Бедовая доля, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1909

Малые формы 1896--1921 годов
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Скачать в PDF

Алексй Ремизовъ.
Бдовая доля

<Часть первая.>

1.
Верейскій тигръ.

Я — тигръ древняго, засыпаннаго пепломъ каменнаго города, рожденъ по указанію Бога, духъ мой обреченъ на терпніе по пророчеству царя Давида. Азъ есмь до вка, во вки и вкъ вка.
Лниво и удобно я лежалъ въ Лтнемъ саду на дорожк около ддушки Крылова и глазлъ на публику. Гуляющихъ попадалось мало, смха не было, только кое-гд хихикали гадко. Большинство же серьезно проходило по своимъ дламъ, и дло, которое несъ каждый, выставлялось такимъ важнымъ, что отъ совершенія его, казалось, зависло чуть ли не спасеніе всего міра. Видя лишь одн спины прохожихъ, я только по ихъ словамъ и отзывамъ, долетавшимъ до меня, могъ заключить о ихъ лицахъ и какіе у нихъ глаза.
Возмущеніе подняло меня на мои крпкія ноги, въ ярости вскочилъ я на Домикъ Петра Великаго и, вонзивъ когти въ дерево, принялся совстить и доказывать этимъ обманщикамъ, что они обманщики, что не совершить имъ и самаго пустяшнаго дла, такъ какъ зрніе ихъ мутно и коротко, души ихъ дряблы, а лица перекошены на сторону.
Обличая спасителей, я замололъ такую чепуху, что и у меня самого помутнло въ глазахъ, душа обмочалилась, а лицо перекосило. И вдругъ какимъ-то чудомъ я превратился въ голосистую птицу.
Я такъ громко плъ, что, казалось, не было въ мір уголка, гд бы не раздавалась моя псня. И оттого, что вс меня слушали, и оттого, что какъ разъ на томъ мст на солнышк, гд я любилъ пть, была ужъ искусно подвшена клтка, и я зналъ, что меня поймаютъ и посадятъ въ эту клтку, стало мн неловко и опасно жить птицей.
И вотъ, чтобы какъ-нибудь спастись и остаться на свобод, я, опустивъ крылья, вороватой лисой прокрался на Верейскую въ самый грязный паскудный кабакъ Веселые острова, и кое-какъ протолкавшись сквозь гущу захмелвшихъ и вдрызгъ пьяныхъ гостей, прислъ къ первому попавшемуся столику, а для отвода глазъ спросилъ себ бутылку самаго пьянаго забористаго вина.
Несмотря на то, что народу было тьма и негд было повернуться, все-таки какая-то Саша Тимофеева присосдилась ко мн и, охвативъ рукой мою шею, лзла прямо къ лицу.
— Милый другъ, увези меня куда-нибудь! — приставала она, похрустывая своимъ желтымъ кожанымъ ремнемъ.
И по мр того, какъ лицо ея темнаго мата съ огромными безъ зрачковъ срыми глазами приближалось къ моему лицу, тонкія, какъ паутина, сти откуда-то съ потолка медленно, но врно опускались надо мной. Я чувствовалъ, птичьи сти шелковыя опускались надо мной. А когда глаза моей возлюбленной такъ очутились близко, что слились въ одинъ срый глазъ, сть коснулась моего темени, и въ тотъ же мигъ отточенный тонкій крючокъ вошелъ мн въ живое сердце и, зацпивъ за живое, чуть дернулъ — и ужъ грубо и слпо поволокъ меня черезъ Сашу Тимофееву, черезъ столъ вверхъ по потолку.

2.
Обезьяны.

Насъ стянули со всхъ концовъ свта: изъ Австраліи, изъ Африки и Южной Америки, и я, предводитель шимпанзэ, опоясанный тканымъ гагажьяго пуха поясомъ ломалъ себ голову и рвалъ на себ волосы, не зная, какъ вырваться изъ цпей, которыми мы были скованы по рукамъ и ногамъ, и улепетнуть на родину. Но было ужъ поздно. Прогнавъ по цлин черезъ поля, насъ выстроили, какъ солдатъ, на Марсовомъ пол, и герольды въ золот со страусовыми перьями на шляпахъ, разъзжая по рядамъ, читали намъ приговоръ.
Насъ обезьянъ обвиняли въ непроходимомъ распутств, злости, бездльничань, пьянств и упорно-злонамренной вороватости и, признавая необыкновенно блестящія природныя способности къ развитію и усовершенствованію, приговаривали примнить къ намъ секретныя средства профессора Болонскаго университета рыцаря Альтенара — потомка викинговъ Гренландіи, Исландіи и Свернаго Ледовитаго Океана.
Со слпой материнской любовью и негодованіемъ я слдилъ, какъ по совершеніи всхъ шутовскихъ церемоній, началась расправа. Эти богобоязненные умники потхи ради прокалывали насъ сапожнымъ шиломъ и потомъ били желзными молотками, а другимъ намазывали шерсть мягкимъ и горячимъ варомъ и, закатавъ въ масс вара веревку и прикрпивъ ее къ тлу, продергивали въ хомутъ свободной и сильной лошади и волокли по земл подъ гикъ и гамъ, покуда не издыхала жертва, третьимъ же тщательно закалывали губы мдными металлическими булавками. И много еще было сдлано, какъ обузданіе, потхи ради.
Когда же Марсово поле насытилось визгомъ и стономъ, а земля взбухла отъ пролитой обезьяньей крови, а крещеный и некрещеный русскій народъ надорвалъ себ вс животы отъ хохота, прискакалъ на мдномъ кон, какъ втеръ, всадникъ, весь закованный въ зеленую мдь. Высоко взвившійся арканъ стянулъ мн горло, и я упалъ на колни. И въ замеревшей тишин, дерзко глядя на страшнаго всадника передъ лицомъ ненужной, ненавистной, непрошенной смерти, я, предводитель шимпанзэ Австраліи, Африки и Южной Америки, прокричалъ гордому всаднику и ненавистной мн смерти трижды птухомъ.

3.
Клей — синдетиконъ.

Убирали комнаты — это самое несносное время передъ праздниками, разв сравнимое только съ перездомъ на другую квартиру — убирали, старались. Съ потолка щетками поснимали закопченную пыль и паутину, вымыли окна и подоконники и принялись за полы. А грязи — не отмыть, не отскоблить. И отъ босыхъ ногъ слды. Уборкой заправлялъ какой-то мн неизвстный человкъ, шершавый съ собачьей мордой. Этотъ самый человкъ съ собачьей мордой, видя, что толку нтъ, забралъ свои пыльныя щетки и скребки, плюнулъ и скрылся.
Оставшись одинъ, я тихонько заглянулъ подъ кровать.
‘Эге, — подумалъ я, — да вотъ гд она сидитъ, эта грязная жила!’ — и такъ мн стало досадно и такъ не хотлось гнуть спину — просить извести эту грязь подъ кроватью и самому пачкаться, — снялъ я съ себя пиджакъ и все до рубахи, взялъ синдетикона, обмазался имъ, какъ слдуетъ, легъ на полъ и давай кататься.

4.
Черти.

Я лежалъ, прикованный къ желзной койк, и не въ Обуховк лежалъ я, а въ могил, и не изъ Спасской части стащили меня сюда замертво, а прямо отъ Покрова посл отпванія.
Сердце рвется на части! Да за что же эти гробовщики такъ злобно похоронили меня, — вдь я не сдлалъ имъ зла, ей-Богу, я и мухи не обижу, я ружья не умю въ рукахъ держать. Или вся вина моя въ томъ, что Емеля подарилъ мн свои семь драгоцнныхъ дней молоть языкомъ, сколько влзетъ?
Когда я такъ терзался и мучился въ моемъ печальномъ состояніи, три чорта постили меня. Двое изъ нихъ были мн совершенно неизвстны: тихенькіе, слабенькіе, такъ въ чемъ душа держится. А третьяго, хотя онъ и старался въ моихъ глазахъ передлаться, я сейчасъ же узналъ по голосу: это почтовый чиновникъ десятаго отдленія Киселевъ.
Вс трое чертей притворились смирными, ласковыми, безобидными и тонкимъ ребячьимъ голоскомъ что-то такое наивное и простенькое лепетали надо мной. Но я какимъ-то наитіемъ понялъ, что таилось у нихъ на ум: они облюбовали и теперь опредленно подбирались къ моимъ конечностямъ и позвоночному хребту.
‘Ну нтъ ужъ, подаркомъ вамъ не достанусь, — ршилъ я самъ съ собою, — накормлю васъ овсянкой!’ — и, напрягши вс мои силы, я оторвался отъ желзной койки и, врасплохъ бросившись на чертей, сталъ съ ними расправляться по-свойски.
Отъ одного чорта остался мн на память клокъ волосъ, другому чорту я прокусилъ палецъ, а когда я торжествовалъ, Киселевъ схватилъ какой-то дряни въ горсть, и я не усплъ оглянуться, какъ онъ уже замазалъ мн ротъ. И я сталъ задыхаться.

