окружали насъ со всхъ сторонъ, лунный свтъ поглощался ими, слабо озарялась поверхность пустыни — безконечная, беззвучная, мутная…

Изрдка Янъ обращался ко мн съ какимъ нибудь словомъ, я отвчалъ, и затмъ оба мы замолкали и напряженно начинали вглядываться по сторонамъ.

Я думалъ о вод. Было жутко и безпокойно среди необъятнаго простора. Куда ни обращалъ я глаза, отовсюду — чудилось мн — глядло что то загадочное, страшное, проникающимъ въ душу неподвижнымъ взоромъ.

Брутъ, бгавшій обыкновенно по сторонамъ, скромно держался теперь вблизи меня.

Однообразный мутный цвтъ земли и воздуха утомлялъ глаза, а съ ними и все тло. Итти становилось все трудне, ноги чаще и глубже утопали въ оплывавшемъ подъ ними песк.

Ни ручья, ни жилья,— сколько ни озирались мы,— не встрчалось.

Во рту, въ груди и въ горл у меня жгло, губы растрескались. Блдно-зеленоватые мягкіе лучи туманили мозгъ, проникли всего меня. Еслибъ была возможность хоть на минуту скрыться въ тнь, это нсколько успокоило бы меня, — но деревья и кусты отсутствовали.

Платье стало казаться тяжелымъ и неудобнымъ, я все передергивалъ плечами, стараясь оправить его на себ, ременный кушакъ рзалъ поясницу.

Янъ, молчаливюй и сосредоточенный, шелъ рядомъ со мною.

Жажда, наконецъ, сдлалась невыносимой. Я готовъ былъ прокусить себ руку и выпить крови, чтобъ хоть каплей чего-нибудь освжить спекшееся, сведенное судорогой горло, но не только воды — капли росы нельзя было найти нигд.

Въ голов мутилось, я чувствовалъ, что начинаю шататься, и только неимоврнымъ напряженіемъ воли заставлялъ себя подвигаться и вытаскивать обезсилвшія въ конецъ, тяжелыя, какъ гири, ноги изъ глубокозасасывавшаго ихъ песка.

Единственная мысль огненнымъ колесомъ крутилась въ воспаленномъ мозгу моемъ,— мысль эта ‘пить, пить’!

И вдругъ радость, безумная радость наполнила меня! впереди блеснула вода!

Она широкою полосою разстилалась слва въ ложбинк.

Измученный, какъ и мы, Брутъ увидалъ ее тоже, и первый бросился къ ней.

— Вода!— хрипло вскрикнулъ я и побжалъ изъ послднихъ, неизвстно откуда взявшихся силъ.

Янъ устремился за нами.

Прибжали и остановились: передъ нами бллъ песокъ, его рябили темносрые и совсмъ черные камни, бросавшіе отъ себя мелкія тни. Насъ обмануло зрніе.

Я слъ на одинъ изъ большихъ валуновъ.

Если-бы могъ, я заплакалъ-бы отъ злости и разочарованія, но слезъ не было.

Мы передохнули и тронулись дальше.

Прошло съ полчаса, Янъ всмотрлся опять влво и указалъ туда рукою.

— Вода!— еле вымолвилъ онъ.

Брутъ, опустивъ голову и хвостъ, плелся уже къ ней.

Я остановился.

Дйствительно, въ небольшой низин извивался широкій ручей, врне даже мелкая рченка. Это не могъ быть обманъ зрнія: я слышалъ журчаніе воды на выставлявшихся всюду камняхъ, видлъ зыблющуюся рябь на посеребренной луной поверхности.

Мы ускорили шаги.

Я уже предвкушалъ воду, ощущалъ ее во рту, чувствовалъ, съ какой жадностью припаду къ ней и буду пить, пить безъ конца!

Рченки не оказалось: передъ нами стлался песокъ… сухой, безжизненный, покрытый камнями…

Съ ума можно было сойти въ эту ночь среди блдныхъ, безконечныхъ песковъ!..

Лишь посл еще двухъ такихъ же испытаній зачуяли мы, наконецъ, воду, настоящую воду. Не увидали ее, а зачуяли, душный воздухъ чуть засвжлъ. Если-бъ не это, мы, можетъ быть, прошли бы мимо, не вря больше глазамъ своимъ.

Широкая поверхность воды темнла справа.

