Н. Г. Чернышевский
Бедность не порок
Комедия А. Островского. Москва. 1854
ПРИМЕЧАНИЯ
ТЕКСТЫ ПОДГОТОВЛЕНЫ И ПРОКОММЕНТИРОВАНЫ
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
БЕДНОСТЬ НЕ ПОРОК
Комедия А. Островского
Бедность не порок, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1854
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Н. Г. Чернышевский. Литературная критика. В двух томах. Том 1.
М., ‘Художественная литература’, 1981
Подготовка текста и примечания Т. А. Акимовой, Г. Н. Антоновой, А. А. Демченко, А. А. Жук, В. В. Прозорова
Первая комедия г. Островского, ‘Свои люди — сочтемся’, была принята читателями с единодушным одобрением1. Мы встречали даже таких, которые, в порыве увлечения, ставили эту комедию выше ‘Недоросля’ и ‘Горе от ума’, наравне с ‘Ревизором’2. И такое увлечение не сердило тех, которые не разделяли его,— так оно было естественно. Через два года явилась ‘Бедная невеста’, не уронившая известности автора, но и не поддержавшая ее3. Третья комедия его, ‘Не в свои сани не садись’, заставила некоторых из самых жарких почитателей первого произведения г. Островского опасаться, что он уже не в силах создать что-нибудь достойное автора ‘Своих людей’. Но большая часть публики не разделяла еще этих опасений, многие оставались так увлечены ‘Своими людьми’, что все, выходившее из-под пера их автора, считали равно замечательным. Явилась ‘Бедность не порок’, и большинство публики убедилось в основательности опасений за талант г. Островского, и если мы скажем, что, по нашему убеждению, г. Островский еще может иметь силы — если только будет иметь желание — создать после ‘Бедность не порок’ что-нибудь замечательное, то большинство читателей, мнение которых имеет вес в деле искусства, едва ли не назовет нас людьми, которые все еще не хотят отказаться от надежд и тогда, когда уже невозможно надеяться. Мы не можем найти эпитета, который бы достаточно выражал всю фальшивость и слабость новой комедии, не можем найти потому, что воспоминание о ‘Своих людях’ не позволяет нам прибегнуть к эпитетам, которыми характеризуются произведения кичливой бездарности. Поэтому скажем только: новая комедия г. Островского слаба до невероятности. А между тем находятся люди, которые продолжают называть ее ‘ценным и долговечным вкладом в сокровищницу русской литературы’4. Этого мало, находятся люди, которые решаются говорить так: мы видели ‘Гамлета’, ‘Отелло’, ‘Ричарда III’, ‘Короля Лира’, эти гениальные создания сильны тем, что в них правдиво изображается человек, и могущественно их ‘правда’ действовала на нашу душу, но пришло время, и мы увидали произведение еще высшего достоинства (то есть ‘Бедность не порок’).
И вот пришла пора другая,
Опять в театре стон стоит,
Полусмеясь, полурыдая,
На сцену вновь толпа глядит,
И с нею истина иная
Со сцены снова говорит.
Но эта правда не похожа
На правду прежнюю ничуть:
Она простее, но дороже,
Здоровей действует на грудь.
Дай ей самой здоровья, боже,
Пошли и впредь счастливый путь!
Поэт, глашатай правды новой,
Нас миром новым окружил,
И новое сказал он слово,
Хоть правде старой послужил.
Вот отчего театра зала
От верху до низу одним
Восторгом вновь затрепетала:
Любим Торцов пред ней живой
Стоит с поникшей головой,
Бурнус напялив обветшалый,
С растрепанною бородой… и проч., и проч.
(См.: ‘Москвитянин’, 1854, No 4)5
Для не читавших ‘Бедность не порок’ прибавим, что Любим Торцов — лицо из этой комедии. Нас нисколько не удивляет, что есть люди, не умеющие отличать посредственных или плохих пьес от гениальных и добродушно ставящие ‘Бедность не порок’ выше шекспировских произведений: ведь есть же люди, думающие, что Основьяненко (или Гребенка) выше Гоголя, что ‘Пан Халявский’ лучше ‘Мертвых душ’ и т. д., но тем не менее удивительно, что подобные люди решаются печатно высказывать, что ‘Бедность не порок’ выше ‘Гамлета’ и ‘Отелло’. Примеров такой забавной решительности не бывало в русской литературе с тех пор, как С. Глинка говорил, что ‘в ‘Димитрии Самозванце’ Сумароков, в отношении развития волнения душевного, превосходнее того, что Шекспир предъявлял в своем ‘Макбете’ (‘Очерки жизни А. П. Сумарокова’, изданные С. Глинкою, часть 3, стр. 120)6. Что могло придать этим неосторожным поклонникам слабой комедии такую смешную смелость? Только имя г. Островского, как автора ‘Своих людей’. Блеск его так ослепил их, что они не могут видеть прискорбного различия между первою комедию г. Островского и его последними произведениями. А различие до того велико, что автора ‘Бедность не порок’, не будь выставлено его имени на этой комедии, невозможно было бы признать автором ‘Своих людей’: он кажется только его подражателем, усвоившим себе до некоторой (только до некоторой) степени его манеру, но не имеющим и тени его таланта. Только подпись одного имени на обоих произведениях убеждает нас, что оба они писаны одним и тем же человеком.
Но мало того, что успех ‘Свои люди — сочтемся’ доставил автору известность, у него явились подражатели, но какие?
В карикатурных подражаниях ‘Своим людям’,— мы говорим о недавно появившихся пьесах: г. Потехина ‘Брат и сестра’ (‘Москвитянин’, No 3 и 4) и г. Красовского ‘Жених из ножевой линии’ (‘Отечественные записки’, No 3),— нет и тени того, что составляет достоинство ‘Своих людей’, в них только развиты до крайности все слабые стороны ‘Своих людей’ в художественном отношении и утрирован до совершенного искажения оригинальный язык этой комедии. Как же могло от ‘Своих людей’ произойти такое потомство, как ‘Не в свои сани не садись’, ‘Жених из ножевой линии’, ‘Брат и сестра’ и особенно ‘Бедность не порок’? Общий ответ на это ясен для всякого, знающего, что такое значит ‘подражать’. ‘Подражать’ значит: не понимая существенных достоинств, не понимая смысла произведения, ослепившего нас своим успехом, механически воспроизводить его внешнюю сторону и, не имея сил передать его красоты, со всею силою безвкусия скопировать в громадных размерах его недостатки, принимая их за красоты.
После ‘Своих людей’ автор их написал ‘Бедную невесту’. Комедия была очень хороша, ее все похвалили, но в восторг не привела она никого7. Почему же так? Потому что она действительно не имела ни одного из блестящих достоинств первой комедии г. Островского. Идея в ней была, если хотите, а если хотите, то можете сказать, что и не было, потому, что идея эта была вовсе не новая. Милая, достойная всего лучшего, девушка должна — потому, что у нее нет приданого, для того, чтобы спасти себя и мать от нищеты — выйти замуж за человека, который не пара ей ни по образованию, ни по чистоте сердца, ни даже по летам: это человек пошлый, необтесанный, довольно пожилой, которого она будет стараться, но не успеет, облагородить, которого она будет усиливаться полюбить, но не будет в состоянии любить, ее жизнь погибнет невозвратно (все это сама она чувствует), погибнет ее красота и молодость, сотни хороших, если не гениальных произведений были писаны уже на эту тему, и если она всегда останется прекрасна, то свежесть и эффектность может придать ей только колоссальный талант. А г. Островский написал прекрасное, но вовсе не колоссальное по исполнению произведение. Мало того, что идея не имела достоинства новизны: она принадлежала слишком тесному кругу частной жизни.
Недовольный сомнительным успехом этой комедии, г. Островский написал новую: ‘Не в свои сани не садись’. В этой комедии ясно и резко было сказано: полуобразованность хуже невежества, но не прибавлено, что лучше и той и другого: истинная образованность. Вообще, эта комедия как бы служила переходным звеном между ‘Своими людьми’ и ‘Бедностью не порок’, к которой мы теперь и обратимся, так как то, что было не совсем определенно в ‘Не в свои сани не садись’, совершенно выяснилось в ‘Бедность не порок’. Эта комедия явилась всего три месяца назад, потому большей части наших читателей содержание ее, может быть, еще неизвестно, и мы должны рассказать его довольно подробно.
Но прежде, нежели начнем говорить о содержании, скажем об именах действующих лиц. В ‘Не в свои сани не садись’ представитель (мнимо) русских по преимуществу понятий назывался уже Русаковым, представитель верности старинным обычаям — Бородкиным, представитель модной пустоты и ветрогонства — Вихоревым. Такое блистательное нововведение, заимствованное из комедий старого времени, понравилось г. Островскому, в ‘Бедность не порок’ все фамилии лиц ‘заимствованы’ от их качества: Коршунов (фабрикант свирепого нрава), Гуслин (русский виртуоз), Разлюляев (то есть гуляка и весельчак). И надобно сказать, что это чрезвычайно прилично новой комедии г. Островского, столь же неумеренной в неудачной идеализации, столь же наивно написанной, как и самые плохие комедии старого времени. В наших романах тридцатых годов герой, образец скромного поведения и всех добродетелей, в отличие от остальных лиц (Звонских, Греминых, Блестовых и т. д.)8, не имел даже фамилии, он назывался просто Владимир или Александр, так и у г. Островского герой именуется просто Митя (отличие от старых романов только в том, что там уменьшительными Митя, Ваня, Андрюша титуловались юродивые). Действие комедии опять в уездном городе.
