Алексей Будищев
Алексей Будищев
Бедный паж
Бедный паж
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Бедный паж, Будищев Алексей Николаевич, Год: 1913
Время на прочтение: 21 минут(ы)
— Володя Гофман! Ау! — Зоя Ипатьевна перегнулась с балкона, зажмурилась от ослепительного солнца и, сделав у губ из ладоней рупор, опять звонко выкрикнула:
— Ну, Володя же Гофман! Вам же говорят, черт вас побери! С каких это пор вы перестали меня слушаться? И разве не вы обещали мне в прошлом году быть моим верным пажем? Володька Гофман! Ну же! — еще раз и уже с раздражением выкрикнула она, припадая грудью к старым, рассохшимся и потому качавшимся перилам.
Юноша, ехавший верхом на буром иноходце по дороге в село Сильвачево, повернул лошадь мордой к балкону и трижды махнул студенческой фуражкой с ярко голубым околышем, радушно раскланиваясь. С дороги ему хорошо было видно все лицо молодой женщины и ее прекрасные лучистые серые глаза. И, приветливо махая фуражкой, он сладко думал, жмурясь, как от солнца, от той радости, которая просыпалась в нем: ‘Как она хороша!’
— Фи, противная Гофманка, — кричала между тем женщина, капризно выпячивая губы.
— Мне некогда, Зоя Ипатьевна, — с седла крикнул студент, — я спешу в Сильвачево. Отец послал…
— За полольщицами? — спросила Зоя Ипатьевна и снова с раздражением выкрикнула:
— Это мой вам ультиматум: если вы сейчас к нам не заедете, то никогда уж больше не заезжайте! Слышали?
— Право же мне очень, очень некогда, — крикнул Гофман и прижал руку к сердцу. — Как же быть? — проговорил он затем в задумчивости, шевельнув белокурыми бровями. — Как же быть?
Еще дед Володи быль простым колонистом- немцем, но впоследствии разжился и арендовал все огромные имения купцов Анисимовых. И эта простая, здоровая кровь немецкого мужика сказывалась в Володе очень ярко в его спокойных голубых глазах, в белокурых по-ребячьи волосах, в румяных щеках, в его, пожалуй, излишней полноте. Он казался моложе своих двадцати лет, и на его губах и подбородке не было заметно даже юношеского пуха.
Сейчас он все раздумывал в нерешительности, и розовая краска заливала его щеки.
— Ну, Володька же! — властно долетело до него из-за низких кустов шиповника, кое-где уже распускавшего золотисто-желтые и нежно-розовые цветы.
Володя тронул поводья, повертывая иноходца на извилистую тропку, поднимавшуюся к полуразрушенной усадьбе, мимо плетневых овчарен с снятыми крышами, мимо подпертых слегами амбарчиков, кривобоких, готовых развалиться.
‘У-у, как бедно они живут, — думал Володя. — С каждым годом все хуже’…
Старая седомордая собака хрипло тявкнула на него с завалинки. Зевласто закричал петух. Свинья шла из сада через поваленный плетень.
‘А конюшни и каретный сарай Протурьев на слом продал’, — подумал Володя и привязал иноходца к ветле.
Балкон был так дряхл, что по нем было страшно ступать, и Володя нерешительно придерживался за перила, взбираясь по кривым ступеням. Зоя Ипатьевна, смеясь прекрасными серыми глазами, говорила ему сверху:
— Я имела дерзость тешить себя нарядной мечтою, что вы влюблены в меня. Да, да, вы, вы, Гофманка! А вы, кажется, охотно готовы променять меня на каких-то скверных полольщиц!
Володя вспыхнул. Даже его брови стали розовыми. Боком и неловко он протянул руку молодой женщине.
— Ну, не краснейте же так ужасно, Гофманские капли, — закричала на него Зоя Ипатьевна, — право же, я не собираюсь целовать вас насильно.
Стуча высокими полевыми сапогами, на балкон поднялся из сада муж Зои Ипатьевны, Протурьев, высокий и грузный, но, несмотря на свою грузность, порывистый в движениях. Его мягкая рубаха с огромным отложным воротником а lа Шекспир была завязана артистическим бантом, а лицо выбрито как у актера.
— Он все так же, как и прежде, краснеет? — спросил он жену, кивая на Володю.
— Все так же, — воскликнула та, сверкнув великолепными зубами.
Протурьев улыбнулся бритыми губами, поздоровался с Володей и запел на мотив из ‘Кармен’, дирижируя хлыстом:
‘Тор-реадор, дор, дор, дор.
Ешь помидор, ешь помидор!’
— А вы за полольщицами ехали? В Сильвачево? — спросил он затем, бросив пение.
— Я собственно… — замялся Володя.
— Проса плохи? Везде они, батенька, плохи, — сказал Протурьев. И опять зазевал звонким баритоном, махая в такт хлыстом:
— Ешь помидор, ешь помидор!