Мы припали къ ней и съ изступленіемъ, хватая губами песокъ со дна, глотали ее безъ конца — теплую, почти парную.

Брутъ ворвался въ нее, остановился шагахъ въ десяти впереди насъ и жадно, ненасытно лакалъ вывалившимся, какъ у бшеннаго, языкомъ своимъ.

— Будетъ!— проговорилъ, наконецъ, Янъ, встряхивая меня за плечо.

Я отодвинулся шага на два и легъ на грудь, не было силы разстаться съ водой и уйти отъ нея. Все, каждый вершокъ тла у меня требовалъ отдыха.

Брутъ улегся въ вод и нтъ, нтъ, я слышалъ чавканье и лаканье его.

Полузабытье овладло мною.

Казалось, а можетъ и впрямь такъ было, гд то вдали лилась заунывная псня. Чудилось, что въ той же сторон чернлъ лсъ, мелькали огоньки деревни… И вдругъ почудилось, что я, раздтый, лежу дома на свжихъ простыняхъ, на кровати, отрадное ощущеніе разлилось по мн…

Но кровать начала вращаться, сперва медленно, затмъ быстре, быстре… Спазмы тошноты подступили къ горлу. Я открылъ глаза, и головокруженіе прекратилось на мигъ.

Черезъ нкоторое время я больше не смогъ лежать и слъ. Я обезсиллъ настолько, что голова у меня шаталась, я поддерживалъ ее рукою.

Опять захотлось пить, я подползъ къ вод и увидалъ Яна, онъ ничкомъ распластался на берегу, скорченные, какъ въ судорог, пальцы, разметанныхъ рукъ его врылись въ песокъ, забивавшійся ему въ лицо, въ волосы, за воротъ, но Янъ спалъ и не ощущалъ ничего.

Прежде всего я окунулъ въ воду голову, но воды не хватило покрыть ее и до половины, тогда я принялся поливать себ лобъ и темя изъ горсти правой руки.

Душъ этотъ нсколько освжилъ меня, я жадно, безъ передышки сталъ утолять жажду, хотя и почувствовалъ, что вода противная и пахнетъ коровами.

Головокруженіе прекратилось, силы возстановились слегка. Сонъ началъ валить меня, но я помнилъ, что надо къ утру добраться до Нмана и боролся съ искушеніемъ. И когда одоллъ, когда желаніе уснуть отлетло, — мн вдругъ сдлалось легче. Показалось даже, что идти опять уже не составитъ труда для меня.

Я поглядлъ на Яна, и мн жаль стало трогать его: онъ лежалъ жалкій, истомленный.

Однако, пора была трогаться въ путь, я разбудилъ его. Онъ поднялъ голову, безсмысленно-тупо оглядлъ меня, наконецъ, вспомнилъ, гд онъ и что съ нимъ, поднялся и трясущимися руками медленно сталъ собирать раскиданныя вещи.

Я всталъ и хотлъ шагнуть впередъ, чтобы помочь ему, но ноги у меня подломились, какъ соломинки, Янъ подхватилъ меня и опустилъ на песокъ.

— Что съ тобой?— испуганно проговорилъ онъ,— быстро разстегивая воротъ моей куртки,— Стасъ, отзовись… Стась, милый!

Я слышалъ полный отчаянія голосъ его, но не отзывался. Мн вдругъ сдлалось необычайно хорошо, точно крылья уносили меня куда-то въ прохладную и свтлую высь. Только продолжавшійся шумъ въ ушахъ мшалъ полному блаженству, я улыбнулся Яну, прислонилъ свисавшую съ его руки голову къ плечу его, и сознаніе оборвалось во мн.

——

На этомъ я и закончу свои воспоминанія. Добавлю лишь нсколько словъ о томъ, что произошло впослдствіи.

Утромъ крестьяне находившейся неподалеку деревни наткнулись на Яна.

Онъ, сгорбившись, неподвижно сидлъ около лужи, поддерживая на колняхъ мою голову, я лежалъ какъ мертвый.

Мы заблудились съ нимъ вблизи Меречи. Жара въ послдніе дни нашего странствованія доходила до 37^о—39^о R. Передъ самымъ концомъ нашего блужданія по дорог въ той же мстности проходила артиллерійская бригада, и дв лошади пали отъ солнечнаго удара.

Янъ до такой степени осунулся, былъ такъ убитъ и пораженъ мыслью о моей смерти, что едва добились отъ него отвта.

