Восьмое издание. С.-Петербург. 1864.
Басни Крылова в иллюстрации академика Трутовского, Буслаев Федор Иванович, Год: 1869
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Ф. И. Буслаев
Если бы от иллюстрации сочинений Державина мы непосредственно перешли к иллюстрации басен Крылова, то сделали бы скачок в истории искусства на целое полстолетие. Не место следить здесь шаг за шагом успехи художественного воспитания и образования, начиная с того застоя, на котором искусство так долго коснело в более и более искажавшемся стиле возрождения, и до тех результатов, которыми мы теперь пользуемся. Достаточно сказать, что в это полстолетие совершился такой громадный переворот в художественной практике и теории, что иллюстрация Державинская гораздо ближе подходит к произведениям XVI века, нежели к современным нам. В будущем по достоинству оценятся успехи новейшего искусства, но уже и для нас, как кажется, может быть неоспоримою истиной, что оно вступило наконец на тот настоящий путь, от которого так долго уклонялось в разные стороны. Только в последнее время убедились в самом существенном для искусства принципе, что оно главнейшею своею задачей должно иметь выражение действительности, которая во всем ее необозримом объеме дает для него неистощимо богатое содержание.
Именно эти-то животрепещущие интересы действительности имел в виду затронуть и г. Трутовский в своей иллюстрации Басен Крылова.
Когда художник иллюстрирует писателя, пользуясь только его произведениями, а не личными его указаниями, как это мы видели в рисунках к Державину, тогда предоставляется ему на выбор двоякий способ. Или он воспроизводит в живописных изображениях описываемые автором лица и события, с тем чтобы в большей наглядности ввести читателя в поэтические представления писателя, или же произведение литературное служит иллюминатору только поводом к самостоятельному творчеству, только вдохновляет его, внушает ему идеи для художественного творчества. В первом случае художник входит в нравы и обычаи и во всю бытовую обстановку той жизни, которую воссоздает поэт, например, если будет иллюстрировать ‘Божественную Комедию’ Данта или ‘Дон-Кихота’ Сервантеса, во втором, пользуясь только общими мыслями автора, он проводит их чрез частные случаи действительности в современных сценах. Иллюстрацию в первом случае надобно назвать историческою, во втором — бытовою (жанр).
Иллюстрация г. Трутовского принадлежит ко второму разряду. Главное внимание в баснях Крылова художник обратил не на сюжет их, который, впрочем, передает иногда в мелких рисунках, а на общие мысли, которые он приурочивает к различным случаям современной нам жизни. Эти-то бытовые эпизоды, подходящие только по общему смыслу к басням Крылова, но воспроизводящие наше время, наши интересы и убеждения, а не те, которые имел в виду сам баснописец, составляют главную задачу иллюстрации г. Трутовского.
Басни особенно пригодны к такому роду иллюстрации, и нельзя не одобрить задачу наглядно доказать в живописных изображениях нашей современности, что здравый, практический взгляд Крылова не потерял своей цены и для нас, и что события и случаи текущего времени мы не отвыкли еще осмысливать для себя по его метким и тонким указаниям.
Неоспоримое достоинство басен Крылова главнейшим образом не подлежит сомнению потому, что всеми признаны они за лучшую настольную книгу для детей. А что безусловно хорошо для чтения детям, то хорошо и взрослым: и басни Крылова, заучиваемые в детстве, на всю жизнь оставляют по себе благотворный след, точно так же, как изучение Гомера в гимназии.
Г. Трутовский имел, по-видимому, в виду исключительно взрослых читателей. Он явственно оставил в стороне педагогическое применение и почтил в баснописце житейскую мудрость, приложив ее принципы к оценке явлений современной жизни. Само собою разумеется, его иллюстрация не могла удовлетворить требованиям педагогическим, потому что не все случаи действительности доступны детскому пониманию, а иные, будучи низведены в педагогическую сферу, дали бы повод к справедливым нареканиям за вопиющие противоречия их самым элементарным правилам науки о воспитании.
Я почел нужным предварительно устранить это недоразумение, потому что, как только появилось в свет издание басен Крылова, иллюстрированное г. Трутовским, оно возбудило против себя в печати неодобрительные отзывы именно в отношении педагогическом.
Прежде чем приступим к рассмотрению иллюстрации басен в отношении к изображенной в ней современной жизни, мы постараемся познакомиться, насколько позволит эта иллюстрация, с эстетическими принципами художника и вообще с его убеждениями и интересами.
Он довольно ясно высказывает свое понятие об искусстве и о том направлении, которое он предпочитает. В противодействие тем, которые невежественно отвергают все художественные авторитеты, г. Трутовский чтит предание и осмеивает доморощенных русских гениев, которые без изучения образцов только своим умом мечтают создать нечто великое. Он заставляет одного живописца списывать копию с картины Рубенса, а другого, из недоучившихся верхоглядов, который пред толпою зрителей глумится над этою картиной, он клеймит словами басни:
Ай, моська! знать она сильна,
Что лает на слона.
Само собою разумеется, иллюминатор не хотел ограничить художественное предание толстыми и сочными обнаженными фигурами голландской картины, по которой, между прочим, рекомендует учиться новому поколению живописцев. Под Рубенсом он разумел, без сомнения, вообще добрую, разумную школу, основанную на изучении образцов и ведущую к самостоятельным работам с натуры. Иначе не без основания можно было бы обвинить г. Трутовского в крайней односторонности.
И в самом деле, разве для успехов современного искусства нужны одни только материальные сюжеты Рубенса? Разве так мало верим мы в силу природы и действительности, что опасаемся показывать юным академикам красоты Рафаэлевой живописи, чтоб они не сбили молодой фантазии с толку и чтобы не увлекли ее в праздную мечтательность? Разве в наше практическое, реалистическое время и в Лувре, и во флорентийских галереях сотни живописцев не копируют Рафаэля, Микель-Анджело, Леонардо да Винчи?
‘Каждому свое’ — вот девиз современного эстетического вкуса. Свобода современной мысли открывает свободное поприще и для эстетического наслаждения, которое повсюду, во всех веках, во всех школах и направлениях искусства находит себе здоровую пищу. Наше время не увлекается ни идеальностью Гвидо Рени, ни материализмом Рубенса, и умеет наслаждаться и тем и другим, может быть, не так восторженно, как наслаждались прежде, а благоразумно и осмотрительно, благодаря успехам эстетической критики и практическому смыслу времени.
Станем же думать, что Рубенс в иллюстрации Трутовского есть вообще представитель художественного предания, а не знамя какой-нибудь односторонности, потому что ничто так не противно всеобъемлющему, свободному современному взгляду, как односторонняя исключительность, которая так пригодна была для деспотических теорий старого времени.
Историческим картинам эта иллюстрация предпочитает жанр, по крайней мере, полагает его более соответствующим вкусу публики и притом особенно ценит направление ироническое, обличительное. На стр. 256-й вы видите: в галерее рядом с ‘Осадою Пскова’ Брюллова висят мелкие картинки Федотова: это, по смыслу басни, целительный Ручей, пред которым собралась разнокалиберная публика, и взрослые, и дети, чтобы лечиться, тогда как пред историческою картиной Брюллова никого нет, — это громкий Водопад, которому только удивляются.
Мысль, как кажется, неточно выраженная. Художник, взявший за образец в своей иллюстрации произведения Федотова, вполне может им сочувствовать, по своей специальности, он имеет полное право предпочитать то, что любит сам и на что полагает свои труды. Но образчик исторической живописи в ‘Осаде Пскова’ выбран неудачно. Правда, неразвитая часть публики мало интересуется минувшею жизнью своего отечества и, в частности, не соединяет никакой мысли с судьбою таких старых городов, как Псков или Новгород. Мальчики и девочки, конечно, набросились бы на картинки Федотова, потому что им непонятна и скучна серьезная картина Брюллов, им надоели уроки истории и в школе. Но что касается до русской публики вообще, то она любит исторические картины столько же, как и жанр. В Московском публичном музее пред ‘Проповедью Иоанна Крестителя’ Иванова постоянно толпы зрителей. А какой успех имела недавно ‘Княжна Тараканова’ Флавицкого!
Искусство, по убеждению г. Трутовского, должно иметь практическую цель, должно исправлять, назидать и преимущественно исцелять. Убеждение вполне верное, оправдываемое историей искусства. Когда оно процветало, оно всегда направлялось к практическим целям, оно назидало и исцеляло в благочестивой живописи и в барельефах готических соборов, оно поддерживало авторитет зачинавшейся королевской власти и обаятельно окружало святость папского престола. Это внешняя, временная польза искусства.
Гораздо важнее польза внутренняя, непреходящая. Искусство исцеляет и животворит не потому, что в картинках Федотова осмеивает оно забулдыгу-чиновника, получившего первый орден, или пузатого майора, шествующего завоевать себе в купеческом доме невесту, а потому, что вообще облагораживает человека, просветляет ему жизнь, устраняя из действительности все мелкое, ничтожное, недостойное человека. Для этой цели оно одинаково могущественно действует и в идеальном образе, и в обличении, и в исторической картине, и в жанре.
Крыловская иллюстрация принимает исцеление помощью искусства, без всякого сомнения, в этом единственно верном смысле. Но неточность, происшедшая от противоположения картинок Федотова исторической картине Брюллова, может кого-нибудь навести на мысль, что уличная карикатура, имеющая целью исправить какое-нибудь общественное зло, есть высшая задача современного искусства. Этого г. Трутовский, полагаем, не хотел сказать, да и не мог, уже потому самому, что ни майор Федотова, ни его чиновник, люди, хотя и храбрые, но самые непритязательные, никогда не воображали брать на себя великую обязанность — врачевать общественные язвы.
Бывают такие эпохи, когда обличение господствует. Реформация оставила по себе громадную литературу обличительного содержания. Так называемые ‘Летучие листы’ с бойкими карикатурами разлетались повсюду, громя злоупотребления власти, обскурантизм, безнравственность и всякую неурядицу. Общественное, политическое и всякое другое нравственное безобразие пытались стряхнуть с лица земли, бичуя представителей его проклятиями и насмешками, то заставляя их плясать под дудку всесокрушающей Смерти, в ‘Пляске мертвецов’, то надевая на них дурацкие колпаки, в ‘Похвале Глупости’, в этих двух превосходных образцах обличительного направления, увековеченного бесподобными рисунками Гольбейна.
Реформы последнего времени в нашем отечестве должны были отразиться духом обличения и в литературе, и в искусстве. Общественная совесть пробудилась, сознание своих недостатков и ошибок влекло к исправлению и уврачеванию. Всякий мыслящий человек думал внести долю своего участия в великое государственное дело, заявить свою любовь к отечеству посильным исправлением его недостатков, так сказать, положить лепту на алтарь отечества. В жизни так часто малое граничит с великим, и великое переходит в смешное. Обличение скоро вошло в моду, вместо того чтобы делать свое дело и его усовершенствовать, все стали обличать друг друга, полагая вину общественной неурядицы не в себе самом, а в других. Недостаток элементарного образования ставил в смешное положение непризванных обличителей, и обличение наконец опошлело до того, что мальчики на гимназических скамьях стали обличать своих учителей.
Г. Трутовский, по-видимому, понимал щекотливую роль обличителя, и потому не преминул намекнуть о своей скромной задаче под видом безвестного Ручья, противопоставив его громкой славе пресловутых Водопадов. Сверх того, он уклонился от обязанности давать уроки другим и быть судьею своих современников, подчинив свои нравственные принципы авторитету мудрых изречений знаменитого баснописца. Иллюминатор только рисует действительность, а обличает сам Крылов. Критика имеет право предъявить иллюминатору только один запрос: типичны ли выбранные случаи современной действительности и удачно ли приложены они к параграфам нравственного кодекса басен Крылова.
Впрочем, и в самом изображении действительности художник скромно причисляет себя к многочисленным последователям Гоголя. ‘Мертвые души’ он почитает самым верным зеркалом, в котором отражается неурядица русского житья-бытья. Из авторов новейших заметно на Крыловской иллюстрации влияние Гончарова. На картинке к басне ‘Пруд и Река’ изображен ленивый молодой человек. Он покоится на кушетке, возле которой на столе бутылка с вином, графин и кружка, а на полу книга, носящая заглавие ‘Обломов’. Этот молодой лентяй ‘смотрит на суету мирскую и философствует сквозь сон’. К нему подходит художник и словами басни думает пробудить в нем полезную деятельность.
А, философствуя, ты помнишь ли закон,
Что свежесть лишь вода движеньем сохраняет?
Бесспорно, человек призван к деятельности, но чтобы трудиться с толком, надобно понимать свое дело. Иные Обломовы гадки не потому, что они лентяи, а потому, что они недоучившиеся невежды. Для этих недорослей Обломовых из русских артистов (в философствующем лежебоке изображен, по-видимому, товарищ пришедшего к нему гостя) необходимее всего лучшая и более правильная подготовка в научных сведениях.
Это, очевидно, признает и сам иллюминатор, потому что неоднократно заявляет своим карандашом мысль о необходимости более распространить просвещение в нашем отечестве. Он уважает университет, и даже желает, чтобы двери его были открыты и для женщин. Симпатично передает он типы прилежных ‘студенток’, которые, с книгами под мышкой, ‘идут вперед’, спеша на лекцию, тогда как насмехающаяся франтиха и ее двое спутников ‘полают да отстанут’. В борьбе двух поколений, давшей Тургеневу сюжет для романа ‘Отцы и дети’, художник стоит за поколение молодое и на него возлагает свои надежды в отношении русского просвещения. В карикатуре рисует он старика профессора, который, как камень на ниве, целые сорок лет без пользы для науки коснел в своих лекциях, а профессора молодого окружает толпой внимательных слушателей. В безвестной жизни ученого труженика он видит благотворные плоды, заслуживающие большей признательности, нежели иные, казалось бы и громкие, подвиги военного человека, который устами Крыловского Орла надменно относится к этой трудолюбивой Пчеле с такими презрительными словами:
Как ты, бедняжка, мне жалка,
Со всей твоей работой и с уменьем!
Вас в улье тысячи все лето лепят соты:
Да кто же после разберет
И отличит твои работы?
О, если бы были у нас тысячи таких науколюбивых пчел, не то бы было и в университетах, и в академиях художеств! В скромном труженике художник изобразил, впрочем, не представителя русских ученых, а скорее лицо идеальное, нечто вроде Тургеневского Базарова, окруженного химическими и физическими аппаратами, анатомическими рисунками и коллекцией насекомых, наколотых на булавки.
Благоговея пред прогрессом, иллюминатор является вместе с тем благонамеренным консерватором как в семейном и общественном отношении, так и в политическом.
Он стоит за неприкосновенность семейных уз и в матери семейства видит и кормилицу, и воспитательницу своих детей. Чувство матери — великий стимул, обеспечивающий семейное благополучие и добрые нравы и воспитание детей (стр. 95). Как ничтожна пред истинным идеалом супруги и матери ветреная щеголиха, которая, покинув семью, рыщет с визитами! (стр. 209.) Благоразумные родители должны сами воспитывать своих детей и не ‘вверять их наемничьим рукам’ (стр. 166-167). В гувернерах и гувернантках художник видит большое зло, в результате которого порча детей и семейные бедствия. Отец, возвращаясь домой, застает свою жену в объятиях гувернера, а маленьких детей с трубкой табаку и за стаканом с вином (стр. 175). Может быть, именно в связи с высоким призванием женщины как верной супруги и матери, на обязанности которой лежит воспитание и обучение детей, художник и лелеет мечту о женском университете.
Нежных супругов идиллически рисует он, как грациозную парочку воркующих голубков, в пандан к басне ‘Два Голубя’ (стр. 25), из которых один задумал оставить свое теплое гнездышко и посмотреть далекие страны, за что, как известно, и был примерно наказан. Юный супруг сладостно млеет близ своей верной супруги, сидя вместе с нею в детской, на мягком диване, около колыбельки нежного залога их супружеского счастия. Тут же на полу лежит саквояж и другие принадлежности комфортабельного путешествия, и через плечо неблагодарного искателя приключений уже висит дорожная сумка. Он едет, по крайней мере, в Америку, взглянуть, как краснокожие скальпируют своих пленников, потому что в Париж и в Италию теперь уже не путешествуют: по железной дороге -это рукой подать, и ближе, и безопаснее, чем протащиться по тысяче ухабов и по колеям каких-нибудь шестьдесят верст по проселку нашего богоспасаемого отечества. Если бы не американские дикари, если бы не саквояж, не дорожная сумка и другие принадлежности современного костюма, эта картинка поселяла бы в душе самое сладкое воспоминание о тех временах, когда любящиеся певали ‘Стонет сизый голубочек’, и когда русский путешественник в письмах к друзьям неутешно оплакивал свою с ними разлуку, едучи по дороге от Митавы к прусской границе.
Чем светлее представляется в Крыловской иллюстрации идеал семейного счастия, верной супруги и заботливой матери, тем грязнее и безобразнее рисуются картины супружеской неверности, разврата и посягательства на невинность*. Вот эти-то изображения и дали повод некоторым критикам к обвинению иллюстрации в безнравственном направлении. Но художник, без сомнения, руководился в составлении их самыми благонамеренными правилами нравственности. Эта лисица, выманивающая у безобразного волокиты кусочек сыру в виде банкового билета в 50 тысяч (стр. 3), эта в отчаянии ломающая себе руки плотичка, которую так нахально утешает ухарский кавалерист (стр. 203), эта невинная пташка, грациозно поднимающая себе к лицу передник, когда обрюзглый сластолюбец, ее барин, делает ей позорное предложение (стр. 226) и другие скандальные сцены только набрасывают полутени на общую картину, в которой тем светлее и ярче выступают идеалы законной любви и семейного благополучия. Может быть, этот водевильный, Поль-де-Коковский консерватизм не вполне соответствует стилю Крыловских басен, но, с точки зрения нестрогой морали, все же это консерватизм и довольно благонамеренный.
* См. стр. 3, 42, 46, 89, 133, 175, 203, 226, 263.
Было замечено, что для уразумения и художественного воссоздания действительности г. Трутовский взял себе в руководители преимущественно Гоголя. Это видно в числе прочего из взгляда на нашу администрацию, в котором автор Крыловской иллюстрации усвоил себе теорию, приведенную Гоголем в развязке его ‘Ревизора’. Неурядица в управлении происходит от мелких чиновников, которые падают ниц пред высшей расправой и из хищных волков делаются смиренными баранами. В картинке к басне ‘Волк и Кот’ изображен горемычный городничий, который не знает к кому обратиться за спасением в роковую для него минуту, когда там вдалеке явилась высшая расправа в образе какого-то генерала с эполетами, пред которым преклоняющаяся толпа бьет челом на своего хищного волка (стр. 254).
Влияние ‘Ревизора’ оказалось даже в самой концепции рисунка, в постановке фигур и в их драматическом положении. Так в картинке к басне ‘Лев и Лисица’ некоторый довольно важный чиновник, корча умильную гримасу, подсовывает тяжеловесную взятку другому чиновнику, более важному, украшенному двумя звездами, который, с подобающею важностью раскинувшись в креслах, отворотил от подателя свои величественные и строгие взоры и только растопырил пальцы, чтобы взять от него приношение (стр. 152). Иллюстрация покусилась поднять сцену действия на многие градусы выше Гоголевского ‘Ревизора’, но изнемогла в грудной задаче, изобразив того же шалуна Хлестакова, переряженным в важную особу с сияющими регалиями. Впрочем, есть вещи, о которых спорить нельзя, потому что нет данных для поверки. Момент принятия взятки важною особой — тайна, не доступная для посторонних глаз. Может быть, во времена Крылова важные особы и принимали посильное приношение именно так, как ревизор у Гоголя, и как это изображено в иллюстрации. Ныне это делается иначе.
Но мы еще не покончили с высшею расправой. Мысль о ней в самом широком размере выражена в рисунке к басне ‘Рыбьи пляски’ (стр. 228). На крыльцо выходит военный генерал со свитой чиновников позади. Пред ним на площади страшная давка народу, оцепленного веревкой, как это бывает в процессиях и на парадах. Все спешат к этой важной особе с просьбой о защите и спасении от притеснений и невзгод: кто кланяется в землю, кто стал на колена, какая-то женщина, продираясь вперед, высоко поднимает в руке лист с прошением, а между тем полицейские блюстители порядка кулаками осаживают толпу, отчего, разумеется, происходит еще больше кутерьмы.
Все это мелкие рыбки, которых воевода-лиса жарит себе на сковороде как раз в то самое время, как военный лев явился на ревизию. Лиса в статском мундире со звездой умильно докладывает, что обывателям ее воеводства не житье, а рай. ‘Да отчего же? — спрашивает лев, —
Хвостами так они и головами машут?
— О, мудрый лев! — лиса ответствует, — они
На радости, тебя увидя, пляшут’.
Но иллюминатор счастливее Крылова и Гоголя. В судьбах русского народа ему привелось увидеть не одну высшую расправу, которая карает бездельников. Совершилось великое дело народного освобождения. Взглянем, как отнесся художник к этому великому событию.
Следуя программе баснописца, иллюминатор представляет себе Россию громадным деревом, которое пышно красуется своею богатою листвой и глубоко внедрилось в землю крепкими корнями (см. ‘Листы и корни’ на стр. 103). Было время, когда листы, гордясь своею красой, забывали, что они кормятся и живут родными им корнями. Пышная листва российского древа изображена художником в виде элегантного общества, которое собралось на балконе барского дома с величавыми колоннами, выходящего в сад. Дама и молодой человек с усиками, надобно полагать, отставной военный, оба покуривая сигары, ведут между собой интересную беседу. Около сидит еще мужчина, посолиднее, в самодовольной позе и слушает, а над ними красуются раскидистые ветви, бросая тень на балкон и вторя нежным шелестом листьев досужей болтовне. Вдруг внизу балкона, из-под садовых цветов, показываются на свет Божий корявые корни в образе троих мужичков — дедушки, сына и внучка. Эти представители трех поколений осмелились, как гласит басня, нарушить беседу листьев, напомнив им о себе:
— Кто смеет говорить столь нагло и надменно:
Кто вы такие там,
Что дерзко так считаться с нами стали?
Листы, по дереву шумя, залепетали.
— Мы те,
Которые, здесь, роясь в темноте,
Питаем вас.
Обнародовано Положение 19 февраля. Степная помещица, добыв лист Положения, впопыхах спешит с ошеломляющею вестью к своей соседке и застает ее в самой приятной обстановке помещичьего хозяйства, когда она, сидя на кресле у лежанки с наливками в бутылях, свешивала на безмене принесенную ей барщину в огромных клубках пряжи. В ужасе от потрясающей новости вскочила она, оставив на кресле свою шаль, и топырит руки, будто отталкивает от себя какое дьявольское наваждение. Эти мыши, грызшие чужое добро (рисунок относится к басне ‘Мыши’, стр. 266), порешили, что на свете нет никакого порядка, что корабль Российского государства, не руководимый кормчим, пойдет ко дну. А тем временем дворовая девчонка, сидя за вязаньем чулка на полу около барского сундука, сложив ноги калачиком, как восточные невольницы, с жадностью слушает радостную весть и, смекая про себя, украдкой бросает лукавый взгляд на собеседниц.
Художник с особенною любовью и часто весьма удачно рисует крестьянские типы. Как хороши эти три коренастые представителя прочности и величия Российского древа! Сколько азиатской хитрости в этой маленькой рабыне, вяжущей барский чулок! Не дурны в иллюстрации мужички и в тех сценах, где они, копируя ‘Антона Горемыку’ Григоровича, играют давно, впрочем, заученную ими роль жертвы, например, когда земская полиция приводит к помещику оборванного горемыку и накладывает на него кандалы, может быть, за какую-нибудь вязанку хворосту, которую он стянул из барского лесу (стр. 220), или когда та же полиция схватывает его ни за что ни про что на сенокосе и оторопелого тащит к мертвому телу женщины, обвиняя его в преступлении на том только основании, что он неподалеку косил сено (стр. 18). В тех случаях, где ‘жертва’, выведенная из терпения грубым насилием, решается на такое же грубое самоуправство, она принимается в иллюстрации за это непривычное ей дело как-то вяло и неловко, будто плохой актер на театре, как например, когда мужики идут с дубьем на барича, обесчестившего в их семье девушку (стр. 46).
Впрочем, в Крыловской иллюстрации есть один рисунок, где русские крестьяне являются сами по себе, без помехи бар и чиновников, в необыкновенно удачных, характеристических типах, именно, рисунок к басне ‘Стрекоза и Муравей’ (стр. 52). Как величаво сидит в своей избе зажиточный крестьянин в рубахе и сапогах, положив локоть на стол, а другою рукой опираясь на скамью, на которой твердо и прочно сидит он, будто царь на престоле, управляя своим маленьким, запечным государством. Строго и неподатливо слушает он, но не смотрит в лицо оборванному бедняку, который, растопыривая руки, стоит пред ним и просит выручить из беды, жалуясь на свое сиротство: настоящая кабацкая голь, в кургузом кафтанишке, виснущем лохмотьями, и бородишка у него редкая, выщипанная, в лаптях и онучах, фигура поджарая и голенастая, точно сама стрекоза в кафтане, беззаботная и шутовская, хотя бесприютная и горемычная. Тип забулдыги, привыкшего жить на авось и небось, отлично противополагается суровому и самодовольному типу мелкого семейного деспота, — типу, отразившему в себе те темные элементы национального характера, из которых на широком поприще слагались в русской истории роковые личности вроде Ивана Васильевича Грозного.
Сказать, что Крыловская иллюстрация предлагает полную характеристику сословий и касается главнейших общественных интересов, это значило бы видеть в ней больше, нежели что хотел и что мог сделать иллюминатор. Задача современного искусства — воспроизводить действительность — так необъятна, что на решение ее должны посвятить себя целые поколения художников. От каждого из них в отдельности критика может требовать, чтобы он брал из жизни самое характеристическое, иногда и такое, что проходит незаметно для толпы, но что резко бросится в глаза всякому, когда будет остроумно и метко схвачено в художественном произведении. Читатель сам может судить, до какой степени широк и проницателен взгляд иллюминатора на действительность из следующего перечня главнейших сюжетов его иллюстрации.
‘Лягушка и Вол’, стр. 9. Аукцион движимого имущества промотавшейся барыни. Весьма хорош купчик, в длиннополом сюртуке и с бородкой, явившийся купить дорогую утварь дворянских затей. Вежливо, будто к какому важному лицу, подходит он к двум громадным вазам, изящно расписанным, и почтительно нагибаясь, рукою на ощупь пробует их эстетическое достоинство.
‘Мешок’, стр. 77. Откупщику, важно развалившемуся в самых покойных креслах, представляются на поклон разные лица. Важный чиновник в мундире, почтительно изгибаясь пред ним, протягивает ему обе руки, в которые богач удостаивает для пожатия протянуть только один палец, украшенный дорогим перстнем. Около с преданнейшим почтением стоит военный. Далее, художник бьет челом картиною, на которой изображена обнаженная нимфа. Назади — юный поэт, в очках, с одою, посвященною все тому же мешку.
‘Конь и Всадник’, стр. 120. Блудный сын из богатых купеческих детей, мальчишка лет пятнадцати, прокутивший порядочный куш в гостинице.
‘Медведь у Пчел’, стр. 141 и ‘Белка’, стр. 238. Два богача, как представители нашего практического, приобретательного времени. Один глубокомысленно считает деньги, будто совершает какое таинство, другой, тяжко больной, около склянок с микстурами разложил свои банковые билеты и регалии.
‘Добрая Лисица’, стр. 124. Опека. Очень грациозны в их невзрачном костюме несчастные сиротки, мальчик и девочка, приведенные в опеку.
‘Мирон’, стр. 249. Общество призрения бедных. Швейцар с солдатом взашей гонят нищих и калек с крыльца здания, где помещается это общество.
‘Волк и Лисица’, стр. 105. Продолжение той же идеи. Богатая барыня из филантропического общества посещает квартиру бедняков. Муж лежит на кровати больной, жена сидит у него в ногах, оба молодые. Удачно нарисована благотворительница, вместо денег на хлеб насущный и на лекарство приносящая хлеб неземной в виде книги под заглавием ‘Наставление несчастным’.
‘Медведь в сетях’, стр. 184. Городская больница, может быть, внесенная в иллюстрацию опять под влиянием Гоголевского ‘Ревизора’. Но тип главного доктора, застигнутого ревизором врасплох, хорош. Пожилой человек, с брюшком, в мундире, руки по швам и немножко разинул рот, точно школьник пред учителем, который грозит ему расправой.
Этими указаниями я ограничиваю обозрение главнейших сюжетов Крыловской иллюстрации. И достоинства, и недостатки ее содержания вытекают из одного и того же источника — из стремления передать современную действительность Задаваясь этою задачей, художник может метко, интересно и вполне изящно схватить тот или другой случай текущей жизни, но если он расширяет объем своих сюжетов до излишней полноты в изображении современности, тогда он часто рискует быть отсталым, изобразив то, что в текущей жизни уже прошло, что не принадлежит современности и сдано в архив истории. Эта опасность грозит художнику и литератору особенно в такие богатые реформами эпохи, как наша. Прошло только пять лет с тех пор, как была составлена иллюстрация, долженствовавшая приложить современные нравы к житейской морали баснописца, и именно относительно современности эта иллюстрация уже во многом отстала. Она еще пренаивно рисует нам разные ужасы земской полиции, грозит становыми приставами и плачет над безгласными жертвами татарского самосуда, а текущая вперед жизнь уже успела принести нам на своих освежительных волнах мировые учреждения и гласное судопроизводство в окружных судах и далеко отодвинула вдаль все это мракобесие чиновнического крючкотворства. В своих тенденциях на современность живопись нравов разделяет одинаковую судьбу с картинками парижских мод. Неистощим остроумный карикатурист, не пугается этой превратной судьбы и, как парижская модистка, живет вечною переменой, вытесняя одну карикатуру другою, более современною. Но художник, серьезнее понимающий свое назначение, желает своим произведениям большей живучести. Избирая в окружающей его действительности самое типическое, постоянно имея в виду не столько случайную обстановку человека, сколько его психическую натуру, определяемую условиями местными и историческими, он стремится увековечить свою современность, как увековечивали ее даже в портретах Тициан или Рембрандт.
Впрочем, относиться к Крыловской иллюстрации слишком требовательно, в художественном отношении, не должно. Это не более как беглые очерки, какими сопровождается юмористический текст ‘Искры’, ‘Развлечения’ и других обличительных журналов.
Здесь кстати указать на один из лучших рисунков рассматриваемой нами иллюстрации. Это к басне ‘Лев и Комар’, стр. 80. Комар, в виде сатирического журнала с иллюстрацией, метко куснул какого-то важного господина и привел его в такую бешеную ярость, что, глядя на этого баснословного зверя, в военном вицмундире, страшно становится подумать, что наделал бы он, если б имел силу и кровожадность действительного льва.
