Барыни-крестьянки, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 316 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
ГРАФА
Е. А. САЛАСА.

Томъ XIV.

БАРЫНИ-КРЕСТЬЯНКИ.— ФРЕЙЛИНА МАРИ ЛЕЩИНСКОЙ.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА. Петровка, домъ 17, Савостьяновой.
1896.

БАРЫНИ-КРЕСТЬЯНКИ.
Историческій романъ
ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Въ ясный ноябрьскій вечеръ, не смотря на сильный морозъ, на одной изъ немногихъ широкихъ улицъ первопрестольной Москвы происходило то, что именуется Вавилонскимъ столпотвореніемъ.

По улиц и по всмъ прилегающимъ къ ней переулкамъ кишлъ будто человческій муравейникъ. Двигались, шли и хали, переплетались и путались вереницы колымагъ, возковъ и всякихъ экипажей, а между ними всадники и пшіе.

Среди этой сумятицы высились большія каменныя палаты и сіяли всми окнами. Весь дворъ, столбы ограды, часть прилегающей къ нему улицы были сплошь усяны плошками и шкаликами, а кой-гд кадушками съ горящею смолой. И отъ этого барскаго дома зарево стояло на всю Москву.

Здсь жилъ уже давно не то опальный, не то на поко, но во всякомъ случа удаленный или удалившійся отъ двора, знаменитый графъ Алексй Григорьевичъ Орловъ-Чесменскій.

Въ этотъ вечеръ графъ давалъ балъ буквально на всю дворянскую Москву. Създъ былъ такъ великъ, что только женщины въ бальныхъ костюмахъ съ высокими мудреными прическами терпливо оставались сидть въ своихъ возкахъ или каретахъ, ожидая возможности добраться въ очередь до подъзда и выйти, мужчины, не смотря на необычность такого поступка, ршались бросить экипажъ среди улицы и шли пшкомъ чрезъ дворъ до крыльца дома, въ сопровожденіи своихъ лакеевъ или гайдуковъ.

Графъ Орловъ давалъ балъ, про который въ Москв уже ходило по городу одно словечко: ‘промахнется’. Москва и сановная, и просто свтская, нсколько дней толковала про этотъ балъ, устроенный въ огромныхъ размрахъ, и все повторяла то же слово. Но это выраженіе вовсе не означало того, что балъ будетъ не удаченъ, не блестящъ, не любопытенъ

Алексй Григорьевичъ, при своемъ страшномъ богатств и умньи тратить деньги, обращавшій большое вниманіе на показную сторону во всемъ, долженъ былъ, конечно, и на этотъ разъ удивить столицу великолпіемъ своего празднества.

Выраженіе ‘промахнется’ относилось совершенно къ иному обстоятельству. Произнося это слово, и сановники, и дворяне лукаво подмигивали или трясли головой. Слово это имло гораздо большее значеніе. Оно говорило о томъ, что у графа есть своя затаенная цль, и хитрая, и серьезная, которую онъ себ поставилъ, которой хочетъ достигнуть этимъ баломъ, а черезъ день или два — другимъ пиромъ, обдомъ для дворянъ, а на двор для простонародья. Но москвичамъ казалось, что графъ своими празднествами этой цли не достигнетъ: ‘промахнется’!

Богатыя и изящно отдланныя палаты едва вмстили въ себя всю массу гостей. Во всхъ горницахъ стояли сплошныя кучи разряженныхъ дамъ, кавалеровъ штатскихъ и военныхъ. Все блестло, сіяло, собираясь веселиться, но повсюду, во всемъ, во всхъ гостяхъ будто пролилась какая-то невидимая, загадочная волна…

Танцы давно начались въ большой зал, но такъ какъ не достало тамъ мста, танцовали и въ сосдней гостиной. Громадный и лучшій въ Россіи оркестръ гремлъ такъ, что его слышно было на улиц черезъ двойныя рамы. Въ другихъ горницахъ за многими столами играли въ карты.

Но во всхъ этихъ горницахъ, на всхъ лицахъ, чуть ли даже не на физіономіяхъ прислуги графской чудилось одно и то же: желаніе радоваться при полной невозможности, желаніе не веселиться, а казаться веселымъ.

Всюду было какъ бы написано, чуть не на самыхъ стнахъ начертано большими буквами, на подобіе таинственныхъ словъ: Мани, Факелъ, Фаресъ,— неизвстность, тревога, боязнь. И однако, хотя всякій это чувствовалъ, никто ни единымъ словомъ на вечер не обмолвился.

Самъ хозяинъ, высокій, мощный въ плечахъ, черезчуръ полный, но все еще красивый, не смотря на свои шестьдесятъ лтъ, любезно принималъ гостей и всячески заботился о всхъ: дамъ разсаживалъ, сановниковъ и пожилыхъ лицъ пристраивалъ за карты, за шахматы, или за какое иное занятіе, стараясь, чтобы каждому было пріятно, а молодежь-кавалеровъ посылалъ танцовать до упаду.

При этомъ графъ изо всей силы, больше чмъ что-либо на этомъ бал, старался показаться радостнымъ и счастливымъ донельзя. Но потому ли, что онъ не умлъ притворяться, или на душ его черезчуръ кошки скребли, только всякій москвичъ, давно привыкшій къ своему Алексю Григорьевичу, видлъ по глазамъ его, что знаменитому вельмож далеко не до веселья.

И самъ графъ, глядя на всхъ другихъ, смотрлъ въ нихъ какъ въ зеркало. Онъ видлъ и въ нихъ одинаковое со своимъ состояніе души, хотя въ гораздо меньшей степени. Вс тревожились и вопросительно взирали на него, озабоченные нсколько собой, но еще боле имъ.

Въ каждомъ взгляд, который графъ ловилъ на себ, онъ читалъ тотъ же вопросъ: ‘что съ тобой будетъ’? Или же онъ читалъ то словечко, которое бгало давно по Москв: ‘промахнешься!’

Во все время бала, начавшагося въ девять часовъ, вплоть до полуночи длилось это странное, будто разлитое въ палатахъ настроеніе. Бальная суета и пустыя незначущія рчи, какъ журчанье ручьевъ, отличались на этотъ разъ лишь тмъ, что вс гости много толковали о монархин Екатерин Алексевн и поминали громкія имена лицъ, ярко освтившихъ навсегда страницы ея царствованія, долгаго и славнаго.

Однако не только въ горницахъ, гд перешептывались праздно-сидвшіе гости, но и за карточными столами, наконецъ, даже въ бальной зал, на устахъ у всхъ появлялись чаще всего четыре фамиліи. Имена эти, о которыхъ многіе тридцати-лтніе люди почти ни разу еще ничего не слыхали, были: Аракчеевъ, Кутайсовъ, Растопчинъ, Гудовичъ.

Нкоторые собесдники заставляли себ повторять эти фамиліи. Въ одной маленькой гостиной, гд сидли сплошь сановники, заслуженные генералы, или московскіе старожилы-дворяне, важные не чинами и звздами, а Рюриковскимъ именемъ и несмтнымъ состояніемъ, всего чаще повторялись эти имена. То и дло слышалось:

— Да откуда же онъ?

— Съ кавказскихъ предловъ. Это у вратъ персидскихъ, цлое такое княжество — Кутаисъ.

— Что вы, такого нтъ!

— Ну, городъ что ли! А то и посадъ. И по немъ названіе, прозвище получено…

— Плнный князекъ!

— Ну, батюшка, знаемъ мы этихъ плнныхъ князей да графовъ. Небось, просто чернавкинъ мальчугашка.

— Ну, а этотъ Ракачеевъ? или Карчеевъ, что ль?

— Этотъ дворянинъ русскій. Только онъ какъ-то иначе прозывается.

— Какой чортъ: Карчеевъ. Его зовутъ Аракчеевъ.

— Ну, а Гудовича — правда, что вернутъ?

— Сказываютъ: вернутъ, озолотятъ, въ графы произведутъ…

— Да за что?

— Тридцать шесть лтъ въ опал былъ и такъ ни за что вдь. А былъ первымъ любимцемъ Петра еодоровича.

— А Растопчинъ что такое?

— А это уже никому неизвстно. Да и чудно какъ: Растопчинъ! Что-то не по-русски. Знать татаринъ.

— Да! Что-то будетъ? Что-то будетъ? кончалась всякая бесда припвомъ и вздохомъ.

— Ну, а ‘нашъ-то’? вдь не сдобровать? кивали иные на стны великолпнаго дома.

— Да пожалуй что ныншній балъ — послдній. Не ухать бы ему туда же, куда здили разные Меншиковы, Бестужевы и Волынскіе.

— Волынскій никуда не здилъ. Ему голову отрубили.

— Нтъ, это ужъ много будетъ. Этому не отрубятъ. Не за что. А сослать — пожалуй, сошлютъ. А уже этимъ баломъ, врно сказываетъ Москва, промахнется онъ.

Посл полуночи балъ нсколько оживился, но все-таки то же странное настроеніе продолжало держать все многолюдное общество какъ бы въ тискахъ.

Балъ этотъ давалъ графъ Орловъ ради восшествія на престолъ новаго императора, Павла Петровича.

II.

Въ числ другихъ колымагъ, около десяти часовъ подъхала къ дому Орлова одна большая, желтая, раззолоченная, съ цугомъ вороныхъ коней.

Изъ нея вышелъ старикъ, свжій лицомъ и бодрый осанкой, хотя при этомъ онъ сильно прихрамывалъ и волочилъ ногу, опираясь на палку. Вмст съ нимъ пріхала высокая и стройная двушка, но уже зрлыхъ лтъ и очень некрасивая.

Старикъ, съ ея помощью, поднимаясь медленно по парадной лстниц, остановился на площадк при поворот и выговорилъ тихо и сухо:

— Ну, Прасковья Андреевна, помни. Это мое послднее теб слово — родительское и властное… Не порти мн великаго радостнаго событія всероссійскаго. Либо миромъ, либо воевательствомъ кончимъ. А дочк съ отцомъ не стать воевать! Да со мной оно и всякому чужому не повадливо. И генералъ тоже у новаго монарха на замчаніи особливомъ. Ну, а я врно знаю, здсь, сегодня, онъ по модному теб объявится самъ. Ты двка старая — и не прихотничай. А хочешь коли воевать — навоюешь себ отъ меня келью и рясу. Вотъ теб весь сказъ!

Двушка слушала потупясь и не отвчала ни слова.

Затмъ они поднялись еще и вошли въ гостиную.

Суровый на видъ и прихрамывающій гость, особенно любезно принятый хозяиномъ дома, сталъ весело здороваться на вс стороны и сразу по всему оказался исключеніемъ изъ общаго правила. Онъ одинъ глядлъ и бесдовалъ счастливый, радостный и даже какъ будто гордый своею радостью, когда вс лица кругомъ выражаютъ тревожное недоумніе. Это былъ исконный москвичъ, старожилъ, извстный всей столиц князь Андрей Ивановичъ Березопольскій.

Отличительною чертою князя была родовая гордость, доходившая часто до надменности, и если родни у него было много въ Москв, то друзей почти не было. Про него выражались, что у него рука тяжела, глазъ скверный, что онъ инымъ словомъ какъ обухомъ ударитъ.

Князь никогда не сердился. Повидимому, гнвъ ему былъ незнакомъ. И вообще въ отношеніяхъ съ людьми, ниже и выше его поставленными, онъ былъ чрезвычайно ровенъ, по наружности благодушенъ, но на самомъ дл его вс боялись и никто не любилъ.

Иногда случалось князю тихимъ и сладкимъ голосомъ поговорить съ кмъ-нибудь нсколько минутъ и посл этого онъ наживалъ въ этомъ человк себ врага на всю жизнь. Случалось это потому, что князь не только не щадилъ самолюбія ближнихъ, но тщательно старался направлять свои удары, мткіе и острые, именно на больное мсто. Зная, что его боятся, князь и этимъ очень гордился.

Быть можетъ, этотъ человкъ былъ бы совершенно другимъ, если бы судьба его повернулась иначе. Его крутой, тяжелый и неуживчивый нравъ явился послдствіемъ неудачи въ молодости.

Когда-то давно, лтъ сорокъ тому назадъ, князь, начавшій службу при императриц Елизавет, блестящій офицеръ, многаго ожидалъ отъ восшествія на престолъ императора Петра еодоровича. И дйствительно, едва только скончалась дщерь Петрова, какъ Березопольскій появился въ числ если не любимцевъ, то ближайшихъ лицъ при молодомъ император. Онъ былъ пріятелемъ Гудовича, который, въ свою очередь, былъ другомъ и государя, и Воронцовой.

Въ первые же три мсяца царствованія новаго императора Березопольскій получилъ два чина одинъ за другимъ и сталъ премьеръ-майоромъ, а вмст съ тмъ и кавалеромъ новаго голштинскаго ордена Анны, который раздавался императоромъ только приближеннымъ лицамъ.

Двадцатипятилтній премьеръ-майоръ князь Березопольскій, довольно видный собой, если не съ красивымъ, то съ выразительнымъ лицомъ, очень богатый человкъ, владтель двухъ большихъ вотчинъ въ Ярославской и Рязанской губерніи, могъ ожидать вскор всякихъ благъ земныхъ отъ новаго императора.

Будучи въ кружк Гудовича, Перфильева, Измайлова и другихъ ближайшихъ лицъ къ Петру III, князь Березопольскій, такъ же какъ и они, ничего не видлъ кругомъ себя изъ того, что творилось, готовилось, угрожало… Вс они ничего не замчали, не предугадывали, какъ бы ослпли. То, что предчувствовалъ, если не зналъ и не видлъ, всякій петербургскій обыватель, для нихъ было покрыто тайной или какой-то чародйскою пеленой. Когда разразился надъ Питеромъ ударъ, они вс, въ томъ числ и князь, не врили собственнымъ глазамъ. Имъ показалось страшнымъ сновидніемъ: канунъ Петрова дня, дйство гвардіи въ Петербург, походъ новой императрицы въ Петергофъ и удаленіе императора въ Ропшу.

Разумется, черезъ нсколько дней Березопольскій очутился въ такомъ положеніи, что приходилось волей-неволей покидать Петербургъ.

Но этотъ ударъ честолюбію, а также разнымъ помысламъ и мечтамъ, глубоко отозвался въ душ Березопольскаго и повліялъ на его характеръ, на всю его жизнь. Впереди не было ничего. Единственное неотъемлемое право выслужилъ онъ у правительства: выйти въ отставку и выхать изъ Петербурга по добру по-здорову въ Москву или въ какой-либо иной городъ, а не быть сосланнымъ въ вотчину.

Князь перебрался въ Первопрестольную, гд еще жила его старуха-мать, давно овдоввшая, и гд было много родни. Но затмъ вскор онъ, не столько изъ любознательности, сколько отъ ложнаго стыда предъ москвичами, выхлопоталъ себ дозволеніе похать за-границу.

Послдствіемъ путешествія и пребыванія въ королевств Польскомъ явился бракъ на родовитой нмк, съ которой князь познакомился въ Варшав.

Дальше князь, конечно, не похалъ, а вернулся съ женой въ Москву на жительство.

Теперь, уже старикъ шестидесяти лтъ, онъ былъ давно вдовъ и жилъ въ московскомъ дом съ единственною дочерью, наслдницей большого состоянія, которую однако до сихъ поръ не удавалось ему выдать замужъ.

Дочь на рукахъ, уже зрлая двица, отчасти тяготила князя. Отношенія между отцомъ и дочерью были странныя. Умная княжна называла обращеніе съ ней отца — ‘параднымъ’. Оно было безукоризненно предупредительное и ледяное.

Въ этотъ вечеръ, на балъ къ графу Орлову князь явился сіяющій и счастливый, зная, что императоръ уже послалъ курьера просить Гудовича въ Петербургъ. Стало быть т, кто остался отъ временъ Петра III — опять пойдутъ въ гору.

И хотя поздно теперь князю, въ его года, снова мечтать о чемъ-либо, но тмъ не мене онъ радовался. Онъ можетъ сразу изъ рукъ монарха получить все то, что могъ бы выслужить за тридцатичетырехлтнее царствованіе Екатерины.

Княжна прошла въ бальную залу и сла въ углу на диванчик. Хотя ее стали тотчасъ же приглашать на разные танцы, но она всячески старалась, какъ всегда, избавиться отъ танцевъ и кавалеровъ. Она знала, что ее приглашаютъ только поневол, когда не достанетъ пары или когда иному записному, отчаянному танцору все равно, съ кмъ ни итти.

Въ этотъ вечеръ княжна, къ тому же, была еще грустна и встревожена до крайности.

И день этотъ начался для нея не заурядно… Въ этотъ день поутру ее поздравляли вс въ дом. Поздравилъ и отецъ,но прибавилъ:

— Хотя, сударыня моя, поздравлять, по правд сказать не съ чмъ!

Въ этотъ день минуло княжн двадцать девять лтъ.

— Еще одинъ годъ, сказалъ князь, любезно кланяясь,— et vous pouvez, ma bonne, de droit — coiffer Sainte Catherine!

Князь, пріхавъ на балъ, уже въ третій разъ, твердо, сурово, почти гнвно подтвердилъ дочери не совтъ, а приказаніе. У него нашелся наконецъ подходящій женихъ, который уже объяснился съ нимъ, и хотя они говорили не прямо, но оба поняли другъ друга и разстались крпко облобызавшись какъ будущіе родственники.

Женихъ ршилъ, что, въ виду возраста княжны, онъ долженъ прямо и ясно переговорить съ ней самой, но почему-то хотлъ непремнно сдлать это не въ дом князя, а на Орловомъ бал, во время танцевъ. Генералу-жениху казалось такое предложеніе гораздо боле интереснымъ, а главное — боле моднымъ.

Въ прежнее время засылали свахъ и сватовъ въ домъ. Потомъ хлопотали исключительно между собой родители обихъ сторонъ, безъ свахъ. Затмъ женихи стали являться лично, а родители ограничивались ролью ршителей судебъ. Наконецъ, за послднее время явилась новая мода: молодые люди изъяснялись сами въ своихъ чувствахъ непосредственно своему предмету.

III.

Княжна, озиравшаяся кругомъ себя въ зал, вдругъ пытливо устремила глаза къ входной двери и слегка ахнула.

Ея вниманіе привлекъ одинъ изъ гостей, стоявшій на порог и глядвшій на танцующимъ.

Этотъ гость прежде всего поражалъ своимъ маленькимъ ростомъ при сильной тучности. Это былъ почти четырехъугольный человкъ съ добродушно-круглымъ, пухлымъ лицомъ и добрыми веселенькими глазками. Особенность его лица заключалась въ томъ, что совершенно невозможно было опредлить его года. Ему могло быть и подъ тридцать, и вс пятьдесятъ.

Княжна быстро поднялась съ мста, прошла, минуя пары танцующихъ, и подойдя къ толстому человчку, проговорила съ особеннымъ оживленіемъ:

— Братецъ!.. какими судьбами? когда?..

Толстякъ обнялъ подошедшую, какъ-то странно, по младенчески чмокнулъ ее въ об щеки пухлыми губами и, разсмявшись, выговорилъ:

— Вчера, ввечеру. Измучился съ пути, проспалъ чуть не до полудня! Хотлъ, сестрица, захать среди дня, да не удалось. А вотъ сейчасъ здсь цлый часъ искалъ васъ и дядюшку, да нешто въ этой сутолок найдешь кого!

— Пойдемте, пойдемте! выговорила княжна и, потянувъ за руку толстяка, пошла съ нимъ въ одну изъ гостиныхъ, гд сидли исключительно пожилые люди.

Усвшись въ углу, они оба, довольные встрчей, закидали другъ друга вопросами.

Толстякъ, котораго княжна называла братцемъ, былъ тоже князь Березопольскій — троюродный племянникъ ея отца.

Дружбы, какая можетъ быть между сверстниками, между ними никогда не бывало, такъ какъ разница лтъ оказывалась слишкомъ велика. Князю Иль Петровичу было въ дйствительности безъ малаго пятьдесятъ лтъ, и когда княжна явилась на свтъ, онъ уже былъ офицеромъ. Впослдствіи, въ качеств взрослаго большого братца, притомъ одинокаго, князь Илья Петровичъ всячески баловалъ свою крошечную сестрицу.

— Въ Москву надолго ли?— спросила княжна радостно.

— Самъ не знаю. Думаю, что въ Россію надолго.

— А теперь прямо изъ своихъ мстъ — изъ Франціи?

— Нтъ, прямо изъ Молдавіи, сестрица, изъ Яссъ.

— Когда вы ухали въ послднее-то путешествіе? Вдь мы что-то уже давно не видались.

— Да, уже года четыре будетъ. А вы ничего не перемнились, сестрица!

— А вы что же ждали, что я похорошю въ эти годы? Вдь мн сегодня почти тридцать стукнуло.

— Э, голубушка! махнулъ князь рукой.— Вижу, все та же псенка.

— Какая псенка?

— Да про себя! Ваша старая псенка. Дурная я, да старая, такая, сякая, не мазаная! А все это вранье! Для меня нтъ лица пріятне вашего. Не будь мы родственники, я бы вотъ на васъ сейчасъ не мигнувъ женился! шепнулъ князь таинственно и весело разсмялся, нагибаясь къ двушк.

— Вотъ разв, что вы, произнесла она.— Я полагаю, что васъ и силкомъ-то никогда никто бы не женилъ. А если бы свели связаннаго подъ внецъ, вы бы посл внца застрлились.

Князь молчалъ, вздохнулъ и выговорилъ вдругъ совершенно серьезно:

— Можетъ быть, сестрица, можетъ быть. Какъ подумаю я, какъ это люди женятся, какъ это они женатыми на свт живутъ…

Онъ развелъ руками и снова вздохнулъ.

— Удивительно!

— Что же вы длали теперь за-границей?

— Да ничего ровнехонько. Гд поживу — порисую, гд поживу — поиграю. Акварель уже бросилъ, пастелью рисую, и почти что совсмъ не плохо. Говорятъ, даже хорошо. Прежде у меня, у всхъ фигуръ глаза кривые и косые выходили, а носъ всегда являлся не на мст. А теперь все это въ порядк.

Князь говорилъ это такимъ добродушно-серьезнымъ голосомъ, что никогда нельзя было знать, шутить онъ или нтъ.

— А вотъ еще, сестрица, флейту новую купилъ въ Болонь. Сказываютъ ей двсти лтъ, и дорого заплатилъ. Въ Венеціи оцнили ее въ тысячу рублей.

— Флейту? Да вдь вы, кажется, на кларнет играли?

— Караулъ! Отцы мои! заоралъ вдругъ князь на всю горницу.— Брысь! брысь! Что вы это! На кларнет!? Я!? Нтъ, до этакого сраму не доживалъ никогда!

— Да не все ли равно! удивилась княжна.

— Что вы? что вы? Вы лучше молчите! Во мн музыкантъ весь затрепеталъ. Головокруженіе длается… Кларнетъ и флейта — одно и то же! Да это просто кощунственныя рчи! На флейт какой-то олимпійскій богъ игралъ. Можетъ быть это и сплетено на его счетъ, да мн такъ сказывали. А уже вотъ, что ни одинъ богъ на Олимп не сидлъ съ кларнетомъ въ рукахъ, за это я вамъ отвчаю!

Бесда продолжалась долго о всякихъ пустякахъ, и князь Илья Петровичъ, какъ всегда всхъ, заставлялъ княжну невольно смяться. Наконецъ, она вполн развеселилась — и прежняя тревога, съ которой она пріхала на балъ, стала уже исчезать. Но вдругъ, среди разговора, лицо княжны сразу снова потемнло. Она круто прервала какой-то разсказъ князя и выговорила вдругъ совершенно инымъ голосомъ:

— Прізжайте завтра непремнно къ намъ, братецъ, и помогите мн.

Князь, удивившійся перемн въ ея лиц, слегка раскрылъ ротъ.

— Да, да. Мн помощь ваша нужна. И даже сегодня, вотъ здсь, вы мн немножко поможете. А завтра прізжайте на цлый день. Батюшка выйдетъ изъ дому. Я вамъ все разскажу… Вы мн помогите…

— Да въ чемъ дло, сестрица? Я всячески готовъ.

— А вонъ, смотрите… Видите, стоитъ генералъ… вонъ тамъ… у колонны?

— Вижу. Да вдь это, кажись, мой однокашникъ, право… Да это же вдь князь Орвадзе?

— Онъ самый. Вы его знаете?

— Какъ же не знать! Шесть мсяцевъ въ одномъ полку были. Я вышелъ въ отставку, а онъ тоже вышелъ… только въ генералы. А вдь что такое былъ? Почитай нашимъ аманатомъ. Его не то на Кубани въ плнъ взяли, не то въ заложники нашимъ войскамъ онъ выданъ еще маленькимъ. Такъ въ полку сказывали тогда. Помнится мн, что мы его, шутки ради, всегда аманатомъ звали, а иногда ‘мохнатомъ’. Онъ, вишь, какой обросшій! И черенъ, какъ т коты, которыхъ колдуньи уважаютъ особливо ради гаданій.

— Ну, я несказанно рада, братецъ, что вы его знаете. Вы съ нимъ переговорите за меня и не допустите…

— Да въ чемъ же дло?

— У насъ въ дом новость лихая. Не было давно, а вотъ теперь Господь привелъ опять горе горевать. Будь жива матушка, конечно бы этого не было, грустно произнесла княжна.

— Что это у васъ въ Москв завелося? Ко всякой бесд таинственное предисловіе длать. Съ кмъ ни заговоришь, всякій, прежде чмъ до дла дойти, водитъ, водитъ. И слушаешь, какъ часы передъ обдней. Можетъ оно и нужно, да не вдомо зачмъ. Говорите, въ чемъ дло?

— Онъ за меня сватается. Сегодня долженъ объясниться мн лично. А съ батюшкой онъ уже говорилъ…

— Этотъ дикій кабанъ! сватается! за васъ! и дядюшка согласился?.. быстро выговорилъ толстякъ, уже совсмъ инымъ голосомъ, сердясь и оживляясь.

Княжна не отвтила, но ея глаза, наполнившись слезами, отвтили родственнику, что не только отецъ согласенъ, но и готовъ выдать ее противъ воли.

Князь молчалъ нсколько мгновеній, потомъ произнесъ укоризненно:

— Это же безобразіе совсмъ! Вдь онъ мой ровесникъ. Наши товарищи теперь уже то и дло пируютъ на крестинахъ своихъ внучатъ. Ну, я совсмъ никогда не хотлъ жениться и не женюсь!.. А эта дурафья черкесская чего же ждала? Кто же за него теперь пойдетъ?

— Да вотъ же… Меня выдаютъ, ядовито произнесла княжна.

— Но вы, сестрица, не пойдете?

— Если свяжутъ и повезутъ въ церковь, такъ пожалуй и повнчаютъ, а добровольно не пойду.

— И дло. Нешто можно за нашего брата, стараго хрыча, замужъ выходить? Женись я въ двадцать лтъ, да будь у меня дочери, такъ теперь бы у меня ожидались бы уже правнучки… Такъ въ чемъ же мн вамъ помочь?

— Сегодня, братецъ, не отходите отъ меня. Я вижу, онъ смотритъ, ждетъ… Это съ батюшкой у нихъ поршено окончательно. Онъ здсь, на балу, долженъ предложить мн руку и сердце. Какъ вы отойдете, онъ подойдетъ.

— Вретъ, собака! Вретъ, мохнатъ! вдругъ воскликнулъ князь Илья Петровичъ и ударилъ себя обими руками по колнамъ.— Съ мста не сойду! Такъ вотъ тутъ, около васъ, до зари сидть буду! А соберетесь домой хать — я сзади пойду! Подсаживать въ карету буду дядюшку и васъ — и дверцу ему на носъ захлопну. Его бы самого прихлопнулъ, кабы права на это имлъ!

Княжна признательно-ласковымъ взглядомъ посмотрла на оживлявшагося толстяка. Его искреннее негодованіе и добродушное ожесточеніе заставили ее подумать:

‘Все тотъ же… Добрый, нжный, мягкій нравомъ. И какъ это никто нигд до сихъ поръ имъ не завладлъ? Дуренъ, правда, очень’…

IV.

Не прошло нсколькихъ минутъ — и кавказецъ, бросавшій сумрачные взгляды въ стороны княжны, простился со своимъ собесдникомъ и двинулся къ ней.

— Вотъ онъ идетъ! выговорила княжна.

— Милости просимъ! усмхнулся Илья Петровичъ.— Я съ моего мста ни пяди. Пускай при мн предложеніе длаетъ! Я за васъ, сестрица, и отвчать даже стану.

— При васъ онъ не станетъ, а въ этомъ-то вся и сила. Хоть одинъ день выгадать. А завтра мы съ вами перетолкуемъ. Вамъ можетъ удастся усовстить батюшку, усовстить и его, какъ товарища.

Орвадзе подошелъ, поклонился, выпрямился и сталъ въ позу, произнеся только два слова:

— Мое нижайшее!

Отъ всей его фигуры повяло чмъ-то особеннымъ. Это былъ истый уроженецъ дикаго края. Если мундиръ не отличалъ его ничмъ отъ другихъ военныхъ, то во взгляд было что-то совершенно чуждое всему окружающему. Въ этихъ глазахъ, узкихъ, миндалевидныхъ, черныхъ, подъ черными мохнатыми бровями, сквозила дикость или одичалость.

Чудилось, что этотъ человкъ мыслитъ, чувствуетъ, смотритъ на весь міръ Божій, судитъ о самыхъ насущныхъ вопросахъ жизни не такъ, какъ вс другіе, а иначе, по своему.

Вмст съ этимъ, ясно сказывалась главная особенность всей его фигуры. Это былъ молодящійся человкъ, глубоко убжденный въ своей неотразимости.

Онъ взглянулъ на княжну такими глазами, какъ если бы наканун она призналась ему въ любви, какъ если бы еще вчера она, у ногъ его, повдала ему о своей безумной страсти къ нему. Онъ смотрлъ не побдителемъ, а властителемъ.

Отъ одного этого взгляда лицо княжны ярко вспыхнуло, и она невольно отвернулась. Еще секунда, она пожала бы плечами, встала и отошла, но ее остановила мысль, что онъ послдуетъ за ней. А здсь, около нея, по счастію, есть стражъ.

Илья Петровичъ первый поднялся, протянулъ руку генералу, назвался и вспомнилъ прежнюю совмстную службу.

Орвадзе любезно и весело поздоровался съ княземъ и на минуту пересталъ быть Мамаемъ или Тимуромъ, заговорилъ проще, вспоминая о полковой жизни въ малыхъ чинахъ, объ юномъ, веселомъ времени.

Но затмъ, тотчасъ же усвшись около княжны, Орвадзе снова началъ смотрть величественно, знаменитымъ покорителемъ народовъ.

Илья Петровичъ замтилъ эту особенность въ фигур кавказца и внутренно разсмялся: ‘Чистый кабанъ!’

— Я васъ буду просить, Прасковья Андреевна, заговорилъ генералъ,— сдлать мн великую честь, позволить перемолвиться съ вами наедин.

— Это довольно мудрено, отозвалась сухо княжна,— на бал, гд тысяча человкъ, нельзя…

— Я хочу сказать не наедин, а отдльно, хотя бы вотъ и здсь.

Княжна молчала.

Орвадзе буквально стрлялъ своими піявками-глазами по князю, какъ бы говоря:

‘Пойми же, глупый человкъ! Встань, да уйди!’

Но Илья Петровичъ, благодушно улыбаясь, вдвинулся глубже въ кресло и расположился еще покойне, протянувъ ноги и положивъ пухлыя руки на бочки кресла. Принятая поза была прямымъ отвтомъ на молніи кавказца.

— Дло, о которомъ бы я хотлъ бесдовать съ вами, княжна, чрезвычайной важности, сказалъ Орвадзе.— Соизвольте попросить вашего родственника-князя оказать намъ одолженіе — оставить насъ.

— Это что же такое? отозвался Илья Петровичъ.— Мн уйти? Да ни за какія коврижки! ни за апельсинъ! Помилуйте, я цлый часъ бродилъ, да на ногахъ стоялъ! При моей-то легкотльности! Наконецъ выискалъ хорошее кресло около сестрицы, которую не видлъ невсть сколько годовъ, и вдругъ вы, ваше превосходительство, пожаловали, да гоните. Да еще стараго товарища.

— Въ такомъ случа, Прасковья Андреевна, выговорилъ Орвадзе нетерпливо,— я попрошу васъ подняться и перейти въ другой уголъ горницы.

Княжна задвигалась на мст, очевидно смущаясь, не зная что сдлать, и украдкой взглянула въ лицо кузена, какъ бы прося помощи.

— Э-э… протянулъ Илья Петровичъ.— Дло-то, я вижу, дрянь! Ужъ вы не собираетесь ли предложеніе длать сестриц? Вы не обижайтесь, пожалуйста… Я понимаю, что такое подозрніе съ моей стороны, относительно человка нашихъ съ вами лтъ — есть оскорбленіе до нкоторой степени. Въ наши годы нельзя воображать, что какая-либо двица за насъ замужъ пойдетъ.

Лицо Орвадзе сразу пошло пятнами.

Илья Петровичъ все видлъ и понялъ, но лицо его стало еще добродушне.

И веселымъ голосомъ князь началъ разсказывать сестриц анекдотъ про то, какъ въ Париж одинъ старикъ шестидесятилтній внчался съ двушкой лтъ шестнадцати.

Илья Петровичъ весь анекдотъ выдумывалъ, путалъ, но уснащалъ всякими прибаутками, изъ которыхъ нкоторыя били Орвадзе какъ обухомъ по лбу.

— Да вдь каково животное-то, сестрица, добавилъ Илья Петровичъ.— За двочкой были деньги большія, а у него-то, стараго, только родимое пятно на ше изъ всего родового, а изъ благопріобртеннаго — только краснота на носу. Мало того, что захотлъ подъ старость молоденькую взять, а къ тому же еще не по любви, а изъ-за денегъ.

Орвадзе слушалъ и глядлъ уже не Мамаемъ, а просто дикимъ кабаномъ. При этомъ онъ такъ громко и шибко дышалъ, что султанъ кивера, который онъ держалъ на колняхъ, шевелился какъ отъ втра.

Между тремя собесдниками наступило мертвое молчаніе. Только Илья Петровичъ поглаживалъ себя руками по колнкамъ и выговаривалъ полушепотомъ:

— Охъ, дла, дла! Да, все такъ-то! Грхи тяжкіе!

Но это говорилось какъ бы про себя, не получило отвта ни отъ кого, и молчаніе длилось.

Въ эту паузу къ сидящимъ двигался самъ князь Андрей Ивановичъ. Уже минуты съ дв вглядывался онъ издали въ трехъ собесдниковъ и видлъ, что племянникъ краснобайствуетъ, дочь молчитъ, опустивъ глаза и изрдка усмхаясь, а генералъ топорщится не только нетерпливо, но и досадливо.

Князь понялъ кое-что и двинулся къ дочери, ковыляя, таща за собой одну ногу и пристукивая толстою палкой по паркету. Онъ подошелъ къ сидящимъ медленною, важною и гордою походкой, не смотря на хромоту. Во всей его фигур была та же осанка, то же высокомріе, та же надменность, что и въ кавказц, но разница была огромная. Князь былъ важенъ и гордъ естественно, будто по какому-то сознаваемому праву ему дарованному, тогда какъ кавказецъ былъ важенъ неувренно и боле наружно, чмъ внутренно.

Вдобавокъ не очень красивое лицо князя отличалось отъ другихъ лицъ оттнкомъ благородства, породистости. Прежде всего это было очень умное лицо, очень пріятное, когда онъ бывалъ въ дух, грозно-суровое, когда онъ бывалъ въ дурномъ расположеніи.

При появленіи князя Андрея Ивановича, племянникъ его, конечно, тотчасъ же поднялся пыхтя съ кресла, и родственники обнялись.

— Когда пожаловалъ? выговорилъ князь-дядя.

— Вчера. Простите дядюшка, сегодня не усплъ у васъ быть. За то завтра явлюсь спозаранку и цлый день просижу. Захотите разсказовъ — разсказывать буду, захотите говорить — слушать буду! Вы меня кушать позовите, а то въ моей гостиниц прозжихъ кормятъ кипяченымъ квасомъ и жареными подошвами.

— Встимо къ намъ прізжай. У насъ всякій день и кушай, пока въ Москв. Да вдь ты, небось, денька черезъ три соберешься въ путь?

— Нтъ, куда же, отозвался Илья Петровичъ.

— Куда? Теб всюду дорога. Ну, въ городъ Арестань.

— Такого города, дядюшка, нтъ на свт.

— Врешь, есть. Какъ же мальчишки поютъ: ‘дождикъ, дождікъ перестань, я поду въ Арестань’. А то въ городъ Укатай! Въ счастливую Аравію что ль? А то и туда, гд телята Макара все быть желали, да не попали. Ну-т-ка, разскажи, теперь-то гд былъ?

И князь, очень ловко взявъ племянника подъ руку, потянулъ его въ противоположную сторону.

— Нтъ, дядюшка, ходить не пойду! ни за что! воскликнулъ Илья Петровичъ.— Садитесь съ нами тутъ. Мы съ сестрицей такую бесду начали, что и вамъ будетъ любопытно. Объ моей женитьб.

— Полно врать-то. Пустомеля! усмхнулся князь, нехотя садясь между дочерью и племянникомъ.

— Ей-Богу, не вру.

— На комъ теб жениться! Кто за тебя пойдетъ?

— Силкомъ отдаютъ, встимо, дядюшка. Я ей хуже горькой рдьки! И она мн не по сердцу. Да денегъ у нея много… Похвалите. Что жъ вы?..

— Ну, брось пустомельство! сурово отозвался князь Андрей Ивановичъ, искоса глянувъ на Орвадзе, который вдругъ поднялся съ мста и отошелъ къ знакомому.

— Это ты спроста брякнулъ? спросилъ князь, косясь на племянника.— Или ужъ усплъ стакнуться съ сестрицей?..

— Поясните, дядюшка… что-то не соображу, о чемъ спрашиваете, совершенно простодушно отвтилъ Илья Петровичъ.

— Ну, ладно… ладно… Мн такъ почудилось… Ну сказывай, странствующая стрекоза, откуда теперь пожаловалъ?

— Изъ Молдавіи, дядюшка. Всю осень тамъ прожилъ.

— А лто гд жъ?

— Лто въ Италіи, въ Венеціи.

— А весну? уже насмшливо спросилъ князь.

— Весну?.. Весну и всю зиму я въ Париж прожилъ.

— Это который уже разъ, стрекоза?

— Да ужъ не знаю, кажется въ седьмой.

— По-русски говорить не разучился?

— Какъ видите, дядюшка, маракую малость.

Князь замолчалъ, посидлъ немного и затмъ, не взглянувъ на дочь, поднялся и пошелъ къ кучк горячо спорившихъ гостей.

— Батюшка догадался о нашемъ заговор, сказала княжна.— Онъ гнвается.

— За то мы спугнули филина, разсмялся князь.— Сегодня ужъ онъ ни за что къ вамъ не подойдетъ. А я отъ васъ ни пяди, пока не соберетесь домой.

И ‘братецъ’ сдержалъ слово. Орвадзе исчезъ и боле не появлялся. А когда князь въ часъ пополуночи собрался домой и позвалъ дочь — Илья Петровичъ проводилъ ихъ до крыльца и кареты.

V.

Князь Андрей Ивановичъ Березопольскій былъ дворянинъ очень древняго рода и очень гордился тмъ, что могъ доказать свое происхожденіе отъ Рюриковской крови.

Несмотря на свои шестьдесятъ лтъ и на внезапную болзнь, отъ которой онъ лишь недавно оправился, князь былъ очень бодръ и духомъ, и тломъ.

Доктора увряли его, что нчто въ род удара, приключившагося съ нимъ лтомъ, было прямымъ послдствіемъ не болзненности, а избытка здоровья, при спокойномъ и сидячемъ образ жизни.

Князь, пролежавъ мсяцъ въ постели, совсмъ выздоровлъ и поднялся, но заковылялъ и захромалъ. Доктора общали вскор полное поправленіе, но однако уже полгода прошло, а правая нога все еще не слушалась и волочилась.

Князь слылъ въ своей сред человкомъ ‘просвщеннымъ и любознательнымъ’, потому что любилъ говорить и спорить ‘о матеріяхъ важныхъ’.

На самомъ дл князь вовсе не былъ образованнымъ человкомъ, очень мало прочелъ въ своей жизни, но былъ уменъ отъ природы, а пребываніе, и двукратное, въ столиц Польскаго королевства положило на него особую печать, дало особый лоскъ.

Но боле всего повліяла на князя его женитьба на очень умной и образованной нмк, у которой отецъ и братъ слыли даже учеными людьми.

Сближеніе и затмъ родство съ этой семьей именно и сдлало князя, повидимому, во мнніи москвичей, очень просвщеннымъ человкомъ. Князь и самъ сталъ считать себя таковымъ, наивно не понимая, что нахватался вершковъ или призанялъ кой-что на вру отъ тестя и зятя, а потомъ отъ жены…

Онъ познакомился съ этой семьей чистокровныхъ нмцевъ еще въ первое свое пребываніе въ Варшав, до своего паденія, но тогда не обратилъ вниманія на дочь, которая была еще почти ребенкомъ.

Поселившись же въ Москв и проскучавъ въ ней зиму, онъ снова сталъ стремиться въ королевство Польское.

На этотъ разъ онъ сталъ хлопотать чрезъ питерскую родню о полученіи какой-либо должности при россійскомъ резидент въ Варшав.

Ему посовтовали явиться лично. Князь похалъ, и появясь снова въ петербурскомъ обществ, подалъ просьбу всесильному тогда графу Григорію Орлову. Отвтъ, полученный княземъ, окончательно сразилъ и даже обозлилъ его на всю жизнь.

Ему было отвчено, что онъ не только не получитъ никакого назначенія, но будетъ наказанъ ссылкой въ вотчину, безъ права отлучки изъ нея, если еще разъ посметъ лично явиться въ Петербургъ. Посл этого было даже опасно просить о разршеніи хать за-границу.

Князь прожилъ цлый годъ въ своей ярославской вотчин, такъ какъ ему было стыдно жить въ Москв, гд была извстна его неудача. За это время умерла его мать. Наконецъ, онъ снова испросилъ себ разршеніе и снова очутился въ Варшав.

Здсь на этотъ разъ князь былъ какъ-то разочарованъ. Ему показалось, что Варшава стала не та: глупе, скучне. Онъ не догадывался, что виновата во всемъ не Польша, а его личное настроеніе — его тоска, недовольство жизнью, безцльное существованіе.

Онъ былъ рожденъ, чтобы двигаться впередъ, выслуживаться, всячески добиваться всевозможныхъ почестей и отличій, которыя ему, Рюриковичу, были ни на что не нужны, но которыхъ невдомо почему жаждала его душа.

Отъ тоски ли, праздности, или подошло такое время, но князь вдругъ, какъ-то незамтно для самого себя, прельстился молоденькою и умненькою двочкой лтъ шестнадцати, дочерью своего прежняго знакомаго, курляндскаго барона, который вс зимы проводилъ въ Варшав. Нмецкая семья была не очень богатая, но со средствами, за то была крайне родовитая, происходя отъ рыцарей.

Баронъ Тиллингъ, его жена, двадцатилтній сынъ и дочь, которой еще не минуло полныхъ шестнадцати лтъ, отличались отъ всхъ какою-то особенною порядочностью и вншнимъ лоскомъ.

Не прошло четырехъ мсяцевъ посл вторичнаго сближенія князя съ Тиллингами, и онъ сдлалъ предложеніе и былъ принятъ. А черезъ два мсяца посл этого молодые появились въ Москв.

Княгиня начала усердно учиться по-русски, что давалось ей довольно легко, такъ какъ она отлично говорила по-польски.

Князь занялся пріискиваніемъ въ Москв большого пустопорожняго мста, чтобы строить себ приличныя его имени палаты. Мсто было найдено у Троицы въ Зубов, гд было еще много несрубленнаго лса. И князь ретиво принялся за постройку дома и разведеніе большого сада.

Ему мечтались польскіе замки и парки. Черезъ годъ все было готово. Князь и княгиня поселились въ роскошныхъ палатахъ и стали давать балы и обды на всю Москву. Но,вмст съ тмъ, вскор явилось у князя его прежнее недовольство жизнью и прежняя скука.

Молоденькая жена, хотя весьма образованная по времени, не могла составить его счастія. Вдобавокъ княгиня не долго пользовалась здоровьемъ. Вскор у нихъ родился первый ребенокъ — дочь, и этому ребенку суждено было быть первымъ и послднимъ.

Жизнь пошла изо дня въ день, изъ мсяца въ мсяцъ, изъ года въ годъ, все та же однообразная и безцльная, та же самая, которою были вс кругомъ совершенно довольны, которою вс москвичи жили уже сотни лтъ, ‘не мудрствуя лукаво’, но которая не удовлетворяла князя.

Единственная, если не забота, то интересная прихоть, какая была у князя, это — подроставшая дочь. Двочку окрестили именемъ ея бабушки — Прасковьей, но звали Полиной. Князь все ждалъ и надялся имть сына, а пока занялся воспитаніемъ единственной дочери.

Такъ прошло боле десяти лтъ. Молодая княжна Березопольская въ эти годы, благодаря своей матери, была уже много грамотне и просвщенне, чмъ иныя московскія сорокалтнія барыни. Вдобавокъ, она отлично говорила по-нмецки, по-французски и по-польски. Отъ природы очень умная, она только не общала быть красивой, и была даже дурна.

Часто, внимательно приглядываясь къ ея лицу, отецъ не находилъ въ немъ ни одной черты ни своей, ни жениной.

Княгиня была красива собой и если бы не чрезвычайная худоба и тщедушность, то могла бы считаться и красавицей. Самъ князь былъ не дуренъ смолоду и только большой толстый носъ немного портилъ, его.

Природа распорядилась такъ, что двочка подобрала у отца и матери т черты, что портили ихъ. У нея былъ отцовскій носъ и материнскій ротъ, и при этомъ чрезвычайно маленькіе, не глупые, но безцвтные и будто оловянные глаза.

Двочка обожала мать, любила, но и боялась, отца. Ей съ самыхъ раннихъ лтъ стало мерещиться, что отецъ смотритъ на нее съ какимъ-то укоромъ, какъ будто упрекаетъ ее въ чемъ-то, чмъ она передъ нимъ провинилась.

Когда Полин минуло тринадцать лтъ, давно хворавшая, какъ говорится ‘скрипвшая’, княгиня скончалась. Князь отнесся къ смерти жены настолько спокойно и равнодушно, что не мало подивилъ и родню, и знакомыхъ. Москва ршила поэтому, что онъ вскор женится опять. И такъ какъ ему было лишь за сорокъ лтъ, то и въ самой Москв нашлись бы невсты, которыя пожелали стать княгиней Березопольской.

На Полину смерть матери имла огромное вліяніе. Двочка заболла, хворала трудно и долго, и поднялась съ постели совершенно иною. Все что было дтскаго — исчезло, и въ тринадцать лтъ она глядла, двигалась и разсуждала такъ, какъ если бы ей было за двадцать. Юности и всего съ ней связаннаго не было и слда. По выраженію князя: Полина ‘начала сразу разсуждать’.

Незамтно прошло еще три года. Въ дом у Троицы въ Зубов, по спискамъ московскихъ кумушекъ, уже числилась богатая невста — княжна. Но, увы! это была невста въ глазахъ лишь тхъ родителей, которые стремились при обдненіи пристроить какого-либо изъ сынковъ на даровые хлба. Все что было знатныхъ жениховъ въ Москв, на упоминаніе о невст, княжн Березопольской, отзывалось:

— Ну, ужь какая это невста!

Когда княжна Полина Березопольская стала вызжать на вс балы и увеселенія московскіе, за ней установилась репутація самой умной, самой доброй и самой некрасивой изо всхъ московскихъ невстъ. Но повидимому то, что было у княжны — какъ бы не требовалось, а чего требовали — того у нея не было.

Не смотря на ея умъ и образованіе, извстную начитанность, умнье и охоту вести всякую серьезную бесду, не смотря на ея сердечную готовность всякому услужить, сказать ласковое слово, или сдлать какое-либо одолженіе, про княжну все-таки выражались:

— И умна, и добра, но ужъ какъ дурна!

И никто не говорилъ:

— Дурна, но за то какъ умна и добра!

Наконецъ, невдомо когда и какъ, невдомо чей злой языкъ далъ Полин въ сущности совершенно не подходящую ей кличку, но вся Москва ее подхватила съ злорадствомъ, какъ будто бы княжна Березопольская надлала за одинъ годъ массу зла или досадила всмъ своимъ жесткимъ сердцемъ.

Кто-то назвалъ ее ‘Полынь’, и съ этой минуты всякій считалъ долгомъ говорить не княжна Полина, а княжна-Полынь.

Прозвище, хотя и не скоро, но дошло до слуха княжны и обидло ее, даже повліяло на нее. И ей самой вдругъ показалось, что она стала мене добра, боле сосредоточена, боле осторожна съ людьми.

Съ перваго вызда княжны въ свтъ и до сихъ поръ прошло двнадцать лтъ, и не только она не вышла замужъ, но ни разу никто не посватался за нее, если не считать двухъ претендентовъ, о которыхъ князь даже не сообщилъ дочери ничего и сватовство коихъ отрицалъ, какъ нчто оскорбительное.

Первый изъ нихъ былъ сановитый человкъ, сенаторъ, лтъ пятидесяти пяти, два раза вдовый, съ семью дтьми отъ двухъ покойныхъ женъ.

Второй былъ еще оригинальне. Какой-то сомнительный графъ, не то австріецъ, не то итальянецъ.

Фамилія его вдобавокъ, быть можетъ и очень красивая на родин, странно звучала для русскаго уха. Онъ прозывался — графъ Каналетта. И изъ этого имени москвичи, ради шутки, сдлали разумется графа ‘Каналья-этта’, чмъ, быть можетъ, онъ и былъ въ дйствительности.

Про него знали въ Москв только три вещи наврное. Онъ очень много и счастливо игралъ въ карты, замчательно красиво здилъ верхомъ, гарцуя постоянно въ Москв по улицамъ, и въ-третьихъ, на его пальцахъ, на его жабо и даже въ пряжкахъ на башмакахъ были брилліанты, на которые можно было купить маленькое имніе или домъ. А ни того, ни другого, чудилось, у него нтъ на родин.

И вотъ этотъ-то авантюристъ и сомнительный иностранецъ долго ухаживалъ за княжной и даже усплъ сильно понравиться ей, но вдругъ огорошилъ князя, ударилъ какъ обухомъ по голов, сдлавъ предложеніе.

Князь былъ глубоко оскорбленъ этимъ предложеніемъ и ршилъ, что не только не будетъ пускать иностранца къ себ въ домъ, но будетъ немедленно узжать изъ тхъ домовъ, гд встртится съ нимъ.

Но исполнить эту угрозу князю не пришлось. Итальянскій или австрійскій графъ вдругъ исчезъ изъ Москвы, высланный по распоряженію властей.

VI.

На утро посл бала княжна поднялась тревожная и озабоченная. Она чуяла снова приближеніе вчерашней грозы… Около полудня, когда она сидла у себя въ горницахъ, которыхъ было въ ея распоряженіи четыре, явился лакей и доложилъ, что князь проситъ ее пожаловать въ гостиную.

— Кто у князя? спросила Прасковья Андреевна съ легкимъ смущеніемъ въ голос.

— Генералъ Вара… Завара… началъ лакей, но было очевидно, что фамилія генерала никогда ему не дастся.

— Генералъ Орвадзе?

— Они самые-съ. Ужъ больно трудно-съ. Виноватъ. Разовъ двадцать на памяти содержалъ, а все никакъ не удержишь, фамильярно, но съ оттнкомъ почтенія проговорилъ лакей.

— Доложи — сейчасъ приду.

Дверь затворилась за лакеемъ, а княжна осталась на томъ же мст и стояла недвижно, сложивъ руки у пояса и опустивъ голову. Она, разумется, знала, зачмъ ее просятъ. Давно ждала она этой ршительной минуты, готовилась къ ней, чувствовала себя способною на отчаянную борьбу, но теперь, въ послднюю минуту, Какъ бы снова смутилась и оробла. Сердце упало…

Боле двухъ минутъ простояла Полина въ той же поз предъ дверью. Ей казалось, что боязнь отца какъ будто заставляетъ ее не просто уступать, а обманывать себя, убждать себя, что не такой же противный и ужасный человкъ этотъ кавказецъ. Что онъ старъ,— это все равно. Гд же ей, въ ея годы, претендовать на двадцатипятилтняго красавца и молодца! Быть можетъ онъ, этотъ Орвадзе, вовсе не такой злой и глупый человкъ, какимъ ей казался и кажется.

Но вдругъ княжна вспомнила его фигуру на бал, когда князь Илья Петровичъ подшучивалъ надъ нимъ. Она вспомнила освирпвшую и совершенно дикую фигуру Орвадзе, звриное выраженіе лица, глаза, не человческіе, а взбшеннаго животнаго, кабана, съ которымъ сравнилъ его Илья Петровичъ.

Княжна подняла голову, выпрямилась и, мысленно видя предъ собой этого полудикаго кавказца, невольно отступила на шагъ и какъ бы испугалась тни его, явившейся въ ея горницахъ.

— Нтъ, произнесла она вслухъ.— Это зврь! Ему ничего не стоитъ убить женщину — жену! Какъ убить! Этого мало! Убить ничего… Бываютъ убійства изъ любви, изъ ревности, отъ избытка страсти… Нтъ, этотъ способенъ не убить, этотъ способенъ бить жену, счь нагайкой.

— Нтъ, батюшка, громко, на всю горницу произнесла княжна,— не пойду я за него! Я не двчонка! Еслибъ меня выдали замужъ въ т годы, какъ выдавали моихъ бабушекъ, какъ выходила моя мать, то у меня у самй была бы теперь дочь почти невста. Мн нельзя сказать, что я ничего не понимаю и не разумю. Нтъ, нтъ, и нтъ.

Княжна подошла къ зеркалу, чтобы посмотрть, насколько спокойно ея лицо, и, увидя его пылающимъ, сла на ближайшій стулъ, чтобы вполн успокоиться и итти.

И тотчасъ, же вспомнила она, что крутой нравомъ отецъ, говоря съ ней объ ожидаемомъ сватовств Орвадзе раза два или три, прямо давалъ понять дочери, что противодйствіе ея вызоветъ, съ его стороны, какія-то крутыя мры.

Однимъ словомъ, князь угрожалъ дочери, въ случа ея несогласія, что-то предпринять противъ нея — роковое, непоправимое…

‘Но что же? подумала княжна.— Чмъ можетъ онъ наказать меня. Какимъ наказаніемъ можетъ испугать? Только одно и есть на свт, или врне у насъ въ имперіи. Грозятъ двушк монастыремъ и постригаютъ противъ воли. Но, вопервыхъ, покойная государыня нсколько разъ строго взыскивала за это съ родителей, и стали бояться это длать. А вовторыхъ, что же хуже: надть монашеское платье и спокойно жить въ стнахъ глухой обители, или жить со звремъ?’

Княжна вздохнула, странно улыбнулась и спокойною походкой вышла изъ своей горницы.

Она нашла въ гостиной отца и Орвадзе, сидвшихъ на большомъ диван и молчавшихъ, какъ бы не имя о чемъ говорить, а лишь ожидая ея прибытія.

Генералъ поднялся, выпрямился, выпячивая грудь, слегка откидывая плечи назадъ и задирая голову, какъ еслибъ собирался гаркнуть команду.

Онъ былъ въ полной форм, съ какимъ-то прибавленіемъ въ амуниціи.

Княжн показалось, что на немъ вс роды оружія и даже гд-нибудь въ лядунк дюжины дв патроновъ съ пулями. Недоставало только ружья за плечами.

Орвадзе покровительственно и побдоносно смрилъ княжну съ головы до пятъ и улыбнулся какъ-то необыкновенно — и скотоподобно, и торжественно.

Между тмъ, посл первыхъ привтствій и мгновенной паузы, князь уставился глазами на дочь и заговорилъ медленно и сухо, даже холодно:

— Княжна Прасковья Андреевна, ты знаешь, что я тебя люблю. И влеченіе сердца, и долгъ мой отеческій повелваютъ мн любить дочь и желать теб всякаго благополучія. Полагаю, что въ мои годы, не будучи никогда человкомъ малоумнымъ, я и теперь не постарлъ настолько, чтобы быть склоннымъ къ какому-либо малоумію. Полагательно, что, когда я сужу, то разсуждаю здраво. Хотя ты и не первой молодости, двица на возраст, свой разумъ природный имешь, но я еще старше тебя, еще опытне, къ тому же мужчина. Поэтому меня особенно удивитъ я даже оскорбитъ, если ты не пожелаешь послдовать моимъ совтамъ и будешь упорствовать въ каковъ бы то ни было дл, а тмъ паче въ важномъ. Оскорбленіе, тобой мн нанесенное, княжна Прасковья Андреевна, я сочту долгомъ не оставлять безвинно. Какъ монархъ и законы караютъ подданныхъ, имя на то высшую власть, такъ и я, въ силу таковой же власти — святой родительской власти надъ чадами,— покараю и тебя. Больше добавлять, полагаю, нечего, ты меня уразумла! Ты знаешь, что князь Андрей Ивановичъ Березопольскій и дйствіямъ своимъ, и слову своему хозяинъ, владыка, и что двухъ словъ у него нту. А теперь, я пойду къ себ въ кабинетъ, куда попрошу затмъ и васъ обоихъ пожаловать. Надюсь, что вы явитесь рука въ рук и что мн придется ждать васъ у того угла моей опочивальни, гд стоитъ кіотъ съ нашими семейными образами.

Князь смолкъ, съ трудомъ поднялся съ кресла, опираясь на пажу, и заковылялъ.

Княжна не подняла глазъ, не видла лица отца и, глянувъ въ его сторону, видла только, какъ двигались его ноги, какъ одна изъ нихъ ступала просто, а другая слегка волочилась и шуршала по ковру.

Когда князь былъ за дверьми, княжна подняла глаза и взглянула на сидвшаго предъ ней генерала. Она невольно прислонилась къ спинк кресла. Лицо ея выразило одно изумленіе. Княжна не врила сама себ, что прочла она въ лиц его. А она прочла:

‘Что же длать, если ты безумно любишь меня и теб такая честь выйти за меня замужъ? Что жъ длать, я ршаюсь… Покоряюсь’!

И княжна, отъ природы умная, часто остроумная, совершенно наивнымъ образомъ подумала:

‘Какъ смотритъ? Еслибъ у животныхъ было понятіе о томъ, что есть праздники, то какое-нибудь дикое животное непремнно глядло бы такъ въ торжественные дни. Это — быкъ, или волкъ, празднующій день своего рожденія’!

Княжна присмотрлась вновь и снова удивилась.

‘Ну, не долго продолжится твое торжествованіе’! слегка озлобляясь, подумала она.

— Достоуважаемая княжна, заговорилъ Орвадзе басистымъ голосомъ и повышая тонъ съ каждымъ словомъ, какъ дьяконъ на эктеніи.— Вамъ, конечно, извстно и понятно все происшествіе въ моей душ, какое чувствительное дйствіе всхъ моихъ чувствованій меня подвигаетъ — такъ выразиться подобаетъ — самосердечно, овладвъ всми моими мыслями и все такое, стало быть, непреодолимое, на всю жизнь полагательно увковченное и разсчитанное… Ну и, разумется, властно всей душой, всмъ сердцемъ, отъ полноты души и сердца…

Послднія слова Орвадзе произнесъ съ такимъ оттнкомъ въ голос, какъ бы чувствовалъ, что уперся лбомъ въ стну, которую прошибить совершенно невозможно, какъ ни старайся.

Полина, не смотря на волненіе и смуту на сердц, уже кусала себ губы, чтобы не разсмяться.

Замолчавъ, Орвадзе засоплъ и шиплъ, какъ лошадь съ сапомъ.

— Чего позволите надяться ожидать съ вашей стороны? выговорилъ онъ, чувствуя, что этимъ вопросомъ онъ сразу и легко минуетъ ту стну, въ которую было уперся лбомъ.

— Такъ какъ я, ваше превосходительство, ни полслова не поняла изъ того, что вы изволили сказывать, то не могу и отвчать. Скажите просто, что вамъ угодно?

— Оно совершенно вамъ извстно, княжна. Да и родитель вашъ сейчасъ объяснилъ тоже со мной… Я имю честь просить васъ сочетаться со мною бракомъ.

— Благодарю васъ за честь, но мы люди такіе разные — вы и я — что сочетаться намъ невозможно. Я не могу любить васъ и не могу почитать какъ подобаетъ жен мужа. Мы совсмъ разнаго поля ягода, генералъ.

— Позвольте, княжна, вдругъ изумился Орвадзе — я не понимаю! Стало быть выходитъ какъ будто вы мн отказываете?

— Да-съ.

— Что: да-съ? Вы отказываете? Не желаете выходить за меня замужъ?

— Совершенно врно.

— Виноватъ, княжна. Я васъ не понимаю.

Полина слегка пожала плечами и не отвтила.

Наступила мгновенная пауза и Орвадзе выговорилъ:

— Стало быть, то-ись, вы не хотите? Это — мн отказъ? И я долженъ итти сказать князю, что вы отказали? И посл этого, стало быть, что же мн дня черезъ три длать? Опять что ли предложеніе вамъ длать? Обычаи, что ли, у васъ такіе въ Москв? По нашему одинъ разъ длаютъ, съ крайнимъ недоумніемъ въ голос говорилъ Орвадзе.

— Ахъ, Боже мой! нетерпливо выговорила княжна.— Должно быть у васъ, на Кавказ, какіе-нибудь особые обычаи, что люди не понимаютъ самыхъ простыхъ словъ. Я вамъ сказала и повторяю: я за васъ ни за что, никогда не пойду! Я не двочка… Меня нельзя…

— Что же мн теперь длать? вдругъ воскликнулъ Орвадзе, разводя руками.

— Итти къ батюшк и сказать ему, что я отказала. Или, если вамъ не угодно — ничего не говорите. Узжайте. Я сама скажу ему.

Наступило молчаніе. Орвадзе посоплъ, угрюмо глядя на княжну, и наконецъ снова развелъ руками.

— Удивительно!.. протянулъ онъ.

Княжна встала и поклонилась. Орвадзе поднялся тоже и вымолвилъ быстро:

— Такъ-таки, стало быть, что называется — наотрзъ?

И онъ рзнулъ рукой по воздуху.

Княжна молчала.

— Позвольте, я спрашиваю — наотрзъ, стало быть, отказываете?

— Отказываю, тихо, но внушительно произнесла княжна.

И слегка поклонившись она пошла изъ комнаты. Но не успла она еще дойти до дверей, какъ за ней раздался голосъ Орвадзе:

— Одумайтесь, княжна! Чтобы посл не раскаиваться. Вы двица не первой молодости. Да кром того еще… Если мы когда въ жизни столкнемся въ иныхъ обстоятельствахъ — я вамъ отомщу такъ…

Княжна быстро обернулась, взглянула на генерала, хотла что-то выговорить, но лицо ея вдругъ прояснилось и она громко расхохоталась неподдльно веселымъ и добродушнымъ смхомъ.

Хохотъ ея былъ такъ искрененъ и громокъ, что подйствовалъ на Орвадзе ршительне всякихъ словъ и убжденій.

Княжна вернулась къ себ все-таки взволнованная и въ странномъ настроеніи. Вспоминая фигуру и слова Орвадзе, она невольно усмхалась и изрдка смялась, думая о томъ, чего ждать немедленно отъ отца, она становилась грустна и тревога охватывала сердце. Наконецъ, она взяла себя за голову.

— Дуняша! Дуняша! начала звать она какъ бы о помощи.

У княжны была горничная, ея ровесница, прежняя товарка и сообщница дтскихъ игръ, а теперь почти пріятельница.

Крпостную двочку Дуняшу взяли къ княжн, когда имъ обимъ было не боле десяти лтъ. Дуняша играла съ княжной и вмст съ тмъ была поднянькой, прислуживала днемъ, а въ сумерки и по вечерамъ играла съ барышней въ разныя игры.

Съ годами Дуняша стала для княжны ближайшимъ на свт существомъ, которому княжна повряла вс свои печали и вс свои радости. Дуняша, разумется, обожала ее и доказала ей свою любовь однажды наглядно.

Она полюбила молодого малаго, принадлежавшаго другому барину, сосду по имнію князя. Разумется, и князь, и княжна согласились на ея бракъ, но желали купить ея жениха для того, чтобы Дуняша оставалась ихъ крпостной и при княжн.

Владлецъ жениха не согласился продать его. А Дуняша, чтобы остаться около своей дорогой Прасковьи Андреевны, отказалась отъ любимаго человка, проплакала полгода, много измнилась, похудла и подурнла, но не измнила своей барышн. Съ трудомъ, съ борьбой и болью пожертвовала она собою и своимъ счастьемъ..

Съ тхъ поръ Полина еще боле полюбила ее.

Разумется, теперь Дуняша знала все, что происходитъ въ дом. И едва только княжна позвала ее къ себ, какъ горничная, или врне, наперсница, прибжала испуганная, ола около нея на полъ и стала разспрашивать.

Княжна объяснилась въ нсколькихъ словахъ.

— Что жъ теперь будетъ, милая барышня? спросила Дуняша.— Высказывали, что князь грозился. Стало быть, теперь намъ съ вами монашкины шапочки надвать придется? Мн-то ничего, а вамъ-то каково будетъ въ келейк жить, да къ заутренямъ въ пять часовъ подниматься?— говорила двушка совершенно серьезно.

— Теб-то почему же? удивилась княжна.

— Да вдь васъ постригутъ пожалуй.

— Ну меня… А тебя-то за что же?

— Какъ, за что же? Коли васъ постригутъ, такъ и мн надо будетъ постричься.

— Я этого не допущу.

— Что вы! что вы! испуганно замахала руками Дуняша.— Вкъ жили вмст, а теперь прогоните. Грхъ это, барышня! Что же мн тогда удавиться что ли?

Княжна положила руку на плечо двушки, и лицо ея стало грустно.

— Коли такъ, тихо произнесла она,— разумется об пострижемся. Ну да это еще впереди. А поди-ка поразузнай: сидитъ ли еще этотъ турка у князя, или ужъ ухалъ?

Горничная вышла, вернулась черезъ нсколько мгновеній и объяснила, что генералъ все еще въ кабинет у князя и очень громко говоритъ, расхаживая по горниц. А князь, должно быть, молчитъ,— его голоса не слыхать.

Просидвъ молча боле часа, княжна снова послала Дуняшу за справками. Двушка принесла извстіе, что генералъ ухалъ, далъ швейцару полтинникъ серебряный и сказалъ, не поминать его лихомъ, а что его нога больше въ этомъ дом не будетъ.

— Люди-то какъ вс обрадовались, барышня! прибавила Дуняша.— Вдь вс знаютъ, о чемъ рчь идетъ. Вс боялись этакого барина получить. Онъ, сказываютъ, у себя призоветъ шесть солдатъ, да на своихъ глазахъ прикажетъ троимъ троихъ пороть. А тамъ поротые встанутъ и порятъ этихъ троихъ. Право, ну! Люди сказывали: женится онъ на нашей княжн и будетъ насъ всхъ этакъ же заставлять другъ дружку перепарывать.

VII.

Княжна, разумется, стала ждать съ минуты на минуту появленія человка, который позоветъ ее къ князю. Прошло нсколько часовъ,— отецъ ее не вызывалъ.

Подошелъ часъ обда, уже въ сумерки, такъ какъ въ дом князя часы денные были распредлены отчасти на иностранный ладъ, не ради моды, а ради образа жизни хозяина, встававшаго поздно.

Прежде обдали, какъ и вся Москва, около полудня, а ужинали часовъ въ восемь, но съ тхъ поръ что князь былъ боленъ, онъ только поднимался около полудня и обдъ перенесли на сумерки.

Когда княжна уже ожидала встрчи съ отцомъ въ столовой, явился лакей и доложилъ, что князь выхалъ со двора и приказалъ княжн кушать и его не ждать, такъ какъ онъ, по всей вроятности, не вернется ране поздняго вечера.

И весь этотъ день для княжны прошелъ въ томительной неизвстности.

На другой день повторилось то же самое. Князь сидлъ у себя, не вызывалъ дочери, а она безъ его дозволенія уже давно перестала приходить сама. На этотъ разъ князь приказалъ подать кушать себ въ кабинетъ, а княжн — въ ея аппартаменты.

Наступилъ третій день и опять повторилось то же самое. Княжна, разумется, тревожилась.

Дуняша собирала всякія справки между людьми и вс были одного и того же мннія: ‘Что-й-то творится! Что-й-то готовится! ‘

Но что предпринималъ или готовилъ баринъ-князь, конечно, никто не зналъ.

Княжна была уврена, что отецъ уже хлопочетъ и справляется въ какихъ-нибудь московскихъ монастыряхъ о правилахъ постриженія въ монахини.

Между тмъ единственный человкъ, который могъ теперь быть въ большую помощь княжн, не появлялся въ дом, не смотря на свое общаніе. Объ княз Иль Петрович не было ни слуху, ни духу.

И только на четвертый день посл бала у Орлова, княжна узнала, что ‘братецъ’ сидитъ у князя.

Появившійся Илья Петровичъ объяснилъ дяд, что былъ нездоровъ и лежалъ… Отвыкнувъ отъ сильныхъ морозовъ, онъ постоянно простужался и разумется клялъ климатъ россійскій и его зиму.

— То-то вотъ, странствующая ты стрекоза, сказалъ князь.— Кабы не шатался всю жизнь въ заморскихъ земляхъ, такъ былъ бы крпче… А то погляди на себя: что ты? Перина!

Илья Петровичъ тотчасъ замтилъ, что дядя настроенъ желчно и ядовито. Справившись объ здоровь князя и княжны, онъ получилъ въ отвтъ:

— Я злюся и собираюсь куснуть… А ей, сударын, что дется!.. Она каменная… Ну, да вотъ этимъ проберу…

И князь показалъ племяннику на письменный столъ, гд лежали два большія письма.

— Можешь прочитать надписи, сказалъ онъ.

Илья Петровичъ прочелъ на одномъ конверт: ‘Въ городъ Рузу, Устинь Савельевн Кузьминой’. На другомъ, было: ‘Березополье. Макару Макаровичу Трубецкому’.

Надписи эти ничего не сказали Иль Петровичу.

— Это два треуха моей дочк.

— За что, дядюшка?.. Что она васъ любитъ и желаетъ быть при васъ и не хочетъ итти замужъ за кабана… Гршно такъ разсуждать…

— Ну, ладно… Это лживое объясненіе. Я тоже не глупе тебя. Брось, племянникъ… Скажи лучше… что длать съ собой хочешь, ‘троякій якъ’, какъ тебя москвичи окрестили!

Илья Петровичъ усмхнулся.

— А разв это прозвище еще не забыто? спросилъ онъ добродушно.

— Зачмъ забывать. Мы свои клички помнимъ. Вотъ если женишься, другую выдумаемъ.

Про Илью Петровича уже давно сочинилъ какой-то досужій шутникъ, что такъ какъ князь — толстякъ, добрякъ и холостякъ, то стало-быть онъ ‘троякій якъ’.

И хотя въ этомъ прозвищ не было не только никакого остроумія, но и простого смысла, тмъ не мене оно понравилось и всякій москвичъ упорно поминалъ проживавшаго всегда за границей князя не иначе какъ ‘троякимъ якомъ’.

Одинъ лишь князь -дядя звалъ всегда племянника — странствующей стрекозой и заморскимъ скакуномъ.

— Да, племянничекъ, началъ князь нравоучительно,— кабы женился во-время, такъ не былъ бы заморскимъ скакуномъ. Жилъ бы въ Москв съ женой и дтьми. Теперь, поди, въ дом-то невсты и женихи у тебя были бы, а ты вотъ одинъ, какъ перстъ. Состарился, разбухъ… Гляди, какъ разбухъ! Ишь, тебя во вс стороны разнесло! Гляди, рука-то! Ншто это рука? Бревно! Да, вотъ этакъ, племянничекъ, еще годиковъ пять-шесть попрыгаешь, повертишься, поскачешь, да и наскочишь, напорешься!

— На что? изумился простодушно Илья Петровичъ.

— Встимо на женщину, или двушку. Да только на такую, которая тебя посадитъ на ладошку на лвую, а правой-то прихлопнетъ — и только мокренько останется.

Илья Петровичъ вдругъ залился громкимъ хохотомъ и добродушно заливался долго, такъ что наконецъ слезы показались у него на глазахъ. Веселый и въ высшей степени добрый хохотъ племянника заставилъ и князя Андрея Ивановича улыбаться. Лицо его прояснилось слегка.

— Неужели вы, дядюшка, вымолвилъ удивляясь Илья Петровичъ,— въ самомъ дл такъ полагаете, что я въ мои годы способенъ прельститься какой-нибудь бабой и что эта баба меня окрутитъ. Господь съ вами, дядюшка! Какъ же, пятьдесятъ лтъ прожилъ — ни одна прелестница никакой силы на меня не имла и вс женщины были мн что рядъ кочановъ капусты на грядахъ. А вы вдругъ этакое подозрваете! Неужто вы врите въ то, что говорите?

— Врю — не врю, племянничекъ, а бываетъ такъ. Старые холостяки при нкоторыхъ обстоятельствахъ на шестомъ десятк лтъ спотыкаются. Приходятъ у нихъ желанія, какихъ прежде не было — хотя бы желаніе не быть одному, одинокому. Зависть беретъ на всякую семью. У себя-то скучно, а прыгать-то уже нельзя, силы нту. Вотъ къ нему сейчасъ сестрица-тоска въ гости пожалуетъ, а за ней сейчасъ братецъ-охъ, да другой братецъ-вздохъ! Вотъ, туда-сюда! Какъ мн быть одинокому? Да куда мн головушку приклонить? Да вонъ какія милыя дтки бгаютъ на двор! Вонъ людямъ какое счастіе, а у меня никакого нтъ! Вонъ какая тамъ хозяюшка ходитъ молодая, такая-сякая, блоглазая, чернолицая, или хоть наоборотъ. А я то все одинъ, да одинъ! Скоро помирать — некому глаза закрыть! Некому состояніе передать! И стало быть я — собака, песъ. Давай надумаемъ, какъ тутъ быть, чмъ горю пособить. И пошелъ заглядывать въ разныя рожицы. Приглянулась какая, подумалъ-подумалъ — посватался. Хлопъ! Готово! Отказъ! ‘Вы бы, говорятъ, пораньше! Время упустили!’ Другой разъ посватался, въ третій, да хоть въ десятый разъ — везд люди-то живутъ зрячіе. Молодца этакого возраста какъ ты, хотя ты и князь, не сразу обожать начнетъ какая двица. Разв уже совсмъ какая затхлая. Вотъ тутъ сейчасъ и пожалуйте — наемное сердечко, дешевенькую любовишку или покупное счастіе! На деньги все можно получить! И вотъ, глядишь, этакій-то старый холостякъ, какъ ты, мимо цыганскаго табора халъ и съ женой домой пріхалъ!

Илья Петровичъ захохоталъ снова.

— Цыганка-то — еще слава Богу, Хуже пріобртешь, продолжалъ князь.— Не смйся! Вдьму, племянничекъ, заполучишь — настоящую, изъ Кіева, съ хвостомъ…

Бесда дяди и племянника длилась долго, но затмъ князь сурово объявилъ гостю, что обдать у него нельзя, такъ какъ онъ самъ узжаетъ со двора. На замчаніе племянника, что онъ пообдаетъ съ княжной-сестрицей — Илья Петровичъ получилъ неожиданный отвтъ, отъ котораго даже лицо его слегка измнилось. Дядя объявилъ еще сурове, что не желаетъ, чтобы онъ видлся со своей сестрицей, такъ какъ та ‘сидитъ якобы подъ арестаціей!’

— Въ ея-то годы! Это не-каковски же? По-кавказски что ли? рзко вымолвилъ Илья Петровичъ.

— По-березопольски! вспыхнувъ отрзалъ князь.

— Что же это? Насиліе, дядюшка. Это не достойно. Сами вы сейчасъ сказывали, что только затхлая невста…

— А значить, что я баловать не позволю, перебилъ князь.— Хоть теперь и лыкомъ я шитый, да все-таки въ лапы никому не дамся. Вотъ два письма написалъ и отсылаю…

— Не пойму я ничего! негодуя и холодно произнесъ Илья Петровичъ, такъ какъ въ сущности думалъ, что уже начинаетъ догадываться въ чемъ дло.

— Справлялся я, племянничекъ, насчетъ порядковъ постриженія двицъ дочерей строптивыхъ, и узналъ, что законъ новый есть, отъ матушки Екатерины остался и соблюдается… Силкомъ не постригать двицъ…— Ну что жъ — длать нечего — покорился и другое надумалъ не хуже… А что — узнаешь вскорости…

И князь Андрей Ивановичъ вызвалъ дворецкаго, передалъ ему оба письма и приказалъ тотчасъ снарядить двухъ конпыхъ гонцовъ.

— Такъ положительно не дозволите вы мн повидать сестрицу? рзко и сухо спросилъ Илья Петровичъ по уход дворецкаго.

— Сказано разъ! Не переспрашивай. Сиди со мной или узжай.

— Такъ я, дядюшка, уду! страннымъ голосомъ выговорилъ князь Илья Петровичъ и не прощаясь вышелъ изъ кабинета, сильно взволнованный.

VIII.

Рязанская вотчина князей Березопольскихъ была хорошо извстна въ губерніи. Она не поражала особенно красивымъ мстоположеніемъ или какими-либо особенно богатыми постройками, но отличалась отъ всхъ сосднихъ дворянскихъ имній какою-то особенною, порядливою вншностью, чистотой, даже изяществомъ и общимъ благоустройствомъ.

Вотчина эта создалась не случайно, безъ плана, въ силу приспособленія къ мсту, или по прихоти какого-либо владльца, строившагося наобумъ. Лтъ шестьдесятъ назадъ она еще и не существовала.

Князь Иванъ Ильичъ Березопольскій, покинувъ Петербургъ по собственной вол, во дни наибольшей власти Бирона, пріхалъ въ Рязанскую вотчину и нашелъ большой, но неуклюжій, холодный и разрушающійся домъ.

А съ нимъ была семья — молодая жена и младенецъ-сынъ.

Князь, человкъ умный, по своему времени очень образованный, ненавидящій праздность и лнь, не зналъ, куда дваться отъ скуки, очутившись въ добровольной ссылк.

Жить въ дом было невозможно. Приходилось поневол строить другой. Зрло обдумавъ все до мельчайшихъ подробностей, князь Иванъ Ильичъ ршилъ соединить полезное съ пріятнымъ: найти себ ежедневное серьезное занятіе, начавъ строиться вновь.

Съ перваго же года онъ увлекся своимъ занятіемъ. Онъ выбралъ въ верст отъ усадьбы мсто около маленькой рчки, гд былъ лсъ, въ которомъ, по счастію, оказались вс породы деревьевъ и много дубовъ. И вотъ, по заране начертанному плану, началось созиданіе новой вотчины.

Чтобы не быть стсненнымъ въ средствахъ, князь сократилъ вс свои расходы, и три четверти ежегоднаго дохода со всхъ имній было посвящено на это дло. Кром того, князь продалъ дальнее имніе, на границ Казанской губерніи, и крупную вырученную сумму положилъ тоже на стройку.

Возникъ вопросъ, какъ именоваться новой вотчин.

И усадьб на новомъ мст было дано то же имя, какимъ именовался родъ князя.

Первою постройкой, къ которой приступили, была простая крестьянская изба съ тремя горницами. Ее поставилъ князь для себя, чтобы жить около своего дла. И затмъ, изо-дня въ день, изъ мсяца въ мсяцъ, изъ тода въ годъ, даже зимой, за исключеніемъ декабря и января, шло созиданіе. И длилось оно всю жизнь князя.

Между годомъ, когда была поставлена изба, и годомъ, когда закончился постройкой ткацкій дворъ — послднее дло князя — прошло около двадцати лтъ.

Въ итог появилась: вотчина красивая, а главнымъ образомъ единственная въ своемъ род. Все въ ней было правильно, все въ ней было симметрично. Небольшой домъ, съ колоннадой и террасами по бокамъ, стоялъ на возвышеніи между обширнымъ дворомъ, съ одной стороны, и цвтникомъ, съ другой. Налво шелъ большой садъ, направо — вначал молодая, едва замтная, а теперь уже старая березовая роща, посаженная княземъ.

Вс службы, церковь, большой конный дворъ, оранжереи и даже перенесенное сюда село — все соединялось съ домомъ березовыми аллеями. Домъ стоялъ собственно въ центр всего владнія. Село разрослось въ первыя же семь лтъ, такъ какъ князь постоянно покупалъ крестьянъ и селилъ ихъ у себя. Даже изъ двухъ сосднихъ своихъ деревень перевелъ онъ души тоже въ Березополье. Теперь на большомъ сел было около 800 душъ.

Самымъ любопытнымъ предметомъ въ Березополь считалось теперь, по мннію сосдей, нчто находившееся невдалек отъ дома, въ начал березовой рощи, и огороженное заборомъ.

Это была та самая изба, въ которой когда-то поселился князь при начал своего дла.

Онъ оставилъ ее нетронутою, какъ она была, въ вид воспоминанія, прося сына не трогать избу и въ свою очередь завщать, чтобы она прожила свой вкъ, т. е. чтобы избу не поправляли и не трогали, дабы она, какъ все на свт, сгинула своимъ собственнымъ концомъ.

Поэтому теперь между палисадникомъ и рощей за заборомъ виднлась уже убогая избушка, сренькая, покосившаяся, съ прогнившимъ тесомъ на крыш. Этой старушк было теперь около 60-ти лтъ.

Разумется, на всемъ остальномъ лежалъ совершенно иной отпечатокъ. Все было ново, свжо, такъ какъ все поддерживалось усердною и искусною рукой.

Въ Березополь, куда никогда почти не заглядывалъ князь Андрей Ивановичъ, гд только разъ погостила недолго княжна, оставалось однако все въ такомъ вид, какъ еслибъ владльцы никогда не вызжали.

Было это потому, что въ вотчин проживалъ человкъ, который всмъ завдывалъ, отъ важнйшихъ длъ до мельчайшихъ мелочей. Но когда этому человку говорили слово ‘управитель’ или ‘управляющій’, то онъ отзывался:

— Помилуй Богъ! Это неправда. Я — дворянинъ!

Этотъ человкъ, имвшій обыкновеніе начинать рчь словами ‘помилуй Богъ’, былъ душой Березополья, былъ душою всего округа. Трудно было бы найти гд-либо, верстъ на двсти кругомъ, кого-либо, кто бы его не зналъ и кто бы отнесся къ нему иначе, какъ съ величайшимъ уваженіемъ.

Прошло уже около пятнадцати лтъ съ тхъ поръ, какъ личность эта появилась въ Березополь и завдывала всей вотчиной.

Князь Андрей Ивановичъ познакомился въ Москв съ небогатымъ дворяниномъ, который только что вынужденъ былъ, ради долговъ отцовскихъ, продать маленькое имньице и не зналъ, чмъ существовать и куда себя двать.

Это былъ Макаръ Макаровичъ Трубецкой — самый честный, правдивый и кротко-строгій человкъ, какого можно было только встртить. Замчательною чертой его было то, что онъ никогда не сердился ни за что, кром одной вещи. Онъ слегка сердился, когда на заявленіе его, что онъ Трубецкой, у него спрашивали:

— Князь, или нтъ?

Только въ этомъ случа Макаръ Макаровичъ поджималъ губы и говорилъ:

— Почему же непремнно князь? Будто ужъ нельзя быть Трубецкимъ и не быть княземъ?

Такъ какъ вопросъ этотъ за его жизнь ему предложили нсколько тысячъ разъ, а можетъ быть и сто тысячъ, то кончилось тмъ, что это обстоятельство его раздражало. Впрочемъ, въ послдніе годы самъ Макаръ Макаровичъ шутя рекомендовался:

— Трубецкой, только не князь.

На приглашеніе князя Березопольскаго быть управителемъ, Макаръ Макаровичъ гордо отвтилъ, что дворянинъ въ управители итти не можетъ. Но кончилось тмъ, что онъ согласился жить въ Березополь и ‘завдывать’ всмъ. Въ письмахъ къ князю по дламъ, онъ всегда подписывался: ‘Вашъ довренный’.

. Благодаря Макару Макаровичу, никуда не вызжавшему, ни разу не побывавшему за все время въ Москв, но за то часто навщаемому сосдями, Березополье не только сохранило свой прежній, красивый и изящный видъ, но казалось все какъ бы съ иголочки. А всего нове и изящне была церковь.

По отношенію къ храму Божьему Макаръ Макаровичъ былъ особенно внимателенъ. Часто случалось ему вызвать сельскаго батюшку изъ его дома, вести къ церкви и показывать какое-нибудь пятнышко на стн, или пятнышко на купол — другой же день утромъ уже появлялись рабочіе.

Не мудрено поэтому, что прозжіе, глядя на церковь Березопольскую, произносили зачастую:

— Ай да храмъ! Вотъ такъ храмъ!

Вдобавокъ на колокольн этого храма появился недавно новый, звучный, пвучій колоколъ, но не на счетъ владльца, а на деньги, скопленныя за много лтъ изъ своего жалованья самимъ Трубецкимъ.

И теперь, когда раздавался первый ударъ на колокольн къ заутрен, или къ обдн, Макаръ Макаровичъ крестился съ особеннымъ выраженіемъ на лиц.

— Это мой крестничекъ! говорилъ онъ.

И давно всмъ было извстно это выраженіе. Крестьяне тоже повторяли:

— Это, слышь, крестничекъ Макара Макаровича! Его дтище! Въ колокол во всемъ нтъ ни полушки княжеской.

Вслдствіе постояннаго отсутствія владльца, дворня и крестьяне на сел такъ сжились и свыклись съ Трубецкимъ, что въ качеств дворянина стали его звать давно: ‘нашъ баринъ’.

Посторонніе часто бывали вводимы въ заблужденіе, и нкоторые, прізжавшіе издалека, обращались къ Трубецкому, считая его княземъ Трубецкимъ и самимъ владльцемъ Березополья.

— Помилуй Богъ! отзывался Макаръ Макаровичъ.— Я не владлецъ и не управитель, я — довренное лицо.

Но какихъ-нибудь ребятишекъ на сел было бы крайне мудрено заставить поврить, что баринъ Макаръ Макаровичъ — не ихъ баринъ. Вдобавокъ всхъ ребятишекъ отцы и матери часто пугали:

— Вотъ погоди, прідетъ нашъ московскій-то баринъ-князь,онъ теб задастъ!

И въ ум всякаго мальчугана деревенскаго существовала два барина: одинъ — добренькій, живущій тутъ, а другой — гд-то тамъ, на рчк, или въ лсу, или за полемъ, страшнющій, и коли набалуешь, онъ сейчасъ шаркнетъ сюда.

Посл этого, конечно, не было ничего мудренаго, что, когда, однажды князь Андрей Ивановичъ пріхалъ въ Березополье и молва объ этомъ прошла по селу, то парни и двки, съ дтства относившіеся къ нему на извстный ладъ, попрятались по избамъ и не мало насмшили стариковъ.

Трубецкой помщался около дома, въ отдльномъ флигельк, гд у него было четыре горницы. Онъ былъ совершенно одинокій человкъ. Но былъ ли онъ холостъ, или былъ вдовъ, этого никто не зналъ, такъ какъ на этотъ вопросъ Макаръ Макаровичъ всегда отвчалъ уклончиво:

— Помилуй Богъ! неужто все сказывать! Иное и про себя хочется подержать. Ну, холостъ, такъ холостъ, а вдовъ, такъ вдовъ. Ни хуже, ни лучше я отъ этого не буду! Ну, пусть я — вдовый холостякъ!

Вообще про свое прошлое онъ никогда, никому, ничего на передавалъ, и самые лучшіе его знакомые ничего объ этомъ не знали. А знакомыхъ этихъ и даже пріятелей у Трубецкого было много.

Не было почти ни единаго человка, который бы относился къ нему враждебно. Всякому Трубецкой чмъ-нибудь услужилъ, а если не пришлось услужить, то такъ встрчалъ и провожалъ, такія говорилъ слова, что невольно у всякаго являлась мысль:

‘Хорошій это человкъ!’

Въ затрудненіи ли какомъ, въ бд, въ нужд, въ трудноразршимомъ дл, при какомъ-либо особенномъ обстоятельств, всякій — и старъ, и младъ — тотчасъ мысленно цплялись за Трубецкого.

— Надо къ Макару Макаровичу! было первое слово.

И каждый разъ оказывалось, что не даромъ обращались къ Макару Макаровичу. Онъ и поможетъ чмъ въ силахъ, а разсудитъ, и надоумитъ, но проситъ потомъ ‘не отбояриваться’.

Это выраженіе имло особаго рода значеніе.

Когда Трубецкого кто-либо благодарилъ за что-нибудь, то онъ отвчалъ:

— Ну вотъ, сейчасъ стали отбояриваться!

При этомъ онъ объяснялъ, что благодарить не надо, что всякій человкъ обязанъ всячески помочь ближнему и благодарности не ждать и не требовать. Благодарность есть отплата. Часто благодарность происходитъ изъ гордости, изъ желанія поквитаться и, стало быть, отъ одолжившаго въ нравственномъ смысл отбояриться.

— Вотъ не благодарите, и буду я знать, что вы ко мн что-нибудь питаете. А какъ вы меня отблагодарили на вс лады, такъ я и знаю, что вы отплатить захотли и отъ меня сердцемъ отбояриться.

Разсужденіе это, темное, было ясно только для самого Трубецкого. Но и весь складъ его разума былъ таковъ. Все хорошо, сердечно, разумно, ясно и вмст съ тмъ подъ какой-то пеленой.

Вс разсужденія Трубецкого — а онъ очень любилъ философствовать — носили на себ отпечатокъ той же темноватости.

Сельскій батюшка — человкъ недалекій — часто бесдуя съ пріятелемъ Макаромъ Макаровичемъ, постоянно смущался.

— Ужъ очень вы ‘глыбко’ захватываете, говорилъ онъ.

IX.

Однажды, въ конц ноября, когда Макаръ Макаровичъ сидлъ у себя ввечеру и читалъ старый нумеръ журнала ‘Зеркало свта’, прислуживавшій ему пятнадцатилтній мальчуганъ явился въ горницу съ многозначительно-улыбающимся лицомъ.

Мальчикъ, или скорй юноша, по росту и сложенію, именемъ Сенька, былъ малый смтливый, шустрый, отчасти избалованный Трубецкимъ, но, разумется, привязанный къ нему. искренно.

— Чему смешься, глупая голова? кротко спросилъ Макаръ Макаровичъ, снимая очки, кладя ихъ на книгу и поворачиваясь на стул, лицомъ къ Сеньк.

Онъ сразу прочелъ и догадался по фигур своего слуги, что онъ явился съ чмъ-нибудь особеннымъ.

— Гривенничекъ за вами, Макаръ Макаровичъ.

— Врешь, помилуй Богъ!

— Сейчасъ издохнуть — гривенничекъ за вами!

— Тьфу!.. Сколько разовъ теб сказывать, чтобъ бросилъ эту дурацкую прибаутку! Что за глупыя такія слова! Неужто другихъ словъ нтъ?

— Виноватъ, Макаръ Макаровичъ.

— Виноватъ, виноватъ! Только и знаешь, что виноватъ! А ты брось! Ну, въ самомъ дл помрешь собачьей смертью? Хорошо будетъ?! Ну, въ чемъ дло-то?

— А дло такое — гривенничекъ, а то и два за вами.

— Да ну, говори! нетерпливо отозвался Трубецкой.

— Конный!.. Макаръ Макаровичъ. И отъ кого конный-то? Прямо отъ князя изъ Москвы!

— Что ты! взволновался Макаръ Макаровичъ и тотчасъ же поднялся съ мста.— Гд онъ?

— А вотъ тутъ, за дверями.

— А ты лясы точишь… Зови скорй!

Сенька шмыгнулъ за дверь, а ‘завдующій’ Березопольемъ стоялъ нсколько смущенный.

Князь присылалъ коннаго, или, какъ стали уже называть, ‘штафетку’, только въ крайне важныхъ случаяхъ,— обыкновенно прізжала подвода.

‘Что такое можетъ быть?’ задалъ себ вопросъ Макаръ Макаровичъ — и ума не могъ приложить для отгадки.

‘Здсь все благополучно’, думалъ онъ. ‘Разв тамъ что случилось? Лишь бы только меня въ Москву не требовалъ — безъ ножа заржетъ’.

Послдняго пуще всего боялся всегда Макаръ Макаровичъ.

Въ эту минуту вошелъ толстый и высокій малый, поклонился управляющему въ поясъ и, растегнувшись, началъ доставать изъ-за пазухи то, что онъ привезъ. Наконецъ появился большой, завернутый въ замасленную тряпку, предметъ. Когда тряпка была развернута, прибывшій подалъ молча нсколько измятый пакетъ.

Макаръ Макаровичъ взялъ его, повертлъ и слъ къ столу.

— Ну, а ты съ Богомъ ступай! вымолвилъ онъ.— Поужинай, да завались спать. Назадъ когда приказано быть?

— Ничего не указано, Макаръ Макаровичъ. Стало быть, какъ вы поршите: тутъ ли ждать, или завтра назадъ.

— Ну, вотъ прочту, увижу…

Когда княжескій посолъ вышелъ, Макаръ Макаровичъ заперъ дверь на задвижку и съ нкоторымъ волненіемъ, надвъ очки, началъ читать довольно пространное письмо. Посланіе князя было написано писарскою рукой и лишь подписано имъ.

Прочитавъ первыя строки, Макаръ Макаровичъ ахнулъ и чуть не привскочилъ снова. Изъ первыхъ же строкъ онъ узналъ, что въ Березополье прізжаетъ сама княжна Прасковья Андреевна на жительство. На сколько времени — неизвстно, но, во всякомъ случа, вплоть до будущаго лта.

— Что такое, помилуй Богъ! Что за притча? Спаси и сохрани! проговорилъ Макаръ Макаровичъ вслухъ.

И онъ пересталъ читать дале, будто предчувствуя, что важне этого уже больше не узнаетъ.

— Всякія загадки княжія разгадывалъ, пробурчалъ онъ,— а вотъ эту должно быть никогда не разгадаю! Что же ей въ Москв-то нешто надоло, чтобы къ намъ въ глушь хать! Двиц! Одной. Ну что же, спаси Богъ! Не мое то дло…

И Макаръ Макаровичъ началъ читать письмо. Оно было полно распоряженій на счетъ пребыванія княжны въ Березополь.

Князь писалъ подробно, какіе аппартаменты приготовить, вычистить и вытопить, какіе аппартаменты запереть совсмъ я не топить. Кого назначить въ услуженіе княжн. Почти всхъ людей князь переименовывалъ и между прочимъ назначилъ дочери въ ближайшія прислужницы двухъ старухъ, изъ коихъ одна уже съ недлю какъ умерла, а другая настолько ослабла отъ старости за послднюю зиму, что ее тоже трудно было приставить къ услугамъ княжн.

— Степанида теперь Господу Богу ужъ служитъ, пробурчалъ Макаръ Макаровичъ.— А Лукерья Егоровна такъ одряхлла, что куда ужъ ей горничною или снною двушкой быть. Въ два дня въ постель сляжетъ. Поди, княжна наша, съ позволенья сказать, и чихнуть сама не можетъ. Приказаній сто-двсти въ день отдастъ. Къ ней надо кого помоложе…

И продолжая читать различныя мелкія приказанія князя, Макаръ Макаровичъ сопровождалъ ихъ своими замчаніями вслухъ. Но послднее, что приказывалъ князь — вдругъ поразило Трубецкого настолько, что онъ протянулъ вслухъ многочисленно:

— Что-о-о!..

Этотъ приказъ князя показался ему оскорбительнымъ, и поэтому неудобоисполнимымъ.

— Что жъ я за сыщикъ дался ему! Да и какъ же я могу все знать! Что же я въ замочную скважину подглядывать буду? Да и нехорошее какое занятіе! Я довренное лицо по имнію, а подглядывать, да подслушивать и наушничать… нтъ ужъ, ваше сіятельство, другого кого найдите, а я вотъ что…

Макаръ Макаровичъ всталъ и началъ ходить по горниц.

— Да-съ, ваше сіятельство, вотъ что-съ! проговорилъ онъ опять вслухъ еще боле взволнованнымъ голосомъ.

Затмъ, пройдясь еще нсколько разъ, онъ снова слъ, перечелъ окончаніе письма и выговорилъ:

— Нтъ-съ… Спаси Богъ, достоуважаемый князь Андрей Ивановичъ. Я въ наушники не пойду…

Приказаніе князя заключалось въ томъ, чтобы Трубецкой имлъ княжну подъ постояннымъ бдительнымъ надзоромъ и еженедльно отписывалъ князю все, что она длаетъ, говоритъ и кого видитъ, и наипаче, чтобы описывать ея знакомства, свиданія, визиты, или пріемъ сосдей.

Такимъ образомъ Трубецкому приходилось сдлаться настоящимъ надзирателемъ надъ княжной и доносителемъ обо всхъ ея дйствіяхъ.

Макаръ Макаровичъ задумался и долго сидлъ, не двигаясь. Лицо его потемнло и стало грустно. Мысль его ужъ пошла гораздо дальше.

Онъ уже мысленно прощался съ Березопольемъ, гд прожилъ мирно и тихо пятнадцать лтъ и куда въ дл управленія положилъ всю свою душу. Онъ уже ршилъ что отписать князю, уже мысленно получилъ и прочелъ отвтъ князя, и уже видлъ себя укладывающимся и узжающимъ куда-то…

Но куда?— вотъ вопросъ.

Помогая направо и налво изъ собственныхъ средствъ, Макаръ Макаровичъ, за вс годы, что управлялъ богатою вотчиной, не отложилъ на черный день ни единаго гроша, а что и скопилъ, то пошло на колоколъ церковный.

Правда, было двсти рублей вновь скопленныхъ, но онъ считалъ ихъ не своими. На нихъ онъ общался соорудить два оклада на два образа въ храм Березопольскомъ. Взять ихъ себ въ наступившій черный день онъ теперь не считалъ возможнымъ.

Да и что же двсти рублей! Долго ли на лихъ проживешь безъ всякаго мста и жалованья. Да и куда дваться? Итти опять въ управители! къ кому?.. хать въ Москву обивать пороги и просить! Ни къ чему не поведетъ. Во всхъ вотчинахъ, кром самыхъ большихъ богачей, управляютъ простые бурмистры, старосты или дворовые управители. Рдко у кого есть довренное лицо изъ дворянъ.

Черезъ часъ Макаръ Макаровичъ нсколько успокоился, хотя накрпко ршилъ, что кривить душой не станетъ. Но прежде чмъ отписывать князю, надо будетъ переговорить оба всемъ съ самой княжной. Прямо ей повдать про это приказаніе князя.

‘Помилуй Богъ! Это первое дло’, думалъ Макаръ Макаровичъ: ‘А то мн ей совстно будетъ въ глаза глядть, хотя и не буду я наушникомъ. Первое дло ей надо сказать, а тамъ съ ней вмст и разсудимъ, какъ быть. Пускай князь другого кого пришлетъ. Что я ему за Ванька-Каинъ достался!’

Макаръ Макаровичъ легъ спать, но всю ночь вертлся съ боку на бокъ и изрдка вздыхалъ.

Наконецъ ему приснилось, что кто-то его тащитъ за воротъ, суетъ лбомъ въ дверь и кричитъ:

— Смотри въ дырочку! Гляди, сказывай, что тамъ длается!

И Макаръ Макаровичъ проснулся весь въ поту отъ кошмара. Онъ перекрестился три раза и вымолвилъ:

— Спаси Богъ! И во сн-то была неохота наушникомъ быть, а ужъ на яву-то и совсмъ не смогу.

Проснувшись рано утромъ, ‘завдующій’ Березопольемъ тотчасъ же принялся за хлопоты.

X.

Не прошло часу времени, какъ вс въ дом и въ службахъ зашевелились. Дворовыхъ въ вотчин было боле полусотни, мужчинъ и женщинъ. Вс они жили въ полной праздности, вс облнились.

Впрочемъ, дворня эта отличалась тмъ, что въ ней значительно преобладали старики и дти. Почти во всхъ семьяхъ были бабушки, ддушки и внучата.

Все что было людей возмужалыхъ и не вполн пожилыхъ, все это было въ Москв, въ услуженіи у князя. Въ вотчин оставались, какъ бы на поко, старики, а равно и дти московскихъ лакеевъ и горничныхъ.

Т, кто были помоложе, двадцати пяти и тридцати лтъ, были вс люди необходимые въ имніи: слесаря, столяры и вообще всякаго рода мастеровые или знавшіе какое-либо дло и ремесло. Благодаря имъ Макаръ Макаровичъ и могъ содержать всю усадьбу въ такомъ вид, что она казалась какъ бы съ иголочки.

Извстіе, что черезъ нсколько времени надо ждать въ имніе самое княжну, да вдобавокъ еще на всю зиму, произвело такую сумятицу среди обывателей, какой давно не бывало.

Черезъ полчаса всть уже облетла вс службы, конный дворъ, ткацкій корпусъ, оранжереи и перелетло на село. Въ избахъ тоже началось волненіе, хотя мене сильное, чмъ въ усадьб.

Разумется, всякій отъ мала до велика думалъ и гадалъ:

— Что за притча? Княжна-двица, а не какая-либо старая барыня, вдругъ прізжаетъ къ себ въ вотчину, одна, безъ родителя!

И гласъ народа — гласъ Божій — разсудилъ дло тотчасъ же, догадался скорй, чмъ Макаръ Макаровичъ.

Гласъ народа сказалъ, что княжна провинилась и прізжаетъ какъ бы въ наказаніе въ уединенное жительство.

Когда это умозаключеніе княжихъ рабовъ дошло до Трубецкого, онъ воскликнулъ:

— Помилуй Богъ, врете!

Но за то черезъ нсколько минутъ и самъ онъ сталъ врить въ эту догадку.

Три дня прохлопоталъ Макаръ Макаровичъ и ни разу не прислъ. Прежде всего аппартаменты, которые назначилъ князь для дочери, были тщательно вычищены и вымыты. Мебель выносили, выбивали и опять вносили. Рамы мыли. Во всхъ печахъ трещали дрова и уже распространялся сыровато-гнилостный и дкій запахъ угара.

Печи въ усадьб, и то только нкоторыя, топились изрдка, не боле трехъ-четырехъ разъ въ зиму.

Князь былъ врагомъ рубки лсовъ, а покупать дрова считалось постыднымъ, и поэтому въ Березополь у дворни и крестьянъ было всего вдоволь, кром дровъ. Это былъ единственный предметъ, въ которомъ вс нуждались, и который скупо отпускался.

Однажды, около полудня, Трубецкой пришелъ домой пообдать, и въ то же время веллъ послать къ себ дворовую двушку Евгенію.

Когда Макаръ Макаровичъ сидлъ за гречневой кашей, Сенька доложилъ:

— Пришла-съ. Впустить?

— Кто?

— А самая эта Евденья Степановна…

— Ну, зови.

Въ комнату вошла молодая двушка, лтъ двадцати на видъ. Только по платью ея можно было узнать, что это простая дворовая.

Евгенія или Евденья, какъ звали ее вс, была высокая,стройная двушка. Правильныя черты замчательно благо лица съ легкимъ румянцемъ давали изящный и даже граціозный профиль, а большіе срые, но съ зеленоватымъ отблескомъ глаза поражали всякаго…

Глаза эти имли какое-то загадочное, сразу неуловимое выраженіе, сосредоточенно жесткое и ‘себ на ум’. Ко всему прибавлялась еще необыкновенная для простой крпостной прическа, длавшая изъ нея какъ бы ‘барышню’.

Волосы ея были острижены съ годъ назадъ, посл какой-то трудной болзни, и теперь вились локонами. Какъ ни приглаживала и ни причесывала ихъ двушка ради приличія, они завивались и затйливыми кудрями падали кругомъ головы ея, красиво обрамляя лицо.

Но ни одинъ человкъ изъ дворовыхъ, ни сама двушка не догадывались, что прическа эта краситъ ее.

— Чистая шавка! говорила про нее дворня.

Но однако поневол мысленно сознавалась, что эта шавка — самая красивая во всемъ Березополь.

Евгенія, которой минуло 22 года, была дочерью прежняго главнаго садовника усадьбы, уже давно умершаго.

Садовника Степана вс еще помнили. Онъ пользовался когда-то и любовью, и особымъ, уваженіемъ всхъ обитателей, хотя считался человкомъ не очень добрымъ и злопамятнымъ.

Вс хорошо помнили, какъ баловалъ онъ свою единственную дочь, будучи вдовцомъ, и какъ онъ мечталъ откупиться и выйти на волю, ради своей любимицы, чтобы приписаться куда-либо въ мщанское общество и устроить получше судьбу красивой дочери, выдавъ ее замужъ за какого-нибудь свободнаго человка, пожалуй и купца.

Но однажды, тому уже лтъ восемь, при уборк деревьевъ и цвтовъ по оранжереямъ въ холодную осень, онъ простудился и черезъ мсяцъ былъ на томъ свт.

Круглая сирота, Евгенія стала баловнемъ всего Березополья, ради памяти объ ея отц. Когда она осиротла, двочк было четырнадцать лтъ, но съ тхъ поръ отношенія всхъ обитателей измнились, ибо двушку мене любили. И виною этому была она сама.

Богъ всть почему и по какой причин, быть можетъ потому, что посл жизни въ хол у отца двушка вдругъ очутилась въ семь чужихъ людей, получивъ лишь одинъ уголъ и два платья, но въ характер ея замтили перемну, дурную и рзкую.

Она была мене добродушна, часто раздражалась и начала препираться со всми. Какъ умная и находчивая, она умла зачастую ловко и колко отвчать, умла, какъ говорится, сдачи дать и безъ ножа отрзать такъ, что иной человкъ сразу становился, если не врагомъ ея, то ужъ во всякомъ случа недругомъ.

— Эхъ! языкъ у двки! часто говаривали березопольцы.— Ножикъ-языкъ!

И, правда, трудно было ршить теперь, добрая ли двушка Евгенія и только вспыльчивая, или просто злая.

Все-таки главною отличительною чертой ея было то, что она не давала себя никому въ обиду и на одно слово отвчала десятью. За то не было въ Березополь ни одного человка, который бы хоть разъ не былъ слегка обиженъ ею мткимъ словомъ или насмшкой.

Макаръ Макаровичъ покровительствовалъ Евгеніи только потому, что она была сирота. Онъ ей прощалъ все что могъ. И когда бывали у нея ссоры съ дворовыми, Макаръ Макаровичъ всегда считалъ долгомъ выгораживать ее и, по возможности, брать ея сторону.

Иногда это бывало очень мудрено и, примиряя враждующихъ, Макаръ Макаровичъ всегда говорилъ:

— Спаси Богъ! Сирота вдь круглая! Не будь сиротка — и я бы не такъ посудилъ.

И это увщаніе дйствовало на всхъ. Вс повторяли то же самое и извиняли Евгенію за все — ея сиротствомъ.

Однако кто-то изъ боле умныхъ замтилъ однажды въ отвтъ Трубецкому:

— Позвольте, Макаръ Макаровичъ, доложить, что кабы много у насъ въ усадьб такихъ сиротъ развелось, какъЕвгенья, такъ добрымъ людямъ и при родителяхъ жить было бы нельзя — загрызли бы они всхъ. Вдь поди и промежъ волковъ сироты и бобыли тоже есть!

— Ну, Евгенія,— выговорилъ Макаръ Макаровичъ, когда двушка, поклонившись, стала передъ нимъ,— скажу я теб такое диковинное, что ты и не ждешь. Ты не пугайся! Не такъ страшенъ ‘онъ’, какъ его малюютъ! Помилуй Господи! Я тебя поставлю княжн въ горничныя,— при ея особ состоять будешь.

Евгенія улыбнулась, глаза ея блеснули, и видно было, что она не только не испугалась, а напротивъ обрадовалась и польщена этой новостью.

— Не боишься? вымолвилъ Трубецкой.

— Чего же, Макаръ Макаровичъ? Я помню княжну. Давно ли она была у насъ! Она барышня добрая. Саморучно никогда никого не ударила! А мн бы только одно отъ господъ своихъ, чтобы меня въ лицо не били, какъ вотъ по сосдству везд водится. Я услужить сначала, встимо, не съумю, ну, а тамъ привыкну. При ней кто-нибудь да есть изъ московскихъ. Поди, вроятне, все та же Авдотья, какъ бишь, по батюшк-то, забыла. Дуняшей звать. Вотъ она и обучитъ. Нтъ, я такъ думаю, Макаръ Макаровичъ, что я заслужу. Да и надоло мн сидть, сложа руки. Шитво не дается, вязать не умю… Въ ткацкій корпусъ сами вы меня опредлить не пожелали. Сижу я вки-вчные, сложивши руки. Просто смерть! Лтомъ, сказывается, хоть мухъ ловить можешь, а зимой и того нельзя. Нтъ, я очень довольна. Спасибо вамъ.

— Ну и слава Богу! Я такъ и думалъ. Полюбитъ тебя княжна, однетъ сейчасъ, дастъ теб платье изъ своихъ,— ты на чиновницу смахнешь. А касательно сего предмета, усмхнулся Макаръ Макаровичъ, подмигивая,— ты, кажется, охотница.

Евгенія весело разсмялась, но зеленоватые глаза ея не смялись, а только вспыхнули огонькомъ.

— Да, я это запримтилъ. Каждый праздникъ, смотришь, ты какую-нибудь обнову нацпишь на себя. Бываетъ имъ невдомо, откуда у тебя что. Заподозрвалъ я, что изъ городскихъ кто навдывается и тебя даритъ. То-то!

Евгенія покраснла слегка, но не опустила глазъ, а стала смотрть въ окно.

— Что же? Не ворую, дарятъ.

— Да кто даритъ-то, сиротинушка моя? Съ какими видами дарить? Небось, городскіе? Небось энтотъ — Петрушка, что изъ лавочки съ провизіей прізжаетъ?

— Нтъ, Макаръ Макаровичъ, твердо отозвалась Евгенія.— Онъ точно имлъ мысли, но я его еще объ осень такъ осадила, что онъ у меня, какъ ошпаренный котъ, покатилъ отсюда.

— Такъ кто жъ бы такой? А вдь дарятъ тебя, сама говоришь?

— Увольте, Макаръ Макаровичъ. Худого тутъ ничего нтъ. Да и что же вы видали? Ленточку какую, а то платочекъ, а, то бездлуху какую потшную. Платьевъ никто мн не дарилъ, все вотъ въ этомъ…

И Евгенія небрежнымъ, совсмъ не крестьянскимъ, а нсколько изящнымъ жестомъ, тронула пальцемъ свое сренькое платьице, ставшее отъ мытья тоненькимъ, какъ батистъ.

— Теб теперь надо будетъ состроить новое платье, ршилъ Трубецкой подумавъ.— Коли поступишь къ особ княжны, то въ этомъ нельзя. Подумаемъ, увидимъ… Ну, такъ вотъ все… Ступай. Богъ съ тобой.

— Спасибо премногое, Макаръ Макаровичъ, поклонилась Евгенія, радостно улыбнувшись, и снова блеснули ярко ея зеленоватые глаза.

XI.

Двушка быстро вышла изъ флигеля и направилась было въ тотъ корпусъ дома, гд жила, но затмъ остановилась, круто повернула и пустилась бгомъ въ противоположную сторону.

Невдалек отъ главнаго дома, на дорог, обсаженной березами, которая вела къ церкви, виднлся маленькій каменный домикъ въ четыре горницы, выходившій заднею стороной въ господскій цвтникъ, гд теперь лишь высился сугробъ.

Евгенія быстро добжала до этого домика, именовавшагося ‘первымъ’ по своему разстоянію отъ барскаго дома. Войдя съ крылечка въ маленькія снцы, двушка сняла съ себя теплую куцавейку, и двинулась въ теплую горницу.

Здсь у окошка, на кресл, сидла маленькая сморщенная, но благообразная старушка и тихо вязала чулокъ.

— А, Евденьюшка! ласково произнесла она и опустила работу со спицами на колни.— Ну, садись! А Егорушки нту. Въ домъ чинить чтой-то позвали.

— Лукерья Егоровна, диво-дивное! Смотрите-ка какая у меня рожа!

— У тебя, Евденьюшка, не рожа, сама знаешь. Ты пригожая! Вотъ только язычекъ у тебя всему порча.

— Нтъ, вы смотрите, Лукерья Егоровна, какое у меня лицо? Грустное, печальное?

— Нтъ, радуешься! Ну, говори, чему радуешься? И я буду тоже…

— А вотъ чему, слушайте.

И Евгенія, усвшись противъ старушки, начала быстро разсказывать свою новость, немножко видоизмняя все, что слышала отъ Макара Макаровича. По ея словамъ, она должна была сдлаться вскор чуть не главной горничной при княжн Прасковь Андреевн.

— Стало быть, въ Москву дешь? спросила старушка, но прибавила тотчасъ:— Ахъ, Создатель! Я ужъ забыла! Княжна сама прізжаетъ сюда. Эка память стала у меня…

Старушка, къ которой явилась Евгенія, была личностью, которую наиболе уважали вс въ Березополь. Хотя она была и дворовая женщина, но какъ-то уже давно обстоятельства поставили ее въ совершенно иное положеніе, чмъ всхъ остальнцхъ.

Лукерья Егоровна Милованова была вдовой крпостного музыканта-скрипача.

Когда-то въ домашнемъ оркестр князя Ивана Ильича онъ былъ первой скрипкой. И будучи человкомъ весьма талантливымъ, артистомъ въ душ, страстно любившимъ музыку, онъ выдлился изъ всхъ остальныхъ музыкантовъ. Наконецъ, сталъ дирижеромъ оркестра, но не надолго, такъ какъ давнишняя болзнь — чахотка свела его въ могилу.

Музыкантъ и жена его — теперешняя старушка — жили душа въ душу, но жили печально, такъ какъ у нихъ вс дти, числомъ девять, умирали одинъ за другимъ. Остался въ семь, переживъ роковые годы — десятилтній возрастъ — лишь одинъ ребенокъ — сынъ.

Теперь старушка жила вмст съ этимъ сыномъ, двадцатипятилтнимъ молодцомъ, котораго, конечно, безумно любила.

Вс въ Березополь, а равно нкоторые сосди и городскіе знакомые, относились сердечно къ старух Миловановой и къ ея сыну Егору.

Этотъ Егоръ былъ для всхъ и не въ одномъ Березополь Егоромъ Ивановичемъ. Что касается сосднихъ помщиковъ-дворянъ, то вс они, хотя и звали молодца просто по имени, безъ прибавленія отчества, но обращались съ нимъ особенно ласково и внимательно.

Часто, выписывая его къ себ съ дозволенія Макара Макаровича, сосдніе дворяне, оставляя Егора по нскольку дней у себя въ усадьб, не равняли его съ прислугой, посылали ему обдъ отъ своего стола, давали отдльную комнату, приказывали ключниц или дворецкому угощать его.

Егоръ былъ нужный человкъ во всякой усадьб. И еслибы князь вздумалъ продавать Егора, то, конечно, покупщиковъ нашлось бы много.

Причина была та, что Егоръ унаслдовалъ даровитость и талантливость своего отца. Но искусство его отца было выше, больше уважалось и было нужне. Музыкантъ могъ хорошо устроить свое существованіе, оставаясь крпостнымъ, дарованіе Егора было совершенно иное и какъ бы не находило себ приложенія. Онъ понималъ это, часто грустилъ и даже упрекалъ обожаемую мать, зачмъ она не обучила его играть на скрипк.

Онъ тмъ боле могъ жалть объ этомъ, что самоучкой выучился порядочно пиликать на скрипк, оставшейся посл отца.

Егора съ дтства, по приказанію князя, котораго ослушаться никто не посмлъ, выучили столярному длу. И молодой малый до семнадцати лтъ былъ исключительно занятъ тмъ, что столярничалъ въ усадьб: чинилъ и клеилъ мебель. Когда же приходилось ему вновь придлывать къ какому-нибудь креслу или дивану цлый кусокъ, то Егоръ радовался возможности состряпать что-либо боле хитрое, чмъ сколачивать перегородки, двери и рамы.

Но съ тхъ поръ прошло уже много времени. Теперь Егору было уже двадцать пять лтъ и онъ уже года съ четыре совсмъ бросилъ строгать доски, такъ какъ для грубой столярной работы завелся другой столяръ, благодаря покровительству Макара Макаровича. А Егоръ положилъ всю свою душу на иное дло, боле хитрое и мудреное.

Имя возможность, съ разршенія Трубецкого, здить къ сосдямъ и работать у нихъ, Егоръ скопилъ немного денегъ и на нихъ, опять-таки благодаря тому же Трубецкому, выписалъ себ изъ Москвы отличный англійскій инструментъ, необходимый для того дла, къ которому теперь у него была страсть.

А теперь его исключительнымъ занятіемъ было такое, которому въ деревн и названія еще не придумали. Изъ разныхъ сортовъ деревъ, иногда изъ орха и дуба, Егоръ своимъ инструментомъ длалъ разныя фигуры.

Словомъ, онъ былъ рзчикъ по дереву, но долго вс считали его занятія однимъ баловствомъ и только недавно перестали подсмиваться…

Годъ тому назадъ, Егору удалось нчто, о чемъ долго толковали и въ Березополь, и въ одной сосдней вотчин барина-генерала. Баринъ пожелалъ на какой-то шкафъ о двухъ львахъ придлать третьяго льва и для этого выписалъ мастера изъ Москвы.

Мастеръ, дорого обошедшійся, состряпалъ такого льва, что генералъ сначала разсердился, прогналъ мастера и отправилъ обратно въ столицу, а затмъ, поставивъ произведеніе его у себя на подоконник, показывалъ сосдямъ. И много хохоту возбуждалъ этотъ левъ!

И дйствительно, деревянный левъ походилъ на все что угодно, только не на льва.

Генералу посовтовали послать за искусникомъ Егоромъ Миловановымъ въ Березополье. Генералъ отнесся къ этому недоврчиво и даже презрительно. Но затмъ, ршивъ, что ‘попытка — не шутка, а спросъ — не бда’, выпросилъ у Трубецкого, недли на дв времени, его столяра.

Егоръ взялъ заказъ. Въ награду попросилъ: ‘что пожалуете’, вернулся домой съ кускомъ дуба, который далъ генералъ, и въ первые дни по возвращеніи ходилъ такой странный, что напугалъ даже мать.

Старушка стала бояться, что ея Егорушка хвораетъ.

Онъ ходилъ взволнованный, съ лихорадочно блестящими глазами, мало лъ, бродилъ по усадьб и по селу, будто искалъ что потерянное. Вообще какъ-то свихнулся. Изрдка онъ говорилъ матери:

— Матушка, зачмъ я взялся! Меня лихорадка треплетъ, какъ подумаю объ этомъ заказ.

— Осрамиться боишься?— спрашивала старушка.

— Нту. Что мн срамъ? Это же — не грхъ какой и не соблазнъ людей! А во мн будто что бурлитъ! Будто какіе бсы во мн застряли. Одинъ сказываетъ: ‘длай — сдлаешь!’ А другой сказываетъ: ‘врешь, ничего не выйдетъ!» И вотъ, вмсто того чтобы работать, я, какъ шалый, и бгаю.

Благодаря усовщеванію и успокоиванію того же вездсущаго и вчно кроткаго Макара Макаровича, его любимецъ Егоръ принялся, наконецъ, за работу. Благодаря поощренію и похваламъ Макара Макаровича, черезъ нсколько дней онъ страстно втянулся въ работу. И чмъ дальше подвигалась она, тмъ боле сіяло счастьемъ и восторгомъ его лицо.

А лицо его, этого столяра, ставшаго рзчикомъ благодаря дарованію, было еще боле извстно въ околотк, чмъ его искусство. Егоръ былъ чрезвычайно красивъ собой, какъ говорятъ въ народ: ‘писаный красавецъ’.

Онъ былъ высокъ, строенъ, мягокъ въ движеніяхъ, съ чистымъ, пожалуй, черезчуръ блднымъ лицомъ, съ черными какъ смоль длинными кудрями, съ черными задумчивыми глазами, подъ тонкими будто нарисованными бровями. Небольшой съ горбинкой носъ былъ замчательной правильности, а немного толстыя, изящнаго очертанія губы и замчательные зубы, которымъ бы обрадовалась всякая красавица,— обрамлялись красиво вьющимися черными усами и бородкой клинушкомъ.

Егоръ былъ настолько незаурядно красивъ, что часто, когда онъ бывалъ гд-либо въ сосднихъ вотчинахъ, вызванный для работы, господа призывали его подъ предлогомъ поговорить о работ, но собственно съ цлью показать его какой-нибудь прізжей гость. И всегда вс единогласно ршали, что онъ въ полномъ смысл слова красавецъ парень. Хоть бы дворянину подъ стать!

Лукерья Егоровна, знавшая, что сынъ красавецъ, и гордившаяся этимъ, часто объясняла своему Егорушк, откуда онъ таковъ уродился.

— Родитель твой былъ изъ себя не казистъ, а ты, Егорушка, выходитъ, потрафился въ моего отца. А мой отецъ диковинный изъ себя былъ! Помнится, сказывали, была единожды въ Москв одна богатющая, разбитная да веселая вдова. И вотъ она, увидвъ его, стала покупать его у барина и стала давать пятьдесятъ рублей, а тамъ двсти, и дошла, сказывали, до пятисотъ, только чтобъ получить его себ въ скороходы. Да баринъ не продалъ и такъ сказалъ: ‘Поди-ка, сударыня, другого такого красавца поищи на Руси’. Вотъ ты, Егорушка, весь въ него уродился!

XII.

Въ московскомъ дом князя Березопольскаго было попрежнему томительно мирно, будто душное затишье предъ грозой…

Наконецъ однажды, еще до полудня, въ горницы княжны, работавшей за пяльцами, вбжала Дуняша какъ помшанная и съ такимъ лицомъ, что перепугала свою барышню на смерть…

Княжна вскочила съ кресла и онмла. Дуняша не могла долго выговорить ни единаго слова.

— Барышня! дорогая! барышня! начала она, задыхаясь.

— Что такое? выговорила княжна дрожащимъ голосомъ.

— Пріхала! пріхала! повторяла Дуняша.— Ничего не понятно… Всякіе сундуки несутъ… Весь домъ вверхъ дномъ. Въ горницахъ покойной барыни — мебельщики нмецкіе… и такое все… Помилуй Богъ! Устраиваютъ у покойной княгини…

И не сразу княжна заставила Дуняшу разсказать порядкомъ, и еще дольше не могла она понять въ чемъ дло, потому что когда она сообразила все, то разумъ ея отказывался понимать… Неужели въ этомъ заключалась угроза и месть отца?

Въ дом князя появилась очень красивая, никому неизвстная женщина, лтъ двадцати пяти. Вслдъ за ней пріхали позы съ поклажей, много сундуковъ, какъ если бы привезли приданое.

Женщина эта — Устинья Савельевна — являлась совершенно какъ снгъ на голову, невдомо откуда. Но тотчасъ же дворня узнала, или почуяла, что Устинья Савельевна ‘простого званія’, и хотя писанная красавица, блоручка, но совсмъ на барыню не похожа ни рчами, ни дйствіями.

Разумется, сразу вс поняли, что въ дом завелся соблазнъ на весь городъ.

Дворня была поражена такъ, какъ еслибъ всмъ имъ сказали, что ихъ князь пойманъ въ воровств, или какомъ злодйств.

Вс они знали и привыкли знать, что ихъ князь — уважаемый баринъ на всю столицу, что во всемъ его существованіи нтъ и не было ‘ни сучка, ни задоринки’. А теперь будетъ совстно имъ всмъ ‘въ люди глаза показать’.

Княжна была, конечно, гораздо боле поражена извстіемъ о появленіи въ дом невдомой красивой женщины, чмъ если бы отецъ послалъ ее къ какой-либо игуменьи толковать о своемъ постриженіи. Думая о монастыр, или о чемъ-либо подобномъ, княжна впередъ уже почти ршила, какъ ей поступить. Въ данномъ случа она совершенно растерялась, ничего не понимала, и на возникавшій предъ нею вопросъ: что изъ всего этого будетъ? не могла ничего отвтить.

Однако, вроятно, княжна уродилась въ своего отца. Посл нсколькихъ часовъ смущенія и раздумья, она не расплакалась, какъ сдлала бы всякая другая, а озлобилась, чувствовала себя оскорбленною и готовою на отпоръ.

Когда наступилъ вечеръ, часто выбгавшая и сновавшая по дому Дуняша, ради доставленія барышн встей, вернулась, быть можетъ въ тридцатый разъ, и объяснила растеряннымъ голосомъ, что ей не приказано ходить и навдываться на половину новоявленной Устиньи Савельевны.

Княжна, рано улегшаяся, всю ночь не могла глазъ сомкнуть. Была одна мысль, которая застряла у нея въ голов, какъ гвоздь вонзилась въ сердце и заставляла ее страдать,— мысль, что невдомая женщина, купленная крпостная, или мщанка, во всякомъ случа женщина не порядочная, расположилась, по приказазанію отца, въ комнатахъ ея покойной матери.

Это возмущало ее, оскорбляло вс чувства.

Полин казалось, что если бы отецъ ударилъ ее въ лицо, избилъ бы собственными руками — ей было бы легче. А подобный поступокъ со стороны князя былъ разв только подъ стать ея спроваженному жениху, дикому кавказскому кабану.

На утро, когда княжна поднялась разстроенная, почти больная, ее ожидала новость тоже оскорбительная, но показавшаяся ей пустою и ничего незначущею посл всего, что она перечувствовала за ночь.

Она узнала отъ Дуняши, что Устинья Савельевна съ утра взяла въ руки все хозяйство. Князь всхъ направлялъ къ ней съ докладами. Поваръ отправился тоже за приказаніями. Дворецкій докладывалъ все касающееся по дому. Ключница, отпустивъ провизію, снесла къ ней вс три связки ключей.

Но этого было мало. Устинья Савельевна, узнавъ, что у княжны въ горницахъ свой собственный чайный сервизъ, самоваръ, сахаръ и чай, объявила, что отнын княжн будутъ приносить чай въ чашк на поднос изъ буфета.

Княжна тотчасъ поняла по этой первой мелочи, что все идетъ отъ князя, что ее умышленно начнутъ оскорблять и крупными, и мелкими дрязгами, чтобы издваться надъ ней.

— Да, выговорила она вслухъ.— Но ‘онъ’ не понимаетъ должно быть, что посл того какъ эта женщина расположилась въ комнатахъ матушки, то онъ меня хоть даже наряди въ посконную рубаху, пошли съ метлой дворъ мести,— мн это уже не будетъ чувствительно и оскорбительно. Онъ началъ неумло съ самаго крпкаго и остраго удара, а если изводить человка, такъ надо было начать съ меньшаго и кончить большимъ.

Княжна была убждена, что пойдутъ мелкія оскорбленія, которыя на нее подйствовать не могутъ. Ей и на умъ не приходило, что ей предстоитъ еще пущее униженіе.

Прошло дня три. Устинья Савельевна невидимо овладла всмъ въ дом, хотя почти не выходила изъ своихъ комнатъ. Князь сидлъ у себя, княжна — тоже. Обдъ подавался отдльно въ разныя горницы. Все остальное шло какъ бы на старый ладъ.

Только была одна обидная новость.

Отъ зари до зари появлялись гости: прізжали, узжали. И княжна понимала причину этихъ визитовъ москвичей.

Все обширное знакомство князя было очевидно поражено встью, которая обжала всю Москву. И вс стремились лично удостовриться въ истин пробжавшаго слуха. Разумется, никто изъ гостей не ршился спросить у самого князя. Но вс на одинъ и тотъ же ладъ опрашивали швейцара, приблизительно одной и той же фразой:

— Правда, будто у васъ барыня завелась?

Швейцаръ, кисло ухмыляясь, отвчалъ, разводя руками, что дйствительно:

— Приключился такой грхъ!

Изо всхъ этихъ гостей только дв барыни пожелали повидаться съ княжной. Но она отказалась и велла сказать, что ей нездоровится и она принять не можетъ.

Прошло еще три дня. Новаго не было ничего, но для княжны оказался еще ударъ, поразившій ее:— отношеніе людей къ Устинь Савельевн. Полина съ ужасомъ убдилась со словъ кое-кого изъ лакеевъ и даже замтила въ своей Дуняш, что подданные рабы — истые холопы — уже привыкли къ мысли, привыкли къ совершившемуся факту, который надняхъ ихъ устыдилъ, соблазнялъ…

У нкоторыхъ людей, которые появлялись въ горницахъ княжны, а затмъ и у Дуняши, все-таки передававшей барышн толки въ дом, появилось извстнаго рода удовлетвореніе и спокойствіе. Появились слова, которыя поразили княжну и ударили какъ ножемъ.

Одинъ изъ людей, мнявшій свчи въ ея горницахъ, а затмъ истопникъ, приходившій топить печи, отворять и закрывать вьюшки и душники, объяснили княжн почти въ однихъ и тхъ же выраженіяхъ одно и то же, установившееся въ дом, общее мнніе:

— Богъ дастъ не хуже прежняго будетъ! Барынька-сударушка, кажись, добрая, сердобольная. Микит приказала выдать кумачу на рубаху. Акульку такъ обласкала, что та по сю пору ахаетъ и крестится.

И это, вдругъ возникшее въ дом, сердечное отношеніе холоповъ къ нежданной госпож поразило Полину такъ же сильно, какъ первое извстіе объ ея появленіи.

На утро княжну ожидало большее, но за то и послднее оскорбленіе.

Около десяти часовъ, княжна, выпивъ чашку чаю, принесенную ей Дуняшей, но доставленную въ ея горницы буфетчикомъ, сла за пяльцы, тщетно стараясь занять себя и прервать ходъ тревожныхъ мыслей.

Не прошло получасу, какъ Дуняша вдругъ вбжала къ ней и выговорила:

— Идетъ! идетъ! Вотъ ужъ тутъ!..

Княжна выпрямилась и изумляясь смотрла въ лицо горничной, боясь понять ея слова.

Но въ ту же минуту отворилась настежь дверь и на порог комнаты появилась высокая, полная и красивая женщина — русская красавица въ полномъ смысл слова. Она остановилась на порог, яснымъ взоромъ окидывая горницу и добродушно улыбаясь.

Если сразу можно было замтить, что она красавица, то сразу тоже видно было, что она въ высшей степени добрая женщина.

Княжна сидла, выпрямившись, недвижно, и какъ приросшая къ мсту. Черезъ мгновеніе она хотла подняться, но почувствовала, что ноги у нея отнялись. Понемногу руки ея начали дрожать. Дрожь эта прошла по всему тлу, и княжна сама не понимала, что творится съ ней. Въ глазахъ ея мутилось… Красавица, стоящая на порог, представлялась ей какимъ-то громаднымъ чудищемъ, задавившимъ всю комнату, придавившимъ и ее въ кресл.

Женщина двинулась и пвучимъ голосомъ произнесла что-то, приближаясь. Она протянула руку, стоя уже шагахъ въ трехъ отъ пялецъ. Этотъ жестъ былъ будто ударомъ.

Княжна поднялась и толкнула, отшвырнула пяльцы. Они опрокинулись и упали на полъ между ней и этой женщиной, которая сразу перестала быть чудищемъ, сдлалась снова только красивою и полною женщиной, затмъ стала какъ будто меньше, ниже, худе, мизерне.

Княжна все смотрла на нее сверху внизъ и ей казалось, что эта женщина все уменьшается, будто таетъ…

‘Сейчасъ она будетъ такая маленькая, что ее можно будетъ просто раздавить ногой!’

И наконецъ, какъ бы на половину придя въ себя, княжна произнесла тихо какое-то слово, но она сама почти не сознавала, что говоритъ. И разъ, и два, и три повторила она это слово, но громче, и стала сама понимать, что произноситъ.

Она произноситъ такое слово, которое за всю свою жизнь никогда не выговаривала, а только слыхала его въ устахъ людей. Она кричитъ его наконецъ и такъ, какъ никогда за всю жизнь не кричала ни на кого… На вс горницы раздается и повторяется:

— Гадина!

Красавица давно перестала улыбаться и лицо ея измнилось. Она что-то говоритъ, но княжна уже вполн сознательно повторяетъ:

— Вонъ отсюда, гадина!

И такъ какъ женщина не двигается, не двинулась, то княжна провела руками по лицу, потомъ шагнула, миновавъ поваленные пяльцы, и быстро выбжала изъ своихъ комнатъ.

Когда и какъ очутилась она въ передней, гд всегда сидло до десятка лакеевъ, княжна не помнила, но, остановясь на порог въ дверяхъ, она вскрикнула:

— Идите ко мн. Гоните ее вонъ!

Люди повскакали съ мстъ,— одни, не понимая въ чемъ дло, другіе — понимая и не двигаясь съ мста, а только робко переминаясь.

— Я вамъ приказываю! Идите туда. Гоните изъ моихъ комнатъ эту гадину!

Нсколько человкъ тронулись, прошли мимо нея, трусливо направляясь къ ея комнатамъ. Но въ то же время княжна увидала уже идущую по корридору красавицу.

— Вотъ она! воскликнула Полина, указывая пальцемъ, и съ дрожью во всемъ тл.— Берите ее… гоните ее… Я не могу… не хочу!

Она не договорила и не знала даже, что было посл этого.

Только спустя нсколько времени она увидла себя уже лежащею на своей постели. Ей слегка ломило плечо и руку. Около нея хлопотала Дуняша и еще дв горничныя.

Княжна поняла, что съ ней почти впервые въ жизни приключился обморокъ, что она упала и ее принесли безъ чувствъ въ ея горницу.

— Въ комнатахъ матушки! тотчасъ же прошептала княжна какъ бы себ самой.— Она!.. эта гадина…

И она тихо заплакала, чувствуя, что воля, твердость, вс силы душевныя покидаютъ ее…

XIII.

Въ дом князя было смущеніе и волненіе среди его обитателей. Въ палатахъ и наборныхъ службахъ помщалось до ста человкъ дворовыхъ всякаго рода. Княжьи холопы раздлились теперь на два лагеря: дв трети были одного мннія о недавнемъ происшествіи, одна треть, и даже мене, робко выражала свое мнніе.

Это меньшинство толковало втихомолку:

— Зачмъ ей было къ княжн ходить! Расположилась въ дом, забрала все въ руки, начала приказывать, ну и сиди и приказывай. А передъ княжной не ломайся и къ ней не ходи!

Большинство негодовало:

— Какъ же такъ! Что она ей сдлала? Пришла съ ласковымъ словомъ, спознакомиться, посидть, чайку что ли попить. А княжна ее въ шею! За что же? Она все-таки добрая! Вонъ Игнатк сапоги заказала, а у него еще и старые не худы. Нтъ, она все-таки сердобольная. Захотла бы, мало бы что могла! Драть бы всхъ учла! А барышня на нее:. ‘Гони вонъ! Въ шею! Въ толчки ее! Валяй ее, треклятую!’ Чмъ она треклятая? Неправда! И не хорошо.

На вс эти разсужденія дворовыхъ изрдка раздавался иной голосъ, говорившій со вздохомъ:

— Эхъ, народецъ! полно вамъ врать-то! Ничего вы то-ись не смыслите, а судите. Холопы вы, хамы!

— А ты не хамъ?

— Хамъ-то хамъ. Того же поля, да другая вишь ягодка. Въ эфтихъ длахъ намъ помалкивать надо. Подь-ка вотъ спроси у батюшки приходскаго, онъ про все это судитъ. А то ступай къ графскимъ людямъ, у нихъ спроси, какъ тамъ все это разсудили. Нашего-то, можетъ, теперь иной дворянинъ къ себ на порогъ не пуститъ за обиду, учиненную своей единокровной дочери.

На второй же день волненіе въ дом усилилось, такъ какъ стало извстно распоряженіе князя, чтобы на утро была готова дорожная карета шестерикомъ и лошади на три подводы для поклажи. Четверымъ людямъ было указано готовиться въ отъздъ изъ Москвы на долгій срокъ.

Кто и куда детъ на утро — было неизвстно. Дворня тотчасъ ршила, что князь отправляетъ Устинью Савельевну куда-либо изъ Москвы изъ-за того, чтобы не было столкновеній: между ней и княжной.

И въ этотъ вечеръ холопское общественное мнніе единогласно одобрило предполагаемое ршеніе князя.

Встимо! Какъ же можно — въ одномъ дом! Покоя не будетъ! Нтъ-нтъ и сцпятся! Да и не годно оно! Какая ни есть добрая, а все-жъ-таки ей тутъ не мсто. Будь онъ одинокъ, иное дло.

Только княжна и Дуняша знали, кто на утро узжаетъ изъ Москвы.

На другой день посл срамного происшествія въ дом,княжна получила отъ отца письмо или, врне, сложенный листъ бумаги съ исписанною первою страницей. Посланіе, принесенное дворецкимъ на поднос, было слдующаго содержанія:

‘Не любезная, ибо непочтительная дочь, княжна Прасковья Андреевна! Не на то дти родятся на свтъ, чтобы, придя въ возрастъ, перечить своимъ родителямъ и омрачать своими поступками ихъ земное существованіе. Печася о твоемъ добр и благолучіи, жизни, я разсудилъ сочетать тебя бракомъ съ достойнымъ человкомъ. Въ твои годы такой супругъ — находка. Ты расположила оставаться въ двицахъ и, будучи по моему разсужденію уже въ зрлости, имешь право соблюсти свою жизнь на свой ладъ, хотя этотъ твой ладъ и совсмъ не ладенъ. Твое это дло, Богъ тебя прости! Живи какъ хочешь. Но дозволь, княжна Прасковья Андреевна, и родителю твоему начать жить какъ онъ хочетъ, тоже на свой ладъ. Мн опостылла моя одинокая судьба на подобіе ученаго дрозда въ клтк. Пространнйшихъ разсужденій не почитаю благоприличнымъ излагать своей дочери-двиц. Будемъ отнын — я самъ по себ, а ты сама по себ. Я найду мои радости и мои утшенія въ особ, мн преданной. Ты ищи себ свои пользы. Не нуждаешься — совсмъ не ищи. Сиди да посиживай въ старыхъ двкахъ! Но поелику намъ подъ одной кровлей тсно и тошно, предлагаю я теб, Прасковья Андреевна, собираться и, захватя вс свои лично теб соотвтствующіе пожитки, на утро вызжать на жительство въ нашу Рязанскую вотчину. Покуда я живъ и покуда ты не замужняя, тамъ теб и жить. Когда помру, твори свою волю. Все будетъ твое. Но знай, княжна, и заруби себ на носу два понятія. Первое понятіе будетъ: у меня къ теб родительскихъ чувствій ни на алтынъ. А второе понятіе будетъ: ни единаго родового клока, ни единой крпостной душеньки, ниже младенческой, отъ меня на сторону ни продажей, ни даромъ не уйдетъ. И изъ всего княжьяго-Березопольскаго имущества родового и мною пріобртеннаго, ни щепотки неприличнымъ дворянину способомъ на втеръ не пойдетъ. Все отъ ложки до плошки, отъ нитки до свитки перейдетъ къ теб по закону наслдія. Коли же перепадетъ отъ меня какая подачка на-сторону, то будетъ она не изъ иждивенія отцова и ддова, а моя пріобртенная, кою я кому хочу, тому и дамъ… Ну, прости, до свиданія предъ Судомъ Господнимъ. Отецъ твой князь Андрей’.

Перечитавъ нсколько разъ это посланіе, княжна взволновалась и не знала, какъ отнестись къ распоряженію отца. То ей чудилось, что ссылка въ деревню на невдомый срокъ еще хуже и тяжеле жизни въ какомъ-либо московскомъ монастыр, то казалось ей, что отецъ распорядился сравнительно милостиво.

Въ вотчин ожидало ее однообразное, тоскливое существованіе, но все-таки жизнь не будетъ вполн испорчена. Все-таки на ней не будетъ монашескаго одянія. Она не будетъ, заживо погребена.

А сколько можетъ продлиться эта ссылка? Лтъ около пятнадцати. Отцу теперь шестьдесятъ лтъ. Онъ еще очень бодръ, отъ послдней болзни поправляется замтно. Онъ легко можетъ прожить еще двадцать лтъ. Когда она станетъ свободна, то будетъ почти старухой. Да, но въ будущемъ, когда-нибудь она станетъ все-таки свободна! А еслибъ отецъ постригъ ее теперь, то въ будущемъ уже ничего не жди. Она бы тотчасъ же была заживо погребена.

Княжна ничего не отвтила, не написала отцу, и сидла въ углу своей спальни, то понурившись подъ гнетомъ мыслей обо всемъ происшедшемъ, то успокоившись вдругъ, смотрла бодре и мечтала о томъ, что въ богатой и красивой вотчин — Березополь, гд домъ полонъ какъ чаша, гд великолпные сады, оранжереи, конскій заводъ, до тысячи крпостныхъ, великолпный храмъ, сооруженный ддомъ, и наконецъ сосдство — жить можно не тоскуя.

Княжна знала, что тамъ много сосдей-дворянъ средней руки, которые живутъ постоянно, круглый годъ. Когда-то, лтъ пять тому назадъ, она провела тамъ немного времени, но сравнительно не дурно, пожалуй даже пріятне, нежели въ иную зиму въ Москв.

‘Одного надо желать’, прибавила мысленно княжна, ‘чтобы это распоряженіе не было отягчено другимъ и чтобы мн тамъ тоже не приказали приносить чашку чаю изъ буфета’.

Размышленіе княжны было прервало Дуняшей.

— Барышня, милая, ничего не пойму… Скажите, ради Создателя! Мн сейчасъ — строжайшій указъ вс ваши платьица, ежедневныя и все самое потребное укладывать. демъ, что-ли, куда?

— демъ, Дуняша, въ Березополье.

— Ахъ ты, Господи! воскликнула Дуняша и начала креститься.— Вотъ хорошо-то! И на долго?

— Нтъ, Дуняша, не на долго. Такъ на пятнадцать, или на двадцать…

И княжна умышленно не договорила.

— Днъ? добавила Дуняша опечалившись.

Княжна улыбнулась.

— Пятнадцать или двадцать лтъ, Дуняша. Вернемся мы съ тобой оттудова — дв старухи.

— Слава Теб Господи! воскликнула двушка и начала опять креститься.

— Чему же ты радуешься?

— А вы-то разв не радуетесь? А въ Страстной монастырь, или въ Двичій лучше бы было?

Княжна не отвтила.

Дуняша съ сіяющимъ лицомъ стояла, думала о чемъ-то и изрдка принималась креститься. Радость двушки подйствовала на княжну. Лицо ея также прояснилось. Она встала и выговорила бодро:

— Ну, давай укладываться!

На зар во всемъ дом было уже извстно, что вызжаетъ изъ дому не Устинья Савельевна, а высылаютъ на житье въ деревню самое княжну. И то же холопское общественное мнніе разсудило дло сразу:

— Подломъ! Не озорничай! Противъ родителя не ходи! Его власть родительская.

XIV.

Рано утромъ у подъзда появилась дорожная карета, привезенная двумя лошадьми, которыхъ тотчасъ отпрягли, такъ какъ карету привезли для укладки. Все утро домъ былъ на ногахъ. Кто носилъ всякую поклажу изъ горницъ княжны въ карету и на подводы, стоявшія на двор, а кто просто сновалъ по горницамъ безъ дла, ради ротозйства.

Выздъ предполагался около полудня, но, какъ всегда, не могъ состояться. Не все было готово. Да и поваръ съ дорожной провизіей запоздалъ. Устинья Савельевна приказала такое дорожное заготовить, что въ цлыя сутки не успешь состряпать: и жареное, и вареное, и копченое, и печеное.

Въ сумерки княжна медленною походкой прошлась по своимъ опустлымъ горницамъ. Все было уложено. Везд былъ безпорядокъ, соръ и слды какъ бы прошедшаго урагана. Мебель сдвинута съ мстъ, выдвижной ящикъ изъ комода спальни оказался на письменномъ стол кабинета. Простая метла стояла въ гостиной примкнутой къ дивану. Зачмъ она тутъ появилась, какая въ ней тутъ оказалась нужда — трудно было угадать. Теплое дорожное платье лежало на доскахъ пустой кровати. Въ углу рабочей горницы княжны бросилась ей въ глаза книжка, очевидно забытая и оброненная на полъ. Ея библіотечку, томовъ въ полтораста, носилъ съ утра и укладывалъ въ отдльный ящикъ какой-то дворовый. Началъ онъ еще, на зар, и въ полутемнот вроятно потерялъ эту книгу.

Княжна подошла, уже было наклонилась, но вдругъ ей пришла странная мысль:

‘Какая это книжка? Загадаю я на нее! О чемъ она толкуетъ — такова будетъ и жизнь моя въ Березополь’.

Княжна нагнулась, подняла книгу, развернула и увидала, что это переводный съ французскаго романъ, который нсколько разъ собиралась прочесть, но никакъ не могла найти. Она не видала его на полк. Очевидно, онъ завалился куда-нибудь, а теперь оказался одинъ, когда вс книги уложены.

Княжна раскрыла и прочла: ‘Безуміе отъ любви, описаніе превратностей жизни аббата Сенъ-Дидье’. Не зная романа, княжна не знала, какой отвтъ получаетъ она на загаданное.

— Безуміе отъ любви! прошептала княжна, стоя съ книгой въ рукахъ.— Такого быть у меня не можетъ! Не только безумія, но и просто любви никогда я не чувствовала ни къ кому. Не такова знать уродилась!

Княжна вздохнула, въ то же мгновеніе будто посторонній голосъ зашепталъ ей на ухо:

‘Неправда, не лги! Ты готова была любить не разъ. Вспомни! Но что остановило тебя? Полная увренность, что ты не найдешь отвта, что на твое большое, сильное чувство не получишь ничего, кром пренебреженія и шутокъ, или еще больше уязвляющія сердце — чувства уваженія и почтенія. Нтъ, ты можешь любить! Еще сможешь и въ будущемъ! Да и почемъ знать? Свтъ не клиномъ сошелся. Березополье тотъ, же міръ Божій. Тамъ есть люди такіе же, какъ и въ Москв. Т же дворяне. Но тамъ народъ мене испорченный, боле простой и искренній. Быть можетъ именно тамъ ты и найдешь свое счастье’.

Но въ отвтъ на этотъ тайный голосъ, княжна гордо выпрямилась, какъ бы вдругъ оскорбленная, и выговорила вслухъ:

— Какой вздоръ! Какъ не стыдно! Пора бы, кажется, ужъ перестать! Хуже всякой двчонки размечталась! И когда же? Когда надо садиться въ карету и отправляться въ ссылку по указу родительскому.

Въ сумерки все было окончательно готово, но передъ тмъ,чтобы впрягать шестерикъ сытыхъ коней въ дорожную карету, люди, какъ бы сговорясь, начали повторять одно и то же.

— Какъ же теперь вызжать? Солнце на закат. Стемнетъ сейчасъ. Какой же это выздъ въ дальній путь?

Дйствительно, по давнему обычаю, никто никогда не вызжалъ къ вечеру. Было принято и изъ Москвы, и изъ вотчинъ вызжать рано утромъ, почти еще ночью, хать весь день если возможно и если есть подстава, но, по большей части, въ сумерки останавливаться на ночлегъ.

Пока люди толковали объ этомъ, князь, сидя у себя и уже давнымъ-давно не видавшій дочь въ глаза, былъ занятъ тмъ же вопросомъ. Но кром того онъ былъ озадаченъ и другимъ: проститься ли съ дочерью?

Раза два онъ приподнимался съ мста, бралъ свою палку и прихрамывая шелъ къ столовой, черезъ которую надлежало пройти, чтобы навстить дочь. И онъ каждый разъ невольно останавливался передъ дверьми.

‘Что я ей скажу? Что она будетъ говорить? Къ чему это поведетъ?’ начиналъ онъ мысленно разсуждать. ‘Она ослушница воли родительской и виновата. А я, старый хрнъ соблазнъ на всю Москву пустилъ. Тоже виноватъ и пуще всхъ передъ дочерью. Кому же у кого прощенія просить? О чемъ же намъ говорить? А поцловаться трикраты, какъ христосуются на Пасх съ приходскимъ пономаремъ,— лучше не надо. Прости, дочка. На томъ свт увидимся и тамъ насъ разберутъ — кто правъ и кто виноватъ былъ въ этой юдоли’.

И князь возвращался на мсто. Въ сумерки, по докладу дворецкаго, что все готово и будетъ ли приказаніе закладывать лошадей, князь послалъ спросить у дочери: ‘какъ ей угодно, вызжать ли тотчасъ, или переночевать и выхать на утро, пораньше.’

Княжна, смущаясь, встртила посланнаго. Она ждала, что отецъ позоветъ ее прощаться, хотя тоже боялась свиданія, не зная, о чемъ имъ заговорить. Да и заговорить ли? Но проститься все-таки бы слдовало… У него одна дочь! Вотъ къ чему привели ихъ ‘парадныя’ отношенія съ отцомъ.

Когда дворецкій, вмсто предложенія пожаловать къ князю, спросилъ по княжему указу ‘какъ ей угодно, вызжать ли тотчасъ, или на утро’,— княжна выпрямилась и выговорила сухо:

— Доложи, батюшк: выду какъ имъ угодно.

Минуты черезъ три дворецкій появился снова и доложилъ барышн:

— Князь приказали сказать: какъ вамъ угодно.

— Поди, скажи князю, что я сдлаю, какъ имъ угодно, сухо выговорила она.

Дворецкій вышелъ, но черезъ дв минуты явился рысью обратно на порогъ горницы и произнесъ боле тревожномъ голосомъ:

— Князь приказали сказать: какъ вамъ угодно.

— Поди, скажи князю: какъ имъ угодно! точь-въ-точь такъ же сухо отозвалась княжна.

Дворецкій, сообразивъ, что предстоитъ ему, не двигался и мялся на мст, жалостливо поглядывая.

— Что же ты! повелительно произнеала княжна.

— Слушаю-съ! робко вымолвилъ тотъ и исчезъ въ дверяхъ.

Но онъ не пошелъ къ князю, а пройдя нсколько горницъ, вышелъ въ переднюю. Тамъ онъ слъ на лавку и вымолвилъ вслухъ:

— Что же мн длать? Вдь это, наконецъ, того, выбгаешь себ бду, нарвешься на рожонъ.

Посидвъ нсколько мгновеній, дворецкій, однако, сообразилъ, что онъ этакъ все-таки попадетъ въ отвтъ, и тотчасъ же трусливо направился въ кабинетъ князя.

Когда онъ появился у отворенной двери, собираясь разинуть ротъ, чтобы повторить снова и снова ту же фразу, князь по лицу холопа догадался, что именно онъ услышитъ. И не дожидаясь, крикнулъ нетерпливо:

— Вонъ!

Дворецкій выскочилъ улыбающійся и радостный. Гроза, въ чужомъ пиру похмлье — минули его, а его путешествію былъ положенъ предлъ.

Прошло около часу — и на вопросъ кучеровъ, закладывать ли наконецъ, дворня отвчала:

— Не знаемъ! надо спросить….

На вопросъ дворни дворецкій отвчалъ:

— Не знаю!

На вопросъ другихъ Дуняша отвчала то же слово и, обратясь къ барышн за разъясненіемъ вопроса, получила отъ княжны отвтъ:

— Не знаю, какъ князю угодно.

Наступилъ вечеръ. Лошадей не закладывали. А у княжны въ спальн Дуняша снова устраивала постель на ночь.

Въ дом вс уже знали, что на зар лошади должны быть готовы и состоится выздъ. Но кто такъ приказалъ — было неизвстно. Собственно, никто не приказалъ.

Княжна легла спать рано, но взяла въ руки найденную на полу книжку, чтобы чтеніемъ на сонъ грядущій разогнать тяжелыя думы. Прошло часа два, а она не тушила свчи и все читала. ‘Безуміе отъ любви аббата Сенъ-Дидье’ было мало интересно само по себ, но вдь княжна загадала на содержаніе этой книги. Книжка должна была отвтить ей — какая жизнь начнется для нея тамъ въ Березополь, въ глуши трущобы.

И съ первыхъ же главъ отвтила прямо… Такъ по крайней мр показалось княжн.

XV.

Въ первыхъ числахъ декабря, за два дня до Николина дня, въ Березополь было съ утра замтно особенное движеніе среди населенія усадьбы, а равно и на деревн.

День занялся ясный, сверкающій, веселый, но за то на двор было до тридцати градусовъ морозу.

Все Березополье имло праздничный видъ. Много крестьянъ сновало между селомъ и усадьбой, приходили на барскій дворъ справляться въ одиночку и гурьбой. Дворня тоже мало сидла по горницамъ и часто появлялась на двор и на дорог въ алле между домомъ и церковью.

Благодаря морозу, все, что появлялось на улиц, двигалось шибко. Снгъ, будто кованный изъ алмазовъ, сверкалъ, и звучно, почти весело скриплъ подъ ступнею каждаго. У всякаго гуляющаго, а тмъ паче бгущаго, вырывался изо рта дымокъ, видимый издалека. Вс были румяны.

Вс бородатые, и пожилые, и молодые, равно, ходили сдыми ддушками съ блыми усами. У мальчугановъ тоже была сильная сдина на кудряхъ, которыя выбивались изъ-подъ шапокъ. Даже красныя двицы ходили съ сдыми бровями и рсницами.

Всхъ расшевелилъ государь-морозъ и вс будто радовались ему,— только носамъ да ушамъ было обидно отъ нещадныхъ щипковъ его.

У всхъ березопольцевъ было одно на ум и на язык.

Одни говорили:

— Наша барышня!

Другіе повторяли:

— Прасковья Андреевна.

Въ это утро, по разсчету Макара Макаровича, должна была прибыть изъ Москвы княжна. Еще наканун распорядился онъ всмъ для пріема владлицы Березополья. Все было приготовлено къ торжественной встрч.

Еще съ вечера былъ отправленъ умный малый, верхомъ, верстъ за 15 на Рязанскую дорогу, чтобы при вид экипажа княжны скакать маршъ-маршемъ съ встью. Но за шесть верстъ отъ усадьбы выхалъ на зар и сталъ на дорог другой конный, который долженъ былъ, перехвативъ всть, скакать еще шибче прямо въ Березополье.

Такимъ образомъ Трубецкой разсчитывалъ, что 15 верстъ двое конныхъ по очереди проскачутъ не боле 35 минутъ. А на то же разстояніе для дорожной кареты княжны понадобилось бы не мене какъ часъ съ четвертью.

Надо было выиграть время, чтобы успть распорядиться торжественною встрчей.

Около полудня Макаръ Макаровичъ уже нетерпливо бродилъ по своимъ горницамъ. Уже раза три побывалъ онъ въ дом и обошелъ аппартаменты, приготовленные для княжны. Разъ десять отворялъ онъ заслонки печей и все нюхалъ, нтъ ли угару. Затмъ онъ ворочался къ себ, садился, но тотчасъ же вставалъ и, волнуясь, опять сновалъ по своимъ маленькимъ комнатамъ.

Одна мысль, выразившаяся въ четырехъ словахъ, не покидала его, и наконецъ Трубецкой сталъ повторять вслухъ:

— Запоздаетъ! Обида! Все пропало!

Дйствительно, если княжна явится въ Березополье ввечеру, то все пріуготованное управителемъ торжество будетъ невозможно, и придется его отложить на утро.

Когда на стнныхъ часахъ Макара Макаровича стрлки стали приближаться къ двумъ часамъ, онъ не выдержалъ.

— Спаси Богъ, какъ обидно! воскликнулъ онъ.— Вдь часа еще черезъ два темнть начнетъ!

И не зная, что ему длать, куда дваться отъ нетерпнія,Трубецкой быстро вышелъ и направился на конный дворъ. Еще быстре, у себя на глазахъ, приказалъ онъ заложить рысака въ маленькія бговыя санки и, захвативъ кучеренка,стрлой понесся по алле къ церкви, мимо которой шла дорога въ городъ.

Макаръ Макаровичъ, миновалъ храмъ, выхалъ по дорог, извивавшейся черезъ голую блую равнину. Здсь онъ остановился и долго тщетно вглядывался пристально впередъ. Нигд не видно было ни единой живой души.

Мсто было высокое и отсюда во вс стороны разстилалась безконечная панорама, россійская, незатйливая блая безконечная простыня съ темными пятнами, образуемыми лсомъ или деревушками. Черезъ часъ Трубецкой вернулся нехотя домой и пригорюнился…

Что онъ предчувствовалъ — то и случилось, но еще хуже… Уже было почти совсмъ темно на двор и нсколько звздочекъ замигали въ темнющихъ небесахъ, когда въ усадьб появился экипажъ шестерней, а за нимъ три подводы на. тройкахъ, съ поклажей. У Макара Макаровича, глянувшаго въ окошко, ноги подкосились отъ изумленія и обиды. Конныхъ никакихъ не бывало, а княжна уже въ усадьб. Нахлобучивъ шапку, управитель бросился бгомъ изъ дому въ-догонку за прохавшими мимо него во дворъ усадьбы.

— Это за притча! гд же конные? прозвали, разбойники! Или она ихъ не допустила впередъ упредить меня? бормоталъ старикъ, вбгая въ ворота.

Усадьба и дворъ уже были не т, преобразились…

Экипажъ, колокольчики, ржаніе лошадей, говоръ прізжихъ и суета будто вдохнули жизнь, душу въ вчно пустой и какъ бы одичалый дворъ усадьбы. Паръ густыми облаками шелъ по морозу отъ всхъ коней, а среди этихъ облаковъ сновали люди и гудли веселые голоса.

Дверцы кареты уже растворились, когда Макаръ Макаровичъ подбжалъ къ ней. Опоздай онъ на одно мгновеніе — и княжна вышла бы на подъздъ безъ него. Старикъ чуть не задохся, чуть не упалъ, ибо раза два поскользнулся, несясь рысью черезъ дворъ къ этой карет, но все-таки посплъ за время.

Едва переводя дыханіе, онъ протянулъ руки и сталъ высаживать княжну. Не смотря на сумракъ и смущеніе, Макаръ Макаровичъ сразу разглядлъ лицо владлицы и сразу сообразилъ многое.

Лицо княжны было, дйствительно, настолько грустно, что эта грусть во всхъ чертахъ его невольно бросалась въ глаза.

Княжна молча вышла на подъздъ. Молча вошла въ большую освщенную швейцарскую и, остановившись, выговорила, не обращаясь ни къ кому:

— Куда? Гд мн приготовлено?

Побжавшіе впередъ съ огнемъ двое людей показали ей направленіе, и она двинулась.

— Подите, попросите ко мн господина Трубецкого, выговорила княжна.

— Я… вотъ онъ-съ… Спаси Богъ… вотъ я-съ… проговорилъ Макаръ Макаровичъ страннымъ голосомъ.

За эти нсколько мгновеній Трубецкой былъ уже обиженъ и смущенъ. Вышедши при его помощи изъ экипажа, княжна поднялась по ступенямъ и вошла въ домъ, не только не сказавъ ему ни слова, но даже не поглядвъ на него.

Но за то теперь Макаръ Макаровичъ вдругъ зарумянился, глаза его стали влажны отъ готовыхъ выступить слезъ.

Но едва онъ выговорилъ свою фамилію, какъ та же неприступная и суровая княжна ахнула, положила руку ему на плечо и вымолвила ласково и съ оттнкомъ радости:

— Простите, Макаръ Макаровичъ, не узнала въ темнот. Да и вы перемнились! А я выходила изъ кареты и думала: что же это нту моего дорогого Макара Макаровича? Вдь мы съ вами друзья были! Помните… Когда я здсь была.

Трубецкой началъ было говорить что-то, произнесъ съ трудомъ: ‘спа-а-си Боже’, но дальше не выговорилъ ни слова. Голосъ его дрогнулъ, судорога стянула горло.

Давно, очень давно никто такъ ласково не обращался къ нему, ни въ чьемъ голос изъ говорившихъ съ нимъ не звучало того, что онъ услышалъ и почувствовалъ теперь въ голос этой прізжей. А кто это? Сама княжна. И за что же? Чмъ онъ ей услужилъ? Въ ея прошлый пріздъ они, правда, частенько бесдовали, но онъ тогда не замтилъ, чтобы княжна относилась къ нему сердечно.

Между тмъ, пока сладкая тревога бушевала въ груди старика, онъ не слыхалъ того, что спрашивала княжна, и ничего не отвчалъ ей.

— Спаси Богъ! безсознательно повторялъ онъ на все то, что говорила она и чего онъ не понималъ отъ смущенія и радости.

Княжна двинулась впередъ, и Макаръ Макаровичъ ясно разслышалъ:

— Пойдемте!

Они вошли въ горницы, приготовленныя ей, числомъ семь или восемь, весь правый уголъ дома, съ окнами на дорогу къ церкви, а другими — въ цвтникъ, теперь укрытый высокими сугробами.

Обойдя горницы, молча, княжна подавила вздохъ, не ускользнувшій отъ пытливаго взгляда Трубецкаго. Снявъ капоръ и теплое платье, она сла въ кресло у окошка и сразу глубоко задумалась.

Макаръ Макаровичъ глянулъ на нее искоса, тоже подавилъ въ себ вздохъ соболзнованія и почтительно, почти на цыпочкахъ, вышелъ въ другую горницу.

А между тмъ, повсюду въ этой половин дома началась уже полная сумятица. Таскали вещи, но вмст съ тмъ голосили весело и радостно. Часто раздавались громкіе поцлуи и восклицанія. Одно изъ нихъ даже достигло слуха княжны:

— Дуняша, голубушка! Какъ ты захирла, постарла! Да, и барышня-то княжна тоже. Совсмъ вдовье лицо у нея. Вотъ вамъ и московская ваша жисть!

Отъ этихъ простыхъ словъ, княжна, сидя за дв горницы, вздрогнула, обернулась на раскрытыя настежъ двери и стала прислушиваться. Больно коснулись эти слова ея сердца, но вмст съ тмъ какое-то странное чувство шевельнулось въ ней,— какое-то дкое желаніе услыхать что-нибудь такое же, даже худшее.

Пускай скажутъ сейчасъ, что она страшно подурнла, стала старухой, что она зла, какъ чортъ!

Но ничего уже явственно не доносилось до нея, только сплошной гулъ голосовъ и шуршанье тяжелыхъ ступней, носившихъ ящики и сундуки.

XVI.

Долго ли просидла княжна въ задумчивости — она не знала и пришла въ себя отъ голоса стоявшей предъ ней Дуняши.

— Барышня, люди просятся къ вамъ. Сказываютъ, по своему съ вами желаютъ поздоровкаться.

Княжна подняла глаза на Дуняшу и увидла веселое, оживленное, почти счастливое лицо своей любимицы.

Двушка радовалась всю дорогу, что детъ на житье въ Березополье, и теперь сіяла отъ радости.

— Позвольте допустить?

— Нтъ, Дуняша, нтъ! Уже вечеръ, темно. Скажи — завтра поутру всхъ… Попроси ко мн Макара Макаровича, если онъ здсь.

— Здсь, здсь! Распоряжается. Да что же вы такъ пріуныли, барышня? Неужто же вы Москву эту злющую жалете? Сами вы дорогой сказывали, что и она блокаменная, и люди въ ней каменные, безъ нутра, безъ жалости. А здсь, поглядите, все свои люди и много добрыхъ людей. А ужъ васъ-то тутъ какъ любить будутъ! Вотъ такъ же, какъ и я…

И Дуняша, съ сіяющимъ лицомъ, вдругъ опустилась на колни предъ княжной и начала цловать руки ея, безсильно и тоскливо сложенныя на колняхъ,

Княжна вздохнула, улыбнулась и нсколько оживилась.

— Правда твоя, Дуняша. Тутъ не хуже будетъ. Вдь и тамъ тоже ничего не было. День за днемъ, годъ за годомъ. Только и разницы, что иной день увидишься въ зеркал, да новыхъ два-три сдыхъ волоса найдешь.

И княжна вдругъ разсмялась, но какимъ-то странно звенящимъ смхомъ.

— Дай мн мою книжку.

— Какую? все ту же, дорожную?

— Да.

— Да вдь вы же ее прочли уже два раза! удивилась Дуняша.

— Хочу въ третій разъ посмотрть, уже весело разсмялась княжна.

— Вотъ даже какъ!

— Ну, дай мн ее, да позови Макара Макаровича.

Трубецкой явился тотчасъ же.

Идя въ горницу, онъ не утерплъ, развернулъ книжку, которую сунула ему горничная, и прочелъ заглавіе: ‘Безуміе отъ любви’. Умный старикъ и изъ этой пустой мелочи вывелъ свое заключеніе.

‘Да, вотъ какая книжка-то!’ подумалъ онъ.— ‘Не Четія-Минея! Да что ужъ? Ей — Богъ съ ней — тридцать годовъ. Пора бы давно матерью семейства быть. А тутъ у насъ и жениховъ совсмъ нтъ. За кого тутъ пойдетъ княжна Березопольская — богатющая невста? Тутъ монастырь. А жаль мн тебя! Добрая ты, хорошая! Спаси Богъ, будь я колдунъ, сейчасъ бы что-нибудь настряпалъ: царевича бы какого-нибудь изъ сраго волка досталъ. Волковъ-то такихъ у насъ въ лсу много, да только изъ нихъ царевичей-то не понадлаешь’.

Макаръ Макаровичъ подалъ княжн ея дорожную книжку и отступилъ на шагъ, прибавивъ:

— Что приказать изволите?

— А вотъ присядьте-ка.

— Простите, если изволите что приказывать, то позвольте на ногахъ остаться. Такой у меня обычай. Вы ужъ не взыщите. Когда бесдовать соблаговолите, по вашему дозволенію буду садиться. А какъ только что касающееся до распоряженій и приказаній, такъ стоять буду. Завсегда этакъ поступалъ я съ княземъ Андреемъ Ивановичемъ, такъ и съ вами буду. Помилуй Богъ!

— Ну, хорошо! добродушно и уже вполн оживившись отозвалась княжна.— Такъ я поскорй скажу про дло, а затмъ вы и садитесь. Дло такое, Макаръ Макаровичъ: теперь поздно, да и я устала. Скажите людямъ, что завтра утромъ я со всми поздороваюсь. Пускай и крестьяне придутъ, кто захочетъ.

— Какъ кто захочетъ? Вс захотятъ. Малолтки, парнишки и махонькіе на сел — и тмъ рубахи приготовлены, и т прибгутъ! Ни души нигд не останется. Не знаю, какъ умстятся. Встимо, дворню впустимъ, а крестьянъ на двор оставимъ. Я все пріуготовлялъ, ожидая васъ днемъ. И батюшка нашъ съ утра въ ожиданіи былъ. Ткацкіе вс съ утра распущены были, чтобы васъ встрчать.

— Ну, такъ вотъ, Макаръ Макаровичъ, завтра утромъ попросите батюшку и весь народъ. Я поздороваюсь со всми.

— И молебенъ позволите?

— Конечно! еще бы! И надо бы дворовыхъ чмъ угостить.

— Все мной, княжна, пріуготовлено. Завтра увидите. Торжественно будетъ. Что еще прикажите?

— А еще теперь прикажу — садитесь! улыбнулась княжна, ласково заглядывая въ лицо старика.

— Спаси Боже! Съ великимъ удовольствіемъ! выговорилъ Трубецкой, садясь на стулъ противъ нея.

Княжна закидала его вопросами и заставила разсказать себ все, что можно было узнать о Березополь. Проживъ когда-то здсь очень недолго, въ ненастную осень, княжна мало знала обитателей усадьбы. А если кого и помнила прежде, то теперь совершенно забыла.

Однако, узнавъ отъ Трубецкого, что старуха, назначенная ей въ услуженіе, умерла, а другая старуха едва таскаетъ ноги и что Трубецкой поставилъ ей молодую двушку — Евгенію, княжна вспомнила и вымолвила:

— Ахъ, эта блокурая? красавица? сиротка, про которую мн кто-то говорилъ? Я ее помню.

— Эта самая.

— Очень красивая… задумчиво произнесла княжна.

— Не скажу. Ничего такого особливаго! А у насъ, встимо, изо всхъ двицъ — самая красивая. Вотъ все одно, что Егоръ. Впрочемъ, спаси Боже! Егоръ и на всю губернію будетъ красавецъ.

— Какой Егоръ?

— А столяръ. Сынокъ этой самой Лукерьи Егоровны, которую князь назначалъ вамъ въ услуженіе. Да гд ей! Она совсмъ, спаси Боже, еле ноги таскаетъ. Стара, да и прихварываетъ.

— Не помню вовсе, отозвалась княжна.— Ни Лукерьи, ни ея сына совсмъ не помню.

— Егора-то, можетъ, вы и не знаете. Мн сдается, онъ въ ту пору, что вы были здсь, былъ посланъ въ Москву, перечинить мебель городскую. А какъ вы похали обратно, онъ наоборотъ сюда вернулся. Сдается мн, помилуй Богъ, сказывалъ онъ, что дучи изъ Москвы сюда повстрчалъ князя и васъ въ пути. А вотъ старуху-то его вы наврно видали. Такая махонькая, сухощавая, чисто грибокъ! А славная женщина, богобоязненная. Самая у насъ изо всхъ почтенная.

И перебравъ всхъ обывателей и всякаго рода новости березопольскія, Полина узнала отъ Макара Макаровича разныя бды… Лтомъ пожаръ былъ на сел, съ мсяцъ назадъ на грунту въ оранжере погибло отъ мороза три дерева шпанскихъ вишенъ, затмъ всмъ въ округ извстный Иванъ Ивановичъ, наконецъ, отъ старости издохъ прошлой осенью. Княжна очень удивилась рзкости выраженія, но вдругъ вспомнила, что ‘Иванъ Ивановичъ’ было прозвище дворного огромнаго пса, котораго она видла и котораго настоящее имя было: ‘Солдатъ’.

Макаръ Макаровичъ сидлъ у княжны съ такимъ чувствомъ на сердц, какого давнымъ-давно не бывало въ немъ.

Почудилось старику, что вдругъ среди ненастнаго и сумрачнаго дня прорвало черныя тучи на неб, и яркій солнечный лучъ сверкнулъ на все Березополье, позолотивъ всхъ и все. Ему чудилось, что теперь отъ присутствія княжны вся усадьба преобразилась.

И онъ не ошибся. То же чувство было во всхъ обитателяхъ.

Но если для однихъ усадьба измнилась отъ присутствія владлицы-княжны, то для Макара Макаровича все приняло иной ласковый и привтливый видъ не въ силу одного появленія княжны, а благодаря ея взгляду, ея улыбк, ея словамъ, и еще чему-то, что звучало въ ея голос.

А звучала доброта, искренность, звучало чувство. При этомъ однако Макару Макаровичу неотразимо чудилось противъ воли, что княжна потому такъ привтлива, что на сердц у нея и на душ темно и тяжело.

XVII.

Въ т самыя минуты, когда Трубецкой бесдовалъ съ княжной, на противуположной сторон дома, въ нетопленной гостиной былъ свтъ.

Въ углу около большого кресла стоялъ на полу шандалъ со свчей. Около шандала лежалъ инструментъ, и тутъ-же рядомъ стоялъ на колняхъ, нагнувшись, молодой малый и разсматривалъ сломанный бочекъ кресла.

Его блдное, будто мраморное лицо, освщаемое въ темнот тусклымъ свтомъ нагорвшей свчи, казалось не только красиво, но даже сказочно красиво. Большіе черные глаза, внимательно устремленные на работу, которою онъ былъ занятъ, сіяли чуть не больше самой свчки.

Если бъ кто-нибудь, никогда не бывавшій въ Березополь, вошелъ теперь въ эту горницу и увидлъ въ полуосвщенномъ углу эту фигуру и это блдное лицо, окаймленное черными локонами длинныхъ волосъ и клинообразной бородкой то, конечно, удивился бы и быть можетъ даже ахнулъ.

Этотъ молодой малый, поистин красавецъ, былъ тотъ самый столяръ и даровитый рзчикъ Егоръ Миловановъ, о которомъ въ эти же самыя мгновенія говорилъ Макаръ Макаровичъ съ прізжей княжной.

Егоръ явился сюда, чтобы поскорй починить надломленное кресло, такъ какъ оно было парное — точь-въ-точь такое же, на какомъ въ эту минуту сидла княжна.

Макаръ Макаровичъ забылъ о немъ и теперь послалъ Егора поскорй исправить.

Егоръ уже заклеилъ, гд слдовало, подправилъ, прибавивъ недостающій кусокъ, подкрасилъ его и, наконецъ, окончивъ работу, сталъ собирать съ полу свой инструментъ.

Въ эту минуту скрипнула дверь. Кто-то выглянулъ, присмотрлся, потомъ тихонько вошелъ, затворилъ за собой дверь и быстро подбжалъ къ Егору.

— Егорушка, точно сердце сказало! Не чаялось, и не знала… Сердце сказало… Такъ вотъ и толкало сюда. А ты и тутъ!

И едва молодецъ поднялся на ноги, какъ фигура обхватила, его, обняла и прижалась къ нему съ поцлуемъ.

— Сердце-то, можетъ, не при чемъ… отозвался Егоръ,— все-жъ-таки и свтъ въ щель увидла и догадалась, что я тутъ стряпаю.

— Ей Богу, не видала! Чуялось…

И двушка, крпко и страстно обнимая молодца, нсколько разъ поцловала его въ щеки, лобъ и глаза.

Это была Евгенія.

— Ну, будетъ теб… Съла всего. Уйдемъ, выговорилъ черезъ мгновеніе Егоръ.— Ну, какъ войдетъ кто, какъ разъ въ эту пору! Вдь теперь надъ нами барская рука. Это не Макаръ Макаровичъ! Погляди-ка — теперь мудрене будетъ. Всмъ будетъ мудрене. Не было виновныхъ, а теперь всякій день найдутся. Подъ господами жить — лихое дло. А ужъ такому, какъ мн, бда! Заставитъ она меня теперь ручки да ножки приклеивать, а то двери длать. А то просто пошлетъ дрова рубить. Нужно было ей сюда прізжать!

Все это Егоръ проговорилъ раздраженнымъ и глухимъ голосомъ. Видно было, что онъ высказалъ неотступную и томившую его мысль.

— Нтъ, Егорушка. Она, сдается, добрая. Вс говорятъ, Макаръ Макаровичъ всмъ сказывалъ: ‘такой барышни, говорить, другой въ Россіи нту’.

— Онъ добрый самъ-то, вотъ ему вс ангелами и представляются. А она, поди,— злющій чортъ. Вдь вс старыя, двки — злющій. Таковъ законъ. Что жъ, такъ и будетъ… При ней будешь состоять?

— Да, при ней.

— Не радуйся, Евгенья. Ты это по глупости. Сказываю теб — ничего хорошаго нтъ въ близости отъ господъ. Посмотри, черезъ недлю выть начнешь. Какая ни есть добрая,— а все-таки барышня и княжна, и стало быть прихотница и спрощица. Угодить будетъ нельзя, а не угодишь ты — и наше дло не выгоритъ. Вотъ какъ бы знать-то, Евгенія, такъ проситься бы намъ внчаться прежде, чмъ она сюда нагрянула. Заглазно-то бы князь разршилъ. Макаръ Макаровичъ отписалъ бы, что ты свободная, безъ должности, сирота неумытая,— князь бы дозволеніе и прислалъ. Ему что! Какой-то, молъ, столяръ на какой-то сирот жениться захотлъ. Имъ одна забота — тягло да оброкъ! А вотъ теперь ты у нея въ горничныхъ, и она, гляди, чудить и мудрить начнетъ. Разныя препятствія выищетъ…

— Что ты? Полно, полно… вдругъ со слезами въ голос выговорила Евгенія.— Что ты каркаешь! Ничего такого не будетъ! Три теб типуна на языкъ!

Но вмст съ этимъ она снова обвила руками голову Егора и снова прильнула къ его лицу страстнымъ поцлуемъ.

Въ сосдней комнат послышался шумъ. Оба вздрогнули.

Евгенія бросилась къ дверямъ, а Егоръ потушилъ свчу и спрятался за уголъ большого шкафа.

Но черезъ мгновеніе двушка выглянула въ дверь и проговорила сильнымъ шепотомъ:

— Иди… никого…

— Уходи ужъ ты впередъ. Я посл выйду! отозвался онъ.

Дверь затворилась. Молодой малый остался одинъ, вышелъ на средину горницы, но остановился и стоялъ задумавшись среди полной темноты.

— Чудно! Диковинно! началъ онъ шептать.— Или я таковъ уродился — безсердечный? Вдь вотъ всю душу прозакладывать готова, на погубленіе себя готова итти. А я какъ осиновый какой, березовый, либо каменный! Что есть Евгенія, что нту — мн одно. А вотъ приди, да скажи: брось, молъ, въ печку да сожги своего звря крылатаго, что будто живой у меня изъ дерева вылзать теперь сталъ,— ни за что не брошу. Стало быть мн моя работа — дурацкій зврь, изъ дерева долбленный — дороже двицы, которая меня любитъ. Ну вотъ и есть ты, Егорка, деревянный человкъ! Дай теб хоть десять, хоть сто красавицъ писанныхъ — и отъ всхъ красавицъ всесвтныхъ откажусь, только оставь ковырять инструментомъ по дереву. Вотъ такъ-то, сказываютъ, и тятя мой со скрипкой, бывало. Разъ пожаръ былъ. Вс кричатъ,Бога призываютъ, мечутся… Одинъ въ окно выскочилъ и убился. А тятя мой сидитъ да на скрипк что-то чувствительное выпиликиваетъ. И не видитъ ничего и не слышитъ. Улетлъ куда-то своими мыслями и не знаетъ, что огонь и дымъ подступаютъ со всхъ сторонъ. Да. Смялись вотъ вс этому случаю, а я тутъ вотъ чую, на сердц, что это врна и такъ должно быть. Помнится, когда льва выдалбливалъ я генералу, тоже вотъ: что ни случись — ничего не вижу и на слышу. Матушка захворала — сидть бы около нея, прислуживать, а у меня только и на ум, что одно ухо у моего льва длинне другого, да глазъ одинъ глядитъ не такъ, какъ слдуетъ. Просто грхъ! окаянство! Вотъ такъ-то и Евгенія: деревяннаго звря съ крылами — и того я не могу промнять на нее. Да, чудно! Диковинно! Либо колдовство, либо уродство какое! Родятся же люди съ пятномъ на щек черне сажи, ну, а я вотъ ковырялкой по дереву уродился!

Молодой малый вздохнулъ глубоко, будто очнулся, и тиха пошелъ изъ горницы. Когда онъ поворачивалъ изъ столовой въ прихожую, на него сверкнулъ свтъ изъ горницъ, занятыхъ княжной.

Въ настежъ растворенныя двери и черезъ снующій людъ, таскавшій вещи, Егоръ увидлъ близъ двухъ свчей, поставленныхъ на столик, женскую фигуру, какихъ не было въ Березополь.

‘Она сама!’ подумалъ онъ и пристально сталъ смотрть черезъ три горницы.

Княжна виднлась ему въ профиль. Предъ ней сидлъ Макаръ Макаровичъ и что-то говорилъ, сопровождая слова жестами. Княжна сидла, положивъ руку на бочекъ кресла, точь-въ-точь такой-же, какой сейчасъ чинилъ онъ.

Она глубоко сидла въ кресл, прислонившись спиной, и голова ея была слегка закинута назадъ. Во всей поз издали было что-то особенное, непріятно задвающее Егора.

Черезчуръ горделивою и надменною показалась ему эта женская фигура.

‘Ишь разслась!’ подумалъ онъ. ‘Экъ, голову-то задираетъ! И какъ это у нихъ, у господъ, много всегда о себ мыслей. Иной на самого черта смахиваетъ, другая — чистая вдьма, а поглядишь — не-всть что изъ себя вывертываютъ, будто царь, либо царица сама. Вотъ теперь и пойдешь ты тутъ чудить и ломаться надъ нами’, чуть не выговорилъ Егоръ вслухъ, не спуская глазъ съ фигуры княжны. ‘Теперь дымъ коромысломъ будетъ. Ишь голову-то деретъ! Еще… еще…’

И наконецъ Егоръ не выдержалъ и вымолвилъ громко, вслухъ:

— Еще задери!

И будто очнувшись, онъ махнулъ рукой, разсмялся и быстро выскочилъ въ прихожую.

XVIII.

На другой день, съ самаго ранняго утра все Березополье ожидало ‘здоровканья’ съ княжной. Вс въ усадьб и на сел уже принарядились. Семейные собирались прійти вмст съ дтьми, такъ что даже на ребятъ надвали новыя рубашенки и платьица.

Макаръ Макаровичъ, тоже спозаранку поднявшійся, уже хлопоталъ и распоряжался, распредляя гд кто долженъ стоять, какъ по-очереди подходить къ княжн и какъ цловать ручку.

Часовъ въ девять Макаръ Макаровичъ явился справиться какъ переночевала княжна, но узналъ, что барышня еще почиваетъ.

Черезъ часъ, пославъ своего Сеньку въ барскій домъ, управитель получилъ тотъ же отвтъ.

Такъ прошелъ еще часъ.

Макаръ Макаровичъ удивлялся, но вспомнилъ наконецъ, что вдь это такой особый московскій ладъ — вставать тогда, когда люди уже обдаютъ.

Около полудня къ нему постучалась сама Дуняша и объявила отъ барышни-княжны, что она плохо почивала ночь и проситъ отложить все до завтрашняго дня, благо завтра большой праздникъ.

— Очень она васъ проситъ, Макаръ Макаровичъ, прибавила Дуняша.— Нездоровится ей!

— Какъ же такъ, голубушка моя,— ‘проситъ?’ Я что-то и не пойму. Хотите сказать: ‘приказываетъ?’

— Нтъ-съ, я говорю, какъ она сказала.

— Совсмъ, помилуй Богъ, неприлично! выговорилъ Макаръ Макаровичъ.— Ласка — лаской, а вдь тоже можетъ выйти…

И онъ не договорилъ.

— Такъ доложите, голубушка, княжн, что я ея приказаніе въ точности исполню. Не важность, что одлись! Ну, разднутся. А завтра и безъ того имъ одваться къ обдн.

Все населеніе Березополья было однако озадачено. Многіе стали поговаривать и во двор, и на сел, что, должно быть, такъ ‘здоровканья’ никакого и не будетъ. Просто одинъ ‘отводъ’ княжнинъ…

Однако березопольцы были неправы.

Княжна съ вечера долго не ложилась спать, разбираясь въ той комнат, которую предназначала себ рабочею. Затмъ она легла, уже поздно, и всю ночь глазъ не смыкала.

Этотъ большой домъ, въ которомъ ей было удлено нсколько горницъ и гд оставалось еще, по крайней мр, десятка два пустыхъ, темныхъ и холодныхъ комнатъ, произвелъ на княжну тяжелое впечатлніе. Пока народъ сновалъ въ сосднихъ горницахъ — было еще ничего. Но когда вс разошлись, все стихло и когда она осталась вдвоемъ съ Дуняшей, а въ сосдней комнат — двичьей — сидли еще дв двушки, одна пожилая, другая молоденькая и красивая, княжн показалось какъ-то мертво въ этомъ дом.

Когда же она велла отпустить вновь приставленныхъ горничныхъ, а затмъ черезъ часъ отпустила и свою любимицу, то ей стало совершенно жутко. Въ дом и кругомъ дома воцарилась буквально гробовая тишина.

И вдругъ этотъ домъ показался ей именно какимъ-то громаднымъ гробомъ, въ который ее силою положили и захлопнули.

Она не могла сказать, что особенно любитъ Москву и что жизнь ея тамъ проходила безпечно и весело. Когда-то она немного веселилась, но это было очень давно. Послдніе года четыре ея жизнь въ Москв очень походила на жизнь въ глуши, въ усадьб. Она мало съ кмъ видалась. Прежнія ея сверстницы, съ которыми она когда-то веселилась на вечерахъ и балахъ, повышли замужъ и съ ними со всми отношенія прекратились.

Одна изъ нихъ вскор умерла. Другая все хворала, опустилась, постарла и между нею и княжной не было уже ничего общаго. Дв или три, тоже вышедшія замужъ, разъхались: одна въ Петербургъ, другія — въ свои вотчины.

У княжны осталась только одна пріятельница, но и то он видались не боле разу въ мсяцъ, такъ какъ отецъ-князь почему-то не долюбливалъ ее и даже, Богъ всть почему и за что, прозвалъ умную двушку Гришкой Отрепьевымъ.

Слдовательно, жизнь, предстоявшая княжн въ Березополь,собственно ничмъ не отличалась отъ московской. Здсь было у нея то же количество комнатъ, даже одною или двумя больше. Съ нею пріхали вс ея вещи, вся ея библіотечка ея пяльцы, ея альбомы и рисунки.

И здсь она могла точно такъ же и читать, и вышивать, и рисовать. Послднее было любимымъ занятіемъ княжны. И она, сама того не зная, рисовала недурно и карандашемъ, и тушью, и акварелью.

Какъ въ Москв жизнь проходила однообразно, безцвтно, заурядно, изо дня въ день, такъ все должно было наладиться и здсь.

Цлую ночь княжна обдумывала будущее свое житье здсь и убждала себя, что ей будетъ тутъ лучше и тише житься, не такъ мудрено и не такъ тревожно.

И тмъ не мене, какой-то тайный голосъ говорилъ ей,что этотъ, на дв трети пустой, темный и холодный домъ смахиваетъ на громадный гробъ или, по крайней мр, на тюрьму, въ которую ее заперли.

Здсь уже, конечно, никоимъ образомъ не случится того, что желалось, чаялось, чудилось ей, чего безсознательно и противу воли требовало ея сердце. И вопреки разуму, оно ждало постоянно, ежедневно, даже ежеминутно. Но это ‘нчто’, чего ждало сердце и нетерпливо требовало, и во что врило, было сокровеннйшею тайной княжны, которой она не только никогда никому не довряла, но въ которой и сама себ боялась признаться.

Тайна была очень простая.

Почти тридцатилтняя двушка, именно вопреки своимъ здравымъ размышленіямъ, врила, ждала и надялась, что вотъ вдругъ, завтра, быть можетъ сегодня, быть можетъ сейчасъ, явится предъ ней тотъ, кого страстно полюбитъ она и кто полюбитъ и ее.

За послдніе годы мечта какъ бы воплотилась. Княжна какъ будто уже любила ясно являющагося въ мечтахъ человка. Она будто видла его смутно, слушала его подъ-часъ, чувствовала его присутствіе, а затмъ спрашивала себя: не сходитъ ли она съ ума.

Часто между страницей книги и ея глазами, или застилая канву въ пяльцахъ, застилая рисунокъ на бумаг, являлся чей-то образъ и чудными, властными надъ ней глазами смотрлъ на нее… И карандашъ или игла выпадали изъ рукъ.

Но никогда никто не слыхалъ отъ княжны объ этомъ ни единаго слова. Когда Дуняша начинала разговоръ мало-мальски подходящій къ ея грезамъ и мечтамъ, княжна строго и холодно отвчала:

— Какъ теб не стыдно! Ты моя ровесница, а не двчонка. Какъ можно о такихъ глупостяхъ говорить! Неужели нельзя прожить, никого не любя и ни за кого замужъ не выходя!

И говорилось это такъ естественно, просто, такимъ голосомъ, съ такимъ надменнымъ видомъ и равнодушнымъ взглядомъ, или презрительной улыбкой, что Дуняша дивилась.

— Какъ же, барышня? отозвалась она.— Всякой двиц кто-нибудь хоть разъ да приглянется, а вамъ — никто.

На это княжна могла бы отвтить, что и съ ней бывало нчто подобное.

Разъ ей приглянулся гвардейскій петербургскій офицеръ, который въ одну зиму вскружилъ голову всмъ московскимъ невстамъ и затмъ ухалъ, не женившись ни на комъ.

Въ другой разъ княжн нравился мсяца два или три, и сильно нравился, молоденькій чиновникъ изъ земскаго суда, появлявшійся у князя по какому-то длу съ бумагами, но съ нимъ она не сказала ни слова. Съ нимъ князь и не познакомилъ ее, отозвавшись о чиновник, что онъ — ‘самодльный’ дворянинъ.

Наконецъ Полин слегка нравился и сомнительный графъ Каналетта, красивый, блестящій, плнительно дерзкій. Но объ этой своей склонности княжна сама стыдилась вспоминать…

Помимо этихъ трехъ случаевъ легкаго увлеченія,— въ жизни княжны не было ничего.

А между тмъ ‘онъ’, этотъ невдомый и чаемый ею, часто являлся въ ея грезахъ, чаще всего вечеромъ, или среди ночи, и склонялся къ ней, къ ея изголовью… И она, въ безсонниц, какъ бы отбивалась отъ наплыва мечтаній, а иногда кончала, и слезами.

То же отчасти случилось и теперь, въ эту первую ночь, что она провела подъ кровлей, хотя и родного, но совершенно чуждаго ей дома. Не смотря да усталость отъ дороги, княжна провела безсонную ночь. Что-то томило, ее будущее существованіе здсь казалось ей таинственнымъ, загадочнымъ.

А ‘онъ’ явился еще ясне, еще опредленне… Еще ближе склонялся къ ней, мучая и терзая своимъ присутствіемъ.

Ужъ подъ утро княжна заснула крпкимъ сномъ и не мало удивилась при пробужденіи, узнавъ отъ Дуняши, что скоро полдень. Первыя слова ея были объ Макар Макарович.

— Не обидлся онъ? спросила она Дунцшу.,,

— Нтъ-съ. Говорилъ только, зачмъ вы приказали ‘просить’. Это, говоритъ, не годится. ‘Приказывать’ слдъ ему, а не просить. Чудной онъ!..

И вставая, одваясь, княжна долго думала объ управител, который пришелся ей по душ.

— Онъ правда чудной! улыбнулась она наконецъ.— Но онъ мн нравится. И милая у него привычка все прибавлять: спаси Богъ, да помилуй Богъ!

Весь этотъ первый день прошелъ для княжны незамтно и не скучно. Она раскладывалась и устраивала свои горницы, прежде всего свою рабочую. Повидавъ поутру двухъ новыхъ горничныхъ, княжна поговорила съ обими.

Пожилая женщина — Мара — оказалась самою обыкновенною дворовою, почти крестьянкой. Единственною оригинальною чертой Мары была постоянная печаль, не сходившая съ лица. Причины этого никто не зналъ, да и сама она не понимала.

А причина была простая.,,

У Мары былъ мужъ, двое взрослыхъ сыновей, братъ и старикъ-отецъ, при этомъ дв сестры, Но, никого изъ нихъ не было въ Березополь. Не только отца, или братьевъ, но даже мужа и сыновей давно взяли въ Москву въ дворню — и вс они жили тамъ постоянно, появившись въ Березополь раза два за десять лтъ времени.

Подобнаго рода, разлука была самымъ обыкновеннымъ явленіемъ, но на другихъ, быть, можетъ, оно не имло такого вліянія, какъ на эту женщину.

Любя мужа и обожая двухъ сыновей, красивыхъ молодцовъ, Мара жила вкъ здсь, Березополь, а они жили вкъ въ Москв. И существованіе ея проходило такъ, какъ еслибы она была одинокая на свт.

Однако, когда случалось Мар заговаривать съ кмъ-либо въ усадьб о горестной жизни врозь съ мужемъ и дтьми, то она получала, отъ всхъ одинъ и тотъ же отвтъ:

— И, родимая, есть о чемъ тужитъ!.. Завсегда такъ… Мы не господа. Все-жъ-таки съ мужемъ и сыновьями — одного барина-князя. А вонъ погляди-ка, бываетъ, цлую семью распродастъ иной баринъ въ разныя руки.

И Мара — женщина недалекая — соглашалась мысленно, что желаніе жить вмст, съ мужемъ, и дтьми есть,— конечно, баловничество. Да сердце-то ея не соглашалось съ этимъ.

Послдствіемъ этого и явилась на лиц женщины печать грусти, тусклый взглядъ и въ странную складку сомкнутыя губы.

Ей, не было, еще пятидесяти лтъ, а волосы сильно посдли. Голова всегда слегка наклонена и вмст къ тмъ она была самою несловоохотливою, молчаливою женщиной. Она давно уже привыкла только отвчать, сама почти никогда ни съ кмъ не заговаривая.

Впечатлніе, произведенное Марой на княжну, было таково, что она спросила женщину, не хворая ли она….

— Никакъ нтъ-съ, слава Богу! отозвалась Мара.

— Не хочешь при мн состоять? снова спросила княжна, глядя на угрюмое лицо.

— Какъ можно, матушка-княжна! Мн это въ честь великую.

Но княжна не спросила того, что хотла: почему у женщины такое скорбное лицо.

А лицо это, тмъ боле удивило княжну, что рядомъ съ нимъ она увидла другое сіяющее, радостное, красивое, и полное жизни, огня и еще ‘чего-то’, что, ярко блестло въ глазахъ… быть можетъ — счастія. Эта другая двушка была Евгенія.

Княжна какимъ то таинственнымъ, еще неразгаданнымъ, человческимъ чутьемъ узнала, что стоящая, предъ ней красивая двушка именно — счастлива. Она — ея противоположность. Она не живетъ просто, а будто торжествуетъ что-то, что случилось съ ней на-дняхъ, или случится завтра.

Молодость, сила, красота и ожиданіе, а можетъ быть уже и владніе полнымъ счастіемъ — вотъ чмъ повяло отъ Евгеніи на княжну. И вмсто того, чтобы произвести хорошее впечатлніе, двушка произвела на нее тяжелое.

Княжна вздохнула, потупилась и тотчасъ подумала:

‘Неужели я завидую ей? Завидую и лицу ея, и тому, что жизнь ея радостная?’

Во всякомъ случа, Евгенія съ первой же минуты заинтересовала ее, и княжна разспросила ее обо всемъ, до нея касающемся. Узнавъ, что Евгенія сирота круглая, княжна удивилась.

— Но ты веселая! произнесла она, желая сказать совершенно иное.

— Ничего-съ, бойко отозвалась двушка.

— Небось, вс любятъ да балуютъ?

— Нтъ-съ… Меня не любятъ въ Березополь.

— Отчего?

— Говорятъ, языкъ у меня дурной. Не могу я никому спустить. Тому, другому, что скажешь, вотъ и косятся, и облаютъ, когда могутъ.

— Сколько теб лтъ?

— Двадцать третій идетъ.

— Что ты! удивилась княжна.— Я бы теб больше восемнадцати не дала. Какъ же ты до сихъ поръ не замужемъ?

Евгенія вспыхнула и потупилась.

— Чего же стыдишься?.. Странно, что тебя до сихъ поръ ни за кого не выдали. Ужъ теб лтъ пять слдовало бы замужемъ быть. Почему же такъ вышло?

— Не могу знать-съ… Иногда, бывало, Макаръ Макаровичъ собирали меня, да я просила ослобонить.

— Не хочешь замужъ итти?

Евгенія молчала, переминаясь на мст.

— Или отдавали тебя не за того, за кого хотлось?

Евгенія собиралась было отвтить, двинула губами, но невымолвила ни слова.

— Да ты скажи мн по правд. Есть у тебя какой на примт человкъ? Тогда мы можетъ быть это и уладимъ. Я отпишу батюшк… или не я, спохватилась княжна,— Макаръ Макаровичъ отпишетъ. Князь наврное разршеніе дастъ. Коли есть что такое, ты мн скажи.

— Если позволите… выговорила Евгенія слегка дрожащимъ и голосомъ и уже съ пылающимъ лицомъ,— то я буду проситься…

— Ну, хорошо. Вотъ какъ-нибудь на праздникахъ я тебя позову, разспрошу и мы увидимъ, что длать. Вдь онъ здсь… твой, ну, сердечный, что ли? Здсь, въ Березополь?

— Здсь, произнесла Евгенія, но такъ тихо, что княжна не разслышала.

— Не здсь? Онъ не нашъ крпостной?

— Вашъ… выговорила Евгенія громче.

— Живетъ-то гд же онъ?

— Здсь! снова тише выговорила Евгенія.

Княжна разсмялась полному смущенію двушки и выговорила:

— Ну, вотъ какъ-нибудь мн во всемъ покаешься и сердечнаго покажешь. Мы все вмст и сладимъ. Что онъ — красивый?..

— Красавецъ — какихъ нтъ! оживилась вдругъ Евгенія.

— Вотъ какъ! засмялась снова Полина и, отпустивъ Евгенію, подумала:

‘Воображаю… что по вашему здсь — красавецъ! Только если человческое подобіе есть — сейчасъ ужъ будетъ красавцемъ?..’

XIX.

Наступилъ Николинъ день, ясный и яркій…

Въ столовой барскаго дома ожидалъ выхода княжны приглашенный ею Макаръ Макаровичъ. Онъ слегка волновался и былъ, насколько могъ, не въ дух. Его непріятно удивило, что въ такой большой праздникъ ему не давали возможности отправиться, какъ всегда, одному изъ первыхъ къ обдн и явиться въ храмъ одновременно съ батюшкой. Княжна вытребовала его къ себ, очевидно, для какихъ-нибудь приказаній.

‘Стали жить на Руси по-басурмански, спаси Боже!’ думалъ теперь про себя Трубецкой.

Посл очарованія, которое произвела на него прізжая княжна, Макаръ Макаровичъ теперь уже начиналъ какъ бы разочаровываться.

‘Ласкова, ласкова’, думалось ему, ‘а жить не уметъ: Я нын лсныхъ сторожей и тхъ молиться отпустилъ, ради праздника. Пущай порубка будетъ какая — не бда! Пущай Богу молятся. А она меня держитъ тутъ на стул, когда добрые люди уже въ храм Божьемъ’.

Однако черезъ нсколько мгновеній Макаръ Макаровичъ уже не хмурился, а съ сіяющимъ лицомъ помогалъ княжн садиться въ экипажъ и садился вслдъ за ней, но посл долгаго спора. Онъ упирался, представляя княжн всю неумстность того, что онъ — простой ‘завдующій’ вотчиной — подетъ внезапно съ ней вмст въ карет къ обдн. Но княжна настояла на своемъ, ласково упорствуя.

Вся церковь, паперть и погостъ были полны народомъ. Вся усадьба и все село собрались здсь ради любимаго праздника. Кром того, былъ народъ изъ сосднихъ деревень.

Сквозь густую толпу подъхалъ экипажъ къ паперти. Княжна раскланивалась на об стороны. Трубецкой тоже кланялся и горделиво озирался, а на него тоже съ удивленіемъ поглядывали березопольцы, понимая всю важность событія, что ихъ любимецъ Макаръ Макаровичъ сидитъ рядомъ съ княжной въ экипаж.

Обдня длилась долго. Наконецъ княжна снова, но уже одна, двинулась домой.

Теперь вся аллея отъ церкви до дома и вся улица по усадьб, вс дорожки, соединявшія барскій домъ со службами, съ ткацкимъ корпусомъ,— все переполнилось народомъ. Затмъ густая толпа нахлынула и залила, какъ черныя волны, весь барскій дворъ.

Вскор пріхали вмст Макаръ Макаровичъ и батюшка, а за ними причтъ. Въ столовой, гд былъ уже накрытъ въ углу столикъ и поставлены образа, начался молебенъ.

Княжна стала впереди, невдалек отъ нее помстился Трубецкой и выдвинулъ предъ собой Дуняшу.

— Я за вами, Макаръ Макаровичъ, шептала двушка.

— Непристойно, Дуняша. Вы, любимица, спаси Богъ, а она одна-одинехонька! Ближе васъ къ ней никого нту, ближе вы и стоять должны. А я княжн еще человкъ, почитай, чужой.

И Дуняша стала шагахъ въ двухъ за княжной.

За управителемъ рядами выстроились самые пожилые или самые важные дворовые. А впереди всхъ появился, сдой какъ лунь, сгорбленный старикъ съ длинными желтыми волосами, которые падали до плечъ, съ длинною, клиномъ, блою какъ снгъ бородой и съ такими же почти блыми выцвтшими глазами. Желтоватое, какъ воскъ, худое, не сморщенное, чистое лицо было старчески благообразно. Только сильно провалившійся отъ беззубья ротъ и загнувшійся надъ верхней губой носъ — придавали этому лицу нсколько забавный, будто птичій профиль. Это былъ самый старый обитатель Березополья, и никому не было извстно, сколько ему лтъ. Вс говорили, что ему сто лтъ и, быть можетъ, ошибались не на много. При этомъ, хотя имя старика было Сергй Сидоровъ, но его вс звали въ глаза: Сергй Сидорычъ, а за глаза никто никогда не называлъ иначе какъ Азовскій.

Что означало это морское прозвище, мало кто зналъ. Старикъ, однако, могъ объяснить это.

Онъ явился въ Березополье прямо изъ-подъ Азова, гд работалъ по наряду во времена царя Петра Алексевича. По одному этому факту Макаръ Макаровичъ разсчиталъ, что старику, прозвищемъ Азовскому, было, конечно, около ста лтъ. Настоящая фамилія его которую старикъ быть можетъ и самъ уже позабылъ, была та же, что и столяра Егора. Но никто не зналъ, что Азовскій и Егоръ — однофамильцы.

Разумется, Азовскій проводилъ жизнь, въ маленькой горниц, успокоенный отдльно отъ всхъ прочихъ дворовыхъ, по милости Трубецкого. И лишь въ самые торжественные случаи и въ самые большіе праздники столтній старецъ иногда выползалъ на свтъ Божій.

Теперь узнавъ о прізд княжны и о томъ, что будетъ молебенъ и ‘здоровканье’ въ барскомъ дом, Азовскій кое-какъ, при помощи двухъ женщинъ, ршился доползти и поглядть на барышню-княжну. Но въ нсколькихъ шагахъ отъ дома, въ которомъ онъ жил, онъ уже выбился изъ силъ и слъ на дорог прямо на снгъ.

Вернувшійся изъ церкви Макаръ Макаровичъ, узнавъ, что Азовскій сидитъ нк мороз, домой нейдетъ, а до барскаго дома силъ не хватаетъ доползти, тотчасъ же послалъ за старикомъ свои сани. И Азовскій появился въ столовой впереди другихъ.

Но едва только начался молебенъ, какъ онъ опустился на колни, а затмъ слъ на поджатыя ноги. Фигура его поразила княжну и она нсколько разъ взглядывала на старика съ любопытствомъ. Изрдка крестясь, но вмст съ тмъ и подремывая, просидлъ такъ Азовскій весь молебенъ.

Посл Креста, батюшка окропилъ святою водою княжну и присутствующихъ, и по обычаю прошелъ по всмъ горницамъ, при чемъ Макаръ Макаровичъ самъ несъ впереди чашу со святой водой.

Затмъ княжна попросила священника пройти въ слдующую горницу, чтобы позавтракать, а сама стала въ углу неподалеку отъ стола, гд стояли иконы.

Макаръ Макаровичъ уже явился и сталъ возл владлицы, чтобы называть по именамъ тхъ изъ ея подданныхъ, которые обратятъ на себя ея вниманіе.

Трубецкой замтилъ, что княжна какъ бы разсянно посматриваетъ на все и на всхъ, а глаза ея все бгаютъ изъ стороны въ сторону, скользя по лицамъ и головамъ, будто она ищетъ кого, или просто занята собственными мыслями, чуждыми всему окружающему.

Однако княжна была дйствительно далеко отсюда мысленно, но главная причина ея разсяннаго вида не могла быть отгадана Трубецкимъ, такъ какъ сама Полина, столичная барышня и княжна, еще не вполн созналась себ въ томъ, что ее нсколько поразило за молебномъ. Она сама еще не могла уловить разсудкомъ и опредлить, что именно творится съ ней. Что въ ней? удивленіе? любопытство женское подстрекнуто? Или просто обманъ, ошибка… такъ что-то померещилось! Взглянуть ближе — и смшно станетъ, что могла она до такой степени ошибиться. Къ тому же, Полина была отчасти близорука.

‘Здоровканье’ длилось долго… Народъ, старики и молодые, дворовые и крестьяне, ткацкіе парни и двки, бабы съ ребятишками — въ очередь надвигались на княжну и вереницей проходили мимо, кланяясь въ поясъ и цлуя ручку.

Княжна Березопольская, родившаяся, воспитанная и прожившая безвыздно въ Москв, никогда почти не бывавшая въ деревн и не сносившаяся съ простымъ народомъ, не знала теперь, какъ и что сдлать или сказать… Она видла, что производитъ на всхъ впечатлніе нсколько иное, чмъ желалось бы ей… А какъ быть?

Она взглядывала иногда то на Трубецкого, то на Дуняшу, какъ бы прося совта…

Изрдка Макаръ Макаровичъ закусывалъ верхнюю губу и украдкой вздыхалъ. Это значило, что онъ не доволенъ, но примиряется…

‘Помилуй Богъ, не умютъ они… Просто не умютъ’, думалось ему. Что стоитъ сказать тепленькое словечко… А человкъ это словечко запомнитъ, якобы за пазуху спрячетъ бережно и домой унесетъ. Вотъ я когда былъ помщикомъ… разв такъ!.. Не по-барски, да и не по-христіански….’

Иногда, не вытерпвъ отъ этого молчаливаго протягиванія руки для цлованія, которое автоматически продлывала княжна, Макаръ Макаровичъ называлъ подходившаго по имени, объяснялъ его общественное положеніе въ усадьб или вотчин, надясь на ‘тепленькое’ словечко… Но княжна въ отвтъ произносила только со страннымъ неопредленнымъ оттнкомъ:

— Ахъ, да-а?!..

Удивилась она или вспомнила, или сообразила что-то свое — отгадать было нельзя по этому однообразному и однозвучному восклицанію.

— Сорокинъ, главный ткачъ, искусникъ… говорилъ Макаръ Макаровичъ.— Безъ него пропало бы все дло. Онъ обучаетъ тхъ, что вновь поступаютъ… Староста Березопольскій, Евграфъ, уже двнадцать годовъ состоитъ… У князя въ Москв три раза былъ для личнаго свиданія и спасибо заслужилъ… Кирсанъ, главный конюхъ, еще ддушк вашему форейторомъ служилъ… Степанида Никифоровна, всегда для московскаго дома, варенье варитъ, уже лтъ съ тридцать…

А княжна улыбалась, протягивая руку, и выговаривала вопросительно:

— Ахъ, да-а?!..

Наконецъ въ числ послднихъ приблизились къ княжн: старикъ столтній, ведомый шестидесятилтнею женщиной Улитой, за нимъ мстный портной, рябоватый Захаръ, и высокій, статный молодецъ съ блднымъ лицомъ и черными какъ смоль кудрями…

— Азовскій… Петру Алексевичу Великому служилъ, объяснилъ Трубецкой.— Внучка его, хоть и старая сама, Улита. Захаръ Демьяновъ. Все Березополье обшиваетъ. Егоръ Миловановъ, столяръ, но удивительно по дереву ржетъ… Его мать хвораетъ, не могла прійти. Просить онъ будетъ позволенія вашего продолжать…

Княжна на мгновеніе глянула пристальне на столяра, протянула ему руку и вспыхнула, но сухо, гордо, какъ бы вдругъ прогнвавшись, выговорила, отводя глаза отъ его лица:

— По дереву?.. Да… пускай…

И она быстро двинулась въ гостиную, гд сидлъ священникъ.

XX.

Въ сумерки того же дня во всей усадьб было шумно, повсюду было особенное движеніе, смхъ и говоръ веселый и праздничная суета.

Только въ одномъ барскомъ дом было сравнительно мертвотихо. Княжна сидла одна у себя, а ея любимица въ двичьей вполголоса бесдовала съ Марой и Евгеніей, разсказывая имъ о Москв и московскомъ жить-быть.

Но въ такъ называемомъ ‘первомъ’ домик было еще тише, чмъ въ барскомъ дом.

Здсь, въ угловой горниц лежала на постели Лукерья Егоровна. Это была единственная личность, которая сегодня не побывала въ церкви и на молебн. Съ вечера старушку разломило совсмъ, а ночью начались ея обыкновенныя боли въ ногахъ. Она приготовлялась теперь, какъ всегда бывало, прохворать и пролежать дня три. Но при этомъ старушка не раздвалась и лежала на постели одтая, поверхъ одяла.

У окна сидлъ Егоръ, нагибаясь къ рам, съ чмъ-то въ рукахъ, что онъ всячески вертлъ и разглядывалъ. Держалъ онъ небольшую, въ полъ-аршина, куколку, или фигуру, наполовину отдланную, а наполовину въ вид простого комка. Фигура эта была изъ воску. Онъ, не спша, маленькимъ инструментомъ, въ род долота, а иногда большой иглой, старательно работалъ надъ ней. Кусокъ воска уже начиналъ принимать опредленный видъ. Можно было догадаться, что это будетъ вскор фигура съ сложенными на груди руками и съ распущенными крылами,— очевидно, ангелъ.

Подобнаго рода занятіе Егоръ не считалъ работой и позволялъ себ лпить изъ воску или зімазки разныя куколки только въ праздники, или же въ часы отдыха. Онъ называлъ это баловствомъ.

Живи онъ въ столиц, попадись со своей работой на глаза какому-нибудь просвщенному человку, или знатоку. Егоръ очень удивился бы, узнавъ, что его занятіе далеко не блажь и иметъ свое прозвище — ваяніе. Но здсь, въ Березополь, былъ только одинъ Макаръ Макаровичъ который не подсмивался надъ Подобнаго рода баловствомъ Егора.

Трубецкой разсуждалъ такъ, что рзьба по дереву, конечно, дло серьезное, а эти вс Егоровы куколки изъ замазки, или изъ тста, или изъ воску — одно ребяческое времяпровожденіе, но все-таки вс эти куколки выходили у Егора хорошенькія. У Макара Макаровича стоили на стол дв такія фигурки, работы Милованова. Одна изображала солдата съ ружьемъ, а другая — какого-то удивительнаго господина, въ огромной шляп съ перомъ на голов, съ широкимъ поясомъ, въ ботфортахъ съ крестомъ на груди и съ епанчей за спиной. Эту фигурку Егоръ скопировалъ съ одной изъ картинъ барскаго дома, и сходство было поразительное между обими, хотя одна была нарисована, а другая вылплена изъ воску.

Теперь, не смотря на это сумеречное и праздничное занятіе, мысли Егора были далеко отъ этой работы. Онъ уже не первый разъ передумывалъ все то, съ чмъ вернулся изъ барскаго дома къ себ домой.

А думалъ онъ о княжн, объ ея пріем дворовыхъ и крестьянъ, о томъ какъ она стояла и глядла и, наконецъ, что сказала ему. И Егоръ, правдивый и совстливый отъ природы, мысленно винясь и укоряя себя за прежнее строгое сужденіе о княжн, повторялъ теперь:

— Она не злая, а важная. И словно не счастливая…

Онъ уже усплъ передать матери свое впечатлніе и подразнить шутя старушку тмъ, что узналъ отъ барышни.

А узналъ онъ, что ему не будетъ никакого запрещенія заниматься своимъ рзаньемъ по дереву, которое старушка постоянно все хаяла и бранила. Одно слово бросила княжна. Но это слово было дозволеніемъ. И онъ былъ счастливъ.

На двор совершенно уже стемнло и Егоръ долженъ былъ поневол прекратить работу, такъ какъ зажигать огонь было рано. Онъ поставилъ своего маленькаго ангела на подоконникъ и, глубоко вздохнувъ, задумчиво вымолвилъ шепотомъ:

— Охъ, дла! Все разно. Все этакъ-то! Люди и зври. Господа и холопы. Птицы и букашки… Все разное…

Дремавшая старушка открыла глаза и тоже вздохнула, но отъ ломоты въ ногахъ.

— Егорушка, ты тутъ? произнесла она.

— Здсь, матушка. Чего теб?

— Что же сидишь? Праздникъ… Пошелъ бы на улицу, а то во дворъ… тамъ, поди, вс теперь сидятъ ‘ушки на макушк’, угощаются. А ты тутъ со старой сидишь. Тоска теб. Шелъ бы…

Егоръ молчалъ.

— Что же ничего не говоришь? Ступай. Ну, къ Савеловымъ ступай… Они — люди хорошіе. У нихъ всегда въ праздникъ все порядливо. Будь я здорова, тоже бы пошла.

— Память-то у тебя, матушка, какъ коротка стала! Вдь ты, имъ бываетъ, десять разовъ въ день одно и тоже скажешь. Вдь ты мн про Савеловыхъ съ самаго обда начала говорить. Отвтишь теб что, а ты забудешь и опять учнешь.

Егоръ проговорилъ это кротко и ласково подсмиваясь. И перейдя тотчасъ отъ окна, онъ слъ на постели около матери.

— Зачмъ же нейдешь?

— Да вдь ужъ говорилъ я теб, матушка, что незачмъ мн туда итти. Что мн тамъ длать? Они люди хорошіе, да скучно мн съ ними. Я вотъ тутъ своего ангелочка поковырялъ опять, анъ уже у меня второе-то крыло и готово. Да и волосъ я ему прибавилъ,— теперь у него до спины завитушки всякія. Эхъ, кабы мн дали воску, пудовъ бы десять что ли…

— И куда это? Господь съ тобой! вымолвила Лукерья Егоровна, шире раскрывая глаза.— Сто куколъ что ли понадлать?

— Нтъ, матушка. Я бы изъ этого всего воску одну сдлалъ.

— Изъ десяти-то пудовъ?

— Да. Одну бы куклу сдлалъ во весь ростъ человчій, настоящій. Вотъ хоть бы этого самаго ангела. Взялъ бы вотъ этакого сдлалъ… съ меня ростомъ. Такъ онъ у меня былъ бы живой! Диво-дивное былъ бы! А то что жъ онъ? Осьмивершковый…

Черезъ нсколько мгновеній Лукерья Егоровна заговорила вновь:

— Ну, такъ какъ же? Ласкова, сказываешь?

— Со всми стало быть здоровалась. Ну, стало… что жъ? Встимо ласкова.

— Красавица?

— Какъ можно! Что это ты, матушка? Уже разъ шестой тоже спрашиваешь? Ужъ я теб съ полдюжины разовъ отвчалъ, что совсмъ она не красавица. Совсмъ у нея этого и въ помин нту. Надо говорить — просто дурная…

— Ну что ты врешь! И какъ ты смешь этакое выискивать! Она наша помщица княжна. Ты у меня — неотесанный совсмъ мужикъ. Какъ этакъ про княжну свою сказывать! разсердилась старушка.

Наступило молчаніе. Въ комнат постепенно стало совершенно темно.

— Пора и огонь зажечь, вымолвилъ наконецъ Егоръ.— Вдь къ намъ сейчасъ гости будутъ.

— Какіе еще гости! Евденья одна. Вотъ и вс гости, проворчала старушка.— Ну, зажигай.

Когда комната освтилась сальною свчей, Лукерья Егоровна, кряхтя, повернулась на бокъ и вымолвила совершенно инымъ голосомъ:

— Зачмъ бы ей къ намъ ходить въ ноншній день! Праздникъ. Ей бы тамъ во двор быть, гд народъ… Чего ей тутъ длать? Двка молодая, гд псни, тамъ ей и плясать.

— Стало быть, у насъ ей лучше.

— То-то, да! Часто бгать стала. И все чаще. Что же? Правду говорю, аль нтъ?

Егоръ, сидвшій у стола, гд горла свча, ничего не отвтилъ.

— Аль, не слышишь? громче произнесла старушка.— Нешто не часто?

— Часто. Что же изъ того?

— Что? Самъ знаешь. Я стара. Мн гд же управиться съ тобой! Да и слушаться ты не станешь! А все-таки скажу: я теб мать. Твое дло, а я все вотъ говорю и буду говорить. Кабы этакъ-то люди все длали, никакого бы на свт толку не было.

И помолчавъ, старушка заговорила:

— Невидаль! Сиротка. Одно платьишко… Ни матери, ни отца, даже ни единаго сродственника во всей вотчин нтъ. А есть двицы, за которыми три сундука дадутъ биткомъ набитые. А мы вотъ сиротъ собирать будемъ по дорог. И вотъ теб по совсти и слдъ бы сказать двк: не бгай, молъ, сюда. Ни ты мн, ни я теб — не пара! А ты юлишь. Нешто не юлишь?

Егоръ взглянулъ и снова промолчалъ.

— И когда это у васъ, зачалось? Кто васъ свелъ? разсуждала старушка, какъ бы сама съ собой.— Когда васъ бсъ, веревочкой свилъ. Самъ онъ, проклятый, прости Господи, не знаетъ. Да и не будетъ она для меня почтенною. Шустрая двка! Ругаться будетъ, а то и прибьетъ. А прибьетъ,— ты только поглядишь, да промолчишь. Это, мы видли. Лихи, свекровь — лихое дло, а лиха молодуха — пропащее дло. Засть! И скажи ты мн, Егорушка, чмъ она тебя околдовала? Что лицо-то чистое, да глаза прыгаютъ. Такъ что же? Только у злыхъ людей глаза завсегда прыгуны. Чмъ она тебя взяла? Колдованьемъ?

— Э-хъ, матушка! вдругъ нетерпливо выговорилъ Егоръ,— стукнувъ слегка по столу.— Кдкое тутъ колдовство! Ужъ говорить по правд: я, ее нехотя околдовалъ. А она для меня… ужъ и самъ не знаю… Ничего!

— Неправду говоришь,

— Чего неправду? Вотъ какъ передъ Богомъ. Виснетъ двка. Ну, что же мн ее кулакомъ что ли? А я хоть, знаю, врно, кто меня околдовалъ… за кого я душу положу хоть сейчасъ…

— Кто же такой? тревожно выговорила, Лукерья Егоровну, двигаясь на кровати.— Аль, другая опять? Еще того хуже, поди!..

— Да, другая. Только эта будетъ помудрене. Эта у меня въ мысляхъ застряла на вки. Да и на сердц-то она же. Ходишь-то съ ней и спишь-то съ ней! И во сн мерещится.

— Да, кто же такая?

— А ея еще нту, матушка, отчасти грустно выговорилъ Егоръ.

— Не родилась еще? Что путаешь?

Егоръ невольно улыбнулся словамъ матери, но улыбка его была невеселая.

— Она еще будетъ. Вотъ какъ, раздобуду денегъ, куплю себ, воску, пудовъ, говорю, десять, ну, хоть и того половину. И сдлаю!.. безъ ногъ, стало-быть.

— Что ты, сердешный, очумлъ, что ли? вымолвила старуха.— Будь не ты, Егорушка, подумала бы я,— пьяный со мной, разсуждаетъ.

— А вотъ увидишь сама. Какъ остальныя деньги съ генерала дополучу за своего энтого звря крылатаго, такъ, сейчасъ въ городъ. Привезу, говорю, пудовъ десять воску и начну топить. А тамъ ужъ не по праздникамъ, а и въ будни за работу примусь. И ты, гляди, сама ахнешь, какая у меня невста выйдетъ! Краше ея на свт нтъ. А ужъ къ теб будетъ она, матушка, смирная, тихая! Грубить теб не станетъ. Будетъ у меня вотъ тутъ въ угл стоять.

— Это ты опять про свое ковырянье?

Егоръ не отвтилъ, но посл минутнаго молчанія заговорилъ горячо:

— Что мн вс живыя двицы, какія есть въ Березополь, или хоть бы даже и въ город! Чего мн въ нихъ! И вотъ эта опять Евденья… Напрасно ты ее осуждаешь. Она двушка хорошая. А что сирота и нтъ у нея ничего — не важность. Я вонъ теперь за работу все больше денегъ получаю. Намъ и двать некуда! А къ теб она была бы уважительная, смирная. За это я голову кладу. Никому я не дамъ теб слова сказать худого, а тмъ паче жен. Но только сказываю, что неправду ты думаешь. Не околдовала она меня. Коли любитъ — хорошо, завтра приди она, скажи, разлюбила, я тоже скажу — хорошо. Потому, у меня не то на ум? А вотъ приди завтра Макаръ Макаровичъ, объяви отъ княжны, не смть больше Егору затйничать, а пущай Егоръ мебель чинитъ, двери да ящики сбиваетъ да строгаетъ, да склеиваетъ! Вотъ тогда я и побгу топиться.

— Нтъ, ужъ ты, Егорушка, ради праздника большого, замолчи лучше, разсердилась старушка.— Не серди ты меня! Ей-Богу, замолчи. Грхъ одинъ! Ковырялка ты — одно слово…

XXI.

Въ то же самое время княжна сидла у себя, также въ темнот, и не зажигала огня.

Лицо ея было задумчиве чмъ когда-либо, но не печально, а какъ-то встревожено, будто она получила какія новыя всти, и худыя. На колняхъ ея лежала книга — та же, которую нашла она, узжая изъ Москвы, на полу, на содержаніе которой она загадала и затмъ, двинувшись въ дорогу на разсвт, тотчасъ же начала читать.

Съ тхъ поръ она перечитала эту книгу раза три, снова пересмотрла нсколько разъ и наконецъ знала чуть не наизусть. Теперь, думая о ней, она добавляла кое-что собственнымъ воображеніемъ, присочиняла и выдумывала разныя подробности, которыхъ не было въ книг.

Пріхавъ въ Березополье, княжна снова взяла книжку и, перелистывая ее, задумалась, поникнувъ головой. Странный отвтъ на ея загадку былъ въ этомъ сочиненіи: ‘Безуміе отъ любви’.

Загадала она: что будетъ съ нею въ новомъ жить-быть? И книжка отвчала, что она полюбитъ человка, котораго нельзя любить, не слдуетъ, и который тоже не иметъ права любить.

Злополучныя приключенія аббата Сенъ-Дидье были описаніемъ борьбы двухъ лицъ съ окружающими людьми и обстоятельствами, и борьбы каждаго съ самимъ собой.

Молодая женщина, владтельница замка, богатая и родовитая, отданная когда-то насильно замужъ за старика и не любившая мужа, вдругъ овдовла. Нежданно-негаданно очутилась красавица на свобод, съ большимъ состояніемъ, окруженная почетомъ и уваженіемъ знатнаго общества, окруженная толпой жениховъ и претендентовъ. И эта еще не жившая, алчущая жить и любить женщина, сама не зная какъ, страстно полюбила молодого аббата, уже предназначеннаго стать вскор духовнымъ лицомъ и, несмотря на молодость, быть настоятелемъ монастыря.

Весь романъ заключался въ описаніи борьбы героини съ собою, съ аристократическими предразсудками, съ роднею своею и роднею покойнаго мужа. Съ другой стороны, ярко описывалась борьба съ самимъ собой идеально добраго, красиваго и прямодушнаго молодого человка, собиравшагося посвятить свою жизнь на подвиги самоотверженія.

Онъ тоже страстно полюбилъ,— внезапно, за какой-нибудь мсяцъ до дня, назначеннаго чтобы облачиться на всю жизнь въ иную одежду — роковую во всякомъ существованіи. Аббатъ былъ какъ громомъ пораженъ тмъ, что негаданно-нежданно подсказало ему его собственное сердце, но ршилъ бороться съ дьяволомъ-искусителемъ во образ красавицы женщины, недавно появившейся въ ихъ околотк.

Романъ кончался трагически: погибелью обоихъ любовниковъ. Молодой человкъ не счелъ возможнымъ измнить клятв, данной Богу, и обрядъ посвященія состоялся. Чрезъ годъ посл этого, молодая, все таявшая женщина лишилась разсудка и была отвезена въ домъ сумасшедшихъ. Новый игуменъ не выдержалъ этого несчастія, имъ причиненнаго. Онъ отправился миссіонеромъ въ Африку, гд въ конц-концовъ погибъ, убитый кафрами или готтентотами.

Княжн случилось, конечно, прочесть много такихъ романовъ, и давно она перестала любить это чтеніе. Если и случалось ей, когда-то, лтъ семь назадъ, проливать слезы надъ нкоторыми страницами подобныхъ сочиненій, то за послдніе годы она уже иногда, читая нкоторыя сцены, гд слдовало бы плакать, улыбалась и качала головой.

Ей казалось, что въ дйствительной жизни такихъ ужасныхъ приключеній не бываетъ. Жизнь идетъ проще, а въ ней все происходитъ скоре, грубе и какъ-то понятне.

Но теперь значеніе этой книжки для нея было совершенно иное. Княжна не переставала думать о ней, перелистывать ее, и чаще всего повторяла:

— Зачмъ я загадывала! Не загадай я, такъ и не дочла бы, пожалуй. Всякій тутъ вздоръ! А вотъ загадала. Что же такое можетъ со мной быть? Что же и я, что ли, въ какого-нибудь монаха влюблюсь? Нтъ, если этотъ романъ отвтилъ мн на мои мысли, то надо понимать иначе. Я стало быть встрчу человка, который полюбитъ меня, который будетъ и мн дороже всего на свт, но мы будемъ совсмъ не пара.

Разумется, впечатлніе, произведенное на княжну содерженіемъ книги, случайно найденной на полу и прочитанной въ дорог, зависло отъ того, что она, сама того не зная, или не вполн сознавая, была въ это время въ исключительномъ положеніи. Жажда иной жизни, жажда любви сказывалась непреобориме, чмъ когда-либо. Кром того, у Полины всегда играли большую роль всякія предчувствія, всякія странныя совпаденія, которыя для иного разума показались бы совсмъ незначущими.

По той или другой причин, но тридцатилтняя двушка была глубоко убждена, что эта книжка, случайно выроненная лакеемъ, когда онъ укладывалъ ея библіотечку, и случайно затмъ попавшая ей въ руки на дорогу — все было дломъ не простымъ, а имющимъ огромное значеніе. Все это даромъ не пройдетъ. Во всемъ есть пророческій смыслъ.

И теперь, сидя съ этой книгой на колняхъ въ темнот и глубоко задумавшись, она глядла въ окно на поляну, сплошь укрытую серебристыми сугробами. Но она ничего не видла. Предъ нею ясно вырисовывалось совершенно иное… Не сугробы и не оголенныя деревья видла она, не красный закатъ съ розоватымъ отблескомъ на всей окрестности… Предъ ней былъ, ясно и отчетливо вырисовываясь, уголъ столовой съ накрытымъ скатертью столомъ, на которомъ стоятъ иконы. Предъ нимъ фигура священника, спиной къ ней, а направо съ боку — дв три фигуры причта, а за ними высокій, стройный ‘кто-то’. Она его не знаетъ и видитъ первый разъ.

Обитатель ли онъ Березополья? Дьячокъ, пвчій, или просто дворовый, подпвающій во время молебна? Или, наконецъ, прізжій какой-нибудь мщанинъ изъ города? Или родственникъ священника? И она думаетъ объ этомъ безъ конца. Она ждетъ, что вотъ-вотъ кончится молебенъ — и она узнаетъ… Непремнно спроситъ. Почему? зачмъ? Такъ… любопытство простое… Нтъ, это ложь!.. Его присутствіе тяготитъ ее… угнетаетъ.

Батюшка и причтъ поютъ слова молебна, люди крестятся и колыхаются кругомъ нея. Она сама машинально кладетъ на себя и повторяетъ крестное знаменіе, но въ то же время совершенно не думаетъ о томъ, что длается и что творится въ столовой… Она думаетъ свое.

Глаза ея то и дло, какъ бы противъ воли, косятся на этого незнакомца, статнаго красавца, и вмсто словъ молитвы, она повторяетъ мысленно:

‘У Макара Макаровича спрошу… Онъ долженъ всхъ знать… Можете быть сейчасъ и удете! Что же!?’

И затмъ эта картина смняется въ ея воображеніи другою. Къ ней, въ очередь, въ толп, движется и близится все тотъ же незнакомецъ. Фигура его, которая тяготила ее во время молебна, и теперь тяготитъ. Къ ней подходятъ, кланяются, цлуютъ ея руку всякіе дворовые и крестьяне, мужчины и женщины, и проходятъ дале. Онъ подвигается все ближе и смотрите на нее… А она волей-неволей, искоса и украдкой вскинувъ на него глазами, тотчасъ потупляетъ ихъ. Ей будто не ловко, совстно… Нтъ, ей непріятно… Онъ ей страшно не нравится… Въ немъ есть что-то гнетущее… Не желала бы она его часто видать! Стоять подъ его взглядомъ ей невыносимо! Авось онъ сейчасъ же, въ качеств зазжаго городского мщанина, удетъ, и никогда она его больше не увидите.

А въ эти мгновенья кто-то, около нея, невидимый, стоитъ и повторяетъ однозвучно:

— Ложь! Ложь! Ложь!

Наконецъ, его очередь. Онъ сталъ предъ ней, поклонился. И ему протягиваетъ она руку, но съ трепетомъ на сердц. Онъ нагнулся, поцловалъ руку. А княжна дернула ее, будто отъ обжога. Макаръ Макаровичъ что-то сказалъ ей. Она что-то отвтила и быстро двинулась. Подальше отъ него двинулась… И отойдя, вздохнула свободне.

‘Столяръ… крпостной… Егоръ… По дереву?.. что такое по дереву?’ думается ей или повторяются чужія слова.

И вотъ теперь, въ ея воспоминаніяхъ за ныншній день, спустя нсколько часовъ, въ темной горниц, гд она давно сидитъ одна, снова чередуются эти дв картины, какъ два отдльныя сновиднія объ одномъ и томъ же.

И много разъ, давно уже, не двигаясь изъ кресла и безсознательно глядя въ окно, повторяла княжна сама себ:

— Что же это?.. что же все это? Совсмъ непонятно… Даже понять нельзя…

И будто тотъ же невидимка, стоявшій около нея въ столовой и строго ей на ухо повторявшій слово: ‘ложь’, теперь опять каждый разъ шепчетъ ей въ отвтъ:

‘Нтъ, понятно! совсмъ понятно! Давно поняла и лжешь…’

XXII.

Прошло нсколько дней посл прізда княжны Полины. Дни шли и тянулись какіе-то сренькіе, беззвучные, будто глухонмые.

Полина сидла безвыходно дома, и только два раза вышла прогуляться до церкви съ Дуняшей.

По дорог любимица показала барышн на маленькій домикъ и объяснила, что онъ чудно называется ‘первымъ’. Въ немъ отдльно живетъ одна старуха съ сыномъ, благодаря покровительству Трубецкого. Княжна спросила:

— Кто именно?..

И узнавъ, стала сурове, молчаливе…

Устроившись вполн въ своихъ горницахъ, Полина начала жизнь такую же, какую вела въ Москв. Она читала, вышивала въ пяльцахъ, рисовала. Но ничто не ладилось у нея, какъ бывало прежде. Она чувствовала себя подъ гнетомъ безсмысленныхъ мечтаній, въ которыхъ стыдно было сознаться.

Но время шло и, наконецъ, приближались уже и Рождественскіе праздники и всякое веселье.

Въ Березополь, гд числилось до восьмисотъ душъ, была, одна отличительная черта отъ другихъ вотчинъ и заключалась въ томъ, что здсь было до сотни людей особаго сорта, съ особымъ отпечаткомъ. Это были такъ-называемые ‘ткацкіе’ обоево пола.

Хотя ткачи и ткачихи набирались изъ крестьянъ и изъ дворовыхъ, за исключеніемъ не боле дюжины человкъ вольнонаемныхъ, но все, что работало день-деньской за станками, не походило ни на дворню, ни на крестьянъ.

Почему ткацкіе были сами по себ въ Березополь, со своими характерными особенностями, объяснить было мудрено. Они и ходили, и говорили, глядли какъ-то не такъ, какъ дворня. Въ нихъ было больше смлости, ухарства. Правда, это были люди на подборъ — умные, ловкіе, прыткіе на вс руки…

Насколько дворовые существовали праздно, настолько ткацкіе были заняты цлый день, и поэтому въ часы отдыха, въ полдень и въ сумерки, они веселою, говорливою гурьбой появлялись на улиц. Въ праздники это были коноводы всякихъ затй, игръ и всякаго веселья. Два-три человка изъ ткацкихъ молодцовъ, происхожденіемъ мщане изъ сосдняго города, были главными руководителями, затйниками, придумывавшими въ праздникъ всякія развлеченія.

Съ разршенія Макара Макаровича, по воскресеньямъ и праздникамъ, не только лтомъ, но и зимой, бывали большія, гульливыя сборища на большомъ двор ткацкаго корпуса. Здсь водили хороводы и пли псни, иногда до поздней ночи.

Часто хороводы смнялись бганьемъ, играми въ коршуна и въ горлки, или въ городки, въ лапту, въ бабки, въ свайку.

Только одну орлянку строго преслдовалъ Трубецкой.

Разумется, къ ткацкимъ по праздникамъ присоединялись и дворовые, иногда кое-кто изъ села.

Но парни и двки съ слободы допускались съ выборомъ, такъ какъ это почиталось большою честью.

Наоборотъ, были обитатели Березополья, которые не считали возможнымъ участвовать въ общихъ играхъ съ ткацкими, ибо считали свое положеніе, какъ дворовыхъ, нсколько высшимъ.

Приближеніе праздниковъ оживило ткацкихъ. Сначала они опасались, что присутствіе княжны будетъ помхой всякому веселью, но затмъ, получивъ черезъ Макара Макаровича разршеніе княжны, собирались вскор отвести душу на разные лады.

Княжна не только не запретила обыкновеннаго, вошедшаго въ привычку, веселья, но даже однимъ своимъ распоряженіемъ какъ бы поощрила ихъ праздничныя зати.

Видя, что морозы общаютъ быть ужасными и, конечно, за все время святокъ послужатъ помхой для хороводовъ и всякаго рода игръ ткацкихъ рабочихъ, княжна обсудила вопросъ вмст съ Макаромъ Макаровичемъ и сама придумала нчто новое, хотя и простое.

Княжна и не воображала, какое впечатлніе произведетъ въ Березополь то, что она придумала и разршила, а между тмъ, посл этого только и было толку, что о золотой, сердечной барышн-княжн.

Княжна посовтовала Макару Макаровичу, въ виду предстоящихъ праздниковъ и отдыха, очистить отъ станковъ, столовъ и лавокъ одну изъ самыхъ большихъ горницъ ткацкаго корпуса.

На эту очистку надобилось только сутки, а веселиться ткацкимъ предстояло дв недли.

Вмст съ тмъ прошелъ слухъ, которымъ возгордились вс ткацкіе. Они узнали, что на праздникахъ сама княжна собирается прійти поглядть, какъ они веселятся, какъ хороводы водятъ и псни играютъ.

Но пока березопольцы ожили, ожидая праздниковъ и большаго чмъ когда-либо веселья, благодаря очищенію горницы или залы въ ткацкомъ корпус,— подъ двумя кровлями, въ барскомъ дом и въ ‘первомъ’, было попрежнему мертво-тихо.

Наконецъ наступило Рождество, святки, гаданья, и все Березополье пошло ходуномъ, благодаря ткачамъ. Дворовые присоединились къ нимъ охотно, такъ какъ все долженствовало происходить не на мороз, а въ тепл, по выдумк барышни-княжны.

Но сама княжна въ продолженіе первыхъ трехъ дней, съ самаго утра Рождества, съ самой обдни въ храм, была въ какомъ-то угнетенномъ настроеніи,— какъ будто бы тамъ, въ церкви, случилось съ ней что-либо.

Теперь по цлымъ днямъ сидла она одна, только изрдка разговаривала съ Дуняшей, и только разъ пригласила къ себ на чашку чаю Макара Макаровича.

Дуняша, зная свою дорогую барышню, приписывала странное настроеніе княжны тому, что она сожалетъ о своемъ московскомъ жить и скучаетъ въ вотчин.

Макаръ Макаровичъ, почти не знавшій княжны, разумется, подумалъ, что она всегда такова. Задумчива, по временамъ, печальна, какъ бы съ усиліемъ весела, а минутами тревожна и какая-то диковинная. Спроситъ что и не слушаетъ отвта. Говоритъ что-нибудь и бросается мысленно. Броситъ одинъ предметъ и заговоритъ о другомъ. И вдругъ, отъ какого-нибудь его пустого слова, огнемъ вспыхнетъ. А то разсмется, и этотъ смхъ какой-то недобрый. Не то, чтобы смхъ злого человка, а какой-то будто умышленный, ложный, къ тому же совсмъ не веселый, холодный.

Ворочаясь отъ княжны, Макаръ Макаровичъ недоумвалъ и разсуждалъ:

— Чудная она! Много я, спаси Богъ, людей — баръ и господъ перевидалъ всякихъ, и захудалыхъ, и сановитыхъ. Самъ дворянинъ! Своего брата — дворянина, помилуй Богъ, знать и. понимать могу. А вотъ эту двицу — никакъ не разгадаешь. Что-то въ ней такое, запрятанное есть. Будь она не княжной Березопольской, а дворовою двицей, право бы, на юродивую смахивала. Нтъ-нтъ, спаси Господи, и озадачитъ!

И Макаръ Макаровичъ сознавался себ, что онъ не знаетъ какъ ему иной разъ быть съ этою княжной.

— Разногласіе, помилуй Богъ! ршилъ онъ.— Никакъ подъ нее не потрафишь мыслями и словами. Не по себ ей… Такъ и сдается, что тревожится она о томъ, что вотъ сейчасъ, прискачетъ къ ней конный изъ Москвы и такія всти получитъ она, что пришибетъ ее! Прямо сказать, помилуй Богъ, тревожная барышня, растревоженная двица.

Макаръ Макаровичъ, конечно, не могъ знать, что до прізда въ Березополье княжна такою не была. Онъ не могъ знать, что сама княжна, оставаясь одна, была смущена перемной въ ней.

Она сама себя смущала, сама себя силилась разгадать и объяснить. Она знала и чувствовала, что въ ней происходитъ нчто нежданное и страшное, не общающее ничего добраго. Но назвать по имени то, что вдругъ овладло ею, она не могла, или, врне сказать, боялась.

На четвертый день праздниковъ, ввечеру, пригласивъ къ себ Макара Макаровича, княжна объявила, что хочетъ обойти всю усадьбу, вс службы и строенья, а главнымъ образомъ осмотрть жилье дворовыхъ, чтобы знать, какъ кому живтся.

Макаръ Макаровичъ очень обрадовался этой мысли. Ему было пріятно похвастать, въ какой чистот и опрятности содержится все въ Березополь.

— Помилуй Богъ, осчастливите всхъ… А гд найдете безпорядокъ какой, спаси Богъ, мы тотчасъ исправимъ по вашему приказанью.

— Нтъ, Макаръ Макаровичъ, это не мое дло. Вы знаете, что батюшка мн не далъ никакого права распоряжаться въ вотчин. Я сама сюда пріхала противъ воли, какъ бы въ наказаніе. Вы здсь главное лицо, довренный человкъ князя. И я сама какъ бы у васъ подъ началомъ. Если я что найду, то готова быть вашей совтчицей и, разумется, скажу вамъ. Но это будетъ не указъ, а совтъ. Я вдь здсь не владлица, а ссыльная.

Макаръ Макаровичъ, уже давно собиравшійся облегчить свою душу, заговоривъ съ княжной о пресловутомъ письм князя Андрея Ивановича, при этомъ объясненіи княжны сразу ршился не упускать подходящаго случая.

— Если ужъ, помилуй Богъ, объ этомъ рчь зашла, то дозвольте мн по душ побесдовать съ вами, началъ Трубецкой.

И какъ ребенокъ, смущаясь, запинаясь, оттягивая слова, онъ передалъ княжн, въ какую должность надумалъ князь поставить его. Долго искалъ Трубецкой выраженія, чтобы объяснить должность, навязанную ему въ письм, но не нашелъ его и вымолвилъ:

— Выходитъ, спаси Господи, я долженъ быть сыщикомъ и наушникомъ. Воля князя, а я на такое не годенъ. Я не уродился Ванькой-Каиномъ.

Княжна, узнавъ неожиданно объ этомъ приказаніи отца въ письм, касающемся ея жизни въ Березополь, задумалась и долго молчала.

Ей казалось, что если бъ она узнала объ этомъ въ Москв, или въ день прізда въ Березополье, то отнеслась бы къ этому со смхомъ и вполн равнодушно. Что ей за дло, будетъ ли кто за ней слдить и отписывать князю обо всемъ, что она длаетъ. Но теперь это распоряженіе отца пугало ее.

— Почему же именно ‘теперь?’ спросила себя мысленно княжна, налегая на послднее слово. И она не захотла сама себ отвтить.

Однако, подумавъ немного, она попросила Макара Макаровича не отказываться отъ должности надзирателя надъ ней. Она стала доказывать добродушно и ласково, что если онъ не согласится отписывать князю еженедльно о томъ, какъ живется ей въ вотчин, то князь-отецъ тайно выберетъ другого наушника на ихъ обоихъ, и дло будетъ гораздо хуже.

Макаръ Макаровичъ упорно отказывался, но наконецъ долженъ былъ согласиться.

— Послушайте, Макаръ Макаровичъ, выговорила княжна, положивъ руку ему на плечо.— Мы съ вами вмст будемъ сочинять эти отписки. У васъ на совсти и будетъ спокойно. Я даже, пожалуй, сама буду сочинять, а вы только подписывайте посланіе.

— Вотъ это, спаси Богъ, дло! разсмялся добродушно Трубецкой.— Вотъ на это мое согласіе полное! Благослови Богъ. Такъ и будемъ длать. Вы про себя все отпишите, я перепишу и подпишу. Сами вы за собой сыскъ и чините! И справедливо будетъ, и диковинно!

XXIII.

На другой день около полудня Дуняша доложила барышн, что къ ней явилась представиться старуха Лукерья Милованова, которая хворала и не могла прійти ране. Княжна тотчасъ вышла въ двичью и увидла двоихъ пришедшихъ. Сынъ привелъ мать, слабо державшуюся на ногахъ. Княжна насупилась, сухо поздоровалась со старушкой, и почти не сказавъ ни слова, отпустила ее. Затмъ она вернулась къ себ и сла къ окну, безъ дла, сумрачная и тревожная.

Дуняша, взглянувъ на барышню, сразу замтила перемну въ лиц ея и освдомилась объ ея здоровь.

— Ничего, сурово отозвалась Полина.— Съ чего ты взяла? Напротивъ, я совершенно здорова.

Но Дуняша не поврила отвту, такъ какъ по одному голосу барышни она могла догадаться, что ея предположеніе совершенно врно: княжн не по себ…

Посидвъ, Полина прошла въ другую горницу, которая именовалась теперь рабочею, гд были ея книги, пяльцы и столъ со всми принадлежностями для рисованія. Она вдругъ заперлась на ключъ, затмъ стала среди горницы, закрыла себ лицо руками и долго простояла не двигаясь.

— Что же это? выговорила она шепотомъ.— То, во что я не врила… надъ чмъ смялась… Это самое названіе этой книжки. Три слова рядомъ, которыя мн чудились совсмъ неподходящими… И вотъ оно будто приключилось!

‘Безуміе отъ любви!’ Да, конечно, до безумія не далеко! Но любовь?.. не знаю. Неужели это — любовь? Неужели она такъ начинается? И неужели она возможна при такихъ обстоятельствахъ? Тотъ, аббатъ — дворянинъ, ровня, онъ только далъ обтъ постриженія, но онъ — человкъ не другого рода и не другого состоянія. Онъ не крпостной, не холопъ… Нтъ! Это ужъ тутъ не безуміе отъ любви и не любовь! Ото — только одно безуміе. И, конечно, оно не можетъ длиться. Все пройдетъ. Зачмъ батюшка послалъ меня сюда! Узжать надо въ другое имніе. Да, я напишу ему, я буду проситься въ нашу маленькую вотчину въ Воронежской губерніи. Тамъ будетъ лучше.

И княжна съ ужасомъ сама тотчасъ созналась, что послднее выраженное ею желаніе противорчило всему, ея увренности въ себ, увренности что ‘все пройдетъ’, всему, чмъ старалась она успокоить себя.

Побродивъ безъ цли и безсознательно по горниц, княжна подошла къ небольшому шкафу, гд были разставлены ея книги, отворила дверку и стала смотрть на нее. Она еще вчера замтила нчто въ этой дверк. Простой пустякъ. Но этотъ пустякъ имлъ свое значеніе. Онъ даже пришелъ ей на умъ съ вечера, а проснувшись ночью, она думала объ этомъ опять.

Въ этой дверк цлая половина, изъ толстой дубовой доски, отстала и покоробилась. Образовалась щель, въ которую можно было легко просунуть руку.

‘Это надо поправить!’ думалось ей.

Полина постояла нсколько мгновеній, глядя на отдувшуюся половинку дверки и уже собиралась снова затворить шкафъ. Но вдругъ рука ея просунулась въ отверстіе, и она нажала быстрымъ, будто невольнымъ, движеніемъ, но нажала сильно, слегка даже ссадивъ себ руку. Доска, скрыпнувъ, вывалилась вонъ и загремла по полу, а княжна вздрогнула какъ бы отъ выстрла.

Но въ ту же минуту, она ршительными шагами перешла въ уголъ горницы, къ комоду, на которомъ было поставлено большое зеркало въ деревянной рам, съ тонкой рзьбой кругомъ. Съ минуту простояла предъ нимъ княжна — и точно такъ же руки ея схватились, наконецъ, за рзьбу и отломили нсколько кусковъ.

Затмъ, уже съ пылающимъ отъ стыда лицомъ, она стала осматриваться въ горниц, и въ ней повторялся, независимо отъ ея воли, вопросъ:

— Еще что?.. Надо больше…

Сердце ея билось какъ если бъ она уже совершила два преступленія. И, какъ истинный преступникъ, въ отчаяніи отъ совершеннаго, готовъ уже на все, такъ и княжна искала сломать еще что-нибудь. Въ ней копошилось чувство,какъ бы говорившее: все равно — семь бдъ — одинъ отвтъt Но, однако, она простояла неподвижно нсколько мгновеній потомъ отошла отъ комода, сла и глубоко задумалась.

Прошло около получасу. Она вполн успокоилась, лица ея прояснилось. Она отворила дверь и крикнула Дуняшу. Въ эту минуту она снова слегка тревожилась. Лицо ея не умло лгать этой двушк, съ которой годами сжились он. Какъ ни простовата была горничная, но всякій разъ, что теперь Дуняша приглядывалась къ лицу барышни, княжн становилось неловко. Ей чудилось, что любимица можетъ прочесть легко и свободно все совершающееся у нея на душ.

На зовъ княжны никто не отвтилъ, и когда она снова позвала, а затмъ переступила порогъ, то лицо ея слегка прояснилось. Дуняши не было, а къ ней навстрчу шла Евгенія.

— Авдотья Михайловна ушли, доложила горничная.

— Такъ сбгай, Евгенія, къ Макару Макаровичу и скажи ему, чтобы онъ мн послалъ…

Княжна запнулась, но вдругъ гордо выпрямилась, какъ еслибъ ей сказали что-нибудь обидное, и прибавила боле сурово:

— Кого-нибудь изъ столяровъ. Тутъ надо поправить, починить, заклеить… Вдь у насъ есть столяры?

— Точно такъ-съ… А что именно-съ? спросила Евгенія.— Что поправить?

— Это не твое дло! рзко отозвалась княжна.

Евгенія смутилась и произнесла, какъ бы извиняясь и объясняя:

— Если что простое, встимо всякій можетъ… А коли что мудреное, то Егора пошлютъ.

Княжна догадалась и выговорила быстро:

— Да, конечно! Мое московское зеркало. Конечно, нельзя дать какому-нибудь простому плотнику… Такъ поди скажи Макару Макаровичу и… ну, пускай этого Егора пошлютъ!

Княжна вернулась въ свою горницу, начала тихо ходить изъ угла въ уголъ и наконецъ произнесла, какъ бы вдругъ озлобясь на самое себя:

— Это безсмысленно!.. Это скука, глушь захолустья, праздность. Или временное безуміе! Что это такое? Это, наконецъ,срамъ. Мн стыдно самой себя. Я не двчонка! Наконецъ, я не мщанка, не крестьянская двка! Что жь я, съ ума чтоли схожу?!

И вмст съ тмъ она думала, или будто кто-то говорилъ ей:

‘Да вдь что же тутъ особеннаго? Вдь только видть. На нсколько минутъ. Поговорить. Убдиться, что я ошиблась… Увидть, что простой дворовый принялъ чужой образъ въ моемъ воображеніи. Это бываетъ. Издали предметы кажутся совсмъ не такими, какъ вблизи… Да и что же за бда повидать, поговорить… На вор шапка горитъ!’

Долго ли разсуждала княжна, споря сама съ собой, она не помнила. Ее привели въ себя шаги въ сосдней комнат, она тотчасъ же умышленно стала къ дверямъ спиной, и только сердце ея стукнуло, когда взвизгнулъ дверной замокъ. Вошедшій стоялъ на порог, а княжна продолжала оставаться къ нему спиной и у нея будто не хватало силы обернуться.

— Что прикажете? раздался наконецъ почтительный голосъ Макара Макаровича.

Княжна быстро обернулась и смущаясь подошла къ управителю. Въ ней произошло что-то особенное, такъ какъ сейчасъ въ ея воображеніи, въ одно мгновеніе, стоящій на порог человкъ преобразился въ другого. Не Макаръ Макаровичъ чудился было ей тамъ, за ея плечами. Не его ждала, она увидть…

Княжна быстро, нервно объяснила Трубецкому, что ей нужно починить шкафъ и рзьбу на зеркал.

— Слушаю-съ. Помилуй Богъ, не мудрено. Но разв прикажете сейчасъ?

— Да, если можно.

— Извольте-съ. Я только пойду клею растоплю и сейчасъ явлюсь.

— Вы сами? изумляясь, вымолвила княжна.

— Да-съ. Помилуй Богъ, не безпокойтесь! Я сдлаю. Я тоже когда-то токаремъ былъ. А то, помилуй Богъ… Время такое… дни особые… Позвольте я самъ сейчасъ…

— Я не понимаю, Макаръ Макаровичъ… вымолвила княжна, вопросительно глядя въ лицо Трубецкому.— Зачмъ же вы… Разв нтъ столяра?

— Праздники, княжна. Не хорошо! Грхомъ считается. Народъ глупъ, не понимаетъ. Иному же обидно: вс веселятся, а онъ работай. Да я, будьте спокойны, Господи благослови, не хуже Егора сдлаю.

— Нтъ! произнесла вдругъ княжна.

Но это одно слово было такъ сказано, что Макаръ Макаровичъ вдругъ вскинулъ глаза на княжну и пытливо, пристально присмотрлся къ ней. Старику почудилось отъ этого одного слова, что предъ нимъ стоитъ не княжна, а явился вдругъ самъ князь Андрей Ивановичъ.

Это слово ‘нтъ’ было сказано голосомъ князя, манерой князя. Это было такое ‘нтъ’, противъ котораго никто не пойдетъ. Посл такого слова хоть лбомъ стну прошиби — перемны не будетъ.

— Какъ угодно, вымолвилъ Трубецкой, повидимому обиженный.

— Нтъ, повторила Полина мягче и прибавила:— Я не хочу васъ утруждать. Я подожду… Пройдутъ праздники, примутся люди за работу и тогда пришлите… кого-нибудь.

И это послднее слово прозвучало особенно, отдльнымъ звукомъ отъ всхъ прочихъ. Говоря это слово, Полина отвела глаза отъ лица управителя.

— Да ужъ больше Егора некого… отозвался Макаръ Макаровичъ.

— Все равно… Да, Егора… этого…

Трубецкой вышелъ, а княжна долго стояла все на томъ же мст. Наконецъ она двинулась и произнесла:

— Ужасно глупо… Ребячество… Нтъ, не то… Къ шалостямъ дтскимъ не прибавляется такого чувства… тяжелаго, горькаго… Это скоре — безуміе съ мучительствомъ… Но все-таки нуженъ конецъ, тотъ или другой… Увидть ближе — и увидть, чему быть. Если это не ошибка, то итти дальше… На что итти?— дальше… А тамъ, что Богъ дастъ.

Книжна, не зная, чмъ себя занять, сла за столикъ, гд были у нея вс принадлежности рисованія и гд лежалъ начатый рисунокъ тушью, изображавшій голову Лаокоона.

Едва только взяла она тушь, какъ шевельнулся замокъ и дверь тихо отворилась. На порог появился Егоръ. Полина вспыхнула и тотчасъ испугалась той краски на щекахъ, которую почувствовала. И лицо ея сразу потемнло, насупилось, стало холодно и гордо…

— Что ты? вымолвила она черезъ силу.— Тебя послали?

— Точно такъ-съ. Макаръ Макаровичъ приказалъ взять починить чтой-то… произнесъ тихо Егоръ, слегка смущаясь.

— Но вдь теперь праздники! Зачмъ. Не надо… Посл…

По голосу княжны не трудно было догадаться, что она только стсняется, но желала бы противнаго.

— Помилуйте, какая же это работа!.. Да я все равно и въ праздникъ безъ дла не сижу… Что прикажете взять?

Княжна встала и показала на дверку шкафа и на зеркало. Егоръ осмотрлъ и то, и другое… Взглядъ на рзьбу зеркала, изображавшую листья и цвты, заставилъ его сразу перемниться въ лиц… Онъ вдругъ улыбнулся, глаза засіяли, блеснули, вс черты лица ожили, и оно стало еще красиве… Княжна, искоса глядя на него, замтила все, и стала вдругъ смотрть еще холодне, сурове, почти надменно… И за этимъ холодомъ, повявшимъ отъ всей ея фигуры, будто спряталось поспшно и боязливо то, что шевельнулось вдругъ на ея сердц съ новою силою, порывистою, бурною… Она хотла выговорить, спросить что-нибудь, но молчала и выпрямлялась все горделиве, точно ожидая и боясь оскорбленія.

Егоръ глянулъ на княжну, смутился ея грознаго лица и подумалъ:

‘Я кажись ничего такого не сказалъ. Чего это она?’

— Ты самъ рзать умешь дерево? выговорила княжна.

— Точно такъ-съ. Если чего тутъ не хватаетъ — я добавлю.

— Кто тебя обучилъ? тише и мягче спросила она.

— Самъ сталъ… охота. Радъ бы поучиться, да не у кого… Такъ вотъ, что увидишь, стараешься подладиться. Случается и сдлаешь. Макаръ Макаровичъ, спасибо ему, дозволяетъ это… Даже похваляетъ иной разъ.

И Егоръ просто, наивно, свободно, хотя съ оттнкомъ почтенія въ голос, разсказалъ подробно, какъ онъ работалъ у сосднихъ помщиковъ и что длалъ… Онъ упомянулъ вскользь и о своемъ ‘ковыряньи’ изъ воска и замазки…

— Какъ? Что? воскликнула княжна, будто забывшись, и закидала его вопросами. Она забыла про свою маску, за которую пряталась нсколько минутъ назадъ. Лицо ея оживилось, было привтливо, ласково, стало какъ-будто даже красиве.

Егоръ удивился вновь, глядя на княжну, и вновь подумалъ:

‘Чего это она? Теперь совсмъ другая’.

Разспросивъ Егора о всхъ его ‘куклахъ’, какъ онъ называлъ свои статуэтки изъ воска, Полина пожелала видть хоть одну или дв изъ нихъ.

Егоръ просіялъ сразу, и глаза его такъ сверкнули на барышню, что княжна Березопольская не выдержала этого взгляда, опустила глаза и снова прибгла къ маск, снова выговорила холодно и сухо:

— Принеси мн что-нибудь показать… Это любопытно.

— Когда прикажете?..

— Какъ хочешь… нершительно произнесла княжна, такъ какъ ей хотлось сказать: ‘сейчасъ’. А смлости на это не было у нея.

Егору смерть хотлось сказать: ‘Позвольте сейчасъ принесу’, но онъ запнулся, боясь такой дерзкой выходки.

И оба замолчали, не зная что сказать, что сдлать…

Еще мгновеніе — и быть можетъ княжна приказала бы ему сейчасъ принести что-нибудь своей работы. Но въ горницу вошла Дуняша и остановилась въ удивленіи.

— Ну, возьми это… выговорила княжна холодно, указывая на зеркало и на обломки рамы.

И отвернувшись, она отошла.

Егоръ забралъ все и вышелъ, молча поклонившись.

Послднія слова и послдній взглядъ княжны опять обдали его холодомъ барской спси, чуть не презрнія.

‘Что отъ господъ дальше — то лучше’, разсуждалъ Егоръ, идя къ себ въ ‘первый’ домикъ подъ впечатлніемъ двухъ разныхъ барышень-княженъ, добрющей и злющей.

‘Или дальше отъ него… совсмъ не видать, или все кончено. Я потеряю разсудокъ и погублю себя!’ думала Полина, оставшись одна и вспоминая съ трепетомъ на сердц и воодушевленное лицо, и восторженный взглядъ, и звучный, мягкій, милый голосъ этого крпостного столяра… холопа ея отца.

XXIV.

Въ одной восточной сказк бдный старикъ рыбакъ вытащилъ изъ моря на паутинк кита — и разбогатлъ. Рыбакъ, увидвъ паутинку на берегу, догадался и къ себ ее потянулъ, за ней оказалась ниточка, вытянувъ нитку изъ воды, юнъ нашелъ на конц привязанную къ ней тесемочку, за ней уже веревка пошла въ руки, за веревкой цлый канатъ оказался, за нимъ появилась цпь… А на цпи былъ китъ. Цпь была крпка, китъ былъ силенъ, а рыбакъ старъ и слабосиленъ. Испугавшись, хотлъ онъ броситъ цпь. Глядь, а она прилипла къ рукамъ. Удача могла кончиться бдой. Однако рыбакъ вытащилъ морское юдо. Если вначал ему помогла догадка, а потомъ силы, то подъ конецъ помогли… люди и обстоятельства

Княжна Березопольская не побоялась взяться за паутинку и потянуть… ‘будь что будетъ!’ И все пошло какъ въ сказк. Скоро цпь была тоже у нея въ рукахъ… Но она сама оказалась тоже прикованною къ ней.

На утро, посл первой бесды со столяромъ-рзчикомъ, княжна послала Дуняшу за Лукерьей Егоровной, ради того чтобы переговорить объ дл. Это была — паутинка…

Старушка приплелась къ барышн, но такъ какъ она съ трудомъ стояла на болющихъ ногахъ, то княжна усадила ее у себя въ рабочей горниц и стала говорить о томъ, что ея сыну слдъ бы учиться рзать по дереву. Лукерья Егоровна сомнительно качала головой и называла занятіе сына ‘баловничествомъ’, которому не надо потакать.

Черезъ часъ пошла ниточка… Егоръ, вызванный къ барышн, принесъ дв куколки, что сдлалъ для Трубецкого. Затмъ принесъ разную рзьбу… а съ ними захватилъ и ангела изъ воска. Княжна была изумлена, но что всего удивительне показалось и старушк, и столяру — княжна была радостная, сіяющая… будто кладъ нашла.

‘Что значитъ добрющая-то душа!’ думала Лукерья Егоровна.

На утро княжна, обойдя съ управителемъ кой-кого изъ дворовыхъ для осмотра ихъ помщеній, зашла и въ ‘первый’ домикъ. Но здсь она задержалась надолго, ради бесды съ хорошею старушкой… ради осмотра одной большой работы Егора, цлаго деревяннаго звря, вырзаннаго изъ дуба для сосда-помщика.

Съ этого дня княжна и Миловановы, мать и сынъ, видались постоянно. Какъ-то такъ все нечаянно выходило… И уже канатъ показывался изъ волнъ морскихъ.

Между тмъ прошло около двухъ недль, прошли Рождественскіе праздники. Березопольцы, навеселившись вдоволь,вернулись къ будничной жизни. Все вошло въ обычную колею, зажило по старому.

Но одно существо въ Березополь было выбито изъ колеи. Для княжны не вернулось то же, что было до праздниковъ. Въ ней за это короткое время совершился нравственный переломъ Она съ ужасомъ, со слезами, но страстно и пылко созналась себ окончательно въ томъ, что давно смутна чувствовала.

‘Да, я люблю его! Не смотря ни на что люблю’.

Но полюбить — княжн Березопольской — крпостного двороваго человка и столяра, это казалось все-таки самой ей такимъ невроятнымъ, ужаснымъ и даже позорнымъ происшествіемъ, что ей теперь чудилось, какъ будто она совершила, возмутительное преступленіе, украла или зарзала кого-нибудь… А вмст съ тмъ, будто опьяненная страшнымъ дяніемъ, она не пугалась тхъ призраковъ, которые вставали предъ ней, на пути въ ближайшемъ будущемъ. Будь что будетъ!

И Полина сама себя не узнавала. Она понимала только, что стала другимъ человкомъ. Чувство, впервые сказавшееся въ ней, сказалось упорно, бурно и могуче.

Разумется, изрдка она спрашивала себя тоскливо:

‘Къ чему же все это приведетъ?’ Вдь она не свободна. Она шагу ступить не можетъ безъ разршенія и согласія своего отца. Однако жгучій вопросъ — чмъ разршится ея ужасное положеніе, рдко занималъ ее глубоко и надолго.

Она чувствовала въ себ вдругъ возникшую и со страшною быстротой окрпшую силу воли, силу нрава, ума, сердца, которую даже не предполагала возможною въ ея положеніи.

Княжна не знала, что въ ней сказывался теперь характеръ ея отца и вс родовые, унаслдованные ею, оттнки нрава князей Березопольскихъ. Она не знала, что ея ддъ и ея прабабка имли тоже въ свой чередъ драму жизни. Она не слыхала и не могла знать, какъ поступили они когда-то. А между тмъ, она собиралась поступить теперь именно такъ, какъ поступили они.

Чмъ боле разгоралась въ ней страсть, чмъ глубже пускало корни первое глубокое чувство, тмъ крпче, сильне и смле сознавала она себя. Да, она чувствовала всмъ своимъ существомъ, и разумомъ, и сердцемъ, что она готова на самую упорную и самую отчаянную борьбу, готова и пойдетъ твердо на все.

Что ни придумывала Полина, чтобы напугать себя — она тотчасъ же отвчала горькою улыбкой.

Бжать! сдлаться бглою, безписьменною, но только вмст съ нимъ! Очутиться въ предлахъ татарскихъ или польскихъ, жить поденною работой, но только вмст съ нимъ! Сдлаться, пожалуй, хоть холопкой, какою-нибудь горничной, ключницей по найму у какого-нибудь маленькаго помщика, но только съ нимъ вмст! Итти въ Сибирь на поселеніе — и подавно! Далеко отъ людей! Но онъ будетъ съ ней и замнитъ ей всхъ и все!

Иногда княжна восклицала среди безсонной ночи:

— Боже мой! Какъ, однако, люди любятъ! Какъ люди могутъ любить!

И въ эти мгновенія она относилась къ себ совершенно какъ бы посторонняя. Она сама изумлялась громадности этого чувства, которое охватило ее всю. Она спрашивала себя: чего бы она не сдлала для того, чтобы завоевать его у людей, и мысленно — совершала безумные поступки.

Она представляла себя въ простомъ сренькомъ платьиц, какой-нибудь ключницей въ чьей-нибудь усадьб, по найму, съ фальшивымъ паспортомъ подъ именемъ жены столяра. Ею помыкаютъ, какъ простою дворовою женщиной, ее оскорбляютъ на каждомъ шагу, относятся къ ней презрительно и высокомрно.

Но одновременно — въ ея воображеніи — простая горница, крошечная, почти убогая, но въ этой горниц она живетъ съ нимъ, съ мужемъ. Здсь вечеромъ она забываетъ и свое платье дворовой женщины, и вс оскорбленія, вынесенныя днемъ.

Словомъ, страсть, самая бурная, неотразимая, охватила ее всю, и вс ея помыслы были прикованы къ нему. Все сосредоточилось на одномъ желаніи увидть его, поговорить съ нимъ.

Каждый разъ, что онъ появлялся предъ ней, сердце замирало, будто падало и не билось. И когда онъ уходилъ, одна мысль провожала его:

‘Когда я опять увижусь съ нимъ?’

Но вмст съ тмъ была и забота, серьезная, мудреная, гд нужно было приложить много искусства, много ума. А именно, нужно было съумть скрыть свое чувство отъ всхъ.

Какой ужасъ, еслибы вдругъ березопольцы догадались, что произошло въ душ княжны! Поэтому она, отъ зари до зари, играла роль, притворялась и всячески охраняла свою любовь, какъ дорогое дтище, на которое нападаетъ толпа непріязненныхъ людей, замышляющихъ на его жизнь.

Боле всхъ тяготила княжну ея любимица Дуняша, а затмъ Макаръ Макаровичъ.

И странныя бываютъ стеченія обстоятельствъ въ жизни! Такъ какъ эта подруга дтства могла и умла читать многое на лиц своей дорогой барышни, то теперь эта прежняя любимица стала почти ненавистнымъ существомъ для княжны.

Признаться ей во всемъ было немыслимо. Дуняша была двушка глуповатая, болтливая и поэтому неосторожная.

А между тмъ, княжна видла, что Дуняша часто присматривается къ ней пытливо, какъ бы вопрошаетъ, недоумваетъ, и уходитъ, смущенная, не разршивъ той странной загадки, которая бросалась ей въ глаза.

Макаръ Макаровичъ отчасти тоже стснялъ княжну. Онъ былъ, конечно, далекъ отъ мысли, чтобы подозрвать всю истину, но старику, все-таки наученному опытомъ жизни, казалось, что красавецъ Егоръ слегка приглянулся двиц на возраст.

‘Отъ тоски какая прихоть не придетъ на умъ!’ думалъ онъ. ‘А Егорушка — малый хорошій, добрый, умный, съ дарованіемъ. Не какой-нибудь простой столяръ. Въ глазахъ его есть что-то дворянское. Въ лиц есть какое-то благородство. Да и, наконецъ, ужъ больно онъ красивъ. Пройти около такого красавца, хотя бы и барышн-княжн, нельзя равнодушно. Невольно всякая присмотрится съ удовольствіемъ. А тутъ, къ тому же, у насъ — трущобная глушь, гд всякаго тоска возьметъ. Хуже иного монастыря! Ну, вотъ и зоветъ она его къ себ, то склеить, то прирзать, то придлать, то раздлать. А сама къ старух его побжитъ…’

Трубецкой мало-по-малу ршилъ, что у княжны есть къ Егору что-то въ род прихоти сердечной.

И эта прихоть казалась Макару Макаровичу все-таки не совсмъ благопристойною. Онъ приходилъ къ убжденію, что всякая барышня, даже и ея лтъ, легче намудритъ и начудитъ, нежели замужняя, ибо каждая двица должна быть при родителяхъ, которые бы руководили ею.

Это подозрніе, что княжна не относится къ столяру Егору вполн равнодушно, заставляло Макара Макаровича глядть въ глаза княжны особеннымъ образомъ. Наконецъ, онъ давно замтилъ, что при упоминаніи имени Егора, княжна или опускаетъ или отводитъ глаза въ сторону, а голосъ ея вдругъ длается надменнымъ, недобрымъ.

Прошло еще нсколько дней, и Макаръ Макаровичъ сталъ окончательно убждаться, что онъ угадалъ, что у княжны завелись какія-то странныя отношенія съ Егоромъ.

Вмст съ тмъ, и Дуняша тоже задумывалась чаще, и уже говорила иногда себ:

‘Нешто это возможное дло! Эка я дура, что выдумала! Кабы знала княжна, что я о ней соображаю, какъ бы она на меня обидлась! Любви бы своей лишила! Прогнала бы!.. Скучно ей, а онъ болтунъ. Сидитъ, ковыряетъ по дереву, да болтаетъ. Вонъ тотъ разъ сказку какую-то, кажись, разсказывалъ про какого-то нищаго, что не нищій былъ, а царевичъ въ отрепьяхъ, ряженый ради обману своихъ царедворцевъ’.

Разумется, нашлось въ Березополь одно существо, которое уже давно, раньше Дуняши и Макара Макаровича, пытливыми, почти испуганными глазами, слдило за Егоромъ и за княжной. Это была двушка Евгенія.

XXV.

Въ Евгеніи не разумъ отгадалъ загадку и проникъ въ сокровенную тайну княжны. Въ ней сердце сразу все ясно увидло. Разумъ ея противорчилъ ей, краснорчиво доказывалъ, что она ошибается. Но сердце тревожилось, робко и боязливо трепетало и видло все — какъ на ладони.

За это время Егорушка ея нисколько не измнился къ ней. Былъ такъ же ласковъ, такъ же говорилъ изрдка о томъ, что надо обождать, что старушка-мать противъ его женитьбы, попрежнему, если не горячо и не бурно, то тихо, тепло относился къ двушк, которая его давно любитъ.

Разумется, было не разъ, что Евгенія ршалась прямо сказать возлюбленному, что провидитъ и чуетъ ея сердце и чего боится. Но всякій разъ Егоръ отвчалъ на это равнодушнымъ молчаніемъ или изумленными глазами отвчалъ на догадки двушки и смотрлъ всегда честно, прямо, съ неподдльнымъ удивленіемъ.

— Голубка моя! разъ сказалъ онъ уже съ упрекомъ.— Вс двки на одинъ покрой! Недаромъ говорятъ, что наша Акулька мужа своего, кучера, къ его конямъ ревнуетъ. Пойдетъ онъ поглядть ихъ ночью, все ли въ порядк, а она бранится: ‘коней любишь,— жену не любишь!’ Вотъ такъ-то и ты! Ну, можно ль было этакое выискать, чтобы барышня-княжна ко мн сердцемъ льнула. Отъ тоски ей длать нечего, вотъ она и зоветъ меня, да заставляетъ разныя фигуры рзать. И можно ль этакій срамъ на барышню взводить! Чтобы ей крпостной человкъ да вдругъ приглянулся.

— Да вдь ты красавецъ! горячо возражала Евгенія.

— Это теб, глупая, такимъ я кажусь. Здсь, въ Березополь, не мудрено за красавца прослыть!

— Не ври! не ври! восклицала Евгенія съ горечью.— Самъ сказывалъ, что и въ Москв на тебя разныя барышни зарились.

— Ну, и сказывалъ! Вралъ, хвасталъ!

Но Евгенія не успокаивалась. Зрячее сердце говорило ей все, что ясно видло между княжной и милымъ.

Однако тотъ же Егоръ самъ задумывался иногда, сидя у себя, глубоко и тревожно. Ему въ душу тоже запало что-то… Конечно, не отъ подозрній и тревогъ Евгеніи, конечно, не отъ шуточекъ и подмигиваній Макара Макаровича, что онъ княжн приглянулся, конечно, не отъ странныхъ взглядовъ Дуняши, которые онъ изрдка сталъ ловить на себ.

Что думаютъ посторонніе люди — ему было все равно. Всякій человкъ можетъ ошибаться и невсть что выдумаетъ. Его тревожило то, что онъ чувствовалъ самъ, то, что онъ угадывалъ, а иногда и прямо ясно видлъ въ самой княжн. Ея взглядъ, когда они встрчались глазами, говорилъ ему нчто, что его сначала озадачивало, а теперь стало пугать.

И вотъ прошло немного времени, и онъ сталъ относиться къ ней какъ-то особенно. Она не нравилась ему лицомъ и не могла нравиться, но онъ любилъ ея взглядъ, любилъ ея голосъ, ея рчи… Онъ часто съ восторгомъ вспоминалъ, сидя у себя, слово въ слово, все, что слышалъ отъ нея.

Все это будто раскрывало вокругъ него новый Божій міръ. И міръ этотъ, свтлый и чудесный, расширялся, расходился все боле во вс стороны. А въ немъ самомъ росло и выростало что-то. Или самъ онъ сталъ будто выше, или разумъ его сталъ дальше и шире уноситься.

Когда-то бесды съ Макаромъ Макаровичемъ волновали Егора, открывая ему новыя дали. Теперь же бесды съ княжной производили на него чарующее впечатлніе. И все, что онъ слышалъ отъ нея, все, что онъ уносилъ въ, памяти, тсно сливалось съ ея образомъ, некрасивымъ, но уже милымъ ему.

‘Сказывается’, думалось Егору,— ‘не по хорошу милъ, а по милу хорошъ. Не казиста съ лица наша княжна, а какая она всяческая красавица, теперь мн сдается!’

Вопросъ, дйствительно ли есть къ нему у княжны что-либо въ сердц, не приходилъ ему на умъ. Оно будто не нужно было ему. Вопросъ о томъ, что можетъ выйти изъ подобнаго диковиннаго случая — и подавно никогда не приходилъ Егору на умъ. Ему представлялось, что будетъ онъ, вотъ такъ, изо-дня-въ-день видть княжну, длать разныя работы по ея приказанію, слушать, что она разсказываетъ, и уходить къ себ домой въ какомъ-то особенномъ состояніи, въ которомъ онъ прежде никогда не бывалъ.

На душ чудно, сладко, хорошо… Сядетъ онъ въ углу и слышитъ ея голосъ… И снова повторяетъ она около него, невидимкой, то же, что днемъ говорила. И про Петербургъ, и про заморскія земли, и про разные дары Господа Бога, которые Онъ посылаетъ, не разбирая, холопъ ли, дворянинъ ли, и про великое счастье имть такой даръ, и про то, что человкъ обязанъ, какъ сказано въ Евангеліи, не зарывать въ землю полученнаго таланта… Да и мало ли что случалось княжн говорить! И все это снова звучало надъ Егоромъ, когда онъ сидлъ у себя въ углу своей горницы. А однажды ввечеру случилось съ нимъ и нчто особенное: онъ вдругъ простоналъ тяжело…

Лукерья Егоровна приглядлась къ сыну, который уже давно сидлъ, понурившись, въ углу, ничего не длая и глубоко задумавшись, и невольно ахнула.

— Егорушка! Да что же совсмъ она теб защемила сердечко? Скажи ты мн правду! воскликнула старушка.

— Кто?.. испуганно отозвался онъ.

— Встимо кто! Евденья.

— О-охъ, матушка! воскликнулъ Егоръ, двинулся и отмахнулся съ такимъ нетерпніемъ, съ такой дасадой, что старуха удивилась.

— Что ты? чего окрысился?

А Егоръ въ это мгновеніе не окрысился, а просто испугался. И разсердился на самого себя, что могъ испугаться.

— Да ты скажи правду. Коли въ самомъ дл помираешь отъ нея, таешь, такъ что же… я… Проситесь у княжны, а то князю отпишите, да и женитесь. Что же, Богъ съ вами! Только бы она со мной была не лиха. Да мн и жить-то немного остается… Я только того и боюсь, что Евденья меня бить учнетъ, забравши тебя въ ежевыя рукавицы.

— О, Господи! досадливо воскликнулъ Егоръ.

Затмъ тотчасъ быстро поднялся онъ съ мста, всталъ предъ матерью и выговорилъ горячо:

— Кто о чемъ, матушка, а ты все съ этою Евгеніей! Ты въ нее втюрилась! Тебя она околдовала, что все ты о ней думаешь, да поминаешь. А я, вотъ теб Христосъ, въ день-то ни разу о ней не вспомню…

— Какъ такъ?! изумилась Лукерья Егоровна и раскрыла свой беззубый ротъ.

— Такъ. Можетъ и было прежде… да кажись, и прежде ничего не было! А коли было, такъ теперь…

Егоръ запнулся, но прибавилъ, тряся головой.

— Теперь, ей Богу же, ничего нтъ! Теперь такія чудеса въ ршет, что ни этихъ чудесъ, ни этого ршета ни понять, ни пояснить, ни распознать — ничего нельзя! Крутится, вертится, тычется, имъ бываетъ, въ голову коломъ лзетъ, то будто ножемъ сверлитъ. А тамъ съ головы-то, да по сердцу рзнетъ, будто пополамъ перешаркнетъ его. И въ жаръ, и въ холодъ ударитъ! И вс мысли въ клубокъ какой-то перепутаются, будто ворохъ тесемокъ…

— Что? что? что? три раза произнесла Лукерья Егоровна и вытаращила глаза на сына.— Что ты застудился что ли? Вонъ тотъ разъ къ княжн съ куклой по какому морозу безъ шапки бгалъ… Застудился. Такъ надоть сейчасъ теплаго испить. У Макара Макаровича горчицы попросить, да на спину… Что у тебя въ голов-то, горитъ что ли?

— Горитъ! воистину горитъ! только не застудился я, матушка. Хуже…

— Да вдь ты не въ своемъ разум! Что ты сейчасъ такое тутъ плелъ? Какую канитель тянулъ? Прямо, можетъ, у тебя горячка, сказываютъ, блая… Ну, вотъ у пьяныхъ случается. Я побольше тебя на свт жила, всякое видла. Вотъ этакъ-то у меня братъ родной посл Свтлаго праздника заговорилъ, какъ ты. Пилъ, пилъ отъ зари до зари, да на оминой недл точно вотъ этакое какъ ты затянулъ.

Егоръ вздохнулъ, потомъ нагнулся и поцловался съ матерью.

— Нту, родная, ты не тревожься. Я не застудился. По праздникамъ, знаешь, я не пьянствую. Этого за мной не водилось, да и водиться не можетъ. Сталъ я говорить такое, чего самъ не разумю. Ну вотъ слова диковинныя съ языка и сорвались. Стану я опять о томъ же говорить, опять такая же канитель пойдетъ. А лучше мы бросимъ объ этомъ бесдовать. Ты только помни: я о твоей Евгеніи коли разъ въ сутки вспомню, такъ уже это много. Да и когда вспоминаю, то больше совсть меня беретъ, что обманно поступаю. Она ко мн съ любовью, а у меня къ ней сердце лежитъ ли, не лежитъ ли — самъ я не знаю… А теперь сдается, что нтъ, не лежитъ.

— Ну, что же, и слава Богу, Егорушка! Она теб не пара.

— Да! усмхнулся Егоръ.— Она мн не пара! А вотъ вдругъ приключится такое, что я самъ въ кого вклеюсь, да буду самъ не парой…

— Уже это разв кто изъ городскихъ, разсудила Лукерья Егоровна.

— Да, ужъ это, матушка, будетъ кто почитай изъ столичныхъ, усмхнулся Егоръ грустно.

И не смотря на разспросы старухи о томъ, что творится съ сыномъ, Егоръ не сознался ни въ чемъ.

Да онъ и себ самому еще не сознался вполн…

Но съ этого дня дворовый крпостной столяръ сталъ избгать частыхъ свиданій съ барышней-княжной. Изъ пяти разъ, что приходила Дуняша звать его къ барышн, онъ только два раза пошелъ, а три раза сказался хворымъ.

Съ лица и всмъ унылымъ видомъ своимъ, онъ дйствительно могъ прослыть за больного.

Такъ прошло недли дв…

XXVI.

Княжна не тревожилась о болзни Егора. Она не врила ей. Она врила тому, что отгадывала въ немъ. И не тревога, а безумная радость сверкала въ ея глазахъ, когда она думала о немъ.

Однажды княжну ожидала иная, неожиданная радость. Едва только она успла утромъ переговорить о чемъ-то съ Макаромъ Макаровичемъ и сла было за пяльцы, какъ на двор раздались бубенчики.

Черезъ нсколько минутъ къ ней вбжала Дуняша, прыгая и крича:

— Барышня, вотъ диво-то! Гости! А кто гость… догадайтесь! Ужъ идегь… тутъ вотъ… Идетъ!

Княжна вскочила съ мста и выговорила тревожно:

— Говори скорй, не пугай!

— Обрадуетесь, а не испугаетесь!

— Говори скорй, выговорила княжна, боясь сама не зная чего.

— Князь Илья Петровичъ! Прямо изъ Москвы. Небось встей сколько привезъ! Вы разспросите его, барышня, про нашихъ. Что наши какъ?

Но княжна не слушала и уже шла навстрчу.

Черезъ столовую двигался ‘троякій якъ’, переваливаясь съ ноги на ногу, утиною походкой. При вид княжны онъ звонко разсмялся на весь домъ раскатистымъ смхомъ.

— Что, сестрица, не ждали! Анъ, вотъ я. Незваный гость хуже татарина, сказываютъ. А вотъ я нежданный и незваный, а татариномъ, знаю, что не буду.

И князь обнялъ сестрицу-пріятельницу и толстыми губами чмокнулъ ее три раза въ об щеки.

— Господи, какъ я рада! воскликнула княжна.

— Знаю, сестрица, что рады. Только прежде всего скажу: не просто въ гости — дло есть. Свое, важное. Ахнете, когда узнаете. Самъ себ не врю и ахаю.

— На долго ли, по крайней мр?..

— А уже и не знаю. День, два, недлю… Все-жъ-таки отведите мн хорошую горницу. Да только, чуръ, чтобы угару не было! Коли я лягу въ угарной комнат на ночь, то на утро у васъ тутъ похороны будутъ.

— Что вы, братецъ! Охота этакъ шутить.

— Что длать! Не охота, да правда. Мн, сестрица, угаръ страшне самого чорта. Ей Богу! Вотъ какъ скажу: узнай я достоврно, что въ аду будетъ угарно — и какой изъ меня, сестрица, сейчасъ праведникъ выйдетъ! То-ись ни единаго бы я грха на душу не взялъ, только изъ опаски не попасть въ угарное мсто… да еще на-вки…

Разумется, весь этотъ день, съ минуты прибытія князя и до вечера, прошелъ для княжны незамтно. Она ожила, встрепенулась…

Князь Илья Петровичъ, подробно, пересыпая шутками и остротами, разсказалъ ей все про Москву, главнымъ образомъ про дядю, у котораго онъ однако самъ ни разу не былъ, какъ общалъ.

Въ Москв, по словамъ его, много шумли, толковали и казнили князя, больше заглазно, а кто и въ глаза, за его поступокъ съ дочерью. Соблазнъ прошелъ по всей Москв и соблазномъ остался. Вся Москва равно и единогласно признавала, что князь прогналъ дочь изъ-за того, что она не хотла выходить замужъ за какого-то дербентскаго генерала, и что не слдъ было пускать къ себ въ домъ какую-то Устинью Савельевну, когда есть дочь-двица.

Затмъ князь разсказалъ подробно, какъ по его наущенію одинъ его хорошій пріятель три раза постилъ князя-дядю. Видлся онъ и съ Устиньей Савельевной и вынесъ то впечатлніе, что она изъ дяди, безъ всякаго старанія со своей стороны и безъ всякихъ ухищреній, просто, что называется, веревочки вьетъ.

— И добрая, говоритъ онъ. Кроткая! Она и ему приглянулась. И красивая, говоритъ, и толстая, и добрая… Вотъ врод меня! Толстый человкъ — всегда добрый, и наоборотъ, добрый — толстъ.

Распространившись подробно о жить-быть дяди съ Устиньей Савельевной, князь сталъ говорить серьезно, что княжн нечего опасаться какого-либо грабежа съ ея стороны.

Общій голосъ былъ тотъ, что она наблюдаетъ за каждою копйкой и таровата только на подарки холопамъ княжьимъ. А сама себ съ тхъ поръ, что въхала въ домъ, ничего не купила, никакой обновки не завела.

Всмъ въ Москв было извстно, что, когда князь однажды привезъ ей великолпныя брилліантовыя серьги, то она отказалась надть ихъ и заставила его свезти ихъ обратно въ магазинъ, увряя, что ей такія серьги ‘не по рылу’. Про нее даже разсказывали, часто произносимыя ею слова:

‘Въ чемъ хотите — я ваша слуга, а подарковъ и денегъ я отъ васъ брать не хочу. И если хоть одинъ вашъ грошъ попадетъ ко мн въ сундукъ, то душенька моя пропала. Живу я у васъ — все имю, копить и откладывать не хочу, не нужно. Какая я вошла въ вашъ домъ, такая и выйду… не воровка!’

Затмъ князь объяснилъ сестриц, что пріхалъ не къ ней собственно въ гости, а лишь захалъ по дорог. А явился князь затмъ, чтобы купить имніе у нихъ по сосдству, поселиться — и за границу ни ногой.

— Не врю! не врю!— воскликнула княжна смясь.— Не усидите.

— Ей-Богу, сестрица. Ни ногой никуда. Вы же вотъ живете… не померли. Даже, смотрите, веселе и счастливе, чмъ прежде.

И князь сталъ выспрашивать сестрицу о ея жить-быть въ Березополь.

Многое бы могла отвтить на все это княжна. Многое ужасное, подъ часъ душу леденящее, могла бы она повдать, но объ этомъ она вслухъ и себ боялась говорить. А помимо этого разсказать было нечего.

— Самъ день проходитъ, а не я его провожу, сказала княжна.— Подымется солнышко, посвтитъ и зайдетъ. Я встану съ постели, попью, помъ, почитаю, порисую, пошью въ пяльцахъ, и спать лягу. Вотъ и вся жизнь!

— А сосди?

— Какіе тутъ сосди! Я сначала было и думала познакомиться, да потомъ раздумала. Что мн въ нихъ! Утхи не будетъ никакой, а непріятности, пожалуй, будутъ. Да и потомъ я разршенія батюшки на знакомство не имю. Совсмъ не знаю ничего, что мн разршено, что заказано. Вдь мы знаете, какъ мы съ нимъ разстались.

— Знаю, знаю… Слышалъ! Не то что не простились, а,кажись, недлю цлую не видались предъ отъздомъ. Крутъ онъ, дяденька-то! Крутенекъ! Да это что! У насъ съ вами, сестрица, былъ одинъ прапраддушка, такъ этотъ, сказываютъ, пятигодовалыя березки въ жгутъ сказалъ, да этимъ жгутомъ всхъ, кто ни попадись, подхлестывалъ. Супругу свою уходилъ, двухъ дтей до родимчиковъ напугалъ, одного дьякона изъ ружья подстрлилъ, двухъ сосдей изъ сосдства сжилъ, невдомо какъ. Подъ судомъ былъ… Одного судью чмъ-то испортилъ. Да какъ! Тотъ потомъ всю жизнь овцой блеялъ. Вотъ какіе люди бывали у насъ въ роду. Такъ ужъ дядюшка-то посл этакихъ кроткимъ покажется! Вотъ только вы да я такими уродились, что не намъ бить, а насъ вс бьютъ.

Прошло три дня съ прізда князя, а онъ и не вспомнилъ о томъ дл, по которому пріхалъ.

Пріятели, братецъ и сестрица, съ утра до вечера говорили безъ конца, безъ умолку. Князь умлъ занять всякаго собесдника…. Наконецъ, однажды княжна навела бесду на свое больное мсто, на любовь… На взаимное ‘святое’ чувство двухъ существъ на земл…

Лицо князя стало сразу сурово, онъ вздохнулъ и заговорилъ тихо и медленно:

— Да, сестрица, вотъ вы какъ-то сказали: моя жизнь безмятежная! Правда, горя у меня не было за всю жизнь. Видалъ я, какъ другіе плакали, самъ никогда не плакалъ. Видалъ, какъ другіе горько убивались, а я и понять не могъ, что такое горе людское. А знаете ли что еще, сестрица? Есть пословица: ‘не познаешь ты горя, не познаешь и счастья!’ Такъ вотъ оно со мной и было. Не только счастія, самой самомалйшей радости у меня никогда не было!.. Жизнь прошла безмятежная, да за то и безрадостная.

И лицо Ильи Петровича стало вдругъ настолько сумрачно, даже печально, что княжна изумленно поглядла на братца. Никогда не видла она его съ такимъ выраженіемъ и даже не предполагала возможнымъ, чтобы этотъ ‘троякій якъ’, вчный хохотунъ и шутникъ, могъ вдругъ смотрть такъ грустно.

— Да, продолжалъ князь, задумчиво.— За всю-то жизнь… А сколько мн теперь годовъ, подумайте! Полъ-ста. И не единой-то радости не было! Ни разочка сердчишко мое не подпрыгнуло! Никто мн никогда любовнаго слова не сказалъ… А кто и говорилъ, такъ лгалъ… Ласки эти были платныя, покупныя. И я зналъ, чуялъ, что он купленныя. А что это за ужасное чувствованіе, сестрица, вы ни знать, ни понять не можете. Представьте себ, что васъ обнимаютъ, ласкаютъ васъ на вс лады — вы на минутку въ обманъ дались, а вдругъ васъ тутъ же начинаютъ просить на счетъ дльца, подарка, одолженія… Такъ, кстати пришлось… Или якобы случайно на умъ пришло.

— Неужели же никогда вы не встртили ни одной женщины, которая бы безкорыстно полюбила васъ? спросила княжна.

— Разъ было… Было разъ… глухо продолжалъ князь.— Но это продолжалось два мсяца… Только два мсяца. И была это — дружеская любовь, не успла перейти въ другую… А могла перейти… Да не судьба!

— Почему? Что же случилось?..

— Смерть, сестрица. Сама матушка-смерть проскочила между нами, и ее у меня изъ рукъ вырвала въ два дня. Она скончалась отъ паденія съ лошади. А кром того, не помню я, чтобы кто-нибудь меня, князя Илью Березопольскаго, приласкалъ, меня — за меня, зато, что вотъ я — я, а не я — богатый князь, не за мои алтыны, а вотъ, поймите, именно меня — вотъ эту бочку, которая предъ вами сидитъ. Чтобы это вотъ было…

И князь, отчаянно ткнувъ себя въ грудь, крикнулъ:

— Никогда этого не было, да и не будетъ никогда!

— Почему же не будетъ? Можетъ и будетъ, произнесла княжна участливо и съ чувствомъ въ голос.

— Не будетъ! воскликнулъ Илья Петровичъ.

— А будетъ если… прибавилъ онъ, помолчавъ,— коли да будетъ, то такое, сестрица, будетъ, что и стоялъ свтъ, и будетъ стоять, а этакого, что натворитъ Илья Петровичъ князь Березопольскій, вотъ сія бочка самая, этого свтъ не видалъ и не увидитъ.

— Вы хотите что же сказать? Вы будете безмрно счастливы? спросила Полина.

— Вотъ что хочу сказать. Я съ вами теперь невдомо съ какого чорта по душ говорю, на ладонк вамъ подаю самое свое донышко сердечное, все, что на немъ есть. Вотъ я и сказываю: приди завтра добрый человкъ, да не въ сюртук или камзол, а вотъ въ этакой юбк, что на васъ надта. Да пускай этотъ добрый человкъ полюбитъ меня, да почувствую я, что онъ вправду меня любитъ, уврую я въ него… Ну, тогда, сестрица… тогда… прощайте!

Илья Петровичъ взмахнулъ отчаянно обими толстыми руками, встряхнулъ этимъ движеніемъ все свое толстое туловище и выговорилъ тихо:

— Ложись, да и помирай! Тогда знаете, что будетъ? Прідетъ къ вамъ въ гости раскрасавица двоюродная сестрица. Прідетъ она къ примру въ телжк, парой. Сама правитъ. Въ корню это идетъ рысакъ, не хуже тхъ, что есть у графа Алекся Григорьевича Чесменскаго. А на пристяжк-то, у нея подъ кнутомъ, въ постромкахъ, калачомъ выгибается и прыгаетъ — самъ Илья Петровичъ, вашъ этотъ… вашъ братецъ. И ужъ нажариваетъ она его кнутомъ! А ужъ онъ-то радъ! Насилу-то дожилъ до того, что есть дорогая, родная рука, которая новый кнутъ на немъ соблаговолила испробовать… Ну, да что жъ про это! вдругъ прибавилъ князь другимъ голосомъ.— Про это лучше и не говорить. Попадется добрый человкъ — ничего не будетъ страшнаго, а попадется человкъ недобрый, крутой нравомъ, то какъ я ни толстъ, а отъ меня только мокренько останется. Ну, да авось, Господь милостивъ, и ничего такого не приключится! Какъ жилъ бобылемъ, одиночкой, такъ и помру. Да оно и лучше.

Весь этотъ день князь былъ угрюмъ и молчаливъ. Вечеромъ, придя изъ своей горницы, онъ принесъ маленькій футляръ, и усвшись противъ сестры, вымолвилъ тихо:

— А вотъ вамъ иллюстрація къ исповди, портретъ героини. Я его никогда никому не казалъ. Только вамъ, сестрица, ршаюсь…

Князь вынулъ миніатюру на слоновой кости, художественно исполненную, которая изображала блокурую и красивую женскую головку. Полина долго любовалась на портретъ и наконецъ вымолвила, покачавъ головой:

— Какъ это странно… хотя бываетъ часто… Она вдь не русская, братецъ?.. Вы за границей встртились?

— Въ Голландіи, сестрица. Въ Роттердам. Она была сестрой бургмейстера… Ее звали Оттилія Ванъ Оккенъ. Теперь она была бы княгиней Березопольской, еслибъ не плохія подпруги у дамскаго сдла… Да, вотъ отчего зависитъ иногда наше существованіе!… грустно добавилъ князь.

— Странно… а положительно есть что-то… произнесла Полина какъ бы про себя.— Скажите, братецъ, вы видли у меня двушку здсь… Евгеніей звать?

— Видлъ. Блокурая. Вы находите что-то общее въ лиц. Врно, сестрица. Но это такъ сдается только… У Оттиліи вся прелесть была въ веселыхъ, чудныхъ глазахъ, вчно будто смявшихся. А ваша горничная глядитъ, какъ будто зарзала кого, или сама ждетъ быть зарзанною. Даже непріятно глядть на нее. Все лицо фуріи или вдьмы.

— Она не всегда такая… Она, напротивъ, очень веселая. Это вотъ только недавно съ ней приключилась какая-то перемна… А вдь неправда ли есть сходство? Ну, вдругъ вы влюбитесь въ мою Евгенію изъ-за сходства?..

Князь расхохотался громко и добродушно.

— Нтъ, сестрица… Я не Андрей Ивановичъ, дяденька… Для меня эти Евгеніи, Устиніи да Матрены — не женщины. Происхожденіе должно быть равное, чтобы чувство было возможно. Влюбитесь въ лакея, въ кучера…. попробуйте…. То-то вотъ… Ну и я такъ-то сужу. Красавицы Устиньи Савельевны не по мн.

Княжна не отвтила ни слова, но лицо ея потемнло…

‘Если бъ ты зналъ!’ подумалось ей съ ужасомъ.

XXVII.

Съ Березопольемъ случилось однако волшебное превращеніе. Барскій домъ, въ которомъ всегда бывало глухо, тихо и даже тоскливо, теперь ожилъ, какъ если бы въ него пріхало человкъ десять гостей. Произошло же это отъ присутствія одного князя-братца, постепенно и незамтно…

‘Троякій якъ’, какъ звала его Москва, или ‘путешествующая стрекоза’, какъ прозвалъ племянника князь Андрей Ивановичъ, былъ такой человкъ, который повсюду вмст съ собой вносилъ если не веселье, то добродушное, безпечное настроеніе. Быть вмст съ нимъ и быть въ то же время чмъ-либо озабоченнымъ — не ладилось. Онъ какъ-то умлъ всякаго человка растормошить и заставить думать и говорить о пустякахъ, смяться безъ повода.

Добрый, привтливый и крайне простой въ обращеніи, Илья Петровичъ былъ при этомъ большой охотникъ разсказывать. Видлъ онъ много. Весь просвщенный міръ. Западъ онъ зналъ наизусть, а это было по времени большою рдкостью.

Русскихъ, изъздившихъ вдоль и поперекъ всю Европу,— было крайне мало. Нкоторые, какъ знаменитый Иванъ Ивановичъ Шуваловъ, однимъ этимъ длали себ блестящую карьеру. Правда, Шуваловъ и ему подобные, были помимо того люди по своему времени образованные, начитанные.

Князь Илья Петровичъ, не получившій никакого воспитанія, одолвшій только букварь и часословъ, хотя и сталъ изрядно говорить по-французски, по-нмецки и немного по-итальянски, не умлъ однако, или не хотлъ, съ какой-либо пользой употребить знаніе языковъ.

Онъ смолоду относился къ чтенію и занятіямъ съ какимъ-то особеннымъ отвращеніемъ. На всякую книжку, лежавшую около него, онъ смотрлъ, какъ иной сталъ бы смотрть на какого-нибудь опаснаго, спящаго звря, котораго будить не слдуетъ — лучше отойти прочь.

Когда-то, правда уже давно, лтъ двадцать пять назадъ, князь Илья Петровичъ былъ глубоко убжденъ, что если взять книжку и начать читать ее шиворотъ-на выворотъ, начавъ съ послдней страницы и кончая первою, то выйдетъ все то же.

Но то, чего не дало ему чтеніе, было восполнено путешествіями. И теперь вчно праздная, ‘путешествующая стрекоза’, толково, умно и даже увлекательно говорилъ обо всемъ.

Но главною отличительною чертой Ильи Петровича, которою онъ привлекалъ къ себ всхъ, была безграничная простота въ обращеніи, въ отношеніяхъ ко всмъ людямъ, каково бы ни было ихъ общественное положеніе. Онъ даже былъ, притомъ совершенно безсознательно и неумышленно, гораздо боле ласковъ и добродушенъ съ людьми ниже его, а не выше стоящими.

Ему часто случалось рзко поглядывать и смотрть букой на высокопоставленныхъ лицъ, любезно къ нему относившихся. И наоборотъ, случалось, Богъ всть почему, не только ухаживать, но почти заискивать расположенія людей средняго круга, иногда и совсмъ сренькихъ, убогихъ.

‘Какъ бы не обидть!’ думалъ князь и, пересоливъ, уже заискивалъ.

Затмъ крупною чертой его простодушной натуры было влеченіе къ искусству. Илья Петровичъ любилъ все: и музыку, и живопись, и театръ. При этомъ онъ самъ рисовалъ и былъ изряднымъ музыкантомъ. Только литературы не любилъ онъ, потому что тутъ нужно было своими руками на цлымъ часамъ книжку держать, своими глазами читать, да еще, вдобавокъ, соображать.

Именно ему отчасти была обязана княжна тмъ, что когда-то, будучи шестнадцати лтъ, стала серьезно относиться къ рисованію. Къ музык она не пристрастилась. Но это случилось не по его вин и не по отсутствію въ ней склонности. Княжн надола та музыка, которой обучали молодыхъ двушекъ кругомъ нея въ барскихъ домахъ. До всхъ этихъ танцахъ и разныхъ завывательныхъ романсахъ ей чудилось что-то чуждое ей и фальшивое. А она думала, что музыка на этомъ кончается, вся въ этомъ и состоитъ. Иной она никогда не слыхала, такъ какъ князь самъ дале нжныхъ и печальныхъ романсовъ не шелъ.

— Есть музыка серьезная, говорилъ онъ,— но для меня эти два слова вмст — то же, что сухой дождь.

Наконецъ, черезъ нсколько дней по прізд, князь ршилъ вдругъ приступить, не откладывая, къ длу, по которому пріхалъ.

Однажды утромъ, по совту княжны, онъ вызвалъ къ себ Макара Макаровича, и они стали разсуждать главнымъ образомъ о томъ имніи, про которое уже зналъ князь и имлъ въ виду, но вмст съ тмъ и о другихъ сосднихъ усадьбахъ, которыя можно было купить.

Макаръ Макаровичъ оказался полезнымъ совтникомъ и помощникомъ. Онъ взялся тайно навести справки, чтобы искусно, стороною, все разузнать и не прошибиться въ цн.

— Спаси Богъ, спшить не надо, сказалъ Трубецкой,— за что деньги швырять! Мы можетъ быть, вмсто пятидесяти тысячъ, за тридцать купимъ.

Князь привезъ съ собой описаніе усадьбы, которая продавалась, но куда-то засунулъ ее, не могъ найти теперь въ вещахъ и общался прислать. Въ описаніи этомъ мстоположеніе опредлялось какъ самое красивое, даже извстное своей красотой во всей, губерніи.

— Я вамъ пришлю, какъ найду, воскликнулъ князь.— Сказано: просто Швейцарія!

Князь — путешественникъ и меломанъ — конечно прежде всего считалъ нужнымъ обратить вниманіе на эту сторону дла. А усадьбу, при его средствахъ, онъ могъ въ два года выстроить по своему вкусу, хотя бы въ вид средневковаго замка.

Отпустивъ управителя, князь нашелъ инвентарь имнія, а перевернувъ листъ, на послдней страниц увидлъ нчто, отъ чего радостно ахнулъ. На лист по линейкамъ оказался набросокъ нотъ.

— Вотъ удача-то, скажи на милость! воскликнулъ князь.— Шарилъ-шарилъ въ Москв, все перерылъ, думалъ потерялъ, а оно вонъ гд! На инвентар намахалъ. Будто браслетъ на свинь — вышло!

Набросокъ этотъ былъ не что иное, какъ собственное сочиненіе князя для флейты.

Илья Петровичъ не считалъ себя серьезнымъ музыкантомъ. Онъ слишкомъ былъ добродушенъ для того, чтобы что-либо въ себ оцнить какъ слдуетъ. Но порой, въ иныя минуты, въ часы уединенія, на добряка-толстяка, съ виду только пустого и пошлаго, нападало какое-то, ему самому дорогое, но мало понятное, состояніе.

Являлись, безъ всякаго повода, какіе-то припадки тоски безъименной, безпричинной, безпредметной. Ноетъ душа, міръ Божій кажется лишь половиной, лишь четвертью того міра, который грезится душ, который былъ бы возможенъ, который быть можетъ и существуетъ.

И въ минуты такихъ припадковъ тоски на душ князя начинало будто звучать что-то. Надъ его ухомъ едва слышно раздавался голосъ, который не говорилъ, а плъ.

И въ немъ тотчасъ являлась потребность ссть и набрасывать на бумагу-то, что слышалось, что проникало въ сердце и оттуда просилось уже на бумагу въ вид линеечекъ и крючечковъ. Часто, набросавъ что-нибудь, князь тотчасъ же разъигрывалъ на флейт.

И хорошо ли было это сочиненіе, дурно ли, онъ не зналъ. Но все это, свое собственное, прошедшее черезъ горнило сердца, говорило ему всегда больше, чмъ что-либо знаменитое, дивное, но чужое. Въ этомъ онъ не могъ не сознаться себ.

Случалось князю восторженно цлый день наигрывать на флейт свой набросокъ безъ конца, придлывать къ нему разныя варіаціи и, дйствительно, наслаждаться. Случалось также, что посторонній человкъ, слушатель, восторгался и выражалъ свое удивленіе князю, но толстякъ уныло вздыхалъ и трясъ головой.

— Нтъ, совсмъ не то… Вотъ кабы я могъ какъ слдуетъ разъигрывать… Такъ, какъ оно вотъ здсь! Чуется-то мн одно, чудодйственное, а задудишь въ свою палочку дырявую совсмъ другое. Одно тетеревиное токованье выходитъ.

Пробжавъ снова глазами описаніе имнія, носившаго странное названіе: сельцо Прачешное, князь собрался послать листъ управителю, но становился.

— А моя баркалола… Ну, потеряетъ онъ?..

Переписывать князю было лнь. Онъ ршилъ итти къ Трубецкому, самому передать бумагу и предупредить, что при инвентар есть нчто для него дорогое.

‘Кстати и визитъ сдлаю добрйшему Спаси Богу. Онъ хорошій человкъ!’ подумалъ князь и двинулся въ прихожую.

Проходя чрезъ столовую, князь увидлъ сидвшую на стул горничную своей кузины. Онъ уже нсколько разъ встрчалъ ее, но ни разу не заговаривалъ. Двушка сидла глубоко задумавшись, даже какъ будто подъ гнетомъ тяжелыхъ мыслей. Она не замтила проходившаго князя, не встала и оставалась какъ окаменлая, безсмысленно глядя передъ собой.

Князь удивился и остановился глядя на нее.

‘Нтъ, ты не фурія’, подумалось ему. У тебя большое горе… Да. А вдь что-то есть общее въ лиц… Чудно!’

Илья Петровичъ приглядлся еще и смутился. Въ эти минуты горничная напоминала ему положительно ту женщину, которую когда-то давно любилъ онъ и потерялъ.

Онъ постоялъ минуту, хотлъ позвать двушку, но забывъ ея имя, сталъ вспоминать. Ему чудилось, что и имя ея иметъ нкоторое подобіе съ именемъ дорогого ему когда-то существа. Ту звали: Оттилія, а эту?..

‘Кажется, Эмилія’, подумалъ князь.

Онъ вздохнулъ и, не разбудивъ двушку отъ ея столбняка, прошелъ въ швейцарскую.

Чрезъ нсколько времени князь сидлъ уже въ гостяхъ у Макара Макаровича и говорилъ снова объ имніи Прачешное. При этомъ онъ передалъ ему описаніе усадьбы, и прибавилъ, что проситъ не затерять.

— Помилуй Богъ, зачмъ терять! отозвался Трубецкой, и взглянувъ на три исписанныя страницы, перевернулъ листъ.

Увидя набросокъ нотный, управитель вдругъ вытаращилъ глаза, вытянулъ руки съ листомъ и проговорилъ будто испуганно:

— Спаси Богъ! Да что же это такое?..

— Что вы? удивился князь.— Никогда нотъ не видали? Это ноты. Та же грамота для музыкантовъ. По нимъ играютъ, какъ книгу кто читаетъ.

И видя изумленіе Макара Макаровича, князь весело разсмялся и сталъ объяснять, что этотъ набросокъ есть маленькая псенка.

Макаръ Макаровичъ устремилъ наконецъ глаза на князя и поглядлъ такъ странно, что князь даже опшилъ. Въ добрыхъ срыхъ глазахъ старика сказалось самолюбіе, гордость, а вмст съ тмъ будто и упрекъ за незаслуженную обиду.

‘Я не хуже васъ’, говорили глаза его. ‘Я тоже дворянинъ! Почему же вы полагаете, что доступное для васъ, мн недоступно’.

— Это для флейты… заговорилъ князь мягче.

— Чье же это? вымолвилъ наконецъ Макаръ Макаровичъ какъ-то сухо.— Вы разв, ваше сіятельство, играете на флейт?

— Да. Чуть не двадцать пять лтъ какъ обучился — это мой любимый инструментъ. Да и подходящій, по груди…

— Да, для этого инструмента и руки нужны тоже…

И Макаръ Макаровичъ сталъ снова смотрть на князя тмъ же обиженнымъ взглядомъ, съ упрекомъ, укоромъ. Затмъ онъ вздохнулъ, и не промолвивъ ни слова, отошелъ отъ князя, положилъ листъ бумаги нотами вверхъ на маленькій столикъ и сталъ доставать ключи, чтобы, какъ думалъ Илья Петровичъ, запереть листъ въ ящикъ.

— Ну-съ, прощайте, выговорилъ онъ вставая.— Пойду къ сестриц. Общался ей цлый листикъ въ пяльцахъ вышить. Я вдь на вс руки! Прощайте.

Макаръ Макаровичъ обернулся, приподнялъ голову, почти закинувъ ее назадъ, горделиво и важно глянулъ своими добрыми глазами на князя, опять точь въ точь такъ же, какъ за мгновеніе назадъ, и выговорилъ голосомъ строгаго судьи, который угрожаетъ чмъ-то:

— Нтъ, ваше сіятельство, погодите!

Князь удивился и лицу, и голосу.

— Нтъ, помилуй Богъ, такъ нельзя! укоризненно уже выговорилъ Макаръ Макаровичъ.— Погодите. Я, хотя и маленькій человкъ, а все-жъ-таки нельзя мн вамъ спустить. Ужъ извините! Впредь будете осторожне…

Князь стоялъ, изумляясь и даже растопыря руки.

Трубецкой ползъ въ ящикъ, досталъ оттуда большой футляръ, приставилъ стулъ и слъ. Когда онъ раскрылъ футляръ, князь ахнулъ на всю квартиру.

Онъ увидлъ складную, красивую флейту.

— Макаръ Макаровичъ! закричалъ князь.

— То-то, спаси Господи! Да я знаю, что я Макаръ Макаровичъ. А. вотъ вы присядьте-ко…

Но князь не слъ, а сталъ забрасывать старика вопросами.

Откуда флейта? Играетъ ли онъ? Давно ли? Какимъ образомъ? Какъ могло подобное случиться? Какое странное совпаденіе!

Но Макаръ Макаровичъ не отвтилъ ни на-одинъ вопросъ и только одинъ разъ выговорилъ:

— Присядьте, ваше сіятельство.

И князь, улыбаясь, повиновался.

Сложивъ отдльные куски вмст, изъ которыхъ образовалась старинная длинная флейта, Макаръ Макаровичъ взялъ ее въ руки, приставилъ къ губамъ, но не игралъ. Глаза его пытливо разбирали нотный набросокъ.

— Неправильность одна… прошепталъ онъ самъ себ.— Тутъ слдуетъ не то… Надо вотъ бы что…

И черезъ мгновеніе раздались звуки флейты.

Лицо автора при первыхъ же звукахъ измнилось. Трудно было бы и предположить, что ‘троякій якъ’ можетъ, по временамъ, имть такое выраженіе лица. Оно ожило, воодушевилось, засіяло. Въ глазахъ заблестлъ огонекъ, котораго обыкновенно никогда не бывало.

Макаръ Макаровичъ проигралъ все, прибавилъ какую-то ритурнель и началъ съизнова, но на этотъ разъ прибавилъ дв-три маленькія варіаціи, и въ общемъ вышло нчто такое мелодичное, граціозное, за душу хватающее, что глаза князя вдругъ стали влажны.

Онъ слышалъ свое, родное, то, что когда-то вырвалось вдругъ изъ его сердца, и вдобавокъ, не самъ онъ играетъ, а другой, маленькій человчекъ, негаданно и нежданно говоритъ или поетъ ему нчто пережитое его сердцемъ. И оно теперь является какимъ-то очаровательнымъ откликомъ на то, что онъ чувствовалъ, когда сочинялъ эту вещь.

Макаръ Макаровичъ кончилъ, вздохнулъ и сталъ раздлывать флейту.

— Стойте, стойте, Макаръ Макаровичъ! Долгъ платежемъ красенъ! Давайте сюда!

Толстякъ почти вырвалъ изъ рукъ Трубецкого флейту, и на этотъ разъ Трубецкой, въ свою очередь, долженъ былъ слушать и умиляться.

— Да, и вы изрядно играете на флейт, сказалъ онъ, когда князь кончилъ.

— Изрядно! воскликнулъ князь.— Злодй! Душегубъ! Да чье вы сейчасъ проиграли? Вдь это мое сочиненіе! А вотъ вамъ другое…

И князь началъ свою любимую,— длинную пьесу, написанную въ бытность въ Неапол. Она вся цликомъ уподоблялась карману вора, возвращающагося ввечеру домой посл рабочаго дня… грабежа.

Пьеса была вся цликомъ составлена изъ чужихъ кусочковъ и клочечковъ, но при этомъ, конечно, похищенныхъ безсознательно, безъ вдома автора. А въ результат, сколоченные вмст воровскіе кусочки составили нчто прелестное и будто самостоятельное. И если бы эту пьесу позволительно было назвать музыкальнымъ винегретомъ, то князь заслуживалъ за него всяческой похвалы. Воровать звуки надо тоже умть.

Разумется, когда Илья Петровичъ кончилъ, Макаръ Макаровичъ добродушно разсмялся и выговорилъ:

— Вотъ такъ денекъ выпалъ! И я васъ, и вы меня удивили! Вотъ мн теперь и надо васъ любить и уважать, а тмъ паче, что виноватъ я предъ вами. И, спаси Господи, исповдуюсь. Посудилъ я васъ по прізд и по знакомств съ вами совсмъ неправильно. И вижу, что вы совсмъ, помилуй Богъ, не тотъ человкъ, какимъ я васъ во мнніи своемъ поставилъ.

Разумется, князь засидлся еще около часу, бесдуя съ хозяиномъ исключительно о музык. А затмъ оба ршили, что ввечеру Макаръ Макаровичъ придетъ въ домъ, и они попробуютъ сыграть что-нибудь вмст, каждый на своей флейт.

Уже прощаясь, князь вымолвилъ тмъ открыто-прямодушнымъ голосомъ, которымъ отличался:

— Ну, Макаръ Макаровичъ, отнын мы съ вами друзья. Въ этакой трущоб, да сошлись два флейтиста! Да это, говоря по-вашему, спаси Господи, диковинка!

XXVIII.

Вернувшись въ домъ, князь прошелъ прямо къ кузин и,разумется, тотчасъ же повдалъ о неожиданномъ приключеніи.

Княжна тоже удивилась. Она также не воображала, чтобы порядливый, скромный и вжливый, до смшного, старичекъ могъ быть виртуозомъ.

— Мало того, сестрица, заговорилъ князь, весело смясь,— что онъ инструментъ въ рукахъ держитъ, да губы складывать уметъ и дуть въ дырочку можетъ. Это что! Не въ одной флейт музыка у него. А и въ душ у него музыка — вотъ что важно. Давно я не встрчалъ, съ Италіи не встрчалъ, никого, кто бы такъ мое мн сыгралъ. Вотъ что диковинно. Да, вонъ оно, какъ бываетъ на свт! Въ Березополь! Въ глуши! Скажи на милость! Пошелъ по малину, а малины-то нтъ, а на мсто ея красная двица сидитъ, раскрасавица. Малина-то сторицею обернулась. халъ я сюда, думалъ одна тутъ сестрица, а кругомъ-то медвди да волки. А вонъ гд, бываетъ, люди-то отыскиваются! Вдь какой у даръ! Истинно, Божій даръ! Вы непремнно его заставьте нынче же сыграть!

Князь долго говорилъ и охалъ на вс лады, а княжна, глубоко задумавшись, смотрла ему въ лицо, но не слыхала и половины его словъ. Между тмъ, думая, она какъ бы отвчала князю, ибо мысленно говорила:

‘Не такъ бы ты ахнулъ, еслибы увидлъ другого человка въ этой же глуши. То не Макаръ Макаровичъ, не добренькій и хиленькій старичекъ, порядливый и вжливый. Тотъ иного рода человкъ. Въ томъ истинный даръ Божій, но при этомъ дар — умъ, молодость и чарующая красота. Тамъ все… Если ты увидишь его, то не такъ ахнешь. Да, правду ты говоришь: вотъ гд люди находятся, а не только въ столицахъ, да за-границей!’

И когда князь успокоился и услся, княжна вдругъ, Богъ всть почему, ршилась заговорить съ братцемъ о томъ человк, которымъ была полна теперь ея жизнь. Но главное, что было странно и удивило самое княжну,— она заговорила совершенно спокойно и прямо глядя въ глаза братца.

Откуда взялась ея смлость, она сама не понимала. Она объяснилась твердымъ голосомъ и спокойно, просто.

Разумется, на заявленіе кузины о даровитомъ рзчик по дереву, простомъ дворовомъ, князь отозвался недоврчиво и шутливо.

Княжна замтила это и, перейдя въ уголъ горницы, взяла что-то со шкафчика и принесла князю. Это была фигурка въ полъ-аршина, слпленная изъ воску, изображающая ангела, летящаго со скрещенными на груди руками и съ распущенными крыльями. Она была тщательно отдлана.

— Это что же такое? произнесъ князь, взявъ фигурку въ руки.

— А вотъ посмотрите. Мн изъ Петербурга прислали въ подарокъ. Работа какого-то нмца, профессора Академіи Художествъ.

Князь, съ видомъ знатока, повертлъ фигурку въ рукахъ, потомъ вытянулъ съ ней руку и, взглянувъ издали, выговорилъ:

— Прелестно! А вдь вотъ вы, сестрица, поди, самой прелести-то и не видите, въ чемъ она заключается! Это надо быть художникомъ, чтобы уловить…

Лицо княжны сразу несказанно оживилось. И счастіе, и гордость преобразили лицо ея настолько, что она казалась красивою.

— Скажите, что такое? вымолвила она съ волненіемъ, даже дрожью въ голос.

— А вотъ, глядите!

Князь снова оттопырилъ руку съ фигуркой предъ княжной и произнесъ:

— Что это такое? Ангелъ, стоящій на мст съ поднятыми крыльями, или ангелъ, который летитъ? Ну-т-ка, сестрица? Вы сами рисуете, можете уразумть, что я сказываю.

— Да, да, правда, правда! воскликнула княжна почти восторженно.— Правда. Летитъ!

— Молодецъ, сестрица! А почему? Въ чемъ тутъ секретъ?

— Не знаю, повинилась княжна, но повинилась со счастьемъ въ голос.

— А вотъ, глядите. Вся сила въ томъ, какъ эти крылышки развернулись. Будь они вотъ такъ, были бы просто они подняты. А вотъ этотъ вашъ, бестія профессоръ, человкъ со страстью и даромъ Божіимъ въ душ, невдомо какъ, съумлъ такъ развернуть оба крыла, что вамъ чудится, будто и впрямь ангелъ летитъ. А какъ это? почему это? въ чемъ тутъ вся сила? Этого мы, зрители, объяснить не можемъ. Мы вотъ только чуемъ, что оно такъ, какъ слдуетъ. Сердцемъ чуемъ! А какъ это сдлано — спросите у того, кому Господь въ душу послалъ даръ отгадывать эти загадки искусства.

Князь опустилъ руку съ фигуркой ангела и, довольный своею рчью, горделиво поглядлъ на кузину.

Княжна взяла ангела, подняла его въ рук надъ головой и, глядя на князя торжествующимъ взоромъ, спросила громко и горячо:

— Такъ летитъ онъ, говорите вы?

— Летитъ, сестрица! полу удивляясь, полу забавляясь, выговорилъ князь.

— Ну, вотъ, стало быть и я буду врить въ себя и… во все! Стало быть, я не ошиблась. И въ будущемъ не ошибусь.

Но въ эту минуту холодный разсудокъ, какъ будто покинувшій княжну на нсколько мгновеній, вернулся къ ней. Она испугалась, что зашла слишкомъ далеко, что быть можетъ выдала вдругъ, нежданно и чужому человку, все, что таилось въ ней, глубоко скрытое это всхъ. Она сразу смутилась, какъ бы слегка съежилась, и приняла видъ виноватой, пойманной…

— Будетъ, однако, баловаться! произнесла она умышленно-презрительнымъ голосомъ.— Точно мы малые ребята и расшалилась… Не стоитъ того. Это все пустяки. Знаете ли вы, въ чемъ дло, братецъ? Это тотъ крпостной столяръ и рзчикъ, про котораго я вамъ сказывала… Ну? поняли? Онъ и есть этотъ нмецъ-профессоръ изъ академіи. Это онъ сдлалъ…

— Что-о! прокричалъ князь вставая и опять слъ выпуча глаза.

— Да, это онъ изъ воску слпилъ. И прибавьте, не забудьте, что онъ самоучка.

— Нтъ, ужъ увольте, сестрица. Хоть я васъ во лжи никогда не ловилъ, а на этотъ разъ, извините, не поврю. Это, говоря словами Макара Макаровича, спаси Господи, надувательство. Вретъ, мерзавецъ! Укралъ онъ ее, а не сдлалъ.

— Зачмъ же браниться! вырвалось вдругъ у княжны сухо и укоризненно.

— Да какъ же не браниться?! Мошенникъ онъ! Стащилъ гд-нибудь, въ город купилъ, да за свое выдаетъ! Васъ надуваетъ, а вы другихъ… Шутовство!

— Въ уздномъ-то город? Статуэтку изъ воску? Позжайте — купите!.. Наконецъ, онъ при мн кончилъ это…

Князь, убдясь поневол, что кузина не обманываетъ его и не обманута сама, снова взялъ фигурку въ руки, снова сталъ разглядывать ее и наконецъ произнесъ шутливо:

— Что же это такое? Вдь это колдовство какое-то! Что же ваше Березополье — нечистое мсто, что ли? Я теперь не удивлюсь, коли вдругъ окажется сейчасъ здсь какой-нибудь удивительный пвецъ-теноръ, или какой-нибудь такой танцоръ, какихъ въ Париж никогда не бывало. Окажется, что вотъ этотъ ерапонтъ, котораго приставили за мной ходить, такъ протанцуетъ какую-нибудь матрадуру или тарантеллу, или другой танецъ, что ахнешь. А тамъ вдругъ окажется, что вашъ форейторъ, самый плюгавый изъ всхъ, картину представитъ имъ намалеванную масляными красками. Тьфу! Прости, Господи!

И князь принялся весело хохотать. Княжна вторила ему съ совершенно счастливымъ лицомъ.

Тотчасъ же было ршено ими, что вечеромъ явится Макаръ Макаровичъ со своей флейтой, а затмъ будетъ позванъ и столяръ Егоръ Миловановъ, чтобы показать и доказать князю, какъ ржетъ онъ по дереву и какъ лпитъ изъ воску.

— Безподобно! вотъ такъ финтъ! восклицалъ князь.— Вотъ теб и Березополье! Академическій вечеръ устроимъ. Погодите. А ерапонта мы забыли!

Не смотря на то, что князь самъ сыпалъ остротами, болталъ безъ умолку и хохоталъ не переставая, онъ, однако, вдругъ замтилъ, что сестрица его сама не своя отъ счастія. Она страстно преобразилась, лицо стало другое, иначе смотритъ она и иначе улыбается. Она восторгается и наслаждается, празднуетъ и торжествуетъ.

‘Что за притча?’ думалось князю. ‘Не отъ моихъ же смхотворныхъ прибаутокъ? Нтъ, тутъ видно есть un dessous de cartes’.

XXIX.

На утро не одну княжну, но и князя ожидало нчто новое и неожиданное, еще не приключавшееся въ ихъ жизни.

Княжна приказала призвать къ себ Егора съ клеемъ, чтобы починить ножку у пялецъ. Егоръ явился… Пяльцы, гд было впялено вышиванье, конечно нельзя было нести къ себ въ домикъ. Надо было работать въ комнат княжны. Егоръ оглядлъ внимательно поломку и доложилъ, что перебитая отъ сильнаго удара ножка не будетъ держаться на одномъ клею и нужно прибавить еще два винта.

— Больше часу провозишься надъ ней.

— Такъ что же? теб не хочется? Тогда оставь. Я приневоливать тебя не хочу, страннымъ голосомъ сказала княжна.

— Какъ можно, ваше сіятельство, разв я смю! смутился Егоръ.— Я говорю насчетъ того, чтобы не обезпокоить васъ здсь. Позвольте снести пяльцы къ себ. Все будетъ въ сохранности.

— Ты мн не мшаешь… И чемъ дольше ты проработаешь здсь, выговорила Полина твердо, но глядя въ сторону,— тмъ лучше… Мн скучно. Я все одна. Я рада поговорить съ тобой, то-есть вообще съ кмъ-либо… Работай и разскажи мн что-нибудь.

— Какъ прикажете, отозвался Егоръ.

И разложивъ по полу весь свой арсеналъ столяра, онъ тоже слъ на полъ на подогнутыхъ ногахъ.

Наступила пауза. Миловановъ былъ шагахъ въ пяти отъ сидвшей въ кресл княжны, и его лицо, обращенное къ ней профилемъ, слегка освщенное лучемъ зимняго солнца, скользившаго въ окно, было на этотъ разъ еще красиве. Вдобавокъ онъ былъ на этотъ разъ особенно смущенъ, сердце билось. А смущеніе всегда придавало его лицу, большимъ глазамъ и правильному очертанію губъ — какое-то чрезвычайно милое выраженіе, если не совсмъ дтское, то юношески наивное.

‘Что же это я? Чего она мн? думалось Егору. Неужто сердце мн защемила?.. Холопу?.. Княжна?..’

Полина задала Егору нсколько вопросовъ, онъ отвчалъ кратко, оборачиваясь конфузливо каждый разъ лицомъ къ ней и прерывая свое дло. Она объяснила это смущеніе по своему. Ей почудилась тутъ только одна покорность неудобству такой работы, невольно сказывающаяся въ его фигур. И княжна тоже смутилась, не зная, продолжать ли такую какъ бы навязчивую бесду. Она смолкла…

Водворилось молчаніе и длилось около получасу. Вдругъ среди полной тишины открылась дверь, и въ горницу быстро вошла Евгенія. Ревность толкнула ее сюда — и она такъ внезапно влетла, что задумавшаяся княжна даже вздрогнула. Взглянувъ гнвно на горничную, она даже съ удивленіемъ спросила, зачмъ та вдругъ является безъ зову.

— Платочекъ свжій подать, отвтила Евгенія, подавая носовой платокъ, но при этомъ она потупилась.

И лицо, и голосъ ея лгали.

Княжна недоумвала по поводу этого необычнаго поступка горничной и уже собиралась сказать: ‘Ты съ ума сошла’.

Но въ эту минуту Егоръ и Евгенія переглянулись… Глаза ихъ встртились на мгновенье, даже мене… А между тмъ княжна успла сразу невольно поймать нчто въ ихъ глазахъ. Она поняла или угадала, или просто почувствовала что-то ударившее ее въ сердце… Изумленіе и ужасъ проникли въ нее сразу, вмст, какъ молнія.

‘Любятся!’ чуть не сорвалось вслухъ съ ея губъ.

Княжна, почти не помня себя, приказала что-то, тихо, кратко, рзко… И она видла затмъ, какъ об фигуры исчезли,— сначала Евгенія, а за ней и Егоръ. Княжна ихъ выслала. И не могла теперь вспомнить — какъ, какими словами… Буря забушевала въ ней. Новая, незнакомая дотол… Ревность!..

Но князь Андрей Ивановичъ въ юбк вскор овладлъ собой, и своими новыми помыслами, что явились вдругъ угрожать ей.

— Такъ отвоюй! холодно и твердо сказала она себ какъ строжайшій приказъ, и вдругъ успокоилась, и даже улыбнулась надменно.

А въ это время въ сосдней комнат, вышедшій отъ себя Илья Петровичъ засталъ Егора и Евгенію, горячо объяснявшихся. Двушка была смущена, тревожна, пунцовая… Егоръ взволнованъ и казалось даже взбшенъ…

Они мгновенно разошлись при вид князя. Лишь одна фраза Егора долетла до слуха Ильи Петровича.

— Шалая ты двка! Что ни день, то дурнй!

Егоръ ушелъ, а Евгенію князь позвалъ и остановилъ. Давно уже собирался онъ перекинуться съ этой красивой двушкой нсколькими не простыми словами.

— Евгенія… погоди… Поди сюда…

— Что прикажете? сухо отозвалась та, приближаясь вновь.

— А вотъ я все собирался… поболтать хотлъ съ тобой…

Князь слъ на стулъ и сказалъ ласково:

— Садись!

Евгенія сдлала видъ, что даже не слышитъ.

— Садись. Посиди со мной. Поговоримъ.

— Покорнйше благодарю. Ни сидть, ни болтать мн съ вами не къ лицу. И времени нтъ, и…

— И охоты нтъ? усмхнулся князь.

— Нтъ.

— Что нтъ?

— Охоты, сами сказали.

— Злая какая. Скажи: влюблена ты въ кого-нибудь или ни въ кого?

— Не ваше это дло. Вы не баринъ мой и не отецъ духовный. А впрочемъ… вдругъ вызывающе и озлобляясь выговорила Евгенія съ загорвшимся взглядомъ:— Да! влюблена… Что жь?

— Жаль. А я было… князь засмялся не искреннимъ, дланымъ смхомъ и вымолвилъ шутя, но конфузясь какъ юноша:— Я бы тебя выкупилъ на волю…

— Спасибо, ваше сіятельство, не извольте безпокоиться…

И Евгенія разсмялась настолько грубо-насмшливо, почти презрительно, что князя всего покоробило, и онъ вспыхнулъ.

— Ну, прости… Я вдь пошутилъ, выговорилъ онъ виновато.

— Знаю. Не дура же я… мягче отозвалась двушка и, повернувшись, бгомъ исчезла изъ комнаты.

XXX.

Княжна уже была въ положеньи старика-рыбака, когда онъ вытащилъ цпь изъ моря и хотлъ бросить ее, и не могъ. Но обстоятельства помогли и ей… Явился братецъ.

Въ усадьб началась новая эра мира, радости, даже простосчастья. И все это совершилъ Илья Петровичъ.

‘Троякій якъ’ заставилъ и двоюродную сестру, и управителя, и столяра Егора иначе думать, иначе чувствовать. Вмст съ тмъ, была одна личность, къ которой приковалось вниманіе веселаго и добродушнаго князя, но объ этомъ никто не догадывался, не помышлялъ и не заботился.

Илья Петровичъ, проведшій почти всю жизнь въ заморскихъ земляхъ, чувствовавшій себя счастливымъ только на улицахъ Парижа, только на берегу Средиземнаго моря, помышлявшій о жизни въ Россіи, въ деревн, какъ о чемъ-то похожемъ на заточеніе въ Бастилію, вдругъ теперь почувствовалъ себя въ этомъ березопольскомъ дом мирно-довольнымъ, спокойнымъ, радостнымъ. Еще немножко, и онъ почувствуетъ себя счастливымъ, чего давно не бывало. Сознавая это странное явленіе, князь со вздохомъ объяснилъ его:

‘Старость! Прізжай я сюда лтъ десять назадъ, удралъ бы безъ оглядки на утро же. А вотъ теперь — сестрица, Макаръ Макаровичъ, шустрый ковырялка по дереву, съ несомнннымъ даромъ Божіимъ въ душ, да вотъ эта треклятая двчонка, что смахиваетъ на Оттилію,— всего этого для старой подошвы, какою я сталъ, и достаточно’.

Вскор Илья Петровичъ незамтно, какъ бы безсознательно, перемнилъ вс порядки въ дом.

Ршила ли княжна не перечить гостю-братцу, угождать ему всячески, пока онъ у нея въ гостяхъ, или нововведенія братца были ей по сердцу, но только Полина, судя по ея лицу, изо всхъ счастливыхъ въ Березополь была теперь самою счастливою.

Часы вставаній, обда, прогулокъ, ужина — все перевертлось. И самый незамтный, простой фактъ, не стоющій вниманія, имлъ наибольшее значеніе для княжны.

Князь имлъ забавную привычку, манію — всхъ всему учить. Наивно и простодушно считая себя если не мастеромъ, то полумастеромъ всякаго дла, онъ, разумется, и тутъ принялся всхъ обучать.

Сестрицу преслдовалъ онъ совтами и указаніями, какъ рисовать и какъ вышивать въ пяльцахъ,— даже когда и какъ читать. Макара Макаровича князь часто заставлялъ играть на флейт, но тоже училъ. Слесарное дло, которое давно старикъ бросилъ, тоже вновь появилось, и князь тоже училъ и давалъ массу совтовъ.

Наконецъ, что было совершенно наивно, но важно для княжны, онъ взялся учить Егора рзать по дереву и лпить изъ воску.

И съ этого дня Егоръ, съ десяти утра и часовъ до трехъ-четырехъ, работалъ въ комнат князя. Князь тоже ковырялъ надъ кускомъ дерева, тоже пачкался въ воск, длалъ Богъ знаетъ что, но важно, громко, хотя вмст съ тмъ добродушно, совтовалъ Егору и совтовалъ.

Разумется, многіе совты князя удивляли Егора, какъ неподходящіе. За-то другіе имли для него огромное значеніе.

Князь, какъ человкъ просвщенный, видвшій вс галереи Европы, могъ, конечно, иногда сказать самородку-художнику такое слово, которое было для него, образованнаго человка, азбукой искусства, а для Егора было цлымъ открытіемъ, цлымъ возникновеніемъ новаго сокровеннаго дотол міра.

Случалось, что отъ какого-либо указанія или замчанія князя, Егоръ вспыхивалъ какъ молодая двушка. Безумная страстъ къ своему призванію откликалась въ немъ сразу и заставляла крпко забиться сердце.

На первыхъ же дняхъ этихъ занятій князь, глядя, какъ Егоръ выковыривалъ при помощи лопатки и иглы какую-то фигурку изъ воску, вдругъ произнесъ добродушно:

— И охота теб съ воскомъ возиться, да все мелочь, куколки разныя стряпать! Вдь это, даже, братецъ мой, много мудрене. Что ты, Бенвенутой Челлини, что ли, собираешься быть? Ты бы большія статуи, ну, куклы, что ли, большія, изъ глины бы попробовалъ лпить! Во весь ростъ… Оно и легче.

По вопросамъ Егора, по изумленію его, оказалось, что крпостной артистъ не понялъ ни слова изъ рчи князя. Илья Петровичъ объяснился подробне.

На этотъ разъ Егоръ вспыхнулъ боле чмъ когда-либо. Глаза его засверкали, и пунцовое лицо, движеніе рукъ, которыя вдругъ замерли въ воздух, сказали ясно, что князь одной фразой открылъ ему новый міръ.

Разумется, черезъ два дня въ горниц была уже глина, но составить ее, какъ слдуетъ, было некому. Возни было много, пачкотни еще больше. Фигура, которую началъ лпить Егоръ, ломалась, сохла, разсыпалась, а затмъ, исправленная, вылпленная изъ другого состава, таяла, какъ если бы была изъ жидкой грязи.

Егоръ, чуявшій, что это дло — настоящее дло, приходилъ въ отчаяніе, что вся сила за пустяками — за неумніемъ составить настоящую глину.

Но княжна не дремала. Однажды, когда князь и Егоръ съ отчаяніемъ бились, какъ состряпать настоящую глину для лпки, княжна, тайно отъ всхъ, послала гонца съ письмомъ въ Москву къ художнику, который когда-то давалъ ей уроки рисованія. Онъ долженъ былъ или прислать подходящее сочиненіе, или написать, какъ пособить горю.

Черезъ три дня посл того, что Егоръ сталъ работать въ кабинет князя, стала одновременно являться и княжна. Сначала она приходила, сидла, стараясь больше смотрть на братца, а не на двороваго. Она только изрдка ршалась вскользь глянуть на красивый профиль склоненной надъ работой головы.

Но затмъ, тоже стряпавшій что-то, князь предложилъ сестриц читать что-нибудь вслухъ. Такъ какъ онъ тоже усердно и усиленно то рзалъ по дереву, то вылплялъ невроятныя вещи изъ глины, и лишь изрдка подходилъ къ своему ученику, давая ему совты, то въ горниц царила унылая тишина. На просьбу братца, Полина согласилась тотчасъ.

И если князь, ковыряя, строгая и шумливо пыхтя, мало слушалъ чтеніе, то другой, работавшій тутъ, иногда безсознательно длалъ свое дло и весь превращался въ слухъ, слушая такія исторіи, такія описанія чувствъ, такіе разговоры, которые тоже открывали предъ его нравственнымъ взоромъ новыя дали.

Не прошло пяти дней, какъ княжна, окончивъ небольшую итальянскую новеллу въ очень плохомъ перевод, съ тяжелыми, едва понятными выраженіями, ршилась вдругъ на такое дло, что сама себ изумилась.

Однажды, около полудня, усвшись въ кресло около двухъ работавшихъ — князя-братца и крпостного-двороваго, княжна отчасти сдавленнымъ голосомъ, съ легкимъ смущеніемъ на лиц и со страшной тревогой на сердц, назвала заглавіе той новой книжки, которую собралась имъ прочесть.

Заглавіе было: ‘Безуміе отъ любви’.

И съ перваго же дня чтенія, только одинъ вопросъ наполнялъ душу чтицы:

‘Пойметъ ли онъ?..’

На второй же день чтенія лицо Егора, вдругъ бросившаго работу, и его глаза, упорно устремленные на княжну, сказали ей ясно, что онъ начинаетъ боязливо чуять нчто, начинаетъ понимать ее. Взглядъ его говорилъ:

‘Я думалъ, что я одинъ безумствую!.. Неужели… и ты?!..’

По вечерамъ всякій день являлся Макаръ Макаровичъ со своей флейтой, и начинались концерты.

Княжна играла на старомъ, разбитомъ фортепіано, два флейтиста ей аккомпанировали, а Егора изрдка заставляли пть.

И, разумется, вс отправлялись кто въ лсъ, кто по дрова, но почти не замчали этого и были очень довольны. Наконецъ, въ неопредленные часы, иногда утромъ, иногда вечеромъ, князь, явно начавшій покровительствовать Евгеніи, звалъ ее къ себ учить читать и писать.

Все, что творилось въ дом, конечно, казалось диковиннымъ дворн. Но что горничная учится у барина-князя грамот — это навело уже полный соблазнъ на всхъ березопольцевъ.

Вмст съ тмъ, эта затя братца не нравилась и княжн, но длать было нечего. Не ей было судить другихъ. Она была сама виновата. Т же зати князя сдлали ее сугубо счастливою. Возможно ли было помшать той изъ его затй, которая, очевидно, была ему наиболе по сердцу. Но ей думалось:

‘Какъ бы это сходство Евгеніи съ его голландкой бургомистершей Оттиліей не повело къ чему-нибудь заурядному, но глупому и непристойному’.

И зачмъ тотчасъ же совсть ея заговорила и отвчала:

‘Да, къ такому же непристойному и глупому, какъ и твое собственное чувство! Но онъ — мужчина. И онъ не первый и не послдній примръ русскаго барина-помщика, который увлекается крпостною двушкой. А вотъ твое положеніе — невроятно безпримрное! Такого не слыхано и не видано на Руси! Если гд-либо когда и приключалось, то было скрыто отъ людей’.

XXXI.

Такъ прошелъ почти цлый мсяцъ. Егоръ уже сталъ мстнымъ ваятелемъ. Онъ уже слпилъ изъ настоящей, хорошей глины цлую большую фигуру, скопировавъ свою же куколку ангела.

Полина и Егоръ уже окончательно поняли другъ друга, но оставались въ тхъ же просто привтливыхъ отношеніяхъ. Князь ничего не видлъ, ибо самъ былъ почти влюбленъ въ свою ученицу, несмотря на ея ледяное обращеніе съ нимъ. Евгенія страдала, но перестала тяжко задумываться, перестала даже приставать къ Егору съ княжной, такъ какъ онъ избгалъ уже ея, отдалялся…

Однажды, около полудня, въ Березополь появилась кибитка тройкой и остановилась середи улицы. Прізжій разспросилъ встрчнаго, въ которомъ дом живетъ управитель Трубецкой. Затмъ кибитка подъхала къ крыльцу домика, а прізжій вышелъ и черезъ минуту былъ уже принятъ хозяиномъ.

Это оказался человкъ лтъ сорока, съ характернымъ лицомъ, повидимому восточнаго типа — грузинъ или армянинъ, если только не еврей.

Съ первыхъ же словъ Макаръ Макаровичъ почуялъ, что иметъ дло съ человкомъ умнымъ, энергичнымъ. И одновременно Трубецкой почуялъ, что появленіе этого гостя иметъ огромное значеніе. Онъ будто сразу прочелъ какую-то роковую всть въ глазахъ прибывшаго.

И старикъ не ошибся.

Гость, снявъ теплое платье и войдя въ первую горницу управителя, удивилъ его какою-то спокойною важностью, ршительностью въ слов, взгляд и жест.

Макаръ Макаровичъ предложилъ гостю чаю и тотчасъ же распорядился.

На вопросъ хозяина, чему онъ обязанъ удовольствіемъ видть у себя прізжаго, тотъ отвтилъ спокойно:

— А вотъ позвольте. Обогрюсь — поясню. Дло важное и — простое.

И не смотря на нетерпніе Макара Макаровича, гость спокойно напился чаю, обогрлся и затмъ еще спокойне и медленне досталъ изъ бокового кармана письмо и передалъ его Трубецкому.

Письмо оказалось отъ князя изъ Москвы.

Умолчаніе прізжаго, что онъ является посланцемъ отъ владльца имнія, его спокойно-ршительный видъ и, наконецъ, это письмо, окончательно смутили Макара Макаровича. Разрывая пакетъ и развертывая листъ бумаги, онъ уже зналъ впередъ, или предчувствовалъ, что прочтетъ что-нибудь чрезвычайное.

И дйствительно, краткое, въ нсколько словъ, посланіе князя было роковымъ.

Макаръ Макаровичъ прочелъ, поблднлъ и прислонился спиной къ креслу. Руки его съ листомъ опустились на колни.

— Почему же это?.. Что же случилось?.. глухо выговорилъ онъ, поднимая мутный взглядъ на прізжаго.

— Это не мое дло-съ, отозвался гость.— Мн только приказано въ порядк все отъ васъ получить, дать вамъ во всемъ росписки и послать гонца князю съ увдомленіемъ, въ какомъ вид перешло ко мн все управленіе.

— Но позвольте… За что же меня выгонять? Почему же меня, честнаго человка, управлявшаго здсь пятнадцать годовъ, заставлять выхать въ трое сутокъ. Въ трое сутокъ всего и не сдашь! Да и это посрамленіе мн… Это стало быть меня выгоняютъ!.. Чтобы черезъ трое сутокъ и духу моего не было. За что же это?

— Это все, почтеннйшій Макаръ Макаровичъ, не мое дло. Мн приказано въ трое сутокъ все отъ васъ получить и послать гонца къ князю объ исполненіи его приказанія.

Наступило мертвое молчаніе. Макаръ Макаровичъ сидлъ понурившись и тяжело дышалъ. Но однако, понемногу, спокойствіе возвращалось къ нему.

‘Вдь не погибъ же я! Не пропалъ же совсмъ!’ думалъ онъ. ‘Стыдно! Срамъ! Вс здсь, на сто-двсти верстъ кругомъ знаютъ меня. Никто не повритъ, что меня гонятъ за воровство, за упущеніе… Не даромъ я здсь заслужилъ это всхъ уваженіе, довріе и любовь…’

Тяжелыя мысли Трубецкого были прерваны спокойно-холоднымъ вопросомъ прізжаго:

— Когда предполагаете, Макаръ Макаровичъ, начать сдачу управленія?

— Да хоть сейчасъ! встрепенулся Трубецкой, поднялся съ мста, выпрямился и гордо глянулъ на своего гостя.

Но это былъ уже не гость, а былъ, въ силу приказа князя, уже то, чмъ столько лтъ пробылъ здсь Трубецкой.

— Позвольте васъ попросить, холодно произнесъ Макаръ Макаровичъ,— обождать полчаса. Я сейчасъ отлучусь, вернусь и мы приступимъ къ длу. А вотъ пока вамъ три книжки для вашего любопытства.

Макаръ Макаровичъ досталъ три толстыя книги изъ стола и передалъ ихъ прізжему. Слегка дрожащею рукой накинувъ теплое платье и нахлобучивъ шапку, онъ двинулся изъ дому и быстрыми шагами направился въ барскій домъ.

Черезъ минуту и княжна, и Илья Петровичъ уже знали все объ удивительной новости. Княжна смутилась и тотчасъ же поняла то, что ускользнуло отъ соображенія управителя и братца-князя.

‘Но если догадка моя врна’, подумалось княжн, ‘то вдь это только начало. Надо ждать дальнйшихъ распоряженій’. Стало быть, князю-отцу многое, а быть можетъ и все извстно. А если все извстно, если онъ подозрваетъ то, что она скрывала здсь отъ всхъ и быть можетъ не съумла скрыть,— что же будетъ тогда?…

Посл долго длившагося молчанія, первый заговорилъ Илья Петровичъ и тотчасъ же началъ смяться.

— Вдь это дядюшка мн въ руку играетъ! Ей Богу! И не просилъ я его, а онъ мн одолженіе длаетъ, подарочекъ. Вдь все на свт къ лучшему, Макаръ Макаровичъ. Неужто вы не поняли, какое происхожденіе дла будетъ? Вдь вамъ отсюда перезжать придется всего-то за двадцать верстъ.

— Какъ же такъ? удивился Трубецкой.

— Ужь будто и не догадываетесь? Да вдь Прачешное, благодаря вашимъ хлопотамъ и заботамъ, должно не нын — завтра законнымъ порядкомъ перейти въ мое владніе. А что же, я самъ, что ли, управлять имъ буду? Я и такъ цлыхъ два дня думалъ, да раздумывалъ, кто у меня всми длами займется. А тутъ дядюшка какъ разъ мн послугу и надумалъ. И вотъ вы, золотой мой, уложитесь и передете въ Прачешное. И будете вы тамъ хозяйничать, какъ настоящій хозяинъ. Я у васъ буду въ повиновеніи, а не вы у меня. Вы будете настоящимъ бариномъ-владльцемъ. А я вдь, не ровенъ часъ, опять улечу въ Италію, либо во Францію. Такъ подумайте, гд же вамъ въ конц концовъ лучше: тутъ или тамъ?

— Спасибо вамъ, князь. Только я въ управители больше не пойду. Я не хочу, помилуй Богъ, чтобы меня могъ кто-либо такъ гонять: нынче хорошо, а завтра — въ шею. Какъ будто вора какого… Спаси Боже!

— Ну, это, родимый мой, дудки! Я васъ свяжу и по рукамъ, не спаси Боже, и по ногамъ, да и отправлю туда. Теперь вы подете въ городъ съ моей довренностью уплачивать деньги, кончать, а тамъ, сейчасъ вводъ во владніе, а тамъ и управленіе. А на жительство возьмете вы себ половину барскаго дома. Мн, одинокому, и половины довольно. И будете вы не управитель мой, а то, что вы теперь, мой уважаемый другъ-пріятель, меня невдомо за что полюбившій и мною за свое сердце золотое любимый.

Макаръ Макаровичъ вздохнулъ, не отвтилъ, но глаза его стали влажны. И когда Илья Петровичъ протянулъ руки Трубецкому, старикъ схватился за нихъ и крпко сжалъ.

Не смотря на то, что пріздъ новаго управителя касался непосредственно одного Трубецкого, тмъ не мене все въ Березополь разстроилось. Порядокъ дня измнился. Занятія и свиданія тотчасъ прекратились, и вс ходили смущенные.

Князь какъ-то совстился и мало улыбался. Ему чудилось, что это онъ, сюда пріхавъ, наглупилъ и бду накликалъ. Дядюшка будто исправилъ его мальчишескую ошибку, будто выговоръ прислалъ въ вид смщенія управителя.

Княжна была молчалива, но въ сильномъ волненіи и день, и ночь. Объяснить приказъ отца было невозможно иначе, какъ она объяснила его. Образъ жизни въ Березополь дошелъ до свднія князя Андрея Ивановича, и первая мра его говорила ясно, что будутъ и другія, сильнйшія.

Егоръ не былъ смущенъ, но былъ за то сильно опечаленъ судьбою Трубецкого, котораго онъ искренно любилъ. Евгенія ожила, глаза ея опять заблестли какъ бывало…

Что касается прочаго населенія, то дворовые и крестьяне ходили какъ въ воду опущенные. Для нихъ перемна управителя имла громадное значеніе. Вся ихъ личная жизнь, ихъ горе и радости, счастіе и злополучіе — все было въ рукахъ этого, вновь прибывшаго, неизвстнаго и на видъ не добраго человка.

— Черномазый! На чорта схожъ! говорили вс.

Боле всего испугало березопольцевъ именно то обстоятельство, что прізжій оказался наполовину русскій, и хотя православный, но какого-то иного, чмъ они, происхожденія. Фамилія его — Джанигіевъ — тоже смутила всхъ и во двору, и на сел.

Вдобавокъ не нашлось во всемъ Березополь ни единаго человка, которому бы лицо, взглядъ и голосъ новаго управителя были по сердцу. На всхъ равно, однимъ своимъ видомъ уже нагналъ онъ страхъ. Самое спокойствіеего, невозмутимость были загадочно страшны. Если въ тихомъ омут — черти водятся, то въ этой тишин, которая лежала во всей фигур Джаншіева, чудился самъ сатана.

Черезъ трое сутокъ вс дла по управленію были сданы, а вс вещи Макара Макаровича, при помощи Егора, были уложены. Въ сумерки вокругъ домика, гд столько лтъ прожилъ общій любимецъ и благодтель, стояла туча народу. Въ домахъ и флигеляхъ усадьбы, въ избахъ на сел остались только дряхлые старики и ребятишки. Все явилось сюда прощаться съ Макаромъ Макаровичемъ…

XXXII.

Когда народъ, проводивъ своего благодтеля до самой церкви, возвращался тучей назадъ и разсыпался по службамъ усадьбы и по селу, новый управитель явился въ барскій домъ и веллъ доложить о себ княжн.

Въ эту минуту у нея сидлъ Илья Петровичъ, и они, конечно, обсуждали и осуждали распоряженіе князя относительно Трубецкого. Илья Петровичъ снова смялся и шутилъ, но Полина попрежнему была смущена и задумчиво тревожна. При имени господина Джаншіева, произнесеннаго лакеемъ, они переглянулись и удивились.

— Ке се ке се ке са? шуточно ломая французскій языкъ, выговорилъ князь.

— Кто такой? спросила княжна.

— Прізжій. Новый управитель, доложилъ лакей.

— А!.. Такъ вотъ какъ онъ прозывается!

— Да! прибавилъ князь.— Повяло чмъ-то отъ Ирана и вообще азіатскихъ предловъ.

Княжна хотла было выговорить: ‘проси’, но запнулась и сказала:

— Позови!

Черезъ минуту въ комнату явился смуглый, мрачный и спокойный восточный человкъ. Сдлавъ шага три къ княжн, онъ поклонился. Глаза его быстро задвигались изъ стороны въ сторону и, казалось, что въ одну секунду онъ оглядлъ всю горницу, не упустивъ ни одного предмета. Затмъ эти глаза съ какимъ-то страннымъ, неопредленнымъ выраженіемъ остановились на княжн, и сразу непріятно подйствовали на нее.

— Имю честь представиться вашему сіятельству, выговорилъ онъ чрезвычайно тихо, но не смущенно.

— Очень рада, сухо выговорила княжна.— Я уже давно жду, что вы сочтете не лишнимъ явиться ко мн, хотя бы для того, чтобы передать мн всти о здоровь батюшки.

— Я дйствую на основаніи точныхъ и строгихъ приказаній князя Андрея Ивановича. А мн указано представиться вамъ посл принятія всхъ длъ по управленію. Причина тому, ваше сіятельство, собственно та, что намъ надо будетъ побесдовать. А бесда эта должна быть такого рода, что я могу ее вести только въ качеств человка, уже вступившаго въ управленіе Березопольемъ.

Княжна не нашлась что-либо отвтить и только смрила новаго управителя съ головы до пятъ и гордо, и презрительно.

— Позвольте просить васъ удлить мн нсколько минутъ разговора съ вами наедин. Я не могу и не имю дозволенія говорить при постороннихъ.

— Тре жоли! воскликнулъ Илья Петровичъ, хлопая себя ладонями по толстымъ колнамъ.— Sehr gut! Просто, сестрица, траги-балетъ начинается! Нчто въ род ‘Ифигеніи въ Таврид’, съ казачкомъ.

— Но позвольте вамъ замтить, произнесла княгиня,— что родственниковъ не называютъ посторонними.

— Для меня князь — посторонній человкъ, отозвался Джаншіевъ.

— Ахъ, для васъ?.. Эта очень мн грустно слышать, сказалъ князь и, добродушно смясь, онъ поднялся и, переваливаясь съ ноги на ногу, двинулся къ дверямъ. Но затмъ онъ обернулся къ управителю и выговорилъ серьезно и даже морща брови:

— Вы только, господинъ Шехерезадовъ, пожалуйста, ‘спаси Боже’, сестрицу не приржьте тутъ за мое отсутствіе, будьте такъ добры.

Джаншіевъ спокойно смрилъ князя своими угольными глазами и не отвтилъ ничего, даже бровью не двинулъ.

Когда дверь затворилась за княземъ, Джаншіевъ сдлалъ еще два шага и, очевидно, ждалъ чего-то. Княжна догадалась, но смотрла въ сторону и молчала. Такъ какъ пауза длилась, то она, наконецъ, выговорила:

— Извольте говорить, я васъ слушаю.

— Извольте, княжна, но я попрошу у васъ позволенія ссть. Оно мн приличествуетъ, такъ какъ имю честь вамъ доложить, что я въ нкоторомъ род дворянинъ.

— Очень пріятно это узнать, отозвалась княжна, невольно усмхаясь.— Я до сихъ поръ не знала, что есть на свт особый сортъ дворянъ ‘въ нкоторомъ род’.

Джаншіевъ, не дожидаясь приглашенія княжны, слъ на то кресло, съ котораго только что поднялся князь. Но, однако, онъ слъ почти на кончикъ кресла въ довольно почтительной поз и началъ говорить тмъ же своимъ тихимъ, но твердымъ голосомъ.

Въ нсколькихъ словахъ онъ объяснилъ княжн, что ея родитель прислалъ его, Джаншіева, на смну Трубецкому ради возстановленія порядка не столько на сел, во двор и вообще во всей усадьб, сколько въ самомъ барскомъ дом, гд бываютъ неприличныя сборища дворовыхъ двокъ и мастеровыхъ и ‘всякое при семъ безобразіе’.

Княжна вспыхнула при этихъ словахъ и обернулась къ Джаншіеву съ тмъ, чтобы выразиться крайне рзко. Быть можетъ, она собиралась даже приказать ему немедленно вдити вонъ, но вдругъ, Богъ всть, какая мысль промелькнула въ ея голов. Она опустила голову, вздохнула и отвернулась. И во всей фигур ея было видно, что она ршилась сразу покориться всему, что услышитъ или увидитъ.

Джаншіевъ продолжалъ говорить тмъ же голосомъ, но собственно повторялъ все то же самое. Только одно замтила княжна, такъ какъ оно поразило ее.

Джаншіевъ намекнулъ о какихъ-то дальнйшихъ распоряженіяхъ своихъ, которыя указаны ему княземъ.

— Но это все будетъ не тотчасъ, а по мр надобности, добавилъ Джаншіевъ.— И я, искренно признаюсь, желалъ бы, чтобы вы, и князь Илья Петровичъ, и ‘иные люди’, выразительно вставилъ онъ,— своимъ поведеніемъ избавили меня отъ необходимости исполнять указанное княземъ Андреемъ Ивановичемъ.

Княжна снова быстро обернулась къ говорящему, голова ея снова поднялась и даже закинулась назадъ. Она не выдержала принятой роли.

— Прежде всего скажите мн, было ли у васъ хотя словесное приказаніе батюшки говорить со мной дерзко и грубо, или вы сами ршаетесь на это? Если сами, то скажите по чему: по прирожденной вамъ грубости, неблаговоспитанности, или просто вслдствіе крайней… крайней наглости?

— Извините, княжна, если какое слово мое кажетъ вамъ грубымъ и оскорбительнымъ. Намренія обидть васъ у меня не было и быть не можетъ. Я просто человкъ не любящій замнять одни слова другими. Какъ думается, такъ я и говорю. Какъ могу я назвать, напримръ, поведеніе неприличное инымъ словомъ? Чмъ мн замнить слово: ‘поведеніе’ и чмъ мн замнить слово: ‘неприличное?’ Я могу сказать, пожалуй: обращеніе со своимъ крпостнымъ, которое ‘неприличествуетъ’ двиц-княжн. Въ конц концовъ выйдетъ то же самое и, пожалуй, въ этомъ вид оно еще грубй покажется вамъ. Я полагаю, что самое лучшее тогда, если я буду просто исполнять мою обязанность, не безпокоя васъ бесдами…

— И своимъ посщеніемъ, конечно?

— Посщеніемъ? Извините, княжна. Я долженъ буду являться къ вамъ всякій день и въ разные часы, чтобы знать, чмъ вы изволите заниматься.

— Что?! воскликнула княжна.

— Точно такъ-съ. Это строжайшій указъ князя, чтобы я ежедневно навдывался и лично убждался въ томъ, что вы изволите длать и какъ вы изволите проводить вашъ день. Я долженъ всякую недлю отсылать князю подробное донесеніе о вашемъ времяпрепровожденіи.

— Но я не позволю вамъ! Я не буду пускать васъ! Я прикажу… воскликнула княжна, но вдругъ поднялась съ мста, закрыла лицо руками и замерла на мст.

Джаншіевъ поднялся тоже и выговорилъ настолько тихо, что голосъ его казался нжнымъ шопотомъ:

— Не гнвайтесь, княжна, и не тревожьтесь. Я всячески буду стараться, чтобы вамъ было оно не обидно: и буду входить сюда на одно мгновеніе, лишь бы исполнить указанное мн. Войдите въ мое положеніе: я — человкъ нанятой, подневольный. Мн деньги платятъ.

— Уйдите!.. уйдите!.. проговорила Полина.

И ей самой невольно вспомнилась почти такая-же сцена тамъ, въ Москв, когда появилась у нея въ комнат Устинья Савельевна.

Прошло нсколько мгновеній. Княжна отняла руки отъ лица и хотла выговорить еще громче:

— Уйдите!

Но, оглядвшись, увидла, что она одна.

Джаншіевъ исчезъ, какъ тнь, или она была настолько потрясена, что не слыхала его шаговъ и запираемой двери.

XXXIII.

Надъ Березопольемъ легъ какой-то гнетъ. Все будто замерло и въ усадьб, и въ барскомъ дом. Разумется, Егоръ не являлся къ князю работать. Такъ прошло три или четыре дня. Илья Петровичъ ршился, переговоривъ съ Полиной, ухать, и только ждалъ увдомленія отъ Трубецкого изъ города, что вс формальности по покупк имнія исполнены.

Княжна не удерживала братца, но объяснила, что она часто, раза три въ недлю, будетъ здить къ нему въ Прачешное.

Въ бесдахъ съ сестрицей князь, отчасти шутя, но во всякомъ случа съ раскаяніемъ, сознавался, что самъ все напуталъ.

— Все-таки, говорилъ онъ,— Егоръ — крпостной человкъ, а мы его сажали при себ, да еще романы ему читали. Да и Евгенія — дворовая горничная… Мы съ вами, сестрица, вели себя не по-княжески… Ну, вотъ намъ и нахлобучка. И дядя, ей-Богу, правъ! Будь мы помоложе, слдовало бы насъ обоихъ приказать посчь маленечко.

Однажды за чаемъ, Полина, долго молчавшая, вдругъ заговорила съ братцемъ совершенно упавшимъ голосомъ:

— Да, все это такъ. Глупо, неприлично… что угодно… Но все-таки, братецъ, я васъ попрошу…

Голосъ княжны задрожалъ, и она не договорила.

— Что угодно? Я для васъ съ крыши спрыгну.

— Я васъ попрошу, начала княжна нершительно и робко, но вдругъ выпрямилась и проговорила рзко и даже какъ будто строго:— Я васъ попрошу сегодня посл обда вызвать къ себ Егора и заставить его докончить… ну, тамъ не знаю, что-нибудь… Мн нужно видть его…

Голосъ и выраженіе лица Полины страшно поразили Илью Петровича. Его собственная фигура сразу стала такою серьезною, какою почти никогда не бывала.

Только теперь будто вдругъ понялъ или угадалъ нчто добродушный князь. И по своему простодушію, по своей привычк говорить ‘что на ум, то и на язык’, онъ выговорилъ:

— Неужто же это… этакъ не спросту? Скажите, сестрица: что я — совсмъ оголтлый дуракъ? выдумщикъ я всякой чертовщины? Или и впрямь страшную загадку вы мн загадали?

Княжна молчала, потупившись, но руки, державшія носовой платокъ на колнахъ, замтно дрожали.

— Сестрица, коли что этакое… Страшно даже вымолвить! Коли я, какъ песъ, брешу, скажите скорй, чтобы я не брехалъ! А коли все этакое воистину правда… тоже говорите, тоже душу выложите мн вотъ на ладонь. Со мной можно! Говорите же: навралъ я мысленно про васъ, насочинительствовалъ?

— Нтъ… едва слышно выговорила княжна.— Нтъ…

— Что значитъ нтъ?.. Такъ правда?.. Случилось необычайное? Было тутъ у меня подъ носомъ, а я прозвалъ, не почуялъ. Чрезвычайно ваше положеніе теперешнее?.. Трагическое оно?..

— Да, воистину, братецъ, трагическое! воскликнула княжна и, приложивъ платокъ къ лицу, она слегка отвернулась.

Наступило молчаніе. Князь усиленно соплъ.

— Сестрица, слезами не поможешь! выговорилъ онъ черезъ мгновеніе слегка хрипливымъ голосомъ.

Но княжна быстро отняла руки отъ лица, повернулась къ братцу и вымолвила, закинувъ голову:

— Я!? Я не плачу!

Илья Петровичъ невольно разинулъ ротъ. Это сказала не его сестрица. Это сказалъ самъ Андрей Ивановичъ, который вдругъ очутился тутъ предъ нимъ, сидящій и одтый въ женское платье.

— И тмъ лучше! однозвучно и безсмысленно выговорилъ Илья Петровичъ, а самъ думалъ:

‘Ну, вижу, чмъ тутъ пахнетъ! Вотъ чудно! По двумъ-тремъ словамъ можно предвидть все, что можетъ съ человкомъ произойти. Дока на доку! Два Андрея Ивановича сцпятся здсь вскорости. Времяпрепровожденіе будетъ батальное!’

— Какъ же это могло случиться? выговорилъ князь вслухъ.

— Нтъ, ради Бога! Я говорить объ этомъ не могу! Не стану… Или стану, съ вами только, съ вами, но не теперь… Вдь все-таки вы будете прізжать и я буду здить къ вамъ. Вдь нтъ же у него приказа меня держать здсь взаперти?.. И съ вами, дорогой мой, я поговорю когда-нибудь по душ. Мало этого: вы поможете мн…

— Тутъ помочь, сестрица, нельзя. Какая помощь въ этакомъ дл быть можетъ? Тутъ положеніе безпомощное. Знаете вы сочиненіе нмецкаго поэта Гете, прозывается ‘Фаустъ’? Такъ вотъ тамъ говоритъ кто-то такой… Сдается мн — самъ, господинъ Мефистофель, сирчь сказать, чортъ… Спрашиваетъ онъ кого-то, а можетъ быть и его кто спрашиваетъ, не упомню. Такъ вотъ спрашиваютъ: ‘ты, простой человкъ, здсь на земл живущій, можешь ли ты соединить вмст, сочетать воду и огонь?’ Такъ вотъ и у васъ то же самое. Либо огонь потухнетъ, либо вода въ паръ обратится и улетитъ. Какъ же мн вамъ тутъ помочь? Тутъ призвать самого господина Мефистофеля, то и онъ ретируется. Скажетъ: ‘извините, это, молъ, дло намъ совсмъ неподходящее!’

Все это произнесъ князь такимъ грустнымъ голосомъ, какъ еслибы собирался плакать.

— Я знаю это сочиненіе, рзко и гордо произнесла княжна.— Я немножко по-нмецки училась. Да мн моя пріятельница читать помогала. Признаюсь, много-много чего я не поняла тамъ. Но я поняла и помню хорошо одно: Фаустъ продалъ свою душу, чтобы получить все желаемое. И отъ этого все ему и далось. Ну, вотъ и я скажу, братецъ: такъ какъ я готова сто разъ прозаложить или продать свою душу, стало быть многое будетъ и мн возможно. Когда вы узнаете, на что я готова, давно ршилась, то вы увидите, что помочь мн вы можете больше Мефистофеля, а именно… деньгами, выговорила княжна.

— Деньгами?!

— Да, деньгами. Только большими деньгами, но которыя я вамъ возвращу, когда стану… когда… ну, вы понимаете… когда я буду одна, когда я буду законною наслдницей. Вдь могу же я надяться прожить дольше отца! Одно страшно, что онъ можетъ лишить меня наслдства… Но, вдь тогда все будетъ ваше. Онъ ни за что не отдастъ родового имнія въ постороннія руки. А если все будетъ ваше, то, въ числ прочаго, вы получите уплату моего долга.

— Не понимаю, сестрица, ничего. Деньги! Что же вы съ ними сдлаете?

— А понять не мудрено, братецъ. Въ три недли, въ мсяцъ, я могу очутиться въ такихъ предлахъ, гд и вы, не смотря на ваши дальнія путешествія, никогда не бывали. И не одна… Поймите!

— Да, вотъ что! Стало быть, это очень важно? Стало быть, вы на все идете?

— На все, братецъ, хоть на преступленіе, хоть на край свта! выговорила княжна тихо, но въ ея голос опять почудилась Иль Петровичу интонація голоса ея отца.

Снова наступило молчаніе и длилось долго.

— Да, вздохнулъ князь,— есть вотъ въ галереяхъ картинныхъ батальный родъ живописи. И я вамъ доложу, что ваше приключеніе и будущее происхожденіе всхъ обстоятельствъ съ батюшкой-родителемъ будетъ именно времяпрепровожденіе батальное.

— Скажите, братецъ, поможете вы мн, хотя бы даже черезъ недлю, смотря по обстоятельствамъ? Можетъ быть и черезъ полгода. Я не спшу. Я ничего не знаю. Когда? я не знаю! Но что когда-нибудь непремнно я ршусь на…

Княжна не договорила

— Поможете ли вы? прибавила она.

— Деньгами?! Господь съ вами! Половина того, что у меня есть — ваше, сестрица! А коли запутешествуете въ Америку, что ли, то, Богъ всть, можетъ быть и я съ вами пристроюсь. Сопровождать васъ буду. Я отродясь не путешествовалъ вмст съ другими. Признаюсь вамъ…— Князь развелъ руками.— Такъ это удивительно, такъ это поразительно! Такая это каша, что ее расхлебать будетъ мудрено. Хватитъ ли у васъ силъ? Не много ли вы на себя надетесь?

И въ отвтъ на это князь услышалъ такой неподдльно-счастливый смхъ, что невольно снова разинулъ ротъ.

Полина протянула руки братцу, пожала его руки и опять засмялась.

И по этому смху, веселому, довольному, но вмст съ тмъ металлически-сухому, князь понялъ и сразу убдился, что до сихъ поръ положительно обманывался въ своей сестриц, не зналъ ее.

— Вотъ чудно! выговорилъ онъ задумчиво.

— Да, хорошо если… этакъ вотъ… А что бы вы сдлали, сестрица, вдругъ серьезно спросилъ князь,— если бы нкто вамъ отвтилъ: ‘Я, ваше сіятельство, люблю другую, а васъ я не могу и не хочу любить?’

— Я бы тоже стала воевать и отвоевала бы у соперницы… Сначала такъ и было. Я вообразила себ этакое. Но оно оказалось вздоромъ.

— Отвоевать? Да… кто можетъ. Кто молодъ и уменъ. А если кто старъ и глупъ?.. задумчиво произнесъ князь.

— Ужъ не влюблены ли вы въ самомъ дл, братецъ?

— Господь съ вами! Къ лицу ли мн этакое…

Князь быстро поднялся.

— Я пойду укладываться. Мн чудится, что мое пребываніе здсь для васъ хуже. Дядюшка будетъ зорче глядть, думая, что это я васъ на худое толкаю…

Княжна не отвтила. Илья Петровичъ вышелъ и пошелъ къ себ.

XXXIV.

Черезъ два дня Илья Петровичъ и шутя, и грустя, и смясь, и со влажными отъ слезъ глазами, но и со всякими прибаутками, простился съ кузиной и выхалъ въ свое новое имніе, гд уже ожидалъ его ‘новый старый управитель’.

Княжна одлась и вышла на крыльцо проводить единственнаго своего родственника, котораго любила и прежде, а теперь, за короткое время жизни вмст, вполн оцнила и полюбила искренно. Въ этомъ чувств къ князю была не малая доля благодарности, хотя онъ, самъ того не зная, и невольно, былъ ей въ помощь. Разумется, въ случа какой-либо катастрофы, Илья Петровичъ могъ быть сочтенъ главнымъ виновникомъ и попустителемъ невроятно мудренаго сочетанія обстоятельствъ. Но теперь — онъ устроитель ея счастія.

Когда князь услся въ простую кибитку и послалъ ей поцлуй, Полина вымолвила ршительно:

— Посл-завтра же буду въ Прачешное!

— Въ какой прачешной? удивился князь и воскликнулъ:— тьфу! прости Господи! забылъ! Я къ тому времени, сестрица, названіе это замню другимъ. Глупое прозвище! Милости просимъ въ Ильинское, либо въ Соснополье. Тамъ сосны много. А то еще лучше — Осинополье! Въ воспоминаніе того, что я велъ себя въ Березополь какъ настоящая осина.

— Нтъ, вы вели себя какъ ангелъ.

— Но не летящій, а спящій или звающій… Прощайте.

Полина вернулась въ домъ, проводивъ глазами кибитку, и, обойдя вс горницы, сла за пяльцы, унылая и грустная. Опять казался ей этотъ домъ настоящимъ гробомъ. Отсутствіе Макара Макаровича и князя сказывалось теперь во всемъ. Но за то невдалек отъ дома, гд виднлся маленькій каменный домикъ съ окнами, выходящими въ палисадникъ, было для нея нчто, сосредоточивавшее на себ вс ея помыслы.

‘Какъ же теперь видаться? Нельзя звать чинить всякій день какую-нибудь мелочь въ дом. И нельзя встрчаться всякій день гуляя’.

И цлыхъ два дня посл отъзда князя, Полина промучилась съ одной мыслью въ голов:

‘Какъ повидаться?’

На третій день она узнала отъ Дуняши нчто простое, но глубоко возмутившее ее. Любимица передала своей барышн, что, не смотря на сильный морозъ, градусовъ въ двадцать, новый управитель приказалъ Егору, какъ простому плотнику, перечинить ворота и калитки на конномъ двор.

Сердце княжны больно сжалось. Съ тхъ поръ, что она была здсь, въ Березополь, въ первый разъ ей приходилось отнестись къ Егору съ жалостью, болть за него. И она тотчасъ поняла и догадалась, что приказаніе новаго управителя есть собственно начало предстоящаго гоненія. И, конечно, по приказу князя.

Но вмст съ тмъ она невольно обрадовалась. Эта работа давала ей возможность видться съ Егоромъ. Полина тотчасъ же одлась и вмст съ Дуняшей вышла прогуляться по усадьб.

— Гд онъ работаетъ? спросила она.

— Въ главныхъ воротахъ коннаго двора. Мы вотъ мимо пойдемъ, отозвалась Дуняша угрюмо.

— Что онъ — обиженъ? не слыхала?

— Я его сама видла. Не то чтобы обиженъ, а очень опечалился. Этотъ лшій объявилъ, чтобы Егоръ Ивановичъ больше не смлъ изъ дерева рзать. Сказалъ, что все это — баловничество. Да еще сказалъ: коли узнаю, что по вечерамъ упрямишься и глупство это не бросилъ, то отниму инструментъ.

Княжна ничего не отвчала, но, пройдя нсколько шаговъ, вздохнула и выговорила себ самой:

‘Что же это будетъ?.. Стало быть спшить надо?’

Вопросъ этотъ относился къ тому, что пришло ей на умъ. Все это, на что ршалась она, все, что находила въ себ силу исполнить, не пугало, а лишь занимало ее, какъ посторонняго человка.

— Что же это будетъ? вдругъ усмхнулась она ядовито.

Еще за нсколько шаговъ отъ коннаго двора и главныхъ воротъ, Полина увидла Егора въ полушубк, съ топоромъ и съ доской въ рукахъ. Онъ прилаживалъ доску и задлывалъ отбитый край.

При вид подошедшей княжны, Егоръ снялъ шапку, поклонился и быстро, украдкой взглянулъ ей въ лицо. Богъ всть что сказалъ его взглядъ, но княжна, рдко въ жизни плакавшая, почувствовала, что глаза ея наполнились слезами.

Сразу отчаянная ршимость наполнила ея сердце. Она вдругъ приблизилась къ Егору почти вплотную, какъ никогда не приближалась, и выговорила то, о чемъ и не помышляла за мгновеніе назадъ.

— Сегодня, передъ полуночью, когда вс лягутъ спать, приходи ко мн…

И посл мгновенной паузы прибавила:

— Въ столовую…

— Увидятъ, княжна… бда будетъ! У него тутъ же три человка отряжены подглядывать за всмъ и доносить.

— Все равно. Нужно… приходи непремнно… Такъ нельзя!.. надо переговорить… Надо поршить что-нибудь! дрожащимъ голосомъ произнесла Полина.

Егоръ молчалъ.

— Ты боишься?

— За васъ, встимо. А мн что же? Мн одинъ конецъ.

— Все вздоръ. Надо поршить… Что-нибудь надумать… Приходи…

— А увидятъ, донесутъ?..

— Приходи, сдавленнымъ голосомъ, повторила Полина.— Не придешь — хуже будетъ. Меня погубишь. Я приду къ вамъ. Придешь?

— Встимо, если этакъ…

Княжна отвернулась и быстро пошла домой.

Безконечно длиненъ показался обоимъ этотъ день. Но не одинаково ждали они вечера. Полина ждала того, о чемъ мечтала съ давнихъ поръ, съ юности… Все, что грезилось ой еще въ шестнадцать лтъ — должно было стать дйствительностью. Она знала, что это ночное свиданье будетъ первымъ и послднимъ, роковымъ для ея жизни. Она знала это, потому что твердо ршила, что таковымъ оно будетъ по ея вол, хотя бы вопреки его слабой вол.

И княжна была спокойна и почти холодна.

Егоръ ждалъ свиданія съ трепетомъ и ужасомъ, скитаясь по двумъ горницамъ домика, какъ узникъ въ тюрьм, ожидающій минуты назначенной казни. Онъ боялся, какъ никогда въ жизни. Ему представлялось, что случатся неминуемо три вещи одна за другой… Важное по своимъ послдствіямъ свиданіе, на утро его истязаніе на конюшн, а затмъ, его самоубійство.

Онъ зналъ, что послднее убьетъ его старуху-мать, но утшался тмъ, что если Богъ проститъ его великій грхъ, то они съ матерью будутъ опять вмст…

И предстоявшее свиданье съ княжной являлось его разуму настоящею казнью…

— Конецъ! шепталъ онъ.— А я думалъ, поживу еще на свт… Лтъ чрезъ десять откуплюсь отъ господъ, буду вольный, переду въ городъ. А вотъ оно что вышло. И самъ виноватъ. Не въ свои сани не садись. Шутка ли, что потрафилось!

Около одиннадцати часовъ ночи, когда все Березополье уже спало глубокимъ сномъ, Егоръ вышелъ изъ домика, сталъ на крыльц лицомъ къ церкви, снялъ шапку и помолился. Затмъ онъ двинулся.

Черезъ нсколько минутъ, пройдя дворъ, онъ тихо вошелъ въ темный домъ. Двери изъ передней въ слдующую комнату были отворены. Всюду была полная тишина, только въ углу корридора раздавалось чье-то сопніе. Это былъ спавшій дежурный лакей. Осторожно миновавъ первую горницу, Миловановъ остановился. Сердце его стучало молотомъ.

‘Охъ, не гоже…’ подумалъ онъ. ‘Губишь себя…’

Онъ готовъ былъ повернуться и бжать.

Среди темноты, едва видимая фигура очутилась около него. Онъ вздрогнулъ и отступилъ.

— Это я… послышался шепотъ княжны.

Она приблизилась, взяла его за руку и тихо повлекла за, собой чрезъ притворенную дверь. Рука ея слегка дрожала. Отворивъ слдующую дверь, она впустила его впередъ, а сама прислушалась и вошла потомъ.

Очутившись въ рабочей горниц княжны, при свт двухъ свчей, Миловановъ сталъ, потупившись, какъ потерянный… Ему казалось, что онъ и она творятъ что-то очень смшное и гибельное вмст… А главное — не нужное…

Миловановъ почти не помнилъ, какъ очутился на маленькомъ диван около княжны… Прикосновеніе ея къ его рукаву около локтя и ея взволнованный голосъ, полный страсти и тревоги — какъ бы разбудили его.

Она заговорила тихо, но отчеканивая горячо каждое слово, что имъ надо ршить, что длать, надо спасаться, бжать изъ Березополья… Бжать обоимъ, если онъ этого хочетъ тоже.

— Хочешь ли ты? Отвчай же!..

— Зачмъ вамъ-то уходить?.. едва слышно отозвался онъ.

— Я безъ тебя жить немогу. Скажи мн… скажи прямо.. Вдь я все-таки почти не знаю… Я прямо отъ тебя никогда ничего не слыхала… Скажи мн, Бога ради, правду… любишь ли ты меня?

— Вы — княжна, помщица, а я…

— Это я слышала сто разъ… Говори мн: могъ ли бы ты полюбить меня, еслибъ я была дворовая?.. Не противна я теб, какъ дурная?.. Вдь я дурна и уже не молода… Говори… что же ты молчишь? Скажи. Скажи правду.

Съ трудомъ выговаривая каждое слово, отъ чувства, сдавившаго ей горло, княжна наклонилась ближе и положила руку къ нему на плечо.

— Скажи… Любишь ли? шепнула она.

— А что будетъ… Погибель ваша…

— Отвчай! Одно слово отвчай… Ну!..

— Встимо вы мн… Что жъ сказывать?.. Не надо…

Миловановъ потупился, сдерживая глубокое дыханіе, и согнулся, но этимъ движеніемъ невольно приблизился къ ней. Другая рука ея тихо поднялась и легла ему на плечо. Она пытливо смотрла ему въ лицо.

— Лжешь ты! рзко шепнула наконецъ княжна.— Кабы любилъ, такъ не сидлъ бы теперь какъ деревянный… Противна я теб, а сказать это мн совстишься…

Миловановъ вдругъ выпрямился, взглянулъ ей въ лицо вспыхнувшимъ взглядомъ и вымолвилъ:

— Ахъ, что вы говорите… Ахъ, Господи!..

И княжна очутилась вдругъ въ его порывисто и крпко стиснувшихъ ее объятіяхъ и прильнула губами къ его губамъ.

XXXV.

Прошла недля посл тайнаго свиданія, окончательно поршившаго судьбу Полины, а она не предпринимала ничего, хотя мучилась ежечасно.

Ршиться на чрезвычайный роковой шагъ безъ всякаго прямого повода, безъ всякаго толчка извн, мудрено и мужчин съ твердою волею. Нчто постоянно заставляетъ откладывать и ждать. Тмъ мудрене было Полин, въ ея положеніи, сразу, вставъ однажды поутру, безъ всякаго насилія извн, ршиться създить къ Иль Петровичу, съ цлью просить немедленнаго исполненія общаній.

‘Подожду немного’… думалось ей.

Когда она была у князя въ гостяхъ, то нсколько разъ собиралась спросить, сколько времени понадобится братцу, чтобы передать ей тысячъ двадцать пять взаймы, съ отдачей Богъ всть когда. А Илья Петровичъ, какъ нарочно, въ разговор съ Трубецкимъ по поводу плановъ его и проектовъ, раза два отвтилъ:

— Теперь не могу, денегъ нтъ. Вотъ кабы не заплатили чистоганомъ, выговорили бы разсрочку платежа, тогда были бы деньги!

И Полина не ршилась даже заговорить объ его общаніи. Теперь, проводя весь день и вечеръ подъ какимъ-то нравственнымъ гнетомъ ожиданія чего-то, она не могла себ сказать, когда ршится на тотъ шагъ, который ршенъ мысленно.

Однажды утромъ, Полина, сидя за пяльцами, была вдругъ испугана какимъ-то отчаяннымъ воплемъ въ сосдней горниц. Она невольно вздрогнула, сердце замерло. Крикъ этотъ будто предсказывалъ, что случилось въ Березополь нчто касающееся и до нея, до него, до ихъ счастія.

Она встала, быстро перешла горницу, отворила дверь въ двичью и увидла у постели въ полулежачемъ положеніи Евгенію, которая задыхалась и, схвативъ себя за волосы, тихо стонала. Около нея стояла горничная Мара и старалась, очевидно, успокоить ее.

— Что случилось? выговорила княжна, быстро подходя къ горничнымъ.

Евгенія вскочила, бросилась на колни передъ княжной, схватила ее за платье, почти повисла на немъ и закричала, задыхаясь отъ рыданія:

— Въ солдаты!.. везутъ! Спасите его! изъ-за васъ же все!..

По нсколькимъ отрывочнымъ фразамъ, хотя имя не было названо, княжна догадалась, перемнилась въ лиц и зашаталась.

Овладвъ собой, черезъ мгновеніе, она повернулась къ Мар и приказала ей немедленно позвать къ себ управителя.

Вернувшись къ себ и опустившись на кресло близъ окошка, Полина ни о чемъ не думала. Мысли въ голов помутились. Все путалось и въ мысляхъ, и предъ глазами, и на сердц. Она чувствовала себя среди какого-то страшнаго круговорота, гд вихремъ несутся и предметы, и собственныя ощущенія.

Вмст съ тмъ, гд-то на глубин души, поднималось какое-то странное, дикое чувство радости, что вотъ ‘оно случилось’ и заставитъ ее сдлать роковой шагъ.

‘Такъ и конца бы не было’, думалось ей. ‘А теперь вотъ юнъ — конецъ! Какой-нибудь! Все-таки конецъ!’

Княжна прождала управителя довольно долго и была рада, такъ какъ успла немного успокоиться. Она успла убдить себя, что если Илья Петровичъ не обманетъ, то все въ ея рукахъ.

‘Человкъ, ршающійся на все безъ исключенія’, думалось ей, ‘владетъ обстоятельствами его окружающими. И если не погибнетъ, то побждаетъ. Но вдь безъ борьбы — та же погибель! Такъ во сто кратъ умне погибнуть въ борьб’.

Джаншіевъ переступилъ порогъ горницы, какъ всегда спокойный, и тихо приближаясь къ ней своими степенными, беззвучно мягкими шагами, подползъ какъ змя. Полина была уже сравнительно спокойна и только сурова и холодна.

— Садитесь, выговорила она.