Обоихъ насъ доставили въ Вильно.

У меня оказался жесточайшій тифъ. Янъ отдлался только изнуреніемъ и испугомъ. Онъ со слезами выпросилъ у тети позволеніе хоть разъ въ день заходить навщать меня, и ему позволили. Но я долго не узнавалъ никого.

Нечего и говорить, что выздоровленіе мое было встрчено общею горячею радостью. Ни вызванная телеграммой, перепуганная всмъ происшедшимъ мама, ни тетя, никто словомъ даже не упрекнулъ меня за то, что перенесли вс по моей вин.

Меня ласкали наперерывъ, и это такъ подйствовало на меня, что я разрыдался и облегчилъ совсть горячимъ раскаяніемъ на груди обнимавшихъ и успокаивавшихъ меня мамы и тети.

Даже суровый Тадеушъ, освдомившись предварительно, нтъ ли при мн кого, и узнавъ, что я одинъ, выставлялъ изъ коридора густые кусты своихъ усовъ ко мн въ комнату и спрашивалъ:

— А ну, какъ себя чувствуете, панычъ? Вставайте, пойдемъ съ вами перепеловъ ловить! Шельма Брутъ все къ вамъ просится!

— Зайдите, зайдите,— говорилъ я, улыбаясь.

И Тадеушъ осторожно входилъ и впускалъ Брута.

Песъ съ ума сходилъ отъ восторга, но Тадеушъ не позволялъ ему бросаться на меня, давъ мн поласкать Брута, Тадеушъ принималъ строгій видъ, садился на корточки, и начиналось представленіе.

Брутъ, какъ съумасшедшій, съ радостнымъ визгомъ скакалъ черезъ руки, кувыркался, умиралъ, смялся.

Я глядлъ и тоже смялся.

Довольный Тадеушъ прощался, желалъ мн скораго выздоровленія и уводилъ опечаленную разставаньемъ собаку.

Черезъ восемь недль, худой и слабый, какъ тнь, я всталъ съ постели.

Чтобъ хоть чмъ нибудь загладить происшедшее, я съ энергіей принялся за учебники.

Тетя упросила директора позволить мн держать снова экзамены въ август мсяц, и я благополучно сдалъ ихъ и перешелъ въ слдующій классъ.

Съ этого времени рвеніе къ ученью во мн не ослабвало. Я кончилъ гимназію, затмъ университетъ и, отдавшись другому длу, забылъ прежнія мечты свои о путешествіяхъ.

Янъ въ Америк. Онъ добился таки своего и ухалъ туда въ то время, когда я кончалъ гимназію. Теперь онъ уже не просто Янъ, а мистеръ Джонъ по американски,— владлецъ огромнаго желзодлательнаго завода. Матери, не пожелавшей хать на чужбину, онъ высылаетъ большія деньги.

У насъ съ нимъ сохранились наилучшія отношенія и чувства другъ къ другу и, какъ только я получаю письмо съ красной американской маркой,— знаю уже, что оно отъ Яна и что наврное опять вспоминаетъ онъ о нашемъ неудавшемся бгств и о родной Литв.

Вспоминаю о ней и я.

Часто грезятся мн приволье синихъ озеръ Литвы, мрачные вковые лса ея, страшная, но полная своеобразной прелести Сахара близъ Нмана. Тысяча верстъ отдляетъ меня теперь отъ этого края, но стоитъ задуматься — и слышу я ровный шумъ могучихъ сосенъ и елей, вижу надъ собою ясное небо Литвы, гляжу на зеленые камыши у крутыхъ береговъ ркъ и озеръ, рютъ надо мной вереницы славныхъ тней, поэтическія были и легенды полузабытой, сдой старины..

Милый, далекій край!

С. Р. Минцловъ.

‘Юный Читатель’, NoNo 14, 16, 18, 1901

БГЛЕЦЫ.

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

ГЛАВА V.

ГЛАВА VI.

ГЛАВА VII.

ГЛАВА VIII.

ГЛАВА IX.

ГЛАВА X.

ГЛАВА XI.

ГЛАВА XII.

ГЛАВА XIII.

ГЛАВА XIV.

ГЛАВА XV.

ГЛАВА XVI.

ГЛАВА XVII.

ГЛАВА XIX.

ГЛАВА XX.

ГЛАВА XXI.

ГЛАВА XXII.

Читайте также: