З. Н. Гиппиус
Барышни-содержанки
Совдепский негатив Зинаиды Гиппиус
КОММЕНТАРИИ
Барышни-содержанки, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1921
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Гиппиус З. Н. Мечты и кошмар (1920—1925)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Не так давно. Года полтора тому назад. Лето. Петербург… Нет, Петроград. Нет, и не то, и не другое. Дикое место, развалины большого города. Даже не вполне развалины, каменные Дома еще стоят. Только у них глаза слепые. А между каменными грудами — груды мусора (где были деревянные).
Тротуары выворочены. Мостовая тоже. Посередине большой улицы — длинный черный провал. В эти провалы можно заглядывать. Там темно, и куда-то уходит подземелье.
(Если большевики решат строить ‘метро’ — то, может, эти провалы пригодятся.)
По мусору, пыли и всяким другим вещам, пробираемся к площади соборной, что около Литейной.
Впрочем, Литейного проспекта нет. Есть Володарский. Это тот лодзинский портной, который был начальником всей русской печати. Это он ее, с большими криками и проклятиями, прекратил.
Год тому назад его убил рабочий на улице, очень счастливо убежавший. В самую Троицу, в проливной дождь, этого самого портного с великими почестями хоронили, предварительно выставив его на сколько-то ночей под военным почетным караулом в Таврическом дворце.
Впрочем, Таврического дворца тоже нет. Есть Урицкий. Это американский эмигрант-закройщик, который регистрировал разогнанное Учр. собрание, а потом стал во главе всероссийского сыска, принимал просителей во дворце на Сенатской площади (тоже нет, тоже Урицкая) и так буйствовал, что вскоре и его убил — студент.
Тоже хоронили там же с теми же почестями.
Церемония так долго длилась, что почетные караульщики забегали в соседние дома отдохнуть.
Пришли и к нам два матроса. Обыкновенные, с фальшивым локоном из-под заношенной фуражки. Один — с медальоном на декольте.
— Чего вы?
— Извиняемся. Уф, устали! Которого это уж мертвого жида туда-сюда таскаем.
(Это не я говорю, это так матросы сказали.)
Но я все отвлекаюсь. Вот мы и пробираемся в летний день по стогнам бывшего города, от бывшего Таврического дворца к бывшему Литейному.
По площади хорошо идти, мягко. За собором выросла травка, да такая серьезная — нога шурчит. И даже беленькие цветочки. Птиц недостает (съели их или сами подохли?), а если б еще птички — совсем бы рай. Когда-то здесь шумел ‘злой город’, — ведь это центр бывшей столицы, — а теперь, чем не идиллия?
На углу, помню, вот был грохот! Теперь тишина. Не только не едет никто (на чем бы?), даже прохожих нет.
В большом каменном доме на углу, внизу, вместо лавок то дыры, то доски. Но мы знаем: если свернуть налево — будет дверца, а за дверцей ‘кафэ’. Честное слово, кафэ, и прилавок, и что-то лежит на тарелке, и если дать ленту керенок (еще были тогда), то что-то можно взять.
Мы вошли. Сели за столик. (Там и столики.) Нам позволили взять черное в стакане без блюдечка. И еще серое твердое, объеденное мухами, которых тут было видимо-невидимо.
Сидели разные люди, рваных не замечалось, а так как больше военных — то больше нарядных. И две—три барышни.
Барышня-продавщица, с крепированными волосами, тоже подсаживалась к столикам. Все ‘кафэ’ было в пятачок, все и сидели как бы вместе.
Самый нарядный — все-таки матрос. Опять в фальшивых локонах, на руках золотые браслеты, а лицо ничего себе, курносое, лениво-доброе.
Но вдруг этот нарядный кавалер вскочил, точно его укусило, схватил одну из барышен за руку, пониже плеча, заревел: ‘Пойдем’ (еще что-то прибавил) и кинулся к двери. Тащимая барышня звука не издала, неловко подхватила свободной рукой какой-то портфелишко (служащая, видно) — и оба они с необычайной быстротой скрылись.
Оставшаяся компания некоторое время молчала. А потом барышня-продавщица, обращаясь к единственному гостю в пиджаке и как бы продолжая старый разговор, произнесла:
— Вот, вы все — нельзя, да нельзя, осуждаете. А ведь это мученицы, право. Ну жива, ну сыта, да ведь чего стоит этот кусок. Видели?
Пиджачник вздернул плечами.
— Тем более. Поменьше кусок, да побольше покоя. И чище.
Вся вспыхнула другая барышня, рядом, в белой шляпчонке, остроносенькая, тоже с какими-то бумажками, — служащая. И так быстро заговорила, что сама все время перескакивала.
— Поменьше? Поменьше? Это кусок, жалованье наше? Это ноги протянуть, эти тысячи. И пусть самой, а если у кого старики, вот как у меня? Их что ли продавать? А вы — чище. Чистоты какой-то захотели. Как не совестно. Да я, да мы, да вы…
Она захлебнулась и остановилась. Худой человек в солдатской форме, но довольно потертой, сказал:
— Конечно, что тут. При подобной нужде на все пойдешь. Это очень натурально, что барышни идут на содержание, другого выхода нет. Только одно странно: почему самые воспитанные идут именно к таким, как вот этот… Федотов что ли. Сами же говорите, — что оне — мученицы. Что вот эдакий — он ей свой кусок выколотит…
Человек в пиджаке подозрительно взглянул на говорившего.
— Вы не из бывших ли офицеров? Мне, впрочем, нет дела. Я к тому, что это уж, это-то можно понять, и ничего странного нет.
— Конечно, это ясно, — подхватила продавщица. Если вы сознательный человек — тем более поймете. К вам, например, нет смысла идти на содержание, у вас, вон, и у самого сапоги драные. Смысл имеет идти к тому, у кого есть. Не всякой повезет на такого, кто повыше, из интеллигентных… Ну, вы понимаете. Они уже заняты. А другие, у кого есть, — кто же? Вот главные, балфлотчики. И они не злые, в сущности, даже щедрые, подчас, и они не выбирают очень, им, главное, чтоб была настоящая барышня. На это, они, действительно, смотрят. Если институтка, из бывших дворянок или, того лучше, из бывших графинь, — вот это-то им и лестно. Федотов, например, Ниночке П-ной, под щедрую руку — и шоколаду, и сапоги высокие, и того, и сего, но уж, действительно, — бьет ее чем возможно, чуть не каждый вечер. И хвастается еще. Ему опять-таки льстит: барышня, самая нежная, графиня, — и в полной его власти. Она боится его ужас как, и безответная, ну а это-то ему, понимаете, и сладко.
Молоденький мальчишка, в новой солдатской тужурке, бледный, с бледными и наглыми глазами, сказал, рисуясь:
— Психологический факт. Революционное время. Воспитание женщин при старом режиме делало из женщины вещь во всех отношениях.
Военный, с дырами на сапогах, удивленно и опасливо поднял глаза. Остроносенькая барышня только вздохнула, но смелая продавщица презрительно фыркнула.
— Вы, тоже! Вещь во всех отношениях! О старом что ли режиме мы разговариваем. Нет, — обратилась она снова к прежнему человеку в пиджаке, — вот вы мне скажите-ка еще, осудите-ка Ниночку или других там! Мы ведь ни одну не знаем, и Федотов не один. Все так. И я говорю — пусть. Пусть, которая только может, идет и на содержание-Мальчишка взвизгнул:
— Это что за слово? Что значит, на содержание? Если я беру себе в гражданские жены бывшую буржуйку и желаю привести ее к усвоению революции — я этого не смею? Это содержание называется? Это контрреволюция называется!
Тут мы помертвели. Ведь этот мальчишка мог быть с Гороховой. Ведь каждый может быть с Гороховой. Что за безумная дура эта барышня-продавщица! Нашла кого для разговора! Конец ее ‘кафэ’, да и нас сейчас всех запрут! Уходить уже поздно.
К великому нашему изумлению барышня-продавщица вдруг громко расхохоталась. Даже как-то неестественно громко. И положила руку на плечо мальчишки.
— Да бросьте дурить! — сказала она совсем другим тоном. — Точно в словах дело. И точно вы сами не говорили мне вчера, что Федотов, в общем, довольно несознательный тип!
Мы, не сговариваясь, поднялись и пошли к выходу. Стара-ЛИсь не спешить. За нами выюркнула остроносенькая барышня, потом грустный, обтрепанный военный, потом и человек в пиджаке. Каждый выходил отдельно и, выйдя, сразу пропадал, тоже отдельно. Даже странно, как это они так быстро исчезали на пустынной, светлой улице.
Мальчишка с бледными и наглыми глазами не вышел. Он остался с барышней-продавщицей. Он был наряден, хотя и не так наряден, как Федотов. Но ведь и продавщица, хотя и настоящая, барышня, вряд ли была графиней.
Впервые: Сегодня. Рига, 1921. 5 июня. No 125. С. 2.
Володарский В. (Гольдштейн Моисей Маркович, 1891-1918) — после 1917 г. комиссар по делам печати, обвинитель на процессах против независимой печати. 20 июня 1918 г. убит в Петрограде по дороге на митинг. С 1918 по 1944 г. Литейный проспект назывался проспектом Володарского.
Урицкий Моисей Соломонович (1873-1918) — с марта 1918 г. председатель петроградского ЧК. Убит 30 августа 1918 г. поэтом Леонидом Иоакимовичем Каннегисером (р. 1890), зверски замученным чекистами. Убийство Урицкого повлекло за собой первый массовый расстрел советской властью заложников (521 человек по сообщению газеты ‘Северная коммуна’, 1918. 18 октября. Вечернее приложение). Глава советской власти в Петрограде Зиновьев после убийства Урицкого предложил разрешить рабочим устраивать самосуд на улицах над интеллигенцией. Дворцовая площадь с 1918 по 1944 г. называлась площадью Урицкого.