Егорушка, мальчик, племянник богатого купца Гордея Карпыча Торцова, читает сказку о ‘Бове Королевиче’, прерывая свое чтение ответами на вопросы Мити, приказчика Торцова, чтение ‘Бовы Королевича’ решительно не связано с пьесою и введено только в качестве народного элемента для украшения сцены. Между прочим, и это главное, Егорушка рассказывает, как несколько дней тому назад Гордей Карпыч прогнал из дому своего промотавшегося брата Любима за то, что Любим начал при гостях за столом ‘разные колена выкидывать’,— Мите, живущему в доме, очень естественно было целую неделю, если не больше, не слыхать о таком шумном и скандальном происшествии. Оставшись один, Митя объясняется в любви к Любови Гордеевне, дочери Гордея Карпыча, и объявляет, что он теперь не может работать, потому что ‘все бы думал о ней’. Митя человек очень бедный и поэтому, нам кажется, мог бы уже давно привыкнуть поступать так, как все бедные люди, обязанные каждый аккуратно работать, чтобы не терпеть нужды: тоска сама по себе, а работа все-таки идет у них как следует. Итак, вот вам элементы комедии во вкусе трагедий Корнеля и Расина: сначала (решительно неуместный по положению лиц) пролог для объяснения публике предшествующих событий, потом лирический монолог, в котором изливает свою сантиментальную любовь герой. Потом входит Пелагея Егоровна (лицо бесцветное, по-видимому, добрая старуха) и, продолжая пролог, начатый Егорушкою, объясняет публике положение дел, рассказывая Мите, который уже пятьсот раз все это знает, что Гордей Карпыч совсем испортился и помутился от знакомства с богатым фабрикантом Коршуновым, от которого перенял манеру стыдиться старых простых обычаев и гоняться за нынешним светом. Чтобы ободрить к продолжению объяснений для публики Пелагею Егоровну, которая сама должна чувствовать, что совершенно неуместно объясняет Мите давно известные ему дела, Митя подталкивает ее рассказы расспросами и предположениями. Тотчас после ухода Пелагеи Егоровны является третье лицо с ролью корнелевских наперсников — Гуслин, которому Митя открывается в любви своей к Любови Гордеевне, прибавляя:
Что на свете прежестоко?
Прежестока есть любовь.
Нам кажется, что человек, восхищающийся подобными стихами, еще не в состоянии находить Кольцова порядочным поэтом, но по воле г. Островского Митя (юродивый или нет!) восхищается Кольцовым и сам пишет песни la Koltzoff — нельзя не согласиться с отзывом об этом Гордея Карпыча, ‘Какие нежности при нашей бедности!’ Но не удивляйтесь. Дальше будет еще лучше. Входит Разлюляев, сын богатого фабриканта, веселый, удалой малый — и с чем бы, вы думали, входит он? с гармониею!! сколько известно читателям, на ‘гармонии’ играют одни только дворовые люди и беднейший класс мещан, но Разлюляев купил ее, конечно, по приказанию автора, потому не осуждаем его за это. Без особенной воли своего прихотливого повелителя, Разлюляев, конечно, нанял бы музыкантов, как всегда делают богатые гуляки из купеческого класса. Как он входит, начинается пение различных песен, ни к чему не ведущее в пьесе, между прочим, Гуслин, успевший в несколько минут положить на музыку песню Мити la Koltzoff, разумеется, довольно плохую, поет ее, и ‘во все время’ (по точным словам г. Островского) Разлюляев стоит как вкопанный и слушает с чувством. ‘По окончании пения все молчат’ — от глубокого чувства, по мнению г. Островского, а по нашему мнению, оттого, что песня плоха и хвалить ее совестно, хоть на это и решается наконец Разлюляев, потом опять поэтическое трио принимается петь — за этим застает их Гордей Карпыч и бранит (по нашему мнению, совершенно справедливо) Митю за то, что он не занимается своим делом. Но Разлюляев по уходе Гордея Карпыча соглашается с Митею, что его жизнь очень горька. Входит с подругами Любовь Гордеевна, предмет страсти поэтического Мити, и опять начинается ни к чему не ведущее пустословие и пенье песен. Наконец, ‘начинается нить завязки романа’, как говорит Гоголь9. Митя остается наедине с Любовью Гордеевною и объясняется ей в любви — каким бы, вы думали, способом? Читая ей ‘собственно для нее сочиненные стихи’ о том, что
Понапрасну свое сердце парень губит,
Что неровнюшку девицу парень любит.
Нам казалось бы еще правдоподобнее объяснение полуграмотного русского парня с безграмотною девушкою, если бы они принялись (по примеру Шатобриана, см. его ‘Замогильные записки’) читать Ариосто, и на каком-нибудь патетическом месте их уста слились бы в поцелуй. Тогда Митя, рассказывая об этом Гуслину, мог бы выказать понимание не только Кольцова, но и Данте, воскликнув:
Quel giorno vi non legemme avante! {*}
{* В тот день мы больше не читали там (ит.).— Ред.}
На что Гуслин мог бы ему отвечать: ‘Эх, брат, тогда был счастлив, а теперь еще больше стал тосковать!’ Правду, Митя, говорит Данте:
Nessun’ maggior’ dolore {*}10, и т. д.
{* Нет большего мученья (ит.).— Ред.}
Разумеется, Любовь Гордеевна пишет Мите ответ и уходит, вручив его.
Конечно, скажете вы, пламенный Митя сейчас же прочитал решение своей судьбы? Г. Островский не считает этого нужным. К Мите приходит Любим Торцов, брат хозяина, и на восьми страницах повествует Мите свои приключения (как будто бы Митя, столько времени живший с ним в одном доме, не слышал уже их от него тысячу раз, но в ‘Бедность не порок’ все рассказывается, ни одно лицо не знает ничего из того, что давно должно знать), и Митя, с решительным ответом своей милой в кармане, имеет терпение, не постижимое ни для кого, кроме героев г. Островского, слушать битых полчаса его рассказы, не догадываясь даже отвернуться в сторону, чтобы взглянуть: ‘да’ или ‘нет’ написала ему Любовь Гордеевна. Надобно отдать справедливость Любиму Торцову, что рассказывает он превосходно, но рассказ его — ненужный для пьесы эпизод, как три четверти всех разговоров, рассказов и песен. Нам необходимо послушать вместе с Митею, что такое за человек Любим Торцов, который, по мнению некоторых,
‘Душе так прямо кажет путь’
(‘Москвитянин’, 1854, No 4)11.
надобно посмотреть, что это за путь, по которому предлагается идти вслед за Любимом.
По смерти отца, разделившись с братом, поехал он повеселиться в Москву и повеселился так, что пропил все деньги.
‘Как же вы жили, Любим Карпыч?’ — спрашивает Митя, дослушавши похождения его до того времени, пока не осталось у него ни копейки денег.
‘Как жил? Не дай бог лихому татарину. Жил в просторной квартире между небом и землей, ни с боков, ни сверху нет ничего… Есть ремесло хорошее, коммерция выгодная — воровать. Да не гожусь я на это дело: совесть есть, опять же и страшно: никто этой коммерции не одобряет. Говорят, в других землях за это по талеру плотят, а у нас добрые люди по шеям колотят. Нет, брат, воровать скверно! Эта шутка стара, ее бросить пора… Да ведь голод-то не тетка, надобно что-нибудь делать! Стал по городу скоморохом ходить, по копеечке собирать, шута из себя разыгрывать, прибаутки рассказывать, артикулы разные выкидывать. Бывало, дрожишь с утра раннего в городе, где-нибудь за углом от людей хоронишься да дожидаешься купцов. Как приедет, особенно кто побогаче, выскочишь, сделаешь колено — ну и даст, кто пятачок, кто гривну. Что наберешь — тем и дышишь день-то, тем и существуешь’.
Если подражать Любиму Торцову советуют в том, чтобы не заниматься коммерциею, которой никто не одобряет, то нет сомнения, что он полезный, хотя несколько обидный, образец для читателей. Ну, а если некоторые читатели подумают, что им предлагают идти к нравственной высоте путем Любима Торцова, то есть, пропившись, сделаться скоморохами и выкидывать артикулы по улицам? Воля ваша, они могут обидеться еще сильнее. Наконец, наш идеал — нетрезвый, как всегда,— засыпает, и Митя может прочитать записку, полчаса лежавшую у него в кармане.
‘Читает: ‘И я тебя люблю. Любовь Торцова’. Схватывает себя за голову и убегает’.
Мы так подробно рассказывали первое действие, что, вероятно, читатели, утомленные даже сокращенною передачею всех этих не клеящихся с настоящим содержанием пьесы нескладиц и несообразностей, утомленные всеми этими наперсниками, прологами, монологами, в которых нет и тени драматизма, попросят нас сократить рассказ о двух остальных действиях. С величайшею радостью исполняем их желание.
Две трети второго действия заняты святочным вечером, справляемым матерью Любови Гордеевны в отсутствие мужа. Все эти сцены с плясками, играми, песнями и так далее решительно лишние и не связаны с пьесою ничем, кроме воли автора12. Наконец приезжает Гордей Карпыч с Коршуновым, прогоняет наряженных, называя такие увеселения ‘мужичеством’, и объявляет, что просватал дочь за Коршунова. Та умоляет отца не губить ее. Отец не хочет слушать, и простой святочный вечер обращается в помолвку. Но Любим Карпыч не дремлет: он в доме брата оскорбляет Коршунова, высчитывая в глаза ему все его мошенничества. Раздраженный Коршунов требует, чтобы Гордей Карпыч извинился перед ним, что позволил обидеть его в своем доме. ‘Попросить прощенья,— говорит он нареченному тестю,— потому что друга жениха здесь твоей дочери нет’.— ‘Врешь,— говорит Гордей Карпыч (заметьте, как натурально подведена развязка),— с деньгами, которые я за нею дам, всякий человек будет…’ В эту самую минуту, неизвестно зачем, в дверях показывается Митя, который давно уже простился, чтобы уехать домой от горести по разлуке с Любовью Гордеевной… ‘Вот за Митьку отдам’. Митя валится ему в ноги, жена (знающая о любви между Митею и дочерью) умоляет мужа исполнить свое слово, Гордей в нерешимости, тогда опять является идеал человека, Любим, и в монологе, достойном автора шекспировской пьесы ‘Раздумье артиста’ (см. ‘Ералаш’ при 11 нумере ‘Современника’)13, просит брата сжалиться над ним, отдать дочь за Митю, который даст ему приют и кусок хлеба. По обыкновенному порядку вещей вмешательство, даже одно появление Любима, который так жестоко уязвил гордость Гордея, осрамив его перед всеми и расстроив свадьбу, должно было бы безвозвратно испортить дело, но у г. Островского выходит не так: выслушав монолог брата, Гордей ‘утирает слезу’ и говорит ему: ‘Ну, брат, спасибо, что на ум наставил!’ — и благословляет Митю и Любовь Гордеевну (как это правдоподобно!). Читатели теперь видят, что почти вся пьеса состоит из ряда несвязных и ненужных эпизодов, монологов и повествований, собственно для развития действия нужна разве только третья доля всего вставленного в пьесу. Чем это объяснить? Во-первых, небрежением автора к требованиям искусства — он, по-видимому, считает каждую написанную им строку драгоценностью, которая будет приятна читателям и в том случае, когда решительно ненужна и неуместна, во-вторых — и это едва ли не главное,— автор действительно прав до некоторой степени с своей точки зрения, вставляя в свою пьесу по всевозможным поводам песни, пляски, игры: он пишет апотеозу старинного быта, каким представляется ему современный быт некоторой части купеческого общества, потому он старается выставить на вид все поэтические черты его, для этой цели он вставил в свою небольшую пьесу шестнадцать или семнадцать песен (не считая того, что Разлюляев несколько раз поет ‘Ах, как гусара не любить’, и несколько же раз поется ‘Одна гора высока’), выставил на сцене целый святочный вечер с переодеваньями, загадками, гаданьями и т. д., заставил действующих лиц раз десять плясать и т. д. и т. д. Почему же, спросит нас автор, недовольны вы таким намерением? Не об намерении теперь мы говорим, а об исполнении. А исполняли вы свое намерение, нисколько не заботясь о целости и стройности вашего произведения, и написали не ‘комедию’, не художественное целое, а что-то сшитое из разных лоскутков на живую нитку, ‘Бедность не порок’ относится к тому же роду произведений, как ‘Мельник’ Аблесимова14,— она сборник народных песен и обычаев, разница только та, что у Аблесимова народные мотивы ловко введены в самое действие пьесы, а у вас приставлены к пьесе очень неловко и большею частью не имеют с нею никакой связи. Не говорим уже о том, что ‘Мельник’ был первою пьесою, в которой услышала публика народные мотивы, а ваша пьеса вовсе не новость в своем роде, когда мы видели на сцене весь ряд свадебных обрядов, а песни со сцены слушали уже десятки раз.
Недовольны будут читатели пьесою г. Островского еще по другой причине — гораздо важнейшей.
В ней правды нет, в ней жизни нет,
В ней фальшь, не вечное искусство,—
говоря словами одного из восторженных ее поклонников15. Коршунов мелодраматический злодей — это дурно, но еще хуже то, что все остальные лица (под конец пьесы даже злочинствующий сначала Гордей Карпыч) облиты тою патокою, с которою Егорушка пляшет на святочном вечере, припевая:
Ай патока, патока,
Вареная, сладкая!
В особенном изобилии пролита она на Любима Торцова, который, по собственным словам (истинная скромность!), ‘пьяница, но лучше всех’, и на Митю, подслащенных до совершенного искажения действительности.
Мы должны были бы сказать еще очень многое по поводу ‘Бедность не порок’, но наша статья и без того слишком длинна. Отложим до другого случая то, что еще остается нам высказать о ложной идеализации устарелых форм. В двух своих последних произведениях г. Островский впал в приторное прикрашиванье того, что не может и не должно быть прикрашиваемо. Произведения вышли слабые и фальшивые. Но, по нашему мнению, он, повредив этим своей литературной репутации, не погубил еще своего прекрасного дарования, оно еще может явиться по-прежнему свежим и сильным, если г. Островский оставит ту тинистую тропу, которая привела его к ‘Бедности не порок’. Пусть он не слушает восторженных и безотчетных похвал, пусть не увлекается стихотворными дифирамбами, в которых провозглашают его героем ‘Искусства и Правды’, но пусть лучше строго подумает о том, что такое правда в созданиях искусства. В правде сила таланта, ошибочное направление губит самый сильный талант. Ложные по основной мысли произведения бывают слабы даже и в чисто художественном отношении.
Т. М. Акимовой (‘Песня разных народов…’), Г. Н. Антоновой (‘Об искренности в критике’), А. А. Демченко (‘Роман и повести М. Авдеева’, ‘Заметки о журналах. Июнь, июль 1856’), А. А. Жук (‘Три поры жизни’. Роман Евгении Тур’), В. В. Прозоровым (‘Бедность не порок’. Комедия А. Островского’, ‘Заметки о журналах. Март 1857’)
Белинский — В. Г. Белинский. Полн. coбp. соч. в 13-ти томах. М., Изд-во АН СССР, 1953—1959.
Герцен — А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах. М., Изд-во АН СССР, 1954-1984.
Гоголь — Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч. в 14-ти томах. М., Изд-во АН СССР, 1948—1952.
Добролюбов — Н. А. Добролюбов. Собр. соч. в 9-ти томах. М., ‘Художественная литература’, 1961—1964.
‘Материалы’ — П. В. Анненков. Материалы для биографии А. С. Пушкина.— В кн.: ‘Сочинения А. С. Пушкина’, т. 1. СПб., 1855.
Некрасов — Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем в 12-ти томах. М., Гослитиздат, 1948—1953.
‘Письма’ — Пушкин. Письма. 1815—1833. Тт. I—II. Под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского. Госиздат, М.—Л., 1926—1928, т. III. Под ред. и с примеч. Л. Б. Модзалевского. ‘Academia’, M.—Л., 1935.
Пушкин — А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 16-ти томах. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1937—1949.
‘Сочинения — ‘Сочинения А. С. Пушкина’. Изд. А. С. Пушкина’ П. В. Анненкова. СПб., 1855—1856.
Тургенев. — И. С. Тургенев. Полн. собр. Сочинения соч. и писем в 28-ми томах. М.—Л., ‘Наука’, 1960—1968, тт. I—XV.
Тургенев. Письма — И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми томах. М.—Л., ‘Наука’, 1960—1968, тт. I—XIII.
Ц. р. — цензурное разрешение.
ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства СССР.
Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч. в 16-ти томах. М., Гослитиздат, 1939—1953.
В двухтомник избранных литературно-критических произведений Н. Г. Чернышевского вошли работы, опубликованные в 1854—1862 гг. Все они впервые напечатаны в ‘Современнике’, за исключением статьи ‘Русский человек на rendez-vous’, появившейся в московском журнале ‘Атеней’. Из ‘Заметок о журналах’, содержащих важный литературно-критический материал, составители двухтомника, стесненные объемом издания, воспроизводят лишь два фрагмента. Один связан с именем А. Н. Островского (критик пристально следил за развитием его дарования), другой содержит ценные для понимания позиции Чернышевского теоретические суждения.
Статьи расположены в хронологическом порядке и публикуются до первопечатным журнальным текстам, сверенным с первоисточниками (рукописями, корректурами), если они сохранились. Все случаи введения в основной текст мест, исключенных (искаженных) цензурой или явившихся следствием автоцензуры, оговорены в примечаниях. Здесь же указаны встречающиеся в первоисточниках разночтения, существенные для выяснения авторского замысла.
При цитировании источников Чернышевский допускает ряд неточностей, которые не исправляются. В примечаниях отмечаются лишь наиболее существенные из них.
Тексты печатаются полностью. Орфография и пунктуация приближены к современным нормам. Сохраняются лишь индивидуальные авторские написания: зачастую строчные (а не заглавные) буквы после восклицательных и вопросительных знаков, введение в некоторых случаях тире и точек с запятыми (вместо запятых), не нарушающих, впрочем, восприятия текста. Оставлены без изменений написания характерных для эпохи Чернышевского слов: аккомпаньемент, удостоивать, затрогивать, нефешёнэбльною, на плеча, сантиментальностью, мужеского и т. д. Название литературных произведений и периодических изданий даны не курсивом, как было принято в то время, а в кавычках: ‘Ясные дни’, ‘Деревенский визит’, ‘Отечественные записки’ и т. д.
Издание подготовили сотрудники кафедры русской литературы Саратовского университета под руководством безвременно скончавшегося (11 августа 1977 г.) Евграфа Ивановича Покусаева. Организационную работу проводил А. А. Демченко.
Впервые — ‘Современник’, 1854, т. XLV, No 5, отд. IV, с. 14—24 (ц. р. 23 апреля). Без подписи. Рукопись и корректура не сохранились.
В этой статье Чернышевский полемизирует с так называемой ‘молодой редакцией’ журнала М. П. Погодина ‘Москвитянин’ (в которую входили Островский, Ап. А. Григорьев, Е. Н. Эдельсон, Б. Н. Алмазов, Т. И. Филиппов), восторженно принявшей комедию Островского.
Через пять лет после отзыва Чернышевского, в иных конкретно-исторических, общественно-литературных обстоятельствах, когда отчетливее определилась сама природа драматургической деятельности Островского, Н. А. Добролюбов в статье ‘Темное царство’ (‘Современник’, 1859, т. LXXVI, No 7, отд. III, с. 17—78, т. LXXVII, No 9, отд. III, с. 53—128) по-новому оценил, в частности, и пьесу ‘Бедность не порок’, в которой, по его словам, ясно представлено, ‘как честная, но слабая натура глохнет и погибает под бессмыслием самодурства’ (Добролюбов, т. 5, с. 85). Добролюбов, вслед за Чернышевским, отметил, что ‘восторженные хвалители Островского немного сделали для объяснения публике его значения и особенностей его таланта, они только помешали многим прямо и просто взглянуть на неге’.
Одновременно Добролюбов констатировал, что ‘в отношении к Островскому и порицатели его оказались не лучше поклонников’: ‘Каждый представлял свои требования, и каждый при этом бранил других, имеющих требования противоположные, каждый пользовался непременно каким-нибудь из достоинств одного произведения Островского, чтобы вменить их в вину другому произведению, и наоборот’ (там же, с. 12). Приведенные суждения Добролюбова объективно имели в виду и статью Чернышевского 1854 г. (см.: А. А. Лебедев. Драматург перед лицом критики. Вокруг А. Н. Островского и по поводу его. Идеи и темы русской критики. Очерки. М., 1974, с. 69—83).
Об отношении Чернышевского к последующим произведениям Островского дает представление его отклик 1857 г. на комедию ‘Доходное место’ (см. наст. т., с. 63—67).
1 Комедия ‘Свои люди — сочтемся’ была опубликована в ‘Москвитянине’, 1850, No 6, под названием ‘Банкрут’ и после публикации запрещена к постановке, так что обсуждение ее в печати было невозможно. Таким образом, Чернышевский, говоря об ‘единодушном одобрении’, имеет в виду не статьи и рецензии, а прежде всего разговоры в литературных кругах.
2 Возможно, что это выпад против ‘молодой редакции’ ‘Москвитянина’, которая нередко оказывала предпочтение Островскому перед Гоголем.
3 Сопоставляя ‘Бедную невесту’ (‘Москвитянин’, 1852, No 4) с комедией ‘Свои люди — сочтемся’, И. И. Панаев отмечал: ‘…первая комедия г. Островского, которою он так блистательно начал свое литературное поприще, неизмеримо выше его последней комедии. Эта комедия — произведение мастера, отличающееся художественным выполнением: ‘Бедная невеста’ — произведение, обнаруживающее только проблески замечательного таланта’ (‘Современник’, 1852, т. XXXII, No 4, отд. VI, с. 282).
4 Цитата из отзыва Е. Н. Эдельсона на комедию ‘Бедность не порок’ (Москвитянин’. 1854, No 5, март, кн. I, отд V, с. 1).
5 Чернышевский цитирует стихотворение Ап. Григорьева ‘Искусство и Правда’ (‘Москвитянин’, 1854, No 4, отд. VIII, с. 76—82. В ‘Современнике’ ошибочно — No 5). В этом стихотворении ложной, на взгляд автора, актерской манере знаменитой Рашели полемически противопоставлена игра московской труппы во главе с П. С. Мочаловым, поставившей в январе 1854 г. ‘Бедность не порок’ (см. об этом стихотворении примечания Б. О. Костелянца в кн.: А. Григорьев. Избр. произв. Л., 1959, с. 542-546).
Стихотворение ‘Искусство и Правда’, в котором герой комедии Островского Любим Торцов провозглашался носителем ‘великорусского начала’, ‘великорусского ума’, вызвало многочисленные неодобрительные отклики. ‘Мы не встретили еще ни одного человека,— писал С. С. Дудышкин,— который бы в состоянии был прочесть эту элегию без смеха…’ (‘Отечественные записки’, 1854, No 4, отд. IV, с. 97). Позднее сам Григорьев стеснялся этого стихотворения (См.: А. Григорьев. Воспоминания. Л., 1980, с. 272).
6 Чернышевский здесь солидаризируется с ироническими оценками Белинского, высказанными по тому же поводу в рецензиях 1841 г. (Белинский, т. V, с. 461—465, 513—518).
7 И. С. Тургенев в рецензии ‘Несколько слов о новой комедии г. Островского ‘Бедная невеста’ писал: ‘Пьеса действительно умно задумана, могла бы быть трогательной, возбуждает уважение к таланту, к уму автора — и только. Впрочем, и этого довольно. Ни одна сцена нового произведения г-на Островского не может сравниться с известной окончательной сценой ‘Своих людей’ (Тургенев. Сочинения, т. V, с. 396). Умеренный тон похвал в адрес автора ‘Бедной невесты’ характерен и для журнала ‘Москвитянин’ (см.: ‘Москвитянин’, 1852, т. III, No 9, с. 45).
8 Гремин — герой повести А. А. Бестужева-Марлинского ‘Испытание’. Блестова — героиня повести ‘Кресло в пятом ряду Михайловского театра’ В. К. Войта.
9 В ‘Мертвых душах’ почтмейстер Иван Андреевич, готовясь продолжить ‘повесть о капитане Копейкине’, говорит: ‘…вот тут-то и начинается, можно сказать, нить, завязка романа’ (Гоголь, т. VI, с. 205).
10 Цитируется ‘Божественная комедия’ Данте (‘Ад’, песнь пятая, стихи 137, 121).
11 Цитата из стихотворения Ап. Григорьева ‘Искусство и Правда’.
12 Отмеченные Чернышевским недостатки комедии (длинноты, затянутость действия) следующим образом оправдывались в статье Е. Н. Эдельсона: ‘На сцене даже жаль бы было не видеть прекрасной, хотя и несколько длинной, картины святочного вечера и характеристических разговоров разных действующих на нем лиц, но в чтении такие вводные картины положительно вредят силе и непрерывности драматического впечатления’ (‘Москвитянин’, 1854, No 5, кн. I, отд. V, с. 16).
13 Ироническое упоминание о ‘достойном авторе шекспировской пьесы ‘Раздумье артиста’ (Буйновидов. Драмы из обыденной, преимущественно столичной жизни. I. Раздумье артиста.— ‘Современник’, 1854, т. XLIII, No 2, ‘Литературный Ералаш’. Тетрадь первая, с. 17—20) метит в А. В. Дружинина (псевдоним Буйновидов), чьи умеренно-либеральная эстетическая позиция, проповедь ‘чистого искусства’ были глубоко враждебны Чернышевскому (ср. письмо Чернышевского Некрасову от 24 сентября 1856 г.— Чернышевский, т. XIV, с. 314, 316—317).
14 Речь идет о комической опере А. О. Аблесимова ‘Мельник, колдун, обманщик и сват’ (1779).
15 Строки из стихотворения ‘Искусство и Правда’ (ср.: ‘Moсквитянин’, 1854, No 4, отд. VIII, с. 82).