Бедные наши дети, Розанов Василий Васильевич, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)

М.: Республика, Алгоритм, 2006.

БЕДНЫЕ НАШИ ДЕТИ

— Папа, скажи мне характеристику Прометея.

Я оглянулся на свою Веру… ту милую Верочку, которая от семи до одиннадцати лет дала столько поэтических впечатлений, не только прекрасных по очерку, по скульптуре фигуры и движений, но и по доброте, разумности, благородству сердечных побуждений. Как она охраняла — в девять лет! — младших сестренок и братишку от опасностей, неприятностей, ушиба, падения. Дети растут, — и не замечаешь. Теперь она завивает в волосы довольно нелепый бант, который, впрочем, не умеет завязать, обозначается бюст, ворот не на все пуговицы застегнут, и только утешением и надеждой является прелестная, нежная улыбка, по временам блуждающая на ее лице. ‘За эту улыбку надо держаться’.

— Прометей, милая? — Не знаю. Должно быть, не посаженный вовремя в Шлиссельбург анархист. Бежал на Кавказ и там царапался об острые камни. Да тебе зачем?!

Смех разбирал меня ‘от самого пупика’. Завтрак. Отдых. И час хоть какой-нибудь шутки.

Вдруг вижу, губы ее торжественно и негодующе надуваются.

— Мне нужно.

— Да зачем тебе нужно??

— Нам задано сочинение: написать ‘Характеристику Прометея’.

— Написать ‘Характеристику Прометея’??!! Боже мой, мне 54 года, я был 13 лет учителем истории в гимназии, окончил историко-филологический факультет в Московском университете, где слушал Герье, Стороженку, Тихонравова, Буслаева: но положи передо мною лист писчей бумаги с темою: ‘Характеристика Прометея’, и я только грыз бы перо и не написал бы ничего, кроме пяти строк: ‘Огненный брюнет, борода всклокочена, не повиновался господину исправнику, и тот за это связал его веревками. Симпатичен или отвратителен смотря для кого: для исправника — отвратителен, для кавказских разбойников — молодец’. Что тут писать?!! Я — ничего не напишу, а ты, моя девочка с бантиком…

Она вышла из-за стола. Потом, все ходя задумчиво и строго, что-то долго и много писала, ворочалась с огромными книгами, бантик все сворачивался на сторону, пуговки все меньше застегивались, матери и сестрам все больше грубила, со мной не разговаривала вовсе. Что она написала в свою ‘гимназию’, я не знаю (она таила), но неодолимо я чувствовал, что ‘тема’ и ее ‘работа над великою темою’ унесла ее в высь какой-то гордой мечтательности: мать, я, меньшие сестренки, наше маленькое хозяйство, прислуга — все ей казалось, нет, все ею ощущалось как что-то пошлое и низкое, грубое и мещанское, не могущее подняться до тех умственных очарований, в которых она жила. Известно:

И над вершинами Кавказа

Печальный Демон пролетал.

Особенно ее возмущало, когда ей предлагали ‘вымыть чашки’ после чаю. Так вся и перекосится и, молча, уйдет в свою комнату. Мы перестали требовать: что же, не тащить на веревке к делу.

Прошел год. Лето. Вакационная работа. И Вера говорит мне повелительно:

— Папа, купи мне Дрэпера…

— Дрэпера?!!

— ‘Историю умственного развития Европы’. И Соловьева… .

— Которого?

— Как ‘которого’? — Соловьева!! — Мне нужно прочитать там для письменной работы.

Передаю все с крошечками подробностей: ‘прочитать из Соловьева’, какое сочинение — не названо, которого Соловьева — не объяснено ученице. Очевидно, профессорша-учительница предполагает ‘эти мелочи уже известными ученицам’ и сказала вообще: ‘Вот вам — тема, а материал — у Дрэпера и Соловьева’.

Я растерялся. Молчу. Потом спрашиваю:

— Да о чем вам задано написать?!

Оказалось, — задано выяснить ‘Культурное значение магометанства в связи с личностью Магомета’. Да: среди ‘материала’ рекомендованы еще статьи из ‘Энциклопедии Брокгауза и Эфрона’. Бедная моя Верочка не знала, что это ‘Энциклопедический словарь’, и, ‘при бантике’, не знает, что такое ‘Энциклопедический’, не знает этого факта в мире, этого характера научных работ и литературы. Она ‘материал’ так и обозначила: ‘Дрэпера, Соловьева и сочинения Брокгауза и Эфрона’.

— Да непременно, папа! До отъезда на дачу.

Дрэпера купил. О Соловьеве — думал-думал и сообразил, что это популярная книжка ‘Магомет’ в составе павленковской ‘Галереи великих людей’. В продаже не оказалось, и приказчик сказал, что много гимназисток уже спрашивали книжку, но издание все разошлось, и новое ожидается только к осени. Достал еще из какого-то старого журнала, лет двадцать назад, об Аравии, арабах и первых халифах: Верочка и это жадно схватила. Вообще видно — старается, все запирается одна в комнату и что-то пишет, компилирует. К обеду выходит молча, ни с кем не разговаривает и не допускает с собой никаких шуток.

— Боже мой, зачем им Магомет? О ‘магометанстве’ им достаточно объяснить, что ‘есть татары, которые продают мыло и кричат: ‘Халат’. Чтобы больше объяснить, надо объяснить ‘многоженство’ и закон ‘покрывала’, в чем всем сама учительница, конечно, ничего не понимает, а гимназисткам 15 лет этого невозможно объяснять между прочим потому, что они и об ‘одноженности’ ничего по правилам гимназии не знают и им запрещено об этом думать и спрашивать. Что же им учительница может объяснить, кроме того, что Магомет воевал больше других полководцев, что магометане ездят на верблюдах и что главный город у них Константинополь, а священный город — Мекка. Да, кроме того, были ‘Корейшиты’, из рода которых произошел Магомет.

Говорю жалостливо:

— Да ты знаешь, есть Вашингтона Ирвинга: ‘Жизнь Магомета’. Специально для этой темы. Учительница не упоминала?

— Не упоминала.

Купил. Жадно схватила.

— Ты покажи мне, что напишешь.

Не показала. В ‘сочинениях’ как-то таится. Не то опасается во мне иронии, которой я не могу скрыть, не то что-то смутное говорит ей, что все написанное не может не быть ерундою. Как-то мне попались ‘материалы’ для темы: но это просто переписанное с печатного ‘в свою тетрадь’. Зачем она списывала, когда книги куплены, когда они — ее. Я вижу, что она старается, работает, почти не спит ночей, но не может же ‘везти воза’, в который нужно запрячь локомотив.

Но все разговоры, всякое возможное собеседование ‘заранее отсечены’ ее неприступным видом. Она вся замкнута, пылает и куда-то унеслась в облака.

Эту зиму упростилась и, смеясь за обедом, рассказывает:

— Такую то (фамилия и имя подруги) учитель спрашивает: ‘Какой город стоит на Неве?’ Она ответила: ‘Лувр’.

‘Лувр’… но ведь это целое откровение. Дело в том, что она выучила ‘Лувр’, вероятно, даже учительница объяснила, что там собраны великолепные картинные и скульптурные коллекции, есть Венера Милосская и есть Джиоконда Леонардо-да-Винчи, и явно, что все это заняло ее больше, чем ‘Петербург с нашей Кабинетской улицей’… Петербург — тусклость, скука, Лувр — яркость, звезда. И когда спросили, что же стоит на реке Неве, то из нее, как из автоматического ящика с шоколадными конфетами, за 10 коп., выскочила непроизвольно шоколадка ‘Лувр’. В сущности, все бедные девочки, и моя Верочка, такая умница шесть лет назад, превращены мало-помалу в автоматические ящички, выкидывающие при нажатии кнопки разные слова:

— Магометанство. Корейшиты. Константинополь.

— Лувр на реке Неве: главное сокровище — Джиоконда.

Теперь, через три года, уже ‘заневестившись’, она будет танцовать с офицером. То если он спросит:

— Слышали, Джиоконду опять нашли?

То она скажет:

— Да. Это в Лувре.

А если скажет:

— У нас, в Казани, очень много татар.

То она поддержит разговор:

— У них Константинополь. А были еще Корейшиты.

Из чего он может заключить, что она образованная девушка и может составить счастье семьи.

* * *

О Лувре было в эту зиму. И всего в июне, войдя в комнату (на даче), я прямо с ужасом увидел на окне две новокупленные книжки:

‘Небо и земля’ — Байрона.

‘Каин’ — Байрона.

— Верочка, бедная: что такое ты читаешь? Откуда у тебя эти книги?

Она, конечно, не имея представления о ‘Байроне’ и ‘байронизме’, не имея понятия о ‘классицизме’ и ‘романтизме’, не зная и не подозревая, что такое ‘реализм в литературе’, ответила спокойно, как бы дело шло о поставленном самоваре:

— Это нам задано на лето как ‘необязательное, но рекомендованное чтение’.

И все ‘исполняет’, бедная. Она вообще старательная ученица, — патетическая. И особенно горячо берется, когда — ‘сочинения’ и — что— нибудь ‘для сочинения’. Кто-то, кажется, ее похвалил, назвал ‘развитою’ и вообще ‘серьезною’: и вот в это ‘серьезное’ она работает и работает. Но она когда-то была умна, впечатлительна, натуральна: теперь — ум улетучился, она вся перекошена, как в параличе, без мысли и мотива движется и говорит, и ‘слова’ вылетают из нее, как из автоматического ящика. Притом, все ужасно непоправимо: она не понимает, что все это — ‘слова’, без связи, мертвые, не ее собственные слова, а чужие, внушенные, заученные, услышанные на несчастных уроках несчастной гимназии, что она собственно помертвела, обездушилась. И это несчастное ‘помертвение’, названное ‘образованностью’, принимает за образование: и отстаивает его со всем упорством шестилетнего привыкания, шестилетнего гипноза.

В то же время я уже отцовским глазом вижу, что в ней невинная, неопытная душа девятилетней девочки. Т. е. живая развитость — девяти лет, но — стыдящаяся себя, испуганная собою, спрятавшаяся. Толстым слоем или тяжелым камнем на эту древнюю развитость легли пухлые, навязанные, ни с чем окружающим не связанные и не связуемые слова и ни с чем будущим не соотносящиеся.

Шел по дороге человек.

На него упала гора — и задавила.

Это и есть ‘образование’.

Образование — чтобы задавить все ‘свое’ и вложить все ‘чужое’. И убить все ‘живое’, и надавать всего ‘мертвого’.

Но отчего гимназия думает, что то ‘живое’, с чем ребенок приводится в ее ‘приготовительный класс’, есть ничто или дурное, есть что-то ненужное и неинтересное, что непременно нужно задавить своим ‘гимназическим’: а не совершенно напротив, — к этому живому, ‘из детства взятому’, нужно приставлять другие, такие же живые и натуральные частицы, которые бы с ними связывались в одно. Почему гимназия думает, что девушку надо ‘делать’, а не давать ей расти, только помогая росту. Конкретно:

Почему ‘Каин’, а не ‘Юрий Милославский’?

Почему ‘Арктический и Антарктический океаны’, а не ‘наша Нева, наше Ладожское озеро, наше Балтийское море’?

Или эту зиму, тоже несчастная Верочка спрашивает:

— Папа, где мне прочитать о католических сектах XIII века?

Я обомлел: наверное она не знает, что такое ‘папство и католичество’, иначе как в этих бедных словах из ‘автоматического ящика’: папство — это не татары, потому что там Магомет, а тут папа, и одно в Константинополе, а другое в Риме. Если только еще она знает, что папа в Риме, — в чем я вовсе не уверен, и с чем, во всяком случае, у нее не соединяется мысли ни о какой необходимости, почему бы для нее ‘папе’ не быть в Лисабоне или в Ташкенте? Папа — имя, слово, как ‘Антарктический океан’.

— Как, ‘секты’? XIII века?!!

Я подумал.

— Это альбигойцы, что ли?

— Да. Альбигойцы. Учительница рассказывала в классе.

С тем металлическим равнодушием, как бы сказала: ‘Булки берутся у Филиппова’.

Альбигойцы — в связи с богомилами болгар, а богомилы — в связи с нашими хлыстами. А хлысты — такая темь, в которой и ученые не разберутся. Что же учительница могла рассказывать им в классе, тридцати девочкам с бантиками? ‘Слова из ящика’: 1) что в XIII веке на Юге Франции появилась секта альбигойцев, 2) против которой папа Иннокентий III двинул крестовый поход, 3) альбигойцы были побеждены и почти все истреблены.

Но почему ‘сие все важно’, когда совершенно непонятна и ученицам совершенно не может быть объяснена самая суть именно этой ереси и не понятна же та определенная суть католичества, против которой восстали сектанты, которая их возмутила и вывела из повиновения. Это — даже не предмет университетского курса: а послеуниверситетского чтения и размышления, лет в 35-40-50! А что 1) ‘Симон-де-Монфор привел войска и расколотил альбигойцев’, то это, не отличаясь от схемы: 2) ‘Аннибал привел слонов и балеарских пращников и расколотил римлян’, — является 3) не историей собственно альбигойцев, а 4) главою из ‘Истории походов и войн всех стран и народов’, каковая в курсе гимназий не проходится. Таким образом, совершенно незаметно для самих себя, гимназии преподают вовсе не то, что им кажется, будто они преподают, а у них выходит преподавание предметов, какие им и в голову не приходят. Можно представить, какая отсюда бессмыслица получается!! Никакой решительно они не преподают 1) реформации, никакой 2) французской революции (рубрики эти есть в программе): ибо ни в воображении, ни в мысли, ни в идеях, ни в осязании у учениц 15 лет и, по всему вероятию, у учительниц их нет о 1) религиозном прозелите, 2) политическом заговорщике.

Что же они учат?

Слова!!!

Их учат словам.

Бедных наших девочек, как бы они не были люди, а дрозды, учат произносить разные слова, смысла которых они не знают, и выговаривать целые фразы, о значении которых они никогда не узнают или узнают очень поздно, узнают со временем и после долгого учения лишь некоторые из них!

История превращения человека в дрозда, глубокого существа с человеческой мыслью и с человеческим сердцем — в великовозрастную птицу с птичьей головой и птичьей душой, и есть собственно пафос гимназий, которые так стараются, так стараются… Стараются и уповают, стараются и требуют себе жалованья.

Скажут: — ‘Куда же девать время, семь годов? Время — пусто, и мы начиняем его ‘Каином’ Байрона и альбигойцами’.

Как ‘время пусто’: да эти же ученики представления не имеют, — ну, представления широкого, сочного, верного действительности, — хотя бы о ряде великих пап, боровшихся то с варварами, то с Римом, то с развращенными нравами общества. Они не имеют широкого и сочного представления о Сергие Радонежском. Наконец, они вообще не имеют понятия о всем том, о чем говорили, писали, чем восхищались Плутарх, Тит Ливий, Григорий Турский и Нестор. Все эти лица, которых любило человечество, пробежали как тараканы, гонимые персидским порошком, перед русскими ученицами, ‘гонимыми’ программой ‘от сих до сих’. Это уж позвольте мне вспомнить, как учителю:

Стоит передо мной ученица пятнадцати лет, такая милая и скромная, и полуплачет.