5.
Иванъ Грозный.

И ровно и вперегонку, уступая и толкаясь, мы бжимъ по Моросейк на Красную площадь. Вс мы спшимъ къ Лобному мсту послушать Объявленіе, о которомъ возвщалось съ перекрестковъ и въ тупикахъ.
На Спасской башн ужъ пропли часы полдень. Народъ все прибывалъ. Но Лобное мсто оставалось свободнымъ, и только какіе-то мальчишки по временамъ завладвали имъ и тотчасъ же къ общему удовольствію и развлеченію летли вверхъ тармашками.
Съ помощью знакомаго полотера съ Зацпы я взобрался на кровлю Василія Блаженнаго, и отъ меня прекрасно видно было даже всякую мелочь.
Наконецъ, толпа, крякнувъ, осадила, головы обнажились, а на Лобномъ мст показался маленькій человчекъ: онъ былъ въ высокихъ воротничкахъ и смокинг, а голова его была повязана платкомъ по-бабьи.
— Юродивый, — прокатилось по площади изъ устъ въ уста, — это юродивый самъ.
На Спасской башн снова пропли часы и пли долго: тринадцать.
— Садитесь, господа, — сказалъ Юродивый, кланяясь на вс четыре стороны: Кремлю, Замоскворчью, Историческому музею и Рядамъ.
Такъ какъ я сидлъ, то, не смя ослушаться, все-таки подобрался, будто усаживаясь, вс же прочіе, стоявшіе внизу, хотя и было не совсмъ удобно, безпрекословно присли.
— Милостивыя государыни и милостивые государи, — заплъ Юродивый знаменнымъ распвомъ, — вс мы учились заповдямъ, и всякій знаетъ, что ихъ десять штукъ. Не такъ ли, десять штукъ?
И въ отвтъ прогудла толпа, какъ гудятъ Воистину воскресъ на Пасх въ церквахъ.
— Ну, вотъ, господа, — продолжалъ Юродивый тмъ же распвомъ, — а на самомъ дл ихъ не десять, а четырнадцать. Отцы наши утаили отъ насъ, но и они мудрые, да и вс мы искони блюли ихъ вс четырнадцать.
— Блюли, — проблеяла толпа.
— А! вотъ, видите! — проплъ Юродивый, — а теперь по исчисленіямъ Кугельгейма фонъ Густава пришло время провозгласить ихъ полностью и начать исполнять не тайно, а въ открытую. Внимайте же и пишите въ сердц, вотъ новыя заповди:
11-я. — Не звай.
12-я. — шь пирогъ съ грибами, а языкъ держи за зубами.
13-я. — Прелюбы сотвори.
14-я. — Укради.
Юродивый залился такимъ веселымъ смхомъ и такъ затрясъ головой, что платокъ съхалъ ему на шею, и передъ опшеннымъ, сбитымъ съ толку народомъ вдругъ метнулись глаза, и грозное стало лицо царя Ивана.
На Спасской башн пропли часы и пли долго: четырнадцать.

6.
Вдьма.

Я попалъ въ пустой домъ. Обстановка всякая — столы, стулья, все есть, но какой-то онъ весь нежилой. Я не одинъ, со мною студентъ П. въ черной студенческой тужурк, самъ съ черной бородой клиномъ, въ темныхъ очкахъ.
Одна за другой фигуры сначала неясно, потомъ отчетливе начинаютъ появляться вокругъ меня. Это какіе-то маленькіе тучные карапузы. И мн становится страшно отъ ихъ присутствія въ этомъ нежиломъ дом.
— Смотрите въ окно, — говоритъ мн студентъ, догадавшійся должно быть, что мн страшно въ этомъ нежиломъ дом.
Я подошелъ къ окну и сталъ смотрть. Окно выходило въ садъ. Но какъ-то такъ случилось, что я помимо воли бросилъ смотрть и перевелъ глаза въ комнату. Изъ движущихся фигуръ выдлилась теперь высокая женщина съ ребенкомъ на рукахъ. Я подумалъ:
‘Если ее перекрестить, она исчезнетъ’.
И я перекрестилъ ее истово большимъ крестомъ разъ и другой, но высокая женщина, глядя на меня съ недоумніемъ и какъ бы показывая мн, что я ошибся, сама перекрестилась. Студентъ исчезъ. Я было къ двери. Остановился. Не могу. Не увренъ, не знаю: а что, если и въ другихъ комнатахъ то же? И вдругъ я увидлъ другую женщину. Она лежала въ углу на кушетк. Она была маленькаго роста, плотная, густо-румяная, носъ плоскій, а ротъ съ безобразно выступающей нижней челюстью.
— Не этимъ надо, — сказала она, приподнявшись съ кушетки, и махнула краснымъ одяломъ.
И тотчасъ лицо высокой женщины съ ребенкомъ стало измняться, принимая самыя отвратительныя выраженія: носъ удлинился — совсмъ длинный, за губы заходитъ, а глаза, выскочивъ изъ орбитъ, повисли, какъ два мшечка.
А та съ кушетки румяная плосконосая, съ безобразно-выступающей нижней челюстью снова какъ махнетъ краснымъ одяломъ, и ребенокъ на рукахъ женщины сталъ таять, туловище становилось все меньше и меньше, не стало у него ни рукъ, ни ногъ, и осталась одна голова.

7.
Пиленый сахаръ.

Скатился я съ крутого обрыва въ садъ. Да это загородный увеселительный садъ Хуторокъ. Вонъ и касса. Подошелъ я къ касс билетъ взять. Заглянулъ въ окошечко, а кассиръ-то знакомый — Бляковъ. Надо сказать, что съ этимъ Бляковымъ вышла у меня одна нехорошая исторія и такъ все запуталось: сталъ я ему бльмомъ въ глазу.
Бляковъ пилъ чай въ прикуску, а другой кассиръ искалъ ему въ голов.
‘Ну, — думаю, — пропалъ я, безъ побоя не отпуститъ, убьетъ онъ меня’.
— Моръ на воши! — говорю имъ и вижу: Бляковъ побагровлъ весь отъ злости, зажалъ въ кулакъ кусокъ пиленаго сахара, всталъ и пошелъ къ выходу.
— Убью! — отчеканилось во мн.
И я прислъ на корточки, сталъ такимъ маленькимъ и такимъ тоненькимъ да въ щель подъ дверь и затиснулся, затаилъ дыханіе, слушаю.
Бляковъ походилъ около кассы и презлой вернулся.
— Не нашелъ, а попадись только, я ему! — сказалъ Бляковъ другому кассиру, и они стали искаться.
А меня точно кто-то все подстегиваетъ: хочу не дышать и не могу удержаться, и, какъ на грхъ, языкъ зачесался, я съ дуру-то ползъ почесать и чихнулъ.
Бляковъ тутъ-какъ-тутъ.
— А! вотъ онъ! — да какъ хватитъ: кусокъ сахара прямо такъ въ високъ мн и вткнулся.

8.
Dame de Nоl.

Очень узкая, очень высокая комната безъ оконъ. Одинъ маленькій фонарикъ освщаетъ комнату. Посреди кровать подъ пологомъ.
Я осторожно подошелъ къ кровати, приподнялъ одяло и отшатнулся: на простын сидло нсколько штукъ отвратительныхъ наскомыхъ — это какія-то разбухшія миндальныя шкурки съ черными пятнышками на спин.
‘Вотъ до чего довели!’ — и, негодуя, я отошелъ къ двери, чтобы итти куда-то, отыскать кого-то и отомстить: я зналъ, чья это кровать…
На порог стояла незнакомка: она была въ бломъ, подъ покрываломъ, золотая корона на голов, и блый свтъ шлейфомъ падалъ у ея ногъ.
— Завтра Рождество, — сказала она. Я отступилъ, давая дорогу.
— Ты меня не узналъ?
— Въ первый разъ вижу.
— Dame de NоКl.
— Dame de NоКl. — я подпрыгнулъ отъ радости, — и у насъ будетъ елка, серебряный дождь, золотые орхи!
— Ты самъ не знаешь, о чемъ просишь, а такъ лучше для нея…
— Они заводныя? — обрадовался я, подумавъ о тхъ отвратительныхъ наскомыхъ съ черными пятнами на спин, которыя сидли на кровати подъ пологомъ.
Dame de NоКl. уже не было, да и я попалъ куда-то въ подворотню и сижу, какъ старикъ на пчельник.

9.
Чуть было не съли.

У меня было двнадцать подземныхъ каморокъ и двнадцать ключей. Ихъ у меня отняли. Я набралъ на двор тряпокъ. Ихъ тоже отняли. Ключи и тряпки унесли въ кладовую. А Власовъ — мой недавній сожитель, безъ котораго я шагу не ступлю, — ушелъ отъ меня.
Я совсмъ голый, а все-таки грабятъ меня — отнимаютъ послднюю кровь изъ тла. Какая-то трясучка накинулась на меня. Со слезами я прошу ее оставить, не корчить такъ больно. Не слушается.
Я былъ нагло ограбленъ и зналъ, что меня не оставятъ живымъ, что меня гонятъ въ могилу, и ужъ больше не могъ терпть: я послалъ Авдотью на Лиговку къ знакомому гробовщику за гробомъ.
Смерть моя приближалась, и съ каждой минутой мн становилось ясно, что черезъ нсколько дней тло мое съдятъ съ хлбомъ, а кости въ гробъ положатъ.
Кое-какъ я сползъ съ лстницы и обратился къ швейцару за помощью. Я просилъ швейцара изъ послднихъ силъ моихъ и съ пролитіемъ послдней крови моей послать къ почтеннымъ лицамъ города извщеніе, чтобы пріхали завтра же похоронить меня, пока я еще не съденъ съ хлбомъ.
И когда я такъ просилъ швейцара и кланялся ему въ ноги, со стны соскочило объявленіе о снятіи калошъ, и внезапно изъ стны, гд висло это объявленіе, появился Власовъ. Покручивая свои колючіе пожарные усы, вроломный Власовъ подалъ мн ключи, тряпки и пшеничной и аржаной муки для заварки густого клейстера.

10.
Пожаръ.

Большущій домъ. Сколько этажей — не считалъ: много. А вокругъ дома народъ такъ кишмя кишитъ. Я подбгаю къ дому, но зачмъ мн этотъ домъ, — самъ не знаю. Я знаю: мн надо во что бы то ни стало пробраться въ домъ. Съ трудомъ проталкиваясь, добрался я до дверей и вошелъ въ комнаты. Комнаты все неизвстныя. Изъ одной въ другую перехожу, ищу чего-то и вдругъ вижу: маленькая, какъ клтушка объ одномъ окн, да и то въ заборъ выходитъ. Я туда. Остановился среди комнаты. Я узналъ памятную мн, страшную по воспоминаніямъ комнату.
‘И обои цлехоньки, — обрадовался я, — срыми цвтами съ красной жилкой по водянистому полю, а тутъ вотъ мой столъ стоялъ, а тутъ вотъ… и съ тхъ поръ все пошло по другому безповоротно’.
И хотя, кром меня, никого не было въ комнат, я обратился къ кому-то и все спрашивалъ объ этомъ безповоротномъ: какъ его вернуть и какъ забыть.
— Пожаръ! — донеслось со двора и съ улицы и, скользнувъ по пустымъ комнатамъ, вернулось: — пожаръ!
И я почувствовалъ, что мн тсно, холодно и скучно. Кто-то плъ въ комнатахъ. Комнаты не казались пустыми. И вдругъ чмъ-то горячимъ обдало меня — и моя комната вспыхнула.
И въ огн мн стало весело.
Я подумалъ:
‘Дай проснуться, отыщу я большущій домъ, найду эту тсную комнату и подожгу’.

11.
Татаринъ.

Я взбирался на башню по крутой, необычайно узкой лстниц. Мн говорили, что стоитъ только достичь верхней площадки, и оттуда уже прямой ходъ на небо тамъ къ твоимъ услугамъ будетъ облако въ вид лодки — каюкъ, — садись въ каюкъ и плыви, куда хочешь.
Ужъ подымался я, подымался, едва ноги плетутся и терпнія нтъ — весь черепъ сжало, а все-таки какъ-никакъ понатужился и добрался. И что же вы думаете никакого облака — каюка нтъ, а стоитъ на площадк татаринъ-старьевщикъ, и руки у него длинныя, до самой земли доходятъ. Я ужъ хотлъ было назадъ — въ самомъ дл, что жъ это? — а старьевщикъ свои длинныя руки поднялъ да меня хвать за шиворотъ:
— Паразитъ ты, мерзкій, да не видать теб, какъ ушей своихъ, ни облака, про которое ты изъ книжекъ вычиталъ, ни того, что тамъ за облакомъ, прочисти напередъ глаза свои, видящіе во всемъ одну гадость, а тогда ужъ — милости просимъ.
Я не усплъ ни возразить, ни оправдаться, какъ ужъ татаринъ-старьевщикъ сталъ медленно опускать меня на землю. И когда до земли оставалось всего ничего, я отъ внезапнаго толчка заклевалъ носомъ и, ахнувъ, шлепнулся въ теплый пометъ.

12.
Двойник.

Въ эту ночь я долго ворочался и не могъ заснуть: то зябъ, то мн казалось, что какія-то блохи прыгаютъ по мн. И когда, наконецъ, пришелъ сонъ, я очутился въ просторной комнат. Навзничь я лежалъ на кровати. И странно, лежа такъ на кровати, я вмст съ тмъ видлъ себя лежащаго, но какимъ не похожимъ на себя.
И вотъ тотъ непохожій, который былъ мною, поднялся съ кровати и пошелъ черезъ узенькій коридоръ въ другую комнату. Ну, ничуть онъ не походилъ на меня: онъ былъ высокій, остролицый, съ впалыми щеками и хищнымъ орлинымъ носомъ, на немъ надтъ былъ короткій шелковый пурпурный плащъ, поношенный и порядочно полинявшій, а въ глазахъ кипло столько злобы и такой жгучей и острой, что довольно было одного его взгляда, чтобы прихлопнуть человка тутъ же на мст, какъ муху. Онъ подошелъ къ кровати, на которой спалъ кто-то, завернувшись съ головой въ одяло, и, всхлипнувъ отъ бшеной злобы, переполнившей съ краями всю его душу, схватился пальцами за простыню и потянулъ, и тянулъ ее изъ-подъ спящаго, вымещая что-то, срывая сердце на неповинной блой ткани.
Моя дикая душа пьянла, я помиралъ отъ злобы.
Но тутъ сонъ меня покинулъ.
Я лежалъ и не смлъ пошевелиться. Въ моей комнат, гд, кром книгъ и игрушекъ, ничего не было, кто-то квакалъ. А была ночь.

13.
Рысакъ.

Горлъ Петербургъ. На пожарныхъ каланчахъ вывшено было: сборъ всхъ частей, — да ничего не могли подлать. Горлъ Петербургъ со всхъ концовъ.
Я и еще одинъ человкъ, нердкій спутникъ моихъ ночныхъ похожденій, покинувъ домъ, пріхали въ бараки. Въ баракахъ намъ отвели огромную комнату, и тутъ оказалось, что мы не одни: съ нами неотлучно находился одинъ извстный русскій поэтъ.
Мы смотрли въ окно: улицы были запружены бглецами, и какія-то дамы, нагруженныя чемоданами и желтыми коробками изъ, подъ шляпъ, тянулись по тротуару, словно въ крестномъ ходу. Вс говорили, что пожаръ страшный, и не кончится. Пахло гарью.
Мы тоже ршили ухать. Взяли извозчика и втроемъ отправились въ Москву. Въ Москв, не останавливаясь, мы прохали прямо на дачу въ Петровскій паркъ. На дач никого не застали. Потомъ явился знакомый, актеръ, и мы стали разсказывать, какой въ Петербург страшный пожаръ, какъ мы сидли въ баракахъ, какъ гарью пахнетъ и какъ мы заплатили извозчику семьдесятъ пять копекъ.
— Теперь лошадь пропадетъ, — сказалъ поэтъ, — какъ же? Сдлать безъ передышки отъ Петербурга до Москвы двадцать девять верстъ и сейчасъ же обратно въ Петербургъ двадцать девять, лошадь не выдержитъ.

14.
Мдные пятаки.

Я стоялъ на берегу рчки съ фотографическимъ аппаратомъ и снималъ двухъ носороговъ. Носороги — на той сторон, и съ ними три балбеса. Балбесы все лзли впередъ и застили мн. Бился я немало времени и не могъ снять носороговъ.
Кричу балбесамъ:
— Эй вы, балбесы, на ту сторону переходите!
Послушали балбесы, вошли въ воду. А я скинулъ съ себя сапоги и тоже бухъ въ рчку, хочу къ носорогамъ переплыть. Плылъ, плылъ и закрутило. Дна нтъ, четыре стны желзныхъ, а руки у меня крестомъ сложены. И крутитъ и крутитъ. Вотъ изловчился я, пошевелилъ ногами и вынырнулъ. Влзъ на чугунный столбъ — на столб парниковая редиска — услся на редиску и просидлъ семь дней и ночей, пока не сняли.
И растворились желзныя стны. Тамъ балъ, музыка, танцы. А омутъ, гд меня крутило — несгораемый шкапъ съ люкомъ и подпольемъ. Ползъ я въ подполье за мдными пятаками, — ихъ тамъ мшокъ на мшк. Сталъ я выбирать изъ мшковъ пятаки и кидать въ воду, чтобы узнать, глубока ли рка. А пятаки не тонутъ, выплываютъ и не пятаками ужъ, а красными коробочками. Сталъ я вылавливать красныя коробочки.
А меня стыдятъ:
— Къ чему теб эти дырявыя коробочки?
И знаю я, что коробочки ни къ чему мн, и все-таки вылавливаю: брошу пятакъ, а выловлю коробочку.
— Я коллекцію собираю, — говорю виновато и отъ злости начинаю плевать на балбесовъ.
Плевалъ я, плевалъ, да всего себя съ ногъ до головы и оплевалъ.

15.
Цвтокъ.

Я пересаживалъ мой любимый цвтокъ. Насилу-то собрался. И такъ я виноватъ передъ нимъ — за длами не досмотришь и траву не выполешь во-время — вотъ кусты какіе! Все дла: то одно, то другое, — не поспваешь. Въ этомъ-то и жизнь, когда не поспваешь! — слышалъ я отъ кого-то. Ну, и Богъ съ нимъ, пускай себ не поспваетъ на здоровье!
Я вытряхнулъ изъ горшка землю, бережно взялъ цвтокъ за стебель и, уткнувшись въ него, замтилъ, у корней, гд они узломъ спутаны, маленькій червякъ сидитъ. И только-что протянулъ я руку за червякомъ, какъ мигомъ превратился червякъ въ змйку, а змйка, не мигнувъ, выросла въ змю. Тутъ ужъ отъ страха затряслись у меня поджилки, и я бухъ цвтокъ на полъ, хочу бжать, а ноги не слушаются, и закричать не могу.
Огромный страшный кольчатый змй Аспидъ вывивалъ свою пасть надо мной и, коснувшись горячимъ жаломъ моего холоднаго носа, вдругъ превратился въ зубастую рыбищу.
— Господи, да это сама Ехинія!
А Ехинія не Аспидъ. Не долго думая, поддала Ехинія пастью — ай! — крышка! Только всего и усплъ за карманъ схватиться, бултыхъ въ нутро — поминай, какъ звали!

16.
Желзный царь.

Наша Софоровна старуха старая, двушка. А я будто вхожу въ кухню и прошу Софоровну молока купить и шеколаду и вижу, на Софоровниной кровати лежитъ старикъ — старичекъ такой гаденькій въ кудряшкахъ — мужъ Софоровны.
— Не пойду я вамъ за шеколадомъ, — говоритъ мужъ Софоровны, — съ какой стати!
‘Ишь, какая гадина, думаю себ, никто тебя и не проситъ ходить!’
А Софоровна ужъ топочетъ по лстниц, несетъ молоко, шеколадъ и… воблу.
Увидалъ я воблу, говорю Софоровн:
— Зачмъ воблу-то принесли, отнесите ее обратно.
А старичекъ — мужъ Софоровны посматриваетъ на меня и нехорошо такъ: лицо у него до зелени блдное, кожа студенистая, а на кончик носа красное пятнышко.
И входитъ нашъ старый пріятель литераторъ Ф., для котораго и весь этотъ шеколадъ затяли.
— Пойдемте — говоритъ Ф., — на площадь къ Совту, весь Петербургъ собирается.
Я и пошелъ. И вотъ будто стоимъ мы съ Ф. на площади у памятника. Памятникъ большой и высокій: высокая площадка со ступеньками, вокругъ ограда и посреди во весь ростъ желзный царь, а по бокамъ царя по три желзныхъ часовыхъ. И вдругъ вижу, желзная фигура царя зашевелилась, и желзные часовые зашевелились, и въ ужас я говорю:
— Шевелится! Шевелится!
А онъ желзный ужъ сдвинулся съ мста и идетъ. Онъ желзный идетъ къ ступенькамъ, а за нимъ гуськомъ желзные часовые.
И я услышалъ, какъ съ разныхъ концовъ переполненной народомъ площади заговорили:
— Онъ идетъ!
— Онъ ходитъ передъ несчастьемъ!
— Несчастье надъ Петербургомъ! Желзный царь спустился съ лстницы и, когда ступилъ онъ на послднюю ступеньку, изъ желзнаго сталъ человкомъ и такой самый, какъ на Крюгеровскомъ портрет, высокій, глаза на выкат, только волосы свтлые и кудрями завиваются. И часовые изъ желзныхъ стали живыми — старыми щетинистыми солдатами.
Царь обратился къ народу,
— Господа, — сказалъ царь, — я хотлъ вамъ сказать: сейчасъ въ квартир художника Б. собралось все, что есть талантливаго и культурнаго въ Россіи.
— Талантливаго!! Культурнаго?! — захохоталъ, издваясь, мой спутникъ.
— Тише, — говорю ему, — что вы длаете, вдь за это васъ…
И въ это время слышу, какъ кто-то изъ толпы называетъ меня по имени. Бросилъ я моего пріятеля, выбрался изъ толпы и вижу старикъ стоитъ — мужъ Софоровны. Онъ еще отвратительне въ срой мягкой рубашк, подпоясанный кожанымъ поясомъ, до зелени блдный и студенистый съ краснымъ пятнышкомъ на кончик носа, онъ протягивалъ мн об руки:
— Цлуй!
И глядя съ отвращеніемъ на его до зелени блдныя руки, я подумалъ: ‘вотъ за то, что я такой гордый, вотъ онъ, гадкій старикъ хочетъ, чтобы я унизился и поцловалъ его гадкую руку съ обручальнымъ кольцомъ!’. И стиснувъ зубы, я поцловалъ гадкую руку съ обручальнымъ кольцомъ.
А старикъ, словно спохватившись, отдернулъ руки.

17.
Красная капуста.

Я стою на берегу рки въ толп народа. Кто-то говоритъ, что этотъ народъ соскочилъ съ фресокъ, изображающихъ Страшный судъ въ Сольвычегодскомъ Благовщенскомъ собор, и что рка Дунай, Сафатъ и еще какъ-то, я не могъ разобрать названія, такъ какъ все это говорилось на тарабарскомъ язык.
Мы вс чего-то ждемъ и очень волнуемся. Я не могу спокойно стоять и поминутно подбгаю то къ одному, то къ другому:
— Скоро ли?
Но вмсто отвта мн показываютъ пальцами на какую-то темную массу, движущуюся со стороны лса.
На самомъ берегу, почти надъ водой, огорожено пространство. Тамъ стоятъ два боченка. На боченки положена доска. Я пододвинулся къ загородк и, удобно примостившись, сталъ вглядываться въ движущуюся темную массу.
И понемногу начали обрисовываться странныя фигуры. Впереди всхъ халъ на вол церемонимейстеръ — важный сановникъ съ коричневой бородой въ золотомъ кафтан, въ рукахъ его блестло золотое жезло. За церемонимейстеромъ попарно шли дамы въ длинныхъ блыхъ одяніяхъ босикомъ. А за каждой парой слдовали слуги, несшіе по два складныхъ стула и опахало. Наконецъ, подъ балдахиномъ показался король. Король былъ въ голубой, какъ рка, мантіи, усянной серебряными звздами, на рукахъ блыя рыцарскія перчатки, лицо темное негритянское, а носъ въ вид серебрянаго серпа.
Мой сосдъ, по профессіи фокусникъ, въ рыжемъ пыльномъ парик, фыркнувъ, сказалъ по-русски:
— У этого короля, Наполеона, носъ приставной! — и вдругъ упалъ замертво.
И я увидлъ, какъ въ толп еще многіе упали мертвыми, должно быть, наказанные за свое богохульство. Теперь почему-то выяснилось, что это совсмъ не простой король.
Шествіе приближалось. Я разглядлъ стройнаго благо царедворца, очень юнаго. Слдуя за королемъ, юный царедворецъ отдавалъ приказанія. Потомъ опять потянулись дамы и слуги, а за слугами тряслись мужицкія телги, доверху нагруженныя красной капустой.
Вс глаза были устремлены на короля. Король ступилъ къ берегу въ огороженное пространство. И тутъ я догадался, что лицо его закрыто маской, а тотъ стройный царедворецъ неживой — автоматъ.
Слуги между тмъ сложили балдахинъ, разставили стулья. Блыя дамы, подобравъ платья, услись и, болтая босыми ногами, забормотали молитву. Король поклонился рк, и, подозвавъ автомата, услся съ автоматомъ на доску, положенную на боченки, но такъ, что середина доски осталась свободна.
Мы вс закричали ура и кричали, до тхъ поръ, пока церемоніймейстеръ съ коричневой бородой, въ золотомъ кафтан, не сдлалъ жезломъ знака. Наступила мертвая тишина.
— Что же ты говоришь, — сказалъ король, обращаясь къ автомату, — будто эта скамья сломается, а видишь, мы сидимъ на ней вдвоемъ, и она цла.
Голосъ короля былъ такъ молодъ и силенъ и обаятеленъ, что каждый изъ насъ подпрыгнулъ отъ поднявшагося въ каждомъ изъ насъ чувства молодости, силы и обаятельности. Мы готовы были умереть за короля.
Дамы прокричали ура.
— Императоръ, ты сидишь не такъ, сядь посередин! — сказалъ автоматъ королю и, вставъ, отошелъ къ оград, къ тому мсту, гд я такъ хорошо примостился.
Не утерпвъ, я потрогалъ автомата. Что-то металлически-холодное коснулось моей руки, и я машинально отдернулъ ее, почувствовавъ судорогу, какъ отъ электрическаго тока.
Король поднялся. Король оправилъ мантію. Король опускается на середину скамьи. И едва король коснулся скамьи, какъ доска переломилась, и король полетлъ въ рку.
Дамы заплакали. Мы закричали ура и бросились качать автомата и, подбрасывая автомата къ небу, подбрасывали вмст съ нимъ красную капусту.

