Беата, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1833 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
В. Г. БЛИНСКАГО.

ВЪ ДВЕНАДЦАТИ ТОМАХЪ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ B СЪ ПРИМЧАНІЯМИ
С. А. Венгерова.

ТОМЪ II.

СКЛАДЪ ИЗДАНІЯ
ВЪ КНИЖНОМЪ МАГАЗИН ТИПОГРАФІИ М. М. СТАСЮЛЕВИЧА.
С.-Петербургъ, Вас. Остр., 5 линія, 28.
1900.

*38. Беата ¹).

1780.

Было не боле двухъ часовъ, какъ больные въ город Спа, водопійцы, лнивицы и игроки, толпились въ зал гостинницы при ваннахъ, вдругъ дверь распахнулась на об половинки. Сначала хлынулъ изъ нея густой паръ отъ чрезмрнаго жару, раздались грубые звуки голосовъ, показался блескъ тысячи восковыхъ свчъ, потомъ вышелъ синій фракъ съ длинными фалдами и отложнымъ воротникомъ, штаны изъ желтой кожи, запятнанные виномъ и пуншемъ, запыленные со шпорами сапоги, руки въ тонкихъ кружевныхъ манжетахъ, лице, сіяющее удовольствіемъ, чело сверкающее потомъ, щеки, побагроввшія отъ хмлю, двадцатилтняя голова, покрытая снгомъ пудры, однимъ словомъ, молодой человкъ, который, не оглядываясь ни на право ни на лво, толкалъ и натыкался на все встрчавшееся ему и прыгалъ по ступенькамъ лстницы, подобно влюбленному коту.

— Сударь! Сударь! вы уронили ваши перчатки и деньги!—

Безполезные крики, напрасные труды, онъ уже далеко, очень далеко, онъ уже за дверью, онъ перепрыгнулъ черезъ лстницу, черезъ перистиль, перебжалъ дворъ и аллеи сада, перескочилъ черезъ ршетку ваннъ и уже отдыхаетъ въ доброй почтовой коляск, совершенно заложенной и готовой принять въ себя какого нибудь путешественника, только конечно не этого. Но что нужды? Баста! погоняй! демъ!

— Куда же прикажете хать, сударь?

— Куда хочешь.

— Но, сударь!…

— Ступай, куда глаза глядятъ! вотъ пять флориновъ — затвори дверцы и пошелъ!—

Колеса лобызаютъ землю, лошади бьютъ ее, бичь свиститъ въ воздух, почтальонъ куритъ трубку, и коляска катится въ прекрасную лтнюю ночь, подъ прекраснымъ звзднымъ небомъ, по дорог, совершенно противоположной той, по которой бы ей должно было слдовать… Посл продолжительнаго получасу, человкъ на тоненькихъ ножкахъ сходитъ съ лошади, оставляетъ повозку медленно взбираться на гору, вытряхиваетъ изъ трубки золу, набиваетъ ее снова табакомъ, и по троекратной затяжк, еще въ первый разъ открываетъ свой ротъ, и бормочетъ про себя со всею нмецкою живостію: ‘мн кажется, что этотъ молодой человкъ сошелъ съ ума… Да, онъ сошелъ съ ума отъ радости, такъ сошелъ съ ума, что его надобно связать, онъ пьянъ, во сто разъ пьяне человка, проведшаго воскресный день у заставы, пьяне Англійской каютъ-юнги, дущей изъ Индіи, пьяне бабы, возвращающейся съ Гревской площади.— Онъ игралъ, онъ выигралъ…. 15.000 флориновъ скачутъ съ нимъ, у него везд золото, въ фалдахъ, въ карманахъ, въ голов, въ ушахъ…

— Красный прошелъ, нечетъ выигралъ, ворчалъ онъ сидя въ коляск, не смотря на ужасный скрипъ колесъ и качку экипажа, отъ которой онъ могъ прикусить языкъ.

— Красный прошелъ, нечетъ выигралъ… Мое!— Извольте играть, господа.- Красный прошелъ, нечетъ выигралъ… Опять мое!— Красный прошелъ, нечетъ выигралъ… И золото горой громоздится передъ нимъ, и при блеск свчъ горитъ, какъ пылающій Везувій… Эта туча головъ, взгромоздившихся и нависшихъ надъ столами, это множество рукъ, отъ зеленаго сукна переходящихъ къ карману, эта толпа игроковъ, зрителей — все исчезло, онъ видитъ только одну вещь — зеленое поле, одного человка-банкира, онъ слышитъ только стукъ катающихся шаровъ, онъ понимаетъ только то, что красный прошелъ, нечетъ выигралъ, у него руки только для того, чтобы загребать ими золото, которое ему мечутъ, у него чувства только для того, чтобы выигрывать… Онъ въ забытьи.

— Пустые т люди, которые бгаютъ игры, какъ бшеной собаки! вскричалъ онъ… Пустые т люди, которые, живя на свт. только и знаютъ, что сть, спать и волочиться!.. Это скоты!.. О, тысячекратно благодарю васъ, милые друзья! вы сказали мн: играй, и будешь человкомъ… благодарю, ибо первый мой флоринъ доставилъ мн кучу золота и наслажденій… а что всего важне, я сталъ жить полною жизнію, благодаря вамъ, я понялъ цль жизни, мн извстны теперь ощущенія, скрывающіяся подъ четырьмя буквами слова: игра! О волшебное, очаровательное красный или черный, выигрышъ или проигрышъ! здсь нтъ середины! здсь какъ будто бы висишь въ воздух, безъ голоса, безъ дыханія, готовый или вознестись къ небесамъ, или низвергнуться въ бездну, тутъ кажется теб, что твоя голова лежитъ на плах, ты видишь надъ нею топоръ, и говоришь про себя: упадетъ она или нтъ? и это не случайно и не однажды, а шестьдесятъ разъ сряду въ продолженіи каждаго часа, и все это изъ какого нибудь флорина, какъ будто бы изъ милліона, изъ какого нибудь ліарда, какъ будто бы изъ королевства! О игра!… божественное раздраженіе нервовъ, распаляющее кровь, огненная горячка, которую сильные умютъ скрывать, хотя и чувствуютъ ее даже до оконечности своихъ волосъ, страсть, которая овладваетъ всмъ существомъ человка, и потрясаетъ его даже до истощенія силы и самой жизни, энергическій синапизмъ, отъ котораго пробуждаются мертвые, отъ котораго тло человческое до послдней степени изсушенное болзнями и годами, тло, изрытое морщинами, желтое, каждую минуту готовое обратиться въ прахъ, снова возвращается къ жизни при вид колоды картъ, прыгаетъ подъ гальваническимъ штемпелемъ (pile) золотой кучи!.. Нтъ, поцлуй двы, страстный лобзанія женщины, сценическое упоеніе, топанье партера,— все это, въ сравненіи съ игрою, только слабое щекотаніе, едва замтное прикосновеніе мухи. Ничего, ничего нтъ выше этого красный прошелъ, нечетъ выигралъ… О, для чего нтъ у меня довольно силы!.. Я помнилъ себя, я бы сорвалъ банкъ, игралъ бы день и ночь, всегда, всю жизнь мою, сталъ бы играть на землю, если бы только могла она умститься на стол, я бы сталъ играть съ самимъ чертомъ и выигралъ бы… Но счастіе разслабило мои нервы въ какіе нибудь три часа, и я вышелъ… Ахъ, бднякъ… я ни что иное, какъ баба, которой бы играть только въ погремушки съ своими дтьми! Ахъ, красный прошелъ, нечетъ выигралъ! ты повиновалось мн цлые три часа какъ собака, кто знаетъ теперь, найду ли я когда нибудь?.. я задыхаюсь .

И вотъ онъ высовываетъ свою пылающую голову въ окно коляски, и съ наслажденіемъ впиваетъ въ себя освжительное дыханіе втра…

Его сердце облегчается, его артеріи бьются не такъ скоро, онъ отдыхаетъ, подобно дитяти, развертывающему свертокъ рисунковъ, онъ любуется, смотря на то, какъ гонятся за его коляскою мрачныя и фантастическія формы придорожныхъ деревьевъ, какъ бгутъ домы, долины, горы, водяные потоки, серебримые луною, сверкаютъ и браздятся въ глазахъ его, какъ молнія, сама луна, какъ истертая золотая монета, обращаетъ на него свое блдно-желтое лице, потомъ въ двственной пучин небесныхъ свтилъ онъ старается узнать свою звзду, наконецъ, забивается въ уголъ повозки, протягиваетъ ноги, шаритъ рукою въ жилет и закрываетъ глаза…

Гремушки, висящія на ушахъ лошадей, глухое и безпрерывное движеніе колесъ, однообразный скрыпъ ресоръ, тотчасъ усыпили его. Но мысль бодрствуетъ и блуждаетъ въ странномъ видніи: онъ медикъ… и вотъ за нимъ приходятъ и зовутъ его пустить кровь какой-то женщин in extremis, это въ одной кривой улиц, въ старомъ дом съ втхою лстницею, въ пятомъ этаж, у какой-то престарлой двицы, тамъ при слабомъ свт отекшей свчи, онъ вынимаетъ свой ланцетъ, и выпускаетъ изъ больной жилы чашку крови. Потомъ старая сосдка хочетъ принести ему чмъ обмыть руки, ибо въ комнат нтъ ни капли воды, ни лоскутка полотна, чтобы утереться, онъ вынимаетъ свой платокъ, который служитъ ему полотенцемъ, потомъ берется за шляпу, но старая двица приподнимается, подзываетъ его къ себ, и даетъ ему, въ знакъ благодарности за его старанія, маленькій ящичекъ въ три дюйма величиною, обвязанный розовою полинялою ленточкою. Онъ открываетъ ящичекъ и въ маленькомъ чехолк изъ желтой и истертой кисеи находитъ большаго чернаго паука, лежащаго на спин и двигающаго своими длинными ногами маленькіе лоскутки бумаги, на которыхъ написаны номера, а на задней сторон ящичка онъ читаетъ слдующія косыя литеры: врное средство выигрывать въ лотерею, потомъ престарлая двица снова ложится, плюетъ и умираетъ… Въ эту минуту коляска останавливается и нашъ мечтатель пробуждается, покрытый холоднымъ потомъ, трепещущій, какъ человкъ, къ горлу котораго приставленъ пистолетъ, имъ овладваетъ ужасная мысль, что онъ, въ такихъ юныхъ лтахъ, будучи покрытъ съ ногъ до головы золотомъ, можетъ быть убитъ или обокраденъ на дорог, въ этой, совершенно незнакомой ему сторон. Онъ наклоняется къ окну повозки и примчаетъ гору, деревья и въздъ въ деревню… Въ три скачка онъ выпрыгиваетъ изъ коляски и вотъ онъ подъ носомъ почталіона, который выскаетъ огонь, и повидимому, очень удивился, увидвъ такъ близко подл себя путешественника.

— Гд мы?

— Въ Соверніер, сударь.

— Знаешь ли ты здсь кого нибудь?

— Да, сударь, къ вашимъ услугамъ.

— Хочешь ли получить пять флориновъ?

— Хочу, сударь.

— Ну, такъ назови мн какого нибудь честнаго человка?

— Честнаго человка?— повторилъ почталіонъ, удивленный его вопросомъ.

— Да, самаго честнаго человка…

— Ну такъ Францъ Разманъ Венгерецъ, я бы поврилъ ему свою трубку и лошадь.

— Возьми, вотъ десять флориновъ за имя твоего честнаго человка, будь здсь и дожидайся меня.— Онъ изчезъ. Удивленный почталіонъ позвенлъ золотыми монетами, и поднялъ руку, чтобы сунуть ихъ въ карманъ жилета… но его трубка упала на землю и расшиблась въ мелкіе куски объ камни.

Бда! Бда! вскричалъ онъ съ горестію, качая головою, моя трубка разбилась.

— Я продалъ имя честнаго человка глупцу… Jesus mein Gott, сжалься надо мною!.. Кто знаетъ, что изъ этого выйдетъ?—

II.

Если вы войдете въ хорошенькую деревеньку на берегахъ Рейна, по ту сторону Швейцаріи, въ лтній вечеръ, когда небо покрывается по мстамъ красными пятнами, подобно разгорвшемуся лицу молодой двушки, то у каждыхъ дверей услышите псни.

Тамъ на всякомъ порог собираются, какъ птицы на втк, группы всякихъ голосовъ, и очаровываютъ васъ мимоходомъ упоительной гармоніей… Правда, все это только одни вальсы, круговые напвы, псенки, много что въ три или четыре ноты, простйшія аріи въ мір, но вы промняли бы на эту мелодію прекраснйшія партиціи Беетховена и Моцарта и лучшую примадонну театра Saint-Charles и Scala: такъ много въ аккордахъ этихъ молодыхъ пвицъ чистоты и согласія въ голосахъ, которые восхищаютъ и трогаютъ васъ… Это значитъ, что вы въ Германіи, въ этой земл, гд самыя грубыя уста одарены музыкальнымъ инстинктомъ, и гд природа вроятно хотла вознаградить жителей за суровость климата, одаривъ ихъ этой божественною способностію. Музыка, языкъ поэтическихъ душъ, который не могутъ выражать своихъ мыслей словами, глаголъ живой, обильный, безмрный, безконечный, какъ душа, игривый какъ радуга, музыка есть роза Германіи, цвтокъ, разливающій столько поэзіи въ тяжеломъ и хладномъ воздух Свера, и съ ея-то благовоніемъ бдный Нмецъ, мрачный и задумчивый, создаетъ себ солнечный лучъ посреди своихъ тумановъ, и придаетъ нсколько небесной лазури своему срому небу.

Mein Schatz ist ein Reiter,

Em Reiter muss ег seyn,

Das Ross ist dem Kaiser,

Der Reiter ist mein,

Der Reiter.

У меня любезный — всадникъ,

Всадникъ, всадникъ долженъ быть онъ,

Пусть король возьметъ коня,

Всадникъ будетъ у меня,

Всадникъ…

— Господи Іисусе!

Пвица, прерванная въ своемъ припв, вскрикнула и отскочила назадъ… Но ея рука находилась въ рук молодаго человка, который сжалъ ее.

— Прекрасная моя птичка, не здсь ли живетъ Францъ Разманнъ?

— Точно такъ, сударь, здсь, войдите.

Молодая двушка, оправившись отъ страха, прыгнула какъ козочка, и толкнувшись въ дверь, снова принялась пть птичьимъ голосомъ:

Mein Schatz ist ein Reiter,

Ein Reiter muss er seyn,

Das Ross ist dem Kaiser,

Der Reiter ist mein,

Der Reiter ist mein.

III.

Низкая, законченна комната, старыя рамы, старые портреты, огромныя занавски изъ красной парчи, окно, не много открытое, и совершенно окруженное вьющимися растеніями, виноградными лозами и душистымъ горохомъ, столъ, накрытый грубымъ сукномъ, стулья, печка въ одномъ углу, деревянные часы въ другомъ, на стол зажженная лампа, раскрытая Библія, очки, лежащія посреди книги, кучи разсыпаннаго золота, подл стола молодая двушка считаетъ, возл нея молодой человкъ смотритъ… Часы бьютъ девять.

‘Батюшка возложилъ на меня все дло, такъ я стану считать флорины. Одинъ, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать… Нтъ, не такъ, дай-ко перечту. Одинъ, два, три, четыре, пять, шесть… Ей, ей, я не могу продолжать!

— Почему же, сударыня?

‘Потому, что вы сбиваете меня съ толку своими глазами.

— Какъ?

‘Вы слишкомъ пристально на меня смотрите.

— Эту бду легко можно поправить, вы не будетъ меня видть.

‘Вы хотите уйдти?

— Нтъ, я сяду позади васъ, не угодно ли вамъ: моя колнка будетъ служить вамъ вмсто стула, а рука вмсто спинки.

‘Очень рада, но только съ условіемъ.

— Все, что вамъ угодно.

‘Чуръ не дотрогиваться до меня, а то я очень щекотлива и смшлива.

— Будь по вашему.

‘Одинъ, два, три, четыре, пять, шесть… Какъ блестятъ ваши прекрасные флорины!

— Это правда, но они замараютъ ваши прекрасные пальчики.

‘Я пойду надну перчатки.

— Не безпокойтесь, вотъ вамъ мои.

‘Он мн не въ нору.

— Неужели?

‘Ахъ, какая маленькая рука! Неужели это точно ваша?

— Посмотрите и смряйте сами.

‘О, нтъ: мн стыдно.

— Плутовка, у меня рука такая слабая, что дитя можетъ раздавить ее.

‘Въ самомъ дл, сударь?

— Попробуйте, вложите свои пальцы между моими.

‘О! если бы я могла заставить кричать мущину!

— Вы считаете это за большое счастіе, не правда ли? вы злы!

‘Немного.

— Какое же зло сдлали вамъ эти бдные мущины, что вы такъ ненавидите ихъ?

‘Никакого, это по инстинкту или по предчувствію.

— Любили ли вы когда нибудь?

‘И очень. Разв это удивляетъ васъ?