— Не гуди, Котик, — крикнула ему Зоя Ипатьевна. И, повернувшись к Володе и ласкою сияя глазами, она добавила:
— Съездить в Сильвачево и нанять там полольщиц сможет и наш рабочий Григорий, а потому Гофманские капли пусть остаются у нас обедать и вообще проведут у нас весь день. Так?..
— Видите, собственно, — сказал Володя, — но я еду не за полольщицами. Отец, собственно, посылает со мною Сильвачеву за хлеб тысячу рублей…
Брови Володи опять стали розовыми.
— Ого, как вы богаты, — воскликнула Зоя Ипатьевна. — Но, во всяком случае, вы можете посидеть у нас до вечера. Ведь так?
— Я, собственно… — смешался Володя.
— Он может! — Зоя Ипатевна захлопала в ладоши.
— Ваш батюшка все богатеет, а мы все беднеем, — вздохнув, сказал Протурьев.
— За эту зиму мы проели молотильный сарай, молотилку, две веялки, все скоропашки, каретник и конюшни… — грустно добавила Зоя Ипатьевна.
— А как же вы будете обрабатывать поля? — спросил Володя смущенно.
— Сдаем землю в аренду крестьянам, — вздохнул Протурьев, — подесятинно…
— Крышка скоро Протурьевым, Володечка, — вздохнула и Зоя Ипатьевна. — Вот место мужу обещали в Пронском уезде, страховым агентом, да что уж! — отмахнулась она рукою.
— Голос-злодей меня предал, — воскликнул Протурьев, — я, ведь, смолоду в оперу готовился! А пришлось хозяйничать! Ну какой черт я хозяин! ‘На-а-а во-о-здушном а-а-ке-ане’, — опять запел Протурьев, размахивая хлыстом.
Зоя Ипатьевна в упор глядела на Володю опечалившимся глазами. Тот молча сидел, боясь пошевелиться, ощущая на себе ее взор, как неведомую ласку, от которой все-таки делалось страшно.
Солнце вышло из-за вершин тополей и радостно заливало весь балкон. Мягкими волнами вливался сладковатый запах шиповника. От яркого освещения глаза Зои Ипатьевны казались совсем прозрачными и такими ясными, точно им было понятно все, все земные и небесные тайны. Слегка побледнев, Володя глядел на нее боковым взором, замирая и мучаясь. Такими нежными казались ее губы, и вся она так походила на прекрасную богиню, на неведомое властное божество.
— Володя, — вдруг шепнула она, в то время, как Протурьев все еще что-то гудел себе под нос. — Мой бедный паж…
Володя, весь вспыхнув, замер и ждал, что скажет она сейчас. Но она глядела на него уже молча. А потом отвернула голову и задумалась, будто совершенно забыв о небрежно брошенной ласке.
— Вот она думает, — вдруг заговорил Протурьев, пожевав мятыми, бритыми губами и кивая на жену, — она думает, что я гожусь на какую-нибудь службу. А я не могу нацарапать простой записки в пять строк без того, чтобы у меня не заломило от мигрени в висках. Какой уж я тут служака! Если мне даже и дадут какое-нибудь местишко, то все равно через полгода протурят! Где же будут держать такую калечь? Вам хорошо, молодой человек, — повернулся Протурьев лицом к Володе, — ваши предки были простые и здоровые немецкие мужики, и они не надрывали своих мозгов в, непосильной работе, вот почему ваша голова свежа, как только что налившееся яблочко. Н-да. Эхе-хе-хе, молодой человек, а каково вот мне! Мои предки износили все свои мозги и оставили мне в наследство одни мозоли, из которых не выцарапаешь ни одной идейки! Вот, если бы мне не изменил голос! ‘Ешь помидор! Ешь помидор!’ — вдруг заорал Протурьев во все горло. На его одутловатых, бритых щеках еще отчетливей обозначились малиновые жилы. Он вдруг приложил руку к глазам и всхлипнул.
— Зоя, бедная Зоя! Что только тебя ожидает! Бедность, почти нужда! — выговорил он.
Он опять всхлипнул, закрывая ладонью оба глаза, засопел носом, и на его губы неряшливо потекли слезы и слюни.
‘Пьян он немного’, — подумал о нем Володя.
— Зачем только ты замуж за меня вышла! — совсем слезливо промычал между тем Протурьев и стал искать платок по карманам пиджака, а потом отмахнулся рукой и пошел с балкона в дом, стуча сапогами, хлюпая носом и закрывая ладонью глаза.
— И в комоде ни одного носового платка нет, — послышался бабий голос, — я весь комод перерыла!
— Мы скоро даже сморкаться будем в старую газету! — горестно воскликнул голос Протурьев.
Зоя Ипатьевна развела руками и вздохнула.
— Вот видите, Володечка, какая у меня приятная жизнь, — оказала она с печальной гримасой.
И опять вздохнула. Иволга закричала в саду. В вершине тополя зашумел ветер.
Зоя Ипатьевна встала с своего места, будто в задумчивости прошлась по балкону и остановилась рядом с Володей.
— Бедный паж мой, видите какая моя жизнь? — опять спросила она и, вскинув руки, вдруг крепко обняла Володю за шею.
Ее губы нежно коснулись щеки Володи. Он сразу же задохнулся и в его глазах все потемнело, точно заволакиваясь угарными туманами. Он слабо простонал. Но тут же мягкое и теплое объятие расторгаюсь. Володя сразу увидел и небо, и солнце, и зеленые вершины тополей. Протурьев стоял в дверях и, неистово размахивая хлыстом, зевал.
— Вы-ы мне писс-а-а-ли! не а-а-тпирайтесь!..
Розовые туманы все еще ходили в глазах Володи.
Зоя Ипатьевна стояла близко и задумчиво смотрела в сад. Володя остро ощущал теплоту ее ласкового тела, казавшегося таким податливым, мягким и благодатным. Были грустны ее глаза.
— Не а-а-тпирайтесь, — неистово орал Протурьев, дикими взмахами хлыста пытаясь изобразить весь оркестр.
‘Идиот’, — думал о нем Володя, краснея.
Деревенская девочка, топоча босыми ногами и придерживаясь руками за перила, вошла на балкон.
— Барыня дома? — спросила она. — Или, бишь, вон она! Мамка сказала, — перевела она глаза на Зою Ипатьевну, — иди, скажи барыне, Петруньку, мол, лошадь убила!
— Моего крестника? Петрушеньку? — горестно воскликнула Зоя Ипатьевна.
Так и вспыхнули ее красивые глаза.
— У нее полдеревни крестников, — пояснил для Володи Протурьев.
— Да, — кивнула девочка хорошенькой мордочкой, — твово крестника, Петрушеньку, лошадь убила… сивый мерин…
— До смерти? — опять горестно воскликнула Зоя Ипатьевна.
— Нет, помирает он вот четвертый день, — сказала девочка. — Лежит на печке и помирает… Плачет…
— Ты знаешь их манеру выражаться, — повернулся Протурьев к жене. — Не убила, а ушибла Петруньку лошадь… только и всего…
— Постой, я сейчас, — сказала Зоя Ипатьевна девочке и исчезла с балкона.
Девочка закусила губами указательный палец и стояла, потупив глаза.
Протурьев, раздувая щеки, напевал что-то себе под нос. Володя глядел в небо, точно недоумевая о чем-то. Иволга все еще кричала в саду.
— Ваш Сильвачев не умрет, если он получит свою тысячу рублей на несколько часов позднее, — сказала Зоя Ипатьевна, вновь появляясь на балконе и ласково кивая Володе. — Ведь так? А поэтому вы должны проводить меня и вот эту девочку в деревню Березайку.
— Конечно, вы должны проводить, — прогудел и Протурьев, — конечно!
— Я с охотой, — пожал плечами Володя.
Пепельные пышные волосы Зои Ипатьевны были накрыты сейчас ситцевым белым платком, и она казалась теперь еще миловиднее и моложавее. Совсем походила она теперь на чистую девушку.
— Я с большой охотой, — опять повторил Володя, чуть краснея.
Зоя Ипатьевна передала ему небольшой дорожный сак.
— Здесь — все необходимое для перевязки, — оказала она. — Я, ведь, — опытный хирург!
— А когда же обедать? — жалобно простонал Протурьев.
— Вот когда мы вернемся с операции. Не умрешь, — прикрикнула на него Зоя Ипатьевна.
И, тронув локоть Володи, добавила:
— Ну, идем же. Ведь до Березайки и версты нет.
Когда шли тенистым садом, между старыми липами, где так сладко и отрадно пахло молодыми побегами, девочка заговорила с серьезными глазами и с жестами взрослых:
— Петрунька-то, конечно, волосы драл из хвоста у сивого мерина Лагуновского, на удочки ему волос понадобился, а мерин-то его и приспичил прямо под правую скулу. Кабы в висок, помер бы Петрунька.
Через узкую веселую речку с низкими радушными берегами прошли по зыбкому переходу в две тесины. Володя хохотал и дурачился, раскачивая ногою тесины и пугая Зою Ипатьевну. Та отбивалась рукою и кричала:
— Слышите, Гофманка! Я и вас с собою в речку втащу, когда падать буду!
Хохотала и девочка, хотя глаза ее были по-прежнему строги и серьезны.
За речкой прошли мимо муравьиных куч, а потом — мимо огородов, от которых свежо и вкусно пахло огуречной кожицей. И тут же увидели Березайку, крошечную, тихую деревеньку, приткнувшуюся у подножия плоского холма, поросшего чахлым кустарником. Босоногие, с ковыльными волосами, ребятишки увидели и закричали, хлопая в ладоши:
— Барыня, барыня! Барыня нам конфет принесла! — и окружили приближающихся шумной, болтливой ватагой.
Грозя им рукою, Петрунькина сестренка сурово брюзжала на них:
— Никаких вам конфеток не будет, пра, стрешные, чтоб вас! Барыня нашего Петруньку идет лечить! Ванюшка, — неистово затопала она ногами на кудлатого, бесштанного мальчонку, — куда под ноги лезешь! Запорю тебя хворостиной!
— Конфеты в воскресенье, — смеясь, сказала Зоя Ипатьевна, — а сейчас только еще четверг! Очень вы уж рано проголодались! Вот сюда, Володенька, — указала она Володе на избу в два оконца. — Вот сюда, голубь мой, — добавила она, сверкнув зубами.
‘Как она хороша, — жарко думал Володя, — как хороша’!
Теплое приветливое плечо ее озорковато толкнуло его в узких дверях избенки.
— Ну, поворачивайтесь живее, мешок! — прикрикнула она на него с притворной грубостью.
Баба, худая и костлявая, встала навстречу Зои Ипатьевны и восхищенно забормотала:
— Пришла, добрая наша, красавица наша, сердце золотое! Глазоньки твои чистые!
Баба всплеснула руками, хлипнула носом и стала вытирать фартуком глаза.
— Не надо этого, Аксинья, не надо, не надо, не надо! — закричала на нее Зоя Ипатьевна. — Покажи лучше, где Петрушка,!
— Петруня, — крикнула девочка с серьезными глазами, — Петруня! Ишь барыня тебя кличет!
— Гофманка, а вы живее распакуйте мой сак. Вот здесь на столе. Достаньте спринцовку, вот эту, так, — быстро расположилась Зоя Ипатьевна, помогая распаковывать сак и доставая оттуда самые разнообразные предметы: ножницы, нитки, пакетик с борной кислотой, аптекарский бинт. — Вот так, Гофманка! Учитесь, быть ласковым и быть там, где вы нужны. Петрунь, ложись вот сюда! Вот так, милый, хороший! Будь терпелив и умница, дорогой мой, я побалую тебя конфеточкой и пряником. Э-э, да у него кость, слава Богу, целехонька! Володечка, прыскайте вот сюда водою! Вот так! Еще и еще! Миленький, работайте проворнее! Э-э! Аксинья, Аксинья, у него уже прикинулись черви! Как можно запустить язву до такой нечистоты! — восклицала Зоя Ипатьевна, проворно работая возле больного — Как не стыдно!
Петрушка лежал на лавке под светом окна, чуть морщился от боли и спокойными, ласковыми глазами глядел в глаза Зои Ипатьевны, а та тонким пинцетом выбирала червей из его глубокой раны, черневшей под правой скулою.
— Спасибо тебе, родимая наша, — бормотала Аксинья, подперев щеку рукою, — спасибо, ангельская душа, спасибо, спасибо, спасибо!
Тараканы бегали по бревенчатым закоптелым стенам, гудели мухи у огромной печи, и неприятно пахло кислым тестом и запахом овчины. Володя глядел то на стены избенки, то на Зою Ипатевну, возившуюся в свете солнца возле мальчонки с опухшей скулою. В ее прозрачных глазах светилось столько ласки и нежности и с такой бережностью и любовью прикасались к ушибленному месту осторожные и нежные руки, что Володя охотно согласился бы немного пострадать, чтобы очутиться в положении этого раненого мальчика.
— Ну, вот и готово, Володечка, — услышал он, наконец, голос Зои Ипатьевны, — а ты, Аксинья, не рюмь, чего воешь. Через неделю Петрушенька оправится и будет играть со мною в горелки, а я зайду на этих днях раза два, чтобы перемыть ему язву, пока она не станет подсыхать. Слышишь? Однако, понюхайте, чем пахнут мои руки, — протянула она Володе обе свои ладони почти к его губам, — слышите, как отвратителен запах ксероформа? Но ничего! Не морщитесь, сейчас я надушу их персидской сиренью, и вы еще с охотой будете целовать эти самые руки! О, да, да! Не краснейте, как мак! Еще будете целовать!
— Ангел наш райский, золотые рученьки, Божье сердце! Красота неописанная! — бормотала Аксинья точно молилась и вытирала глаза грязным фартуком.
Володя поспешно прошел в дверь вслед за Зоей Ипатевной, торопясь быть ближе к ней, упиваясь ею, как счастьем.
— Вы как будто очарованы мною? — спросила она его, когда они шли узким переходом в две тесины. — Ой, Володечка, не очаровывайтесь через верх! Я не хочу незаслуженных симпатий! И, вообще, Володечка, будьте осторожнее с людьми! Их души по большей части половинчаты и двухстворчаты, как раковины улиток, и за одною из этих створок живет порою голубоглазый ангел, а за другой — чертяка с паскудным, облезлым хвостом. О, да, да! Так-то, мой милый немецкий булочник, так-то, мой прекраснодушный вас ис дас!