18.
Свтлый и двочка въ лохмотьяхъ.

Я стоялъ посреди сводчатой комнаты и глядлъ въ окно, выходящее въ садъ. Я глядлъ туда за окно въ зеленый весенней зеленью садъ. И вдругъ кто-то сзади обнялъ меня. Я повернулъ голову и замеръ: такъ необыкновенно было чувство мое. Тотъ, кто обнялъ меня, смотрлъ на меня сначала съ упрекомъ, но потомъ кротко и любовно. Лицо его было просвтленно, и глаза свтились, онъ былъ очень юный, а зналъ онъ несравненно больше меня — мн же представлялось, что я знаю очень много. Онъ не опускалъ своихъ рукъ. И, глядя на него, я думалъ:
‘Если бы и всегда его руки лежали на моихъ плечахъ! Если бы онъ всегда былъ со мною!’
И я увидлъ въ углу комнаты маленькую двочку въ лохмотьяхъ: она съ плачемъ протягивала мн свои худыя рученки. А его уже не было.
Я нагнулся къ двочк и кликалъ его и жаллъ, что онъ ушелъ отъ меня, и зналъ я, что двочка въ лохмотьяхъ не виновата въ этомъ. Вотъ она перестала плакать, она улыбнулась мн.
А за окномъ пошелъ дождикъ — весенній первый дождикъ.

19.
Жандармы и покойники.

Передо мной появилась черная морда, шерстяная, съ блыми длинными зубами, помигала мн и скрылась.
Я въ старомъ дом въ Москв въ Толмачевскомъ переулк, въ комнат, гд я родился. Маленькая двочка, развернувъ альбомъ, показываетъ мн сушеные цвты и о каждомъ цвтк спрашиваетъ: узналъ я его или нтъ? Я не успваю отвчать, за меня кто-то отвчаетъ.
— А вонъ эти цвты отъ уды, ты ихъ узналъ? — спрашиваетъ двочка.
А я ужъ не въ комнат, а въ собачьей конурк и кричу благимъ матомъ. Накричался я досыта и опять попалъ въ комнату. На стол собранъ обдъ. Я прислъ къ столу и задремалъ.
И мн ужъ во сн приснилось, будто съ цвтами въ рукахъ входятъ въ домъ три жандарма.
Тутъ я проснулся во сн и сталъ обдать. И не усплъ куска проглотить, дверь растворилась и вошли три жандарма.
— Я сейчасъ васъ во сн видлъ, — говорю я жандармамъ, — а куда же вы цвты двали?
— Собака съла, — отвчаютъ жандармы, по-собачьи облизываясь.
Какой-то въ штатскомъ горбатый, Богъ всть, откуда явившійся, усаживается противъ меня. Онъ мн очень не нравится. Я даже хотлъ его ударить, но почему-то раздумалъ.
Горбатый, подвязавъ себ салфетку, говоритъ, не сводя съ меня глазъ:
— Вашъ обвинительный пунктъ: вы, переправляясь черезъ рку, объясняли естественное происхожденіе родителей.
Я слушаю и недоумваю:
— Я ничего подобнаго не объяснялъ.
— Кто-нибудь подслушалъ: взялъ да и записалъ ваши мысли, тянетъ свое горбатый и катаетъ катушекъ изъ чернаго хлба.
— Ничего подобнаго! — отмахиваюсь я обими руками и, слыша, какъ наяву старая нянька Иринья мететъ пылъ въ сосдней комнат и прибираетъ, думаю:
‘Что же это такое: сонъ это, или дйствительно сидитъ передо мной горбатый и обвиняетъ меня, Богъ знаетъ, въ чемъ?’
— А я съ вами давно хотлъ познакомиться, — говоритъ мн извстный русскій писатель, умершій совсмъ недавно, котораго я нагналъ шедшаго по безлюдной улиц съ какимъ-то мальчикомъ.
— Гд же вы теперь живете? — спрашиваю я писателя и низко кланяюсь ему.
— Въ Москв, — отвчаетъ писатель, — въ дом Грузинской церкви на Воронцовомъ пол: церковь на гор, а мой домъ подъ горой въ репейник, такое пустое мсто есть.
Я хотлъ спросить его, пишетъ ли онъ, и о чемъ пишетъ, но его ужъ не стало, да и я очутился въ пустой церкви, посреди которой вповалку лежали прямо на каменныхъ плитахъ покойники.
Я сталъ вглядываться въ лица покойниковъ и скоро замтилъ, что одинъ изъ нихъ, хотя уже совсмъ такой покойникъ настоящій, а шевелится. И вдругъ покойникъ поднялся и сталъ въ царскихъ вратахъ.
И мы смотрли другъ на друга. Онъ былъ голый, ноги дегтемъ измазаны, а по облику вылитый Сомовскій рисунокъ къ книг приключеній Эме Лебефа.
А старая наша нянька Иринья ужъ наяву все мететъ полъ и прибираетъ. И котенокъ Дымка — любимецъ мой трется у меня на плеч и мурлычетъ.

20.
Финалъ.

Увы! — я издохъ. Окруженный фруктами и цвтами, среди яблокъ, абрикосовъ, персиковъ, айвы, лимоновъ, грушъ, апельсиновъ, я валялся бездыханный въ чулан и ждалъ послдней моей участи.
Царь той страны, гд случилась со мной эта скверная исторія, славнаго царя Салтана внукъ — царь Авениръ — Индй повеллъ въ наказаніе тому, у кого чешется языкъ и кто говоритъ глупости, състь меня — издохшую крысу.
И вотъ нашелся балагуръ, котораго схватили на какомъ-то костюмированномъ бал, и отправили ко мн въ чуланъ меня състь. И балагуръ, улыбаясь, явился ко мн въ чуланъ и, тронувъ меня кончикомъ своего остроносаго сапога, сказалъ…
Но что онъ сказалъ и чмъ все это кончилось, сълъ ли онъ меня, или только полакомился фруктами, сколько ни старался, не могу возстановить въ моей куриной памяти и, хоть убейте меня, ничего не помню, въ чемъ и прошу глубоко извинить.

Часть вторая.

1.
Гуси да Лебеди.

Провалился желзнодорожный мостъ. Нашъ вагонъ упалъ въ рку. Какимъ-то чудомъ я уцллъ, и ужъ не могу сказать, какъ это случилось, только очнулся я на берегу и совсмъ какъ мать родила. Мн стало неловко, задумалъ я изъ цвтовъ попону сдлать, собираю цвты, а по рк далеко-далеко, вижу, мелькаетъ лодка. И вотъ плавно и чуть колеблясь стала подо мной земля отходить, и скоро я догадался, что я лечу.
Я летлъ надъ ркой.
А утро было такое чудесное, такъ бы и летлъ вкъ вчный, а по рк плывутъ все гуси да лебеди, гуси да лебеди.

2.
Волкъ сълъ.

Послали меня въ лсъ за орхами.
— Ступай, — сказали, — собери намъ орховъ побольше.
Вотъ я хожу по лсу, высматриваю, да неудобно больно, все спотыкаюсь, и все нтъ ни одной оршни. Наконецъ, напалъ, да только ни одного зрлаго, вс зеленые.
‘Все равно, понесу я имъ хоть зеленыхъ, если ужъ такая охота пришла’…
Нагибаю втку, хочу сорвать, а изъ-за куста, хвать, волкъ на меня. Вижу, дло плохо, и говорю:
— Ты что жъ, волкъ, неужели меня състь захочешь?!
А онъ будто молчитъ. И опять я къ нему.
— Не шь, — говорю, — срый, я теб пригожусь.
А самъ себ думаю: чмъ это я ему пригожусь?
И пока я такъ раздумывалъ … волкъ меня сълъ.

3.
Не могу уйти.

Надъ головой высоченное дерево, скрипитъ, вотъ повалится. А я стою подъ деревомъ, стою, будто къ мсту прикованный.
Скрипитъ дерево жутко, листья осыпаются, а тамъ не то втеръ, не то ужъ сама по себ, какъ передъ паденіемъ, трясется верхушка. А я ни съ мста.
Скрипитъ дерево, скрипитъ, подламывается, упадетъ оно, задавитъ… А я не могу уйти.

4.
Двери.

Она сказала мн:
— Эти двери мы взяли съ собою, нельзя было оставить ихъ въ старомъ дом. Ты знаешь, какъ он намъ дороги.
Я тихонько пріотворилъ дверь и вошелъ въ мою комнату. И чугунныя, старыя двери, плавно раскрывшіяся на невидимыхъ блокахъ, плавно и плотно затворились за мной. Я схватился за ручку двери, дернулъ изъ всей силы, но дверь не шевельнулась. И я принялся колотить и стучать кулаками и звалъ. И, выбившись изъ силъ, упалъ у порога и слышалъ только какъ колотилось ея сердце за старыми чугунными дверями.

5.
Качели.

Я прошелъ узенькій трясущійся мостикъ отъ скалы къ скал надъ пропастью. А ступить съ мостика прямо на берегъ невозможно: надо или перепрыгнуть, — такъ и сдлалъ мой спутникъ, онъ ужъ стоялъ на берегу, протягивая мн руки, — или стать на перекладину, на тоненькую дощечку, прикрпленную веревками къ какому-то гвоздю гд-то въ облакахъ, а ужъ съ перекладины шагъ — и берегъ. Такъ я и хотлъ сдлать.
Я ступилъ на перекладину, и только усплъ схватиться за руки моего спутника, какъ перекладина качнулась, закачалась и — пошла вверхъ и внизъ, выше и выше.
И я взлеталъ на адскихъ качеляхъ, и мой спутникъ леталъ вмст со мной.
Мы качались надъ бездною.
Замирало сердце, духъ захватывало.

6.
Розанчикъ.

Тихій осенній дождь, пылящій по густому туману. Я не знаю, куда я иду и зачмъ, и что меня гонитъ идти? Я долго шелъ и, наконецъ, остановился у городскихъ воротъ. Стражники молча отворили ворота, и я очутился на узкой улиц между двумя высокими стнами домовъ. Какіе-то мужчины и женщины, на головахъ которыхъ были полныя корзины съ хлбомъ, двигались мн навстрчу. Поровнявшись съ этимъ страннымъ шествіемъ, я остановилъ одного и сказалъ:
— Дай мн розанчикъ.
И мн подали. А я и не знаю, сть мн розанчикъ или въ карманъ положить и снести домой, и вообще то: куда я иду?
— Зврей выпустили! Зврей выпустили! — кричалъ какой-то человкъ, пробгая мимо меня, а лоскутья красной изодранной рубахи разввались у него за плечами, какъ красныя крылья.
И на всхъ проходящихъ напалъ такой страхъ, и вс, кто былъ поблизости меня, побросали корзины съ хлбомъ и пустились бжать.
А этотъ отчаянный крикъ… да, теперь ясно, это былъ мой крикъ.
Зври, едва замтные, быстро вырастая, наступали. Черная и дымчатая шерсть на ихъ спинахъ щетинилась, и ярко-желтыя пятна на брюх, переливаясь жирныя, лоснились. И я стоялъ одинъ, окруженный со всхъ сторонъ красными разинутыми пастями. Языки красные ходили въ нихъ, какъ маятники.
— Нате вамъ, зври, розанчикъ!
И едва я проговорилъ нате вамъ, зври, розанчикъ, какъ вс зври до одного, и большіе и малые, срые и черные, одноухи и однозубы, рогатые и кусатые, пригнули лапы и задремали.

7.
У голыхъ.

Попалъ я въ кружокъ голыхъ: такъ вс безъ всего и ходятъ.
‘Не очень-то ловко этимъ несчастнымъ,’ — подумалъ я, глядя на вс эти тощія, толстыя, желвастыя, костлявыя, безобразныя фигуры.
— Вотъ было бы неловко, если бы мы вдругъ да одлись, — сказалъ мн одинъ голый, видимо, подслушавшій мою мысль.
— А разв такъ зазорно въ плать?
— Зазорно не зазорно…
— Какіе вы вс уроды — перебилъ я.
— А уроды, такъ и убирайся отсюда, пока цлъ, — осердился на меня другой голый.
— А какой самый большой грхъ? — спросилъ я у голаго.
— Огонь погасить считалось большимъ грхомъ. Только мы въ этомъ неповинны, голышомъ въ пожарную команду не примутъ.
— Я тоже не хочу въ пожарные, — согласился я и, отойдя въ сторонку, снялъ сапоги.

8.
Подъ водою.

Подымалась буря на мор, а я слъ въ лодку, потому-то мой спутникъ безстрашный гребецъ. Но когда мы достигли глубочайшаго мста, мой гребецъ сложилъ весла и, насмшливо глядя мн въ глаза, поднялся и, схвативъ меня за шиворотъ, какъ кошку, бросилъ въ воду. И я пролетлъ вс подводные слои — зеленый, мутный, черный, густо черный, и опять — мутный, зеленый, и снова очутился въ лодк. И мы плывемъ, какъ ни въ чемъ не бывало, но доходитъ какая-то точка, и мой гребецъ складываетъ весла, и повторяется все сначала. И, кажется, нтъ конца, безъ передышки — зеленый, мутный, черный, густо черный.

9.
На новую квартиру.

Перезжаемъ на новую квартиру: я да мой пріятель — старый чудакъ, который то и длалъ въ жизни, что мнялъ квартиры, пока смерть не уложила его въ послднюю, откуда трудно уже двигаться. Вещей у насъ много — цлый возъ, а лошаденка крохотная, еле тащитъ, такъ какая-то сивка. Съ грхомъ пополамъ мы все таки добрались до дома. И только что въхали въ ворота, возъ — на бокъ, а сивка подогнула подъ себя ноги и стала кошкой, кошка мяукнула и сію же минуту подъ мостикъ. Пріятель мой за ней, шарилъ-шарилъ.
— Поймалъ — кричитъ и тянетъ.
А какъ вытянулъ, смотримъ: вмсто кошки мячъ и доска.
— Ну, теперь, значитъ, въ лапту будемъ играть! — обрадовался чудакъ и, какъ бывало въ дтств, пустился по двору скакать да мячъ подшвыривать.
А я перетаскалъ въ домъ вс вещи, разставилъ по порядку, затопилъ печку, поставилъ самоваръ, вымылъ руки и слъ на табуретку отдохнуть. Входитъ пріятель, лица на немъ нтъ, подслъ ко мн, плачетъ:
— Не могу, — говоритъ — привыкъ я къ нашему старому дому, а мячикъ кошка съла.
Всталъ онъ и вышелъ.
Отворилъ я окно, гляжу, а онъ ужъ на пустомъ возу, хлестнулъ сивку и поскакалъ во весь духъ, свиститъ да похлестываетъ.

10.
Мои цвты.

Я проходилъ по полю среди зацвтающей нивы. Плъ жаворонокъ, а со скошеннаго луга доносило свжимъ сномъ. Мн встртились дв женщины, он несли корзину съ полевыми цвтами, а въ цвтахъ сидла двочка.
— Куда идете? — спросилъ я женщинъ.
— Цвты идемъ собирать, — отвчали женщины съ корзиной.
И я пошелъ за ними. Шли мы молча. И молча дошли до озера.
— Вонъ твои цвты! — засмялись женщины, показывая на озеро.
И я одинъ стоялъ на берегу озера, а цвтовъ на озер никакихъ не было. И съ пустыми руками я повернулъ домой. Зацвтая, колыхалась нива, и плъ жаворонокъ. И вдругъ я увидлъ въ колосьяхъ ту самую двочку, которую женщины несли въ корзин. Она бросилась ко мн, обняла меня за шею рученками и тихо на ухо сказала:
— Возьми меня съ собой!
Взялъ я двочку на плечи, но и шагу не сдлалъ, какъ кругомъ все потемнло, задвигались тучи, и только надъ головой воронкой сновалъ зеленоватый свтъ.
А съ земли подымались какія-то странныя птицы съ змиными хвостами, и все летло туда къ этому снующему свту. Птицъ было великое множество, он не каркали, а, какъ нмыя, мычали и скоро хвостами закрыли свтъ. Погасъ свтъ, замолкли птицы. И среди ночи я опять услышалъ откуда-то изъ страшной дали голосъ маленькой двочки:
— Возьми меня съ собой!
А я, вдь, и самъ не знаю, куда себя-то двать.

11.
Лягушки въ перчаткахъ.

Я прятался въ кают парохода, но т, отъ кого я прятался, какимъ-то песьимъ нюхомъ отыскивали меня. Вс они были съ человчьими лицами, а туловище ихъ было лягушиное и на рукахъ у всхъ перчатки Такъ какъ они были очень вжливы и любезны, то не убивали меня, какъ простые разбойники, а, будто лаская, давили меня мягкимъ своимъ лягушинымъ брюхомъ и, тихонечко забираясь ко мн подъ рубашку, будто гладя, пальцами надавливали мн на сердце.
На окн сидитъ галка и кричитъ. Я знаю, чего она кричитъ. Она сейчасъ влетитъ въ комнату, сядетъ мн на плечо и станетъ глаза мн клевать…
— Галка, — прошу я мою черную гостью, — побереги мн глаза, я теб жемчужную ленточку на горлышко навяжу, галка, я теб отдамъ мои руки, лвую и правую, только оставь мн глаза!