Такое положение искусства, может быть, понижает степень его внутреннего, безотносительного достоинства, но вместе с тем дает ему громадную выгоду: служить не для тонкого, эстетического наслаждения немногих избранных ценителей, а для более грубого удовольствия, но вместе с тем и для пользы всех и каждого. Было бы бессмысленно сравнивать в художественном отношении Мадонну Рафаэля с ‘Летучим Листком’, украшенным карикатурой лубочного изделия: но едва ли можно отвергать, что для распространения образования в массах народа лубочные изделия оказали более непосредственного влияния, нежели произведения великих художников.
Здесь невольно опять приходит на мысль толкование, данное иллюстрацией басне ‘Водопад и Ручей’ (стр. 256). В толковании Ручья, как заметил я выше, до некоторой степени позволительно видеть скромный намек этой иллюстрации на самое себя. По общедоступности современных сюжетов она действительно имеет право рассчитывать на удовлетворение интересам обширного круга публики. В этом отношении она имеет неоспоримое преимущество пред иллюстрацией Державинскою, которая отличается характером торжественного монумента, и к которой тем более применяется Крыловский Водопад, что она, между прочим, к знаменитой оде того же названия предлагает рисунок водопада, безжизненный, чуждый изучения природы, напыщенный, с театральным героем, сидящим под деревом, оперши голову рукою. (Соч. Держ. I, 457.)
Трудно найти большую противоположность в основных принципах искусства, как в этих двух иллюстрациях, Державинской и Крыловской. Монументальное содержание первой и в самой отделке получило вполне выработанную, пластическую форму. Правда, много в этой форме изысканного и искусственного, но вместе с тем она пленяет зрение замечательным изяществом и артистическою законченностью. Напротив того, стиль ‘Летучих Листков’ (fliegende Blatter), усвоенный иллюстрацией Крыловскою, соответствующий интересам минуты, выражается в форме легкой, набросанной наскоро, спешащей схватить второпях улетучивающуюся минуту современности. В Державинской иллюстрации господствует изящная форма в ущерб содержанию, самому убогому, ничтожному, в Крыловской — разнообразие обильного содержания отвлекает от внешней формы внимание и художника, и его публики.
Впрочем, никоим образом не надобно думать, чтобы в удел новейшего искусства досталось презрение ко внешней форме. Напротив того, никогда прежде не умели так ловко подделываться под стиль художников разных времен, как теперь, а этого невозможно было бы достигнуть без самой тщательной выработки внешней формы во всем разнообразии технических приемов.
Итак, недостаток художественной отделки, невнимание ко внешней форме, особенно заметное в Крыловской иллюстрации, например, во всех заставках или фронтисписах, в заглавии каждой из девяти книг этого издания — вина не современного искусства вообще, а того легкого стиля ‘Летучих Листков’, который иллюстрация себе усвоила.
В заключение надобно сказать об отношении обеих этих иллюстраций к текстам, которые они украшают и объясняют. Крыловская, по самой задаче своей — подводить случаи современной нам жизни под параграфы Крыловской морали — не может служить пособием при изучении текста, возникшего во времена оны, при других обстоятельствах русской жизни. Замеченная выше невыдержанность рисунков в изображении действительности и их очевидная неровность вследствие отсталости некоторых из них отражаются неровностью и невыдержанностью самого стиля. Отсюда неминуемое противоречие стиля иллюстрации со стилем самих басен, противоречие, естественно оказавшееся вследствие того, что разные времена наложили разные, несходные друг с другом отпечатки на текст и на его иллюстрацию. Величавое спокойствие житейской мудрости нашего баснописца, освещаемое добродушною беззаботностью игривого ума, постоянно нарушается тревожною раздражительностью, которая подталкивает обличительный карандаш иллюстратора.
Напротив того, иллюстрация, сопровождающая стихотворения Державина, как мы видели, не только вполне соответствует тексту, но служит ему необходимым объяснением, а с художественной точки зрения, законченною пластичностью формы доводит до последней очевидности понятие о том стиле, которым отличаются эти стихотворения. Сотрудничество между поэтом и его иллюминаторами выразилось полнейшею гармонией иллюстрации с текстом.
1869 г.
Опубликовано: Буслаев Ф.И. Мои досуги. В 2 т. М., 1886. Т. 2.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/buslaev/buslaev_basni_krylova_v_illustracii.html