БЕБЕ.
БЕБЕ.
(РАЗСКАЗЪ).
С. Коронинъ.
‘Отечественныя Записки’, No 9, 1880
Бебе, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1880
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Истина, которую прежде всего слдуетъ установить по отношенію къ Семену Ивановичу, заключается въ томъ, что онъ былъ доволенъ. Посл обда онъ говорилъ часто:
— Петръ! Ты ужь большой выросъ. Это хорошо.
И Семенъ Ивановичъ выражалъ довольный видъ, хотя былъ только статскій совтникъ — фактъ, обозначенный на дверной мдной доск — и хотя занимаемое имъ мстечко въ департамент не принадлежало къ числу жирныхъ, будучи только теплымъ. Онъ не возмущался и несправедливостью къ себ: если его прямо, на виду у всхъ, обходили, онъ не ропталъ. Только скажетъ, бывало, Анн Семеновн съ грустью:— ‘а Демида-то Петровича… произвели!’ — скажетъ это и улыбнется.— ‘Ну, и Господь съ нимъ! Не наше дло объ этомъ судить’ — отвтитъ Анна Семеновна строго, и Семенъ Ивановичъ по прежнему принимаетъ довольный видъ. Въ тхъ же случаяхъ, когда для Семена Ивановича обида была ясна до горькой очевидности, когда, напримръ, черезъ его голову перелеталъ съ быстротою молніи какой нибудь карьеристъ, то Анна Семеновна должна была принимать боле ршительныя мры для успокоенія Семена Ивановича.— ‘Прилегъ бы ты, Семенъ Ивановичъ, отдохнулъ бы’, твердо говорила она тогда — и Семенъ Ивановичъ успокоивался, стыдясь своей раздражительности при разсказ объ акробат. Такимъ образомъ, онъ былъ доволенъ нетолько Петей, за то что онъ большой выросъ и учится хорошо, нетолько Анной Семеновной, лучшей женщиной въ мір, и нетолько тишиной, неизмнно царствовавшей въ его дом, но всмъ вообще. Вотъ истина.
День Семенъ Ивановичъ начиналъ тмъ, что вдругъ прекращалъ храпть и полуоткрывалъ одинъ глазъ, не въ состояніи открыть другой. Это было всегда ровно въ 9 часовъ. Тонкій лучъ солнечный прорзывалъ сторы и долго игралъ на полу спальни, постепенно подвигаясь къ постели Семена Ивановича, а за этимъ лучемъ въ комнату врывалась масса свта, наполняя собой вс углы ея и освщая лицо Семена Ивановича. Тогда Семену Ивановичу не оставалось никакого предлога больше спать, и онъ зналъ, что онъ долженъ вставать, убждая себя однако, что еще рано. Вслдствіе такого убжденія, подкрпляемаго еще вчнымъ отсутствіемъ спшнаго дла, Семенъ Ивановичъ долго лежалъ безъ движенія, съ лицомъ, которое незамтно, но пріятно улыбалось, и съ однимъ глазомъ, который созерцалъ одну точку, а потомъ, Семенъ Ивановичъ закрывалъ и этотъ глазъ и засыпалъ. Но къ этому времени всегда являлась Анна Семеновна и будила его, стаскивая съ него одяло, отчего онъ впадалъ въ нкоторое раздраженіе и начиналъ ссору, не слушая преднамренно лживыхъ угрозъ Анны Семеновны.
— Никакъ ужъ первый часъ, и я не знаю, съ какими ты глазами покажешься на службу, говорила Анна Семеновна съ притворною строгостью. Но на Семена Ивановича это не дйствовало. Перемнивъ тактику, онъ начиналъ улыбаться и открывалъ одинъ глазъ, прищуривъ другой, что придавало его лицу хитрое выраженіе, казалось, что онъ былъ себ на ум. И дйствительно, лишь только Анна Семеновна уходила, увренная, что разбудила сонулю, Семенъ Ивановичъ поспшно покрывался, закрывалъ глаза и быстро засыпалъ, обманувъ, съ хитростью дикаря, довріе супруги. Просыпался же снова только тогда, когда вторично появлялась Анна Семеновна и съ непритворной строгостью говорила:
— Зачмъ же обманывать такъ, Семенъ Ивановичъ!
— Я сейчасъ, сейчасъ! въ замшательств говорилъ Семенъ Ивановичъ и мгновенно вставалъ, сознавая вполн вс невыгоды своей фатальной слабости.
Посл обычнаго туалета Семенъ Ивановичъ шелъ къ чаю.
Въ столовой былъ накрытъ столъ, на стол стоялъ самоваръ, а на стул помщался уже Петя. Вскор появлялась и сама Анна Семеновна, давно раскаявшаяся за недавнюю строгость, и съ тревогой освдомляясь у Семена Ивановича о его здоровь. Понятно, что раскаяніе Анны Семеновны было внушено только ея добротой, потому что Семенъ Ивановичъ не сердился, выглядывая безъ раздраженія и пріятно. Ему пріятно было сидть въ свтлой комнат, въ окна которой лились потоки лучей утренняго солнышка, онъ съ наслажденіемъ вдыхалъ въ себя паръ, выбрасываемый кипящимъ самоваромъ, запахъ филипповскихъ булокъ и ароматъ чая. Отъ утренней свжести онъ по временамъ вздрагивалъ, но это было пріятно, онъ чувствовалъ, что ему хорошо, и принимался кушать. Если онъ выпивалъ только одинъ стаканъ, Анна Семеновна тревожно освдомлялась, почему онъ мало кушаетъ и здоровъ-ли, а если онъ выпивалъ три стакана, Анна Семеновна высказывала боязнь, не разстроитъ-ли онъ себя, не вредно-ли ему такъ много пить. Семенъ Ивановичъ уврялъ, что это даже полезно, и успокоивалъ Анну Семеновну, оставаясь самъ пріятнымъ и безмятежнымъ. Безмятежность его подвергалась, конечно, тяжелому испытанію отъ кухарки Матрены, которая иногда врывалась въ комнату и наполняла всю квартиру гамомъ. Баба она была безпорядочная, улыбалась до ушей, ругалась, зврски оскаливъ зубы, а если ей приходилось доказывать какое-нибудь положеніе, какъ въ тхъ случаяхъ, когда она воображала, что лавочники ее надули, и когда она думала, что господа обвинятъ ее въ краж двухъ копеекъ, то, вмсто доказательствъ, она безсмысленно вопила, весь домъ наполняя тогда ревомъ. Но Семенъ Ивановичъ, раздражившись безпорядочнымъ поведеніемъ Матрены, тмъ не мене съ честью выходилъ изъ этого испытанія.
— Не кричи, Матрена, не кричи. Зачмъ такъ кричать? Говорилъ кротко Семенъ Ивановичъ. Дале онъ уврялъ Матрену, что необходимо все длать правильно и не спша, и убждалъ ее разсказать все дло по порядку и безъ рева, или же отправиться на кухню, чтобы привести въ порядокъ свои мысли. Если бы въ такихъ случаяхъ не вступалась Анна Семеновна и не прогоняла Матрены, то Семенъ Ивановичъ долго бы еще продолжалъ убждать Матрену въ безполезности рева и въ необходимости боле приличнаго поведенія. И все это онъ сказалъ бы кротко и съ душевной ясностью.
Утро проходило, чай оканчивался, Семенъ Ивановичъ расчесывалъ бороду и шелъ въ департаментъ, куда и приходилъ ровно въ двнадцать часовъ, не понимая, по своей добросовстности, людей, которые являются на службу позже.
На свою службу Семенъ Ивановичъ шелъ не какъ на подневольную барщину, а какъ въ собственный домъ, гд онъ былъ свой, гд ему было тепло и уютно. Появляясь въ швейцарской, Семенъ Ивановичъ зналъ, что швейцаръ осклабится при вид его, другіе сторожа, которые ему попадутся по дорог, сдлаютъ тоже. А въ отдленіи, когда онъ будетъ подходить къ своему столу, передъ нимъ, съ пріятной почтительностью, вытянутся испитыя физіономіи его подчиненныхъ. Семенъ Ивановичъ зналъ все это заране и никогда не появлялся на службу съ гнвнымъ лицомъ, которое могло устрашить испитыя физіономіи. Онъ желалъ, чтобы около него всмъ было хорошо, чтобы его почитали, чтобы никто подъ него не подковыривался и не каверзничалъ! Трудно это было ему. Около него народъ былъ все испитой, или заржаввшій, такой народецъ, съ которымъ нтъ никакой возможности сохранять ясность души. Все отдленіе, гд служилъ Семенъ Ивановичъ, бумаги, которыя онъ читалъ, столъ, на которомъ онъ писалъ, воздухъ, которымъ онъ дышалъ, все, казалось, было пропитано духомъ каверзы. По цлымъ недлямъ Семену Ивановичу приходилось прочитывать одни только ядовитыя отношенія и питаться бумажной злобой, овладвавшей часто испитыми и заржаввшими людьми, каково это было ему? Не говоря уже о сплетняхъ Георгіевскаго, его товарища, состоявшаго со всми въ ссор и вражд, даже оффиціальныя-то отношенія къ подчиненнымъ и высшимъ принимали ядовитый характеръ, потому что каждый былъ противъ всхъ и вс противъ каждаго. Но Семенъ Ивановичъ со всми жилъ мирно и ясность души сохранялъ нетронутою.
— Слыхали? спрашивалъ Георгіевскій, приготовляясь сплетничать и лгать.
— Нтъ, ужь вы, Иванъ Григорьевичъ, оставьте, возражалъ Семенъ Ивановичъ.
— Вы только представьте себ…
— И зачмъ это вы, Иванъ Григорьевичъ, все безпокоите себя! Только разстройство одно — и вамъ, и мн, да по мн, шутъ съ ними! говорилъ Семенъ Ивановичъ, и Георгіевскій умолкалъ.
Также было и со всми, знавшими Семена Ивановича. Непосредственный начальникъ его, при встрч съ своими подчиненными, всегда казался пасмуренъ, какъ петербургская туча, и на его окоченвшемъ отъ величія лиц нельзя было прочитать ничего, кром неизбжности повиновенія, а когда онъ встрчалъ Семена Ивановича и видлъ его румяное лицо, и его ясные глаза, и улыбку, то онъ и самъ чуть-чуть приподнималъ уголки рта. Не выходилъ изъ себя Семенъ Ивановичъ и передъ просителями, которые цлыми толпами шатались въ его отдленіи и ежедневно раздражали служащихъ. Семенъ Ивановичъ никого не удовлетворялъ изъ просителей, потому что это невозможно, но онъ всхъ успокоивалъ. Придетъ къ нему старушка въ желтомъ салоп и начнетъ хныкать, но Семенъ Ивановичъ не могъ видть слезъ!
— А ты, матушка, не плачь, говорилъ онъ успокоительно: — зачмъ плакать? И себя ты разстроишь, и меня, а дла-то еще нтъ никакого. Не хорошо плакать и разстраивать себя.
Старушка, дйствительно, переставала плакать.
Когда Семенъ Ивановичъ провожалъ послдняго просителя, ему становилось легко, ему казалось, что можно теперь и отдохнуть. Посл скромнаго завтрака, который онъ длалъ въ мстномъ буфет, выпивая рюмку водки и закусывая пятью пирожками, Семенъ Ивановичъ радовался, что онъ можетъ ссть безъ тревоги въ свои кресла и успокоиться отъ всхъ прошеній и заявленій, каверзныхъ донесеній и ядовитыхъ отношеній. Дла никакого у него не оказывалось, и ему оставалось только удивляться легкости его службы. Онъ ловилъ тогда какого-нибудь скучающаго товарища, не находящаго себ мста, садилъ его подл себя и начиналъ размышлять передъ нимъ до тхъ поръ, пока собесдникъ терпливо слушалъ его. Возл него, вдали и во всемъ огромномъ зданіи стоялъ вчный, никогда не умолкавшій шумъ. То не былъ говоръ людей или крики толпы, тамъ даже шепота, или беззвучнаго разговора никогда не раздавалось, слово, случайно брошенное, моментально пропадало и замирало въ общемъ грохот, потрясающемъ паркетные полы. Это былъ стукъ нсколькихъ сотенъ сапоговъ. Люди ходили и возвращались, сталкивались и расходились, топтались въ комнатахъ съ простыми полами, толклись въ прихожихъ, лязгали по паркету, глухо шагали по корридорамъ и звонко по лстницамъ, скрипли, спотыкались и шаркали — и молчали, и гулъ, происходящій отъ этихъ сотенъ шаговъ, способенъ былъ оглушить всякаго непривычнаго человка. Казалось, что сотни безсловесныхъ загнаны въ мрачное зданіе и топчутся здсь, вчно двигаясь, но неспособные заговорить, и казалось еще, что этотъ глухой гулъ, въ которомъ не слышно человческаго звука, и эти помертвлыя отъ скуки лица, на которыхъ не было признаковъ жизни — способны отбить всякую охоту размышлять, подавить всякое желаніе, заморивъ мысль.
Но Семенъ Ивановичъ тихо раскачивался въ креслахъ, глядлъ на двигающіяся фигуры испитыхъ и заржаввшихъ людей и совсмъ не слышалъ одуряющаго гула. Онъ былъ дома, онъ здсь ко всему привыкъ, и все казалось ему здсь домашнимъ. Прежде всего ему думалось, что ему здсь хорошо, посл чего онъ радовался, что онъ здсь, а не въ другомъ мст, и убждалъ спящаго отъ скуки собесдника, что у него, Семена Ивановича, нтъ жадности получать большее жалованье. Гд бы онъ могъ найдти такой покой? Не нашелъ бы. Здсь онъ человкъ свой и ко всему привыкъ. Мстишко-то оно хоть и не важное, а онъ все-таки сытъ, чего же больше? А зариться на частныя должности, напримръ, въ банкахъ, и играть тысячами ему ужь не приходится, онъ — старикъ, съ него и такого мстишка довольно. Да тамъ, на частныхъ мстахъ-то, того и гляди свернутъ голову. Вонъ Ястребовъ: хапалъ, хапалъ, и подъ конецъ влопался-таки, во-отъ! Такъ-то и везд, тамъ — азартъ, страсть, разжадничается человкъ и ужь не полагаетъ себ никакой мры. А здсь мра, получилъ жалованье и ничего больше не жди. Тамъ человкъ предоставленъ на собственное усмотрніе, о немъ никто не заботится, живи какъ знаешь. А здсь ему этого бояться нечего, никто его не обидитъ и онъ никого. Онъ человкъ казеннокоштный, объ немъ заботятся, а и умретъ онъ, семейство его примутъ на попеченіе. Что-жь, разв это не правда? спрашивалъ Семенъ Ивановичъ.
— Н-да! Это дйствительно… отвчалъ собесдникъ двусмысленно и уходилъ.
Вокругъ все гудло глухими звуками, и Семенъ Ивановичъ долго еще покачивался въ креслахъ, все размышляя. Глаза его подергивались туманомъ, румяныя щеки нсколько блднли, губы складывались въ неуловимую улыбку, и онъ чувствовалъ нкоторую истому, все еще размышляя. Потомъ онъ немножко дремалъ.
Шумъ постепенно стихалъ, шаги длались рзче и медленне. Двери хлопали рже. Кое-гд слышался говоръ, переходившій часто въ громкій смхъ. Физіономіи выглядли боле жизненно, движенія становились боле безпорядочными. А солнце, все время освщавшее спину Семена Ивановича, переходило къ другому окну и заглядывало въ его лицо съ боку. Семенъ Ивановичъ справлялся съ часами и собирался домой, удивляясь, какъ время скоро прошло.
Выходя изъ департамента, Семенъ Ивановичъ чувствовалъ истому въ желудк, но онъ шелъ неторопливо, порядочно, заложивъ одну руку за бортъ пальто, а другую въ карманъ. Былали зима или лто, осень или весна, морозъ или дождь, свтло или пасмурно, Семенъ Ивановичъ всегда бывалъ спокоенъ по дорог отъ департамента къ дому. Чтобы пройти домой, онъ всегда длалъ крюкъ, пробираясь окольными, мене людными улицами. Не нравилась ему уличная толкотня и безпорядокъ, вчно царствовавшій на тротуарахъ. По этому предмету онъ продолжительно размышлялъ дорогой, сообщая свои размышленія впослдствіи Анн Семеновн. Онъ думалъ, что можно же предписать мры для предотвращенія уличныхъ безпорядковъ. Пускай пшеходы, направляющіеся въ одну сторону, идутъ по одному тротуару, а идущіе въ другую сторону — но другому тротуару, пускай все это будетъ сдлано, пускай мры эти распространятся на движеніе экипажей — и тогда столкновенія были бы предотвращены. Теперь же одно безобразіе: экипажи назжаютъ на людей, а люди на тротуарахъ суются, мшая другъ другу. Иные встртятся тутъ и мечутся въ отчаяніи, не будучи въ состояніи разойтись, иной же нагло расталкиваетъ толпу, а третій совсмъ глядитъ сумасшедшимъ: летитъ такой человкъ и ничего не видитъ, фалды у него развваются, руками машетъ, взоры устремлены впередъ и пихаетъ онъ каждаго встрчнаго. Разв это хорошо?
Въ виду этого, Семенъ Ивановичъ, если только ему приходилось идти по кратчайшей дорог, старался держаться сторонки, поближе къ стнамъ зданій, подъ защитой ихъ, гд ему можно было шагать не торопясь, ровно. Но все-таки бывали съ нимъ пренепріятныя исторіи. Въ то самое время, когда Семенъ Ивановичъ не ожидаетъ никакой непріятности, размышляя совсмъ о другомъ, на него вдругъ налетитъ вышеупомянутый сумасшедшій и ткнетъ, ткнетъ и летитъ дальше, даже не считая нужнымъ извиниться. Въ первое мгновеніе, пораженный Семенъ Ивановичъ молчалъ, но затмъ, оборачиваясь въ сторону бгущаго, говорилъ съ волненіемъ:
— Какъ же такъ можно, милостивый государь!
Посл этого Семенъ Ивановичъ нсколько успокоивался, хотя ему крайне непріятна была вся эта исторія. Продолжая свой путь около стнъ зданій, онъ размышлялъ о случившемся обстоятельств. Что хорошаго, думалъ онъ, если ты летишь, сломя голову, и никого не видишь? Шелъ бы ты, какъ слдуетъ, и никто слова бы теб не сказалъ. А какъ ты теперь ногъ-то подъ собой не слышишь — и ничего хорошаго не выходитъ, только безпорядокъ одинъ: идешь и пихаешь всхъ! А можетъ быть, человкъ-то, котораго ты толканешь, нездоровъ? А можетъ быть, онъ старичекъ? То-то же и есть! Успокоивъ свою раздражительность этимъ размышленіемъ, обращеннымъ на голову безпорядочнаго человка, Семенъ Ивановичъ забывалъ несчастное столкновеніе и подвигался дальше среди безпорядка, который рзко отличался отъ безмолвнаго топота въ департамент. А тутъ кстати показывалось и парадное крыльцо, ведущее въ квартиру.
— Врно, стъ-то не больно хочешь, что такъ долго запропастился? шутливо спрашивала Анна Семеновна, когда Семенъ Ивановичъ входилъ въ прихожую.
— Нтъ, ты ужь покорми насъ съ Петей, мы вдь заслужили обдъ-то нашъ! радостно отвчалъ Семенъ Ивановичъ, позволяя Анн Семеновн снимать съ себя пальто и класть на мсто портфль.
На стол уже стоялъ супъ, а за столомъ сидлъ Петя. Семенъ Ивановичъ сначала молча кушалъ, но посл перваго блюда онъ обыкновенно говорилъ:
— Петръ!
Петръ отъ такого обращенія терялся на минуту, потому что вообще, при всякихъ подобныхъ случаяхъ, терялся, удивленно моргая.
— Хорошо ты ныньче учился? Колъ не поставили? продолжалъ Семенъ Ивановичъ, зная напередъ, что Пет кола не поставили, и ласково глядлъ на него.
— Не поставили.
— А сколько же?
— Ничего. Не спрашивали меня ныньче, вяло возражалъ Петя, въ то время, какъ глаза его тупо переходили съ предмета на предметъ. Онъ не любилъ говорить.
Семенъ Ивановичъ одобрительно трепалъ его по плечу и кушалъ второе блюдо, разговаривая съ Анной Семеновной и ожидая третьяго блюда (четвертое было только по воскресеньямъ и табельнымъ днямъ), потому что третье блюдо всегда сюрпризъ. Это было уже дло Анны Семеновны, изобртательность которой по этому предмету не имла, повидимому, никакихъ предловъ, что особенно изумляло Семена Ивановича. Когда на столъ приносили это загадочное блюдо, Семенъ Ивановичъ удивленно переводилъ взглядъ отъ него и обратно. А Анна Семеновна скромно говорила:
— Какъ съумла, другъ мой! Все думала, что не угожу.
Начиная съ этого момента и вплоть до окончанія обда, Семенъ Ивановичъ разсказывалъ трогательные или забавные случаи, относившіеся къ жизни и дйствіямъ знакомыхъ ему сослуживцевъ.
Чаще всего онъ, однако, повторялся, потому что въ департамент рдко происходило что-нибудь такое, что могло быть сюжетомъ разговора. Самымъ любимымъ разсказомъ Семена Ивановича былъ разсказъ о происшествіи, случившемся съ Тепловымъ, Валеріаномъ Николаевичемъ, который сидлъ верхомъ на стул, балагурилъ и вдругъ увидалъ передъ собой его! Въ этомъ мст Семенъ Ивановичъ всегда останавливался, чтобы сильне оттнить дальнйшій эффектъ… Увидлъ его и застылъ на мст. А онъ долго смотрлъ и все молчалъ, все ждалъ, не встанетъ-ли, не извинится-ли? Что-жъ бы вы думали? Такъ вдь и не всталъ Тепловъ, такъ и просидлъ верхомъ на стул, пораженный, что его застали въ эдакомъ, такъ сказать, неоффиціальномъ положеніи! Когда Семенъ Ивановичъ доходилъ до этого финала, лицо его вдругъ краснло отъ сдерживаемаго смха, ножъ и вилка вываливались изъ рукъ, и изъ глазъ струились слезы. Смялась и Анна Семеновна, только Петя молча соплъ.
Впрочемъ, это настроеніе скоро проходило. Прямо посл обда, въ дом воцарялась мертвая тишина, нарушаемая лишь гуломъ, идущимъ съ улицы, и стнными часами, которые ровно черезъ часъ и двадцать минутъ начинали хрипть, шипть и били положенные удары. Вс трое усаживались въ небольшой комнат, игравшей роль гостинной. Анна Семеновна брала какую-нибудь работу, Петя обыкновенно сидлъ такъ, не зная, куда себя дть, а Семенъ Ивановичъ читалъ вслухъ газету, которая снабжала его безконечными поводами размышлять передъ Анной Семеновной, причемъ онъ всему изумлялся. Дйствительную жизнь онъ зналъ только изъ донесеній и отношеній съ присовокупленіемъ собственнаго воображенія, а потому границъ его удивленію положено не было, когда онъ читалъ о жизни.
Вычитаетъ онъ извстіе, что въ такой губерніи жукъ-кузька сълъ двсти тысячъ десятинъ, и поводитъ глазами отъ Анны Семеновны къ Пет. Вотъ теб и разъ! Двсти тысячъ… Ловко!! Это жукъ-то, кузка-то? Дальше Семенъ Ивановичъ размышлялъ о мрахъ къ скорйшему истребленію кузки и разсказывалъ о нихъ Анн Семеновн, которая дремала за своей работой и на вс размышленія Семена Ивановича кивала утвердительно головой… Какъ же не придумать мры? Русскій мужичекъ придумаетъ, ему только указать слдуетъ, въ какомъ направленіи… Можно, напримръ, придумать машинку такую, или сть что-ли какую… чтобы ловить этого подлеца!
Когда Семенъ Ивановичъ находилъ возможнымъ придумать мру противъ жука-кузки, онъ читалъ дальше. ‘Намъ пишутъ, что въ Бутырскомъ узд въ деревн Воскресенк крестьяне разграбили хлбный магазинъ, раздлили между собой хлбъ и съли. Голодуха продолжается’. Прочитавъ это, Семенъ Ивановичъ пораженъ. Пораженъ онъ собственно тмъ, что мужички оказались такими свирпыми и жадными. Но, размышляя съ Анной Семеновной о мрахъ, онъ приходитъ къ заключенію, что пьянство очень вредитъ нашему мужичку. Въ виду этого, хороню бы заводить чайные трактиры, о которыхъ только болтаютъ, а толку никакого нтъ. Что бы тогда произошло? Пришелъ бы тогда мужичекъ въ трактиръ, посидлъ бы тамъ, попотлъ бы — и никакого вреда не было бы.
Съ улицы несся говоръ людей, стукъ экипажей, а Семенъ Ивановичъ продолжалъ размышлять о прочитанномъ. Тамъ градъ выбилъ вс поля, тамъ свирпствуетъ холера, тамъ кобылка сожрала тысячи десятинъ, гд-то градъ выбилъ весь озимой хлбъ, пылаютъ въ пламени цлые узды, проваливаются куда-то села и деревни, дохнутъ съ голоду люди,— читаетъ все это Семенъ Ивановичъ и размышляетъ. Но уже шесть часовъ, и, вспомнивъ обязанность, Семенъ Ивановичъ обращается къ Пет:
— Петръ! говоритъ онъ:— пора бы теб и заниматься.
Петръ уходилъ. А Семенъ Ивановичъ опять принимался за газету. Но, вслдствіе-ли обда, или по причин размышленій, подъ конецъ онъ чувствовалъ тяжесть въ живот и истому во всемъ тл. При пропитываніи послднихъ извстій, въ голос Семена Ивановича слышалась уже перхота, и онъ часто позвывалъ. Наконецъ, голова его склонялась на бокъ, вки смежались и, прикрывшись газетой, онъ начиналъ тихо сопть. Анна Семеновна оставляла комнату. Водворялась полная тишина.
Эта тишина продолжалась до тхъ поръ, когда Семенъ Ивановичъ принужденъ былъ отправляться гулять, что онъ длалъ очень неохотно, пригртый въ креслахъ комнатной теплотой, онъ выглядлъ весьма непріятно. Но Анна Семеновна была неумолима, она длала ему строгій выговоръ за лность и выпроваживала его за дверь. Сперва, по выход на свжій воздухъ, Семенъ Ивановичъ лниво передвигалъ ноги, готовый ежеминутно раздражиться и повернуть назадъ. Посл комнатнаго тепла, уютности въ креслахъ и глубокаго успокоенія всхъ членовъ тла, рзкій воздухъ улицы дйствовалъ непріятно на его нервы, и онъ поминутно ежился и вздрагивалъ, обводя тусклыми глазами прохожихъ, лошадей, дома и экипажи. Но черезъ короткое время сонливое настроеніе его проходило, послобденная тяжесть въ желудк боле не чувствовалась, разслабленные дремотой и размышленіями нервы крпли, мускулы начинали правильно работать, принимая прежнюю свою упругость, и глаза… Глаза Семена Ивановича принимали обычную свою ясность и искрились довольствомъ. Тогда Семенъ Ивановичъ ршалъ, что Анна Семеновна хорошо сдлала, выпроводивъ его гулять, и ему длалось совстно за то, что онъ чуть было не раскапризничался.
Гулялъ Семенъ Ивановичъ чаще всего по близкимъ отъ его дома четыремъ улицамъ, входящимъ одна въ другую. Магазиновъ на этихъ улицахъ было немного, вслдствіе чего Семенъ Ивановичъ останавливался передъ каждымъ изъ нихъ и смотрлъ на витрины, размышляя о выставленныхъ въ нихъ вещахъ. Если какая-нибудь вещь нравилась Семену Ивановичу, онъ заходилъ въ магазинъ и убждалъ торговца уступить ему ее за сходную цну, напередъ радуясь удивленію Анны Семеновны, когда онъ представитъ ей эту вещь въ сюрпризъ. Однако, Семенъ Ивановичъ былъ остороженъ и чаще всего смотрлъ на витрины безъ зависти. Бывали случаи, когда онъ заходилъ дальше четырехъ смежныхъ улицъ, и тогда онъ, на возвратномъ пути, садился уже въ конку, стараясь попасть въ самый уголъ вагона, ради чего онъ не останавливался даже передъ заискиваніемъ у кондуктора, такъ ему нравился уголъ, гд онъ подвергался толчкамъ только съ одной стороны. И занявъ уголъ въ вагон, Семенъ Ивановичъ былъ доволенъ, нсколько тяготили его только скучныя или взбудораженныя лица пассажировъ и вынужденное молчаніе. Чтобы предотвратить непріятныя чувства, неизбжно сопровождающія подобныя обстоятельства, Семенъ Ивановичъ начиналъ бесду съ своимъ сосдомъ.
— А хорошая вещь, милостивый государь, эта конка, и всего пятачекъ… нершительно начиналъ Семенъ Ивановичъ.
— Что вы сказали? переспрашивалъ сосдъ, не разслыхавъ вопроса, потому что Семенъ Ивановичъ, вслдствіе робкой нершительности, говорилъ сначала тихо.
Семенъ Ивановичъ повторялъ. Если сосдъ оказывался разговорчивымъ человкомъ, такимъ, который самъ тяготился невозможностью вести праздные разговоры о пустыхъ вещахъ, начиналась длинная бесда. Если же сосдъ былъ угрюмый человкъ и на вопросъ Семена Ивановича только презрительно бормоталъ себ подъ носъ, считая, очевидно, начало такого разговора дурацкимъ, то Семенъ Ивановичъ тсне прижимался въ самый уголъ и мужественно боролся противъ желанія заговорить съ противоположнымъ сосдомъ. Во всякомъ случа, онъ не раздражался, глаза его искрились кроткимъ блескомъ, говорившимъ о его внутренней душевной ясности.
Возвращался домой Семенъ Ивановичъ всегда къ чаю. На стол шиплъ самоваръ, а за столомъ сидлъ уже Петя. Посл разсказа о томъ, что онъ видлъ новаго — а Семенъ Ивановичъ немного узнавалъ новаго — посл представленія Анн Семеновн сюрприза, если онъ былъ, и посл нсколькихъ глотковъ чаю, Семенъ Ивановичъ вспоминалъ свою обязанность относительно Пети и говорилъ:
— Петръ! Уроки-то приготовилъ?
— Приготовилъ, сонно отвчалъ Петя.
— То-то, братъ, смотри! Какъ бы теб завтра кола не поставили.
Семенъ Ивановичъ зналъ, что Петя кола не получитъ никогда, потому что готовитъ уроки прилежно, но онъ считалъ своей обязанностью справляться объ успхахъ сына и поощрять его. Петя отвчалъ всегда удовлетворительно, и Семенъ Ивановичъ принимался опять за прерванный чай и разсказывалъ Анн Семеновн результаты своихъ размышленій о вещахъ, не имющихъ никакого приложенія.
Самая трудная для Семена Ивановича часть дня была именно посл вечерняго чая, когда у него до одиннадцати часовъ не оказывалось никакого дла. Здсь онъ не зналъ, какъ убить время. Чтобы развлечься, онъ занимался бумагами, принесенными изъ департамента, и разсказывалъ объ ихъ содержаніи Анн Семеновн, которая обыкновенно садилась подл него съ работой. По поводу этихъ бумагъ и разныхъ департаментскихъ длъ, Семенъ Ивановичъ, вдругъ принимая на себя несвойственный ему хвастливый тонъ и придавая себ неидущую важность, заводилъ съ Анной Семеновной пререканія, которыя иногда заходили такъ далеко, вслдствіе увлеченія Семена Ивановича, что Анна Семеновна пугалась и тревожно спрашивала: здоровъ-ли онъ и не хочетъ-ли чего покушать? Нтъ, онъ кушать не желаетъ, но онъ выпилъ бы рюмку и сълъ бы пирожокъ… Такъ оканчивались пререканія, заключавшія въ себ зародышъ раздражительности.
Часы шипли одиннадцать, время, когда Анна Семеновна понуждала Семена Ивановича ложиться въ постель, какія бы возраженія ни представлялъ онъ. Она по опыту знала, что просиди Семенъ Ивановичъ больше ночи, чмъ сколько было положено — онъ разстроится и начнетъ раздражаться, со склонностью завести при дальнйшемъ сидніи ссору. Поэтому, Анна Семеновна не медлила, когда часы шипли одиннадцать, она длала постель, поправляла подушки, наблюдая, чтобы он, вмст съ одяломъ и простынями, не отзывались сыростью, и укладывала Семена Ивановича, потушивъ въ спальн огонь.
Оставшись одинъ, Семенъ Ивановичъ долго смотрлъ въ темноту. Онъ размышлялъ еще нкоторое время, хотя не такъ живо, какъ днемъ… Завтра онъ пойдетъ въ департаментъ, но завтра занятій тамъ только до трехъ, это непріятно — куда же дть остальное время? Если погулять, нехорошо это на тощакъ, а если придти домой рано, такъ это значитъ прямо разсердить Анну Семеновну — не любитъ она, чтобы ей мшали готовить обдъ. А обдъ завтра, врно, хорошъ выйдетъ, Анна Семеновна давала нынче наставленіе Матрен, какъ длать бисквиты. Вотъ ныньче пирожное было не тово… Слоеное пирожное съ ананасовымъ вареньемъ — это такъ, питательности въ немъ много, но отъ него тяжесть на желудк, жирно очень. Здоровому — оно ничего, а больной человкъ разстроиться можетъ, вредитъ оно ему. Но бисквитъ, и если онъ со свжими сливками, не вредитъ, его и больной человкъ на доброе здоровье скушаетъ, онъ — бисквитъ — таетъ во рту, на желудк его не чувствуешь, а вкусенъ! совсмъ ужь не такой у него вкусъ, какъ у слоенаго…
Вки Семена Ивановича смежались. Подъ конецъ онъ видлъ во мрак колоссальное плоское блюдо со сливками, а въ сливкахъ плавали бисквиты, а подл блюда сидлъ Петя — несообразность, которая наполняла голову Семена Ивановича, конечно, потому, что онъ уже спалъ.
Тихо текла жизнь Семена Ивановича, Анны Семеновны и Пети, тихо и ровно. Только по воскресеньямъ и табельнымъ днямъ возмущалось спокойствіе въ ихъ квартир: тогда приходилъ Иванъ Григорьевичъ Георгіевскій, безпокойный человкъ, плававшій въ сфер каверзъ, какъ въ своей родной стихіи. Его лимоннаго цвта лицо, его безпокойныя манеры, его фырканье, его, наконецъ, подъяческая улыбка нарушали кротость хозяевъ съ самаго обда, на который онъ приходилъ, и до вечера, когда онъ, подвыпивши, уходилъ. Сидя за обдомъ, онъ считалъ своимъ непремннымъ долгомъ разсказать какую нибудь грязную исторію, въ род того, какъ такой-то возвысился чрезъ свою любовницу и какъ другой попалъ на хорошее мсто, женившись на любовниц такого-то, и т. д. Съ завидущими глазами, жадный и ядовитый, онъ и воздухъ квартиры Семена Ивановича отравилъ бы, еслибы не Анна Семеновна.
— И Господь съ нимъ! Не наше это дло, Иванъ Григорьевичъ, говорила она, сразу останавливая Георгіевскаго, который посл этого замолкалъ. Въ сущности, онъ по природ былъ не сердитый человкъ, но только страдалъ катарромъ желудка. Обладая же крайне дтскими понятіями обо всемъ, онъ не могъ ни на что подолгу питать злобу. Поэтому, Семенъ Ивановичъ мирно уживался съ нимъ.
Посл добраго обда, Анна Семеновна садила за другой столъ пріятелей и подавала имъ пиво, присаживаясь сама гд нибудь тутъ же но близости. И тогда пріятели благодушествовали. Лицо Семена Ивановича разгоралось, глаза искрились и онъ начиналъ бесду. Говорили о томъ, кого произвели, кого перемстили, кому дали Анну, а кого ссадили, время шло незамтно.
Бывали, однако, исключительные вечера, когда Семенъ Ивановичъ начиналъ съ своимъ пріятелемъ умственный разговоръ, для чего онъ бралъ въ руки газету и размышлялъ. Какъ ни были пріятели замурованы въ стоячемъ департаментскомъ воздух, но и до нихъ доходили струи дйствительной жизни. Читая передовую статью — а Семенъ Ивановичъ читалъ такія статьи только въ воскресные и табельные дни — которая всегда начиналась словами: ‘переживаемое нами тяжелое время’… Семенъ Ивановичъ выражалъ удивленіе. Почему, кто и чмъ недоволенъ? Отчего тяжело? И Семенъ Ивановичъ размышлялъ передъ своимъ пріятелемъ.
— Что я думаю, Иванъ Григорьевичъ? говорилъ Семенъ Ивановичъ, смотря на Георгіевскаго черезъ кружку пива.
— Почемъ же я знаю! нетерпливо фыркалъ обыкновенно Георгіевскій.
Семенъ Ивановичъ не обижался на неприличныя слова пріятеля.
— Думаю я, что про это тяжелое время неврно пишутъ, очень преувеличиваютъ, продолжалъ Семенъ Ивановичъ.
— Дураки — и врутъ!
— Нтъ, это ужь вы оставьте! Зачмъ же такъ ругаться? Ругаться пользы нтъ.
— Дураки — только и названія имъ! упрямо повторялъ Георгіевскій.
— Дураки… Какъ же такъ можно судить людей? А можетъ, они несчастны, можетъ, жить-то имъ плохо? И недовольны, и пишутъ. Тоже надо войти и въ ихъ положеніе и спросить, чего имъ надо? А ругаться — что-жь изъ этого выйдетъ!
На это кроткое увщаніе Георгіевскій только презрительно улыбался, чмъ очень обижалъ Семена Ивановича, который посл этого сильне разгорался желаніемъ доказать правильность своего усмотрнія.
— Вы вотъ и все такъ, Иванъ Григорьевичъ. А вдь они — люди. Заблуждаются-то они заблуждаются, а все же они несчастны, можетъ быть. И вотъ бы спросить ихъ, что имъ надо?
Лицо Семена Ивановича разгоралось.
— Кто же это станетъ ихъ спрашивать! Бить ихъ, а не спрашивать! свирпо возражалъ Георгіевскій.
— Поговорилъ бы ты, Семенъ Ивановичъ, о другомъ, какъ выпьешь чуточку, такъ и пойдешь молоть! вмшивалась внезапно Анна Семеновна, которая строго слдила за разговоромъ, чтобы во-время прекратить его. Но Семенъ Ивановичъ совершенно разгорячился и ничего не слыхалъ.
— А спросить бы можно, продолжалъ онъ:— прямо сказать бы: милостивые государи! Такъ нельзя… Вдь вы всхъ смущаете! Отъ васъ везд безпокойство одно, тишину вдь вы нарушаете! Скажите, ради Господа, что вамъ надо?
— Отъ нихъ, отъ шуму-то ихъ тогда и не ушелъ бы! Они…
— Нтъ, это ужь вы оставьте, Иванъ Григорьевичъ. Какъ же можно такъ судить людей! Да если они несчастны, жить-то если плохо, такъ они и за малое будутъ благодарить. То-то же и есть! Иной, можетъ быть, попроситъ, чтобы соляной налогъ упразднили, а иной, чтобы квартальнаго въ его участк смстили за невжливость, а третій — такъ тотъ и просто бы такъ порадовался, что вотъ его спрашиваютъ, что вниманіе эдакое къ нему…
— Будетъ теб болтать-то, пустомеля! Не наше это дло! съ непритворною строгостью обрывала Анна Семеновна, и Семенъ Ивановичъ смущенно умолкалъ, торопливо хлебая пиво.
Къ сожалнію Семена Ивановича, эти умственные разговоры всегда такимъ образомъ оканчивались. Даже когда не было въ комнат Анны Семеновны, Семенъ Ивановичъ все-таки принужденъ былъ останавливаться. Всегдашней виной этому былъ Георгіевскій. Не умя говорить, онъ только ссорился при подобныхъ разговорахъ. Черезъ нкоторое время лимонное лицо его багровло, вся оставшаяся въ его изсякшихъ жилахъ кровь, вмст съ бутылкой пива, бросалась ему въ голову и онъ пыхалъ злобой. Говорить съ нимъ тогда не было никакой возможности.
Посл такихъ праздниковъ, Семенъ Ивановичъ укладывался спать позже, нехорошо онъ чувствовалъ себя тогда и даже раздражался, начавъ съ Анной Семеновной ссору. А ночью случались съ нимъ иногда удивительныя происшествія. Онъ вдругъ ни съ того, ни съ сего вставалъ, спускалъ ноги съ постели и раздраженно пыхтлъ, недоброе-ли какое сновидніе поражало его тогда, или у него болла голова, только онъ былъ неузнаваемъ. Посидвъ на постели, онъ безъ всякой, повидимому, причины совсмъ покидалъ ее и ходилъ въ темнот, все также шумно пыхтя, дале, натыкался на какую нибудь вещь или ронялъ что нибудь со стола и разбивалъ, что производило шумъ на всю квартиру.
— Что это съ тобой длается, Семенъ Ивановичъ? строго спрашивала Анна Семеновна, показываясь изъ смежной комнаты, гд находилась ея спальня.
Семенъ Ивановичъ, сознавая, что онъ что-то натворилъ, сразу затихалъ, онъ внезапно прекращалъ пыхтть, раздраженіе его проходило, онъ успокоивался и ложился спать.
Эти ночныя приключенія бывали рдко, начинаясь и оканчиваясь внезапно. Но вообще Семенъ Ивановичъ пользовался неизмннымъ здоровьемъ, никогда серьзно не заболвая, что, въ свою очередь, способствовало неизмнному настроенію духа. Искрящіеся здоровьемъ и довольствомъ глаза его никогда не потухали, и ясность его души оставалась нетронутой. Безъ тревоги жилъ Семенъ Ивановичъ.
Однако, не суждено ему было сохранить навсегда эту ясность. Та раздражительность, которой такъ опасалась Анна Семеновна, такъ же, какъ и самъ Семенъ Ивановичъ, та раздражительность, которая, безпричинно появляясь, внезапно утихала, съ теченіемъ времени сдлалась постояннымъ свойствомъ Семена Ивановича, обратившись въ глухое недовольство… Вотъ слово, которое съ трудомъ произносится и которое, по отношенію къ Семену Ивановичу, было бы клеветой, еслибы не выражало его душевнаго состоянія! Это недовольство постепенно и незамтно вълось въ его жизнь и отняло у него покой, вслдствіе чего и Анна Семеновна сдлалась несчастною, и Петя. Какой-то неизвстный дотол духъ поселился въ немъ и нашептывалъ ему, Богъ знаетъ, что!
Впервые недовольство выглянуло изъ кармана и только потомъ разошлось по всей жизни Семена Ивановича, отравивъ вс корни тихаго существованія семьи. Семенъ Ивановичъ долго не замчалъ, что жалованье его куда-то ежемсячно проваливается, не оставляя посл себя никакого слда, онъ думалъ, что все идетъ но прежнему. Ежемсячно онъ приносилъ пачку ассигнацій, вручалъ ее съ счастливымъ видомъ Анн Семеновн, и долго, дней пять посл этого, возстановлялъ передъ собой картину того, какъ Анна Семеновна радовалась, принимая деньги. Больше ничего онъ не видлъ. Говорила иногда Анна Семеновна о дороговизн, жаловалась на трудность жизни, но она это длала мимоходомъ и боязливо, не желая нарушать спокойствія Семена Ивановича, который поэтому ничего и не замчалъ. А когда понялъ, то было уже поздно. Размышляя о вещахъ, не имющихъ никакого приложенія, Семенъ Ивановичъ не сталъ размышлять, а раздражался, когда жизнь показала ему дйствительную правду относительно стоимости его жалованья. Узнавъ въ конц одного мсяца, что отъ ихъ жалованья не осталось ничего и даже явились долги въ мелочную лавочку, булочную и прачк (чего никогда не было), Семенъ Ивановичъ завелъ продолжительную ссору съ Анной Семеновной, во время которой краснлъ и раздражалъ себя.
Это было за обдомъ, вскор посл того, какъ Семенъ Ивановичъ сдлалъ открытіе.
— Что, у тебя все жалованье-то вышло? спросилъ Семенъ Ивановичъ, не глядя ни на кого.
— Какъ же не все… Самъ знаешь, какъ нынче все дорого, съ дрожью въ голос возразила Анна Семеновна. Ее поразилъ вопросъ Семена Ивановича, который никогда не вмшивался въ ея распоряженія.
— Можно бы и поосторожне тратить! сказалъ раздражительно Семенъ Ивановичъ.
— Да что я на себя что-ли трачу, прости Господи? Съ ума ты сошелъ, Семенъ Ивановичъ!
— Поосторожне бы, говорю, тратить надо…
— И теб не совстно такъ говорить!?
Проговоривъ это, Анна Семеновна поблднла, а на глазахъ у нея показались слезы. Но Семенъ Ивановичъ не обращалъ на это никакого вниманія. Безусловно довряя раньше Анн Семеновн, онъ теперь съ нелпой подозрительностью наблюдалъ за исчезновеніемъ ихъ жалованья, обвиняя ее въ безумной трат. Лицо его покраснло, обыкновенно ясные глаза его разсянно блуждали по столу, руки дрожали, и онъ безпорядочно тыкалъ вилкой по всей тарелк, выказывая такое раздраженіе, что Анна Семеновна просто обомлла. Думала она, что Семенъ Ивановичъ придетъ въ себя, когда на стол появится сюрпризъ, нтъ, Семенъ Ивановичъ продолжалъ безцльно тыкать вилкой. А потомъ, не досидвъ до конца обда, онъ съ трескомъ вылзъ изъ-за стола и пошелъ по дорог въ свой кабинетъ четырьмя дверями, уронилъ съ двухъ столовъ какія-то вещи и притихъ.
Такъ съ тхъ поръ и пошло несчастіе по всему дому. Что бы Анна Семеновна ни длала, Семенъ Ивановичъ только раздражался. Находили на него проблески сознанія, что нехорошо онъ поступаетъ, но, вспомнивъ жалованье и его стоимость, онъ опять пыхтлъ, дулся и раздражалъ себя.
Анна Семеновна ничего не могла подлать и сама растерялась отъ такой неожиданной перемны въ характер Семена Ивановича. Попробовала она разъ воспользоваться помощью Георгіевскаго. Съ нетерпніемъ дождавшись ближайшаго праздника, она обратилась къ нему съ нсколькими многозначительными вопросами, предназначенными собственно для Семена Ивановича.
— Скажите, пожалуйста, Иванъ Григорьевичъ, какъ вы живете? вдь, чай, дорого вамъ все обходится? вставила между разговоромъ Анна Семеновна. Георгіевскій подхватилъ вопросъ.
— Мн-то? Да вы лучше спросите, Анна Семеновна, какъ я не умеръ до сихъ поръ съ голоду! озлобленно вралъ Георгіевскій.— Нынче жалованье-то получишь, и глядишь на него… утромъ-то получишь, а вечеромъ оно уже растаетъ. Вотъ какъ мое хозяйство идетъ, Анна Семеновна!
— Тоже самое и я говорю Семену Ивановичу. Дорого очень…
Семенъ Ивановичъ безцльно началъ тыкать вилкой.
— Дайте срокъ, Анна Семеновна! Не то еще будетъ, дождемся! продолжалъ Георгіевскій.
— Неужели же еще дороже будетъ!?
— Дождемся, дайте только срокъ! Селедку будемъ покупать за двадцать пять рублей!
Семенъ Ивановичъ уже безъ всякой цлесообразности тыкалъ вилкой. Анна Семеновна дрогнула при этихъ ядовитымъ словахъ Георгіевскаго. Она къ ужасу своему поняла, что разговоръ съ Георгіевскимъ никакой пользы не принесетъ. И дйствительно, Семенъ Ивановичъ сидлъ все такой же пасмурный. Хуже: онъ самъ былъ пораженъ словами Ивана Григорьевича и больше прежняго сталъ раздражаться. Не могъ онъ придти въ себя, сдлавшись прежнимъ Семеномъ Ивановичемъ, и посл обда, за бутылкой пива. Когда Георгіевскій, по своему обыкновенію, въ отвтъ Семену Ивановичу фыркнулъ какой-то неразумной фразой, Семенъ Ивановичъ не смолчалъ, а самъ отвтилъ тмъ же, т. е. фыркнулъ, отчего Георгіевскій отороплъ, потому что раньше никогда этого не было. И начались между ними пререканія, перешедшія скоро въ ссору, которая навсегда поселила между ними вражду. Анна Семеновна, блдная и растерявшаяся, не могла даже слова вымолвить и не пыталась потушить разгоравшуюся злобу, такъ что когда Георгіевскій уходилъ, то сказалъ про себя, что больше нога его не ступитъ въ этотъ домъ, а Семенъ Ивановичъ отвчалъ про себя, что онъ очень радъ этому.
Семенъ Ивановичъ съ этого времени подолгу оставался у себя въ кабинет или въ спальн и пыхтлъ тамъ. Анна Семеновна потеряла голову, не зная, что ей думать и предпринять. До сего времени у ней была твердая почва подъ ногами: Семенъ Ивановичъ приносилъ со службы пачки ассигнацій, а она длала ему за это сюрпризы, заботясь вообще о его здоровь и спокойствіи, теперь же не стало у ней ни одной изъ этихъ обязанностей. Даже Матрена сознавала перемну. ‘То все были господа, говорила она мрачно: — какъ слдуетъ господа, а то жидоморы какіе-то стали, лишняго куска жалко бдной женщин!’ А Семенъ Ивановичъ длался все боле и боле нелюдимымъ и недовольнымъ. За обдомъ онъ постоянно, по всякому поводу, ворчалъ и укорялъ Анну Семеновну, приводя ее въ изумленіе, посл обда уходилъ безъ всякихъ словъ къ себ и пыхтлъ тамъ, а если оставался въ столовой, жаловался на все: то у него голова болитъ, то бокъ, то спину ломитъ (чего никогда не было), а то тошнитъ его. Иногда же находила на него тихая грусть, и онъ говорилъ:
— Врно ужь не долго мн жить-то, не сдобровать!..
Эти слова возбуждали въ Анн Семеновн страшную тревогу. Она пыталась успокоить его.
— Ты выглядишь, слава Богу, здоровымъ, успокойся, другъ мой, не тревожь напрасно себя, говорила она.
Тогда Семенъ Ивановичъ вдругъ огрызался:
— Да! Здоровъ! Какъ же! По теб я буду здоровъ и тогда, когда стану въ гробъ ложиться.
Потомъ онъ начиналъ тянуть безконечную нить жалобъ.
— Да, теб дома-то хорошо, а посидла бы ты на служб-то, такъ и узнала бы, каково мн приходится! И изъ-за чего? Жалованьишко-то вотъ каждый мсяцъ въ прорву идетъ, не наготовишься! Вотъ мы все думали дачку купить… вотъ теб и дачка! Жилъ-жилъ, теръ-теръ стулья-то, а подъ конецъ и нтъ ничего. Хошь бы на частную службу что-ли… Вонъ Вихрастовъ (у Семена Ивановича и примры нашлись), служитъ онъ и въ департамент, и въ компанію втерся. Заработалъ онъ сорокъ тысячъ — и ему теперь горя мало. Въ департаментъ-то онъ идетъ отъ нечего длать, чтобы только баклуши бить, придетъ, посидитъ на стол, подрыгаетъ ногами и уходитъ — это у него служба! А ты сиди тутъ на полутораста рубляхъ восьмидесяти шести копйкахъ и продай ихъ каждомсячно, придетъ же старость — и сдлаешься ты нищимъ… А вонъ еще Петръ…
— Петръ! Ступай заниматься! раздраженно говорилъ Семенъ Ивановичъ, вдругъ обращаясь къ сыну.
Истощивъ весь свой запасъ раздраженія на жалованье и его стоимость, Семенъ Ивановичъ обратился на Петю, который подкрпилъ собой духъ недовольства, овладвшій Семеномъ Ивановичемъ. Бдный малый не ожидалъ, что займетъ такое большое мсто въ размышленіяхъ отца. Онъ ходилъ въ гимназію, готовилъ уроки и больше ничего не длалъ. Къ вечеру каждаго дня онъ выглядлъ такимъ варенымъ, что трудно было даже разсмшить его, до такой степени имъ овладвала сонливость, обусловленная, вроятно, отсутствіемъ какой бы то ни было мысли въ голов. Вс дйствія его къ этому времени становились нецлесообразными. То онъ подходитъ къ окну и вяло рисуетъ пальцемъ на стеклахъ какія-то никому невдомыя слова, то встанетъ посредин комнаты и долго поводитъ глазами вокругъ, или вдругъ бухнется въ кресло и остается безъ движенія плый часъ, позвывая и напвая какую-то псенку, причемъ повторяетъ изъ нея только два-три слова.
— Да ты хоть бы погулять пошелъ, Петя, скажетъ иной разъ Анна Семеновна.
Петя молчитъ.
— Или къ товарищамъ пошелъ бы, вдь тоже хочется поиграть?
Молчитъ.
— У, какой несговорчивый!
Молчитъ.
Но если ему прикажутъ идти, идетъ, если прикажутъ гулять, гуляетъ. Но, отправляясь къ кому-нибудь изъ товарищей, онъ и тамъ велъ себя также сонно, какъ и дома. Играть онъ не умлъ — вотъ что ужасно! а потому у него и товарищей въ гимназіи не было. Нкоторые одноклассники пробовали давать ему книжки, но потомъ перестали, увидвъ, что онъ не читаетъ. Одинъ его товарищъ, во время ‘перемны’, разъ сунулъ ему, съ таинственнымъ видомъ и взволнованнымъ лицомъ, какую-то книжонку, но Петя, прійдя домой, положилъ ее, не читая, на полку и забылъ тамъ. Онъ училъ прилежно одни только уроки. Разъ, когда онъ еще былъ въ одномъ изъ низшихъ классовъ, ему пригрозили, что исключатъ его, эта угроза на него такъ подйствовала, нагнала на него такую недтскую панику, что съ тхъ поръ онъ не пропускалъ ни одного урока и ожесточенно долбилъ все, что ему приказывали. А къ вечеру онъ длался, конечно, варенымъ.
Семенъ Ивановичъ, сдлавшись вообще подозрительнымъ и неуживчивымъ, сталъ слдить и за Петей. Онъ зорко наблюдалъ за нимъ, какъ за врагомъ, подсматривая его дйствія и подстерегая его на мстахъ преступленія. Ни съ того, ни съ сего Семенъ Ивановичъ началъ прочитывать въ газет судебную хронику, почему-то думая, что это относится къ его Пет! Семенъ Ивановичъ и въ этомъ случа не сталъ размышлять правильно, онъ только спрашивалъ иногда себя: пуститъ-ли себ Петька пулю въ лобъ, или перестанетъ чесать волосы и наднетъ блузу? И Семенъ Ивановичъ раздражалъ себя, глядя на Петю и подстерегая его. Какъ только Петя садился за уроки, Семенъ Ивановичъ принимался издали, изъ другой комнаты, наблюдать. Сидитъ, напримръ, Петя и переводитъ на русскій языкъ съ латинскаго истину, что ‘пить воду полезно’, или какую-либо другую въ род — ‘рука руку моетъ’. Онъ пріискиваетъ слова и гремитъ желтыми листами огромнаго фоліанта, но, забывъ на минуту дло, онъ ставитъ лексиконъ дыбомъ, растопыриваетъ его корочки и безсмысленно глядитъ, какъ листы начинаютъ перебгать съ одной стороны на другую.
— Петръ! вдругъ раздается возл него голосъ Семена Ивановича.
Петръ вздрагиваетъ и поспшно что-то бормочетъ. Когда Семенъ Ивановичъ уходитъ, Петя на-скоро оканчиваетъ латинскій урокъ и беретъ алгебру. Исписавъ страничку буквами и цифрами, онъ протираетъ глаза, которые слипаются, но вдругъ капаетъ чернильное пятно на бумагу и задумывается надъ нимъ, потомъ проводитъ перомъ во вс стороны отъ него усики, которые длаютъ изъ чернильнаго пятна черную звзду…
— Петръ! Ты что длаешь? раздраженно говорилъ Семенъ Ивановичъ.
Семену Ивановичу казалось, что Петръ мене прилежно сталъ учиться и что, вмсто ученья, онъ читаетъ книжки тайно. Поэтому, увидавъ разъ, какъ Петръ взялъ старую газету и принялся читать ее, вмсто уроковъ, онъ былъ пораженъ.
— Петръ! Ты — оселъ! взволнованнымъ голосомъ сказалъ Семенъ Ивановичъ и поспшно ушелъ къ себ. А Петръ чуть не плакалъ отъ такихъ незаслуженныхъ нападокъ.
Но Семенъ Ивановичъ и самъ мучился. До сихъ поръ онъ былъ здоровъ — и сдлался больнымъ, раньше онъ размышлялъ, а потомъ сталъ только раздражаться. Въ дом пошла безурядица, потому что Анна Семеновна также упала духомъ. Она очень похудла и, оставаясь одна, иногда въ тихомолку плакала, хотя при Семен Иванович боялась проронить слово, чтобы пуще не раздосадовать его. А возражать строго она совсмъ перестала.
Однажды, посл долгаго и мрачнаго сиднія у себя, Семенъ Ивановичъ вышелъ въ столовую, гд въ это время находились Анна Семеновна съ Петей, и сказалъ загадочно:
— Петръ! Ты ныньче ложись въ моей комнат.
Семенъ Ивановичъ, говоря это, не смотрлъ на Анну Семеновну, потому что самъ сознавалъ, что его поведеніе нехорошо. Не смотря на видимую нелпость приказанія Семена Ивановича, Анна Семеновна промолчала, не возразивъ ничего и тогда, когда онъ сталъ торопливо доказывать необходимость просушить якобы сырую комнату Пети.
Настала ночь, часы прошипли одиннадцать.
Семенъ Ивановичъ поднялся съ постели, натянулъ халатъ, отыскалъ туфли и зажалъ въ рук нсколько спичекъ. Дале онъ сталъ прислушиваться къ дыханію Пети, который спалъ на диван. Кругомъ ничего не было видно, передъ глазами Семена Ивановича была темная пропасть, въ которой не было никакихъ предметовъ, но и слухъ его ничего не могъ уловить, кром ровнаго дыханія сына. Удостоврившись, что сынъ спитъ, Семенъ Ивановичъ пошелъ къ двери. Но вдругъ ему показалось, что Петя проснулся, онъ остановился, какъ вкопанный, и со страхомъ повернулъ голову къ дивану. Но Петръ только сквозь сонъ шепталъ какія-то слова и чавкалъ губами. Семенъ Ивановичъ тяжело перевелъ духъ и выбрался за дверь. Чтобы попасть въ комнату сына, куда онъ крался, ему надо было пройти черезъ прихожую, столовую и гостинную. Онъ отправился, идя ощупью и судорожно сжимая въ рукахъ.спички. Почти безшумно скользя по паркету туфлями, онъ добрался уже до конца столовой, какъ неожиданно наткнулся на стулъ. Стулъ загремлъ, а Семенъ Ивановичъ застылъ на мст, думая, что онъ разбудитъ кого-нибудь. Никто не проснулся, кругомъ было также тихо и темно. Онъ провелъ рукой по лицу, покрывшемуся потомъ, и пошелъ дальше. Въ гостинной онъ двинулъ кресломъ, уронилъ что-то со стола, но ужь не обращалъ на это вниманія. Наконецъ, вотъ комната сына. Семенъ Ивановичъ шаркнулъ спичкой объ стну, но руки его дрожали и сничка изломалась, изломалась другая, третья, четвертая, пока, наконецъ, случайно не вспыхнула пятая. Кругомъ была все таже тишина, только часы чикали вдали.
Семенъ Ивановичъ принялся обыскивать. Онъ сначала осмотрлъ шкафъ, на верхнихъ полкахъ котораго Анна Семеновна держала разную мелочь, а внизу — грязное блье, все это было осмотрно. Потомъ Семенъ Ивановичъ осмотрлъ постель сына, ничего и здсь не было. Тогда онъ сталъ рыться въ книгахъ, также ничего. Взявъ послднюю маленькую книжонку, покрытую пылью, онъ уже хотлъ бросить ее на мсто, какъ вдругъ зрачки его расширились, лицо поблднло, а книжонка чуть не выпала изъ его дрожащихъ рукъ. Постоявъ съ тмъ же видомъ нсколько минутъ, онъ опустился на постель. Часы прошипли четыре, а онъ все сидлъ и смотрлъ на книжку.
Свча, поставленная въ дальній уголъ, едва мигала, оставляя половину комнаты въ полумрак, и, можетъ быть, поэтому Семенъ Ивановичъ не замчалъ слезъ, которыя скатывались по его щекамъ, ударялись на руки и на книжку и падали на полъ.
— Какой нездоровый видъ у тебя, Семенъ Ивановичъ! боязливо сказала на другой день утромъ Анна Семеновна.
— Я думаю, что мн не хорошо… печально выговорилъ Семенъ Ивановичъ.
Анна Семеновна уговаривала его въ этотъ день остаться дома, но онъ не согласился и все должное время провелъ на служб. Вс сослуживцы его удивлялись въ этотъ день грустному виду, съ какимъ все время сидлъ Семенъ Ивановичъ на своихъ креслахъ, и старались его развеселить, разсказывая забавные анекдоты. Но Семенъ Ивановичъ до конца остался печальнымъ, а возвращаясь домой, особенно почувствовалъ себя дурно.
Идя по шумнымъ и грязнымъ улицамъ, онъ почти не сознавалъ, гд онъ. Его толкали, но онъ не обижался на это. Былъ вечеръ мрачнаго, сраго дня. Вмсто неба, надъ головами висла грязная и мокрая мгла, вмст съ каплями дождя, падалъ мокрый снгъ. На улицахъ было болото, на тротуарахъ грязь. Семенъ Ивановичъ долго шелъ по люднымъ улицамъ, забывъ, что ему надо домой идти. Голова его горла, волосы безпорядочно прилипали къ вискамъ, шляпа сдвинулась на затылокъ, пальто распахнулось.. Снгъ падалъ на его лицо, за воротъ, за рукава, но врно онъ этого не чувствовалъ, потому что продолжалъ шагать, Богъ знаетъ куда, шлепая по грязи, попадая въ лужи и не стараясь защищаться отъ толчковъ, получаемыхъ имъ отъ прохожихъ. Поднимаясь по лстниц своей квартиры, онъ былъ уже весь мокрый и грязный до такой степени, что совершенно былъ не похожъ на себя.
Анна Семеновна только руками всплеснула, когда увидла Семена Ивановича. Она раздла его, разула и уложила въ постель. Послано было и за докторомъ, до прихода котораго Анна Семеновна старалась успокоить Семена Ивановича. Она повторяла, что все это пройдетъ, и онъ, дастъ Богъ, поправится. Но Семенъ Ивановичъ чуть замтно покачалъ головой и, не смотря ни на кого, печально сказалъ:
— Нтъ, врно ужь не жить мн больше!
Потомъ, глядя мутными взорами на то мсто, гд стоялъ Петя, онъ прибавилъ:
— А ты его береги.
Это были послднія слова его. Когда пришелъ докторъ, то немедленно же заявилъ, что Семенъ Ивановичъ заболлъ тифомъ, и надежда на выздоровленіе его плоха, хотя природа, организмъ… и т. д. Докторъ былъ правъ, потому что черезъ два дня Семенъ Ивановичъ скончался. До послдней минуты онъ находился въ безпамятств.
Въ той же газет, которую читалъ при своей жизни Семенъ Ивановичъ, появилось и объявленіе о его смерти, написанное Петей и приглашавшее всхъ родственниковъ и знакомыхъ покойнаго отдать послдній долгъ родному человку. На приглашеніе явились вс, кто ему былъ близокъ и кто его зналъ, и вс согласны были въ томъ, что несчастіе Анны Семеновны велико, что утрата ея незамнима и что Семенъ Ивановичъ былъ кроткій, незлобивый человкъ, который но намренію никого не обидлъ и ни на кого не ропталъ.