— Вы еще совершенное дитя!

‘Женщинамъ никогда любить не рано.

— Вы очаровательны.

‘Нтъ, я глупа.

— Глупа, чтобы изъ другихъ длать дураковъ, а въ томъ числ и изъ меня.

‘Вольно вамъ говорить.

— Нтъ, я такъ думаю.

‘Возможно ли это? Вы не знаете даже моего имени!

— Какая нужда до имени, когда я васъ вижу.

‘Имя много значитъ въ любви.

— Имя! ровно ничего.

‘Именно потому-то оно и важно, что ничего не значитъ.

— Я не понимаю.

‘Безъ сомннія, вдь вы не женщина.

— Ахъ, насмшница, да вы подшучиваете надъ мною.

‘Можетъ статься, только мы не считаемъ флориновъ. Знаете ли, сударь, что если наши дла пойдутъ такимъ образомъ… такъ я не кончу до завтра…

— Дай, Богъ! моя красавица.

‘Совсмъ нтъ, сударь, я хочу идти спать, ну дайте же мн дочесть.

— Все, что вамъ угодно, но прежде мн нужно другой счетъ сдлать съ вами.

‘Я не понимаю.

— Я еще и не подумалъ объ этомъ: вдь вы нмка?

‘Сударь, извините, венгерка.

— Все равно, это пустая игра словъ, я хотлъ вамъ сказать…

‘Я васъ слушаю.

— Я хотлъ сказать, что я васъ люблю.

‘Въ самомъ дл? но вы меня видли только ночью.

— Какая же до этого нужда?

‘Какъ, какая? но если у меня черная кожа?

— Не можетъ быть, вы блондинка.

‘Но если я какая нибудь калека?

— Моя рука увряетъ меня въ противномъ.

‘Но если у меня срые глаза?

— Если бы это была правда, такъ вы не сказали бы мн этого, такъ же какъ и того, что вы меня любите.

‘Это-то васъ и обманываетъ.

— Ну хорошо, если вы такъ откровенны, то скажите мн, любите ли вы меня?

‘Нтъ!

— А почему?

‘Потому что… много важныхъ причинъ.

— Однако же?

‘Цотому что, во первыхъ, вы графъ, а я ни что иное какъ бдная поселянка.

— Если только это, то я отдалъ бы цлый міръ флориновъ и пышныхъ титлъ за одинъ ароматъ вашихъ волосъ! Что жъ дальше?

‘Потому что у меня есть что-то такое, что препятствуетъ мн любить васъ.

— Сердце?

‘О, совсмъ нтъ, но одна небольшая бумажка.

— Какой нибудь талисманъ, можетъ быть?

‘Нтъ, сударь, маленькая бумажка, въ которой я намарала мой идеалъ, идеалъ того, о которомъ я мечтала.

— Какая глупость.

‘Смйтесь, сколько вамъ угодно, вамъ вольно смяться, но только мой идеалъ — не вы.

— Не я, даже ничего похожаго на меня?

‘Ни волоска: онъ брюнетъ, а вы совершенно блы и напудрены, его имя Гейнрихъ, а ваше Отто.— Гадкое имя!

— О, плутовка! Но если бы случилось, что я назывался Гейнрихомъ, если бы у меня были черные волосы и темные глаза, то полюбилиль бы вы меня?

‘Тогда, тогда бы я еще больше остерегалась этого.

— Да отъ чего же?

‘Все отъ чего, да отъ чего! Ну, да отъ того, что вы стали бы тогда играть со мною, какъ кошка съ мышью.

— Ей ей, я бы сълъ васъ! (Обнимаетъ ее).

‘О, батюшка, батюшка!

— Милое дитя…

Глубокое молчаніе… Лампа погасла, луна бросаетъ на стекло окошка три блдные луча, потомъ часы бьютъ полночь. Молодая двушка давно уже спитъ или только дремлетъ. Что же касается до молодаго глупца, онъ скачетъ въ почтовой коляск но дорог въ Сна, и въ два часа утра входитъ въ гостинницу безъ денегъ и даже безъ росписки, которую приготовилъ ему старый венгерецъ, но довольный, но нетерпливый возвратиться на завтра въ Совеньеръ. На другой день онъ пустился по дорог въ Парижъ, онъ получилъ изъ Франціи письмо: отецъ его былъ при смерти.

IV.

Въ 1780 году Парижъ былъ тоже, что и теперь — Содомъ Европы, горнило сильныхъ и новыхъ умовъ въ безпрерывномъ кипніи, пандемоніумъ философовъ, экономистовъ, болтуновъ и бумагомарателей, бездна, въ которую вербовалась черная шайка разрушителей троновъ и алтарей: короче, Парижъ былъ Титанъ, лежавшій въ грязи, раздавленный подъ каменною горою, но готовый потрясти міръ малйшимъ своимъ движеніемъ… И однакоже тамъ танцовали съ такимъ же усердіемъ какъ и нын, только танцовали въ штанахъ и-фижмахъ, съ мушками и съ пудрою, что впрочемъ ничуть не мшало mademoiselle Арнульдъ быть самымъ умнымъ, самымъ любезнымъ. самымъ дерзкимъ лицемъ своего вка, господину Мирабо краснорчивйшимъ негодяемъ изъ тхъ, которые наносятъ вредъ женщин и монархіи, а прекрасной, цвтущей Ламбалль самымъ блымъ цвткомъ, какой только распускался когда либо въ цвтник, цвткомъ, котораго когда либо смена санкюлота изъ благо длали впослдствіи краснымъ…

И такъ были танцы въ Париж, въ предмстіи Сенъ-Жерменя, въ улиц Вареннь, у одной знатной вдовы, которая выдавала замужъ дочь свою: это былъ свадебный балъ,— великолпный пиръ, буфеты, наваленные въ три этажа, огромныя комнаты, живописныя изображены a la Boucher, куча маркизовъ, толпа графовъ, лсъ шпагъ, дождь синихъ кордоновъ, градъ красныхъ коблуковъ, шаконны {Старинный танецъ.} минуэты, бириби {Родъ Италіянской картежной игры.} фараонъ, бездна серебра, бездна ума, бездна неблагопристойности. Малютка, чудо красоты, однимъ словомъ новобрачная, была бдная молодая двушка, очень неловкая, очень невинная, еще не забывшая своего апостольника, двочка, которую вытащили изъ монастыря, что бы нарумянить, какъ старуху и поставить, какъ жемчужину на длинный корпусъ, и впрятать въ фижмы въ восемь или десять локтей ширины. Со всмъ тмъ она была прекрасна, немного блдновата, несмотря на свои румяны и свои восьмнадцать лтъ, и происходила изъ хорошей фамиліи. Она носила d’or la vivre d’azur, mise en bande par aucuns d’or la bande vivre d’azur… все, что только есть самаго безполезнаго и самаго безтолковаго въ блазонической матеріи (en matire blazonique), все это при Графской корон и двухъ стахъ тысячахъ ливровъ приданаго: это была, мн кажется, Лабонъ-Мореверъ. Что же касается до жениха, про него говорили, что у него было больше предковъ, нежели ефимковъ, и что онъ для того только женился, чтобы поправить балансъ, ибо въ женщинахъ онъ любилъ одну только кожу, которая непременно должна быть нжна и бла. Что касается до сердца, онъ объ немъ заботился не боле, какъ о кор померанца или объ орховой скорлуп. Онъ обыкновенно говаривалъ, что польза, получаемая отъ женщинъ, не равняется вреду, который он намъ причиняютъ, и что, сверхъ того, съ ними всегда что нибудь да теряешь: или свое время, если он любятъ насъ изъ тщеславія, или деньги, когда он выходятъ за насъ по разсчету, или здоровье, когда он приковываютъ насъ къ себ любовію. Это не значитъ, чтобы онъ зналъ тысячи женщинъ, но одна или дв, которыхъ онъ хорошо изучилъ и разсмотрлъ, дали ему объ этомъ предмет лучшее понятіе, нежели какое могло бы доставить обладаніе цлымъ гаремомъ.

Впрочемъ это былъ очень любезный, ловкій малой, и большой оригиналъ, человкъ, который готовъ былъ отдать двадцать парижанокъ за одну Англійскую лошадь, и всю литературу осьмнадцатаго столтія за три неизвстныхъ стишка какого нибудь пріятеля гг. Панжей. Въ этотъ вечеръ онъ танцовалъ мало, а игралъ много, и между тмъ какъ его жена переходила изъ рукъ въ руки, бгала сломя голову, толкалась, вертлась и прыгала до того, что задохнулась и растеряла свои подвязки, онъ сыпалъ полными горстями золото на игорный столикъ.

Наконецъ, къ полночи, новобрачная удалилась въ свою комнату съ матерью и женщинами. Когда она ушла, мсто ея долго оставалось еще за дюжиною взбсившихся маркизъ, которыя танцовали до упаду, но усталость наконецъ прогнала танцоровъ и танцорокъ. Все изчезло, и оркестръ и свчи. Даже игроки, обыкновенно составляющіе собою самое упорное и упрямое племя, мало-по-малу удаляясь изъ рядовъ, уходили одинъ за однимъ и, наконецъ, вс оставили залу, вс… кром двухъ, и эти два… играли не въ карты, но въ кости, и находились въ самомъ пылу игры, и потому хотли скоро выйдти.

‘Чортъ возми, пропадай Графиня, и все приданое. Тысячу луидоровъ, маркизъ?

— Очень хорошо, бросай кости,— три, пять, проиграно.

‘Дв тысячи луидоровъ?

— Два, шесть, проиграно.

‘Десять тысячъ, маркизъ?

— Одинъ, пять, проиграно. Вотъ двст тысячь ливровъ!

‘Двст тысячь ливровъ!

— У тебя нтъ ничего больше?

‘Нтъ!

— Такъ прощай!

‘Послушай Маркизъ, вотъ вещь, которая стоитъ пятнадцать тысячь флориновъ. (Онъ вынимаетъ изъ за галстука локонъ блокурыхъ волосъ, связанныхъ синею ленточкою, и бросаетъ ее на столъ).

— Не съ ума ли ты сошелъ? локонъ волосъ!

‘Я говорю теб, что это стоитъ пятнадцать тысячь флориновъ, даю теб въ томъ честное слово, это лучше нежели иная хорошая аренда.

— Ну, очень хорошо.— Четыре, шесть, проиграно.

‘Опять… чортъ побери!

— Больше ничего нтъ?—

‘Ничего…

— Такъ и быть, ты играешь несчастливо, но я не хочу твоей новой монеты, я дарю теб ее.— До свиданія, Отто.

— Спокойной ночи.

Графъ остался въ своихъ креслахъ, какъ пораженный громомъ, съ глазами устремленными на локонъ волосъ, который сей часъ упалъ къ нему, и съ руками пригвожденными ко лбу.

Маркизъ поправилъ свой измятый галстукъ, выпустилъ манжеты, и поглаживая рукою волосы, сдлалъ пируэтъ на каблук, потомъ скрылся, напвая сквозь зубы одну рождественскую псню послдняго царствованія.

Лишь только каблуки Маркиза оставили дверь залы, какъ старая фигура, покрытая толстымъ слоемъ румянъ и закутанная огромнымъ катоганомъ, повисла на плечахъ погибающаго, и нашептывая ему на ухо разныя глупости, наполнила ему, что уже очень поздно, и что онъ супругъ… Это напоминаніе живо вывело его изъ терпнія, онъ всталъ и позволилъ себя вести туда, куда другіе бросаются съ восторгомъ и лихорадочною дрожью отъ радости. Онъ вошелъ къ своей жен, блдный и холодный какъ мраморъ, какъ статуя коммандора у Дона Джіованни.— Онъ очутился въ богатйшемъ будуар, устланномъ прекраснымъ персидскимъ ковромъ, убранномъ цвтами, китайскимъ фарфоромъ, погруженномъ въ молчаніе, освщенномъ слабымъ и нжнымъ свтомъ, и по всмъ угламъ будуара разливался пріятный женскій ароматъ, атласное платье съ синими цвтами, газъ и кружева висли въ безпорядк на спинк софы, полуоткрытая постель была еще двственна… новобрачная спала около нея въ креслахъ.

Это была одна изъ тхъ очаровательныхъ фигуръ, которыя часто выходили изъ подъ пріятной и роскошной кисти Ватто, одно изъ тхъ тысячи одного женскихъ одушевленій, которыя принадлежали только ему одному, и которыхъ онъ умлъ съ такою прелестію изображать спящими въ пріятной бесдк, или прогуливающимися съ такою легкостію по террасс прекраснаго сада, милое, очаровательное личико, роза съ молокомъ, съ улыбкою тонкою и порхающею, какъ пчела, съ блокурыми подвязанными волосами, съ черною лентою на ше, съ плнительными формами, и, какъ паръ, плавающее въ большой волнующейся купальн, дитя, спавшее отъ всего добраго сердца и со всею тишиною затворницы. Сколько ни говорили ей мать и толпа опытныхъ и услужливыхъ пріятельницъ: ‘ты находишься на границахъ новаго бытія, ты узнаешь источникъ досел невдомыхъ теб ощущеній: смотри же хорошенько’. Не смотря на любопытство свойственное молодой двушк, и свое нетерпніе жены, не смотря на то, что сердце ея билось отъ желанія, усталость посл бала и танцевъ перемогла въ ней вс другія ощущенія. Она склонила свою головку и предалась сну. Ея щека, подпертая рукою, придавала ей видъ нсколько суровый, что чудеснымъ образомъ было ей къ лицу, другая опустившаяся рука мяла еще по временамъ листки розы, упавшей съ головы ея, а одна изъ ея прелестныхъ ножекъ, высвободившись изъ спальнаго башмака, тихо ударяла по креслу, какъ будто бы повторяя во сн мру и кадансъ гавота или сарабанды.

Отто не могъ ничего длать, какъ только смотрть на нее: такъ была она прелестна и мила. Долго, очень долго разсматривалъ онъ ее, сначала какъ прекрасную вещь, которая привлекаетъ и плняетъ взоры, потомъ какъ кроткій свтъ, который освтилъ на минуту мракъ его мыслей, какъ ангела, который пролетлъ по аду его души, посл того, насмотрвшись на нее и надумавшись о такой юности, о такомъ блаженств, о такой красот, онъ почувствовалъ въ своемъ сердц что-то такое, чего никогда еще не испытывалъ, какой-то ледяной холодъ, заставившій стучать его зубы, родъ угрызенія совсти, что показалось ему очень шутовскимъ и заставило смяться. Но лице его очень скоро приняло опять свой сурьезный видъ, тогда, подобно дикому зврю въ своемъ логовищ, онъ, съ поникшею головою и свирпымъ взоромъ, началъ измрять комнату большими шагами взадъ и впередъ, и всякій разъ, когда мимоходомъ задвалъ ногою за кресло, на которомъ спала жена его, какое-то внезапное ощущеніе, какой-то магическій ознобъ пробгалъ по его тлу.

Посл проигрыша остается только или утопиться или лечь спать: выборъ того или другаго зависитъ отъ темперамента и важности проигранной суммы, иногда, если не прибгаютъ къ первому средству, то второе бываетъ чрезвычайно хорошо для успокоенія чувствъ и освженія головы.

О! какъ сладко, какъ пріятно, съ полнымъ сердцемъ и пустымъ карманомъ, навострить лыжи, и при втр, въ морозъ, въ ночь и бурю, вбжать на свой пятый этажъ, закутаться въ одяло, и тамъ въ безмолвіи и мрак, наедин съ своимъ позоромъ, топать ногами, скрежетать зубами, клясться, называть себя подлецомъ и негодяемъ, жаловаться на самого себя, проклинать самого себя, пережевывать свою желчь и злобу до тхъ поръ, пока сонъ и усталость не овладютъ вами и не перенесутъ васъ въ другой міръ! Но изъ за буйльота или рулетки очутиться среди своего семейства, приникнуть головою на грудь жены, слышать, какъ бьется отъ безпокойства подл тебя другое сердце, видть устремленные на тебя глаза, слышать уста, которыя тебя вопрошаютъ, подавлять въ себ ярость и немочь, извергнуть ее изъ себя всми порами своего тла… о! это значитъ переходить изъ одного ада въ другой, изъ одной пытки въ другую, съ раскаленнаго желза бросаться въ растопленное олово… Это значитъ испытывать казнь Отто. Бднякъ выбился изъ силы: ‘Ни одного су! восклицалъ онъ тихимъ голосомъ, ни одного су! раззоренъ огложенъ до костей, всего лишенъ… и бдность, бдность для двоихъ, троихъ, четырехъ… потому что бдность дьявольски плодородна… бдность… невозможно!…’

На печк стоялъ графинъ съ водою, Отто снялъ его, и съ силою втягивая въ себя воду, опорожнилъ его, не переводя духу — такъ хотлось ему пить… Потомъ снова началъ онъ ходить большими шагами, и кружиться по комнат, безпрестанно повторяя глухимъ голосомъ, подобно Гамлету: ‘Бдность… бррръ!…’ О! нтъ ничего хуже, какъ кружиться: волкъ кружится, колдунья кружится, орелъ кружится, круженіе призываетъ зло, адъ ходитъ кругомъ. Чмъ боле Графъ удвоивалъ шаги и описывалъ круги, тмъ боле разгорячалась и кружилась его голова, онъ ходилъ, какъ молодая двушка, дозволившая увлечь себя въ вихорь вальса, какъ дитя, которое идетъ въ туман или которое страждетъ головною болью…. Его глаза и губы были блы, а щеки пламенли, онъ изрыгалъ изъ устъ тысячу глухихъ и невнятныхъ словъ, и дрожалъ всмъ тломъ. То мялъ обоими руками локонъ волосъ, вынутый имъ изъ-за пазухи, то обвертывалъ его вокругъ шеи, то игралъ имъ въ бшенств, какъ будто бы горстью золота, то схватывалъ шпагу, и вынималъ ее до половины изъ ноженъ, казалось, онъ хотлъ исполнить какое-то горестное намреніе, открывалъ окошко и смотрлъ внизъ, казалось онъ былъ въ нершимости и колебался въ выбор, разсчитывая, какая смерть короче, и скоре, потомъ снова принимался ходить, но смерть все была въ его взорахъ, въ его костяхъ, въ его мысляхъ. Наконецъ, задыхаясь и выбившись изъ силъ, онъ остановился посмотрть на тихія и ясныя черты своей юной супруги. Бдная двушка могла бы умереть въ эту минуту, если бы сонъ оставилъ ее и она увидла это обезображенное и вытянувшееся отъ отчаянія лицо, но она не проснулась, и мужъ, схвативши ее на руки, подбжалъ на край окна, и свсилъ ее надъ бездною въ тридцать футовъ. Окошко выдавалось на улицу. Все было пусто, виднлись одни камни мостовой. Онъ занесъ ногу на балконъ, посмотрлъ на спящую, и вскричалъ: ‘Ну, однимъ камнемъ два удара!’.. Но въ эту минуту часы Миссіи пробили четыре. Тогда было еще лто. и солнце проводило по небу блыя и желтыя полосы. Свжій воздухъ и впечатлніе втра пробудили малютку, она открыла свои большіе голубые глаза, будто цпью обвила руками шею мужа, и такъ близко, такъ близко приложила свою щеку къ губамъ Отто, что… негодяй предпочелъ жизнь, и бракъ былъ совершенъ…

——

Печаленъ конецъ осени: природа, которая такъ радуетъ васъ весною, которая просвтляетъ вашу душу какъ небо, и малйшею травкою возбуждаетъ на лиц вашемъ улыбку, природа опечаливаетъ и наводитъ на васъ тоску въ Ноябр: небо тогда тускло, листья желты, деревья мрачны, становится холодно, душа содрогается въ тл, и мысли о смерти ниспадаютъ на васъ съ деревьевъ, вмст съ листьями. Тогда чувствуешь какую-то потребность встрчаться съ людьми, которые ходятъ, движутся, говорятъ и наслаждаются совершеннымъ здоровьемъ, какую-то нужду въ движеніи, въ дятельности, чтобы не разувриться въ жизни. Особенно въ гористой и мало населенной сторон этотъ закатъ времени призводитъ тяжелое впечатлніе, тамъ все усиливаетъ грусть: и огромныя черныя массы, неподвижныя какъ гробы, и этотъ день, которыя съ трудомъ пробивается сквозь ихъ гладкія и оборванныя вершины, нигд не встрчаешь никакого живаго существа, разв увидишь корову, или козу, висящую на склон косогора. Такимъ образомъ и пребываніе на водахъ, столь восхитительное и прохладное въ горахъ, при начал дурнаго времени года длается пустынею и ужаснымъ уединеніемъ. И такъ въ конц этой-то печальной осени хала по дорог изъ Спа въ Мальмеди ивовая одноколка, заложенная маленькою и худощавою лошадкою.

Внутренность одноколки была занята извощикомъ, ея владльцемъ и двумя путешественниками: младшія сидлъ въ самой глубин экипажа, на дорожныхъ узлахъ, закутавшись въ плащъ и нахлобучивъ шляпу на носъ, старшій раздлялъ съ кучеромъ козлы. Послдній былъ толстый Нмецъ, свжій, молчаливый и страшный трубокуръ. Отъхавши отъ города небольшую милю, этотъ почтенный мужъ вынулъ кисетъ, набилъ трубку и выскъ огня, тогда щеки его превратились въ волканъ и выпускали изъ себя клубы дыма, которые могли бы задушить цлый міръ Его товарищъ, сидвшій съ правой стороны, лишь только почувствовалъ запахъ табаку, тотчасъ вынулъ изъ кармана толстый роговой чубукъ безъ трубки, и ни мало не безпокоясь, какъ будто бы онъ держалъ въ зубахъ прекраснйшую пенковую трубку, или лучшую Индійскую гуку, принялся съ важностію сосать этотъ роговой кусокъ, надувать свои щеки и харкать по временамъ, какъ будто настоящій курильщикъ. Велико было изумленіе путешественника, но какъ Нмецъ, онъ изъявилъ его не прежде, какъ по прошествіи нсколькихъ минутъ, онъ все еще ожидалъ трубки, наконецъ чубука, табаку и огню, но ничего этого не было. Тотъ продолжалъ погонять кнутомъ свою сухую лошаденку и курить изъ своего роговаго чубука. Наконецъ, выведенный изъ терпнія, видя человка, курящаго безъ трубки, Нмецъ широко разинулъ свой ротъ и вскричалъ сердитымъ тономъ: ‘Sacremann! Эй, малой, или у тебя чортъ сидитъ въ тл!’

— Какъ видите, отвчалъ извощикъ.— Нмецъ, изумленный этимъ отвтомъ совершенно побагровлъ, и сдлалъ крестное знаменіе, ибо онъ былъ хорошій Христіанинъ, не смотря на то, что принадлежалъ къ Аугсбургскому исповданію и, слдовательно, былъ ^раскольникъ.

‘Дьяволъ! дьяволъ!’ возразилъ онъ.

— Да, сударь, самъ дьяволъ: одинъ разъ въ моей жизни я имлъ несчастіе быть его почталіономъ, по его милости я раскололъ лучшую трубку, которая была единственною въ своемъ род, и съ того дня я сосу кусокъ рога, чтобы не потерять привычки цлой моей жизни и не дать моимъ губамъ смыкаться подобно табакерочной крышк… Эхъ! охъ! охъ!..

‘Дьяволъ, дьяволъ!’ продолжалъ толстый Нмецъ.

— Да, mein Herr, онъ самый съ мясомъ и костями. Сказать по совсти, прекрасный молодой человкъ, завитый, распудренный, облитый золотомъ, славный краснобай и большой руки повса, словомъ, Французъ… Это былъ точно дьяволъ, потому что укралъ у меня имя честнаго человка за шесть флориновъ, погубилъ молодую двушку и раззорилъ честнаго служаку, стараго Рацмана Венгерца… Этому ужь скоро будетъ два года… Охъ! я буду помнить это долго, долго, всю жизнь мою… да, я могу объ этомъ только думать, потому что у меня нтъ слезъ… Эхъ! охъ! охъ!

‘Берегись, малой, твоя лошадь оступилась, не вывали насъ…’

— Охъ! охъ! это ничего. Ну, Саксонъ, дружище, смле: мы скоро придемъ… Этотъ бдный Рацманъ, раззоренный, совершенно раззоренный, принужденъ былъ жить въ бдной лачуг за деревнею, очень далеко за деревнею, бывши прежде богатымъ, довольнымъ, счастливымъ, и имвши такую красоточку дочь!… И сказать, что этому виною я… потому что одинъ разъ, только одинъ разъ везъ дьявола… О! это можетъ разорвать на части сердце всякаго человка, у котораго есть хотя капля совсти… Jesus, mein Gott! помилуй меня!..

‘Сказать правду, молодецъ, если ты будешь продолжать, то и я заплачу съ тобою… Но скажи же мн, какимъ образомъ дьяволъ?…’

— Ахъ, сударь! это слишкомъ печальная и слишкомъ длинная исторія!… Съ этого роковаго дня, я поклялся не курить больше трубки и ни слова не говорить объ этомъ происшествіи… Къ тому же, вотъ ужь мы и въ деревн: мостовая стучитъ подъ копытами лошади, и огни въ окнахъ сіяютъ, какъ звзды… Ну, ну, Саксонъ, дружище, остановись! Охъ! охъ! охъ! охъ! стой, здсь будетъ овесъ.—

Лошадь остановилась, одноколка затрещала на своихъ ивовыхъ ребрахъ, и изъ нея вышли: извощикъ, Нмецъ и молодой человкъ въ плащ. Оба путешественника разплатились въ молчаніи за провозъ и разошлись другъ съ другомъ. Первый направилъ свои шаги къ дурной корчм, украшенной желтою и вполовину ободранною вывскою, съ изображеніемъ сосновой втви, второй остался подл лошади, и между тмъ, какъ извощикъ развязывалъ у нея черезсдльникъ, онъ обратился къ нему съ слдующими словами, тщательно закрываясь своимъ плащемъ:

‘Вдь здсь Совеньеръ, добрый человкъ?’

— Здсь, сударь.—

‘На долго ли ты здсь останешься?’

— До утра^, сударь.—

‘Ну, хорошо! Если ты хочешь довести меня до Спа, то будь готовъ рано поутру.’

— Хорошо, сударь.—

‘Вотъ теб на вино за мое здоровье!’

Молодой человкъ бросилъ въ руку извощику талеръ.

‘Вотъ все, что я могу.’

— Вы очень милостивы, сударь! Завтра, у корчмы, прощайте, сударь!

Молодой человкъ исчезъ, и старый извощикъ долго смотрлъ въ слдъ ему, какъ будто бы пораженный какою-то знакомою мыслію, быстро промелькнувшею въ голов, какимъ-то возвратившимся воспоминаніемъ, ему казалось, что онъ слышалъ когда-то звукъ подобнаго голоса, что онъ видлъ гд-то такую талію и два горящіе глаза, устремленные на него, онъ долго искалъ слдовъ этого воспоминанія въ хранилищахъ своей памяти, но, не будучи въ состояніи найти ихъ. онъ посмотрлъ на талеръ, спряталъ чубукъ, и поставилъ лошадь на конюшню.

VII.

Отто, ибо это онъ прибылъ въ Совеньеръ въ негодной одноколк, Отто не долго искалъ хижину стараго Венгерца, и, на полвыстрла отъ деревни, нашелъ, посреди березовой кущи, на берегу быстраго ручья, довольно обширное строеніе, къ вершин котораго была прившена, какъ гнздо ласточки къ стн, длинная пихтовая крыша, спускавшаяся до самой земли. Эта кровля скрывала или покрывала одно или два окна, сквозь которыя проникалъ слабый красноватый свтъ. Къ этому-то сараю, къ этому-то дрянному домишку направилъ Графъ шаги свои.

Дверь была отворена, и онъ вошелъ въ низкую и сырую комнату. Сначала онъ ничего не могъ видть, но тотчасъ глаза его, при помощи множества угольевъ, тлвшихъ на очаг, и освоившись нсколько съ темнотою, какъ будто бы онъ находился въ погреб или тюрьм, проникли мало по малу густой мракъ, и наконецъ разглядли у печки старика, вполовину погруженнаго въ большое дубовое кресло. Его чело, обнаженное и гладкое, какъ колно женщины, блестло при свт огня, его руки, колеблемыя правильнымъ движеніемъ, поднимались и опускались въ гармоніи съ ногою. Можно было бы подумать, что онъ игралъ на какомъ нибудь инструмент и выбивалъ тактъ, но онъ просто прялъ ленъ на прялк, ни мало не замтивъ, что кто-то вошелъ. Женская работа въ рукахъ мущины почти всегда есть признакъ дряхлости или слабоумія. Отто, не смотря на то, что былъ совершенно занятъ своими мыслями, не могъ удержаться, чтобы не подумать объ этомъ дв или три минуты, онъ стоялъ передъ этимъ старымъ пряльщикомъ, со сложенными руками, съ напряженнымъ взоромъ, какъ путешественникъ передъ развалиною, и думалъ о тяжелой рук времени. Съ трудомъ врилось ему, чтобы это было тло человка, нкогда столь крпкаго и здороваго, а теперь колеблющагося, подобно старой ламп безъ огня, чтобы эти сильныя колна, которыя нкогда понуждали къ бгу лошадь посреди битвы, были столь слабы и хилы, чтобы эта рука, которая нкогда такъ хорошо владла саблею, теперь едва была въ состояніи держать веретено, наконецъ, чтобы вс мысли человка могли быть обращены только на движеніе колеса.

О дряхлость, о несчастная старость! какъ хороша смерть въ то время, когда душа еще крпка и тло прямо! Какъ прекрасно пасть во цвт лтъ и во всей своей сил!

Отто подошелъ къ пряльщику, и снявши свою шляпу, сказалъ: ‘Господинъ Рацманнъ, имю честь свидтельствовать вамъ мое почтеніе. ‘

Дряхлый старикъ не отвчалъ, и продолжалъ вертть колесо.

‘Не съ Господиномъ ли Францомъ Рацманномъ имю я честь говорить?’ вскричалъ Отто громче.

Наконецъ старикъ остановился и посмотрлъ на него.

‘Я не думаю, сударь, чтобы вы могли меня знать, потому что уже очень давно вы не видали меня, но мое имя, можетъ быть…

Старикъ всталъ, и кивнулъ слегка головою.

‘Я Графъ Отто.’

Старикъ наморщилъ свой лобъ, приподнялъ голову и повторилъ протяжно: Графъ Отто!.. Потомъ еще разъ посмотрлъ на чужестранца, и затрепеталъ всми членами какъ бы въ лихорадк, и, опустивъ руки, засверкавъ глазами, уронилъ на землю свое веретено. Вдругъ комната освтилась внезапнымъ свтомъ, и молодая женщина показалась съ лампою въ рук между чужестранцемъ и старикомъ.— Батюшка, да пойдете ли вы спать!— Эти слова, казалось, произвели на него магнетическое дйствіе. Повиновеніе собаки своему господину котораго она вмст и боится и любитъ, не покорне того, которое этотъ старый отецъ оказывалъ своему дтищу.

Онъ всталъ, не говоря ни слова, съ своего большаго кресла, оставилъ работу, и подобно мартышк, повинующейся голосу своей матери, вышелъ, запинаясь и шатаясь изъ стороны въ сторону, не думая ни разу оборотить назадъ головы. Онъ отворилъ дверь и изчезъ.

Молодая женщина, осталась въ томъ же стоящемъ и неподвижномъ положеніи, опираясь руками на спинку креселъ, и слдя глазами за уходящимъ отцомъ, стремительное движеніе ея груди и колебаніе косынки обнаруживали ея смущеніе и волненіе.

Когда уже не слышно было никакого шума, она воскликнула слабымъ и прерывающимся голосомъ: такъ это вы, сударь?

Графъ не отвчалъ ни слова, онъ отряхнулъ свою шляпу, взмокшую отъ вечерней росы, отеръ свое чело, орошенное потомъ. и подошелъ къ огню.

— Такъ это вы, сударь? О! вы слишкомъ поздно пришли!

‘Это правда, сударыня, я пришелъ очень поздно, можетъ быть, слишкомъ поздно.

— О, Господинъ Графъ! нтъ, нтъ, не думайте этого!—

И тотчасъ открывши косынку, покрывавшую ея грудь, она вынула изъ нея лоскутъ сложенной бумаги и подала его Графу, присовокупивъ съ нкоторымъ родомъ гордости:

Вотъ росписка въ 15,000 флориновъ, которую мой отецъ приготовилъ вамъ, вотъ она въ такомъ точно вид, как вы оставили ее… онъ никогда не оставлялъ мн ее — и завтра, сударь… завтра…—

Она не могла докончить: такъ сильно трепеталъ ея голосъ. Усиліе, которое она сдлала, чтобы скрыть свое волненіе, тонъ, которымъ она удалила своего отца, эти новыя слова, присутствіе Графа, столько ударовъ, разомъ нанесенныхъ,— всего этого было слишкомъ достаточно, чтобы поколебать нервы молодой двушки. Ея колна подогнулись и она упала въ кресло, стоявшее у печки. Отто видя, какъ она колеблется, бросился къ ней, поддержалъ ее своими руками и слъ подл нея на дурномъ стул Какъ скоро пришла она въ чувство, то начала смотрть на своего любовника съ совершенно небесною радостію. Казалось, она не могла наглядться на него, не могла наслушаться его. Онъ былъ прекрасенъ какъ звзда, сладкозвученъ какъ лира. Не удовольствовавшись этимъ, она хватала его руки, подносила къ своимъ устамъ и цловала ихъ, какъ безумная.

— О Генрихъ! вскричала она, для чего вы такъ медлили своимъ возвращеніемъ! Сколько часовъ мученія и нестерпимой тоски провела я въ ваше отсутствіе! Какъ я считала вс минуты съ того дня, какъ вы меня оставили! Три года, три цлыхъ года прислушиваться къ вашимъ шагамъ — о, это слишкомъ тяжело, слишкомъ продолжительно для такой двушки, какъ я, слабой и живущей уединенно съ старикомъ посреди горъ! Ни одного раза не показывалась я въ Кермессахъ, не танцевала, не пла, какъ бывало прежде,— я все сидла у окна или у порога двери, я вязала чулокъ, и не могла сдлать ни одной петли, я ожидала васъ, а вы не приходили… Мужчины жестоки, не правда ли? очень жестоки!..—

Отто отнялъ свои руки отъ устъ Нмки, и смотрлъ на нее, не говоря ни слова.

— Вы на меня смотрите, о мой любезный! Увы! я теперь не больше какъ нищая. Горячка сожрала все мясо моихъ костей. Сверный втеръ помрачилъ прекрасный цвтъ моихъ ланитъ. Роза и лилія майская уже не будутъ мн завидовать: я уже не румяна и не бла, подобно имъ, я уже не веселая птичка, которую вы застали нкогда поющую подл гнзда! Вы наполнили любовію это бдное сердце, вы затопили его, какъ затопляется полевой цвтокъ первою каплею, упадшею съ неба… и оно сокрушилось! О! я теперь не больше, какъ тнь! Посмотрите на мои руки, какъ он измождены! Посмотрите, какъ суха моя грудь! Теперь все это приводитъ въ ужасъ: вотъ какъ я страдала!

‘Бдная двушка!’

— О! такъ вы не ошиблись, называя меня бдною и жалкою! Нельзя быть бдне и достойне сожалнія меня и моего отца! Жестоко впасть въ бдность, проведя свое дтство въ изобиліи, ужасно проводить жизнь свою въ шить и пряденіи, изъ чего же? Чтобы добыть кусокъ хлба! Что вы хотите? Несчастіе вошло въ нашъ домъ, какъ солдатъ, оно все ограбило, все раззорило. Батюшка два раза попадалъ въ тюрьму, и я не оставляла его, я раздляла его черный хлбъ. Когда мы оттуда вышли, со мною обошлись какъ съ сиротою, лишенною матери, и хотли меня похитить изъ рукъ батюшки, тогда онъ принужденъ былъ дать денегъ. И онъ столько ихъ отдалъ, сколько было нужно, чтобы оставить нашъ домъ въ Совеньер и переселиться сюда, въ эту печальную развалину, гд мы и живемъ кое-какъ, и иногда терпимъ недостатокъ почти во всемъ.—

‘Возможно ли?’

— Это правда, возразила Беата, это чистая правда, стоитъ только окинуть глазами внутренность этой комнаты и посмотрть на пустоту ея стнъ, чтобы увриться, что я не лгу. И однакожъ, Генрихъ, я была рождена для счастливйшей доли, я была рождена носить, подобно вамъ, тонкій муслинъ съ кружевами, я сотворена быть большою дамою, потому что моя мать происходить отъ одной благородной Презбургской фамиліи. Домъ въ Спа, въ которомъ она жила въ то время, какъ брала воды, и въ которомъ я родилась на свтъ, еще и по сію пору иметъ на воротахъ живописную картину черныхъ и желтыхъ полосъ съ прекрасною золотою короною. Я никогда не видла моей матери: она умерла, когда я была еще совершеннымъ ребенкомъ, Генрихъ, совершеннымъ ребенкомъ!..

Я едва помню это, только одного не забыла я — того, что она называла меня Беатою, своею прекрасною Беатою, по латын это значитъ счастливая, потому что Венгерцы говорятъ на этомъ язык также какъ и на Нмецкомъ. Батюшка выучилъ меня когда-то нсколькимъ словамъ этого языка, но теперь я ничего не знаю. Особенно года съ три я не умю различитъ одной буквы отъ другой: я даже не открывала моей Библіи, а это великій грхъ, за это Богъ долженъ жестоко наказать меня. Однако же я не жалуюсь, о нтъ, я не жалуюсь, Богъ привелъ ко мн того, котораго я любила и люблю больше своей жизни.—

И говоря такимъ образомъ, она бросилась на шею къ своему любовнику.

Въ голов этой милой двушки было какое-то помшательство, но сквозь этотъ хаосъ идей пробивался жаръ души, который смягчилъ бы самое жестокое сердце. Сверхъ того, надобно было всего ожидать отъ этого потока словъ, отъ этого восторга мыслей. Когда сердце бываетъ слишкомъ долго сжато, ему надобно расшириться. Для женщинъ особенно необходимо это изліяніе, и оно у нихъ всегда длается или чрезъ уста, или чрезъ очи. Отто никогда не почиталъ важною побду надъ этою молодою двушкою, онъ смотрлъ на свою связь съ нею, какъ на дло чувствъ, какъ на горное приключеніе, какъ на счастливый случай, который могъ бы встртиться со всякимъ ловкимъ мущиною, и которымъ, по его мннію, было бы глупо не воспользоваться, но не должно отнюдь считать этого важнымъ дломъ, налагающимъ какую нибудь обязанность. Очевидно, что онъ обманывался, противу всякаго ожиданія, онъ встртилъ нервы нжные, организацію тонкую и превосходную. Тогда чувство, сообщенное имъ съ такою втренностію, усилилось, а несчастіе, отсутствіе и множество другихъ обстоятельствъ постоянно поддерживали и раздражали его, теперь же новое происшествіе довело его до высочайшей степени силы.

Отто понялъ зло, которое онъ сдлалъ, но еще не видлъ слдствій, которыя могли произойти изъ этого. По безпечности ли, по довренности ли къ своей звзд, только онъ совершенно предался минутному впечатлнію, не смотря на видъ бдности, разлитой вокругъ него, не смотря на слова извощика и все то, что онъ самъ слышалъ сей часъ. Любовь Беаты, жаръ ея чувства, столь истинный, что его нельзя было считать притворнымъ, ручались ему за честность старика. Увренный въ томъ, что ему опять придетъ нсколько денегъ, онъ думалъ только о томъ, чтобы снова закрыть медомъ раны, которыя были имъ открыты, чтобы предаться пламеннымъ ласкамъ доброй двушки, и общаніями и увреніями замнить ей будущность. Онъ поклялся ей, что всегда любилъ ее и никогда не забывалъ, и что только важныя и непредвидимыя обстоятельства могли отдалить его отъ нея.

Такъ мало нужно для того, чтобы ‘утшить женщину, которая васъ любитъ: бездлка — взглядъ, поцлуй въ лобъ. Беата ему поврила, такъ какъ онъ былъ утомленъ дорогою и имлъ нужду въ деньгахъ, то и разтянулся на креслахъ, закрылся плащемъ и заснулъ.

VIII.

Ночь приближалась, природа была возмущена бурею. Слышно было, какъ стенали березы, и какъ сосны съ широкими втвями трещали и выли подобно швартову корабля. Втеръ, проходя въ скважины окошка и въ растворъ дверей, производилъ гамы пронзительнаго свиста, и спускаясь внизъ по кровл, казалось, вертлъ тамъ огромными камнями и лавинами. Дождь хлесталъ въ стекла. Градины, упадая черезъ трубу на очагъ печки, погасили послдній огонь, который еще горлъ, свтъ изчезъ. Единственный свтъ, который иногда показывался, былъ блескъ луны, когда, плывя сквозь волны черныхъ облаковъ, она открывала свое лице и бросала блдное сіяніе на землю.

Однако же вншній шумъ не мшалъ путешественнику спать. Онъ ничего не слышалъ, даже Беаты, которая, подобно легкокрылой птичк, кружилась около него. Сначала она зажгла въ очаг нсколько стебельковъ виноградной лозы, чтобы согрть ему ноги, но такъ какъ вода продолжала падать въ печь, то она принуждена была отказаться отъ своей работы, и, подобно доброй Руси, снова прилегла къ своему любовнику. Мало по малу руки ея открыли складки плаща, который покрывалъ его, и когда она приподняла ихъ на довольное разстояніе и уврилась, что онъ не проснется, то тихо прильнула къ его сердцу. Любящее созданіе! Какъ она была счастлива! Потерянное и возвращенное добро такъ дорого! Ей хотлось бы умереть такимъ образомъ, она желала бы, чтобы ея об руки превратились въ мдныя цпи, чтобы не разлучаться боле съ своимъ кумиромъ!

Однако же Отто вдругъ зашевелился, поднялъ голову и открылъ глаза, онъ чувствуетъ, что холодная и костлявая рука шаритъ по его лицу и останавливается на ше, трепетъ пробгаетъ по всмъ его членамъ. Онъ хочетъ высвободить свою руку изъ-подъ складокъ плаща, но прежде нежели усплъ онъ это сдлать, голосъ, по видимому, очень отдаленный отъ него, по который онъ тотчасъ узналъ, воскликнулъ: ‘Батюшка, батюшка, ступайте спать!’

И при блеск луны, увидлъ онъ фигуру человка, которая рисовалась между окномъ и печью. Эта колеблющаяся тнь останавливается, и по видимому, находится въ нершимости, и потомъ безъ стона, безъ жалобъ, оборачивается и изчезаетъ въ темнот. Ея появленіе произвело небольшой шумъ, ему показалось, что по полу что-то тащилось, и вдругъ все смолкло. Отто, который еще сомнвался въ томъ, что видлъ и чувствовалъ,— такъ быстро появилась и изчезла эта тнь,— не сталъ мучить себя догадками, чтобы это такое могло быть, для него довольно было спросить: ‘Беата, вы это шумите?’

— Да, это я.—

‘А для чего же, моя красавица?’

— Я не могу спать, такъ холодно отъ втру.—

‘Стало быть ночь очень дурна?’

— Да, очень дурна.—

И на этомъ разговоръ окончился. Графъ снова склонилъ свою голову и заснулъ. Что же касается до молодой двушки, она, еще трепеща всмъ тломъ отъ волненія, опять помстилась у ногъ своего любовника, но уже не спала. Прошедшая сцена была для нея ужаснымъ открытіемъ: она узнала о безчестіи отца и спасла жизнь Графа.

IX.

Возьмите камень и бросьте его по произволу, на право или на лво, отъ паденія этого камня произойдетъ множество непрерывныхъ неизбжныхъ и жестокихъ приключеній. Такимъ точно образомъ рокъ овладваетъ. къ добру или къ худу, дйствіями и направленіемъ человческой свободы, и непремнно влечетъ за этимъ погибель или счастіе, такимъ точно образомъ вставшій день былъ печаленъ для семейства Венгерца и для самого Графа.

‘Проснулся ли вашъ батюшка, Беата?’

— Не думаю, онъ не встаетъ такъ рано.—

‘Разв вы больны? вы держитесь руками за голову.’

— Мн дурно, у меня холодны ноги.—

‘Для чего же не развести огня?’

— У насъ нтъ дровъ.—

‘Можно взять у сосдей.’

— У насъ нтъ сосдей.—

‘А это строеніе, которое находится подл васъ?’

— Это заводъ, который еще не доконченъ.—

‘Вы очень несчастны!’

— Ахъ, да — очень несчастны!—

‘Что я могу сдлать для васъ?’

— Все!— увезти меня отсюда.—

‘А вашъ отецъ?’

— Что за нужды, если вы меня любите?—

‘Увы! я не могу этого сдлать.’

— Въ такомъ случа, сжалься надо мною, милосердый Боже.—

Беата произнесла послднія слова такимъ странно-печальнымъ тономъ, что Графъ почувствовалъ себя тронутымъ до глубины души, и пристально посмотрлъ на нее, она сидла на своемъ стул, неподвижная, съ оцепенлыми взорами и блднымъ лицемъ.

‘Моя милая, вы вредите себ, оставаясь въ такомъ положеніи, выйдемъ изъ комнаты.’

— Куда?—

‘На гору, вдоль дороги, освжиться на минуту воздухомъ.’

— Съ большою охотою —

Отто взялъ свой плащъ, накинулъ его на плеча Беаты, застегнулъ фракъ, и они вышли, держа другъ друга подъ руки.

Они готовились сойти на дорогу, которая вела къ деревн Совеньеръ, какъ вдругъ увидли, что передъ ними идетъ какой-то человкъ, они воротились на прежнюю дорогу и стали подниматься по теченію большаго ручья, который пробгалъ около дома.

Солнце показалось немного, земля, обмытая дождемъ и отвердвшая отъ втра, звучала подъ ногами, и тысячи маленькихъ камешковъ всхъ видовъ и всхъ цвтовъ блестли, какъ металлическія бляшки. Температура воздуха была тепле обыкновеннаго, что-то похожее на улыбку весны было въ этомъ послднемъ луч осени, и, смотря на Отто и Беату, можно было подумать, что двое любовниковъ идутъ искать тни и уединенія. Однако же они ничего не говорили. Пока ручей извивался по лугу, ихъ дорога была хороша, но сцена тотчасъ перемнилась: показались скалы, и ручей превратился въ потокъ. Это была яростная и мутная волна, которая то стремилась на скалы, то низвергалась въ вид каскада, къ этому присоединялся оглушающій шумъ и безпрерывный ревъ стада быковъ. Препятствія усугублялись передъ ними, и скоро они очутились въ настоящей пустын. Тамъ втеръ и буря послдней ночи нагромоздили свои жертвы: раздробленныя скалы, огромный деревья, согнутыя и низпроверженныя, потомъ громады сосенъ, наваленныхъ другъ на друга, или смятыхъ, какъ трава подъ ногами дитяти. Казалось, что самъ геній зла и разрушенія леталъ на простор въ этомъ хаос. Видно, что прогуливающіеся находили удовольствіе при вид этихъ гигантскихъ развалинъ природы, ибо они не останавливались и продолжали свой путь. Куда они шли, одинъ Богъ это зналъ.. Они еще поднялись, добрались до скалы, вокругъ которой надобно было сдлать обходъ, и которая имла что-то ужасное въ своемъ вид.

Однако же, достигнувши нкоторой высоты, Отто почелъ благоразумнымъ воротиться назадъ, было уже поздно, и стгрикъ могъ проснуться. Онъ взялъ молодую двушку за руку и совіелъ съ нею внизъ. Они шли по той же самой дорог, то другъ за другомъ, то рядомъ, помогая другъ другу и взаимно поддерживая одинъ другаго.

Потокъ еще ревлъ подъ ними.

Беата, опустивъ голову, сходила въ молчаніи, и также медленно какъ и всходила.

Вдругъ она остановилась, надобно было переходить черезъ бревно соединявшее дв скалы.

‘Чего вы боитесь, Беата?’

— Ничего, но я не могу перейти.—

‘Это ребячество, вы давича хорошо прошли.’

— Потокъ оглушилъ меня.—

‘Дайте мн руку.’

— Вотъ она.—

‘Осторожне, мы падаемъ…’

— Простите меня, Генрихъ!….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О, пусть кто хочетъ презираетъ сердце женщины. Но это есть чистйшее существо, какое только образовала десница Всемогущаго! Ничего нтъ выше, какъ видть ангеловъ, съ покорностію служащихъ человческой сил, видть женщинъ, поставляющихъ свое блаженство въ страданіи, и къ нимъ къ однимъ обращать горькій сосудъ, который переходитъ изъ устъ мужчинъ. Бдныя женщины пусть кто хочетъ презираетъ ваши благородный сердца. Ежели только есть рай, то ваше мсто въ немъ будетъ лучше нашего, и ежели есть правосудіе, то будетъ снисходительне къ вашимъ преступленіямъ, нежели къ нашимъ проступкамъ.

Съ Франц. В. Б.

ПРИМЧАНІЯ

1) ‘Телескопъ’ 1833 г. No 23. Цензурн. разршеніе отъ 7 ноября 1834 г. и 15 мая 1835 года (удовлетвореніе подписчиковъ за 1833 годъ растянулось на 1 ¹/₂ года), стр. 297—328 и No 24, стр. 423—448. Переводъ нигд не указанъ.

Нельзя сказать, чтобы переводъ былъ особенно удаченъ. Въ немъ много промаховъ: ‘посл продолжительнаго получаса’, ‘пьяне англійской каютъ-юнги, идущей изъ Индіи’, ‘прыгаемъ подъ гальваническимъ штемпелемъ (pile) золотой кучи’ — слдовало сказать — подъ гальваническимъ (Вольтовымъ) столбомъ, нмецкая псенка на стр. 5 переведена неточно (слдовало: мой любезный — всадникъ, всадникомъ долженъ быть онъ, конь принадлежитъ Императору, а всадникъ мой), ‘дождь синихъ кордоновъ’ (на самомъ дл: кавалеровъ въ орденахъ), ‘въ блазонической матеріи‘ (слдовало: въ геральдик), ‘закутанная огромнымъ катоганомъ’ (прическа 18 в.) и мн. др. Для характеристики политическаго міросозерцанія переводчика иметъ значеніе то, что онъ оставилъ нетронутой злобную выходку противъ идей 18 вка въ начал IV главы (стр. 9).

*38. Беата 1).

Читайте также:

*38. Беата ¹).