— У меня за годовую четверть три, а я хотела бы четыре:

Это — в городке Белом. И городок такой симпатичный, наш милый русский провинциальный городок. Мелкие чиновники, мелкие и честные торговцы.

Поднимаю голову и вяло спрашиваю:

— Между кем и кем была Пелопоннесская война?

— Между римлянами и карфагенянами.

Просыпаюсь. Возбужден. Говорю негодующе:

— Как же я вам поставлю четыре: Пе-ло-по-ннес-ская война!!!

Плачет. Потом со счастливым лицом:

— Да, вспомнила! Между Марком Антонием и галлами.

Сурово:

— Не могу поставить четырех.

Плачет. И так хороша. Так благородна.

Про себя:

— Чёрт угораздил этих милых девушек из города Белого, которые сами нисколько не хуже сабинянок, из которых каждая порознь есть та же самая Навзикая, только еще не описанная Плутархом, заставить учить о каких-то никогда им не имеющих понадобиться Антониях, Аннибалах, Лютерах, Наполеонах. Дичь такая же, как если бы сабинянку заставили танцовать кадриль, а от Навзикаи потребовали играть Шопена. И если существует такое тупое министерство ‘в пику России’, то и я ‘в пику министерству’ поставлю милой девочке четыре.

— Ну, что же, — проговорил я вяло, — учитесь вперед лучше. На этот раз я вам выведу четыре.

Если бы вы знали, каким счастьем бедняжка залилась.

Слова, слова и слова! Имена и имена! Номенклатура и номенклатура! Кроме номенклатуры, в гимназиях ничему и не учат. Номенклатура 1) Закона Божия, номенклатура 2) географии. И ‘дух’ Закона Божия, метод передачи, обращающие на себя внимание пункты в ‘предмете’, те же самые в Законе Божием, как и в географии: 1) длина Волги 3600 верст, 2) в берковце девять четвериков, 3) длина ковчега, в котором спасся Ной, была 30 сажен, а дождь во время потопа шел не останавливаясь восемьдесят дней. И еще надо креститься, что ученики на вопрос, ‘кто был Ной’, не отвечают:

— Ной впадает в Волгу с правой стороны.

Но приближающиеся к этому ответу — ответы учеников постоянно бывают, везде бывают, и если бы внимательно слушали экзаменаторы и отмечали в памяти, они заметили бы, что на каждом экзамене пройдет тоненькой ниточкой, закатится горошинкой, хоть один такой чудовищный ответ. У нас было в Брянске, на ревизии, по Закону Божию:

— В какой реке крестился Иисус Христос? — спрашивает памятнейший и добрейший окружной инспектор П. И. Вейнберг.

Отвечающий ученик молчит (четвертый класс).

Ревизор повторяет вопрос, обратясь к классу.

Все молчат, вероятно из страха. Поднимает руку (‘знаю’) один ученик, Николаев.

— Ну?

— В Ниле.

Это совпадает с ‘Лувром’ (на р. Неве) Ст-ской гимназии в Петербурге: один закон забвения или памяти, и с ответом — ‘Пелопоннесская война была между Антонием и галлами’ в Белом. Ученику решительно все равно что ответить. Припоминается сценка в гор. Ельце. Ассистентом на экзамене сидел очень умный эллинист, Мих. Вал. Десницкий. Ученик тараторит:

— (Такой-то царь и полководец) победил (такого-то).

— Да позвольте, — прерывает ассистент, — он не ‘победил’, а, напротив, ‘был побежден и убит’.

Ученик, вяло взглянув на Десницкого, продолжает:

— Был убит и…

Следует, что стоит на странице учебника.

Десницкий рассмеялся.

— Вот так всегда для гимназистов: что ‘победил’, что ‘был убит’ — все равно.