12.
Гимнастика.

Скользя руками по карнизу и опустивъ ноги внизъ на воздухъ, я передвигаюсь по нескончаемой деревянной крыш какого-то высокаго зданія. Солнечный свтъ ударяетъ мн прямо въ глаза. Подъ руками отваливаются гнилушки. Соскальзываютъ руки. И хотлось бы упасть что ли, чтобы конецъ! Но я передвигаюсь. Мелькаютъ деревья, рки, рчки, городъ.

13.
Полюсъ.

Вс говорятъ, что мы демъ на полюсъ.
Мы, дйствительно, плывемъ по какой-то рченк, и мой спутникъ — шершавый, закутанный въ синюю столовую скатерть, правитъ весломъ. И какъ-то такъ произошло, что мы и пріхали на полюсъ. Стоитъ на полюс большой каменный домъ, а около дома кучка народа, и вс суетятся и о чемъ-то спорятъ.
— Что случилось? — спрашиваю оборваннаго, засаленнаго парня, шелушащаго смечки.
— Да на проходномъ чердак вора ищутъ, вс семь дворниковъ весь чердакъ обыскали, а нашли всего-навсего пиджакъ старый, теперь трое сидятъ тамъ, караулятъ.
‘Пропадетъ наше блье’, — подумалъ я.
— Да пожалуйте въ эмалированныя комнаты! — сказалъ парень и загоготалъ.

14.
Не лазай!

Я подползъ подъ строющійся огромный домъ. Домъ строили такъ, что вся постройка, хоть и висла на воздух, а не падала только потому, что толстый канатъ, прикрпленный къ фундаменту, соединялъ ее съ землей. Я подползъ съ топоромъ въ рукахъ подъ этотъ огромный домъ и, примостившись какъ разъ въ центр у каната, ударилъ по немъ топоромъ и рубилъ его изъ всей силы. И когда казалось мн, что еще ударъ, и домъ рухнетъ… кто-то сверху плюнулъ на меня.

15.
Въ церкви.

Я съ моимъ братомъ вошелъ въ церковь. Шла вечерня. Образовъ не было. Производился, должно быть, ремонтъ въ церкви. На пустомъ иконостас сбоку свтился золотой кругъ. Передъ этимъ кругомъ стоялъ священникъ въ эпитрахили. Плъ дьячекъ. Никого, кром насъ, не было. И намъ было неловко, что никого, кром насъ, не было.
Вечерня кончилась. Мы подошли къ священнику подъ благословеніе. Вышелъ изъ алтаря дьяконъ и говоритъ брату:
— У васъ все есть, чтобы рости, а у васъ, — онъ обратился ко мн — нтъ ничего.
А я подумалъ:
‘И вправду, на брат — матросская курточка, если бы онъ ее носилъ, она лзла бы вверхъ, на мн же — нтъ’.
И замеръ отъ страха: носъ къ носу стоялъ передо мной человкъ, который, я это почувствовалъ, замышлялъ противъ меня недоброе. Я бросился въ окно. Думаю:
‘Зачмъ это братъ дружитъ съ такимъ?’
А въ домъ, въ которомъ я очутился, входитъ мой знакомый — хромой — и подаетъ мн сапожное шило:
‘Такъ вотъ онъ чмъ собирался пырнуть меня!’
Мы сли въ лодку и, свистя соловьями, стали отчаливать. И подвернулся какой-то мальчикъ, прыгнулъ къ намъ, и медленно стала погружаться лодка ко дну.

16.
Бухгалтерія.

Я подошелъ къ позду, который стоялъ далеко за городомъ въ пол. Я прошелъ вс вагоны, остановился у послдняго, раздлся и хочу купаться. И вдругъ поздъ тронулся и, пыхтя, сталъ ускорять ходъ. И я побжалъ за нимъ, хотлъ нагнать, но онъ спшилъ и уходилъ отъ меня все дольше въ глубь поля. А тутъ подошли какіе-то бритые люди и говорятъ:
— На теб билетики, считай!
Билетиковъ была цлая кипа, а требовалось, вс пересчитавъ, уложить по номерамъ. Сталъ я считать и раскладывать, и когда дошелъ до послдняго билетика, явились опять бритые и принесли новую кипу, смшали старые билетики, и началъ я сызнова считать и раскладывать. И всякій разъ, какъ я доходилъ до послдняго билетика, приходили бритые, несли новые и новые билетики, мшали старые, а я считалъ — чортъ бы ихъ побралъ!

17.
Шершавое.

Лежу въ пустой комнат и чувствую, что подъ моей кроватью привсталъ кто-то, повернулся и затихъ. Я насторожился, слышу: хрустнули лапы. И ужъ шершавое что-то поползло по полу и, должно быть, наткнувшись брюхомъ на мои сапоги, заворочалось, отдохнуло и опять поползло.
Я лежу, не шелохнувшись. Я знаю, что оно близко, что вотъ обойдетъ оно стулъ, намтится и вспрыгнетъ на меня.

18.
Мышка.

Завелись въ дом мыши и бгаютъ. Я подкараулилъ одну мышку и поймалъ за хвостъ. А она хвать! — и укусила меня за палецъ. А изъ того мста, куда она укусила меня, выросли длинные волосы. Я выпустилъ мышь, упала она на полъ, сидитъ и не уходитъ.
— Надо осторожно, нешто можно такъ? Надо приласкать! — сказалъ кто-то изъ-подъ пола.
И я взялъ тихонько за лапку, погладилъ мышку, и ужъ она на шею ко мн, вытянула мордочку, усиками водитъ.

19.
Макароны.

Мы стояли на краю кратера. Длинный, который отъ меня не отходитъ вотъ ужъ сколько времени и разсказываетъ мн всякія глупости, перепрыгнулъ, не облизнувшись, а я упалъ въ кратеръ. И вотъ со страшными усиліями въ чернот кратера я цпляюсь руками за какія-то вшалки и подымаюсь вверхъ на землю. А Длинный будто кричитъ мн:
— Вылзай скорй, я теб макароны сварилъ, боюсь простынуть, солененькія.
— Богъ съ тобой и съ макаронами — чернота стъ глаза, хоть бы вылзти-то!

20.
Блый голубь.

Изъ скворешницы вылетла стая голубей. Одинъ голубь блый, съ красными глазами покружился со стаей и камнемъ упалъ къ моимъ ногамъ. Я поднялъ его и, высоко подбросивъ вверхъ, крикнулъ:
— Лети, догоняй свою стаю, эвона!
А голубиное сердце такъ и ходило подъ блыми перьями. И ужъ снова голубь лежалъ у моихъ ногъ.
Я снова подбросилъ его и крикнулъ ему еще громче, чтобы летлъ онъ за стаей и догонялъ ее.
Но блый голубь, взлетвъ высоко, куда выше стаи, упалъ ко мн, и голубиное сердце подъ блыми перьями больше не билось.

21.
Не кусайся.

Красная, раскаленная, слегка покрытая пепломъ степь. Два красныхъ и сильныхъ борца схватились въ отчаянной схватк. И тотъ который былъ старше и тло котораго было смуглй, побдилъ. Я бросился къ побдителю и, схвативъ за руку, укусилъ его и, не вынимая зубовъ и захлебываясь въ темной густой крови, выбивающейся изъ раны, смотрлъ въ его глаза, помутнвшіе отъ боли, смотрлъ долго и зналъ врно: онъ вырветъ руку и прихлопнетъ меня.
А кровь такъ и лилась изъ раны.

22.
Битый небитаго везетъ.

Весь домъ содрогался отъ грома. На мигъ голубовато-блый свтъ открывалъ небо, и снова становилось темно, какъ осеннею ночью. А былъ полдень. И я, какъ слпой, бродилъ по угламъ, ища ключъ отъ двери моей комнаты, гд я самъ себя заперъ. И когда я упалъ отъ отчаянія и думалъ о дн, котораго никогда не будетъ, странное разлилось вокругъ, будто радужное облако, которое выплывало въ окно изъ благо дня.
А знакомый голосъ, гнусавый, сказалъ съ оттяжкой:
— Битый небитаго везетъ!

23.
Ахъ!

Нечего было длать, я взялъ единственное, что нашелъ во всемъ дом, старый тюфякъ, и понесъ его куда-то по широкой дорог, которой конца не видать. И когда еще я подымалъ мою ветхую ношу, мн она показалась необыкновенной. И вотъ я снялъ чехолъ и прислъ, увидвъ на тюфяк сплошное гнздо: срыя наскомыя кишли и, подая другъ друга, липкія, тутъ же выводились.
— Ахъ! — кто-то вскрикнулъ за моей спиной!
А я наклоняюсь все ближе къ отвратительной живой гущ. А тотъ же голосъ опять.
Разсвтало.