Вся залитая солнцем речонка точно смеялась, и, смеясь, звенели стрижи, прорезывая зигзагом золото радостного и горячего блеска. Показались, мохнатые важные липы с своею темной прохладной сенью, где монотонно гудели шмели. Здесь сразу же опахнуло благодатной, мягкой свежестью. Зоя Ипатьевна, раскрасневшись от быстрого хода, опустилась на пенек.
— Ф-фу, — в изнеможении протянула она, отпячивая нижнюю губку, — у-у, как здесь хорошо. Чуточку передохнем, Володечка, и идемте обедать. Ведь вы не жалеете, что остались у нас?
— Нисколько не жалею, — искренно вырвалось у Володи.
— Поспеете еще к Сильвачеву…
— Поспею…
— Поспеете… да…
Глаза Зои Ипатьевны глядели совсем утомленно и расслабленно, и розовыми стали ее щеки.
— Зоя Ипатьевна, — позвал ее вдруг Володя, чуть побледнев.
— Что такое? — вскинула та глаза, точно просыпаясь.
Володя, запинаясь, выговорил:
— Я только сейчас узнал, как прекрасна ваша душа, Зоя Ипатьевна, как вы добры, и какие чистейшие помыслы… — Володя не договорил и испуганно запнулся. — Вообще, я только сейчас узнал…
Зоя Ипатьевна закрыла глаза руками, жадно глотала воздух и тяжко расплакалась.
Володя глядел на нее, ничего не понимая, и хлопал глазами. Гудели шмели, и старые, престарые липы скорбно шумели о чем-то, навевая прохладу.
Отнимая от глаз руки, Зоя Ипатьевна сказала:
— Порою мне кажется, Володечка, что я живу на свете пятьсот лет, вот как эта липа, и что во мне горят нечестиво все грехи всех моих многогрешных предков! И когда я думаю об этом, Володечка, мне хочется повеситься вот на этом сучке! Вам жалко меня, о моя аккуратная, чистенькая немчура? О, мой немец-перец-колбаса! Жалко?
Зоя Ипатьевна рассмеялась, хотя ее глаза были еще влажны.
Володя молчал. Она спросила еще раз:
— Вам жалко меня?
И вдруг резко скомандовала:
— Подойдите сюда! Ближе! Ну! Я говорю вам!
Володя подошел вплоть, совсем побелев.
— Целуйте эту руку! И потом эту вот сюда! — приказала Зоя Ипатьевна.
Володя прильнул к ее руке, задохнувшись.
— Не а-а-атпирайтесь! Вы мне писали, — исступленно задудел голос Протурьева. — Не а-а-атпирайтесь!
Володя поднял глаза и увидел Протурьева. Тот стоял у акаций в десяти шагах и, размахивая красным платком, орал как оглашенный, кривляясь как паяц, моргая бровями и всею щекой.
— Ну, идемте обедать, — проговорила Зоя Ипатьевна строго и холодно.
И глаза ее стали строгими и холодными.
‘А он, должно быть, совсем пьян! Назюзюкался- таки! — думал Володя о Протурьеве. — Ишь!’
Обед был неряшливый и невкусный, толстыми, несуразными кусками нарезанный черный хлеб валялся ворохом прямо на неопрятной скатерти в желтых, бурых и зеленых пятнах. Протурьев брал из этого вороха кусок за куском и неряшливо, торопясь и давясь, ел, плохо прожевывая, брызжа и капая зелеными щами из щавеля. Дети его от первой жены — тринадцатилетняя Мара или Манефа, и десятилетний Авва, или Аввакум, — сидели рядом с отцом и подражали ему в торопливости и неряшливости. Отец то и дело окликал их, упрекая в обжорливости и того, и другого.
— Авва! Марра! — то и дело повторял он, — а после обеда вам чего прикажете давать: касторового масла или каломеля? Наш весь род, — пояснил он для Володи, — отличался обжорливостью. Так, например, мой дед умер, объевшись на первый день Пасхи.
Верите ли, он съел пол окорока ветчины и двенадцать крутых яиц. А мой отец однажды на пари съел сорок два блина! Ого, что это были за титаны! Моя первая жена, впрочем, была очень болезненна, питалась почти одними просфорами и все время разъезжала по монастырям. У нее не хватало немножко тут, — постучал себя Протурьев по лбу, — и она любила давать имена своим детям или в честь архиереев, или в честь игумений. У нас еще умерли: Иов, Келестин, Дорофей и девочка, которую звали в роде, как балюстрада, — так мудрено, что я вот даже совсем забыл! Марочка! Авва! А после обеда по ложечке касторового масла? Да?