— Увольте, княжна. Мн не время. Сейчасъ ду въ городъ. Что прикажете?

— Правда ли, я слышала, заговорила Полина и удивилась своему равнодушному голосу,— будто бы столяра Егора собираются сдавать въ солдаты?

— Точно такъ-съ. По указу князя, полученному нын поутру съ гонцомъ, и указано не мшкая свезти въ городъ для сдачи. Сейчасъ демъ.

— Что?.. хотла воскликнуть Полина, но слова замерли на ея поблднвшихъ губахъ. Она только двинула ими.— Сейчасъ? выговорила она чрезъ мгновеніе.

— Точно такъ-съ. Собираемся. Лошадей закладываютъ.

— Да разв такъ можно? выговорила она, почти не понимая того, что говоритъ.— Разв это вдругъ такъ? Сейчасъ и солдатъ?

— Это дло простое, произнесъ Джаншіевъ умышленно любезно.— Одна формальность. Въ полдня времени — и на всю жизнь готово! А мн указано княземъ расходовъ не жалть и чтобы въ нсколько часовъ все было обдлано. Сами знаете, у насъ въ город дать кое-кому подарочекъ, то всякаго крпостного человка не только въ солдаты забрютъ, а хоть сквозь строй прогонятъ.

Княжна сидла помертвлая, смутно сознавая то, что она слышитъ, а Джаншіевъ говорилъ слегка наклоняясь и равнодушно тихимъ, почти ласковымъ голосомъ, какъ если бы докладывалъ ей нчто весьма для нея пріятное.

Затмъ управитель поклонился и уже двинулся къ дверямъ. Полина пришла въ себя, быстро поднялась съ мста и выговорила сухо:

— Мн нужно послать верхового къ князю въ Прачешное. Прикажите кому-нибудь быть готовымъ.

— Слушаю-съ, отозвался Джаншіевъ и вышелъ вонъ.

Княжна сла, и быстро, дрожащею рукою, кое-какъ, почти безъ связи, написала Иль Петровичу о томъ, что случилось, и умоляла его немедленно пріхать къ ней. Она кончила письмо словами:

‘Вы должны спасти меня, или я лишу себя жизни. Не думайте, что это — глупая угроза! Я слишкомъ уважаю себя, чтобы такъ лгать, или пугать людей мн близкихъ. Я твердо ршилась. Или вы поможете мн, или я покончу съ собой’.

Когда письмо было написано и запечатано, княжна, собиравшаяся позвать горничную, остановилась въ нершительности.

‘А если этотъ ненавистный азіатъ перехватитъ письмо, прочтетъ его, пошлетъ отцу? Вдь тогда ужъ наврное все погибло. Посметъ ли онъ это сдлать? Почему же нтъ? Онъ понимаетъ и видитъ, въ какомъ я положеніи. Онъ за это будетъ только награжденъ’.

И въ одинъ мигъ княжна подошла къ печк и бросила письмо среди горящихъ дровъ. Но затмъ тотчасъ же она бросилась въ двичью и стала кликать Дуняшу такъ, какъ еслибы въ ея горницахъ случился вдругъ пожаръ.

— Дуняша! Скоре! Бога ради скоре! кричала она, озираясь, какъ потерянная.

Дуняша была въ прихожей, но услыхала голосъ барышни и прибжала перепуганная. Полина схватила любимицу за плечи и выговорила:

— Длай, какъ хочешь, доставай подводу, ступай на село, найми… Вызжай сейчасъ въ Прачешное… Скажи князю, чтобы прізжалъ сюда… Скажи — я умираю… Скажи что хочешь… Чтобы сейчасъ халъ сюда… Пусть къ вечеру будетъ здсь, а не завтра. Къ вечеру! Поняла? Можешь?

— Слушаю-съ! Слушаю-съ! повторила Дуняша.— Будьте спокойны. Все сдлаю. Успокойтесь.

Любимица ея выбжала исполнять приказаніе, а сама Полина сла на ближайшій стулъ и вдругъ зарыдала…

XXXVI.

Въ первомъ домик и около него творилось нчто необычайное. Вокругъ крылечка стояло боле десятка человкъ дворовыхъ. Одни уходили, другіе появлялись на ихъ мсто. При этомъ нкоторые заходили въ самый домикъ. Тихій говоръ, недоумніе и сумрачное озлобленіе были на всхъ лицахъ.

Въ домик было спокойне, чмъ можно было ожидать. Въ горниц, гд была постель, лежала на ней Лукерья Егоровна, съ измнившимся лицомъ и какъ бы въ полузабытьи. Около нея сидлъ Егоръ, держа мать за руку, мертво-блдный, но на видъ спокойный.

Въ углу, на стул, скорчившись какъ въ клубокъ, положивъ локти на колни и голову на руки, сидла Евгенія, и уже давно, не двигаясь, замерла въ этой поз.

Входившіе дворовые заговаривали съ Егоромъ, охали, прощались, но онъ почти не отвчалъ никому ни слова и только кивалъ головой. На полу, среди горницы, стоялъ ящикъ съ кое-какими вещами и узелъ.

Егоръ собрался въ полчаса времени, предполагая сдлать очень недалекое путешествіе. Онъ твердо поршилъ въ себ самомъ, сейчасъ же посл формальностей сдачи его въ солдаты, не пробовать и начала этой новой жизни, длящейся двадцать пять лтъ, а покончить съ собой при первомъ удобномъ случа.

Единственно, что мучило его теперь, была невозможность проститься, какъ слдуетъ, съ матерью, такъ какъ старушка очевидно не успетъ окончательно прійти въ себя.

Егоръ былъ убжденъ, что когда мать, посл его отъзда, очнется, то, при вернувшемся сознаніи, она не выдержитъ горя и умретъ.

‘Ну, что же’, думалось ему, ‘вмст и предстанемъ предъ. Господомъ Богомъ’.

Лукерья Егоровна была однако не въ простомъ обморок, а въ какомъ-то странномъ состояніи. Всть о томъ, что сына ея увозятъ сдавать въ солдаты, разразилась надъ ней такъ внезапно, что старушка только чуть вскрикнула и зашаталась. Сынъ поддержалъ ее, донесъ и положилъ на кровать. И съ этой минуты Лукерья Егоровна лежала съ безсмысленно-испуганнымъ лицомъ.

Она удивленно взглядывала на секунду, потомъ закрывала, глаза и подолгу лежала не двигаясь и не глядя. На нсколько вопросовъ, обращенныхъ къ ней сыномъ, она только раскрывала глаза, но не отвчала, очевидно не понимая ни слова изъ того, что онъ говоритъ. Егоръ, между тмъ, каждую минуту ожидалъ появленія кого-либо отъ управителя, съ приказаніемъ собираться въ путь.

Наконецъ, среди полной тишины въ домик, послышалось движеніе на крыльц, какое-то оживленіе, нсколько голосовъ заразъ. Егоръ вздрогнулъ. Это была, очевидно, минута, разставанья.

Дверь растворилась настежь, пахнуло холодомъ, затмъ дверь опять заперлась. А Егоръ сидлъ, не оборачиваясь, неглядя, и только ожидая приказанія встать, взять вещи и выходить. Но вмсто этого, онъ услышалъ голосъ, заставившій его встрепенуться, вздрогнуть и сразу вскочить съ постели.

Въ горниц стояла сама княжна, съ измнившимся лицомъ, ярко, но гнвно сверкающими глазами.

Княжна стояла среди горницы въ такой странной, гордой поз, какъ еслибы пришла сюда вмсто управителя для какого-нибудь жестокаго, безпощаднаго распоряженія.

Егоръ, глянувъ на нее, смутился и не понималъ ничего.

Озлобленіе, сказывавшееся во всей фигур княжны, было для него необъяснимымъ. Онъ не зналъ, какъ встрчаютъ горе и удары судьбы такія натуры, какою была княжна.

— Вели ей выйти! выговорила тихо и сухо Полина, показывая глазами на скорчившуюся въ углу фигуру Евгеніи, которая даже не замтила ея появленія.

Егоръ двинулся, взялъ Евгенію за плечо и не сразу могъ привести ее въ себя. Она поднялась, оглянулась мутными глазами, увидла стоявшую княжну и улыбнулась почти зврски дикою улыбкою.

Столько злобы и ненависти, столько яда было въ этой улыбк, что княжна невольно отвела глаза отъ лица двушки.

Егоръ шепнулъ что-то раза два. Евгенія поглядла на него и выговорила рзко:

— Ладно!

Проходя мимо барышни къ наружной двери, она опустила глаза, но поблднла, и княжн показалось, что она бормочетъ чуть слышно:

— Не бывать…

Едва только дверь затворилась за двушкой, княжна сдлала два шага впередъ и, взявъ Егора за руку, вымолвила чуть слышно, но твердо:

— Этого ничего не будетъ! Ты не будешь солдатомъ… Сдадутъ тотчасъ же, но потомъ я все раздлаю… Я на все пойду… Они за себя дйствуютъ, а мы за себя постоимъ. Посмотримъ еще, чья возьметъ. Завтра же утромъ я буду тоже въ город, буду хлопотать и платить… И ничего изъ твоей сдачи не выйдетъ. Будешь ты считаться солдатомъ, но останешься на жительств гд-нибудь по сосдству. А я и солдаткой не побоюсь быть. Помни… Знай это.

— Оставьте, такъ тому и слдъ быть! выговорилъ Егоръ тверже.— Любить я васъ все-таки буду… Оставьте!

— Нтъ, не оставлю. А тутъ я пришлю къ Лукерь Егоровн мою Дуняшу, ходить за ней. И сама буду приходить по два раза на день и успокою ее. Она перестанетъ бояться за тебя и сразу оправится.

Княжна замолчала, глядла упорно въ блдное лицо Егора, стоявшаго передъ нею съ опущенными глазами, и какъ будто собиралась ближе двинуться къ нему, будто собиралась положить руки ему на плечи, собиралась проститься…

Но прошло нсколько мгновеній въ нершимости… На крыльц раздались голоса и кто-то брался за ручку двери… Княжна отступила сразу. Егоръ встрепенулся. Въ горницу выглянулъ кто-то изъ дворовыхъ и произнесъ громко, почти весело:

— Егоръ Ивановичъ, выходи! Управитель прислалъ. Ждетъ!

Говорившій хотлъ притворить дверь, но вслдъ за нимъ вошло еще два человка и, поклонившись княжн, обратились къ Егору съ тми же словами:

— Выходи, Егоръ Ивановичъ! Это, что ли, съ собой берешь?

И они взялись за вещи.

Княжна подавила глубокій вздохъ, оглядлась, какъ бы не зная, что длать, и наконецъ вымолвила слегка дрожащимъ голосомъ:

— Прощай, Егоръ! Не надолго.

И быстро вышла изъ домика.

Егоръ стоялъ какъ бы въ какомъ-то туман, едва сознавая окружающее. Наконецъ онъ- шевельнулся, подошелъ къ матери, нагнулся, поцловалъ ее трижды, какъ спящую, потомъ перекрестился и двинулся на крыльцо.

Здсь, около подводы, набралось уже человкъ до тридцати дворовыхъ. Вс они ползли прощаться. Со всми перецловался Егоръ, но не понималъ, что длаетъ…

Затмъ онъ слъ въ сани, и двигаясь вдоль улицы, кланяясь и кивая головой направо и налво, подъхалъ къ дому управителя.

Джаншіевъ сидлъ уже въ другихъ саняхъ, и при вид подъхавшаго, веллъ трогать. Поздъ двинулся по дорог къ церкви.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Въ тотъ же вечеръ, предъ полуночью, вслдъ за управителемъ, который повезъ крпостного столяра для сдачи въ солдаты, выхала изъ Березополья простая кибитка тройкой, а въ ней сидла княжна рядомъ съ братцемъ.

Илья Петровичъ явился тотчасъ по вызову своей кузины и нашелъ ее въ такомъ состояніи, что оставалось только повиноваться ей.

Полина объяснила братцу, что отъ него зависитъ сдлать ее счастливою на всю, жизнь или погубить тотчасъ. Она ршила спасти Егора отъ солдатства и скрыться вмст съ нимъ, бжать и… внчаться.

Отговаривать княжну было совершенно напрасно. Лицо ея и голосъ ея, все въ ней, говорило ясно, что она твердо и безповоротно ршила свою участь. Князь вызвался проводить ее въ городъ, чтобы помочь въ хлопотахъ, а главное достать денегъ для передачи кузин, такъ какъ своихъ свободныхъ у него не было.

Княжна быстро уложилась, собравъ нсколько вещей въ сундукъ, и оглядвшись въ своей рабочей горниц, сказала нсколько смущенному Иль Петровичу:

— И конечно въ этомъ дом ноги моей больше не будетъ… Если я его не спасу и онъ станетъ на двадцать пять лтъ солдатомъ, то я стану солдаткой.

На утро они были уже въ город. Княжна тотчасъ повидалась съ какимъ-то чиновникомъ, и подьячій, по имени Иванъ Леонтьевичъ Скоровъ, взялся за дло. Князь тоже повидался кое-съ-кмъ изъ обывателей, которые были нужны и для противодйствія сдач въ солдаты, и для займа крупной суммы денегъ. Княжна дорогой ршила, что врне всего — оттянуть эту сдачу и, бжавъ, вмст укрыться гд-либо по близости въ деревн, а по полученіи денегъ отъ братца хать за границу, обвнчавшись какъ и гд придется…

Управитель былъ страшно пораженъ пріздомъ княжны. Онъ тотчасъ явился на постоялый дворъ и веллъ о себ доложить.

Сначала Полина думала не принимать его, но затмъ разсудила, что свиданіе будетъ даже полезно. Надо узнать отъ этого человка что-нибудь.

Джаншіевъ вошелъ на этотъ разъ въ горницу не такъ, какъ бывало въ Березополь. Онъ былъ мене спокоенъ и не могъ скрыть своего волненія. Глаза его бгали, а вмсто обыкновенной почтительности онъ стоялъ и сидлъ выпрямившись и говорилъ громче и быстре. Онъ, очевидно, былъ просто перепуганъ, а чмъ именно — Полина не могла себ объяснить.

Она не знала, что онъ мысленно повторяетъ одно и то же:

‘Проморгалъ! прозвалъ! Вылетишь изъ управителей неминуемо!’

При отъзд своемъ изъ имнія, управитель распорядился на всякій случай, имя на то полномочіе, не давать лошадей и не запрягать никакого экипажа въ случа приказанія княжны. Ему не пришло на умъ, что можетъ явиться Илья Петровичъ.

Войдя и свъ противъ княжны, Джаншіевъ быстро, вопреки своей привычк, выговорилъ:

— Прежде всего позвольте узнать, что вы желаете длать? Я не врю ни глазамъ, ни ушамъ. Когда мн сказали, что вы прибыли, я подумалъ, что мн это грезится.

— И мн тоже, отозвалась княжна,— кажется, что все это происходитъ не на яву. Зачмъ я сюда пріхала — скажу вамъ прямо, такъ какъ вы, вроятно, все равно узнаете это чрезъ нсколько часовъ. Я пріхала съ княземъ-братцемъ всячески помшать сдач въ солдаты несчастнаго человка ни въ чемъ неповиннаго и мн дорогого… Поняли?.. Вы вроятно оклеветали его предъ моимъ отцомъ, или вмшивались въ то, что не подлежитъ вднію управителя.

— Я не клеветалъ князю. Позвольте. Я былъ обязанъ доносить письменно обо всемъ. О чемъ я донесъ, вы, вроятно,догадываетесь… Неужели вы полагаете, что во всемъ Березополь найдется хоть одинъ человкъ, который бы давно не зналъ, что происходитъ? Сначала никто не врилъ возможности такого непристойнаго и неблагоприличнаго обстоятельства, но теперь, поневол, у всхъ глаза раскроются.

— Тмъ лучше, если вс все знаютъ, вымолвила княжна.— Какъ бы оно удивительно и непристойно ни было, тмъ не мене все это — истина. Я не скрываюсь и буду здсь бороться съ вами. Я одарю большими деньгами здсь всхъ,чтобы помшать вашему длу.

— Нелпо будетъ, княжна. Нельзя помшать. Отсрочить вы можете. Здсь народъ — грабители. Деньгами все можно сдлать. А я безъ разршенія князя не могу конечно истратить больше того, что вы можете разбросать при помощи Ильи Петровича. Онъ вотъ уже теперь занимаетъ, какъ мн донесли, тысячи три рублей. Если это все на сутягъ и на взятки, то, понятное дло, мн не одолть. У меня съ собой всего семьдесятъ рублей. Стало быть, въ долгій ящикъ отложить вы можете, но въ конц концовъ все-таки ничего вы не подлаете. Да и кром того, гонецъ мною уже посланъ сейчасъ къ князю Андрею Ивановичу, съ донесеніемъ, что вы явились сюда, спасать Милованова. А сейчасъ я пошлю другого и отпишу князю, что вы даже мн, безъ всякаго стыда, совсмъ не по-княжески, объяснили, какъ взираете на своего крпостного холопа. Не извольте гнваться! Этакого слова никакимъ другимъ замнить нельзя. Да вдь оно же и истинно.

— Больше намъ говорить не о чемъ. Вы длайте свое, а мы — свое, произнесла княжна сухо и поднялась съ мста.

Управитель всталъ, поклонился и быстро вышелъ изъ горницы.

Разумется, Полина прежде всего стала стараться повидать Егора хотя на минуту, но это оказалось совершенно невозможнымъ. Джаншіевъ буквально заперъ его въ томъ дом, гд они остановились, и приставилъ къ нему въ караулъ двухъ мужиковъ.

Вс посланцы Полины вернулись съ однимъ и тмъ же отвтомъ, что доступа къ привезенному дворовому нтъ никакого.

Между тмъ Илья Петровичъ вернулся въ дух. Онъ уже усплъ занять три тысячи рублей. Черезъ нсколько дней ему общали еще семь, а недли черезъ дв — девять.

— Стало быть, сестрица, вс двадцать — и все какъ по маслу. Теперь мы истратимъ всего одну тысячу на кого нужно. Потомъ выкупимъ или выкрадемъ нашего ‘аббата’, и начнется настоящій романъ: ‘Безуміе отъ любви’. Бгите, куда! хотите! Посл-то все, сестрица, будетъ очень мудрено. А теперь-то все просто… Главное, самую сдачу и разныя бумагописанія надо попридержать. А какъ напишутъ разныя бумажки, да подмахнутъ ихъ разныя власти да стрекулисты, дло будетъ много трудне. Въ случа какого вашего путешествія, его будутъ ловить, какъ бглаго солдата.

На другой день и князь, и Полина убдились, что поступили по-ребячески. Надо было соблюсти большую осторожность. Во всякомъ случа не прізжать самимъ, а послать кого-либо, чтобы обдлать дло гораздо тише. Отчаянные взяточники и грабители бываютъ крайне смущены, когда ихъ заставляютъ длать привычное имъ дло не на ихъ ладъ, слишкомъ откровенно и прямо. Одинъ изъ этихъ стрекулистовъ и заявилъ князю:

— Помаленечку да потихонечку и десять рублей радъ всякій взять, а при такомъ трубномъ глас отъ сотенной откажешься. Какъ же вы тако-то кричите на всю Ивановскую: ‘на вотъ теб двсти рублей!’ А вы скажите на ушко: ‘возьми, братецъ, въ подарочекъ двадцать пять рублей’, всякій предпочтетъ послднее. Вдь это всякій малый ребенокъ понимаетъ.

Однако, къ вечеру другого дня и на третій день, хотя у смущеннаго неудачей князя никто не хотлъ брать деньги, которыя онъ совалъ пригоршнями, онъ все-таки замтилъ, что дло ладится, потому что очевидно затягивается. Пуще всего не смутила его, а обрадовала озлобленная и тревожная фигура Джаншіева, который явился уговаривать его не поднимать позорнаго дла.

— Вдь только задержите дло, а сдлать вы ничего не можете. Князь — владлецъ своего холопа, а я его управитель съ довренностью. Что же вы можете подлать? Только хлопотъ мн прибавите. Ну, на недльку отсрочите…

Князь ничего не отвтилъ, но подумалъ про себя:

‘Какого чорта на недльку! Намъ только бы еще денька три-четыре — и тогда крпостной ‘аббатъ’ ускачетъ за тридевять земель вмст со своею нареченною’.

II.

На четвертый день къ вечеру на постояломъ двор появился Иванъ Леонтьевичъ, главный подьячій, тоже взявшійся хлопотать по длу прізжихъ, и объяснилъ кратко:

— Забритъ!

Князь взволновался, попросилъ чиновника обождать и прошелъ къ сестриц.

Посл двухъ-трехъ словъ объясненія, княжна вскрикнула, и схватилась за голову.

— Какъ?! сданъ?! воскликнула она.

— Сданъ, сестрица, сданъ! Все обдлано… Все подписано… Коли лобъ забритъ, стало, все кончено, на бумаг. Теперь коли бжать, такъ и шапку не снимай.

— Зачмъ лобъ?.. какой лобъ?.. безсмысленно проговорила Полина.

— А ужъ это завсегда! обычай! Ради именно того, чтобы не сбжалъ. Вс волосы надо лбомъ вершка на два сбриты. Оповстятъ. Начнутъ ловить и какъ найдутъ, шапку снимутъ — и поклонъ: ваше, молъ, солдатское служивство, пожалуйте во фронтъ, на царскую службу.

— Что же длать теперь? воскликнула Полина.

— Ужъ не знаю, сестрица. Этотъ негодяй насъ перехитрилъ. Завтра на зар везутъ его въ Рязань. Ужъ онъ, такъ сказать, не княжескій теперь, не Березопольскій, а. государственный человкъ, не крестьянинъ, а сдаточный…

— Я поду за нимъ…

— Куда?

— Куда его повезутъ.

Князь ничего не отвтилъ, вернулся къ Ивану Леонтьевичу, дожидавшемуся его, и сталъ выспрашивать подробно, какія есть средства поправить дло.

Стрекулистъ только ежился и отвчалъ на все, что дла пропащее, лучше бросить. По его словамъ, теперь только бгство осталось, но это бгство повело бы къ наказанію, пожалуй сквозь строй. Да не сдобровать и помощникамъ.

— Какъ то-ись? отозвался князь, и лицо его измнилось, стало вдругъ настолько серьезно, какъ, быть можетъ, бывало только разъ въ году.— Какимъ помощникамъ?

Чиновникъ подробно объяснилъ князю, что онъ и барышня-княжна являются какъ бы пособниками. И въ случа бгства солдата Милованова, имъ придется тоже быть подъ судомъ.

— И что же намъ тогда сдлаютъ? выговорилъ князь совершенно серьезно.

— Ужъ не могу вамъ доложить! А что-нибудь очень неподходящее.

— Да вдь не выскутъ же?

— Счь не станутъ, а судить — строго осудятъ. И страсть дорого обойдется. Богатому судъ — бда!

— Вотъ теб и здравствуйте, выговорилъ князь.— Вещь глупая, а на умъ мн не приходила. Вдругъ это я, князь Илья Петровичъ Березопольскій, да подъ судомъ буду! Вотъ что значитъ, все путешествовалъ по заморскимъ землямъ — самыхъ простыхъ вещей на Руси не знаю!

— Это точно-съ, прибавилъ чиновникъ, хотя князь относился не къ нему, а вслухъ разсуждалъ.— А главное дло, ваше сіятельство, что если васъ и не присудятъ, то все-таки засудятъ… разорятъ.

На утро, когда чуть брезжилъ свтъ, княжна уже собралась. Лошади были заложены. Она только ждала извстія, что поздъ съ новымъ солдатомъ двинулся въ Рязань, чтобы спустя часъ двинуться вслдъ за нимъ.

О приличіи и соблюденіи какихъ-либо предосторожностей, княжн ни разу и на умъ не приходило. Она знала и помнила только одно: быть около Егора и стараться до послдней возможности спасти его и себя. Освободить его и скрыться вмст съ нимъ куда бы то ни было, хоть въ простую деревушку — было еще возможно. А какъ только князь пришлетъ ей крупную сумму денегъ, то немедленно выправлять какіе ни на есть подложные письменные виды и вызжать за границу — казалось ей еще легче.

Все это представлялось княжн совершенно простымъ дломъ. Ей даже казалось иногда, что это легко до смшного. Да и все легко.

Около десяти часовъ, когда княжна Прасковья Андреевна, совсмъ одтая по дорожному, сидла у окна и глядла на готовую тройку съ кибиткой, стоявшую около воротъ, вмсто ожидаемаго ею посланца, появилась фигура управителя.

— Зачмъ опять этотъ негодяй? Не пускайте его! воскликнула княжна, отчасти отъ злобы, отчасти отъ какого-то суеврнаго страха.

Ей будто показалось, что этотъ управитель иметъ власть остановить ее и не дозволить двинуться въ путь.

Она вскрикнула такимъ голосомъ, что Илья Петровичъ, бывшій въ сосдней горниц, прибжалъ отчасти перепуганный.

— Онъ сюда идетъ… Не пускайте его… я не хочу его видть! И остановить онъ меня не можетъ! Я не крпостная и надо мною онъ не властенъ! Никто не властенъ. Мн тридцать лтъ. По счастью…

Но пока князь собирался выйти изъ горницы, понявъ, что дло идетъ о Джаншіев, управитель уже снялъ шубу и появился въ дверяхъ.

— Что вамъ нужно? воскликнула Полина.— Я не желаю видть васъ, не желаю говорить съ вами! Извольте выйти. Уходите!

— Простите, ваше сіятельство, я исполняю долгъ свой… Я исполнялъ приказанія князя, какъ честный человкъ, и готовъ такъ же служить теперь и вамъ…

— Уходите вонъ! вскрикнула княжна.

— Слушаю-съ… И знаю, что кром вашей ненависти ничего заслужить у вашего сіятельства не могъ. Но позвольте васъ просить прочесть сіе письмо, полученное мною сію минуту.

— Никакого мн письма не нужно. Уходите вонъ.

— Убдительно прошу, ваше сіятельство. Это письмо отъ извстной вамъ женщины, Устиньи Савельевны. Въ немъ всего нсколько строчекъ…

И Джаншіевъ, приблизясь къ Полин, протянулъ ей развернутый листъ бумаги.

Княжна отступила, и не глядя на бумагу, выговорила:

— А отъ такой женщины я и въ руки не возьму письма! Да и зачмъ мн это…

Джаншіевъ обернулся къ князю, почтительно передалъ ему письмо и вымолвилъ:

— Такъ потрудитесь вы прочесть и передать содержаніе ея сіятельству.

Князь взялъ листъ въ руки, и едва глаза его пробжали нсколько строкъ, какъ онъ вскрикнулъ и поднялъ руки вверхъ. Лицо его измнилось.

— Что такое? невольно выговорила Полина, смущаясь.— Вдь не въ Сибирь же меня ссылаютъ? Не въ монастырь же стащутъ сейчасъ и постригутъ насильно?

— Сестрица, выговорилъ Илья Петровичъ, приблизясь и взявъ Полину за руки,— прежде всего, пожалуйте сюда, извольте ссть. Я бабью природу, простите… женскую… знаю. Извольте ссть.

Полина, недоумвая и уже сильно робя, повиновалась.

— А теперь, сестрица, извольте выслушать чрезвычайное извстіе.

— Монастырь?..

— Нтъ, сестрица! И худое извстіе, и пожалуй… не то что хорошее, а удивительное. Дяденька Андрей Ивановичъ, вашъ отецъ… началъ князь и запнулся.— Представьте себ, что вы теперь совсмъ полная владтельница и Березополья, и всхъ иныхъ вотчинъ. И полная распорядительница собственной своей судьбы.

— Какимъ образомъ?.. Я ничего не понимаю, тихо и уже спокойне выговорила Полина.

— Поймите, сестрица, вс люди смертны… вс подъ Богомъ ходимъ…

Княжна вдругъ приподнялась съ мста, схватила князя за руку, взяла листъ бумаги и повернула къ себ. Глаза ея упали прямо на послднюю строчку, въ которой она прочла:

‘И волею Божіею сего числа къ вечернямъ приказалъ долго жить’.

— Приказалъ… выговорила Полина тихо и спокойно, какъ-бы совершенно не понимая значенія произносимаго слова.

— Да, сестрица. Скончался…

— Батюшка?.. скончался?.. снова выговорила Полина, глядя на князя, затмъ перевела глаза на управителя.

И только тутъ, по фигур Джаншіева она сообразила и поняла то, что ей говорили, и то, что она прочла. Она выронила письмо, закрыла лицо руками и не прислонилась, а просто упала на спинку дивана.

— Ну, такъ и есть! не даромъ сажалъ! Эй! кто-нибудь!.. Воды! олухи, воды тащи! закричалъ князь на весь домъ.

Но Джаншіевъ былъ уже въ сосдней горниц и вернулся съ графиномъ и стаканомъ.

Княжна, посл легкаго обморока, пришла въ себя. Лицо ея было блдно, глаза сверкали, и она черезъ силу выговорила:

— Оставьте меня!.. Уйдите!..

Дв женщины постоялаго двора стали хлопотать около княжны, а Илья Петровичъ и управитель вышли въ сосднюю горницу.

— Что же это? Какъ же это случилось? воскликнулъ князь.

— Очень просто, отозвался Джаншіевъ.— Полагать надо, что отъ моего письма. Я все описалъ князю, что происходило. Описалъ, какъ княжна сама мн почитай во всемъ призналась. И полагаю, что это все князя и уложило. Вдь это все не шуточное дло. Княжна двица — и въ крпостного своего… А у князя ужъ былъ одинъ ударъ, ну, а второй, знаете ли, бываетъ потуже. Стало быть, такъ ли, сякъ ли, а княжна Прасковья Андреевна и вы тоже — изволили вмст всячески постараться и на вс лады поспшествовать кончин дядюшки.

И посл паузы Джаншіевъ прибавилъ:

— А позвольте спросить, какъ вы полагаете, княжна Прасковья Андреевна тотчасъ меня отправитъ, или я могу еще питать надежду, что я…

— Что вы?! какъ можно, господинъ Джаншіевъ! Сестрица не изъ такихъ барынь. Смю васъ уврить, что вы получите абшидъ свой или въ три шеи… минутъ черезъ десять… Какъ только сестрица въ чувства придетъ, такъ сейчасъ же чувствительно васъ отблагодаритъ.

И князь залился добродушнйшимъ смхомъ, глядя на кислую фигуру Джаншіева.

III.

Со дня извстія о внезапной смерти князя, отъ удара, прошло около двухъ недль, но за это время въ Березополь не только по поговорк ‘много воды утекло’, а можно было сказать: все старое утекло — и новое, нежданное и диковинное, его замнило.

Въ воскресный день, около полудня, въ яркую, теплую погоду, чуть не весеннюю, благодаря оттепели, вс березопольцы были на ногахъ. Можно было бы подумать, что день этотъ — большой праздникъ. Въ дйствительности, празднество было исключительно мстное. Весь народъ усадьбы и села поднялся, чтобы снова встрчать свою владлицу, Прасковью Андреевну, но уже совершенно при иныхъ условіяхъ.

Барышня-княжна пробыла все это время въ Москв, ради похоронъ своего отца въ одномъ изъ подмосковныхъ монастырей. И теперь она возвращалась обратно туда, куда еще недавно прізжала поневол, какъ въ ссылку. Но теперь ей показалось бы ссылкой и нравственной тюрьмой всякое иное мсто, помимо Березополья.

Сюда спшила она всячески, и среди сборовъ и хлопотъ, по поводу пышныхъ похоронъ отца, мало думала объ окружающемъ ее. Вс помыслы ея, вся душа, будто оставались въ вотчин.

За эти дв недли въ Березополь тоже было большое волненіе. Многіе подняли головы, многія надежды воскресли, многіе соединяли съ возвратомъ ‘добрющей’ барышни Прасковьи Андреевны скорое осуществленіе давнишнихъ собственныхъ мечтаній о счастіи.

Врядъ ли когда березопольцы переживали боле радостные дни. Вс были довольны и веселы.

Въ небольшомъ флигел, гд когда-то столько лтъ прожилъ ихъ общій любимецъ и былъ вдругъ изгнанъ и замненъ ненавистнымъ всмъ человкомъ, снова помщался тотъ же Макаръ Макаровичъ. Все было въ его горницахъ въ такомъ вид, какъ еслибы онъ и не вызжалъ никогда. Не даромъ вс дивились и вс повторяли, что приключеніе съ Макаромъ Макаровичемъ кажется будто сновидніемъ. Какъ былъ онъ всегда, такъ и есть теперь на своемъ мст!

Въ первомъ домик по прежнему очутились вмст ожившая отъ счастія старушка Лукерья Егоровна и ея обожаемый сынъ, выкупленный изъ солдатства.

Миловановъ былъ возвращенъ домой изъ Рязани. И что было невозможно по закону, стало совершенно возможнымъ въ силу хлопотъ княжны Березопольской и въ силу денегъ, раздаренныхъ въ губернскомъ город.

Егоръ тоже сначала едва глазамъ врилъ — такъ чудно повернулась его судьба. Въ ту минуту, когда онъ въ Рязани уже серьезно собирался покончить съ собой, онъ узналъ, что не только свободенъ, снова возвращается въ Березополье, но что помино этого есть и еще нчто. То, о чемъ онъ когда-то боялся думать, въ чемъ боялся сознаться себ самому, вдругъ стало общимъ достояніемъ. Сокровенная тайна стала будто извстна всмъ, и объ ней вс тихо перешептываются. Ей не мало дивятся. Кое-кто не вритъ. Но тмъ-не мене, молва бгаетъ и прошла уже дале Березополья. Молва обжала и губернскій городъ, и уздный городокъ и, наконецъ, вдругъ какъ бы перестала быть молвой. Стала дйствительностью, дломъ, всему міру извстнымъ.

Вернувшійся въ Березополье Миловановъ прочелъ на лицахъ всхъ обитателей вотчины нчто, что смутило его. Онъ не испугался, а ему стало стыдно, какъ будто его обвиняли въ чемъ, какъ будто онъ виноватъ въ чемъ. И эти взгляды дворовыхъ, и даже кое-кого изъ мужиковъ съ села, заставляли Милованова опускать глаза или отворачиваться.

Ему было стыдно и стыдно. И онъ не могъ внутренно ршить вопроса, что съ нимъ приключилось. Что свалилось съ неба: большое счастіе или большая вина? Ему чудилось, что лица его сожителей, дворовыхъ, укоряютъ его, то чудилось, что надъ нимъ вс насмхаются и заглаза всюду ругаютъ. Иногда же ему чудилось, что кое-кто говоритъ съ нимъ съ такимъ почтеніемъ, столько заискиваетъ и льститъ, что ему становилось гадко.

И въ скромномъ, прямодушномъ Егор являлось мгновеньями диковинное желаніе убжать куда-нибудь, такъ какъ то, что онъ нашелъ въ Березополь, по отношенію къ себ, гнетомъ легло ему на душу. Онъ чувствовалъ всею душою неестественность, ложность своего положенія.

Вслдствіе этого, по возвращеніи въ Березополье, онъ сказался нездоровымъ и почти не выходилъ никуда изъ дому. Но за то онъ былъ счастливъ въ другомъ отношеніи. Его мать, отъ неожиданнаго свиданія съ нимъ, ожила, въ два-три дня отправилась совсмъ и снова была бодра, насколько могла.

Разумется, Лукерья Егоровна тоже мучила сына наивными вопросами. До нея, видавшей кое-кого, дошли темные слухи, которые тревожили ее. Эти слухи казались старушк чудовищными и могли опять навлечь на сына какую-нибудь бду, еще худшую.

Слабый отъ преклонныхъ лтъ разсудокъ ея не могъ совладать съ чрезвычайностью того, о чемъ ей нашептывали разныя кумушки насчетъ княжны и ея сына. И старушка изрдка вечеромъ начинала осторожно, издалека, намеками,пытать сына. Она думала, что приступаетъ къ этому чрезвычайно тонко и хитро, но длала это, разумется, наивно.

Сынъ убждалъ старушку, что березопольцы — врали извстные, что этакого диковиннаго быть не можетъ. Но лицо и глаза его говорили матери ясно, что онъ лжетъ.

Но это бы еще ничего. Было иное, что смущало ее.

Старушка видла и чувствовала, что сынъ самъ находится постоянно въ тревог, которую не можетъ побороть. Она замчала, что онъ иногда, по ея выраженію, мечется какъ угорлый, не находя себ мста. Его преслдуетъ что-то. Начнетъ работать, задумается и броситъ. Соберется гулять,но вдругъ злобно броситъ шапку въ уголъ и останется дома. Иногда сядетъ въ углу комнаты на стулъ, положитъ голову на руки и просидитъ какъ окаменлый часа два, не слыша, ея вопросовъ и не отвчая ни слова.

Вскор посл вторичнаго перезда Макара Макаровича въ свой прежній домикъ, съ которымъ онъ сроднился, Миловановъ просидлъ у него цлый вечеръ и вернулся къ себ, очевидно, потрясенный до глубины души той бесдой, которая была у него съ Трубецкимъ. Цлую ночь пробродилъ онъ въ своей горниц и не ложился спать.

Съ этого дня онъ сталъ будто избгать Трубецкого. Когда управитель звалъ его къ себ черезъ какого-нибудь двороваго, онъ приказывалъ сказать, что ему не здоровится, и не шелъ.

Два раза Макаръ Макаровичъ самъ приходилъ къ нему. Въ первый разъ Егоръ сидлъ, едва отвчая на вопросы управителя и повсивъ носъ, какъ виноватый.

Въ другой разъ, заслышавъ голосъ Трубецкого на крыльц, онъ кинулся опрометью въ сосднюю горницу, и приказалъ матери сказать управителю, что онъ хвораетъ и спитъ.

И старушка опять начала хворать отъ тревоги, боязлива глядя на ликованіе березопольцевъ. Имъ хорошо! А ей чудилось, что уже идетъ бда и много худшая. Спокойно и безбоязненно размыслить и обсудить это диковинное дло, о которомъ нашептывали ей кумушки и которое случится по возвращеніи княжны — она была совершенно не въ состояніи.

Еслибы Лукерь Егоровн сказали, что сынъ ея будетъ не нынче — завтра царемъ въ какомъ-нибудь ‘нкоторомъ царств, не нашемъ государств’ и что къ нему не нынче — завтра явятся посланцы въ золотыхъ кафтанахъ просить его хать на царство, то быть можетъ она была бы мене поражена. О такихъ оказіяхъ въ жизни ‘Иванушекъ-дурачковъ’ она слыхала, а такого случая, о какомъ перешептываются березопольцы, еще не видано и не слыхано.

IV.

Помимо Миловановыхъ, было тяжело еще одному существу среди ликованія въ Березополь.

Въ одной изъ горницъ барскаго дома, гд когда-то помщалась Дуняша, теперь ухавшая съ барышней въ Москву, лежала на постели трудно-больная.

Докторъ изъ узднаго города навщалъ больную каждые два дня, но узжалъ всегда покачивая головой и объясняя пожилой Мар, что дло плохо совсмъ…

Больная была Евгенія.

Захворала она очень просто. ‘Застудилась’, какъ говорили во двору. Дйствительно, Евгенія простудилась и лежала въ горячк, была безъ сознанія въ продолженіе пяти дней, потомъ пришла въ себя, но оставалась въ такомъ положеніи, что врачъ не могъ сказать, поправляется ли двушка, или близится къ смерти.

И только теперь, когда уже ждали возвращенія княжны изъ Москвы, Евгеніи стало нсколько лучше. Но ее едва возможно было узнать, настолько перемнилась и исхудала она.

Больную многіе навщали. Раза два кое-какъ пришла къ ней и Лукерья Егоровна. Она бы могла бывать и чаще, но не ходила по особой причин.

Каждый разъ Евгенія, плача и цлуя старушку, умоляла ее попросить къ ней Егора Ивановича. Но старушка общать не могла, такъ какъ Егоръ наотрзъ отказался повидаться съ Евгеніей. Онъ поручилъ матери сказать двушк, что всему прежнему наступилъ конецъ, что и думать нечего о томъ, о чемъ прежде были у нихъ разговоры.

Егоръ совершенно не зналъ, такъ же какъ и вс березопольцы, какимъ образомъ заболла двушка. Болзнь ея пришла не просто, но Евгенія одна знала, какъ заболла.

Въ тотъ день, когда въ Березополье пришло извстіе, что князь Андрей Ивановичъ скончался, что княжна — самостоятельная владлица всего состоянія, что Егоръ Миловановъ уже возвращается изъ Рязани и, конечно, не будетъ солдатомъ, а въ скоромъ времени все Березополье ахнетъ отъ того, что произойдетъ,— Евгенія не выдержала…

Одинъ недавній случай смерти въ усадьб пришелъ ей на умъ. Поздно вечеромъ Евгенія отправилась въ баню и, переждавъ пока нсколько запоздавшихъ двушекъ вымылись, одлись и ушли, объявила, что хочетъ тоже мыться.

Оставшись одна и пролежавъ около получаса на полк въ духот и жару пара, она совершенно потная выбжала на морозъ и среди полной тьмы ночи легла въ снгъ. Не двигаясь, пролежала она тутъ въ сугроб до тхъ поръ, пока не окостенла совершенно. Тогда черезъ силу вернулась снова въ баню, кой-какъ, одлась, двинулась въ барскій домъ, но уже по дорог почувствовала себя будто схваченною въ тиски. Съ ней начало твориться что-то невроятное. Не дойдя нсколькихъ шаговъ до крыльца, она свалилась среди двора. Здсь, случайно, тотчасъ увидли ее и въ состояніи полуобморока перенесли въ горницу Дуняши.

На другой день она была уже при смерти. Но объ этомъ никто не зналъ. Миловановы тоже не знали. Пріхавшій Макаръ Макаровичъ увидлъ двушку, понялъ все и погналъ верхового въ городъ за докторомъ…

Теперь выздоравливающая Евгенія стала совсмъ другою двушкой. Она сама чувствовала, что жизнь, возвращаясь къ ней, находитъ ее не тою же… Одна болзнь прошла, но явилась будто другая. И эта другая болзнь — душевная — припадками злобы и отчаянія хватаетъ ее за горло, стучитъ въ вискахъ, заставляетъ порывисто крпкими ударами биться ея сердце. Если это не болзнь, думалось двушк, а сильное человческое чувство, то его надо назвать дьявольскимъ наущеніемъ.

Сначала у Евгеніи чередовалось два чувства. То озлоблялась она, то приходила въ отчаяніе, начинала плакать, и наплакавшись до сыта, снова приходила она въ какое-то ожесточеніе, садилась на постель, дико озиралась въ горниц, мысленно грозилась, мысленно ршалась на такое дло, которое конечно и самое княжну и всхъ березопольцевъ перепугало бы на смерть. Но затмъ снова наступало отчаяніе, слабость и горькія слезы.

Наконецъ насталъ и день торжественной встрчи княжны. Посланцы, поставленные на дорог Трубецкимъ, какъ когда-то прежде, должны были его извстить по крайней мр за полчаса до появленія позда изъ Москвы. Но разница была та, что теперь человкъ двадцать на лошадяхъ вызвались сторожить поздъ.

Въ церкви, мимо которой надлежало хать княжн, священникъ и причтъ ждали въ полномъ облаченіи, чтобы посл встрчи отслужить въ храм молебенъ. Вокругъ храма толпилась куча народу, но вся громада, по приказанію Макара Макаровича, осталась ожидать княжну близъ барскаго дома.

И снова все населеніе, отъ мала до велика, за исключеніемъ младенцевъ и дряхлыхъ стариковъ, было на ногахъ, разодтое по праздничному, а главное съ праздничными лицами.

Только двое обывателей, на все Березополье, здсь не присутствовали. Больная Евгенія и совершенно здоровый, но душевно хворающій Егоръ Миловановъ. Два раза посылалъ къ нему Макаръ Макаровичъ сказать, что ему боле всхъ приличествуетъ быть съ другими при встрч княжны. Но Миловановъ не отвтилъ посланному ничего.

Лукерья Егоровна тоже была около барскаго дома, стояла рядомъ съ Макаромъ Макаровичемъ, но задумчивая, тревожная, печальная, съ мыслями о сын, который упрямо остался дома.

А самъ Егоръ сидлъ у окна, которое выходило на улицу. Изъ него хорошо была видна вся дорога къ храму, гд двигался взадъ и впередъ народъ.

Миловановъ былъ блденъ, глаза его лихорадочно горли. Онъ то садился къ окну, то вставалъ, ходилъ, почти метался по маленькой горниц и снова садился. Что съ нимъ происходило, онъ самъ не зналъ. И только одна мысль ясная одолвала его: желаніе бжать, желаніе спастись отъ того, что представлялось ему не бдой, а чмъ-то худшимъ, ибо непонятнымъ и чудовищнымъ…

Бгство какъ можно подальше отъ Березополья — теперь еще ясне представлялось ему какъ единственное спасеніе. Изрдка онъ бралъ себя за голову и произносилъ шепотомъ:

— Мучительство!.. Истинное мучительство!.. Ужъ лучше бы въ солдатахъ быть.

Наконецъ на дорог отъ храма показалась темная, сплошная толпа, двигавшаяся къ усадьб, и среди нея шагомъ хавшій экипажъ.

Миловановъ увидлъ, вздрогнулъ и отошелъ отъ окошка въ глубину горницы, какъ если бы ему представилось что-то страшное.

И вдругъ дикая и нелпая мысль пришла ему въ голову:

‘Что еслибы въ эту минуту по дорог шло похоронное шествіе? Что еслибы хоронили ее, княжну Прасковью Андреевну? Было ли бы это лучше? Для него?’

И на это Егоръ отвтилъ себ просто и искренно, а потому — врно.

— Оно было бы проще, прошепталъ онъ, стоя въ углу горницы и боясь даже взглянуть на гудвшую толпу и на прозжавшій шагомъ возокъ, гд сидла княжна Прасковья Андреевна.

V.

Миловановъ былъ тотчасъ же вызванъ въ княжн и черезъ два часа вернулся смущенный, но не тревожный… На слдующее утро онъ снова ушелъ къ барышн, пробылъ у ней весь день и вернулся къ матери спокойно радостный, счастливый. Съ этого дня онъ безвыходно сидлъ въ барскомъ дом.

Такъ прошла недля посл прізда барышни Прасковьи Андреевны, а въ Березополь вдругъ снова все стало готовиться къ отъзду и къ проводамъ.

За это время жизнь въ вотчин шла на особый ладъ. Въ барскомъ дом было ликованье. Безмрно счастливая и радостная владлица вліяла, очевидно, на своихъ окружающихъ. За то среди дворовыхъ замтна была угрюмость, недовольство, почти ропотъ. Село относилось безстрастно и безучастно, но и тамъ нкоторые крестьяне поумне сходились и толковали о томъ, что лихая бда повисла надъ головами.

Всмъ въ Березополь, отъ мала до велика, было извстно, что на дняхъ ршился очень важный вопросъ. ‘Важнющее’ дло было, какъ говорится, ршено и подписано. Вс это знали, вс между собой говорили объ этомъ, но не громко, не открыто. Всякій длалъ видъ, что ничего не знаетъ. Казалось, что дло идетъ о чемъ-то противозаконномъ, о замышляемомъ преступленіи, въ которомъ каждый чувствовалъ себя пособникомъ.

Березопольцы, дворовые и крестьяне, уже боле недли какъ знали диковинное ршеніе, принятое ихъ владлицей-княжной. И это былъ уже не слухъ.

А владлица-княжна и дворянка стариннаго рода, съ трудомъ поборовъ упорство своего возлюбленнаго, его смущеніе и робость предъ роковымъ и диковиннымъ шагомъ, поборовъ равно безсмысленный ужасъ его старухи-матери, твердо и окончательно ршилась сочетаться бракомъ со своимъ собственнымъ крпостнымъ столяромъ.

— Не видано и не слыхано!.. ахнули березопольцы.

— Срамъ и противозаконіе, шепнулъ батюшка.

Но съ тхъ поръ, что всть объ этомъ, какъ о дл повшенномъ, обжала Березополье, ни барышня-княжна, ни самъ Миловановъ не показывались почти никуда. Ихъ было не видно.

— Стыдно-ста въ люди глаза показать!

Княжна не выходила изъ дому, даже не прогуливалась, какъ прежде, по двору и по дорог. Миловановъ предъ полуднемъ быстрыми шагами проходилъ изъ флигеля въ барскій домъ и возвращался только поздно вечеромъ. Раза три и его старушка-мать черезъ силу проковыляла къ барышн и тоже пробыла у нея нсколько часовъ. Одинъ разъ сама княжна явилась въ гости къ Лукерь Егоровн.

Прямо открыто ничего не было повщено рабамъ княжны Прасковьи Андреевны, но вс знали, что диковинное дло ршено безповоротно. Когда ждать свадьбы и будетъ ли пиръ горой, объ этомъ конечно никто не говорилъ.

Толковали все больше объ одномъ: коли Егоръ станетъ бариномъ, то что изъ этого будетъ? Человкъ онъ добрый, ласковый, разумный, тихій. Да вдь это въ прежнемъ состояніи. А каковъ онъ будетъ, какъ бариномъ станетъ?

Затмъ прошелъ слухъ, что свадьбы никакой не будетъ въ вотчин, что барышня собирается узжать въ Москву вмст со своимъ нареченнымъ и отпразднуетъ свое бракосочетаніе въ столиц. Кто говорилъ, что женихъ и невста стыдятся своихъ людей, затявъ неслыханное дло, а кто говорилъ, что княжна должна хать въ столицу просить разршенія царскаго выходить замужъ за своего холопа.

Говорили тоже, кто поглупе, что прежде всего надо сдлать Егора дворяниномъ, а потомъ уже за него замужъ выходить. Другіе, поумне, объясняли, что дворяниномъ сдлать Егора нельзя. На это нуженъ царскій указъ. А захочетъ ли царь этакое сдлать?

Толковъ и пересудовъ было, конечно, много, но все сводилось къ одному: къ извстію врному объ отъзд княжны со своимъ нареченнымъ.

Вскор на барскомъ двор уже таскали въ переднюю уложенные сундуки, уже толковали о подводахъ и о подставахъ по Рязанской дорог.

Но если на двор шелъ говоръ таинственный и осторожный, иногда тайный ропотъ, а въ числ дворовыхъ были угрюмыя и озабоченныя лица, то въ барскомъ дом происходило совершенно обратное.

Въ дом жили на прежній ладъ, какъ жилось когда-то, до смщенія Макара Макаровича и назначенія новаго управителя.

Князь Илья Петровичъ снова жилъ безвыздно у сестрицы. Макаръ Макаровичъ снова являлся со своей флейтой. Вмст съ ними снова съ утра до вечера бывалъ тутъ Миловановъ, но уже никто не называлъ его Егоромъ безъ прибавленія ‘Ивановичъ’.

Тутъ все пошло по старому — весело и много веселе, радостне, чмъ прежде.

Наконецъ, однажды вечеромъ дворовые вдругъ узнали, что Егоръ Миловановъ вмст съ матерью и Макаромъ Макаровичемъ выхалъ въ ночь по Рязанской дорог. На другой день было приказано закладывать и подавать карету княжны, которая вызжала тоже, вмст съ братцемъ.

О проводахъ не было никакого распоряженія, спросить было не у кого за отсутствіемъ управителя, какъ бы тайкомъ выхавшаго вдругъ. И не имя къ кому обратиться за разъясненіями, березопольцы сразу почувствовали себя какъ-то непривычно, въ мудрено-ложномъ положеніи, и ходили какъ въ воду опущенные.

Около полудня изъ вотчины выхалъ возокъ, въ которомъ сидла княжна и князь Илья Петровичъ, а за ними кибитка, въ которой была Дуняша.

Отъздъ этотъ, виднный десяткомъ людей вблизи и полсотней людей издали, былъ какой-то странный. Вс покачивали головами и вздыхали.

— Не княжеское дло затяла — не по княжески и изъ вотчины узжаетъ! ршили дворовые.

Экипажъ владлицы скрылся, изъ глазъ немногихъ проводившихъ ее, и надъ Березопольемъ на нсколько дней будто опустилось и нависло какое-то невидимое, но ощущаемое всми, облако, или темная пелена будто покровомъ прикрыла всхъ и все въ усадьб. Но покровъ этотъ былъ чудной. Нежданные, на всхъ лицахъ, растерянность, недоумніе и стыдъ. Вс будто совстились, вс будто пережили какой-то стыдъ и незаслуженную обиду.

По отъзд владлицы, а равно и любимца-управителя, во всей вотчин наступила мертвая тишь. Вс обыватели будто дали себ слово ходить медленно, какъ можно меньше говорить и не ухмыляться. Барскій домъ, опустлый, стоялъ запертый, но къ этому березопольцы давно привыкли. Пустота и тишь во флигел управителя, такая же тишь въ первомъ домик — вотъ что какъ будто дйствовало на всхъ.

Единственнымъ мстомъ, гд сказывалась жизнь, былъ ткацкій корпусъ, но и тамъ все не ладилось и все не клеилось. И работа шла черезъ пень-колоду, и говору не была обычнаго, не только смху. Только разъ пошутилъ кто-то:

— Ай да баринъ будетъ у насъ! Стамесочный!

Разумется, теперь только и было говору и соображеній, что о будущемъ возвращеніи владлицы, уже замужней, и новаго барина, котораго повезли производить въ купцы ли, въ дворяне ли. Но когда надо ожидать прізда господъ — никто не зналъ, даже и приблизительно. Объ этомъ не было никакихъ слуховъ. Никто ничего не зналъ и предполагать даже не могъ.

Наконецъ чрезъ мсяцъ ожиданья въ Березополье вернулся Макаръ Макаровичъ съ Лукерьей Егоровной, а съ ними и горничная Дуняша. На вс вопросы и опросы они не пожелали ничего отвчать…

— Обождите малость — все узнаете, отзывался Трубецкой сумрачно.

VI.

Все, что когда-то въ большомъ и уныломъ Березопольскомъ дом грезилось въ мечтахъ ссыльной княжн Полин и казалось лишь волшебною сказкою, безсмысленною по своей несбыточности, стало теперь дйствительностью. И все совершилось просто, такъ просто, что изумляло ее самое.

Она забывала, или просто не сознавала, что очень мудреное дло совершилось лишь только благодаря ея собственной сильной вол, унаслдованной отъ предковъ.

Правда, она смутно упрекала себя въ томъ, что между ея грезами о счастьи и этимъ достигнутымъ счастіемъ произошло какъ бы нравственное убійство. Умеръ отецъ, сраженный ея поступками. Полина не обманывала себя, сознавалась мысленно, что ускорила смерть отца и была причиной, прямою, а не косвенною, вторичнаго удара, отъ котораго князь умеръ. Умысла не было у нея — и этимъ она утшалась, но все-таки считала себя неумышленно-виновною.

Въ захолустномъ городишк, гд она узнала о внезапной смерти князя, она не могла ощутить сильнаго горя. Эта смерть слишкомъ измняла ея собственную судьбу и помогала достиженію того, что считала она своимъ единственнымъ счастьемъ на земл.

Въ Москв на похоронахъ она искренно оплакивала отца и, конечно, предпочла бы, чтобы отецъ былъ живъ, но съ условіемъ, чтобы онъ согласился на ея бракъ. А сочетаніе того и другого вмст было невозможно.

Вернувшись въ Березополье и намекнувъ о своемъ брак съ собственнымъ крпостнымъ, Прасковья Андреевна увидла настоятельную необходимость тотчасъ же ухать и подальше отъ тхъ мстъ, гд этотъ бракъ казался всмъ чудовищнымъ дломъ. Она понимала, что повсюду, только не тутъ у себя, этотъ бракъ и это счастіе будутъ имть совершенно другой характеръ. И чмъ дальше, не только отъ Березополья, но и даже отъ родины, тмъ легче, тмъ радостне будетъ ея существованіе.

Дйствительно, уже въ Москв она почувствовала себя подъ меньшимъ гнетомъ окружающихъ. Дворня московскаго дома, хотя т же березопольцы, глянула на нареченнаго своей княжны какъ-то иначе. И для нихъ это былъ Егоръ, крпостной столяръ, но въ качеств городскихъ жителей, много чего видавшихъ, и много къ чему привыкшихъ, они, очевидно, были мене поражены. А главное, они не стыдились, ни за свою княжну, ни за себя.

Въ Москв княжна пробыла недолго. Конечно, не видлась ни съ кмъ и никого не принимала. Она узнавала только стороной, въ какой ужасъ пришла при всти объ ея брак та среда, въ которой она родилась и провела всю жизнь. Но такъ какъ Полина ограждала себя отъ всхъ знакомыхъ и дальней родни, запретила даже Иль Петровичу передавать себ вс толки и пересуды, которые ходили по столиц, то она чувствовала себя сравнительно легче,чмъ въ Березополь.

На первыхъ же порахъ, разумется, возникли затрудненія къ ея браку. Ни одинъ изъ московскихъ священниковъ не ршался внчать княжну съ ея собственнымъ крпостнымъ, боясь отвтственности.

Раздраженная неожиданнымъ препятствіемъ, княжна, съ чисто женскою односторонностью, устремила вс свои силы на его преодолніе — и совершенно упустила изъ виду обстоятельство громадной важности, которое не приходило въ голову и князю Иль Петровичу, по врожденной добродушной его безпечности и незнанію формальностей.

Разумется, посл нкоторыхъ хлопотъ нашли такой храмъ, гд священникъ согласился обвнчать княжну Березопольскую съ дворовымъ. Священникъ этотъ согласился очень легко, такъ какъ приходъ его былъ бденъ и потерять его было бы не большой бдой, а сумма, которую ему предлагали, для него была громадная: дв тысячи рублей. На это можно было купить очень порядочный домъ въ томъ же квартал.

Посл внчанія, не смотря на всякія хлопоты Ильи Петровича предъ властями,— возникло новое затрудненіе: полученіе вида на выздъ за-границу. Но благодаря такой же сумм денегъ, документъ былъ выправленъ, и въ немъ были прописаны имена Милованова и его законной жены безъ указанія ихъ званія.

Чиновникъ, обдлавшій все, получившій себ тысячу рублей и боле тысячи, якобы, для раздачи другимъ лицамъ, поступилъ относительно Миловановыхъ весьма добросовстно. Онъ предупредилъ тотчасъ Полину, что, при возвращеніи въ Россію, она наживетъ себ много хлопотъ, сдлавшись сама крепостною… на казенной бумаг.

Когда Полина пожелала разъяснить дло, то чиновникъ самъ отчасти сбился съ толку, находя этотъ казусъ такимъ мудренымъ, что его ршить по законамъ совершенно невозможно. Выходило, что бывшая княжна Березопольская, нын госпожа Милованова, становится собственною своею крпостною, если не теряетъ своихъ дворянскихъ правъ на владніе имуществомъ. Въ случа же потери этихъ правъ, она становилась государственною крестьянкой или того хуже — крпостною своихъ наслдниковъ, ближайшихъ родственниковъ, имющихъ права на ея имущество.

Исходъ былъ одинъ и очень простой, но къ несчастію уже утраченный. Надо было ране спохватиться. Слдовало прежде брака дать Милованову отпускную, сдлать его вольнымъ, приписать въ городскіе мщане, или въ купцы. Теперь же это стало невозможно. Теперь Полина не могла выдать такого рода документъ и подписать его именемъ Миловановой, а подписаться, какъ княжна Березопольская, она уже потеряла право. Оставалось только одно: при будущей продаж Березополья выговорить, чтобы новый помщикъ-пріобртатель, при совершеніи самой купчей, непремнно далъ отпускную дворовому Милованову.

Но главный вопросъ оставался все-таки вопросомъ и неразршимымъ: сохраняла ли теперь Полина дворянскія права на свое имущество, можетъ ли она считаться владлицей крпостныхъ душъ, будучи сама крпостною по мужу. Князь Илья Петровичъ наводилъ справки въ Москв, но ничего не добился. Власти только разводили руками.

Многіе изъ властей совтовали князю уговорить сестрицу Прасковью Андреевну оставаться въ Москв, чтобы разъяснить все это дло и узаконить свое положеніе. Полина сначала ршилась было, но потомъ какая-то необъяснимая суеврная боязнь строгихъ распоряженій новаго императора заставила ее спшить покинуть скорй и Москву, и Россію.

Ей все чудилось, что кто-то или что-то изъ Петербурга, вдругъ отниметъ у нея съ трудомъ добытое счастіе. Ей казалось, что разъ за предлами Россіи, она скорй и легче устроитъ все. А главная надежда ея была та, что князь Илья Петровичъ явится якоремъ спасенія. Онъ, какъ ближайшій наслдникъ, можетъ со временемъ, при бд, предъявить свои права на все ея имущество, но при этомъ, конечно, не ограбитъ своей пріятельницы-сестры. И если даже предполагать, что князь теперь — уже чрезъ одинъ ея бракъ сталъ по закону полнымъ собственникомъ всего, то конечно выплатитъ ей все со временемъ что слдуетъ, а Милованову дастъ отпускную на волю.

Если бы не Илья Петровичъ, то Полина, конечно, постаралась бы до вызда узаконить свое новое общественное положеніе, но ‘троякій якъ’, являвшійся по закону ея грозою, не внушалъ ей никакого страха, а внушалъ одно полное довріе.

Самъ Илья Петровичъ соглашался съ мнніемъ сестры: бды нту!

И едва только очутился въ рукахъ Полины документъ, въ которомъ она значилась законною женою любимаго человка и съ которымъ она могла покинуть Россію, какъ тотчасъ же Миловановы сли въ дорожную карету и покатили на почтовыхъ по Смоленской дорог.

Теплая, чудная весна пошла имъ навстрчу.

Граница Россійскаго государства, которая была еще недавно такъ близко, теперь, уже на памяти Полины, отдалилась. Но она, какъ и многіе россіяне, еще привыкла смотрть на Литву и Польшу какъ на отдльный, заморскій, хотя родственный, но чужой край.

Черезъ дв недли спшнаго и утомительнаго пути, Миловановы уже въхали въ Варшаву, и, отдохнувъ дня три, тотчасъ двинулись дале. А ровно черезъ три недли, въ тотъ же день, въ который выхали они изъ Москвы, они перезжали границу Прусскаго королевства. Здсь была та же Польша, но они, миновавъ заставу съ прусскими значками, прусскими солдатами и чиновниками, очутились вн предловъ русской власти. А это для Прасковьи Андреевны было счастьемъ. Перездъ русской границы имлъ огромное вліяніе и на ея спутника. Миловановъ, до сихъ поръ чувствовавшій себя, особенно, въ Москв, а. отчасти и въ пути, въ какомъ-то ему самому необъяснимомъ состояніи виноватости, потерянности и гнета отъ вчныхъ опасеній, вдругъ почувствовалъ себя свободно, вполн счастливымъ, потому что вполн спокойнымъ. Онъ иначе смотрлъ, иначе говорилъ. Перехавъ границу, онъ перекрестился и вымолвилъ:

— Слава Теб, Господи! Вотъ теперь я счастливъ. И теперь я не боюсь и не стыжусь любить тебя. Теперь я знаю — меня у тебя не отымутъ! Вдь ты врно сказываешь, что здсь нтъ крпостныхъ — вс свободны?

И съ этой минуты Полину ожидало новое счастіе, заключавшееся въ томъ, что ея мужъ неожиданно преобразился, выросъ на цлую голову, глядлъ, говорилъ и даже двигался какъ-то иначе.

Тамъ, въ Москв и въ дорог, Полину коробило отъ того,что рядомъ съ собой она видла человка страстно ею любимаго, а между тмъ по виду, по всему — не ровню ей. Этотъ человкъ, котораго она называла мужемъ и Юріемъ, какъ бы продолжалъ быть ея крпостнымъ, не желая, или не имя возможности подняться до нея, онъ унижалъ ее. Онъ халъ не съ женою, а съ барыней-помщицей. И то, что видла поневол Полина, возмущало ее, оскорбляло, а главнымъ образомъ — печалило… до тайныхъ слезъ, на которыя она однако была скупа. Въ иныя минуты она дороги дала бы, чтобы этотъ человкъ поссорился, побранился съ ней, разбранилъ бы ее, хотя бы даже обидлъ ее — и тмъ сравнялся бы съ ней. А онъ между тмъ былъ такимъ же, какимъ когда-то приходилъ въ ея горницу чинить мебель, умышленно сломанную ею. И то, что видла и чувствовала, Полина, грызло ея сердце. Полное счастіе немыслимо при такихъ отношеніяхъ, въ какія поставилъ было себя съ ней ея мужъ.

И вотъ, миновавъ границу, очутившись вн предловъ Россіи, вн власти русскихъ законовъ, Полина, благодаря виду своего Юрія, почувствовала себя сразу безумно счастливою. Около нея очутился вдругъ не крпостной и не дворовый столяръ, а мужъ, который, казалось ей, сразу сравнялся съ ней и сразу сталъ любить ее вдвое боле.

— Вотъ теперь ты мн жена, сказалъ онъ.— Теперь это правда, а не скоморошество. Теперь насъ не разлучатъ. Я могу любить тебя, не опасаясь, что завтра на утро ты опять станешь княжной Березопольской, а я столяромъ Егоромъ.

И это удивительное преображеніе, случившееся сразу съ Миловановымъ, сказалось даже въ мелочахъ. Онъ тотчасъ же взялъ на себя, безъ всякихъ просьбъ со стороны жены, совершенно безсознательно вс хлопоты и распоряженія въ дорог.

На первой же станціи въ Пруссіи, гд мняли лошадей и приходилось объясняться съ нмцемъ-почтаремъ и мстными обывателями, Миловановъ, не понимая ихъ и не говоря ни слова по-нмецки, все-таки распорядился. А главное, онъ держалъ себя добродушно-важно, и вс, кто видлъ его тутъ, дивились, какой удивительный красавецъ, но и какой добрый этотъ русскій бояринъ.

А Полина, глядвшая на его статную и красивую фигуру, распоряжавшуюся перекладкой лошадей, вдругъ ощутила внутренно, что на сердце ея хлынуло какое-то восторженное чувство радости, свта и счастья. И слезы ручьемъ полились у нея изъ глазъ.

Садясь въ карету, Миловановъ замтилъ эти слезы и даже испугался.

— Что съ тобой? выговорилъ онъ, схвативъ жену за руки.

— Ничего… отозвалась Прасковья Андреевна.

— Да ты плачешь?!

— Отъ радости.

— Какая же радость?

— Ты!.. ты — моя радость! Я думала, что ты навсегда останешься… такимъ… А ты вдругъ другой… Нтъ… не надо… не надо и говорить объ этомъ…

— Тутъ, Параша, я вольный! отозвался онъ восторженно, отгадавъ мысль жены.

VII.

Отъ прусской границы и до Рима Миловановы пробыли около мсяца въ пути, благодаря совершенно инымъ средствамъ передвиженія и благоустроеннымъ почтовымъ порядкамъ. Они бросили свой тяжелый дорожный экипажъ во Франкфурт и похали дальше въ почтовыхъ дилижансахъ.

По дорог въ Италію, они остановились отдохнуть только въ Дрезден, Веймар и въ Берн. Остальные города по пути они миновали посл однодневнаго отдыха. И только въ Гену пробыли три дня, въ ожиданіи корабля, на которомъ должны были хать въ Чивита-Веккію.

Путешествіе, длившееся мсяцъ, показалось обоимъ, по крайней мр, годомъ, вслдствіе массы новыхъ впечатлній, новыхъ мстъ и лицъ, и всхъ случайностей въ диковинномъ пути, гд диво было на каждомъ шагу.

Не одинъ бывшій столяръ озирался кругомъ себя лихорадочно радостными глазами, бывшая княжна тоже смотрла на все съ восторгомъ удивленія и что могла — объясняла мужу. И все понималъ онъ съ полуслова.

Узаконенная, страстная, взаимная любовь и эти вс чудныя, почти волшебныя, смнявшія одна другую картины новыхъ странъ, новаго неба, новаго солнца, свтлыя грезы о ихъ будущемъ,— все вмст сливалось въ какую-то волшебную сказку или чудную псню. Обоимъ казалось, что они не живутъ, не существуютъ, а бредятъ на яву, что имъ грезится чарующій сонъ, что они безконечно несутся по какому-то сіяньемъ и счастьемъ околдованному міру.

И какъ далеко кажется теперь, не только далеко, но даже мало, ничтожно — все, что длало ихъ несчастными, все, что грозило ихъ счастію, грозило даже ихъ существованію!

Однажды, уже въ Италіи, въ Гену, они отправились прогуляться и очутились въ прелестномъ городскомъ саду ‘Aqua Sola’. И здсь, чуднымъ вечеромъ, подъ звзднымъ и теплымъ куполомъ неба, близъ серебристаго фонтана, высоко бившаго вверхъ, среди аромата померанцевыхъ деревьевъ, при дальнихъ звукахъ дивной серенады, долго просидли въ какомъ-то очарованіи, и не сказавъ другъ другу ни слова, въ одинъ и тотъ же мигъ они вспомнили иное, далекое…

Высокіе, морозомъ скованные сугробы. Оголенные стволы и прутья деревьевъ. Фигурка добраго Макара Макаровича, говорящаго: ‘Спаси Господи!’ Новый управитель — ихъ гроза. Уздный городишко, стрекулисты и солдаты. И онъ самъ, съ обритымъ лбомъ, сдаточный солдатъ…

Все это было, все это пережито. А между тмъ, все прошлое кажется лихимъ сномъ, а настоящее — чуднымъ пробужденьемъ. Вся окрестность говоритъ это имъ… Даже этотъ серебристый фонтанъ, среди темныхъ лавровъ и померанцевъ, бьющій высоко въ синее, вчно теплое небо, говоритъ, что все горько пережитое было сномъ, что оно — все неправда, бредъ, обманъ, что они просто заснули здсь на этой самой ‘Aqua Sola’, а теперь пробудились… И эти струи фонтана журчатъ и поютъ про небылицы въ лицахъ, а они, будто очарованные, слушаютъ и врятъ. А струи, серебрясь, все подпрыгиваютъ, все падаютъ и все безъ конца напваютъ имъ, что никакого Березополья на свт нтъ, что Макаръ Макаровичъ и Джаншіевъ — тни, а не люди, что, крпостной столяръ и дворянка-княжна — все это выдумка людская. Ничего этого нтъ и не было… Одно, что было и есть и будетъ — это великій двигатель всего въ мір, то, что живо въ нихъ теперь, то, что все творитъ, надъ всмъ властвуетъ, все злое сокрушаетъ — любовь. Во всемъ, повсюду, такъ же какъ и въ нихъ. Вотъ эта любовь — правда, дйствительность. А все остальное — ложь, обманъ, сонъ преходящій, тни, призраки…

Миловановы просидли рядомъ на скамейк въ ‘Aqua Sola’ часа два, не проронивъ ни слова. Вспомнивъ объ одномъ и томъ же, они чувствовали одно и то же, а говорить не хотлось.

Ничтожное, крошечное Березополье съ его крошечными жителями и дрянными радостями и бдами, будто подползало къ нимъ, точно какой-то гномъ, противный и гадкій, но они молча отогнали его. Ни Полин, ни Милованову не хотлось произнести вслухъ, назвать и какъ бы вызвать изъ тьмы въ жизнь все, что выражалось однимъ, теперь ужаснымъ для нихъ словомъ: ‘Березополье’.

Они вышли изъ сада, вернулись въ свою гостиницу Золотого Якоря и ни въ этотъ день, ни посл не сообщали другъ другу о томъ, что думалось имъ тамъ…

Выхавъ изъ Генуи моремъ, они, благодаря попутному втру, черезъ двое сутокъ пути были уже въ Чивита-Веккіи, и съ отличнымъ ‘веттурино’ на рзвыхъ лошадяхъ, въ открытой коляск, проскакали небольшое разстояніе до вчнаго города, цли ихъ пути.

Въ Рим они тотчасъ же наняли бельэтажъ въ дом на площади Барберини, около монастыря капуциновъ, а черезъ недлю уже обошли, врне сказать, обжали все и видли все, что можно было видть.

И Миловановъ почувствовалъ себя близкимъ къ умопомшательству отъ восторженнаго опьяненія. Онъ былъ въ самомъ дл пьянъ…

Однажды, онъ помнилъ, лтъ пять назадъ, въ одной сосдней отъ Березеполья усадьб его обманомъ напоили какимъ-то крпкимъ виномъ. Онъ цлый вечеръ безсмысленно хохоталъ, прыгалъ, говорилъ какія-то безсвязныя рчи, а затмъ, на утро, не зналъ, что съ нимъ было. Воспоминаніе объ этомъ состояніи было ему всегда гадко, а между тмъ теперь онъ чувствовалъ себя тоже будто пьянымъ, онъ тоже зря смялся и говорилъ жен какую-то безсмыслицу. Онъ уврялъ про виднныя имъ сотни статуй:

— Он вс живыя. Говорятъ… По ночамъ небось бгаютъ…

Когда-то мерещились ему такія большія куклы, большія изображенія людей и зврей. А сколько за нсколько дней перевидалъ онъ ихъ здсь, не только во дворцахъ, но и на улицахъ!.. даже на крыльц ихъ дома стоялъ каменный истуканъ. Единственнымъ помысломъ Милованова было теперь: скорй учиться и учиться. Скоре самому длать такіе же истуканы и куклы, которые называются и которыхъ онъ самъ, называетъ теперь — статуями.

Черезъ пять дней по прізд уже былъ найденъ профессоръ ваянія, и въ его мастерской появился новый ученикъ русскій, притомъ такой статный красавецъ, что профессоръ выразилъ желаніе и съ него самого слпить какую-то статую. Вмст съ тмъ явился нмецъ-живописецъ и сталъ убдительно просить русскаго боярина позволить писать съ него картину, изображающую Савла на кон въ моментъ его душевнаго преображенія.

Жена ученика ваятеля торжествовала…

Жизнь Миловановыхъ какъ-то разомъ, удивительно быстро и хорошо наладилась. Они будто попали въ какую-то, судьбой приготовленную для нихъ заране, рамку или колею. Имъ казалось, что они не пріхали въ Римъ въ первый разъ въ жизни, а вернулись домой къ себ, въ свое гнздо, въ прежнія горницы, и вошли въ старыя привычки.

— Вотъ я опять, какъ въ Березополь!.. воскликнулъ Миловановъ, съ глиной въ обихъ рукахъ.

Вскор у нихъ оказался цлый кругъ знакомыхъ, конечно все художники, живописцы и скульпторы, всевозможныхъ націй, но главнымъ образомъ итальянцы и нмцы, и вс одинокіе…

Богатая русская чета — мужъ и жена сразу сдлались какъ бы центромъ всего кружка. У нихъ была большая квартира,денегъ они не жалли и устраивали вечера, завтраки, прогулки за городъ. Мужъ начиналъ быстро мараковать изрядно по-итальянски, такъ какъ два часа въ день посвящалъ исключительно изученію языка. Жена очень хорошо говорила по-нмецки и по-французски. Его страсть къ искусству и въ особенности къ скульптур, его несомннное дарованіе и привтливая и симпатичная вншность, ея умъ, образованность и начитанность, наконецъ, ихъ открытый домъ и всегдашній радушный пріемъ — сдлали то, что вскор весь артистическій Римъ зналъ русскихъ — не Миловановыхъ, а, какъ ихъ звали, милыхъ друзей:

— Cari amici della Piazza Barberini.

Не прошло двухъ мсяцевъ, какъ мстная газета уже объявила, что въ Рим находится талантъ-самородокъ, происхожденіемъ русскій, который, никогда не лпивъ, не бравши въ руки глины, принялся сразу лпить не уши, носы и глаза, а цлую статую, и что на первое произведеніе русскаго ученика уже бгаютъ смотрть, не вря, что можно сразу, безъ техники, однимъ внутреннимъ священнымъ огонькомъ произвести такую талантливую вещь, какую онъ уже кончилъ.

И газета не лгала. Не деньги заплатили ей за эту статью. Дйствительно, въ русскомъ ученик оказался, по искреннему завренію всхъ, скрывавшійся и сразу проявившійся могучій талантъ-самородокъ.

Многіе скульпторы другихъ націй сначала не врили, что Миловановъ почти впервые взялся за глину, а затмъ единодушно предсказывали, что русскій станетъ, современемъ, славой своей родины.

А Полина? Видя и слушая все, что происходило кругомъ нея, она становилась тревожна и печальна. Ей казалось, что подобная сказка, волшебная и чудесная, не можетъ длиться. Вотъ вдругъ явится нчто и сокрушитъ все. Такое громадное счастье не можетъ быть продолжительно. И ей сталъ чудиться Дамокловъ мечъ надъ ихъ головами, а сердце больно сжималось отъ необъяснимаго и суеврнаго страха.

Ей грезилось иногда во сн, почти мерещилось даже на яву, что покойный отецъ встаетъ изъ гроба и грозитъ ей. Онъ отмститъ, онъ невидимо явится и сокрушитъ во прахъ все, чмъ живетъ она, чмъ счастлива, чмъ безконечно дорога стала ей жизнь.

— Не остаться ли намъ навсегда здсь или въ иной стран, но не возвращаться въ отечество? спрашивала она мужа.

— Не знаю, отзывался Миловановъ.— Пока надо тутъ жить… Но совсмъ остаться… какъ-то кажетъ — неподходящимъ. Да кром того, есть еще одно обстоятельство… самое мудреное, къ которому и ума не приложишь.

И Миловановъ долго не хотлъ объяснить, что онъ подразумваетъ. Оказалось, что все для него отравлено вчнымъ, тоскливымъ помысломъ о брошенной и одинокой матери.

Римъ, искусство, его занятія, успхи, его любовь къ жен — на всемъ легла одна тнь: желаніе видться съ матерью. А это могло со временемъ неудержимо потянуть его туда, гд онъ не художникъ-ваятель и гражданинъ, а дворовый холопъ, бывшій столяръ.

Исходъ былъ одинъ. Надо было овладть скоре своимъ даромъ и произвести что-либо такое, съ чмъ стало бы безопасно возвращаться въ Россію.

VIII.

Березополье стояло все въ зелени, подъ знойнымъ небомъ. Былъ уже іюнь мсяцъ. Усадьба въ это время года бывала особенно красива. Большой, правильно разбитый паркъ, березовая роща съ просками, расходившимися радіусомъ отъ большой, средней поляны, вс улицы и дороги въ церкви, обсаженныя деревьями, наконецъ, вс строенья, которыя казались новыми, съ иголочки,— все производило впечатлніе не только богатой, но и чрезвычайно живописной вотчины. Образцовый порядокъ и чрезвычайная чистота повсюду — послдствіе заботъ Макара Макаровича — придавали Березополью видъ какого-то нмецкаго городка, гд густая зелень ярко мшалась съ блыми, какъ- снгъ, стнами домовъ.

Жизнь въ Березополь шла тмъ же чередомъ, какъ и вс послдніе годы. Снова все наладилось по старому. Господъ не было, а Макаръ Макаровичъ попрежнему былъ на лица и попрежнему зазжими людьми считался владльцемъ образцовой богатой вотчины.

Обыватели, вспоминая все, что произошло за зиму: пріздъ княжны, изгнаніе любимаго управителя съ замной его другимъ, внезапную кончину князя и, наконецъ, бракъ барышни-владлицы съ крпостнымъ, едва врили, что все это дйствительно приключилось за какихъ-нибудь шесть мсяцевъ.

Перемнъ въ самомъ Березополь не произошло никакихъ. Со времени вторичнаго отъзда помщицы, березопольцы уже: не видали ее, не видали и своего новаго столяра-барина.

Только при възд въ богатую вотчину, насупротивъ храма Божьяго, стоялъ столбъ съ доской, привлекавшій вниманіе грамотныхъ. Столбъ этотъ издавна стоялъ здсь. Доска, гласившая прежде, что вотчина со столькими дворами и душами принадлежитъ его сіятельству князю Андрею Ивановичу Березопольскому, теперь гласила нчто иное. Сначала это иное было удивительно для многихъ, теперь же и къ этому привыкли.

Новая надпись на доск оповщала, что село Березополье со столькими-то дворами и душами принадлежитъ госпож Парасковіи Андреевн Миловановой.

Эти три имени, вмст съ сомнительнымъ званіемъ, представляли для всхъ какое-то безсмысленное сочетаніе, которое въ продолженіе цлой весны служило предметомъ споровъ и пересудовъ, не только въ усадьб, не только въ сосднемъ уздномъ город, но и во всей губерніи и даже во всей Москв.

Были люди, въ томъ числ и Макаръ Макаровичъ, которые знали, что бракъ березопольской помщицы со своимъ крпостнымъ надлалъ столько шуму, что молва добжала даже до Петербурга.

Слухъ о диковинномъ брак достигъ до самого государя Павла Петровича.

Кто-то изъ петербургскихъ друзей писалъ князю Иль Петровичу, что государь, при извстіи о невроятномъ поступк московской дворянки, приказалъ навести справку, бывали ли на Руси подобные случаи и какъ на это смотритъ законъ.

Государю доложили, что подобные случаи, хотя бывали и прежде, но въ крайне ограниченномъ числ. Гд-то въ присутственныхъ мстахъ открыли три случая за царствованіе государыни Екатерины Алексевны и одинъ случай въ царствованіе Елизаветы Петровны.

Предполагалось, однако, что подобнаго рода браки случались въ большемъ количеств, но ихъ тщательно скрывали сами виновные. Что же касается того, какъ смотритъ законъ на подобные браки, то оказалось, что законъ молчитъ объ нихъ: не разршаетъ, и не воспрещаетъ.

Березопольцы знали, что ихъ помщица со своимъ мужемъ находится гд-то въ заморскихъ земляхъ. Но это никого не интересовало, такъ какъ ходилъ упорный слухъ, что не нынче-завтра вотчина перейдетъ въ другія руки, продажей, наслдствомъ или описью въ казну. Столяру не быть ихъ бариномъ.

Около полудня, въ конц липовой аллеи, которая упиралась въ берегъ рки, сидла на скамейк молодая двушка въ ситцевомъ плать, простомъ, но нарядномъ, благодаря свтло-голубому цвту. Красивая двушка казалась еще нарядне и красиве, такъ какъ пришпилила себ на грудь, прицпила въ голову и держала въ рукахъ кучу васильковъ, нарванныхъ на сосдней нив.

Блдное лицо, нсколько худое, съ легкимъ румянцемъ, съ задумчивымъ взглядомъ синихъ глазъ, казалось еще красиве. Двушка эта, не кто иная какъ Евгенія, была теперь въ Березополь тмъ, что называется притчей во языцхъ.

Вс обыватели заняты были преимущественно Евгеніей, или отъ праздности и неимнія другихъ любопытныхъ вопросовъ, или потому, что судьба ея была не заурядная. Березопольцы дивились перемн, происшедшей въ двушк, которую вс они знали съ дтства.

Дйствительно, эта выздороввшая Евгенія мало была похожа на прежнюю, не только лицомъ, похудвшимъ и похорошвшимъ, но и нравомъ своимъ.

Это была другая Евгенія. Болзнь, долгая и опасная, отъ которой она едва осталась въ живыхъ, сдлала ее неузнаваемою.

Евгенія сильно похудла, но при этомъ какъ-то вытянулась, будто выросла немножко. Она держалась пряме, смотрла иначе, серьезне или сурове, будто уязвленная или холодно гордая. Удивительно похорошвъ, Евгенія стала какъ-то важне ходить, поворачиваться, говорить, будто не дворовая двушка, будто барыня какая мелкопомстная или городская купчиха.

— Чудно, что отъ иной хворости приключается съ человкомъ! говорили по двору.

Судьба, не допустившая Евгенію умереть, не пощадила ее однако…

Двушка потеряла все, что было ей дорого.

Евгенія была еще въ постели, когда пришло извстіе о смерти князя-барина и возвращеніи княжны съ Егоромъ въ Березополье.

Евгенія сердцемъ почуяла все, что будетъ… Она тотчасъ же ршила подняться, несмотря на слабость, какъ только княжна вернется изъ городка.

Когда барышня-владлица явилась, Евгенія черезъ часъ уже была предъ ней и просила увольненія отъ должности горничной, а вмст съ тмъ разршенія поступить въ ближайшій монастырь.

Князь Илья Петровичъ, присутствовавшій при этомъ, громко ахнулъ, но не сказалъ ни слова. Лицо его выражало крайнее недоумніе.

Княжна въ нсколько мгновеній на все согласилась и даже общала денежную и всяческую помощь. Евгенія немедленно, не теряя ни минуты, захватила въ Дуняшиной комнат, гд болла, узелокъ со своими вещами и тотчасъ отправилась въ тотъ домъ и въ ту горницу, гд жила прежде, по смерти отца.

И здсь оставалась она безвыходно, сидла и лежала, но ни съ кмъ ни о чемъ не разговаривала и молчала упорно отъ зари до зари.

Однажды, когда княжна уже выхала въ Москву на похороны, а Миловановъ, возвращенный изъ Рязани, сидлъ одинъ дома, такъ какъ старушка Лукерья Егоровна была въ гостяхъ,— Евгенія, ни разу не видавшаяся съ нимъ, ршилась итти въ ‘первый’ домикъ.

Съ трепетомъ на душ переступила она порогъ дома. Егоръ, увидя ее въ горниц, вскочилъ со стула и остановился передъ двушкой, какъ вкопаный.

Она молчала и потупилась точно виноватая.

— Зачмъ пришла?.. что теб?.. выговорилъ онъ наконецъ угрюмо.

— Проститься… отозвалась тихо Евгенія.

— Ну, прощай!..

— И говорить не хочешь? И спросить стало ничего нельзя?.. Ну, чтожь, прощай! глухо проговорила Евгенія.— Не поминай лихомъ. Я ни въ чемъ неповинна… Хотла умереть… не съумла. Теперь Богу молиться попробую… Пожалуй тоже не дастся!.. Желала бы теб отвтить тмъ же — разодрать твое сердце на части, душу твою загубить, да мудрено: и умнія нтъ, и случая не будетъ… Ну, прощай, баринъ! А чтобы ты, вскорости, барствуя тутъ у насъ, не сталъ меня кнутомъ счь, я въ богомолки ухожу… Только не за тебя Бога молить. На тебя у меня одна злоба ехидная есть и будетъ во-вки… Прощай! Будь счастливъ, коли этакое полагаешь себ подходящимъ.

Съ этой минуты Евгенія уже не видла Егора ни разу, ибо чувствовала, что не можетъ видть равнодушно ‘предателя’.

Княжна вернулась изъ Москвы, затмъ березопольцы узнали доподлинно то, что давно носилось какъ слухъ, а затмъ барышня-невста и женихъ-столяръ выхали снова въ Москву и за море…

Евгенія не похала въ сосдній монастырь, отложивъ свое постриженіе до лта. Макаръ Макаровичъ настоятельно потребовалъ этого отъ двушки, грозя, что просто не выдастъ ей разршенія. Она согласилась и осталась.

Съ тхъ поръ она передумала и уже не собиралась въ монахини, а въ Березополь ходилъ новый, диковинный слухъ про Евгенію и еще про одного человка, часто навдывавшагося въ усадьбу.

— Видно еще не вс чудеса изъ ршета повытасканы! говорили березопольцы.

Евгенія сидла въ саду на скамь уже съ полчаса, задумчивая, почти грустная. Изрдка она приходила въ себя и взглядывала на берегъ, гд блла большая купальня изъ свжаго теса. Она ждала, очереди выкупаться.

Купальня была занята нсколькими дворовыми дтьми двушками, а Евгенія уже давно перестала купаться съ другими. Двушки всегда возились въ вод, барахтались, ныряли, кричали на весь садъ. Евгенію раздражало теперь все, и она предпочитала одна влзть въ воду, посидть и вылзти — такъ, какъ еслибы ей было лтъ шестьдесятъ, а не двадцать.

Наконецъ изъ купальни вышли дв двушки, прошли мимо нея и крикнули насмшливо:

— Иди, царевна! Он тамъ ужъ одлись.

Евгенія собралась было встать, но взглянувъ по направленію, куда побжали об двушки, увидала вдали фигуру Макара Макаровича.

Появленіе въ саду управителя въ эту пору — удивило ее, Трубецкой жилъ такою правильною жизнью занятого и дятельнаго человка, что можно было всегда знать, въ какое время гд его встртишь и гд никогда не встртишь его. Въ этой части вотчины онъ никогда не бывалъ, такъ какъ гулять безъ дла по саду не любилъ, а купаться боялся.

‘Зачмъ онъ сюда идетъ’? подумала Евгенія. ‘Удивительно! Что-нибудь приключилось. Не меня ли ему’?!

И она осталась на лавк, поджидая Трубецкого.

IX.

Макаръ Макаровичъ завидлъ тоже двушку еще издали, махнулъ ей рукой и, наконецъ, быстро приблизившись, улыбнулся и слъ около нея, слегка запыхавшись.

— Ужъ не меня ли вы, Макаръ Макаровичъ? спросила двушка.

— Фу! Помилуй Богъ, задохся! Охъ, старъ становлюсь! Чуть въ жару пройдуся — самъ не свой. Нтъ, тебя не тебя искалъ, по длу пришелъ. А коли ты здсь — и того лучше. Есть ли кто въ купальн?

— Наши двушки. Я ихъ пережидаю.

— Ну, я ихъ выгоню, а ты ужъ обожди. Я за этимъ пришелъ. Надо приказать купальню вымыть, очистить. Небось какъ забрызгали. А черезъ часъ, спаси Боже, прибудетъ къ намъ гость и первымъ дломъ захочетъ, пожалуй,выкупаться.

— Кто же такой? вымолвила Евгенія, слегка удивляясь.

— Кто у насъ тутъ часто бывалъ, да давно уже небыль?.. Ну, о комъ теб пуще всего уши прожужжали за лто? Ну-т-ка!

— Что вы? Зачмъ? Да онъ ли?..

— Да. Онъ самый.

— Да вдь онъ хотлъ быть только недли черезъ три? сурово выговорила Евгенія.

— А вотъ катитъ… Далъ знать мн…

— Да вдь онъ же общалъ, врно… не прізжать.

— Точно такъ-съ, сударыня. На васъ разсердившись, хотлъ быть черезъ три недли, мсяцъ, а то и совсмъ не быть. А теперь вотъ, не прошло недли — прізжаетъ.

— Почему же это? уже тревожно произнесла Евгенія.

— А ты, сударыня, не пугайся! Дло теперь не о теб идетъ. Дло важное! Такое, спаси Господи, важное, какого еще никогда не бывало. Прізжаетъ Илья Петровичъ со мной побесдовать и вмст въ уздный городъ хать.

— Зачмъ?! Что приключилось?

— А видишь ли, довренность мн писать, на управленіе тоже и Прачешнымъ его, странно усмхнулся Макаръ Макаровичъ.— А потому довренность, что узжаетъ онъ на пять лтъ въ чужіе края.

И Макаръ Макаровичъ пристально приглядлся къ лицу Евгеніи.

Двушка опустила глаза, и не единая черта лица ея не дрогнула.

Наступило молчаніе.

— Что скажешь, сударыня?

— Ничего, отозвалась Евгенія чуть слышно.— Хорошее дло! Онъ вкъ въ заморскихъ земляхъ живалъ, ему туда и хать. И зати негодныя всякія съ собой увозить.

— Такъ, такъ. Стало быть, ты рада?

— Рада не рада, а что же? Такъ лучше. Прискучило мн краснобайство, да всякіе вздоры, всякій соръ. Покрайности наша вся дворня замолчитъ и меня въ поко оставитъ.

— Чудная ты двушка, помилуй Богъ. Диковинная!

Макаръ Макаровичъ положилъ руку на плечо Евгеніи и выговорилъ съ чувствомъ:

— Я тебя за это больше полюбилъ! Я тебя, какъ говорится, Господи благослови, уважать сталъ, но все-таки…

Макаръ Макаровичъ принялъ руку, махнулъ и прибавилъ.

— Не пойму, помилуй Богъ, ничего.

— Чего же тутъ не понять? Дло простое.

— Нтъ, Евгеньюшка, не простое. Я, видишь ли, такъ разсуждаю. Становлюсь я на твое мсто, якобы вотъ ты сама, и начинаю разсуждать. Ну, вотъ я — дворовая двушка, молодая, красивая, а онъ — князь, богатый помщикъ, человкъ доброты неописуемой, такой доброты, помилуй Богъ, какой не видано. Младенецъ онъ новорожденный. Да и лицомъ-то — новорожденный! Губами вдь пузыри пускаетъ, въ ладошки хлопаетъ, у-лю-лю кричитъ. И длай съ нимъ что хочешь: хочешь — засмется сейчасъ, хочешь — заплачетъ. Вотъ онъ какой! И вотъ я такъ съ твоего-то мста глядючи и сказываю: какъ же это я не пошелъ бы на все то, что онъ мн, сія доброта неописуемая, предлагаетъ. Вдь ты бы изъ него всякія веревочки и тесемочки вить начала. А въ твоемъ состояніи крпостномъ, это что же такое? Рай земной! А ты вотъ, будто какая царевна-недотрога. Ну, вотъ я тебя хоть и уважаю, а все-таки дивлюся.

— Мы съ вами, Макаръ Макаровичъ, столько разовъ объ этомъ толковали, вымолвила Евгенія, вздохнувъ,— что, право, прискучило. Ужъ сказала я ему и вамъ, что не желаю, сказала, чтобы меня въ поко оставили… Ничего мн не нужно, кром этого покоя. Ну, что же толковать опять?

— Такъ противенъ онъ теб, отвратенъ, спаси Господи?

— Нтъ. И объ этомъ тысячу разовъ мы съ вами толковали. Такого добраго человка нельзя не любить. А за всю его ласку ко мн, я не могу къ нему ничего, кром хорошаго, на сердц держать. И каменную бы тронуло! А у меня, слава Богу, душа есть.

— Ну, вотъ тутъ, стало быть, помилуй Богъ, и вертись, какъ блка въ колес. Вотъ этого разъясненія я добиться отъ тебя и хочу. Пойти — не пойду, говоришь, а любить — люблю.

— Да, не пойду! Что онъ мн? Мало-ль баръ по сосдству. Есть и помоложе его… А я хоть и крпостная, да, полагаю, въ любви своей вольна.

— Ну, вотъ что, Евгенія, вымолвилъ Трубецкой, улыбаясь.— Сейчасъ я теб скажу такое, что ты съ этой лавки вскочишь какъ полоумная. Я знаешь, помилуй Богъ, никогда не лгу.

— Что же такое? неспокойно спросила двушка.

— А то, что ни въ какіе заморскіе края Илья Петровичъ не детъ. Прізжаетъ онъ сюда обсудить со мною важнющее дло. Княжна… Тьфу, прости Господи… Прасковья Андреевна, наша госпожа, бывшая княжна, продаетъ ему Березополье, такъ какъ больше жить въ Россіи стало не хочетъ. Ну, а князь покупаетъ, и такъ сказать долженъ купить. Родовое оно!

Евгенія выпрямилась, слегка измнилась въ лиц и широко раскрывшимися глазами глянула на Трубецкого.

— Что? поняла? Князь купитъ Березополье и, стало быть, вс вы будете его крпостными. А я теб вольной отпускной не выдамъ.

Евгенія помолчала мгновеніе, потомъ усмхнулась и вдругъ выговорила ядовито:

— Ну, а рчку высушите? Веревочки да перекладины вс изведете?

— Ужъ и не пойму, отозвался Макаръ Макаровичъ,— что ты болтаешь.

— А болтаю я то, что покупай онъ хоть сто разъ Березополье, и будь я его завтра крпостная, все-жъ-таки утопиться я могу.

— Да совсмъ не объ этомъ рчь. Онъ тебя и крпостную свою — все равно не обидитъ. А ты сама разсуди. То былъ сосдъ, а то Березопольскій ужъ не князь только, а и владлецъ-баринъ!

— Что же изъ этого?

— Поразсуди. Раскинь мыслями, помилуй Богъ.

Евгенія не отвтила, тяжелое раздумье напало на нее. Трубецкой тоже задумался.

Извстіе, переданное имъ двушк и полученное имъ наканун, было совершенно врнымъ.

Князь, изрдка, переписывавшійся съ сестрицей, жившей попрежнему въ Италіи, уже давно узналъ объ ея намреніи продать родовое имніе, носящее вдобавокъ имя сходное съ ихъ фамиліей, и всячески отговаривалъ, но Прасковья Андреевна настаивала теперь на этомъ желаніи. Она ршила, въ случа возвращенія въ Россію и въ случа возможности по закону сохранить свои права, все-таки никогда не поселяться на жительство въ томъ мст, гд мужъ ея былъ для всхъ и останется навсегда дворовымъ столяромъ Егоромъ.

Князь мысленно соглашался, что желаніе сестрицы совершенно естественно, а разсужденіе совершенно правильно. Мужъ и жена Миловановы будутъ всегда въ Березополь предметомъ пересудовъ, а пожалуй, и насмшекъ.

Когда сестрица отписала князю, что какой-то петербургскій сановникъ уже изъявляетъ желаніе купить Березополье, князь немедленно отвчалъ, что самъ хочетъ пріобрсти родовую вотчину, дастъ ту же цну и проситъ только изъ дружбы и въ уваженіе его родственныхъ правъ, разсрочить уплату.

Прасковья Андреевна тотчасъ отвчала согласіемъ и просила скоре оформить дло. И вотъ теперь князь Илья Петровичъ ожидался Трубецкимъ для переговоровъ и для поздки въ губернскій городъ, чтобы разузнать, какъ совершить покупку, въ виду отсутствія за границей самой владлицы, да еще жены крпостного человка.

Макаръ Макаровичъ поглядлъ молча на Евгенію и отправился хлопотать. Прогнавъ двушекъ и приказавъ скоре вычистить и вымыть купальню, онъ пошелъ заказать для гостя обдъ, а затмъ приказать въ оранжереяхъ выбрать получше вишенъ, персиковъ и абрикосовъ для стола.

Евгенія, разставшись съ управителемъ, медленной походкой направилась тоже ко двору, но пройдя нсколько шаговъ, сна круто повернула назадъ и нсколько быстре пошла по направленію къ березовой рощ, гд обыкновенно почти никогда не бывала.

Двушка была взволнована. Блое лицо покрылось яркимъ румянцемъ, какъ еслибы ей сейчасъ сказали что-нибудь особенно радостное, или оскорбительное.

Дойдя до круглой полянки, съ которой звздой расходились во вс стороны проски, Евгенія сла въ тни на траву, прислонилась спиной къ стволу высокой березы и выговорила вслухъ:

— Ну, что жь, надо разсуждать! Надо мыслями раскинуть, какъ сказываетъ Макаръ Макаровичъ…

X.

Многіе когда-то знали про неравнодушіе Евгеніи къ красивому столяру, но никто не зналъ, что это была страсть, которая пережила все и жжетъ двушку и теперь. Макаръ Макаровичъ, видя, что Евгенія молчитъ про монастырь, тоже думалъ, что ея увлеченіе давно прошло.

А Евгенія продолжала мучиться мыслями о разбитомъ счастіи. И за это время, втеченіе четырехъ мсяцевъ, она старалась всячески примириться съ своею горькой долей, но не могла. За это же время баринъ-князь, добрйшей души человкъ, неотступно, упорно ухаживалъ за ней, ласкалъ ее, дарилъ всякую мелочь. Вскор посл отъзда владлицы-сестрицы князь вызвалъ Евгенію къ себ въ Прачешное, якобы для починки блья. Евгенія долго пробыла въ имніи князя, въ его дом, и почти цлые дни была вмст съ нимъ, но замтно скучала.

Однажды князь прямо предложилъ двушк оставаться у него полною хозяйкой.

Князь самъ не зналъ, не понималъ, да и не давалъ себ труда объяснить, почему и какъ въ свои годы онъ привязался къ простой дворовой двушк. Правда, слегка она напоминала ему его первую и серьезную привязанность, тамъ, заграницей. Онъ мысленно называлъ Евгенію именемъ Оттиліи.

Ему казалось, что въ этой россійской обстановк, въ такомъ помщичьемъ гнзд, какъ Прачешное, была необходима хозяйка и подруга, непремнно такая же простая. Молодая двушка, или женщина изъ его среды, на которой бы онъ могъ жениться, казалась ему чмъ-то совершенно неподходящимъ, ни къ нему, ни къ усадьб.

Онъ чувствовалъ, что сталъ старъ, вдругъ распустился, облнился, обрюзгъ, и физически, и умственно. Разумется, опытъ говорилъ ему, что, благодаря большому состоянію, ему легко жениться въ Москв или въ Петербург. Но будетъ ли та, которую отдадутъ за него не иначе какъ поневол, счастлива съ нимъ? Будетъ ли любить его? А именно этого-то ему и хотлось. Простая крпостная, или дворовая двушка можетъ его полюбить. Онъ для нея если и старымъ покажется, то все-таки будетъ бариномъ, княземъ, неровней.

И все, что думалъ, все, о чемъ разсуждалъ самъ съ собой Илья Петровичъ, приводило его все боле къ этой мысли.

Князь, конечно, не могъ ожидать того отпора, что встртилъ со стороны Евгеніи. Двушка отказалась наотрзъ съ первыхъ словъ объясненія. И съ тхъ поръ отношенія между ними завязались странныя.

Пробывъ около двухъ недль въ Прачешномъ, Евгенія вернулась въ Березополье и не согласилась принять отъ князя ни одного подарка и ни гроша денегъ, кром двухъ кусковъ ситцу на платья.

Князь сталъ здить раза по два въ недлю въ Березополье, подъ предлогомъ повидаться съ Макаромъ Макаровичемъ, но исключительно за тмъ, чтобы повидать двушку. Онъ останавливался въ двухъ горницахъ барскаго дома, гд когда-то жила Прасковья Андреевна. При этомъ, по распоряженію управителя, Евгенія смотрла за горницами, подавала ему чай и кушанье. Это она длала съ полной охотой и предупредительностью.

Князь постоянно говорилъ ей все объ одномъ и томъ же: предлагалъ выкупить ее у Прасковьи Андреевны на волю, приписать въ городскія мщанки, или въ купчихи, и затмъ сдлать полною хозяйкой у себя.

Евгенія съ тмъ же упорствомъ отвчала отказомъ. Она насмшливо предлагала князю купить ее у Прасковьи Андреевны, насильно увезти въ Прачепшое, при чемъ общала, при первой возможности, удавиться, или утопиться. И чмъ боле упорствовала Евгенія, тмъ ласкове, но вмст съ тмъ и грустне становился добрйшій ‘троякій якъ’.

Макаръ Макаровичъ, все видвшій и замчавшій, сначала моталъ головой, а потомъ сталъ искренно жалть князя.

— Ишь, какое мсто наше диковинное Березополье! думалъ и говорилъ Макаръ Макаровичъ.— Все неподходящія привязанности образуются.

Но при этомъ Трубецкой сознавался, что посл брака бывшей княжны съ крпостнымъ, человкомъ, ничему уже нельзя удивляться.

Видя, наконецъ, что привязанность князя становится чмъ-то серьезнымъ, Макаръ Макаровичъ сталъ уже открыто на его сторону.

Когда Макаръ Макаровичъ намекнулъ однажды Евгеніи, что вроятно въ ней еще крпко сидитъ та прежняя любовь, изъ-за которой она въ монастырь собиралась, то Евгенія горячо и краснорчиво стала убждать старика, что привязанность ея къ Милованову была пустая, отъ нечего длать, о которой она теперь и думать забыла. И при этомъ двушка съумла такъ убдительно налгать, что Макаръ Макаровичъ поневол поврилъ.

И вотъ теперь, при извстіи, что князь покупаетъ Березополье, Евгенія была поражена, потрясена до глубины души. Ей чудилось что-то роковое въ сочетаніи этихъ обстоятельствъ. Илья Петровичъ становился по закону и обыкновеннымъ порядкомъ ея владльцемъ. Она же — его рабой волей-неволей.

Князь — владлецъ Березополья — являлся ей въ иномъ свт.

Быть хозяйкой тамъ, въ Прачешномъ, не казалось ей привлекательнымъ, но здсь, гд она родилась,— здсь, гд вс кругомъ ей знакомы давно, гд иные дворовые выше ея по своему положенію,— здсь быть полною хозяйкой, здсь всмъ завдывать, всмъ повелвать — это представлялось ей въ иномъ вид.

Если князь дйствительно такъ полюбилъ ее, какъ говоритъ, какъ сама она видитъ, то, конечно, она безъ труда можетъ совершенно завладть имъ. Недаромъ самъ Макаръ Макаровичъ говоритъ, что всякій, а тмъ паче она, можетъ изъ князя веревочки и тесемочки вить. Онъ душой младенецъ неповинный.

Да, это правда! И она это чувствуетъ. А если это такъ, то чмъ же будетъ она здсь, въ Березополь? Тмъ, чмъ никогда не бывала сама Прасковья Андреевна. Она жила здсь какъ въ ссылк, въ опал, въ ежовыхъ рукавицахъ своего отца, освободившись же тотчасъ ухала. А она, Евгенія, будетъ если не по закону, то на дл, настоящей барыней-помщицей. И все крутомъ будетъ въ ея рукахъ, а люди во двору и на сел будутъ какъ бы ея холопы.

XI.

Но вмсто того, чтобы тотчасъ разсудить и ршить тотъ вопросъ, который нежданно сталъ передъ ней, она невольно вернулась мысленно въ свое прошлое, стала вспоминать многое и многое горькое, мучительное… все, что пережила за послднее время.

Съ тхъ поръ, что любимый ею человкъ сталъ любимцемъ ея помщицы, а затмъ и мужемъ, съ тхъ поръ, что она неудачно покушалась на свою жизнь, ея душа, будто уходившая и едва не ушедшая изъ тла, вернулась въ нее иная.

Да, въ ней теперь иная душа!

Евгенія чувствовала, что отъ этой роковой пробы умереть — она страшно перемнилась. Она, во-первыхъ, замчала, что стала какъ бы много умне. Это замчали и другіе. Но они не знали еще другой перемны въ ней, которую двушка сердцемъ своимъ невольно чувствовала и сознавала.

Сердце подсказывало ей, что она стала злая. Цлый мсяцъ посл того, что княжна Прасковья Андреевна выхала въ Москву со своимъ возлюбленнымъ и стала госпожей Миловановой, Евгенія, остававшаяся здсь, день и ночь думая о нихъ, день и ночь страшно мучилась и изнывала. И вс ея ощущенія, вс мысли, вс желанія сводились только къ одному — къ жажд мести.

Отмстить имъ обоимъ — вотъ чего желала она и на что изыскивала средства.

Разумется, двушка видла ясно, что ей, крпостной и сирот, не было и тни возможности отомстить этимъ врагамъ. И даже посовтоваться было не съ кмъ. У нея не было даже ни одного родственника, который бы могъ быть ей въ помощь.

Да и какъ отмстить? Соперница и измнникъ живутъ, какъ сказываютъ, за дв или за три тысячи верстъ отъ нихъ, у синяго моря.

Да если бъ они были и въ Россіи, что можетъ она? Вдь не взять же ей ножъ и зарзать барыню-соперницу!..

Разумется, бывали минуты, въ которыя Евгеніи представлялось убійство Прасковьи Андреевны дломъ возможнымъ. Сгорая отъ страсти, ревности и злобы, Евгенія порой чувствовала въ себ достаточно силъ броситься на ненавистную ей Прасковью Андреевну хоть съ топоромъ въ рукахъ. Но спустя часъ или два, посл порыва, она начинала только плакать и рыдать, и видла себя въ совершенно безвыходномъ положеніи.

Разумется, теперь она относилась ко всему прошлому нсколько спокойне.

— Вернуть ничего нельзя, а убиваться зря по немъ — много чести будетъ! все чаще уговаривала Евгенія сама себя.

И вотъ вдругъ теперь надо ршить нчто роковое, что само наступаетъ на нее и требуетъ ршенія.

Князь, ее любящій,— березопольскій помщикъ!..

Евгенія сидла теперь на трав подъ деревомъ совершенно недвижно, вполн забывъ все окружающее. Всякій посторонній, увидавъ ее въ эту минуту, догадался бы, что съ ней происходитъ что-то особенное. Она тяжело дышала, лицо ея то блднло, то алло, глаза вспыхивали и потухали, голова ея клонилась на грудь, и она то сидла понурившись, какъ бы подъ гнетомъ тяжелыхъ мыслей, то вдругъ выпрямлялась и оглядывалась надменно и горделиво кругомъ себя, но безсознательно. Глаза ея видли въ чащ лсной Богъ всть что — все то, что роилось въ горячей голов.

Прошло много времени съ тхъ поръ, что двушка пришла сюда. И когда она вполн очнулась, то поднялась, тяжело и глубоко вздохнувъ. Ей показалось, что она приходила сюда похоронить что-то, здсь, на этомъ мст, гд она сидла, будто оказалась какая-то могила. Ей чудилось, что, двинувшись отсюда, она пойдетъ на другую жизнь. Здсь произошелъ какой-то новый разрывъ съ прошлымъ, и съ этого мгновенія начинается иное, если не вполн радостное, то и не печальное, во всякомъ случа лучшее.

— Да, тихо выговорила Евгенія вслухъ.— Если здсь, въ Березополъ, то это — другое дло.

И вдругъ улыбнувшись, гордо выпрямившись и сверкнувъ глазами, двушка прибавила:

— Да неужели это правда? Неужели я могу?.. готова?.. согласилась?

И вдругъ въ сердце ея закралась боязнь, такая боязнь, о которой еще утромъ не было помину. Она удивилась бы, еслибы ей наканун предсказали подобное чувство. Она испугалась, что именно теперь, сегодня, въ этотъ часъ, когда ршается на важный, роковой шагъ, онъ, князь, именно теперь встртитъ ее холодно и высокомрно.

Быть можетъ и онъ поршилъ все вновь и иначе. Она отрицается отъ недавняго прошлаго и хочетъ забыть его, быть можетъ и онъ точно такъ же отршился отъ всхъ своихъ мечтаній и встртить ее насмшливой улыбкой, жесткими словами и глянетъ на нее, какъ князь Березопольскій на ‘свою’ дворовую двку Евгенію.

‘Нтъ, пустое’! подумала она. ‘А если и есть перемна, такъ съумй вернуть недавнее… Вотъ она съумла взять, что хотла, а ей было много мудрене моего. Празднуетъ теперь! Ну, и ты съумй’!

И Евгенія двинулась изъ рощи, загадочно улыбаясь.

Вернувшись въ усадьбу, двушка вышла на дорогу отъ дома къ церкви, обсаженную съ боковъ большими липами. Дорога эта, врне аллея, была черезвычайно красива. Разросшіяся деревья почти сходились верхушками посредин, нижнія втви тщательно подрзались, и густая зелень накрывала какъ бы куполомъ гладкую и твердую дорогу.

Этою аллеей отъ усадьбы до храма особенно съ любовью занимался Макаръ Макаровичъ. Именно этотъ въздъ въ Березополье клалъ на всю усадьбу особый отпечатокъ не русскаго, а иностраннаго мстечка.

Евгенія вышла на аллею неподалеку отъ ‘перваго’ домика, остановилась и прислушалась. Все было тихо. Не было никакихъ признаковъ, чтобы ожидаемый гость находился уже въ усадьб. Глаза Евгеніи случайно упали на домйкъ, который красиво ютился между большими деревьями со стороны дороги и зеленью прилегающаго къ нему цвтника.

Въ этомъ домик была однако большая перемна. Онъ былъ не таковъ, какимъ привыкли видть его обыватели уже за нсколько лтъ. Теперь домикъ былъ выкрашенъ розовою краской, какимъ бывалъ когда-то, во времена оны, еще при дд теперешней владлицы. Къ нему теперь вело другое крыльцо, большое, просторное, съ деревянными стнами и съ большими окнами, нчто въ род будки. Въ окнахъ виднлись горшки съ цвтами. Теперь, въ ненастное время года, холодъ ужъ не могъ попрежнему врываться сразу прямо въ горницу.

Съ противоположной стороны домика была тоже пристроена большая терраса, съ которой шли ступеньки въ отдльный палисадникъ съ клумбами, сплошь покрытыми цвтами. Часть барскаго цвтника была отдлена для домика и огороживя, красивою зеленою ршеткой. Съ боку тоже была пристройка, но каменная. Въ ней помщалась новая кухня и жила прислуга.

Какъ снаружи, такъ и внутри, домикъ былъ отдланъ заново, просто, но красиво. Внутри все измнилось — отъ стнъ до мебели. Теперь это не былъ домикъ, въ которомъ могла жить дворовая женщина съ сыномъ-столяромъ. Въ немъ могла бы теперь поселиться любая помщица.

Разумется, все это было сдлано для той старушки, которая жила попрежнему здсь, но уже не въ качеств дворовой женщины, а въ качеств свекрови самой владлицы.

Евгенія, стоя теперь и глядя на этотъ домикъ, разглядывала и крыльцо, и террасу, и палисадникъ такъ, какъ если бы увидла все это въ первый разъ. Или, быть можетъ, иными глазами смотрла она теперь съ иными мыслями. Или прежде ей не приходило на умъ внимательне присмотрться къ преобразившемуся домику, который свидтельствовалъ о преобразившемся общественномъ положеніи его обитательницы.

‘Да’, думалось Евгеніи, ‘только деньги имть, да власть имть — и все будетъ! Иное покажется чудомъ, а смотришь — совсмъ не чудо, такъ все просто выходитъ. А люди дивятся, кричатъ, и думаешь, что они вки-вчные кричать будутъ. Смотришь — привыкли, старое забыли, а не все кажетъ имъ совсмъ не чудеснымъ, а что ни на есть простымъ. Скажи вотъ кому годъ назадъ, какой этотъ домикъ будетъ и какъ въ немъ будетъ жить Лукерья Егоровна, и чмъ будетъ Егоръ, и гд будетъ? Мужемъ княжны и съ ней въ заморскихъ земляхъ. Что бы на это отвтили? А теперь все такъ, и вс привыкли, и никому не диковинно. И къ теб привыкнутъ!’

— Да, но этакого мн мало! вдругъ добавила Евгенія вслухъ, какъ будто предъидущимъ разсужденіемъ хотла себя убдить въ чемъ-то.— Нтъ, мн мало этого! прошептала она снова.— Онъ — въ барскомъ дом, а я — въ этакомъ флигельк! Право, лучше бы ничего. И иначе нельзя пока… А тамъ видно будетъ!..

XII.

Евгенія двинулась вдоль аллеи къ барскому дому и вдругъ остановилась. До слуха ея долетли звуки бубенчиковъ на двор. Она прислушалась внимательне и убдилась, что это — не обманъ слуха. Дйствительно, втерокъ, пахнувшій въ ея сторону, принесъ ей ясно брянчанье и звяканье бубенчиковъ и голоса людей.

— Пріхалъ! вымолвила она шепотомъ.

И медленной походкой двинулась она снова къ дому, чтобы пройти мимо, вернуться къ себ и ждать обычнаго приглашенія Макара Макаровича явиться служить прізжему князю.

Въ эту же минуту изъ воротъ дома показалась дорожная карета шестерикомъ красивыхъ срыхъ лошадей. Экипажъ, слдуя на конный дворъ, двинулся къ ней навстрчу и наконецъ поравнялся съ нею. Форейторъ и кучеръ, завидя ее, тотчасъ же низко раскланялись, поспшно снимая шапки и наклоняясь такъ, какъ привыкли кланяться только господамъ.

— Евгеніи Степановн, наше почтеніе! крикнулъ толстый, бородатый кучеръ съ высокихъ козелъ и, не надвая шапки, выговорилъ:

— Сто лтъ вамъ здравствовать и хорошть.

Евгенія кивнула головой ласково, но отчасти снисходительно улыбаясь, и вымолвила:

— Здравствуйте!

Но такъ тихо, что не только кучеръ, но и форейторъ, поравнявшійся съ ней въ это мгновеніе, не разслышали привтствія.

Не успла двушка пройти нсколькихъ шаговъ, какъ изъ тхъ же воротъ выбжалъ лакей князя, изрдка прізжавшій вмст съ нимъ. Онъ быстрыми шагами приблизился къ ней, еще издали снялъ шапку и тоже предупредительно раскланялся. По поклонамъ этихъ людей видно было, что они будто чуютъ нчто, не только возможное, но почти врное въ недалекомъ будущемъ.

— Все ли въ добромъ здоровьи? произнесъ лакей, льстиво пригибаясь и продолжая держать снятый картузъ въ рукахъ, несмотря на то, что прорвавшійся сквозь зеленый лучъ солнца палилъ ему лысую голову.

— Слава Богу. Что князь?

— Ничего-съ. Здоровы и веселы. Сейчасъ у Макара Макаровича о васъ спрашивали, гд вы и какъ поживаете. И что вышло-то! прибавилъ онъ, смясь.— Потшно! Макаръ Макаровичъ отвтилъ, что вы, якобы, ухали въ губернію и невдомо когда будете назадъ. Князь такъ и потемнлъ. Сейчасъ издохнуть, коли вру. А Макаръ Макаровичъ говоритъ: ‘не серчайте, я пошутилъ’ А князь его по плечу рукой и цапнулъ, ажно Макаръ Макаровичъ прислъ. ‘Убьете’, говоритъ.— ‘А вы, говоритъ князь, такъ не шутите!’ Ну, разсмялись оба и пошли. Виноватъ-съ, мн некогда — на конный дворъ послали, прибавилъ лакей, какъ если бъ Евгенія задерживала его.

И, снова поклонившись, онъ пустился дале на рысяхъ.

А Евгенія осталась на томъ же мст, лицо ея оживилось радостнымъ блескомъ. Эти нсколько словъ, слышанныхъ отъ лакея о шутк Трубецкого, имли для нея теперь громадное значеніе. Все слышанное сразу уничтожило чувства боязни и сомннія, которыя закрались ей въ душу посл ея долгаго раздумья въ рощ.

— Потемнлъ! повторила она слова лакея.— ‘А вы такъ не шутите… ‘ Стало быть, шутка Макара Макаровича его хватила по сердцу. Стало быть новаго и бдоваго — ничего нтъ. Все по старому. Ну, если такъ, то надо его малость самую потревожить, помучить. Мужчины, что дворяне, что холопы — вс на одинъ покрой. Что больше служишь, то больше мытарятъ. Что больше противничаешь, то больше ластятся.

И затмъ, постоявъ мгновеніе, Евгенія прибавила:

— Что жь надумать? Куда спрятаться? Везд разыщутъ въ полчаса времени. Вдь не уходить же въ рощу. Да вонъ кажется, и гроза собирается.

Дйствительно, въ воздух пекло, было особенно душно и тихо. Изрдка только проносился порывомъ втерокъ. А на небосклон за церковью выступала туча темною полосой. И на этомъ сизомъ небосклон ярко сіяли кресты храма.

‘Вотъ бы тутъ и внчаться!’ вдругъ мелькнуло въ голов Евгеніи, совершенно противъ ея воли, какъ если бы чей-то голосъ ей шепнулъ это и такъ внезапно, что она сама будто испугалась.

— Все пустое! И это еще далече. Теперь съумй свить веревочку изъ него, какъ сказываетъ Макаръ Макаровичъ, а остальное все само въ руки пойдетъ.

Двушка повернула назадъ, думая о томъ, куда ей уйти, чтобы въ продолженіе часовъ двухъ или трехъ управитель не могъ нигд разыскать ее и позвать къ князю. Но итти было окончательно некуда. И въ ту минуту, когда Евгенія уже ршалась поневол итти домой, глаза ея снова упали на крылечко перваго домика.

— Вотъ куда! проговорила она, но остановилась и помотала головой.

Уже цлыхъ четыре мсяца, какъ перестала она бывать у старушки, къ которой когда-то приходила чуть не всякій день. Это отчужденіе отъ матери того, кто сдлалъ ее несчастною, явилось само собой, поневол, не изъ мести, а съ горя.

Посл брака Милованова, Евгенія не находила въ себ силы войти въ этотъ домикъ, гд когда-то она проводила лучшія минуты своей жизни.

Только разъ весной, узнавъ, что Лукерья Егоровна уже болетъ второй день, очень плоха, пожалуй, можетъ умереть, Евгенія ршилась и пошла къ. старушк. Она нашла ее въ постели, въ полузабытьи, и посидла у нея около часу. Но Лукерья Егоровна почти не открывала глазъ и не застила присутствія двушки.

Съ тхъ поръ Евгенія видла старушку только издали на крыльц и въ палисадник, иногда изрдка кланялась ей, но не подходила.

Однажды, отправляясь къ обдн, случилось ей встртиться съ ней на этой самой алле. Лукерья Егоровна садилась въ свою пролетку, чтобы хать тоже въ церковь, и увидя Евгенію, позвала съ собой.

— Нтъ, спасибо! отгрызнулась двушка.— Я и пшкомъ дойду. Вамъ подобаетъ въ господскихъ пролеткахъ здить, а мы, дворня, должны пшкомъ ходить или въ телгахъ здить.

Старушка свтлымъ, кроткимъ и лишь отчасти укоризненнымъ взоромъ отвтила на эти слова и прибавила вздохнувъ:

— Евгеньюшка, никто тутъ не виноватъ. Одинъ одного любитъ, другой — другого. Такъ на міру. Двушка одного полюбитъ, а онъ — другую. А что ты меня бросила — грхъ теб! Я вашего счастья съ Егорушкой не желала, но и не перечила. Такъ думала и полагала, будь что Господу угодно. Вышло вотъ совсмъ негаданное и нечаянное. Ну, стало быть, такъ и быть должно. А теб на меня сердце имть не приходится. Вотъ теб, голубушка моя, Евгеньюшка, моя отповдь по сердцу, по правд. Не хочешь ко мн ходить — не ходи, Богъ съ тобой!

И уставъ отъ длинной рчи, отъ такого количества словъ, какихъ давно сразу не выговаривала старушка, она слегка задохнулась. Потомъ, отдышавшись, доплелась она къ пролетк, ожидавшей ее въ алле, съ трудомъ влзла и ухала.

Евгенія стояла истуканомъ. Она ничего не отвтила старух, потому что нечего было отвчать. Она знала, что все это — правда. Но вмст съ тмъ она знала, что не бываетъ въ этомъ домик не ради злопамятства, или мести, а просто потому, что невыносимо тягостно самое себя видть въ тхъ же горницахъ, гд все говоритъ о пережитомъ и похороненномъ счастіи.

Посл этой встрчи уже прошло много времени. Евгенія нсколько разъ видла Лукерью Егоровну, но издали, и кланялась ей только тогда, когда видла, что старушка замчаетъ ее. И вдругъ теперь ей пришло на умъ войти въ этотъ домикъ.

Удивясь сама себ, Евгенія мысленно спросила себя, почему теперь, именно сегодня, она ршается на это въ первый разъ посл отъзда и брака Милованова.

Стало быть, то, и чемъ думала она такъ долго въ рощ, имло дйствительно вліяніе на нее. Стало быть, она дйствительно похоронила что-то на томъ мст, гд сидла въ рощ. Стало быть, дйствительно начинается и даже чувствуется начало новой жизни.

— Да, чудится, прошептала Евгенія,— какъ будто вдругъ оборвалось на душ и затряслось все это, прежнее.

XIII.

Евгенія бодро и смло вошла на крыльцо, отворила дв двери одну за другой и очутилась въ первой горниц, гд когд-то стояла кровать старушки, но теперь была уже совершенно другая комната, нчто врод гостиной. Во второй горниц, гд прежде работалъ и спалъ Миловановъ, была теперь спальня старушки. И изъ этой же комнаты слышался слабый голосъ ея, что-то приказывавшій ея собственной служанк. А женщина, ходившая за Лукерьей Егоровной, была ни кто иная, какъ та же Мара, которая когда-то, вмст съ Евгеніей, была приставлена къ бывшей княжн.

Когда Евгенія появилась на порог, старушка невольно ахнула:

— Что такое? озабоченно произнесла она.— Съ худыми встями что ли?

— Нтъ, я къ вамъ въ гости, проговорила Евгенія, невольно смущаясь и красня.

— Ну, слава Богу! Давно пора! отозвалась веселе Лукерья Егоровна.— Иди, садись. Ты не подумай чего, это такъ у меня вдругъ сказалось, а не то, чтобы я сердилась на тебя. Давно не бывала, вотъ мн и померещилось. Мара, тащика вонъ ей стульчикъ побольше.

Мара, странно, печально-недружелюбнымъ взглядомъ смривъ Евгенію, взялась подвигать тяжелый стулъ, но двушка быстро бросилась сама за этимъ стуломъ. Взглядъ Мары много сказалъ ей…

— Ну, что жъ? Стало быть ты перестала на меня гнваться? добродушно выговорила Лукерья Егоровна.— Положила гнвъ на милость? И хорошо это, двушка. Ты противъ меня ничего имть на сердц не можешь. Помнишь, что я теб тогда, по весн, на дорожк сказывала. То же и опять скажу.

— Не надо, не надо, Лукерья Егоровна. Оставимъ это… Что объ этомъ вспоминать?

И говоря это, Евгенія оглянулась въ горниц. Теперь здсь было уже все не то, что въ т дни, когда здсь жилъ рзчикъ по дереву. А между тмъ сколько воспоминаній соединяются съ этой горницей, сколько возникло въ ея памяти отрадныхъ минутъ, проведенныхъ здсь, вмст съ нимъ!…

Старушка будто почуяла мысли Евгеніи и вдругъ вымолвила:

— А помнишь, Евгеньюшка, тутъ мой соколикъ бывало все ковыряетъ, да соритъ, въ этой самой вотъ комнат. Помяишь, бывало, ты придешь, и начинаете вы съ нимъ полно какое ковырять, якобы изъ него кошку, или птицу длать. А теперь-то онъ, мой родной, гд?… За тысячу верстъ и боле. А помнишь, какъ я васъ ввечеру накрыла ненарокомъ и какъ вы перепужались меня?.. А тоже помнишь, бывало…

Но старушка не договорила, потому что Евгенія вдругъ схватила себя за голову, и закрывъ вспыхнувшее лицо, выговорила совершенно упавшимъ голосомъ:

— Ахъ, бросьте, бросьте… Не надо напоминать…

Но чрезъ минуту двушка снова выпрямилась, почти гордо откинула голову, глянула на старушку сухими непріязненно сверкнувшими глазами и произнесла странно звенящимъ голосомъ:

— Стоитъ ли всякую пустяковину вспоминать! Я тогда съ дуру втемяшила себ въ голову, что, якобы, Егоръ Ивановичъ приглянулся мн. Глупа была… Теперь что же грха таить: я бы, пожалуй, по двической глупости своей и замужъ за него собиралась, да спасибо вы не допустили. Все блажь одна была.

— Что ты? Что ты? кротко изумляясь проговорила укерья Егоровна.— Вотъ какъ теперь…

— Ну, какъ вы поживаете? продолжала Евгенія, какъ бы не понимая ни изумленія, ни словъ старушки.— Какія всти имете отъ скоросплаго своего барина-сына изъ-за моря синяго, Хвалынскаго?

И Евгенія сухо, отчасти раздражительно разсмялась, будто въ насмшку надъ чмъ-то.

Вроятно въ лиц Евгеніи, въ ея голос, въ смх и даже въ этомъ одномъ рзкомъ слов было что-нибудь особенное, потому что Лукерья Егоровна молчала и пристально смотрла на нее, какъ бы слегка озадаченная. Но тотчасъ же она поняла все.

— Лгешь ты стало, Евгеньюшка! закачала наконецъ головой старушка.— Не спроста все это. Сидитъ въ теб бсъ… Не вылазаетъ, все сидитъ. А пора бы ему вылзти. Ходи чаще въ храмъ Божій, молись больше. Или замужъ, что ли, выходи скорй. Злоба-то и уходится, стаетъ…

— Что вы, Лукерья Егоровна! притворно удивилась Евгенія.

— Знаю я, голубушка, что я Лукерья Егоровна! воскликнула старушка горячо и взволнованно.— А вотъ ты не знаешь, Евгенья ты, али другая какая! Бсъ въ теб застрялъ, обуялъ тебя, надъ тобой, стало быть, владычествуетъ. И гд теперь двушка Евгенія, куда двалась — никому невдомо. Ты не ухмыляйся! Я теб умное сказываю. Я никогда дурой не была. Теперь старость меня одолла, болсти да хворости. А вотъ, бываетъ, толкнетъ меня кто словомъ какимъ нехорошимъ, я опять на минуточку умная сдлаюсь. А вотъ теперь, Евгеньюшка, ты меня толкнула и больнехонько. Бсъ въ теб сидитъ! Ты — не Евгенья, какая была, а другая. Сказываю теб: или въ монастырь иди, Богу молиться, или замужъ выходи, дтей наживай. Съ другимъ человкомъ слюбится, тогда все позабудется… Бсъ-то этотъ самый изъ тебя и выйдетъ. Охъ, устала! Много наговорила…

И старушка, которой было вредно волненье, такъ какъ она страдала легкими припадками удушья, прислонилась къ спинк своего кресла, закрыла глаза и начала тяжело дышать.

Евгенія не отвчала ни слова и стала смотрть въ окно на цвтникъ, который былъ передъ домикомъ.

‘Бсъ сидитъ!’ мысленно повторяла она. ‘Да, истинная правда. Золотая правда! Да, во мн бсъ сидитъ. Но я не хочу, чтобы его выгоняли изъ меня, чтобы вышелъ онъ. Пускай сидитъ! Онъ мн — не помха, а въ помощь, чтобы натворить все то, что я хочу’.

Молчаніе длилось довольно долго, пока старушка не отдышалась совсмъ.

— Ну, вотъ что, двушка, произнесла Лукерья Егоровна.— Мы съ тобой больше объ этомъ поминать не будемъ. Мало ли о чемъ другомъ можно говорить! Ты ко мн ходи. У меня теперь, знаешь, и чаю, и сахару вволю. И сливочекъ приказано со скотнаго двора доставлять. Я теперь барыней живу. Этакъ я, пожалуй, еще годика два лишнихъ протяну на свт. Не то что прежде. Помнится мн, давно ли, всего годика за три назадъ, сама съ ведромъ за водой бгала, и въ морозъ. Помнится мн, какъ Егорушка меня за это разъ чуть не побилъ, разсмялась вдругъ дряблымъ смхомъ старушка.— Помнится, разъ онъ, поковырявши, уснулъ, а мн воды надоть. А нтъ ея. А на двор — морозъ. Я ведерко взяла, да и сходила до колодца. Тащусь назадъ, замерзла, а онъ меня ищетъ. Да какъ увидалъ меня съ ведромъ-то, да всю посинлую, какъ шаркнетъ навстрчу мн. ‘Я, говоритъ, тебя, матушка, бить буду, исколочу до полусмерти, коли ты въ другой разъ за водой пойдешь’,— ей Богу! Какъ теперь вотъ помню. Съ тхъ поръ я и перестала.

И помолчавъ, старушка вымолвила:

— Ну, вотъ что, двушка, ты вдь теперь стала, говорятъ, грамотная: можешь ли ты мн прочесть писаное письмецо отъ Прасковьи Андреевны?

— Извольте, выговорила Евгенія нершительно,

— Ну, вотъ встань-ка, возьми… Вонъ на постели-то подъ подушкой. Я, какъ получу, такъ всегда ночки дв, и три сплю на писаньи этомъ, а потомъ ужъ въ шкатулочку запру. И отъ этихъ самыхъ писемъ мн но ночамъ чудно грезится, что я съ ними, либо здсь въ домик, либо гд въ невдомыхъ краяхъ.

Евгенія поднялась, достала изъ-подъ подушки сложенный листокъ бумаги и, снова усвшись, съ разстановкой, нетвердымъ голосомъ начала читать четкій почеркъ Прасковьи Андреевны.

Посл обычныхъ привтствій и пожеланій здоровья и спокойствія, Прасковья Андреевна писала своей свекрови, что они живутъ попрежнему тихо и мирно, въ томъ же город, гд много иноврныхъ церквей и духовенства. Мужъ ея продолжаетъ учиться и водится все съ такими же учащимися, какъ и онъ самъ. Люди это все хорошіе, хотя и не русскіе, а изъ разныхъ другихъ земель. Онъ много работаетъ и скоро предстоитъ ему окончить большую куклу, за которую онъ можетъ получить похвалу и награду.

Все письмо Прасковьи Андреевны къ старушк было положительно объ ея сын, объ его занятіяхъ и успхахъ. Все оно было писано въ особыхъ выраженіяхъ, какъ бы приноравливаясь къ пониманію ребенка. Везд стояло слово: ‘кукла’ и только разъ было прибавлено въ скобкахъ: ‘или статуя’.

Когда Евгенія прочла все письмо, оно ей сообщило мало новаго. Все это слыхала она вскользь въ разговорахъ съ Макаромъ Макаровичемъ. Она знала, что Миловановъ въ Рим, что онъ учится длать изъ глины большія изображенія людей, а рзьбу свою по дереву совсмъ бросилъ. Было однако нчто, что удивило двушку при чтеніи письма. И окончивъ его, она спросила у старушки съ оттнкомъ удивленія въ голос:

— Что жъ это такое, Лукерья Егоровна? Какъ она называетъ Егора Иваныча?

— Кто, то-есть? не поняла старушка вопроса.

— Прасковья Андреевна. Какъ она называетъ его… ну, вашего сына? прибавила Евгенія, какъ бы не имя силы произнести словъ: ‘своего мужа’.

— Не пойму я, двушка… это что жъ — Юрья что ль.

— Да-съ.

— А это она его такъ звать стала уже давно. Еще въ Москв. Сейчасъ, какъ повнчались. Я ужъ и привыкла. А это теб вновь. Какъ они за море похали, такъ я оттудова получила письмо, а въ немъ Прасковья Андреевна и прописала, что не будетъ больше Егора, а будетъ Юрья или Юрья Иванычъ. Такъ и вы, говоритъ, приказывайте отписывать и снаружи велите писать: Юрь Ивановичу, стало быть, Милованову.

— Да это чудно. Нешто Юрья и Егоръ одно?

— Ужъ не знаю, голубушка. Батюшка сказываетъ, что слдъ бы лучше звать Георгіемъ Ивановичемъ, а это, говоритъ… по каковски-то… не упомню. По-татарски, что ли.

XIV.

А въ Березополь была легкая сумятица.

Пока Евгенія сидла у Лукерьи Егоровны, пять человкъ дворовыхъ, разосланныхъ управителемъ, цлый битый часъ бгали и искали двушку, обшаривая все Березополье. Они обошли вс надворныя строенія и службы и даже ткацкій корпусъ, и явились съ отвтомъ, что ея нтъ нигд. Тогда снова посланные, двое отправились на село разспрашивать крестьянъ, не видали ли они Евгенію, другіе двое обошли весь садъ и рощу, непрерывно клича Евгенію Степановну. Пятый отправился къ церкви, въ томъ предположеніи, что двушка въ гостяхъ у священника. Вс пятеро вторично вернулись съ тмъ же отвтомъ: ‘Нтъ нигд!’

Макаръ Макаровичъ, уже слегка смущаясь, передалъ извстіе князю. Илья Петровичъ смутился еще боле.

— Да знаетъ ли она, спросилъ онъ,— про эту новость, что я покупаю Березополье?

Макаръ Макаровичъ собирался было солгать, ради успокоенія князя, но духу у него не хватило, и онъ вымолвилъ виновато:

— Знаетъ-съ… Я ей сегодня объ этомъ сказалъ.

— Ну, Макаръ Макарычъ… произнесъ князь, поднимая руки, и не договорилъ.

Онъ слъ на ближайшій стулъ. Его голосъ и жестъ какъ бы говорили:

‘Что вы надлали! Вы все погубили!’

— Успокойтесь! Полноте, заговорилъ Трубецкой.— Что же можетъ быть? Гд-нибудь, помилуй Богъ, просто въ рощ… Не разыскали лнтяи. Черезъ полчаса сама окажется! Что же можетъ быть?

— Что можетъ быть?! воскликнулъ князь.— Да все! Пошла, да и утопилась! Вы не понимаете! Вдь она воображаетъ, что я, въ качеств будущаго ея барина, посл покупки Березополья, могу съ ней сдлать все, что хочу. Она будетъ моя крпостная. Сколько разъ я ни говорилъ ей, что если куплю ее у сестрицы, то дамъ ей отпускную и даже припишу въ мщанское общество,— она никогда не врила. Вотъ теперь испугалась, что будетъ крпостная моя, да и наложила на себя руки. Ахъ, Макаръ Макарычъ, что вы надлали! Вдь если къ ночи она не найдется, то я тогда… И не знаю самъ, тогда что будетъ! Вы вдь ничего…

— Да, полноте, успокойтесь! Ради Создателя успокойтесь! Спаси Боже, ничего нту. Найдется! Сама явится черезъ часъ. Богомъ божусь вамъ.

— Вы ничего не знаете, продолжалъ князь, не слушая.— Вы ничего не видите и не понимаете, не хотите понимать! Вы думаете: такъ это… прихоть… придуръ!.. Ошибаетесь! Я и самъ не знаю, что такое! Пророчество треклятое дядюшки моего покойнаго. Онъ мн, будто гадалка какая, все расписалъ, какъ на картахъ, или на кофейной гущ. И вотъ, какъ говорилъ князь Андрей Ивановичъ, такъ вотъ точка въ точку все и исполняется. Помню, какъ теперь, говорилъ: ‘Ошалешь ты въ одиночеств, пожелаешь жизни семейной отвдать, да на цыганк на какой или на вдьм и женишься!’ Ну, пока дло идетъ, благодаря Бога, не о цыганк и не о вдьм, да и не о женитьб. А все-таки похоже. Что жъ теперь?! Поднимайте всхъ на ноги… Всю дворню… Пойдемъ вс искать. И я пойду… Ахъ, Макаръ Макарычъ!..

Видъ князя, его потемнвшее лицо, тусклый взглядъ, совершенно сразилъ Трубецкого. Онъ быстро двинулся въ швейцарскую, чтобы приказать созвать дворовыхъ людей для поисковъ двушки, уже не обращая никакого вниманія на то, что это произведетъ общій соблазнъ. Но первая же личность, которую увидлъ Трубецкой, была сама Евгенія. Онъ вскрикнулъ на весь домъ и бросился къ ней.

Евгенія сидла на лавк въ прихожей, и при восклицаніи Макара Макаровича удивилась и смутилась.

— Гд ты пропадаешь? Тебя, спаси Богъ, цлыхъ сто часовъ шукали везд. Чуть рчку всю не приказали черпаками вычерпать, думая, что ты утопла. Гд ты была, помилуй Богъ?

— У Лукерьи Егоровны, отозвалась Евгенія.

Макаръ Макаровичъ взялъ двушку за руку и потащилъ въ горницы.

— Иди, иди! проговорилъ онъ, какъ если бъ Евгенія упиралась.— Не мое дло! Приказано и тащу! Богъ съ вами совсмъ, съ обоими! Одурешь, спаси Боже!

Макаръ Макаровичъ отворилъ дверь комнаты, гд сидлъ князь, впустилъ туда Евгенію и, затворивъ за ней дверь, вышелъ изъ дому.

Когда двушка появилась вдругъ на порог, втолкнутая управителемъ, Илья Петровичъ, не смотря на свою тучность, вскочилъ и бросился къ ней почти бгомъ.

— Слава Богу! воскликнулъ онъ.— Господи помилуй, до чего напугался я!

И онъ закидалъ Евгенію вопросами, гд она была, гд пропадала и что съ нею приключилось.

— Я все время просидла у Лукерьи Егоровны, отозвалась Евгенія, лукаво заглядывая своими зеленоватыми глазками въ лицо князя.

Его отороплая и растерянная фигура сразу многое сказала двушк.

Князь взялъ ее за руку, посадилъ въ кресло и слъ около нея.

— Какъ ты меня напугала! повторилъ онъ нсколько разъ, не выпуская ея руки.

— Да отчего же такъ?

— Да вдь я думалъ, ты на себя руки наложила.

— Что вы! Зачмъ же? тихо произнесла Евгенія.

— А затмъ, что я Березополье покупаю… Испугалась,что будешь моя крпостная, ну, стало быть, и надо — бултыхъ въ воду.

— И все это вы напрасно! отозвалась Евгенія лукаво.— Зачмъ мн топиться? Вс радуются въ Березополь, что вы будете нашимъ бариномъ. И я тоже… А то мало хорошаго, что помщица наша теперь сама якобы крестьянка, да ухала въ заморское государство и не всть когда вернется. А вы будете здсь жить — всмъ хорошо будетъ. Вс знаютъ, что такого добраго да ласковаго по всему свту не розыщешь другого. Вотъ теперь купите вотчину, будемъ мы ваши крпостные, и я тоже…

— Нтъ, ты не будешь крпостною. Тебя я, при совершеніи купчей, отпущу на волю.

— Не нужно мн этого! Что мн въ этой вол? Куда я съ ней пойду? По міру болтаться, христорадничать или въ услуженіе наниматься къ какой-нибудь барын, которая драться будетъ. Здсь я жива, сыта и довольна. Ничего мн не нужно!

— Ну, здсь будешь жить, но только вольная.

— Да зачмъ это?

— А затмъ, чтобы ты не помышляла, что ты крпостная и отъ меня зависишь. Теперь ты меня терпть не можешь, а тогда, можетъ быть, будучи вольною, совсмъ иначе чувствовать будешь.

— Полноте, Илья Петровичъ! Что вы, будто махонькій! Если васъ вс въ Березополь любятъ, то я еще пуще всхъ и всхъ послушливе буду…

Князь выпрямился, зорко глянулъ въ лицо двушк…

— Да не смй ты мн про это сказывать! закричалъ князь визгливо.— Тысячи разовъ я теб сказывалъ — не послушанія мн надо! Больше я съ тобою никогда и говорить не стану. Какъ купчая совершится, такъ тебя на волю — и подальше отсюда, чтобы мн не видать тебя. Не хочу я тебя и видть. Пойми ты, не изъ мести, а съ глазъ долой — легче станетъ.

— Грхъ это вамъ будетъ, отозвалась Евгенія.— Куда я пойду?

— Куда хочешь! Я теб денегъ дамъ! Ну, приданое, что ли… Выйдешь за кого захочешь замужъ. За городского мщанина какого-нибудь. Только сюда ни ногой, чтобы мн тебя не видть. Пойми ты. Вдь ты не глупая. Вдь мн тяжело видть тебя! А будешь ты замужняя — еще того горше.

Князь крпко стиснулъ руку ея своими обими толстыми руками’, затмъ поднялся и, быстро отойдя къ окну, сталъ смотрть въ садъ.

Евгенія осторожно, искоса глянула на его толстую фигуру, заслонившую весь свтъ изъ окна, и стала приглядываться, не понимая, зачмъ убжалъ онъ и что длаетъ тамъ. Онъ стоялъ, опершись руками на подоконникъ, будто внимательно разглядывалъ что-то въ саду, но вмст съ тмъ плечи его какъ-то слегка подергивались или встряхивались.

И Евгенія вдругъ внутренно ахнула. Ей почудилось, что Илья Петровичъ, этотъ пожилой, почти старый толстякъ, просто плачетъ, какъ малый ребенокъ. И въ первый разъ съ той минуты, что она знала князя, у нея сказалось что-то къ нему на сердц. Что-то шевельнулось хорошее, теплое, участливое.

Она быстро поднялась съ мста, тихо приблизилась сзади и убдилась вполн.

Илья Петровичъ всхлипывалъ.

Евгенія положила руку ему на плечо и заглянула ему въ лицо.

— Что же это вы? вымолвила она, изумляясь.

Князь вздрогнулъ, обернулся къ ней.

— Что же это вы? повторяла Евгенія, невольно смущаясь и не зная, что сказать.— Зачмъ плакать? Я думала…

— Что ты думала?! воскликнулъ князь.— Ты думала — шутки, прибаутки, прихоти, барскія зати! А я самъ не знаю, что во мн къ теб… Самъ не знаю, какъ и когда и что такое приключилось. Одно помни, Евгенія, что изо всхъ березопольскихъ служителей, самый покорный къ теб будетъ вотъ этотъ — Илья Петровичъ князь Березопольскій. Что захочешь — то и будетъ. Хоть жизнь бери! Моя жизнь никому ни на что не нужна и мн не нужна, такъ нечего мн ею дорожить!

Въ сосдней комнат раздались шаги и голосъ Трубецкого.

Евгенія испуганно рванулась отъ князя и отскочила на нсколько шаговъ.

— Подите, умойтесь! нехорошо! увидятъ!.. Уходите! шаловливо и смясь прошептала она, махая на него руками.

Илья Петровичъ, уже смясь радостно, повернулся, и шибко, чуть не на рысяхъ, побжалъ изъ комнаты въ противоположныя двери.

XV.

Миловановы жили обыкновенною жизнью артистическаго Рима, такъ же, какъ художники всхъ другихъ національностей. Они поднимались часовъ съ восьми утра. Въ десять — Миловановъ уже отправлялся въ студію работать къ своему профессору ваянія, а Полина въ то же время садилась читать или работать въ пяльцахъ.

Около полудня она отправлялась въ ту же мастерскую на минуту посмотрть на работу мужа.

Въ четыре часа, иногда и ране, они садились обдать, а посл обда тотчасъ отправлялись кататься за городъ верхомъ или въ экипаж. Въ послднемъ случа они приглашали съ собой кого-либо изъ тхъ художниковъ, съ которыми Миловановъ наиболе сблизился.

По вечерамъ у нихъ собирались гости, преимущественно художники. Сначала время проходило въ праздной болтовн. Вечеръ начинался рано, длился долго, и случалось, что праздная болтовня доводила до утомленія и скуки. Полина придумала новую затю — соединить полезное съ пріятнымъ. Она предложила устроить по вечерамъ рисовальные классы подъ говоръ боле лнивыхъ.

Разумется, предложеніе было принято съ восторгомъ. Предполагалось, что это будутъ не серьезные классы, а рисованіе и бесды вмст.

И вскор въ самой большой комнат, ярко освщенной, появились пюпитры и столы, стулья и скамейки, а впереди на возвышеніи чередовались гипсовыя фигуры, снимки съ извстнйшихъ статуй.

Иногда, для разнообразія, на мсто статуи появлялась итальянка-натурщица или натурщикъ, иногда первый пойманный на улик пиферари или нищій. Однажды контрабандой залучили капуцина.

Въ этихъ вечернихъ классахъ участвовала, конечно, и Полина. Подъ вліяніемъ ли окружающаго міра артистовъ или самого вчнаго города, гд искусствомъ и поклоненіемъ ему былъ, казалось, пропитанъ воздухъ, или по инымъ причинамъ, но Полина со страстью отдавалась рисованію, къ которому въ Россіи относилась хладнокровно, какъ къ простой забав. И она тоже стала длать замчательные успхи.

Миловановъ, мастеръ-самородокъ, когда дло шло о глин, рисовалъ плохо. Онъ сознавался стыдливо и грустно, что чуетъ всмъ сердцемъ что нужно, а какъ сдлать — не можетъ. Онъ видлъ, сознавалъ, или просто глубоко чувствовалъ, что рука не слушается, что карандашъ идетъ не туда, куда слдуетъ, длаетъ не то, что онъ хочетъ,— но овладть рукой не можетъ.

И не замчая, конечно, какіе быстрые онъ длалъ успхи въ рисованіи, онъ отчаивался и, по выраженію Полины, хныкалъ, что никогда рисовать не выучится. Напрасно товарищи и пріятели-художники увряли его, что ему, какъ русскому самородку, законъ не писанъ, что, не умя совсмъ рисовать, онъ можетъ отлично лпить, провидя и чувствуя т линіи, которыя ищетъ душа его.

Такъ прошло два мсяца мирнаго существованія, и пришлось на время, волей-неволей, перемнить образъ жизни и отдохнуть отъ работы. Въ кружк артистовъ всхъ странъ ужесуществовалъ издавна обычай устраивать въ эту пору своеобразное ребячески-наивное торжество. Это былъ праздникъ, художниковъ, Богъ всть когда и кмъ занесенный или учрежденный, которому суждено было ежегодно повторяться и впослдствіи.

Этотъ праздникъ отрывалъ всхъ художниковъ отъ занятій, заставлялъ ихъ заботиться совершенно о другихъ вещахъ и служилъ отдыхомъ посл зимнихъ занятій, предъ началомъ лтнихъ. И такъ какъ на лто большая часть художниковъ расходилась и разсыпалась по окрестностямъ Рима, даже по всей Италіи, а иные возвращались на родину, то этотъ международный праздникъ артистовъ служилъ тоже и пиршествомъ предъ разлукой.

Артистическій праздникъ заключался въ томъ, что вс художники всхъ націй наряжались въ разные костюмы и отправлялись за городъ черезъ Траяновы ворота въ маленькое урочище, часахъ въ двухъ разстоянія отъ Рима. Люди пожилые предпочитали, нарядившись, хать на разукрашенныхъ зеленью и цвтами колесницахъ и фурахъ. Молодежь отправлялась всегда верхомъ.

Такъ какъ итальянцы Папской области, подъ властью святого отца — монарха-великопостника и вообще священниковъ и монаховъ, были не набалованы зрлищами и свтскими празднествами, то, разумется, праздникъ артистовъ ожидался всми всегда съ большимъ нетерпніемъ, и всегда несмтная толпа народа верхомъ и пшкомъ отправлялась тоже за-городъ, въ Campagna di Roma.

Миловановы узнали объ этомъ обычномъ праздник вскор посл своего прізда. Полина не обратила особеннаго вниманія на то, въ чемъ заключается праздникъ, что и гд будетъ происходить, но запомнила хорошо одно обстоятельство: что каждый изъ художниковъ долженъ имть костюмъ.

И едва только удалось устроиться и войти въ колею художнической жизни, Полина, ни слова не сказавъ мужу, занялась его костюмомъ. Она сама выбрала мысленно средневковый характерный костюмъ, заказала рисунокъ, затмъ выбрала вс нужныя матеріи. А когда весь артистическій кружокъ бросилъ работать, заволновался и принялся за приготовленіе праздника, на квартир Миловановыхъ уже появился: великолпный и, конечно, крайне дорогой костюмъ.

Полин въ первый разъ пришло самолюбивое желаніе какъ’бы црхвастать красотой своего мужа. Ей хотлось, чтобы юнъ былъ по костюму тмъ же, чмъ онъ былъ лицомъ -своимъ въ кружк артистовъ — первымъ по красот. Ей хотлось, чтобы онъ сталъ какъ бы центромъ всего празднества, чтобы вс взоры были устремлены на него и чтобы его фигура, статная и безукоризненно красивая, въ этомъ великолпномъ костюм, надолго осталась въ памяти всхъ, кто будетъ на праздник.

Миловановъ, увидя вдругъ разложенный по стульямъ костюмъ, гд перемшивались бархатъ, атласъ, золото и шитье, смутился и вспыхнулъ.— Я не посмю этого и надть, выговорилъ онъ.— Вдь этакъ, небось, въ прежнія времена цари одвались заморскіе!

Однако, начавъ примривать одну часть костюма задругой, Миловановъ сталъ восторгаться какъ малый ребенокъ и кончилъ тмъ, что пылко и радостно расцловалъ жену за сюрпризъ.

До праздника оставалось нсколько дней, когда Полина, изрдка получавшая письма изъ Россіи, получила въ отсутствіе мужа одно письмо и, прочитавъ его, встревожилась и опечалилась.

Макаръ Макаровичъ писалъ ей, что старушка Лукерья Егоровна вдругъ захворала и находится въ опасномъ положеніи. Полина знала, что мужъ ея настолько любитъ мать, что отъ дурныхъ встей способенъ отказаться отъ участія въ праздник. Миловановъ часто говорилъ, что единственною причиной, которая побудила бы его немедленно скакать въ Россію, была бы опасная болзнь старушки, которую онъ прямо и искренно ставилъ рядомъ съ женой, говоря, что онъ не знаютъ, кого любитъ больше.

Полина была почти уврена, что старушка долго не проживетъ и во всякомъ случа скончается прежде, чмъ имъ возможно будетъ вернуться въ Россію. Теперь же возвращеніе на родину и затмъ новый отъздъ были бы сопряжены съ извстнаго рода затрудненіями, въ особенности въ дл полученія новаго паспорта. Полина поэтому ршила заране, въ случа чего, скрыть все отъ мужа и сказать ему объ серьезной болзни его матери настолько поздно, чтобы онъ не могъ и думать собираться къ ней.

Наканун праздника Миловановъ замтилъ нсколько угрюмое или озабоченное настроеніе жены и сталъ выпытывать, что съ ней.

— Письма что ли? Врно худыя? спросилъ онъ наконецъ.— Коли что худое объ матушк, ты не скрывай. У меня по ней такая тоска вс эти дни, что просто — страшно становится. Только и утшенье мн что сонъ мой. Видлъ я, она узжаетъ въ барской вашей карет во храмъ…

— Ахъ, не говори такъ! воскликнула Полина.