24.
Сфинксъ.

Ко мн пришелъ К., мои знакомый музыкантъ и сочинитель, узжаетъ онъ надолго, можетъ быть, навсегда, пришелъ проститься.
И я поцловалъ его въ макушку. А онъ обертывается ко мн и, притрогиваясь носомъ къ моему носу, говоритъ:
— Надо вотъ такъ, такъ цлуются сфинксы.
Я же подумалъ:
‘Ты-то, можетъ быть, и сфинксъ, а я всего только птица’.

25.
Одн ноги торчатъ.

Вотъ уже нсколько дней, какъ я не отхожу отъ больной старухи: у нея толстыя ноги и птичій носъ. Она лежитъ на кровати и охаетъ, а я сижу возл на стул и исполняю вс ея прихоти. Я боюсь ее оставить, она очень безпокойная. И показалось мн, что старуха заснула. Слава Богу, старуха заснула! Я тихонько вышелъ изъ комнаты. А потомъ отворяю дверь, смотрю, а изъ печки только старухины ноги торчатъ, толстыя, въ шерстяныхъ срыхъ чулкахъ. Господи, что же это такое! бросился я, чтобы изъ печки старуху вытащить, ухватился за ноги, а ноги уже мертвыя.

26.
Жена архимандрита.

Попалъ я на литературный вечеръ. Скучища смертная. Предсдатель — старецъ въ черныхъ очкахъ, въ черной оправ, конечно, спитъ. А читаютъ все извстные литераторы о извстныхъ истинахъ, но съ такимъ глубокомысліемъ, будто до этого вечера никто о нихъ и не слыхивалъ. Я лежалъ у эстрады и смотрлъ въ ротъ глубокомысленнымъ чтецамъ. Потомъ взялъ извозчика и похалъ по первопутк на санкахъ домой. Но дома мн сказали, что меня ждетъ какая-то дама.
— Кто такая?
— Жена архимандрита.
— Что вамъ надо?
А она — огромная, подъ потолокъ, и вдругъ, какъ заплачетъ да тоненько такъ… а губы у ней соленыя.

27.
Въ бродъ.

Долго шли мы по рк въ бродъ. Видны были только наши головы. Впереди шелъ мой пріятель, умершій нсколько лтъ назадъ, вчно пьяный съ краснымъ отекшимъ лицомъ. За нимъ — я. Пріятель шелъ лниво, опустивъ свою взлохмаченную сдую голову, изрдка оглядываясь и лукаво подмигивая мн. И мы добрались до какого-то дома и мокрые вошли въ залъ. А въ дом балъ, танцы, веселая музыка. И сразу все остановилось, вс обратили на насъ глаза. А мы мокрые какъ гуща.
— Танцовать! Танцовать! — вдругъ закричали, и грянула музыка, и звуки такіе были веселые, подмывали кружиться, безъ конца, безъ передышки…
А мн ужъ больше не хотлось итти въ бродъ, я слъ въ вагонъ и похалъ. Поздъ остановился среди открытаго поля. Я пошелъ въ станціонную будку и слъ у окна.
— дутъ, дутъ! — пробормоталъ стрлочникъ, проходя мимо.
И тотчасъ прокатила карета. Въ карет сидла невста въ внчальномъ убор и женихъ во фрак — молодые. И только-что молодые скрылись, загрохотали огромныя дроги, а на дрогахъ лежалъ громадный трупъ. Лошади неслись во весь духъ, не было кучера, никто не правилъ.
Я выскочилъ изъ будки, пошелъ по полю. Поле пыльное, втеръ пыльный, Господи!

28.
Умеръ нашъ отецъ.

Умеръ нашъ отецъ. Насъ четыре брата. И вотъ, будто мы вс вчетверомъ подняли гробъ и спускаемся внизъ по лстниц. И вдругъ крышка у гроба треснула, и большой кусокъ откололся отъ гроба. А мы все несемъ и страшно намъ, потому что не знаемъ, что въ гроб осталось, а не знаемъ потому, что не видимъ, а посмотрть не можемъ. И спускаемся съ гробомъ по лстниц внизъ.

29.
Бабье лто.

Ясный день бабьяго лта. Я вышелъ на террасу и смотрю на облетвшій садъ, а по желтой, листьями покрытой дорожк, ведущей къ террас, вижу, старуха идетъ старая-престарая, оборванная, лицо мокрое, такое сморщенное, кажется, совсмъ черное. И взяла меня жуть, страшно мн старухи: не спроста она идетъ, чувствую, замышляетъ она какую-то пакость. Я отъ террасы — къ двери, да по лстниц на верхъ, самъ бгу, а самъ слышу: старуха тоже бжитъ. Я — въ одну комнату, и она за мной, я — въ другую, и она тутъ-какъ тутъ. Я забился въ уголъ за кровать, скорчился весь!
‘Господи, думаю, пронеси, хоть бы мимо прошла!’
— Чего ты боишься, — слышу голосъ старухи, — я твоя мать!
— У меня мать совсмъ не такая, — говорю ей.
А самъ думаю:
‘Неужто моя мать стала такой?’
А старуха наклонилась ко мн, да за шею меня цапъ.

30.
Краснокожіе схватили и конецъ.

Подыматься было очень трудно въ этомъ странномъ зданіи, похожемъ на башню, съ пустой середкой. Почти невозможно. Мстами ступеньки были обглоданы, такъ что сажени полторы приходилось перешагивать и ползти. Насъ взбирается много, но мы другъ друга не знаемъ, хоть и длаемъ видъ, что до самыхъ корешковъ въ каждомъ каждому ясно. Внизъ смотрть нельзя, а кто посмотритъ — были и такіе смльчаки, — тотъ — готово дло! — прямо головою въ погребъ. Погреба никто не видитъ, только всмъ извстно, что погребъ существуетъ, холодный и темный. Наконецъ, достигли мы площадки: площадка крпкая, желзная, на желзныхъ брусьяхъ.
На площадк стоитъ не то классная дама, не то монашенка изъ классныхъ дамъ, стоитъ и каждому показываетъ въ окошко міръ. Она такъ и говоритъ:
— Смотрите, дти, міръ Божій.
И я вижу, съ площадки солнечный закатъ, огромные дома, гигантскіе колодцы — журавли, пожарныя части и церковь — высокая колокольня. А на крест прицпились люди и тоже на міръ смотрятъ, только у нихъ страшне, чмъ у насъ, и какъ только они держатся!
На міръ долго смотрть не разршается, и классная дама даетъ каждому сало. Мы мажемъ правый бокъ саломъ, женщины подвязываютъ юбки, и такъ спускаемся: на веревк по салу спускаться легко.
— Здсь внизу, наврное, фрески есть старыя? — обращаюсь я къ моему сосду — старикъ въ алюминіевыхъ сапогахъ.
— Старое, очень старое зданіе, Каиново.
Старушка съ мышиными лапками крестится.
— Образа, — говоритъ старушка съ мышиными лапками, показывая единственнымъ человчьимъ пальцемъ на стну, — всякіе обмоленные и не обмоленные, Сиротка-Спаситель, Четыре Праздника.
Иконъ, дйствительно, много, а въ маленькія ршетчатыя окна, по которымъ приходится скользить туловищемъ, видны схимники.
Мимо погреба проходили очень осторожно, боялись упасть.
— А если итти Богу молиться? — спрашиваетъ старуха съ мышиными лапками.
— Все зависитъ отъ Миракса Мираксовича, — отвчаетъ молодой рогатый человкъ.
И мы незамтно скучиваемся и стараемся, если можно, такъ держаться, чтобы разнять насъ нельзя было, иначе краснокожіе, которые живутъ въ комнатахъ, окружающихъ погребъ, проснутся. Да они уже проснулись. Вотъ они схватили одного мальчика и потащили, а куриныя перья, покрывающія красныя ихъ бедра, такъ и замелькали. Насъ все меньше и меньше, а краснокожихъ цлая армія.
— Теперь васъ потащутъ! — говоритъ, какъ бы шутя, больная женщина съ мшкомъ для провизіи, на мшк левъ нарисованъ.
А мн одного хочется, попасть бы мн въ середку, и я начинаю быстро считать, полагая, что счетъ поможетъ, а ноги уже дервенютъ… Пропалъ, — схватили!
1900-1909 г.
Примчаніе. Ко всякому сну одинаковое заключеніе: ‘Тутъ я и проснулся’.
Опубликовано по изданию: Алексй Ремизовъ. Бдовая доля // Сочiнения — СПб, <1911>. — Т. 3. — С. 165—213.
Ремизов Алексей Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Перчатки, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1916
  2. Из книги ‘Русские женщины’, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1918
  3. Оказион, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1913
  4. Музыкант, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1905
  5. Птичка, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1913
  6. Изошел, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1919
  7. Дверная ручка, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1918
  8. Чудо, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1912
Электронная библиотека