Длинноногая Марочка скосила левый глаз и обидчиво ответила:
— Неправда! Я всего только третий блинчик… Хочешь — побожусь?
— Не тринадцатый? — расхохотался Авва, надувая малиновые щеки. — Ты начинаешь считать прямо после десятка?
— Неправда, я всего третий, — опять повторила Марочка и густо покраснела, кося глаз.
— Извините, обед весь, — проговорила Зоя Ипатьевна и встала из-за стола, встряхивая салфеткой.
Протурьев повернулся к образу и громко запел молитву после обеда.
— Мотив моего собственного сочинения, — сказала он затем Володе, отирая бритые, обвисшие губы. — Правда, мотив очень недурен?
В саду под липами Зоя Ипатьевна сказала Володе:
— Пока муж спит, поедемте в лес порвать земляники? К Сильвачеву вы еще поспеете. Поедете в восемь, вернетесь домой в десять. У вас ведь в десять ужинают?
— В десять, — кивнул Володя круглым подбородком.
Что-то тянуло теперь его к женщине властно, так бы и не ушел от нее, так бы все и глядел в ее глаза. И взманивала эта поездка в лес какими-то розовыми посулами, от которых бросало в трепет.
— Что же, поедемте в лес, — выговорил он твердо. — К Сильвачеву я еще поспею. Даже если поеду туда в девять!
— Отлично, отлично, — захлопала в ладоши Зоя Ипатьевна. — Прекрасно, мой верный паж!
Марочка, которая тут же прыгала через веревочку, неловко огибая голенастые прямые ноги, закричала:
— И я в лес, и я в лес!
И я! И я! заорал и Авва, покойно полулежавший под липой и с сонными глазами переваривавший пищу.
Ну, конечно, и вы, — согласилась с ними Зоя Ипатьевна и мягко заглянула в глаза Володи.
— В лес! — опять заорал Авва.
— В лес! — запищала Марочка, жеманно кося глазом.
Единственный рабочий Протурьевых Григорий, однако, не скоро заложил лошадь, разбитого на ноги пегого мерина. То не находилось вожжей, то узды, то колесной мази, то седелки. И он уныло расхаживал по двору, переругиваясь сам с собою и разыскивая то одно, то другое, то третье. Но все-таки, в конце-концов, пегий мерин все же был запряжен в облупленную тележку, с рассохшимися колесами и извернутыми крыльями. С хохотом все стали размещаться. Авва сел на козлах, рядом с Григорием, Зоя Ипатьевна и Марочка в сиденье, а Володя убрякался со смехом со стороны Зои Ипатьевны в кузов тележки, перевесив ноги к подножке и ощущая у своего плеча приветливые колени Зои Ипатьевны. Пока ехали две версты до лесу, Зоя Ипатьевна говорила:
— Я вот смеюсь, а все-таки у меня на сердце скребут самые черные кошки! Ох, до чего плохи наши денежные дела, Володечка, ах, до чего плохи! Быть может, мы доживаем здесь свой последний год! А там, я и сама не знаю, что нас там ожидает! Вероятно, нищета и почти голод! Разве я не понимаю, что мой муж неспособен ни для какой службы! Ах, Володечка! Ох, Володечка! Или лучше ни о чем не думать? Завить горе веревочкой? — болтала Зоя Ипатьевна, мягко толкая коленами в плечо Володи.
А Марочка и Авва спорили, можно ли съесть фунт ярмарочных рожков и два фунта черносливу.
Марочка кричала:
— Ты сможешь сесть! Ты обжора! Папа говорит, что у тебя резиновый живот! Ты сможешь!
А Авва дразнил Марочку языком и умышленно пискляво кричал:
— А ты, раз, помнишь, съела два сита щавеля! Помнишь? Тебя еще тогда стошнило! Помнишь? Как корову! Помнишь?
Григорий привязал лошадь у деревянной часовенки, где все напились прекрасной студеной воды. Дети тотчас же разбежались по лесу в поисках за ягодами, а Григорий завалился спать тут же, у часовенки, закрывшись от горячего солнца шапкой. Зоя Ипатьевна и Володя остались, таким образом, одни. Володя сказал:
— Ну, что же? Идемте и мы за ягодами? Чем же мы хуже других?
Но Зоя Ипатьевна схватилась рукою за грудь и побледнела как полотно.
— Что с вами? — испуганно бросился к ней Володя.
Но она долго молчала, придерживая руку у сердца, строго глядя прямо перед собою округлившимися глазами, точно рассматривая что-то без меры страшное. Володя схватил ее за руку.
— Что с вами? — опять спросил он испуганно.
— Вот уже прошло, — проговорила она наконец. — Страшно мне стало вдруг и я испугалась моего будущего. Вы знаете, что меня ждет?
— Что? — спросил Володя, тоже начиная пугаться чего-то.
Были еще белы щеки Зои Ипатьевны.
— Мне предначертано в жизни испытать все, — проговорила Зоя Ипатьевна замкнуто и глухо. И, повернув к Володе голову, она спросила: — Когда я буду на самом дне пропасти, вы пожалеете меня? Хоть вот столечко?
И, сделав шаг, она вошла в приветливую тень леса. Нарядные хохлатые дятлы переметывали с ветки на ветку, по частому осиннику, а вокруг вкусно пахло душистыми травами.
— Ого-го-го-го! — донеслись голоса Марочки и Аввы.
— Не откликайтесь им, а то они нам надоедят как горькая редька, — лениво и грустно отозвалась Зоя Ипатьевна.
— Ого-го-го! — опять прилетело из лесной чащи. — Ого-го!
Зоя Ипатьевна нагнулась, сорвала землянику и поднесла ее к губам Володи. Тот скусил ягоду и благодарно чуть прикоснулся к пальцам молодой женщины. Прозрачные глаза Зои Ипатьевны затуманились.
— Ишь вы, какой… тихоня, — сказала она, цедя сквозь зубы.
Щеки Володи вспыхнули и брови стали розовыми. Зоя Ипатьевна погрозила ему пальцем и тихо спросила:
— Вы меня любите? Или просто хотите подурачиться?
Володя не ответил ни звука и только ниже опустил голову. По лесу прошел ветер, гудя в вершинах, шелестя в траве.
— Не хотите отвечать, — вздохнула Зоя Ипатьевна. — Что же, Бог вам судья, если так!
Володя все молчал, бледный, закусив губу, опустив веки.
— Ну, присядемте вот здесь, — почти с раздражением проговорила Зоя Ипатьевна. — Я за нынешний день ноги себе отходила. Садитесь же! — прикрикнула она.
Володя опустился под матовой зеленью дуба. Зоя Ипатьевна поместилась рядом и, сорвав ветку, стала обмахивать розовеющие щеки.
— А тех денег, что вы Сильвачеву везете, вы еще, кой грех, не потеряли? — вдруг спросила Володю Зоя Ипатьевна, глухо и каким-то надломленным голосом.
Трудно было догадаться, шутит ли она, или говорит серьезно. Еще розовели ее щеки, но губы кривились как бы в скрытой борьбе.
— Деньги со мной, вот! Зачем я их потеряю, — ответил Володя, принимая ее вопрос как шутку и натянуто улыбаясь. — Вот, — опять повторил он, прикасаясь рукой к боковому карману.
— Покажите-ка, — вдруг попросила Зоя Ипатьевна.
— Деньги показать? — недоумевал Володя.
Зоя Ипатьевна придвинулась к нему и вдруг звонко, во весь голос, расхохоталась. Черными стали ее глаза от расширившихся зрачков.
— Ну, да, хочу посмотреть деньги. Что же тут удивительного? Разве это так неестественно?
Володя пожал плечом, расстегнув легкую летнюю куртку, достал из внутреннего бокового кармана две кредитки, свернутые вчетверо. .
— Вот, — сказал он просто, чуть улыбаясь, как пупке.
— Даже без бумажника, вот как настоящие богачи возят деньги, — усмехнулась Зоя Ипатьевна. — И как мало на вид! Какая тоненькая пачечка! А тысяча рублей!
— Две ассигнации по пятисот рублей, только и всего, — ответил Володя.
И сделал движение, чтобы снова спрятать деньги во внутренний карман, но в то же мгновение Зоя Ипатьевна одним порывом придвинулась к нему, как-то простонала и сильно схватила Володю обеими руками у кисти правой руки, в которой он держал деньги, точно силясь отнять у него.
Ее лицо вдруг стало белым, а глаза матово загорелись.
— Володя, Володя, — забормотала она со стоном, почти валясь на него.
И все это произошло так стремительно, неожиданно и нелепо, с такой головокружительной быстротою и с такой дикой непоследовательностью, что Володя сначала подумал, что Зоя Ипатьевна сошла с ума. И, выпучив глаза, он глядел на нее, крепко зажимая в своей руке деньги, в то время как она со сдавленными стонами тормошила эту его руку, трясла, мяла и даже больно царапала ногтями. Однако, несмотря на все это, рука его крепко зажимала деньги и, видимо, не имела ни малейшей охоты дать их даже и обезумевшей женщине. Между тем Зоя Ипатьевна простонала вновь и, наваливаясь на Володю всею грудью, стала вывертывать его руку с такой силой и решительностью, что пальцы Володи будто размякли, теряя свою первоначальную упругость и силу. Володя задохнулся, забарахтался, откидываясь назад, а Зоя Ипатьевна заработала еще бешенее, обжигая своим дыханием щеки Володи. Теперь он тоже задышал часто-часто, напрягая изо всех сил свои мышцы. Но вдруг он простонал и разжал кисть руки.
Прямо над собой он увидел горящие сухим пламенем глаза и яркие, крепко стиснутые губы.
— Вот, — возбужденно срывающимся голосом выговорила Зоя Ипатьевна, зажимая Володины деньги в своей руке, отваливаясь к стволу дуба и шаря рукой вдоль юбок, очевидно, ища карману чтобы спрятать туда деньги.
Ее щеки стали ярко розовыми, глаза блестели и ноздри раздувались от тяжелого дыхания.
— Вот… Вы можете обо мне подумать что хотите… Но я не отдам их вам назад ни за какие кары! Думайте, что я потерянная женщина. Думайте, что я воровка! Нищенка! Что хотите думайте, — говорила она, с трудом переводя дыхание.
Влажно лоснились ее виски и чуть шевелились возбужденно прекрасные брови над прекрасными лучистыми глазами, теперь похожими на глаза сумасшедшей или бредящей в жару. Володя не сводил с нее глаз и сидел, точно весь опустошенный, будучи не в силах еще прийти в себя, еще не находя правдоподобной оценки всему происшедшему.
— Вот, — повторяла Зоя Ипатьевна, — вот, вот… Думайте, что хотите обо мне, как хотите…
Ее рука уже нашла карман и готова была уже исчезнуть там вместе с деньгами, но в эту минуту в Володе, который, как автомат глядел на это деревянными глазами, вдруг проснулся немецкий мужик, бережливый скопидомок, очень высоко ценящий каждый медный пятак. Сейчас он точно потерял из виду женщину и видел только деньги, которые вот-вот могли исчезнуть от него навсегда. Кто смеет взять их у него? Его собственные деньги? Кто смеет?
Володя тупо и глухо вскрикнул и вновь с дикою злобой бросился на женщину. Левой рукою он уцепил ее у кисти правой, той, которая зажимала еще деньги, а правой он схватил ее вокруг талии и, сипя от бешенства, пытался примять ее к земле, одолеть, скрутить, вырвать свою собственность.
— Володя, Володя, Володя, — забормотала женщина, сопротивляясь изо всех сил, переваливаясь на живот и пряча под собою руку, зажимавшую деньги.
— Вот, вот, вот, — выдыхал теперь и Володя бешено, беспощадно одолевая женщину, — отдай, — затем закричал он, — слышишь? Отдай! Отдай деньги!
Он задохнулся, потряс женщину за локоть, больно толкнул ее оземь, надавил в ее спину коленом, и опять дважды, стискивая зубы, толкнул ее о землю.
— Отдай деньги, — сказал он.
Женщина простонала, но это теперь только удесятерило грубую злобу Володи. Как-то вывернув губу, он опять неистово засипел, как исходящее от злобы животное, и вдруг, совсем потеряв от ярости голову, он схватил молодую женщину за волосы.
— Отдай, — уже завизжал он, как зарезанный, брызжа слюной.
И потянул ее за волосы к себе. И тут же он услышал сквозь душный угар, как эта женщина жалко и беспомощно разрыдалась. Ярость тотчас же погасла в его сердце, и немецкий мужик умер в нем. Ему стало совестно самого себя до слез, до колотий в горле. В его глазах точно рассветало.
— Грубый немецкий мужик, — плакала, между тем, потрясая плечами, Зоя Ипатьевна, — возьми свои деньги, грубый немецкий мужлан, посмотри, ты ведь до крови ободрал мне руку! Дикий, грубый зверь!
И она опять припадала лицом к высохшей прошлогодней листве.
Володя стал на колени и на коленях придвинулся к плакавшей женщине.
— Простите меня, Зоя Ипатьевна, простите меня, миленькая, ненаглядная, красавица моя, — забормотал он, прижимая обе руки к сердцу, со слезами в глазах. — Простите меня, ненаглядная моя…
— Грубый немецкий мужик, ты до крови ободрал мне руку, — плакала Зоя Ипатьевна. — Посмотри!
— Ненаглядная, простите, — вопил Володя, потрясая руками, между тем, как слезы беспрерывно падали из его глаз — простите, ненаглядная, красавица, вы, которая лучше всех… вы…
Он обнял ее руками около колен и припал губами к ее чулкам, изнемогая от мучений.
Зоя Ипатьевна оборвала свой плачь, восторженно оглядывая его.
— Ты? — выговорила она, еще сотрясаясь от рыданий, — ты? Ты так больно мне тогда…
Володя плакал и целовал ее ноги, пока его голову не наполнило красным, горячим туманом, закрывшим от него весь мир.
А потом он очнулся, точно вновь возвращаясь на землю.
Зоя Ипатьевна сидела возле него, ласкала рукой его волосы и монотонно говорила:
— Теперь эти деньги мои?
— Да, — выговорил Володя.
— А если хочешь, я могу их отдать тебе обратно.
— Не надо.
— А то отдам?
— Не надо.