Сперва опешиваем: ‘Не может быть, чтобы все равно’. Но, размышляя годы, и думаешь: — Да конечно, — все равно, ‘убит’, ‘победил’, ‘галлы’ или ‘карфагеняне’, ‘Лувр’ или ‘Петербург’, ‘Нил’ или ‘Иордан’. Ибо все это ‘слова иностранные’, а гимназия и есть восьмилетнее усвоение иностранных новых слов, из тех, что могут мелькнуть взрослому человеку в газете или книге, и он должен все эти ‘иностранные слова’ понимать. Но настоящая разгадка дела заключается в том, что ужас совершенно тот же остался бы и в том случае, если бы ученики не перемешивали имен и относили правильно ‘Иордан’ к ‘крещению Иисуса Христа’, а ‘Нил’ — к ‘фараонам’: тогда — ревизор доволен, гимназия — с отличием, и все превосходно, министерство ликует. Между тем ужас остается тот же: ящик с шоколадками, в ответ на гривенник, к которому можно приравнять вопрос экзаменатора, выкидывает точно один раз шоколадку и один раз монпансье, без путаницы. Но, однако, он есть именно автоматический ящик, а гимназия-то ведь готовила человека!

— Позвольте, вам дали Навзикаю, а вы превратили ее в собачку в ошейнике.

— Вам дали мою Верочку, а вы из нее сделали уродца с Байроном.

— Я вам хочу отдать своего Васю, который так отлично ловит малявок и на редкость умен детским, но наблюдательным и практическим умом, а вы из него делаете балаболку, который пыжится рассуждать о Госуд. Думе, об оппозиции правительству и о ложности христианства. Ибо в учебнике для средних учебных заведений, который я собственноручно ему купил на днях, я, открыв последние главы, прочел: ‘Берлинский конгресс’, ‘Оппозиция правительству общественных классов’, ‘1-е марта’.

Позвольте, почему около карасей, свойственных его возрасту, помещать ‘оппозицию правительству’, когда он не знает, что такое ‘оппозиция’, ибо его самого за ‘оппозицию’ дерут за ухо, и не знает, что такое ‘правительство’, потому что знает своего учителя, которого, слава Богу, любит. Известно, как называются половые экстазы у мальчиков, не достигших половой зрелости. Скверное имя, происходящее от порочного Онана. То гимназии, позвольте уж им сказать, ничего, и притом решительно ничего другого, не делают с нашими детьми, кроме как прививают им преждевременно ‘этот пагубный порок’. Они преждевременно выводят из детского возраста, сметают и затаптывают их отрочество и юность и в девять лет, т. е. начиная с девяти лет, прививают ‘эти скверные привычки’ рассуждать обо всем на свете, все равно о Байроне или Цезаре, о Джиоконде или карфагенянах, о химическом сродстве (уже учат девочки в 15 лет!!!) или оппозиции правительству, ни к чему этому не имея осязательного, с бьющимся пульсом, отношения!

Мертвые знания!

Мертвый человек!

Фантастические сведения!

Полная величайших фантазий гимназия!

Гимназии-то хорошо. Ей тоже ‘все равно, что победил, что был убит’…

Но нам, родителям…

Бедные наши дети!..

Мы отдали гимназии живого мальчика, живую девочку, думая, что они продолжат и разовьют их жизнь, их бытие, их ‘целое’. Но гимназия приставила к их тонким шейкам ученые пальцы. Что-то манипулировала около шеи: и выбрасывает ‘родителям на утешение, а церкви и отечеству на пользу’ через восемь лет посиневший и распухший труп с запёханными внутрь его страницами из универсальной энциклопедии. И твердо, мерно говорит:

— Но зато он может теперь читать ‘Газету-Копейку’, обругать правительство и поступить к просвещенной купчихе сутенером. Полное образование. И все разговоры — образованные. Путь, карьера и одобрительный говор кругом.

Остается сказать:

— Merci, господа наставники. Merci, министерство народного просвещения.

БЕДНЫЕ НАШИ ДЕТИ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: