Барышня из старого дома, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1906

Проза
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Скачать в PDF

Александр Измайлов

Барышня из старого дома

I.

…Двор в их представлении жил двойною разнородною жизнью. Одна была обыкновенная, будничная жизнь, серенькая и прозаичная, с громадами двух каменных домов, — старого и нового, — угрюмо смотревших друг на друга темными окнами, с кустами репейника и крапивы у старого, заброшенного сада, с грудами какого-то деревянного хлама, — тачек, ворот, бревен и дров, — с лужайками облезлой травы, стуком поварских ножей в кухмистерской и криком жены булочника, которую каждый праздник бил пьяный муж. А рядом шла другая жизнь, фантастическая и красивая, полная разнообразия, таинственности и необычайностей. Лужайки были сушей, и между ними, по прогалинам, не имел права ходить тот, кто не хотел, чтобы с ним перестали играть. Через них нужно было прыгать, чтобы не утонуть. Для всех у сада росла крапива, но для них это был, смотря по надобности, или дремучий лес, или турецкие войска, которые можно было избивать деревянной саблей до первого обжога, когда раненый должен был уезжать в лазарет и там ждать Георгия. Прислоненные к забору сломанные ворота и двери были пожарной каланчей. С них можно было озирать весь двор, длинный и узкий. Как она казалась им высока, эта каланча, и как жутко было тому, кто залезал на ее вышку!
Спускались тени вечера. Новый дом казался еще полным жизни, шумов и суеты. Но странно умолкало все в соседнем ‘старом доме’. У детей сложилась легенда, будто там, в нижнем, этаже здания, ходит по ночам давно умершая жилица его, старая дама-католичка, которой уже никто из них не застал и не помнил. Она идет со свечой и молитвенником неслышным шагом по коридору дома, и ветер колышет огонь ее свечи. Черный креп бесшумно волочится за нею… Никто из них не видел этой дамы, — почему же так отчетливо она рисовалась в их воображении?
А в старом саду было жутко и днем. Какая пугающая, именно, мертвая тишь! Как хорошо было здесь воображать — себя Робинзоном или Капитаном Немо, а брошенные у забора, успевшие порасти травой, розвальни — тесной глиняной мазанкой или великолепным кораблем Наутилусом. Утром здесь было царство птиц, солнца и трепещущей зелени, вечером наступало царство теней, сна, страха и молчания. Кто-то тихий и хитрый прятался за кустами смородины, чья-то рука шевелила выгоревшие и вылинявшие от дождя занавески балкона. Выжидательно и таинственно смотрел забытый, заброшенный и весь израненный алебастровый рыцарь, с отбитою рукой, стоявший посредине сада, где еще сохранились следы давнишней куртины. Дети сжились и сроднились с этим рыцарем. Они видели его полинявшим, облезлым, некрасивым. Но им ничего не стоило вообразить его в прежнем блеске, силе и славе. Девочки, с которыми мальчики играли редко, потому что мальчикам стыдно играть с девочками, — ходили к нему на свиданье. Конечно, таким он был и в глазах архитекторского сына, маленького Вика, когда тот не раз перевязывал ему своим платком сломанную руку. У них были другие глаза, — глаза волшебного детства, и они видели то, чего не видели другие. Не заколдован ли прекрасный рыцарь злым волшебником? Когда никого нет в саду, не расправляет ли он усталых членов и не совершает ли обзора своих молчаливых владений?
Вечером, когда небо становилось совсем темным, к гнездам летели птицы, усталые и не оборачивавшие головы, в почерневшей реке дрожал огненный винт от фонарей, и в старом доме выходила на прогулку дама с молитвенником, — откуда-то, издалека, на предместье доносились странные, резкие, воющие звуки. Теперь маленький Вик знал, что это гудит гудок на меднолитейном заводе Иллиса Бутса. Но еще какой-нибудь год назад он думал, что это трубит в свой рог, собирая войска, заколдованный рыцарь, и живо мог представить, как ему подавали коня, как он вставлял в стремя обколоченную ногу…
Это мог представить маленький Вик да его сверстники, фельдшерский сын Володя и сын сапожника из старого дома, болезненный и злой Макарка, с трудом докидывавший в игре в рюхи свою палку от одного городка до другого. Эти игры сближали детей, и за игрой застиг их тот тихий и теплый вечер начала сентября, когда они увидели, что на них из темной рамки крыльца старого дома смотрит новый и незнакомый человек, — молоденькая девушка с ласковым и приветливым взглядом…

II

…Плечи закутаны серым длинным платком, и видно, как под ним на высокой груди крестом сложены руки. Великолепная темная коса стянута назади в небрежный узел. Высоко вскинуты благородные, тонко выведенные брови. Точно она родилась на свет, удивилась земле да так и застыла в этом выражении милого детского изумления и словно испуга. Около губы сложилась и змеится легкая складочка и пополняет это выражение удивленности оттенком какой-то наивной и шаловливой капризности. Из-под теплого платка черное платье падает тяжелыми стройными складками, и вся она, светлая и юная, удивительно хороша в окаймившей ее рамке дверей, где уже сходятся и сговариваются тени сентябрьских сумерек…
Новый человек на дворе, да еще такая красавица… Они опустили палки и откровенно загляделись на девушку.
— Ребятишки, хотите конфет?
Они смутились и, дичась, с улыбкой недоумения, смотрели, то друг на друга, то на нее. Платок раскрылся под ее движением, и тоненькая рука протянула к ним коробку.
— Ну!
Она улыбнулась и ждала их. Тогда их недоверие прошло. Этот чужой человек, очевидно, был не враг. Через минуту они уже стояли около нее, смотрели в ее красивые, удивленные глаза и грызли конфеты.
— Вы все здешние?
— Здешние.
— Как вас зовут?
— Меня Володей.
— А меня Макаркой.
— А меня Вик.
— Вик, — это Викентий?
— Да, Викентий.
— Вы не братья?
— Вот так раз! Мой отец архитектор. Видите вон эти окна? Это наши окна. Вон кухня.
— А мой отец фельдшер… Тут через пять домов больница…
— А он сапожников… Из старого дома. Его вчера драли…
— Из какого ‘старого дома’?
— А вон из того. Вон это — новый дом, а тот старый.
— Стало быть, я живу в старом?
— Ах, значит, вы переехали к нам! Вот славно. Вы, верно, вот в этих окнах, откуда выехал нотариус…
— Нет, дети, я у старухи Перхуновой…
— Знаем, знаем!.. Вот злая! Охота вам у ней жить… У вас нет маленьких братьев?
— Нет, дети, я одна. — Барышня точно вздохнула, — Я одна. Берите еще. Возьми вот эту шоколадную. Какие у тебя славные глазенки!.. Как вы играете?
— Это рюхи. Я с Виком друг против друга. Он турка, я — русский. А Макарка у нас ‘на казака’.
— Что значит — ‘на казака’?
— А он бьет и в мой город, и в его. Только он жилит. Вику бьет, а мне нарочно маху дает.
— И все врет… И вовсе не нарочно, а так приходится…
— Ну, ну, ну! Не ссориться. Вот забияки!
— Он хитрый воробей! Знаете, мы его воробьем дразним… Смотрите, как он рот разевает! Совсем пасацкий! Ему каждый день дерка… Вотчим серди-итый!..
Маленький и тщедушный Макарка в самом деле был похож на воробья-заморыша. Жалко торчали волосы из-под смятого картуза. Что-то вороватое было в глазах. Девушка засмеялась.
— Да вам, я вижу, тут весело.
— Чего скучать-то?
— Вы уж учитесь?
— Мы с Виком с будущего года… Восьми лет не принимают.
— Меня дома папа учит, — вставил Вик. — Буки букашки, веди таракашки.
— А меня вотчим колодкой учит, — похвастал Макарка. — Горазд хороша наука… А с той недели стану в школу на урки ходить…
Где-то в глубине старого дома заскрипел блок, — точно застонал. Хлопнула дверь. Барышня оглянулась, потянулась руками под платком и, туго окутав себя, с улыбкой кивнула детям головой.
— Прощайте, ребятишки… Будете гулять, — еще увидимся. Возьмете меня в вашу компанию?..
— Ах, пожалуйста.
— Ну, вот, скоро же мы подружились!
— А вы не придете к моему папе знакомиться? — осведомился Вик.
— Нет, милый мальчуган, не приду знакомиться…

III

Такая молодая, такая добрая и прекрасная — и одна! И в ‘меблировках’ противной Перхуновой! Макарке это не резало глаз, но Вик задумался. Верно, бедная. У всех барышень, которые приезжали в его семью, были отцы, матери, братья. Все они жили в семьях, их провожали днем по городу. Как же эта одна? Сиротка, должно быть. Что, если бы он вдруг осиротел, как она? Какой ужас! Вику вдруг стало мучительно жалко и себя, и отца, и мать. Чуть не брызнули из глаз слезы. Он нашел мать в будуаре, тихонько подкрался к ней и поцеловал ее маленькую пухлую руку, державшую вывернутый маленький томик. Молодая женщина поймала Вика, приблизила к себе маленькое, гибкое тело и поцеловала его.
— Почему сентиментальничаешь? Признавайся, нашалил? Нет? Так чего ж ты хочешь?
Вику было стыдно признаться в своих думах, и он покраснел.
— Я так!
Голубые глаза ребенка смотрели ясно, без оттенка виноватости.
— Хитрец, верно хочешь, чтобы пустили гулять?
Вик обрадовался подсказу.
— Да, мама, пусти…
— Ну, стрекоза, беги.
Возвращаясь домой, Вик поднял глаза на старый дом и увидел во втором этаже вполовину раскрытое окно и в нем вчерашнюю знакомку. Барышня стояла в белой кофте, с распущенными по плечам волосами. Заходило солнце, падал яркий багряный отсвет на несколько окон, и стекла в них рдели пламенем. Больше десятка голубей теснилось за закрытою оконницей, взлетало, било крыльями, ловило крошки, сыпавшиеся на подоконник из маленькой ручки. Краски заката залили ее лицо, золотые блики упали на волосы. Знала ли она в эту минуту, как она была прекрасна? Точно ожил старый, угрюмый дом…
Барышня увидела детей и закивала им головой, радостно, по-детски смеясь, как старым друзьям. Голуби испугались ее движения и шумно взмахнули на карниз верхнего этажа.
— Какая она добрая — задумчиво сказал Володя.
— И какая красивая — про себя докончил Вик.

IV

В саду давно покраснела рябина. Вдруг пошли дожди. С новой кирпичной пристройки старого дома текла красная вода, и чудилось, будто дом плачет о чем-то, давно прошедшем, кровавыми слезами. Стали седеть деревья. Клены стояли багряные и печальные, и бесшумно падали их широкие листья. На холодных кустах смородины и крыжовника Вик не мог найти уже ни одной ягоды. Алебастровый рыцарь был уныл, угрюм и не в духе. Очевидно, к погоде сильно ныли его старые раны. И было во всем такое настроение умирания и мягкой, красивой печали, что Вику казалось, будто кто-то близкий и милый неясно шептал ему в этих тихих шорохах о недалекой разлуке…
На скамейке, в двух больших стеклянных банках, у Вика были устроены два муравейника. Мальчик любил наблюдать, как муравьи суетились, строили галереи, перебегали по соломинкам. Однажды, когда он сидел у муравейников, тихо скрипнула калитка и залаял дремавший у его ног старый Дружок. Вик оглянулся, — в узкой галерейке входа стояла барышня из старого дома.
— Ах! — обрадовался Вик, подбегая. — Идите сюда, не бойтесь. Он не кусается. Дружок! Хоп ко мне!.. Кому я говорю?.. Не бойтесь, не бойтесь!..
— Ты один?
— Один.
— Но сюда могут прийти?
— Вот хорошо! Кто же придет, когда ни папы, ни мамы нет дома?
— И тебе не скучно одному?
Она сделала несколько шагов вперед. Было видно, что она собралась на прогулку. Черная жакетка мягко охватила изящный стан. Маленькая, совершенно простая, шляпка не скрывает узла прекрасных волос. Как сегодня бледна барышня из старого дома, как серьезно и строго взлетели красиво изломленные брови и устало-изумленно смотрят глаза!
— Чем ты здесь занят?
Вик стал показывать и рассказывать. Их два лагеря — рыжие и черные. Есть маленькие, есть побольше. Маленькие — дети. Они так же, как взрослые, суетятся и дерутся, — вероятно, играют в войну. Рыжие не ходят в гости к черным и, наоборот, разве только иногда, заблудившись, попадают не в свою банку. Им не приходится этому порадоваться, потому что такому гостю несдобровать…
— Да и вам несдобровать, — вдруг засмеялся Вик. — На их скамейку нельзя садиться. Наползут. Смотрите, вот уже один… Вот прыткий!
Девушка вскочила и отряхнула рукой зашумевшую юбку. По ленте зонтика в самом деле уже всползал муравей.
— Вот мы его за это! — воскликнул Вик, — пожалуйте-ка в гости к рыжим!
Вик стал ловить муравья и потерял его. Хитрое насекомое сорвалось на землю и улепетывало по песку в десятке других. Мальчуган забыл о провинившемся и увлекся подсчетом муравьев.
— Ух, сколько! Один, два, три… Девятый, десятый… Погодите, сударь, вы мне собьете счет…
Забавным был Вик в своей озабоченности. Барышне было трудно удержаться, — она привлекла его к себе, поцеловала и вздохнула.
— Какой ты еще счастливый, Вик!
Голубые глаза мальчика с недоумением и почти беспокойством взглянули в глаза барышни.
— А вы разве не счастливая?
— Нет, Вик.
— У вас папа и мама умерли?
— Нет, живы. Но далеко.
— Не в Петербурге?
— Далеко отсюда… На Волге…
— Зачем же вы оставили их?
— Так было нужно. Ты не поймешь. Я ехала сюда за счастьем. Но счастье на улице не валяется, маленький Вик.
— Вы очень много работаете?
— Да, мальчик, и мой труд страшно тяжелый. Непосильный труд! О, как трудно привыкнуть!.. А самое страшное, — что меня на всем свете никто не любит.
— Вас? Никто не любит? Неправда!
— Правда, никто. Не любит и не жалеет. Может быть, ты.
— Мне вас очень жалко… зачем вы одна.
Она крепко сжала в своей маленькой ручке руку Вика и благодарно заглянула ему в глаза.
— Спасибо тебе!.. Скажи, ты хотел бы подружиться со мной?
— Очень!
— Ну, коли так, будем друзьями. Только прошу тебя, — никому не говори про нашу дружбу. Слышишь? Так нужно!
— Хорошо. Смотрите, — не забудьте. Я маленький, — вы ушли и забыли.
— Нет, нет, милый, буду помнить.
— А как вас зовут?
— Зови меня Варей.
— Вот как славно! У моей сестры есть подруга Варенька. Две Вареньки!
— Две, да разные, — протянула барышня. — Ну, стало быть, тебе легче запомнить.
И глаза ее потемнели…

V

По утрам долго не поднималась штора в окне старого дома, где жила Варенька. Часам к двум штора всползала кверху, растворялось окно или форточка, и у косяка показывалась прячущаяся фигура девушки в утреннем, широком платье, вроде капота. Терпеливо караулили ее голуби. Раз или два Вик опять подсмотрел прежнюю сцену. В первый раз барышня, кормившая птиц, улыбнулась ему и бросила обернутую в бумажку конфетку.
— Лови!
В другой раз она точно испугалась его.
Словно отбросило ее от окна, когда она увидела мальчика, идущего с матерью. Потом он встретил ее на улице, когда шел с отцом и матерью в гости. Варенька шла в той же жакетке и шляпке. Издали мать заметила ее и тихо уронила отцу Вика:
— Какая красивая!
Изредка Вик встречал ее на дворе. Не раз она заглядывала к нему в сад. Он угощал ее крошечными, сейчас вырванными репками. Больше ничего уже нельзя было найти в саду. Она грызла их маленькими сверкающими зубками и смеялась, и тогда Вику казалось, что она не взрослая барышня, а маленькая девочка, годная ему в сверстницы. Она любовалась им и его жизнью, помогала ему фантазировать в играх, говорила о том, какая у него молодая, прекрасная, чистая мать, и как она должна быть счастлива. Вик спрашивал у нее о всем, что приходило в голову, и дивился ее знаниям. Почему она умеет ответить на любой вопрос? Он недоумевал и только однажды догадался.
— Я теперь знаю, чем вы живете, Варенька!
— Чем? — и брови ее вздрогнули.
— Вы, наверное, гувернантка. Вы все знаете. Точно m-elle Кутан у моей сестры. Что ни спроси — она все, как по книжке.
— Нет, Вик, это не потому. Было время, когда и мне жилось лучше. Меня учили. У моего отца было состояние. Потом он потерял его. Из меня, Вик, тоже думали сделать человека.
— А теперь вы не человек? — Вику это показалось очень забавно, и смех его зазвенел, как колокольчик, по саду.
Но, к его удивлению, барышня из старого дома даже не улыбнулась. Она отвернулась в сторону, где Дружок возился на грядке с картофелем.
— Видишь Дружка?
— Вижу.
— Теперь вот я ему завидую. Собаке. Значит, правда, хорошая моя жизнь? Скажи, хорошая?
Ребенок смотрел на нее с изумлением. Смеется она? Но было напряженно-серьезно ее лицо. Почти болезненно-тоскливо смотрели глаза, за эти дни словно бы запавшие глубже. Сквозь тонкую, нежную кожу под ними просвечивала густая, болезненная синева. Необычно странное, злое выражение было в этих глазах. Они обожгли и удивили Вика.
— Зачем вы сегодня… такая? — произнес он, смущенный, растерянный, не зная, что сказать…

VI

Странные впечатления нарастали в его душе. Он нечасто вспоминал о барышне из старого дома, но после каждой встречи одни и те же вопросы шевелились в голове с надоедливостью и упорством. Не одним уже инстинктом он угадывал теперь, что она не из счастливых, и то что она несчастна, одинока, всегда печальна, странно не мирилось в его душе с тем, что она была такая прекрасная, молодая, добрая, хрупкая. Когда она с ним, — в ее глазах точно выражение вечного испуга. Словно она боится, что его с ней увидят. Не раз, сидя с нею в саду, он видел, как она вдруг вся замирала, когда ей на минуту чудилось, что скрипнула калитка, слышны чьи-нибудь шаги.
— Чего же вы боитесь, Варенька, если бы кто и вошел?
— Нет, Вик, я ничего не боюсь. Я так.
Но Вик видел, что это боязнь быть застигнутой. И раз случилось то, чего она боялась. Осень летела на своих темных и влажных крыльях. Все больше пустел сад. Он стал как-то меньше, точно опустился в землю, и от дверей был виден весь до забора. Кусты смородины съежились и, казалось, столпились в кучки. И им было холодно, тоскливо и скучно. Но Варенька была в духе. ‘Сегодня день моего рождения, — сказала она. — ‘О, значит, у вас будут гости’? — ‘Нет, милый, именно сегодня не будут гости… И это мое счастье!..’
Доцветали астры, и несколько еще не успевших увянуть цветков, принесенных ей Виком, она вплела себе в волосы.
— Хороша?
— Прелесть! Постойте еще, я принесу вам бусы…
Вик сбегал в беседку, где висели только вчера сделанные бусы из рябины, нанизанной на нитку, и надел их на шею Вареньки. Девушка смеялась, не сопротивляясь.
— Ну, теперь хоть на бал. Погодите, я сделаю вам и браслеты. Из чего бы? — Вик задумался и приложил палец к губам. — Разве из наструции? Только сначала надо снять мерку. Благодарю вас, сударыня, больше не нужно. Браслеты будут готовы через неделю, во вторник, к двум часам. Их принесет вам мой подмастерье. Будет просить на чай, — не давайте. Он у меня большой пьяница…
Варенька залюбовалась оживившимся мальчуганом, интересным в своей мило-наивной деловитости.
— Ах, ты милый сочинитель!
Она схватила его за обе ручонки, приблизила к своему его лицо и взглянула в его глаза глубокими, грустно-прекрасными глазами.
— У тебя не глаза, а васильки. Что вы скажете, если я вас поцелую?
Вик ответил не словами, — он сделал маленькое движение вперед и поцеловал девушку в губы, точно клюнул.
И вдруг все лицо девушки дрогнуло и точно подернулось тенью. Маленькая рука растерянно поднялась к астре в волосах. Варенька встала, сделала шаг в сторону и, бледная, тяжело дышащая, вся насторожилась.
— Кто-то идет…
— Ну, вот, вам опять кажется.
Но на этот раз ошибалась не она. В самом деле, скрипнула и хлопнула калитка. Женская фигура обрисовалась вдалеке. Мальчик сразу узнал ее. Это была Акимовна, старая нянька Вика.
— Это Акимовна! — засмеялся Вик, успокаивая Вареньку. — Акимовна, наша нянька. А вы испугались! Что? обедать?
— Обедать, батюшка. А уж я тебя искала-искала… Куда ты только забрался?..
Она сделала шаг и стала, но, увидев чужое лицо, опять двинулась вперед. Варенька точно застыла в напряженной позе с широко раскрытыми глазами и сжатыми губами.
— А вы, сударыня, что тут делаете? Вам тут чтой-то делать нечего… Наш мальчик тебе, сударыня, в кавалеры не годится…
В тяжелом недоумении Вик переводил взгляд с няньки на Вареньку. Злобно и враждебно глядели острые глаза старухи. Девушка инстинктивно подняла вверх левую руку, точно защищая себя от удара, потом положила ее на висок и так и осталась в этом положении, как-то втянув голову в плечи и опустив в землю глаза. А слова няньки становились все обиднее, тяжелее, и падали и давили, как намокшие бревна.
— Твои кавалеры не здесь, сударыня. На что тебе барское дите?.. Ежели я господам только слово…
— Нянька, — не своим голосом взвизгнул Вик, — замолчи! Нянька, не смей.
— Твои кавалеры на улице… Другая на твоем месте к ребенку — ангелу подходить постыдилась бы… Вся-то ты его мизинца не стоишь, страмница… Ужо я барыне…
— Пошадите! — выкрикнула Варенька. — За что?.. Я уйду, уйду… Я не дотрагивалась до вашего ребенка… Я никогда не подойду к нему, никогда… Слышите!..
Она крепко закрыла глаза маленькими, до прозрачности бледными, руками и вдруг и голова ее, и плечи, и острые локотки худеньких рук судорожно сотряслись от беззвучного плача. Запрыгали рябиновые бусы на ее груди. Она повернулась и быстро пошла, почти побежала вон из сада, все еще с астрой в волосах, не отнимая рук от плачущих глаз.
Сердце Вика сжалось тоской и жалостью. Точно что-то тонкое и острое, как шило, пронзило душу и застряло в ней. Не помня себя, с глазами полными слез, он бросился на няньку и, ударяя ее бессильными кулаками по чему ни попало, — по груди, по животу, по рукам, — подавляя рыдания, громко и нервически закричал:
— Ты злая, злая!.. Я тебя ненавижу… Ты хуже всех!.. Подлая, подлая!.. Ненавижу!

VII

Макарка ходил в школу и был полон первыми впечатлениями школы. Необыкновенное самомнение вдруг развилось в нем. Теперь он не вынимал рук из карманов. Свысока он стал смотреть и на Володю, и на Вика. Он сочинил игру ‘в школу’ и сам изображал ‘учительшу’.
Спряталась и барышня из старого дома. Напрасно думал увидеть ее Вик. Какое-то чувство тоскливой виновности жило в его душе. Слышала ли она его укоризны старой няньке? Что, если она думает, что и он был на стороне старухи? Закрыв глаза, он ясно видел фигуру Вареньки, ее голову, вдвинувшуюся в плечи, астру в волосах, прыгающие бусы. При этих воспоминаниях ныло сердце, и рядом вставало чувство тягостного недоумения и растерянности. И в словах няньки, и во всем поведении Вареньки было что-то недосказанное, неуясненное и странное. Точно и в самом деле есть какой-то грех на совести девушки, что ее так беспощадно судит уничтожающим судом, в сущности, добрая нянька.
Был в этом чувстве какой-то осадок стыдливой смущенности, заставлявший Вика таить случившееся про себя и мешавший ему прямо поставить вопрос. Что-то есть, но что именно? Не потому ли и старуха не рассказала о том, что произошло, его родителям, — а что она не рассказала — это Вик верно угадывал. И Вику было стыдно заговорить об этом со старухой, хотя он уже давно помирился с ней. Только однажды она сама вернулась к речи о Вареньке, и на этот раз ее голос звучал мягко и любовно, и почти жалостливо.
— Не пара она тебе, милый. Нехорошая она девушка. Непутевая. Жалеть ее надо.
— Почему жалеть, Акимовна?
— Большой будешь, Витюша, узнаешь. А теперь все одно не поймешь. Не пристало тебе дружить с ней…
Макарка, казалось Вику, знал больше. Сын сапожника, вообще, знал жизнь ближе чем Вик. Как-то после сцены в саду Макарка взглянул на спущенную днем штору Варенькиной комнаты и уронил:
— А наша мамзель еще спит. Видно, долго вечор захороводилась. А может, еще хахаля не выпроводила.
— Какого хахаля?
— А такого. Не знаешь, какой хахаль бывает? Кабы знал да ведал, что она такая, я бы ей тогда, намедни, сказал словечко…
— Что ты говоришь, Макарка? Какая она такая?
— Что говорю, то и говорю. Может, я бы тогда, кабы знал, ейный щеколад ей в морду бросил. Соси сама, сделай милость…
— Макарка!
— Знаю, что не Антипка. Ейный щеколад в помойную яму. Мне и вотчим так сказал. И брать заказал. Еще заразишься. Пущай-ка она теперь сунется…
— Отчего заразишься? Разве она больная?
— Может, и не больная, да кто ее знает. Эх ты, бульонные ноги! Живая душа на костылях! — Макарка пренебрежительно шлепнул Вика по плечу. — Ничего-то ты, я вижу, не смыслишь. Совсем дурцев. И уши холодные!.. Ты вот у своей маменьки спроси про ее. Спроси у своей маменьки. — Он захохотал. — Пущай-ка она тебе расскажет… А то у ей, у самой спроси, у Женьки-то.
— У какой Женьки? Ее зовут Варенькой.
— Была Варенька, да вся вышла. Одна Женька и осталась. Что ж поделаешь, коли ей на два конца нравится. Спроси, спроси. Занятно будет…
Вик совсем сбился с толку. Еще гуще навис туман. Больная? Разве больная? Тогда понятно, почему она всегда такая печальная. Но если больная, так не презирать, а жалеть надо! Вот и Акимовна уронила слово, что надо жалеть. Но эти отвратительные, липкие, неотвязные слова Макарки про ее шеколад, это двойное имя, этот глумливый смех — ‘спроси у нее’!..
Облик прекрасной девушки, которую он узнал, полюбил и пожалел, заволакивали странные и кошмарно-страшные тени. Вику было ясно только одно — что спросить про Вареньку почему-то неприлично и не хорошо ни у матери, ни у нее самой.
Да и никак уже нельзя было увидать барышню из старого дома. Точно исчезла. Раз вечером, опуская у себя штору, Вику видел ее в окно. Она шла, очевидно, домой с низеньким, бритым господином в котелке с руками в карманах и повешенною на пуговицу тросточкой. На голове Вареньки была эффектная шляпка с белым, высоко вскинутым пером. Левая рука придерживала длинный шлейф нарядного платья. Вик улыбнулся ей, хотя и видел, что она смотрит в землю, и шаловливо закивал ей головой, воображая, что и она его видит и ему тоже кланяется…

VIII

Макарка прибежал, как бешеный, в сад к Вику и, хлопая себя ладонями по бедрам, закричал:
— Викешка, иди шкандал смотреть. Перхуновская мамзель распьяно-пьяно! Па-атеха!.. Об Перфишку дворника зонтик сломала… Бегим скорей!
На дворе стоял шум. Жильцы нижнего этажа старого дома высыпали гурьбой и стояли у дверей с оживленными любопытством и улыбающимися лицами… Из двух-трех форточек нового дома высунулись головы женщин. Где-то внутри резко хлопали двери. Двое дворников, — старый и молодой, — стояли озабоченные и как бы сконфуженные.
А посредине двора Вик увидел Вареньку, — но не ту, знакомую ему, а другую. Она была в одном платье с расстегнувшимся воротом красненькой кофточки, открывавшим шею и грудь. Левая сторона небрежной прически распустилась и густой копной некрасиво нависала над левою частью лица, Глаза девушки блестели злым, вызывающим огнем. Две тесемки от юбки болтались назади из-под оттопырившейся кофточки. Это была она и — не она. Не Варенька, а Женька, красивый гад, — злой, грешный, вызывающий, но привлекательный даже сейчас в падении и унижении…
Не могло быть сомнения в том, что она была совершенно пьяна. Неловко, странно и некрасиво размахивая рукой с обломком зонтика, она захлебывалась ругательствами, которых не понимал Вик, и не своим, осипшим и визгливым голосом кричала на младшего дворника:
— Не имеешь права драться… Хам! Мерзавец! Не имеешь никакого права! Ты мне синяк на руке сделал!.. Жулик! Дьявол! Подойди сюда, — я тебе вцеплюсь в глаза!..
В экстазе бессильной злобы она высоко взмахнула рукой со сломанным зонтиком и со всей мочи швырнула его об землю. Толпа расхохоталась.
— Вваливай, хорошенько!
Вареньку точно ободрили эти слова. Она словно приняла их за выражение сочувствия, и голос ее зазвучал резче и тверже.
— Проклятые! Пускай я последняя, — какое он имеет право щипаться? Мужлан. Я тебя к мировому… Весь двор в свидетели… Я не какая-нибудь, пьяная твоя морда… Мой отец надворный советник… Негодяи! Свиньи!
— Ну, и ты, стало быть, вышла надворная!
— Хо-хо-хо!..
— Без пяти минут барышня! — взвизгнул Макарка.
— Панельная!
— Подержанная!
— Юбку-то, рвань, подвяжи… Неровен час, — свалится. Конфуз выйдет…
— Сами, подлецы, за моей юбкой таскаетесь. Захочу, ноги мои целовать станете! Стоят, смотрят, — кинула она женщинам, — честные!.. Честные, коли никто не хочет… Морды… Фу, какие морды… Тьфу!..
Она стала отплевываться с преувеличенным выражением отвращения и омерзения.
— Поди-ка лучше проспись…
— Не вы подносили, свое пью… На свои, кровные…
— Перхуниха-то, гляди, завтра б не выставила…
— Велика печаль! — Она сделала преувеличенный книксен, наступила на свою юбку и едва не поскользнулась под взрыв хохота. — Думаешь, дорожу? Как раз!.. Хороши места!.. На Невском квартиру найму… Со швейцаром… Очень даже прия… Что морды уставили?.. На мне узоров нет…
— Малость, кажись, подкрашенная…
— И врешь!.. Врешь!.. Никогда не красилась. Для всякой сволочи краситься… И так слопаете!..
Во втором этаже нового дома открылась форточка. Вик увидел в окне голову матери.
— Викентий! Что это!.. Сейчас же домой!..
Варенька подняла голову к окну, оглянулась и увидела Вика. Ее глаза, теперь мутные и тупые, уставились на мальчика. Злоба и крик утомили ее, и уже спокойно, заплетающимся языком она произнесла, по-видимому, больше говоря с собой, чем обращаясь к кому-нибудь:
— Амур! Драгоценный мой амур!.. ‘Ах, мужчины, есть причины вас любить’…
Вик уходил, ошеломленный, оскорбленный, подавленный. Так вот она какая! Вот почему ее нельзя любить! Но какая же она настоящая?Такая, как сейчас, или какою он знал ее раньше?
Его сердце щемила тоска, и было до слез жалко чего-то хорошего, что оплевал и убил и опоганил сегодняшний день… Варенька, — милая, грустная Варенька, в таком ужасе падения и грязи!..
А за спиной его слышался хохот нескольких здоровых глоток. Нелепый, срывающийся голос Вареньки пел шансонетку. Пронзительно и безобразно заревел гудок на заводе Бутса и слился в режущий диссонанс с выкриком пьяной…

IX

Новость, что Перхунова решила немедленно же ‘согнать’ с квартиры Вареньку, Вик подслушал вечером в тот же день у прислуги, моясь на ночь. Говорили вполголоса, и до мальчика долетали только отрывки фраз. Но он понял, что речь шла о ней, и намеренно долго плескался у рукомойника.
— Дня, говорит, такую не потерплю, рассказывал голос соседней кухарки. — Ах, ты, говорит, тихоня паршивая, шлюха ты этакая! Да я, говорит, такое могу сделать, что тебя сейчас из Питера по этапу… За то только и согласилась, что ты такая тихоня… И то, ведь, сказать, — тихо жила… Тише воды… Видно, под конец прорвало… Красивая какая, дрянь…
А когда только что стало темнеть на следующий день, в самом деле, на двор въехала пара извозчичьих пролеток. С коридорчика перед своей квартирой, в окно, Вик увидел, как извозчики въехали и поворотили лошадей мордами к воротам. Вик ожидал, что, расставаясь со знакомым уголком, Варенька будет плакать, но она вышла с сухими глазами, по-видимому, спокойная, и решительно ни по чему нельзя было видеть со стороны, что ей тяжело и грустно.
Сегодня, в стройно облегавшей ее жакетке и скромной шляпке, причесанная и трезвая, она опять была прежней Варенькой, милой, красивой, привлекательной. Прядка волос была выпущена из-под шляпки, — очевидно, намеренно: под нею на виске виднелась еще не успевшая подсохнуть напудренная ссадина. Сама обо что ушиблась или ее били? Лицо было бледное, слегка припухшее, как всегда мило-изумленно вскинуты брови, и глубоко запали большие, грустные глаза. Девушка стояла у извозчика, показывала, куда класть узлы, и, в ожидании дворника, то и дело уходившего в старый дом, вертела зонтик, уставив его острие в землю. Жена старого дворника хлопотала около линеек, втискивала узлы, размещала картонки…
Варенькино окно было открыто. Точно хозяйка спешила скорее освежить комнату и вытравить из нее дух недавнего жильца. Но забыли поднять штору, и она, вздутая, как парус, вылезала из окна и топорщилась, как что-то живое и противное. Вместе с извозчиком дворник вынес небольшой красный сундук. Извозчик что-то сказал, и все засмеялись. Улыбнулась и Варенька, но улыбка блеснула, как зарница, только на одну секунду. Вика удивляло, что и в дворнике, и в дворничихе, которых вчера оскорбляла девушка и которые, в свою очередь, глумились над ней, — теперь чувствовалось какое-то доброе отношение к ней, готовность услужить, какая-то мягкая, конфузливая жалость…
Пробежал беленький котенок сапожника. Варенька присела, подозвала его, взяла на руки, поцеловала и отпустила. ‘Простилась’, — подумал Вик и вздохнул. В самом деле, — сейчас уедет и уже никого больше не увидит. И его не увидит. Может быть, никогда, во всю жизнь!.. Вику вдруг показалось, что хоронят Вареньку. Точно какой клубок подкатился к его горлу и застрял. Вот, кажется, и все готово. Один из извозчиков влез на козлы, взял вожжи. Варенька положила зонтик на сундук и пошла в дом. ‘Последний раз взглянуть’, — понял Вик.
И, не дожидаясь далее, не забегая домой, без шапки, и не боясь, что его увидят, мальчик быстро сбежал по лестнице, прошел двор и поднялся на площадку старого дома. В груди его, где-то около сердца, точно все натянулось и напружилось. Но, казалось, никого кроме него не интересовал отъезд Вареньки, и было на лестнице тихо, холодно и сиротливо. Стукнула дверь. Послышались мягкие, едва слышные шаги. Спускалась Варенька. Вик чувствовал, что должен сказать ей многое, — просить, чтобы она простила его за няньку, уверить, что, несмотря на все происшедшее вчера, он по прежнему жалеет ее и в его глазах она такая же, как прежде, добрая, прекрасная, достойная любви, но слова точно спрятались где-то глубоко и вырвалось только:
— Прощайте, Варенька!..
— Ах, это ты… это вы!.. — Девушка не ожидала встречи и точно растерялась, — Прощайте, дорогой… Не поминайте лихом.
Вик опустил руку в карман курточки. В его руке мелькнула маленькая записная книжка. Теперь он не помнил о том, какую радость доставил ему на прошлой неделе этот подарок отца… На прошлой неделе, может быть, он был бы не в силах сделать эту жертву… Теперь он не колебался ни минуты. Худенькая детская ручка потянулась к Вареньке…
— Возьмите, Варенька… Это вам от меня на память…
— Милый!..
Ее голос дрогнул, точно она поперхнулась. Она схватила маленькую руку и прильнула к ней порывистым поцелуем. Большая капля теплой воды откуда-то капнула на пальцы Вика.
— Милый! Один пожалел… Спасибо… Но не надо подарка… Я так… Я тебя так никогда не забуду…
— Нет, нет, непременно… Непременно возьмите… Это моя собственная… Тут одна страничка записана, так вы вырвите…
— Ну, спасибо, крошка… Это для меня будет самое, самое дорогое на свете… Самое дорогое!..
Девушка снова странно всхлипнула. Кто-то шел снизу. Она пожала руку Вика и, выпрямившись, шепнула:
— Теперь иди!.. Нехорошо, если меня увидят с тобой… Прощай!
… Вик опять стоит у окна коридора на своей лестнице. Сердце его бьется шибко, шибко. Но это уже тревога радости. Варенька снова около извозчика. Он поднимает верх линейки. Крошечный белый узелок в руке девушки. Она вынимает из портмоне монету и дает дворнику, и видно, как тот не хочет брать ее. Потом она протягивает ему руку. Он шмыгает своей рукой вниз по боку, обтирая ее от грязи, и отвечает ей пожатием, приподняв другой рукой картуз и кивая головой. Может быть, и его она просит не поминать ее лихом.
Потом она лезет под навес пролетки. Лошадь трогает. Двор пустеет, точно вымирает. Только, как живая, топорщится и надувается штора в окне теперь пустой и осиротевшей Варенькиной комнаты.
‘А ведь это она плакала! — вдруг догадывается Вик, вспомнив горячую каплю. — Бедная, она плакала!..’

* * *

Было что-то кошмарное для Вика во всех впечатлениях этого вечера. Как-то особенно протяжно и зловеще-заунывно выл гудок у Иллиса Бутса. Противные змеи грязного дыма ползли в небе. Ветер усиливался и гудел в трубе и яростно налетал на деревья, не отдававшие ему своих листьев. Он злился, как человек, и кружился в ветвях, и в гневе ломал и швырял об землю сучья. Вику было ясно, что сегодня ночью деревьям не заснуть ни на минуту. Телеграфные столбы под окном странно дрожали и гудели проволокой. И несшиеся из подвала крики Макарки, которого за что-то драл сапожник, оглашали умолкший и словно насторожившийся двор.
Вечером Вик не раз подходил к окнам и, отодвинув штору, долго смотрел на улицу. Было темно и неприютно на улице. Что-то мокрое и холодное летело сверху. Холодно и угрюмо было за окном, и никак нельзя было представить Вареньку на новой квартире, в тепле и свете. И мальчику все чудилась ее пролетка с поднятым верхом, подпрыгивающая посредине улицы, некрасивая, лохматая, точно с похмелья лошадь, и образ грустной девушки с выражением вечного изумления и милого испуга на прекрасном бледном лице…

—————————————————-

Источник текста: Сборник рассказов ‘Осени мертвой цветы запоздалые’. Санкт-Петербург, 1906.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
Измайлов Александр Алексеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Товарищ, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1906
  2. Обида, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1903
  3. Ворона, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1906
  4. Капитальный труд, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1901
  5. Капитан Немо, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1909
  6. Ангел благого молчания, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1912
  7. Светлое явление, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1906
  8. Сокровенная икона, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1901
Электронная библиотека