— Что? какъ?

— Въ вашей… въ барской… И это здсь, въ Рим! Даже дико слышать.

— Ну, въ твоей карет, усмхнулся добродушно Миловановъ.— Да по правд и не въ твоей теперь, коли и имніе отходить въ другія руки. Ну вотъ я и вижу, что матушку удерживаю. Прошу не здить. А она отбилась отъ меня. Я заплакалъ, а она и крикнула: ‘Егорушка, не плачь, я сейчасъ назадъ!’

— Это сонъ не хорошій, но съ хорошимъ концомъ, сказала Прасковья Андреевна.— Будетъ Лукерья Егоровна хворать, но выздороветъ.

— Помилуй Богъ, вздохнулъ онъ.— Одинехонька. Былъ одинъ сынокъ — вся ея радость… И того умчало за тридевять земель. А зачмъ? Ничего изъ меня не выйдетъ путнаго. Былъ столяръ, а буду такъ… пачкунъ.

— Опять за старую псенку! разсмялась Прасковья Андреевна.— Ну, пачкунъ, такъ пускай такъ и будетъ. Этакій пачкунъ какъ ты — пока только одинъ на весь Римъ. А вотъ баба ты, плакса, кисляй — это все врно. И не будь меня,то я и не знаю, что сталось бы съ тобой…

— Вотъ это точно, оживился вдругъ Миловановъ и началъ радостно смяться.— Это ты врно сказала, что не будь тебя, я бы по сю пору мебель въ Березополь чинилъ. А та хуже — стойла въ конюшн да подвалы строилъ бы, да тесалъ бы доски и ладилъ заборы.

И онъ подошелъ къ жен, слъ около нея на полъ и сталъ цловать ея руки,

XVI.

На одной изъ лучшихъ улицъ города Рязани остановилась предъ гостиницей дорожная карета шестерикомъ, а за ней бричка тройкой. Прізжіе вошли въ домъ, а люди начали таскать сундуки и важи.

Тотчасъ по всей гостиниц, а затмъ и по всему кварталу, разнеслась всть, что пріхалъ князь Березопольскій съ княгиней, а съ ними родственникъ ихъ, по фамиліи Трубецкой. Но затмъ, черезъ часъ, пошла уже другая молва, боле врная. Пріхалъ княжь Березопольскій со своимъ управителемъ, господиномъ Трубецкимъ, при которомъ прибыла управителева племянница — двица, а совсмъ не княгиня.

Прізжіе заняли каждый отдльную комнату и при этомъ еще три: для прихожей, гостиной и столовой. Но съ этого же дня вся гостиница уже была къ услугамъ князя, существовала только для него. Началась такая суета и сумятица, что какой-то отставной капитанъ, не могшій въ продолженіе трехъ часовъ добиться самовара, уложился и выхалъ въ другую гостиницу. Хозяинъ, провожая разсердившагося гостя, только улыбался. Онъ не испугался бы, если бы и вс другіе прозжіе тотчасъ съхали со двора. Съ первыхъ же двухъ часовъ пребыванія князя въ герберг, хозяинъ уже увидлъ, что если веселый, радостный князь проживетъ только одну недлю, то дла его, пришедшія въ маленькое разстройство, сразу поправятся.

Разумется, на другой же день вся Рязань уже знала, что въ городъ пріхалъ князь Илья Петровичъ Березопольскій для совершенія купчей, такъ какъ онъ покупалъ имніе у своей двоюродной сестры, не мало прошумвшей нсколько времени тому назадъ.

Говору и толковъ было не мало среди дворянъ города. Общее мнніе, почти единодушное, было таково, что князь, начавъ дло въ столиц, могъ бы пріобрсти родовое имніе даромъ, могъ бы добиться, чтобы оно было конфисковано у его двоюродной сестры, вышедшей замужъ за своего крпостного.

Вс, разумется, восхищались честностью дворянскою и благородствомъ князя. И все поспшило тотчасъ же явиться, представиться и познакомиться. Началось въ гостиниц то, что Макаръ Макаровичъ съ перваго дня прозвалъ: ‘водяная толчея’. Гости являлись безпрерывною вереницей къ князю, но мннію Трубецкого, только воду толочь.

Князь принималъ всхъ, со всми былъ радушенъ и на всхъ производилъ одно и то же впечатлніе — то же самое, какое производилъ на хозяина гостиницы, даже на лакеевъ и коридорныхъ, когда появился въ первый разъ изъ кареты.

Всякій, смотрвшій на него, невольно думалъ: ‘Вотъ человкъ доволенъ, счастливъ! Что значитъ князь, да богатъ, да вотчину родовую заполучаетъ!’ И вс ошибались.

Этотъ же самый князь, тому назадъ нсколько дней, въ своемъ, вновь купленномъ, Прачешномъ, сидлъ по цлымъ часамъ угрюмый и задумчивый, охалъ и вздыхалъ и производилъ впечатлніе человка или хвораго, или захваченнаго тихою грустью, томительною и безъисходною. Никто не зналъ, конечно, почему Илья Петровичъ теперь только ожилъ, недавно, предъ выздомъ своимъ изъ Березодолья въ Рязань.

Нкоторыхъ изъ гостей князь принималъ одинъ, другихъ же — въ присутствіи Евгеніи, которую рекомендовалъ племянницей своего управителя, господина Трубецкого. И князь сталъ здсь еще счастливе, даже восторженно счастливъ, убдившись собственными глазами въ томъ, что случилось съ Евгеніей. Дворовая двушка, никогда не вызжавшая изъ усадьбы, гд родилась, теперь принарядившаяся не очень богато и крикливо, но все-таки лучше и изящне, чмъ тамъ въ Березополь, вела себя такъ, какъ еслибы въ самомъ дл была племянницей бднаго дворянина Трубецкого, какъ еслибы и прежде живала въ губернскомъ город и бывала въ обществ.

Евгенія держала себя осторожно, порядливо, скромно, мало говорила, но когда обращались къ ней, отвчала разумно, привтливо, съ легкимъ оттнкомъ чего-то, чему и имени еще не было выдумано. Только нсколькими десятками лтъ поздне прозвали это кокетствомъ, а тогда называли — лукавою миловидностью.

Глядя на Евгенію, разговаривавшую съ губернскими знакомыми, князь приходилъ въ такой восторгъ, чувствовалъ себя настолько счастливымъ, что иногда велъ себя самъ какъ малый ребенокъ. Если бы не это преображеніе съ Евгеніей, то, разумется, онъ не пустилъ бы къ себ ни души, не пожелалъ бы знакомиться ни съ кмъ. Теперь же, наоборотъ, онъ самъ сталъ звать къ себ. И уже прошелъ слухъ, что князь Березопольскій черезъ недлю задастъ новымъ знакомымъ цлый пиръ горой.

Разумется, въ той же сред его новыхъ знакомыхъ, да и вообще во всемъ город, уже начали подсмиваться и подшучивать надъ племянницей управителя.

Но вс, однако, вполн врили въ то, что управитель Березополья, многимъ хорошо извстный за пятнадцать лтъ, дворянинъ Трубецкой, дйствительно приходится дядей молодой и красивой двушк. Внезапное появленіе ея объяснили шріздомъ къ нему погостить, а пребываніе вмст съ дядею въ город — нежеланьемъ оставаться одной въ усадьб, когда онъ по длу выхалъ. А что самъ князь постоянно не спускаетъ съ нея глазъ ни минуты и по всему влюбленъ въ нее по-зарзъ, послужило только поводомъ нкоторымъ барынямъ явиться съ мужьями тоже познакомиться и съ княземъ, а равно и съ управителевой племянницей… А вдругъ станетъ княгиней — лучше загодя…

И за нсколько дней пребыванія въ Рязани князь, какъ былъ, такъ и оставался тмъ же радующимся, сіяющимъ, всми довольнымъ человкомъ. Но Макаръ Макаровичъ и Евгенія нсколько перемнились.

Трубецкой сталъ молчаливе, угрюме, замтно не въ дух, но, однако, ни единымъ словомъ не обмолвился о причин своей угрюмости.

Причина же была простая.

Честному Макару Макаровичу не нравилось, что сомнительная молодая двица, пріхавшая съ ними, прикрывается здсь именемъ его племянницы. Вс подумаютъ, стало быть, что онъ — Трубецкой — чмъ-нибудь при этомъ пользуется, наживается, играетъ неподходящую для честнаго человка роль. И Макаръ Макаровичъ втайн раскаивался, что позволилъ дорогой князю объявить Евгенію племянницей.

Евгенія, наоборотъ, пріхавъ въ Рязань, смущалась, какъ-то боязливо озиралась кругомъ себя, недоумвала… Во всякомъ ея движеніи была нершительность, опасеніе. Она стснялась того положенія, въ которое вдругъ попала, перенесенная, будто въ сказк, изъ пустого барскаго дома или изъ надворнаго строенія въ Березополь въ гостиницу губернскаго города и въ цлое общество.

Тамъ шумли и галдли дворовые обоего пола, и ткацкіе: парни-ткачи, бабы и двки-ткачихи. А здсь кругомъ нея, лочти отъ зари до зари, кишли все одни дворяне, люди равные князю по происхожденію. И не только вс люди въ гостиниц, но даже и эти новые знакомые, относились къ ней съ особымъ уваженіемъ, съ ласковымъ привтомъ, именуя се Евгеніей Степановной и раскланиваясь передъ ней, какъ передъ барыней.

Къ этому, вдобавокъ, каждый разъ что Евгенія случайно могла увидать себя въ зеркал, каждый разъ (и это длилось довольно долго) она сразу не узнавала себя и дивилась, видя передъ собой какую-то красивую барышню, въ красивомъ плать, со страшно блестящими глазами, со счастіемъ, облегчающимъ вс черты лица.

— Господи, и это я же! говорила про себя двушка, а иногда и восклицала вслухъ, но шепотомъ.— Да я ли это? прибавляла она.

И разглядывая себя въ зеркало, вспоминая то, что было сегодня, было вчера, что она видла, слышала и перечувствовала, что вновь узнала и вновь поняла, она чувствовала, что голова слегка кружится у нея. И иногда ей вдругъ представлялось, что она сходитъ съ ума, потому что она уже не одна на свт.

— Ей Богу, не одна! говорила она себ.— Меня дв! Вотъ я здсь, а вонъ тамъ, въ Березополь, тоже Евгенія осталась.

И изрдка двушка брала себя за голову и шептала полутревожно, полурадостно:

— Съ ума сойти можно!

Но и въ эти дни полнаго довольства, почти счастья, изрдка налетала на нее какая-то тнь, какое-то черное пятно, черное облако… Иногда ей чудилось какое-то черное и страшное чудовище съ лапами, которое искало захватить ее, задушить…

Это были мгновенія, въ которыя предъ умственнымъ взоромъ двушки являлся высокій, красивый малый, котораго она долго любила, обожала и котораго на вкъ потеряла, безвозвратно. Но каждый разъ двушка силилась стряхнуть съ себя эту тнь, или это чудище, въ вид горькаго и тяжкаго воспоминанія о потерянномъ счастіи.

XVII.

Между тмъ, не смотря на пріемъ гостей, всякія бесды, завтраки, катанья по городу и отдачу визитовъ, которые отдавалъ, конечно, князь одинъ, дло, по которому онъ пріхалъ, шло своимъ чередомъ. Пока князь здилъ по новымъ знакомымъ, везд привтливо и радушно принимаемый, Maкаръ Макаровичъ почти не выходилъ изъ разныхъ присутственныхъ мстъ и возился съ разными чиновниками, стряпчими, засдателями и совтниками. У него тоже ужъ оказался цлый кругъ знакомыхъ, и однажды въ его комнат сошлись раразъ двнадцать человкъ изъ мелкихъ чиновниковъ города.

‘И который же предатель?’ подумалось ему.— ‘Вс, помилуй Богъ!’

Евгенія, за то же время, въ маленькой коляск парой здила по Рязани по разнымъ магазинамъ и лавкамъ и накупала пропасть вещей, все, что только попадалось ей на глаза. Но при этомъ, привозя все въ гостиницу, она ничего не разсматривала. Вс эти покупки длались не по собственной вол, а по ежедневному, прихотливому, но строгому приказанію князя.

Всякій день поутру князь давалъ Евгеніи денегъ и требовалъ, чтобы она похала и вернулась съ цлымъ ворохомъ всего, что только попадется ей на глаза. И теперь вся горница двушки была завалена, какъ магазинъ, всевозможными покупками. Ей казалось, что и въ двнадцать лтъ не переносить ей всего того, что она накупила.

Но у Евгеніи было свое дло, своя забота, не покидавшая ее по цлымъ днямъ. И это были не покупки нарядовъ. Разъзжая по городу, Евгенія почти каждый день зазжала въ одинъ маленькій срый домикъ нь палисадникомъ и просиживала тамъ около часу, иногда и доле. При этомъ она каждый день давала на чай кучеру и, грозясь пальцемъ, приговаривала:

— Смотри же, не болтать!

— Помилуйте, барышня, отзывался кучеръ.— Не приказали — и шабашъ!

Визиты эти Евгенія тщательно скрывала и отъ князя, и отъ Макара Макаровича. Бывала же двушка въ сромъ домик по длу, которое наиболе озабочивало ее. Въ этомъ домик жилъ тотъ самый чиновникъ, Иванъ Леонтьевичъ Своровъ, съ которымъ зимой въ уздномъ городишк совщались бывшая княжна Прасковья Андреевна и самъ Илья Петровичъ, по длу о солдатств Егора Милованова.

дучи въ Рязань, Евгенія уже знала Ивана Леонтьевича, по наслышк. Старушка Лукерья Егоровна разсказала ей, что чиновникъ съ этимъ именемъ много помогъ княжн, когда, приключилась бда съ Егоромъ.

И велико было удивленье Евгеніи, когда она нашла его въ Рязани. Точно судьба перевела его сюда нарочно. Познакомившись въ присутствіи князя съ Иваномъ Леонтьевичемъ, Евгенія сначала стала опасаться его. Хитрая фигура съ поразительнымъ профилемъ, похожимъ на волчью морду, не внушила Евгеніи никакого доврія. Но затмъ Иванъ Леонтьевичъ сталъ обращаться съ ней настолько почтительно и вжливо, съ такою особенною предупредительностью, что Евгенія за два, за три дня, привыкла къ его лицу и перестала его бояться.

Иванъ Леонтьевичъ — геніальный проныра и пройдоха — сразу почуялъ, съ кмъ онъ иметъ дло въ лиц племянницы Трубецкого, у котораго, онъ зналъ, никода никакой не бывало.

Однажды, оставшись наедин случайно, такъ какъ князь вышелъ въ другую горницу, Иванъ Леонтьевичъ въ одну минуту времени съумлъ вполн расположить Евгенію Степановну въ свою пользу и пригласить ее къ себ, чтобы познакомиться съ его женой и дочерью.

— Сдлайте мн сію великую честь, Евгенія Степановна, заявилъ чиновникъ.— Осчастливьте!

И на другой же день Евгенія Степановна отправилась въ гости.

Жена чиновника оказалась полуживымъ, толстымъ и какъ бы вчно спящимъ существомъ. Дочь — живой портретъ отца — смотрла тоже волченкомъ и дичилась гостьи до нельзя.

Просидвъ и пробесдовавъ съ Иваномъ Леонтьевичемъ около часу, Евгенія намекнула, что у нея есть маленькое дльце или забота, но только очень щекотливое, мудреное, такое, про которое говорить никому нельзя.

Иванъ Леонтьевичъ отнесся къ этому заявленію съ такою лаской, любовью, предупредительностью и при этомъ съ такимъ восторгомъ, какъ если бы это дльце касалось его семьи или было его собственное сердечное дло.

И на другой же день, снова приглашенная имъ, Евгенія Степановна сидла уже не въ гостиной, а въ другой горниц, гд стоялъ большой письменный столъ, заваленный всякими бумагами изъ того присутственнаго мста, куда Иванъ Леонтьевичъ былъ недавно переведенъ и гд былъ уже не послдней спицей въ колесниц. И здсь произошло сразу откровенное объясненіе между стрекулистомъ-пройдохой и молодою, неопытною, но дерзко-ршительною двушкой.

Иванъ Леонтьевичъ много народу перевидалъ въ свою жизнь, узнавалъ людей быстро, опредлялъ ихъ тотчасъ же — и уже узнавъ, съ кмъ иметъ дло, обращался со всякимъ человкомъ, такъ, какъ музыкантъ со своимъ инструментомъ. Онъ самъ говорилъ, что на всякомъ человк можетъ разыграть всякую музыку, какую только желаетъ.

— Скрипка ли мн попадется, труба ли, барабанъ ли — все одно, смялся Иванъ Леонтьевичъ.— Я на всякомъ разыграю, что угодно. Даже молоточками по стеклышкамъ умю стукать! А есть такіе люди, которые — прямо стеклышки! Не то чтобы звукъ у нихъ былъ какой, а такъ какая-то жалобная и горемычная пискотня. Это т, знаете ли, которыхъ суды засудили!

Дло, съ которымъ обратилась Евгенія къ чиновнику, было, дйствительно, и мудреное и щекотливое, которое конечно приходилось скрывать. По странной случайности или по вол судьбы, двушка напала именно на того человка, который былъ тутъ нуженъ.

Иванъ Леонтьевичъ былъ именно чиновникъ-стрекулистъ, именно судейская піявка, ябедникъ и крючкотворъ и, разумется, уда до мозга костей. Поручить ему какое-либо простое и законное дло было бы пожалуй и невыгодно. Но поручить ему тяжбу, ябеду и все то, гд необходимо сутяжничество, капканство и стрекулистскіе подвохи — на это онъ былъ единственный человкъ на всю губернію. Не даромъ онъ быстро шелъ въ гору!

Прежде всего Евгенія пожелала узнать отъ Ивана Леонтьевича, въ какомъ положеніи находятся, съ точки зрнія законовъ, Егоръ Миловановъ и его жена, бывшая княжна и дворянка.

На это Иванъ Леонтьевичъ отвчалъ, что положеніе Прасковьи Андреевны Миловановой въ полномъ смысл слова ‘сумнительное’, шаткое и валкое. А положеніе ея мужа — прежнее. Какой онъ былъ крпостной, такой и остался. Теперь крпостной жены своей, или же ничей. Это смотря по тому, какъ разсудит сенатъ и государь императоръ. А когда Березополье, покупаемое теперь княземъ, будетъ ему принадлежать, то Егоръ Миловановъ, вмст со своей женой и будущими дтками, будутъ просто крпостными князя Ильи Петровича.

— Да такъ ли это? воскликнула Евгенія, и яркій, алый румянецъ запылалъ на ея лиц.

И этимъ восклицаньемъ, и этимъ румянымъ лицомъ все сразу объяснила она стрекулисту. Онъ видлъ и зналъ, отгадывалъ впередъ и ожидалъ большаго, чмъ сама она.

Бесды и совщанія между Евгеніей и чиновникомъ продолжались всякій день, вслдствіе того, что Иванъ Леонтьевичъ взялъ на себя нкоторое дло, за успхъ котораго онъ вполн ручался, если только Евгенія Степановна будетъ слдовать его совтамъ. Дло это было пустое и заключалось въ томъ, чтобы невиннымъ образомъ обмануть князя Ильку Петровича и Макара Макаровича.

При покупк Березополья князь долженъ былъ, въ силу стародавняго обычая и по соглашенію съ сестрицей, отпустить на волю и дать отпускную нкоторымъ московскимъ служителямъ ея отца, въ количеств тридцати слишкомъ человкъ. А въ числ прочихъ былъ и одинъ дворовый столяръ съ матерью-старухой.

Задача стрекулиста, чтобы услужить Евгеніи Степановн за условленное большое вознагражденіе, заключалась лишь въ томъ, чтобы этотъ дворовый со своею матерью остались крпостными. Какъ это сдлать, какъ обмануть князя и дловитаго, осторожнаго Макара Макаровича, стрекулистъ еще не надумался, но все-таки общалъ.

И вотъ за этимъ изрдка здила Евгенія въ домикъ съ палисадникомъ и, возвращаясь оттуда въ гостиницу, давала на чай кучеру, строго наказывая, никому не говорить объ ея визитахъ.

Однажды Иванъ Леонтьевичъ явился къ князю и, не заставъ его дома, спросилъ барышню. ‘Барышня’ тотчасъ приняла чиновника.

Иванъ Леонтьевичъ заявилъ ей, что дло ея уладится отлично, неожиданно хорошо…

— Но изволите видть, достопочтенная Евгенія Степановна, прибавилъ стрекулистъ тревожно,— я опасаюсь, что мы не вполн понимаемъ другъ дружку, такъ какъ вы не изволите знать законовъ. Извстно ли вамъ что владтель душъ крпостныхъ можетъ всегда, когда захочетъ, любую душонку, женску и младенческу, а тмъ паче мужеску — освободить на волю, давши отпускную.

— Я это знаю, Иванъ Леонтьевичъ! удивилась Евгенія.

— Слдовательно, знаете, что князь можетъ и посл, какъ только вздумается ему, отпустить и столяра сего…

— Знаю… Но это ужъ мое дло…

— Ахъ, ваше-съ… Такъ-съ! Простите…

— Лишь бы теперь оно не случилось, а посл, тамъ, въ Березополь, чрезъ нсколько дней… я уже отвчаю… Въ моей власти все будетъ!

— Такъ-съ… усмхнулся чиновникъ громаднымъ ртомъ.— И самъ Илья Петровичъ въ числ прочаго?

Евгенія разсмялась и не отвтила.

— Позвольте поцловать драгоцнную ручку! воскликнулъ Иванъ Леонтьевичъ восторженно.

XVIII.

Прошелъ мсяцъ. Князь Илья Петровичъ уже давно вернулся изъ Рязани и поселился на жительство въ своемъ собственномъ имніи — Березополь.

Вс формальности были исполнены. Довреннымъ лицомъ для продажи вотчины отъ имени владлицы Березополья былъ Макаръ Макаровичъ. Одно время возникало затрудненіе, какъ именовать продающую сторону. Нарочный, посланный въ Москву, выправилъ документъ, въ которомъ владлица значилась просто Прасковьей Андреевной, по мужу Миловановой. Довренность Трубецкому, присланная изъ Италіи и засвидтельствованная въ русскомъ посольств, точно такъ же не упоминала, къ какому сословію принадлежитъ доврительница.

Во всемъ дл продажи и покупки были точно выполнены законы, и только въ одномъ случа переходъ имнія въ руки князя могъ бы оказаться сомнительнымъ, если бы бракъ бывшей княжны Березопольской могъ быть объявленъ недйствительнымъ.

Впрочемъ, со стороны двоюродной сестры князь не могъ ничего опасаться.

Только одна маленькая неточность произошла при совершеніи купчей, которую упустили изъ виду и не досмотрли ни князь, ни Трубецкой. Но ошибка эта казалась имъ маловажною.

При совершеніи купчей были отпущены по обычаю на волю до тридцати человкъ заслуженныхъ дворовыхъ, и каждому была дана отдльная именная вольная. Между прочими людьми оказался отпущеннымъ и свободнымъ человкомъ тотъ, который и не просилъ объ этомъ, не помышлялъ, да которому и жить осталось на свт быть можетъ лишь нсколько дней.

Это былъ нкто Сергй Миловановъ.

Уже вернувшись въ Березополье, и князь, и Макаръ Макаровичъ, при раздач отпускныхъ, ахнули оба. Въ первую минуту они подумали, что такъ какъ Сергя Милованова вовсе не существуетъ въ Березополь, то имя — Сергй — было ошибкой и слдовало поставить: Егоръ.

Такимъ образомъ одинъ изъ главныхъ поводовъ продажи имнія былъ такъ-то странно и какъ бы умышленно обойденъ. Подозрвать рязанскихъ чиновниковъ не было, конечно, никакого основанія, такъ какъ была простая лишь ошибка въ имени.

Но однако черезъ сутки дло вышло хуже: оказалось, что Сергй Миловановъ давнымъ-давно существуетъ въ Березополь и вс его знаютъ хорошо. Тотъ же Макаръ Макаровичъ знаетъ его уже пятнадцать лтъ. Носитель этого имени и фамиліи не кто иной, какъ старикъ, по прозвищу Азовскій.

Какъ произошла вся путаница, конечно, ни князь, ни Трубецкой понять теперь не могли. Что касается до разныхъ подьячихъ рязанскихъ, то имъ, разумется, не было никакого повода перепутать такъ, чтобы столтній старикъ очутился на вол, а мужъ бывшей княжны — оставался крпостнымъ.

Такъ какъ бды въ этомъ особенной никакой не было и князь сохранялъ право всегда дать волю Егору Милованову, то, посмявшись надъ этимъ страннымъ приключеніемъ, и князь, и Макаръ Макаровичъ поршили дло такъ и оставить. Когда прідутъ изъ чужихъ краевъ супруги Миловановы, то Егоръ и получитъ отъ князя отпускную.

Илья Петровичъ даже собирался было тотчасъ же написать эту отпускную и выслать ее въ Италію, но нашлась личность, которая отсовтовала длать это, объясняя, что Милованову эта отпускная за границей совсмъ не нужна. Тамъ онъ живетъ по документу, выданному ему съ женой въ Москв.

Этого было достаточно. Все, что говорила эта личность, было теперь для князя Ильи Петровича закономъ.

Съ тхъ поръ, что онъ създилъ въ Рязань и вернулся, во всемъ окружающемъ было мало перемнъ. Все шло и пошло по старому, но только въ одномъ отношеніи много какъ говорится, воды утекло.

Князь Илья Петровичъ, освободившій тридцать человкъ на волю, самъ сталъ чуть не крпостнымъ, а нравственно былъ положительно рабомъ. Онъ и тломъ, и душой и всякимъ помысломъ своимъ, каждымъ біеніемъ сердца принадлежалъ не себ самому, а другому существу.

Исполнялось предсказаніе покойнаго князя Андрея Ивановича. Племянникъ его, ‘троякій якъ’, былъ въ полной зависимости и подъ властью несокрушимою той первой женщины, которую полюбилъ.

Изъ Березополья въ Рязань выхала двушка ‘Евгенія’, умная, ласковая, шустрая, вострая на языкъ, но боле или мене скромная и тихая. Вернулась изъ Рязани въ Березонолье ‘Евгенія Степановна’, смлая, не громко, но твердо совтующая, мягко и какъ бы невидимо повелвающая.

Власть Евгеніи надъ княземъ сказывалась такъ странно, такъ подспудно, или тайно, что не только березопольцы, но даже Макаръ Макаровичъ не догадывался, откуда происходитъ нкоторая перемна въ Иль Петрович, въ его характер.

Князь сталъ другимъ человкомъ, мене добрымъ и снисходительнымъ, чмъ прежде. Распоряженія его бывали хотя не очень строги, но гораздо строже, чмъ бывали прежде. Даже въ нкоторыхъ привычкахъ своихъ перемнился князь Илья Петровичъ.

Долго обыватели Березополья и управляющій вотчиной не догадывались, откуда проистекаетъ, новая твердая и упорная власть надъ ними.

Конечно, Макару Макаровичу могло бы прійти на умъ, что Евгенія забрала въ руки князя, но никакихъ поводовъ или доказательствъ не было, чтобы это предполагать.

Тихая, скромная, задумчивая, ласковая Евгенія Степановна, казалось, воды не замутитъ. А между тмъ прежній добродушный баринъ-помщикъ, еще недавно распустившій все въ Прачешномъ до-нельзя, теперь подобралъ въ ежовыя рукавицы все Березополье. Распоряженія его и наказанія были таковы, отъ какихъ уже давнымъ-давно отвыкли березопольцы.

Однако строгая, невидимая рука была отгадана всми посл трехъ случаевъ.

Одинъ наивный парень изъ ткацкаго корпуса, въ воскресенье, подъ пьяную руку, обидлъ Евгенію Степановну въ саду. Подошелъ, обнялъ и чмокнулъ. Подобное случалось и прежде, когда сирота Евгенія жила въ надворномъ строеніи.

На другой же день, князь Илья Петровичъ, переминаясь съ ноги на ногу, кисло распуская губы, учащенно мигая и дряблымъ голосомъ заявилъ Макару Макаровичу, чтобы этого малаго тотчасъ же свезти въ городъ и сдать въ солдаты.

Трубецкой ахнулъ и даже тотчасъ же слъ на ближайшій стулъ.

— Не такое же это дло, помилуй Богъ! Ну, обидлъ,былъ не трезвъ… Но какъ же за это итти подъ солдатскую лямку на двадцать пять лтъ?

Князь согласился, что дйствительно мра черезчуръ строгая, и они поршили, что малаго можно просто хорошенько высчь и засадить на хлбъ и воду въ чуланъ. А затмъ,когда Макаръ Макаровичъ былъ у себя во флигел и радовался, что не крпокъ и не дологъ порывъ гнва въ такомъ добродушномъ человк, какъ князь, онъ получилъ съ посланнымъ письменное подтвержденіе перваго приказанія: сдать ткача тотчасъ въ солдаты.

Недли черезъ дв посл сдачи, одна изъ горничныхъ,прислуживавшихъ въ барскомъ дом, совершенно неизвстно за что, была послана въ сосднюю вотчину — Прачешное — на скотный дворъ, съ приказаніемъ держать ее какъ можно строже. И никто не зналъ причины наказанія. Сама женщина не знала.

И уже сосланная, она вспомнила, что ей случилось разъ вечеромъ поболтать съ другой горничной и разсказывать, какъ Евгенія была ‘влпившись’ въ Егора Милованова, какъ хворала я чуть не померла, когда объявилось, что Егоръ женится на Прасковь Андреевн.

Наконецъ одному красивому парню, который часто прізжалъ изъ сосдняго городка въ качеств приказчика, поставщика всякой всячины для хозяйства, было строжайше запрещено являться въ Березополье. Ужъ пять лтъ приказчикъ прізжалъ, привозилъ товаръ, получалъ разсчеты и вообще былъ посредникомъ между купцомъ-лавочникомъ и управителемъ. И Макаръ Макаровичъ его любилъ.

Недавно парень былъ очень неравнодушенъ къ дворовой двушк Евгеніи, но теперь, съ тхъ поръ что она жила въ барскомъ дом и всмъ было извстно, на какомъ она положеніи, приказчикъ только издали кланялся Евгеніи Степановн. Кланялся онъ почтительно, изрдка только заглядывая ей въ лицо и ухмыляясь, не то поздравляя съ новымъ положеніемъ, не то подсмиваясь.

XIX.

И наконецъ Трубецкой задумался…

‘Спаси Боже, телятина ты какая! Вотъ ужъ, помилуй Богъ, малый ребенокъ проницательне тебя! сказалъ онъ себ.— Теперь только, спустя сколько времени, дочухался до того, что понялъ, кто теперь всми длами вершитъ: Евгенія Степановна! Сирота Евденья! Вотъ что на свт бываетъ! Думалось ли это? Господи помилуй, что тутъ, въ Березополь, за такое малое время понатворилось! Сколько событій, происхожденій новыхъ, перемнъ! И меня выгоняли, и опять вернули. Другой какой-то, азіятъ или арапъ, тутъ управлялъ. И княжна стала не княжной, а столяршей. И Егорушка бариномъ-господиномъ сталъ и въ какомъ-то живетъ Итальянскомъ государств. И Илья Петровичъ — баринъ вдвойн березопольскій. И Андрей Ивановичъ на томъ свт. И двушка Евденья, на которой приказчикъ изъ лавочки, честь ей длаючи, жениться мтилъ, расположилась теперь чуть не княгиней!.. И, помилуй Богъ, чмъ она въ самомъ дл не княгиня Березопольская? Вотъ ужъ, спаси Боже, чудеса въ ршет! Когда разсказываютъ этакое, не врится. Думаешь, врутъ люди, а вотъ тутъ своими глазами видишь… А что же будетъ? Чую я, что будетъ… Вотъ сейчасъ началъ чуять… И врно, спаси Боже, совсмъ врно! Чую я это, вотъ какъ будто носомъ слышу…’

Макаръ Макаровичъ ударилъ кулакомъ по столу, чего съ нимъ за всю жизнь быть можетъ не бывало.

А почуялъ онъ нчто имющее громадное значеніе для него самого. Ему пришло на умъ, что Евгенія захочетъ его выжить изъ этой вотчины, гд пятнадцать лтъ онъ былъ настоящимъ бариномъ, пуравлялъ всмъ и всми полновластно.

И чмъ больше думалъ Макаръ Макаровичъ о княз и Евгеніи, тмъ боле дивился себ самому, что до сихъ поръ не видлъ ничего и не догадывался. Перебирая крупные и мелкіе факты за послднее время, онъ приходилъ только къ одному и тому же выводу.

Евгенія — полный владыка надъ всмъ, и самый покорный рабъ ея, конечно, не онъ, Макаръ Макаровичъ, и не дворовый какой, и не мужикъ съ села, а самъ князь Илья Петровичъ.

— Какая ты, спаси Боже, телятина! Раньше ничего не видала! восклицалъ Макаръ Макаровичъ, то садясь, то вставая, то хватая себя за голову, то махая руками по воздуху.

И эти догадки Трубецкого вскор стали общимъ достояніемъ. Вс березопольцы, наконецъ, увидли, кто ими властвуетъ, въ чьихъ рукахъ судьба каждаго.

Дйствительно, мсяца черезъ полтора, судьбы березопольцевъ, отъ барина-князя до послдняго мальчугана на сел, были въ рукахъ Евгеніи Степановны, которыя теперь стали мягкими, бленькими, раздушеными, съ красивыми пальчиками, на которыхъ сіяли золотые колечки и перстни. Эти руки уже давно не знали всего того, съ чмъ сжились прежде. Он давно уже не прикасались не только къ утюгу, къ ведру, къ ухвату, но не прикасались даже и къ иголк.

Евгенія еще въ Рязани, во время своихъ совщаній съ единственнымъ въ своемъ род Иваномъ Леонтьевичемъ, преобразилась совершенно. Воля, твердая и непоколебимая,— которая была въ ней прежде, но безъ простора и почвы, не могла сказываться, будто дремала въ ней,— теперь проснулась и раскинулась на широкомъ пол. Эта воля царила надъ двумя тысячами душъ двухъ крупныхъ вотчинъ: Березополья и Прачешнаго.

Но владычество это было для Евгеніи дломъ второстепеннымъ и не близкимъ сердцу ея. Главная цль, которую она себ поставила и которой достигала упорно съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ, почти съ каждымъ мгновеніемъ,— была совершенно иная.

Какъ страшно изумился бы князь, еслибъ зналъ, что теперь у себя на ум держитъ эта скромная и повидимому любящая женщина!

Цль Евгеніи была — захватить князя вполн въ свои руки, подчинить своей вол, до послдней степени, до безгласнаго ребяческаго повиновенія въ чемъ бы то ни было, безъ исключенія, и въ мелкихъ, и въ самыхъ важныхъ вещахъ.

Это былъ первый намченный шагъ, и онъ былъ почти уже совершенъ. Князь еще ни разу, за цлый мсяцъ и боле, не воспротивился ни одной просьб Евгеніи.

Цлый вечеръ внутренно и скрытно отъ Евгеніи промучился князь, когда пришлось сдавать въ солдаты добраго малаго за его грубую, но невинную шутку съ Евгеніей въ саду. А тмъ не мене, онъ не посмлъ воспротивиться ея желанію — жестоко наказать парня.

Второй намченный шагъ былъ много серьезне. Но Евгенія не унывала и видла, что и этотъ, въ свой чередъ, удастся ей легко. Это было, разумется, замужество.. И здсь, въ Березополь, оно казалось и ей, показалось бы и всмъ другимъ, совершенно простымъ дломъ. Здсь, гд двица-княжна вышла замужъ за столяра, много моложе ея годами, никого бы не удивилъ бракъ пятидесяти-лтняго холостяка-князя съ красивою, молодою двушкой изъ дворни, но уже приписанною въ мщанство.

Такихъ примровъ бывало не мало въ прежніе годы по сосдству. Прасковья Андреевна прошумла на всю губернію своимъ поступкомъ, а бракъ князя даже и не удивитъ никого.

Наконецъ, у Евгеніи было еще нчто на ум. Иная цль, пустяшная, маленькая, но для нея, быть можетъ, самая близкая къ сердцу. Если эта цль была не самая главная, для которой длалось все остальное, то, во всякомъ случа, она была ярко намчена впереди. И Евгенія знала, что будущая княгиня Березопольская достигнетъ этой цли непремнно, во что бы то ни стало.

Цль эта заключалась въ томъ, чтобы вотчина Прачешное принадлежало лично ей въ качеств княгини Березопольской по дарственной записи, а къ этому имнію были приписаны, крпостными людьми ея, нсколько лицъ изъ Березополья. Десятокъ, дюжина, но, конечно, по ея выбору.

А Евгенія, постоянно занятая своими неотступными мыслями и мечтами, часто глубоко задумывалась, чмъ не мало удивляла князя.

— И объ чемъ теб такъ думать? спрашивалъ добрякъ, простой до наивности.— Какія такія у тебя заботы?

А Евгенія отвчала тонкою ложью и ловкою и полезною:

— Думается, что грхъ такъ жить, безъ Божьяго благословенія.

Князь на это ничего не отвчалъ и задумывался.

Наконецъ, у Евгеніи была еще маленькая задача, съ которой она не спшила, вдлать это, ршенное ею, было не трудно. Нужно было удалить изъ Березополья человка, который стоялъ передъ ней какимъ-то укоромъ совсти. Она ничего худого не сдлала ему, и онъ тоже кром добра никогда ничего не длалъ ей. Но тмъ не мене, этотъ человкъ смущалъ ее. Его срые глазки, часто устремленные на нее, становились ей невыносимыми. Онъ ничего не говорилъ, ни въ чемъ не противорчивъ, не осуждалъ и не порицалъ, обращался съ ней вжливо, по немножко холодно, а между тмъ онъ становился ей съ каждымъ днемъ все ненавистне.

Человкъ этотъ былъ, конечно, Макаръ Макаровичъ.

И по мр того, что Евгенія начинала все чаще подумывать о томъ, чтобы удалить Трубецкого изъ Березополья. Макаръ Макаровичъ, съ своей стороны, ясно чувствовалъ и предвидлъ, что врагъ затваетъ,— врагъ нежданный…

За что эта месть — Макаръ Макаровичъ ршить не могъ. Но вдь и врагъ этотъ тоже почти не могъ ршить, за что…

Видно эти два существа были совершенно разнаго поля ягоды и трудно имъ было теперь ужиться вмст.

XX.

Время шло тихо, однообразно, буднично. Прошло лто. Князь былъ счастливъ вполн. Евгенія стала еще самовластне и малйшее возраженіе раздражало ее. Князь уже боялся противорчить любимиц, которую теперь боготворилъ. Онъ всячески заботился, чтобы никто не сердилъ и не раздражалъ Евгенію, боясь, что гнвъ повредитъ ея здоровью.

Порядки въ Березополь нсколько измнились. Былъ уже новый управитель, дворовый, а Макаръ Макаровичъ управлялъ Прачешнымъ и прізжалъ лишь разъ въ недлю съ докладомъ. Во всемъ была большая строгость. Ткацкіе притихли, такъ какъ псни, пляски, хороводы были давнымъ-давно запрещены, а рабочіе часы были прибавлены. Изъ дворовыхъ многихъ уже не было. Одни были отпущены на волю при покупк имнія, другіе постепенно выселены въ Прачешное или сосланы на поселеніе за какіе-либо проступки. Лукерья Егоровна была давно выселена изъ перваго домика и переведена въ Прачешное, даже приписана къ нему ради какого-то удобства… Нсколько новыхъ дворовыхъ были возвращены въ вотчину изъ проданнаго госпожой Миловановой кому-то ея московскаго дома. Но вс эти люди, видавшіе не мало, сжившіеся когда-то и съ Устиньей Савельевной, 4’ыли столичные обыватели, ‘тертые калачи московскіе’, какъ прозвала ихъ дворня усадьбы. И вс они сразу и какъ-то незамтно стали любимцами ‘матушки Евгеніи Степановны’. Къ нимъ она относилась гораздо ласкове и привтливе, такъ какъ они, столицей вышколенные настоящіе хамы, знали какъ подступиться, какъ говорить и кланяться любимиц новаго барина.

Прошелъ и первый осенній мсяцъ,

Наступилъ праздникъ Покрова Богородицы.

Поутру, пріхавъ изъ церкви посл обдни, Илья Петровичъ вошелъ въ домъ и слъ къ столу чай пить, какъ бы озабоченный, не въ дух. Дурное расположеніе духа бывало у него рдко, но сказывалось въ толстяк всегда одинаково. Онъ какъ-то распускалъ свои толстыя губы, прищуривалъ глаза и чаще мигалъ ими. Вообще принималъ какой-то не сердитый, а обиженный видъ.

Въ этотъ день въ церкви случилось маленькое обстоятельство, которое сильно повліяло на князя. Обыкновенно за обдней онъ становился на господское мсто, около окна за клиросомъ, на дв ступени выше пола церкви и огороженное ршеткой. Евгенія, прізжавшая въ храмъ отдльно, посл него, на своей пролетк, становилась всегда впереди всхъ, посредин у амвона.

Князь давнымъ-давно собирался за обдней ставить Евгенію около себя, на то же господское мсто, но все не ршался. Сколько разъ во время литургіи хотлось ему подойди къ Евгеніи и ‘позвать ее, но каждый разъ, оглянувшись на своихъ крпостныхъ рабовъ, онъ вздыхалъ и не двигался.

На этотъ разъ при начал обдни будто судьба захотла помочь ему, поршить съ этимъ вопросомъ.

Случилось дло простое, а имло важное послдствіе.

Евгенія, пріхавшая посл князя и ставшая на свое мсто, обернулась въ его сторону и улыбнулась ему. И князю вдругъ нестерпимо захотлось, чтобы она перемнила мсто, перешла и стала около него. Быть можетъ и на этотъ разъ, какъ уже много разовъ, все кончилось бы, тоже однимъ желаніемъ.

Но въ ту минуту, когда Евгенія привтливымъ взоромъ окинула Илью Петровича и начала было креститься, какой-то огромный, лохматый мужикъ, изъ сосдней деревушки, пролзъ сквозь толпу со свчкой въ рукахъ. Шагая лошадинымъ шагомъ, будто соху таща за собой по пашн, онъ вынырнулъ изъ толпы, шагнулъ мимо Евгеніи, и, нечаянно задвъ ее, съ маху ткнулъ настолько сильно плечомъ, что она, откинутая въ сторону, едва удержалась на ногахъ, испугалась и поблднла.

Князь, видвшій все, вспыхнулъ, побагровлъ и губы его задрожали. Онъ тоже испугался… Единымъ махомъ, въ три-четыре шага, онъ раздвинулъ стоящихъ своимъ могучимъ и толстымъ тломъ, взялъ Евгенію за руку и потянулъ къ себ. И прежде чмъ она вполн опомнилась, она уже стояла около него на господскомъ мст. Она что-то заговорила ему, даже умоляла, но князь ничего не слышалъ и повторялъ:

— Стой здсь… Ну, садись вотъ… Ну, стой…

Когда порывъ — и гнва, и боязни — прошелъ, а Илья Петровичъ обернулся на молящихся въ церкви, то увидлъ,что вс головы повернулись къ нимъ. Никто изъ рабовъ не смотритъ на алтарь, никто не молится и не крестится, а все глядитъ сюда, на ихъ мсто, на нихъ двоихъ. А затмъ каждый пожелалъ наивно сказать словечко сосду, или сосдк, и вышло, что вся церковь заразъ заговорила, перешептываясь.

— А! удивительно! пробурчалъ добрякъ сердитымъ шепотомъ.— Такъ я васъ не такъ удивлю!

Чрезъ нсколько мгновеній батюшка вышелъ изъ алтаря съ Евангеліемъ и, увидя Евгенію, стоявшую около князя, а не на своемъ обычномъ мст, тоже наивно уставился на нихъ на мгновеніе и тоже будто удивился. И хотя онъ тотчасъ же отвелъ глаза въ сторону, но князь запомнилъ его взглядъ на себ. И всякій, на кого изрдка взглядывалъ теперь Илья Петровичъ, казалось ему, смотритъ на него другими глазами, съ мыслями осужденія.

‘Хорошо, хорошо’… отвчалъ мысленно князь. ‘Ладно! Погодите! Увидите’!

И вотъ теперь, вернувшись домой, князь, молча, сопя и отдуваясь, напился чаю, ни слова не сказалъ Евгеніи, которая сидла рядомъ, и даже не отвтилъ на два вопроса ея.

Она проницательнымъ взглядомъ присматривалась къ князю. И озабоченность, и лукавство сказывалось въ ея красивомъ лиц, которое еще боле похорошло за послднее время. Она будто чуяла внутренно, въ чемъ дло, но боялась, что ошибается. Она догадывалась, какой вопросъ бушуетъ теперь на душ этого человка, чмъ онъ взволнованъ и что собирается сказать и сдлать. Но вдь этакое бывало сколько разъ и проходило безъ послдствій… Авось теперь боязньза ея здоровье наведетъ его на ршеніе жгучаго рокового вопроса. Онъ черезчуръ взволнованъ на этотъ разъ… Дйствительно, хитрая и проницательная Евгенія не ошиблась. Князь ршился…

Онъ допилъ молча чай, вздохнулъ, положилъ об руки на столъ, погладилъ скатерть и выговорилъ вдругъ, странно усмхаясь!

— Евгенія, дошли-ка къ батюшк, къ отцу Симеону… Прикажи сказать ему, что я прошу его пожаловать ко мн тотчасъ. Пусть идетъ прямо въ кабинетъ, а ты сама пообожди приходить. Будетъ у насъ съ нимъ маленькое совщаніе. О чемъ, спросишь? Да такъ! О сует міра сего. О пророчествахъ и о прорицателяхъ. Потолкую я съ нимъ о томъ, что мн, году нтъ, предсказалъ дядюшка, покойный Андрей Ивановичъ. Смялся я тогда шибко, во все горло хохоталъ. А вотъ теперь хоть плакать! Да, вру я!.. вру. Зачмъ плакать! Глупое слово сказалъ. Радоваться надо, что дядюшкино предсказаніе сбывается. Ну, такъ дошли и посылай его ко мн.

Князь поднялся и, не подходя къ Евгеніи, чтобы поцловать ее за разливаніе чая, какъ длалъ всегда, двинулся къ дверямъ кабинета.

Евгенія проводила его глазами и улыбнулась, лицо ея сразу оживилось. Она стала смотрть на самоваръ, но не онъ теперь видлся ей.

Вмсто самовара глазамъ ея представился тотъ самый храмъ, изъ котораго она только что пріхала, этотъ самый амвонъ, около котораго ее толкнулъ лохматый мужикъ и чуть не сшибъ съ ногъ, А у этого амвона стоитъ она около Ильи Петровича, а предъ ними въ риз батюшка березопольскій и аналой.

— Да! вдругъ вымолвила она.— А какъ просто! Вдь и не старалась! А такъ, какъ-то, само собой… Будто, бывало, въ сренькій денекъ, сидишь, чулокъ вяжешь. Думается о другомъ, мысли летаютъ невсть гд, а чулокъ прибавляется да прибавляется… Посмотришь — а онъ ужъ и готовъ! Вотъ и это. Чулокъ такой же… Да, ужъ именно, взаправду, чулокъ!

И Евгенія вдругъ разсмялась искреннимъ, ребячески-веселымъ смхомъ.

Священникъ, разумется, явился тотчасъ же вмст съ посланнымъ и, раскланявшись привтливо и боязливо съ ‘Евгеніей Степановной’, которой давно вс боялись, прошелъ къ князю. Бесда ихъ длилась недолго, но Евгеніи показалась безконечною. Когда батюшка вышелъ обратно, то простился съ ней еще вжливе и боязливе. И въ глазахъ священника она прочла то, чего ждала, чего хотла… Онъ чмъ-то пораженъ.

Но когда Евгенія собралась итти къ князю, чтобы убдиться скоре, ршается ли, ршилась ли ея судьба, то нашла дверь запертою на ключъ… Это удивило и разсердило ее. Постоявъ и подумавъ мгновенье, она пошла къ себ, не окликнувъ князя…

Напрасно до сумерекъ прождала она Илью Петровича на своей половин дома, въ той самой горниц, гд когда-то вечеромъ видлась тайкомъ съ Егоромъ въ день прізда княжны. Это была теперь ея любимая комната.

За обдомъ, едва только сошлась она съ княземъ и сла за столъ, явился нежданный и незванный гость и почудился Евгеніи ‘хуже татарина’.

Пріхалъ изъ Прачешнаго Макаръ Макаровичъ, тайно увдомленный о чемъ-то своимъ другомъ-свяшенникомъ.

Князь обрадовался ему, а Евгенія, сухо поздоровавшись, замтила, къ своему удивленію, какое-то незнакомое ей особенное выраженіе на лиц Трубецкого.

‘ Ты пріхалъ не спроста’, подумалось ей.

Макаръ Макаровичъ за весь обдъ былъ говорливъ и будто въ дух, но Евгеніи казалась въ оживленіи старика какая-то фальшь. Онъ былъ возбужденъ и встревоженъ и хотлъ будто скрыть это напускнымъ весельемъ и пустою болтовней.

Въ конц обда князь объяснилъ — а этого и ждала Евгенія, даже опасалась безсознательно,— что онъ хочетъ побесдовать съ Макаромъ Макаровичемъ глазъ-на-глазъ.

— Что жъ, идите… сухо отозвалась она. И когда оба скрылись за дверями, она проговорила, усмхаясь:

— Съ міра по указк, глупому умишко. Совтуйся, коли своего разума не нажилъ.

Князь и управитель бесдой своей встревожили Евгенію боле, чмъ она могла предполагать.

Часа четыре просидли они вмст. Былъ уже вечеръ, когда Макаръ Макаровичъ появился въ столовой, гд накрыли вечерній чай и вновь сидла замтно взволнованная Евгенія.

‘Кабы не дура я была, давно бы тебя и духу тутъ не было’, подумала она при вид задумчиваго лица Макара Макаровича.

Князь явился, тоже почти самъ не свой, сумрачный и возбужденный. Онъ странно взглянулъ на Евгенію. И боязливо, и грустно, и будто укоризненно…

И день прошелъ, не принеся ничего новаго.

‘Распущу чулокъ и опять свяжу, да потуже!’ раздражительно думала Евгенія уже ложась спать. Князь ни единаго слова не сказалъ ей за весь вечеръ и былъ грустенъ.

XXI.

Въ декабр мсяц, у подъзда одного изъ домовъ на Караванной улиц въ Петербург, нсколько рабочихъ вытаскивали всякую мебель изъ двухъ фуръ, разставляли вдоль панели и затмъ вносили по лстниц на второй этажъ, въ просторную и пустую квартиру.

Здсь устраивалась вновь нанятая квартира.

По готовившейся обстановк въ нсколькихъ большихъ горницахъ белъ-этажа, видно было, что тутъ будутъ жить люди со средствами.

Нанявшіе эту квартиру и теперь ее устраивавшіе жили еще въ гостиниц, гд остановились по прізд. Будущіе жильцы этого дома были тутъ раза два или три, ради распоряженій, и никто ихъ, кром завдующаго домомъ, не видалъ. А между тмъ вс другіе жильцы того же дома были сильно заняты своими будущими соодями. Много страннаго разсказывалось про этихъ будущихъ жильцовъ. Хотя все казалось выдумкой и сочинительствомъ, но тмъ не мене обитателей дома крайне волновали вс эти росказни. Вс ожидали нетерпливо, когда все разъяснится и окажется, что досужіе языки сдлали изъ мухи слона, или же и совсмъ наклеветали.

Разсказывали, будто бы богатый баринъ, нанявшій квартиру, замчательный красавецъ собой, за недлю передъ тмъ пріхалъ изъ заграничнаго путешествія. Онъ очень богатъ, а вмст съ тмъ замчательный якобы искусникъ, ваятель, и привезъ съ собой статую своей работы, которую намренъ представить въ Академію Художествъ. А вмст съ тмъ этотъ богатый баринъ, будто бы, простой мужикъ, крпостной человкъ. Кажется, для всякаго сочинителя этого всего и достаточно было бы, но на дл на этомъ не ограничивалась выдумка. Прибавляли, что жена этого барина-крестьянина — княжна или графиня родомъ и бывшая его барыня-помщица. Однимъ словомъ, выходила настоящая диковина.

Одинъ изъ жильцовъ дома, крупный столичный чиновникъ, человкъ серьезный и разумный, узнавъ, въ свою очередь, все, что толковали въ дом жильцы, чуть не плюнулъ и рукой махнулъ.

— Правду сказываютъ, поршилъ онъ,— что всему на свт предлъ есть, даже земному шару — предлъ. Только небесамъ да вранью людскому — предла нтъ.

Но черезъ недлю посл того, что вся квартира была устроена и нанявшіе ее перехали на жительство, многіе сосди убдились, что вранья про новыхъ жильцовъ никакого не было. А чиновникъ, плюнувшій когда-то на это вранье, развелъ руками и ршилъ:

— Видно и не выдумаешь того, что на свт бываетъ! Всяко бываетъ.

Въ квартир поселились люди неизвстнаго званія, не то мщане, не то купцы, по фамиліи Миловановы — мужъ и жена съ новорожденнымъ, трехъ-недльнымъ ребенкомъ-сыномъ. При немъ состояла нмка, принявшая его со дня его рожденія въ Дрезден, и нанятая уже въ Россіи нянюшка. Кром того, въ услуженіи новыхъ жильцовъ было еще четверо людей.

Вскор стало уже всмъ врно извстно, что госпожа Милованова дйствительно урожденная княжна Березопольская, а мужъ ея, дйствительно, бывшій ея же крпостной, и что, пріхавъ прямо изъ Италіи, они привезли нсколько ящиковъ, въ которыхъ были только лпныя ‘фигуры, какъ купленныя, такъ и собственной работы, а главное — большая статуя въ ящик, изображающая ангела.

Миловановы поселились и зажили чрезвычайно мирно и скромно. У нихъ никого не бывало гостей, кром двухъ-трехъ лицъ изъ Академіи Художествъ, да кром того, двухъ чиновниковъ изъ Сената. Одно семейство, жившее въ томъ же дом и пожелавшее, ради любопытства, познакомиться съ господами: Миловановыми, не смотря на вс старанія, не достигло своей цли.

Черезъ дв недли посл перезда на квартиру, Миловановыхъ оставили вс въ поко и перестали судить и пересуживать все до нихъ касающееся.

За все это время — лто, осень и половину зимы, пока въ Березополь происходило столько новыхъ перемнъ, въ жизни Миловановыхъ не случилось ничего новаго, что могло бы нарушить ихъ счастіе. Напротивъ, рожденіе первенца еще въ пути принесло ту перемну, что теперь была уже на свт не чета, а семья Миловановыхъ.

Теперь они вернулись въ Россію и поселились въ Петербург лишь временно. Прасковья Андреевна пожелала убдиться и убдить, главнымъ образомъ, своего мужа въ томъ, что у него, дйствительно, огромное дарованіе.

Миловановъ продолжалъ, какъ истый художникъ въ душ, совершенно не врить и сомнваться въ своихъ силахъ. Не смотря на страшно быстрые успхи въ Рим, на похвалы и восторги со всхъ сторонъ, онъ не врилъ въ то, что онъ, дйствительно, пересталъ быть тмъ, чмъ прежде называлъ самъ себя: ‘ковырялкой’. Ему казалось, что, работая со страстью и безъ устали въ Рим, онъ нисколько не подвигается впередъ, что техника, самое ремесло попрежнему не дается ему въ руки. Эти руки не слушаются того, что приказываетъ душа. Тотъ огонекъ, что пылаетъ въ немъ, сгораетъ зря, безъ пли и смысла. Огню въ душ нужны врные слуги — руки и пальцы, а ихъ нтъ. Они отказываются и безсильно упадаютъ.

И Миловановъ, какъ многіе художники, не замчалъ самаго простого психическаго процесса, происходившаго въ немъ. По мр того, что онъ усваивалъ ремесло, по мр того, что его пальцы, даже глазъ обучались и становились опытне и искусне, требованія отъ самого себя на душ росли непомрно въ свой чередъ. Полгода назадъ онъ былъ бы счастливъ и восхищенъ, если бы сдлалъ хоть сотую долю того, что длалъ теперь. Но теперь онъ былъ совершенно недоволенъ и падалъ духомъ.

Прасковья Андреевна понимала это, но смутно… Она тоже боялась, тоже подчасъ сомнвалась. Она боялась, что чувства ослпляетъ ее, страстная любовь къ мужу заставляетъ видть крупное дарованіе въ томъ, что собственно — искусничество малое и заурядное.

Всеобщимъ похваламъ кружка художниковъ въ Рим она довряла мало, имла основанія не вполн врить. Все это были люди разныхъ національностей, кто искренно, а кто и лукаво относившіеся къ нимъ. Одни могли ошибаться, по мннію Прасковьи Андреевны, такъ же, какъ и она сама, вслдствіе ихъ дружбы къ ея Юрію, другіе льстили изъ разныхъ мелкихъ видовъ, хотя бы ради того, чтобы водить съ ними знакомство, бывать на ихъ вечеринкахъ и ужинахъ.

Что же могло ршить этотъ жгучій вопросъ? Разумется, только одно. Надо было пріхать въ Петербургъ и привезти съ собой самое крупное произведеніе Милованова, чтобъ она могло быть оцнено въ Академіи Художествъ. Здсь, строгій и нелицепріятный судъ академиковъ долженъ былъ ршить безповоротно, дйствительно ли человкъ этотъ обладаетъ даромъ свыше, и, дйствительно, такимъ даромъ, какой признали въ немъ многіе спеціалисты и знатоки въ самомъ вчномъ город, въ центр искусства.

И съ первыхъ же дней прибытія въ Петербургъ у Миловановыхъ начались сношенія съ Академіей. Но помимо этихъ хлопотъ у Прасковьи Андреевны была другая, особая забота, не покидавшая ее уже давно и по цлымъ днямъ и невыразима ее смущавшая.

Посл продажи Березополья она ждала отъ братца перевода по частямъ крупной суммы денегъ и присылки документа, который для нея былъ важне всякихъ денегъ, а именно — вольноотпускной ея мужа.

Первая присылка тысячъ десяти не замедлила достигнуть Рима. Вторая такая же сумма послдовала уже зимой. Третья все еще запаздывала. Но о документ не было даже и рчи.

Прасковья Андреевна писала нсколько разъ князю, и въ первыхъ же письмахъ его онъ отвчалъ о немедленной высылк документа. Затмъ по прошествіи мсяца, на новое письмо изъ Рима, онъ отвчалъ, что въ дл есть маленькое затрудненіе, такъ какъ Егора Ивановича Милованова спутали со старикомъ Сергемъ Миловановымъ, по прозвищу Азовскимъ. Нужно бы теперь личное свидтельство столтняго старика, что Лукерья Егоровна не мать ему, что въ дл ошибка,— а это невозможно, ибо онъ скончался.

Это письмо лишь слегка смутило Прасковью Андреевну. Она врила въ какую-нибудь простую чиновничью ошибку, но, однако, все-таки не могла понять, причемъ тутъ старикъ Азовскій, якобы тоже Миловановъ, и къ чему его свидтельское показаніе о Лукерь Егоровн, невозможное теперь за его смертью.

Спустя нсколько времени Прасковья Андреевна снова написала братцу все о томъ же дл: выслать немедленно отпускную, дабы она могла, еще не възжая въ предлы отечества, записать мужа въ Петербург въ купцы въ какую-нибудь гильдію.

На это письмо, и на другое, и на третье, которое однако,по общему счету, выходило, быть можетъ, уже двнадцатое,Прасковья Андреевна не получила никакого отвта.

Такъ прошла осень, наступила зима и пришлось ворочаться: въ Россію съ тмъ же паспортомъ, который становился недйствителенъ въ Россіи тотчасъ по прізд. И едва только Миловановы перехали на квартиру, какъ у нихъ уже потребовали какихъ-либо документовъ помимо этого заграничнаго паспорта.

Выпросивъ отсрочку, Прасковья Андреевна снова написала князю, объясняя ему свое щекотливое положеніе, такъ какъ она съ мужемъ и ребенкомъ не имла теперь уже никакихъ ровно законныхъ бумагъ на жительство. Она приписала все лни и безпечности братца, умоляла его войти въ ея положеніе и какъ можно скорй, хотя бы даже съ нарочнымъ,прислать документъ.

XXII.

Одновременно Прасковья Андреевна завязала новыя знакомства, преимущественно съ академиками и художниками. И снова иногда по вечерамъ собиралось у нихъ маленькое общество, преимущественно живописцевъ и скульпторовъ. Нкоторые являлись съ женами. Этотъ новый кружокъ странно поразилъ не только Прасковью Андреевну, но и самого Юрія Ивановича.

Это были люди далеко не похожіе на ихъ римскихъ знакомыхъ. Хотя т были преимущественно итальянцы, французы и германцы разныхъ государствъ, а эти были свои — русскіе, но дло было не въ этомъ… На этихъ лежалъ какой-то особенный отпечатокъ чего-то чуждаго искусству.

Одни изъ нихъ относились къ Миловановымъ и къ его произведенію, стоявшему теперь на пьедестал, посреди самой большой горницы, какъ-то сухо, чопорно, снисходительно. Они не хвалили и не хулили особенно произведеніе Милованова, а относились къ нему такъ же, какъ если бъ онъ показывалъ имъ хорошо сшитый на немъ сюртукъ, или какую-нибудь шляпу.

— Что жъ, ничего! говорили лица.— Но вы чего-то ждете. Чего же? Ждать нечего. Занимайтесь — худого ничего нтъ. Особенно важнаго тоже ничего. У всякаго свое дло, занятіе…

Другіе относились къ чет Миловановыхъ дружелюбно, подобострастно, восхищались мраморнымъ ангеломъ кто искренно, горячо, правдиво, а кто лукаво, льстиво и лживо. Но во всхъ этихъ людяхъ было что-то особенное. Они сами вс казались приниженными, обиженными, подъ гнетомъ чего-то, или кого-то. Они завидовали Милованову, и въ каждомъ слов ихъ чувствовалась эта зависть. Но, къ великому недоумнью Прасковьи Андреевны, эта зависть сказывалась не къ дарованію ея мужа, а къ его нравственной свобод, къ его обезпеченному положенію, его непринадлежности къ корпораціи.

— Что жъ, вамъ можно! говорили они.— Есть чмъ жить. Работайте себ всласть. А ждать, что тутъ скажутъ — плевать вамъ! Коли признаютъ мысленно въ васъ большое дарованіе, то непремнно задушатъ, затопчатъ. И не изъ зависти, а это ужъ такъ полагается. Они — начальство. А на то и начальство, чтобы власть свою всячески показать. Деньгами вотъ разв…

И какъ-то незамтно для Миловановыхъ, вдругъ появился на первомъ план, совершенно не идущій къ длу вопросъ, кому и сколько дать. Мннія не раздлялись о томъ — дать ли, а о томъ — кому дать. Одни называли дйствительнаго статскаго совтника Пимена Ильича, другіе утверждали, что Онуфрій Савичъ возьметъ гораздо меньше и протрубитъ статую на весь Петербургъ, даже до всхъ сильныхъ міра, до государя императора доведетъ дло.

Прасковья Андреевна начала теряться. Она не чувствовала почвы подъ ногами. Ей все чудилось, что она вмст съ мужемъ на воздух, между небомъ и землей, и что ея представленіе, которое она длала себ о прізд въ Петербургъ и о самомъ город, совершенно не подходило къ тому, что оказалось въ дйствительности.

А о чемъ только не мечтала она? Иногда казалось ей, что едва только ‘летящій ангелъ’ появится въ Петербург — весь городъ бросится взглянуть на него. Ей мерещилось, что ея Юрій представляется императору и посл милостивыхъ словъ монарха, его похвалы,— Юрій Миловановъ сразу сталъ другой человкъ. Это имя и фамилія сразу зазвучали иначе. Это знаменитость! Это — первый ваятель въ Россіи!

Разумется, бывали минуты, когда Прасковья Андреевна сознавалась сама себ, что она мечтаетъ, какъ наивная двочка. Но все-таки вра въ то, что хоть десятая часть всего исполнится, крпко держалась на сердц.

И вдругъ теперь, здсь, съ первыхъ дней не только явилось разочарованіе, но и все, обступившее ихъ, обмануло ожиданія: и люди, и рчи, и факты — все не то. Въ первый разъ, что человкъ пять художниковъ явились въ ихъ квартиру и перешли въ залу, гд наканун устроили статую на постамент, Прасковья Андреевна почувствовала первую жгучую боль на сердц.

Еще поутру, она сидла цлый часъ передъ произведеніемъ мужа и восхищалась имъ. Ей казалось, что и въ Рим, въ разныхъ галереяхъ и музеяхъ, она не видла ничего подобнаго, такого, въ чемъ было бы столько силы, жизни и еще чего-то…

Въ ясномъ лиц ангела, въ его властно развернувшихся крыльяхъ, въ этомъ могучемъ взмах крыла и въ кажущемся полет — было столько мощи и столько спокойствія, величія, святости.

А эти цнители, впервые впущенные сюда, обошли постаментъ, оглядли летящаго ангела со всхъ сторонъ и стали хвалить, и пуще всего мраморъ, его качество… Но много хвалили они и самую работу, хотя вдругъ, въ конц-концовъ, оказалось, что одно крыло длинне другого, одно плечо, сравнительно, слишкомъ толсто. Поднятая правая рука этого ангела не благословляетъ, а будто хватаетъ что-то въ воздух. Длинная, волочащаяся одежда, или саванъ, слишкомъ тяжелъ, слишкомъ длиненъ и подъ нимъ чудятся такія же, безконечно длинныя, ноги, у это производитъ странное и уродливое впечатлніе. Не достаточно одной оголенной ноги, надо бы об показать. И потомъ, куда ангелъ смотритъ?!

И затмъ тотчасъ же цнители заговорили о скверномъ мрамор въ Петербург, вдобавокъ дорого стоющемъ, и стали хвалить итальянскій климатъ, разспрашивать про папу… А одинъ сейчасъ же сталъ предлагать другому испробовать новыя лепешки отъ кашля.

Прасковья Андреевна, присутствовавшая молча при этой первой оцнк произведенія мужа, чувствовала, что у нея все — и на сердц, и въ голов — мутится, все застилается какою-то безобразною и глупою пеленою. А вмст съ тмъ, она падаетъ куда-то, далеко и глубоко. Она чувствуетъ, что вернется обратно, поднимется, но теперь она падаетъ…

Самъ Миловановъ былъ тоже молчаливъ. Но когда гости-художники ухали, онъ подошелъ къ жен, сталъ передъ ней и вымолвилъ кротко:

— Знаешь что, Параша, закупоримъ-ка ангела опять въ ящикъ, сдадимъ его здсь гд-нибудь на сохраненіе, а сами подемъ повидаться съ матушкой. Заберемъ ее съ собой, да опять и отправимся на пьяццу Барберини. Тамъ будто дышать свободне. Тамъ живя, чуешь, что и на душ такъ же жарко, какъ въ неб синемъ. А здсь у меня на сердц стало такъ же холодно, какъ вотъ и на двор. Не знаю почему, а этотъ Петербургъ кажетъ мн будто какимъ склепомъ, гд все покойники. Кажутъ-то они живыми, да врутъ! Это они ломаются, представляютъ. Они мертвые. Можетъ, я чепуху сказываю, да такъ мн сдается.

И весь этотъ день Миловановъ спокойно, скромно, кротко, доказывалъ жен, что они вмст обманывались въ его силахъ, что можетъ быть изъ него ковырялка какая и выйдетъ порядочная, да не теперь, а лтъ черезъ десять, а то и двадцать. И онъ приводилъ жен примры: въ Рим было много художниковъ, скульпторовъ, уже извстныхъ каждый въ своемъ отечеств, но вс они были много старше его годами.

— А чтобы въ мои годы, говорилъ Миловановъ,— да сразу стать настоящимъ мастеромъ, это рдко бывало и въ Рим.

Вечеромъ та же бесда снова возобновилась, но уже перешла въ горячій споръ. Юрій Ивановичъ доказывалъ жен, что онъ не только не сдлалъ никакихъ успховъ въ Рим, но даже сталъ хуже работать, чмъ прежде, когда-то, въ Березополь. Онъ сталъ уврять, что ему слдовало бы всегда оставаться рзчикомъ по дереву, а не мтить въ ваятели. Онъ сталъ доказывать жен, что въ его летящемъ ангел куча самыхъ грубыхъ недостатковъ. И при этомъ онъ повторилъ все то, что слышалъ поутру: и о хватающей воздухъ рук, и о толстомъ плеч, и о тяжеломъ саван съ одной безконечно длинной ногой.

Прасковья Андреевна разсердилась на мужа такъ, какъ съ ней никогда еще почти не случалось. Она обозвала его глупымъ, дряблымъ, бабой, тряпицей, просто-на-просто дуракомъ.

— Но это еще ничего, прибавила она,— а ты самъ кукла изъ воску! Въ теб нтъ вры въ самого себя, и поэтому нтъ твердаго убжденія въ своихъ силахъ. Съ весны и до сихъ поръ ты врилъ въ себя, работалъ и сдлалъ громадные успхи, почти невроятные, а теперь, посл глупой болтовни пяти дураковъ, сразу ршилъ, что ты ковырялка по дереву.

Кончилось тмъ, что мужъ и жена взяли канделябръ, зажгли на немъ вс свчи и отправились въ темную комнату, посмотрть на предметъ своей распри и ссоры.

Снжно-блый ангелъ, изъ великолпнаго мрамора, съ распростертыми крыльями и одной поднятой рукой, среди большой и пустой горницы, освщенной теперь колеблющимся свтомъ канделябра, выступилъ сразу изъ полумрака, будто взлетлъ и поднимался, парилъ прямо на нихъ.

Случайно, конечно, но мужъ и жена впервые увидли свою статую при вечернемъ освщеніи. И вдругъ теперь обоимъ сразу показалось, оба почувствовали сердцемъ, уго вс толки, разговоры и пересуды — вздоръ и вздоръ!

Вотъ онъ летитъ и самъ за себя имъ отвчаетъ, въ немъ есть что-то, что говоритъ имъ:

‘Полно вамъ болтать, я отъ васъ не завишу. Вы — сами по себ, а я — самъ по себ. И та жизнь, которая есть во мн — выше, безконечне вашей. Ваша пройдетъ, отъ васъ останется прахъ, а я вчно буду летть, вчно жить, вчно властвовать надъ людьми, на меня смотрящими’.

Прасковья Андреевна вдругъ почти вырвала порывомъ изъ рукъ мужа канделябръ и высоко подняла его надъ головой.

— На, смотри! выговорила она.— Ничего не видишь? Ничего не чувствуешь! Что жъ мы — ребята, дикіе или зври? Что разв мы не люди съ душою, и съ сердцемъ, и съ глазами? Смотри на него! Смотри ему въ лицо! Вдь онъ движетъ крыльями! Онъ смотритъ и видитъ… Онъ благословляетъ насъ… Говори же, Юрій! Говоритъ онъ теб что-нибудь? Или ничего не говоритъ? Здсь-то, здсь вотъ… на сердц? Чувствуешь ты что-нибудь?!..

Миловановъ понурился, закрылъ лицо руками и выговорилъ виновато:

— Кто жь его знаетъ! Самъ себ не судья. Мн онъ дороже всего на свт — помимо тебя, встимо, да Андрюши. А иной разъ сдается мн, что онъ мн даже дороже Андрюши. Тотъ еще маленькій, а этому, мраморному, ужъ полтора мсяца, улыбнулся Миловановъ.— Этого я родилъ — и онъ поэтому мн дороже…

— Ужъ будто дороже? произнесла Прасковья Андреевна, посмиваясь.

Но въ ту же минуту, за нсколько горницъ, раздался визгливый, дтскій плачъ. Миловановъ сразу повернулся я пустился бжать изъ горницы. Прасковья Андреевна поставила канделябръ на полъ и бросилась за нимъ. И оба — мужъ и жена, побжали на этотъ плачъ черезъ всю квартиру, какъ на пожаръ.

Андрюша проснулся и кушать захотлъ…

Боле часу просидли отецъ и мать въ дтской, позабывъ о своемъ спор и о другомъ дтищ.

А тамъ, въ большой горниц, освщенной колеблющимся свтомъ огней канделябра, оставленнаго на полу, парилъ и будто уносился тихо вверхъ, чудноликій, благословляющій ангелъ. И среди тиши пустой, полуосвщенной горницы, этотъ ангелъ будто жилъ своею жизнью. Какою-то странною, невдомою, чуждою земному, торжественною жизнью…

XXIII.

Прошло около мсяца съ тхъ поръ, что Миловановы поселились въ Петербург, а два главныхъ насущныхъ вопроса, которые ихъ озабочивали, все еще не были разршены.

Обратить особое вниманіе Академіи Художествъ, а равно кого-нибудь изъ высокопоставленныхъ лицъ въ столиц на произведеніе русскаго самородка-ваятеля, положительно не удавалось. Съ другой стороны, изъ Березополья не было ни слуху, ни духу. Илья Петровичъ даже не отвчалъ, не только не присылалъ никакихъ бумагъ.

Вмст съ тмъ, изъ полиціи надодали Миловановымъ, требуя обмны заграничнаго паспорта на другой, какой бы то ни было, документъ. Выдать же имъ какой-либо видъ на жительство, какъ крпостнымъ людямъ, было невозможно безъ разршенія отъ помщика на свободное проживательство или хожденіе по оброку.

Какой-то полицейскій объяснилъ Прасковь Андреевн, что ей бы слдовало хотя эту бумагу выхлопотать себ отъ ‘ея барина’.

— Простая бумажка, объяснялъ онъ,— гд сказано, что можете проживать гд вздумается и платить столько-то оброку въ годъ, ну хоть двадцать рублей.

Этотъ наивный полицейскій даже разсердилъ Прасковью Андреевну, потому что простодушнйшимъ образомъ не врилъ ея баснямъ о томъ, что она — бывшая княжна Березопольская.

— Это мы отлично знаемъ… заявилъ онъ.— Мы ежеденно, матушка моя, такіе турусы на колесахъ слышимъ въ полиціи, что всему не переудивляешься. Будьте вы хоть принцессой какой Задунайской, а письменность намъ пожалуйте! Вотъ вчерась еще мы за безписьменность въ холодную посадили на три дня Аглицкаго императора.

Замедленіе присылки бумаги, а главное упорное молчаніе братца уже начинало сильно безпокоить Прасковью Андреевну. Мысль, которая не приходила ей прежде на умъ, которая затмъ поневол возникла въ ней, но которую она отгоняла какъ недостойную клевету на честнаго Илью Петровича, теперь возвращалась все чаще и чаще, и уже страшно тревожила ее.

Въ первое время она не хотла думать, чтобы князь затвалъ по отношенію къ ней какой-нибудь безчестный поступокъ. Теперь уже его молчаніе ничмъ инымъ объяснить было нельзя.

Но что-жъ затваетъ онъ? Что можетъ онъ сдлать? Считать ея мужа, ее самое и ихъ ребенка своими крпостными? Зачмъ?..

И Прасковья Андреевна сознавалась, что въ конц концовъ разумъ ея отказывается понимать смыслъ и значеніе всей этой безконечно-длящейся исторіи съ документомъ. Когда она говорила объ этомъ съ мужемъ,— а случалось это за послднее время часто,— Миловановъ пожималъ плечами и постоянно повторялъ одно и то же:

— Совершенно непонятно! Что жъ! Сами виноваты! Тогда надо было, не вызжая за-границу, все устроить.

И за послдніе дни Миловановы уже мало думали и хлопотали по поводу своего старшаго дтища, какъ называли они летящаго ангела. Молчаніе изъ Березополья и приставаніе столичной полиціи уже слишкомъ озабочивало ихъ.

Однажды утромъ Милованову доложилъ лакей, что въ прихожей какой-то господинъ спрашиваетъ его, фамиліи же своей не сказываетъ. Миловановъ вышелъ къ незнакомцу и спросилъ, что ему угодно.

Средняго роста старикъ, худощавый, въ очкахъ, лтъ уже семидесяти, но съ добродушнымъ лицомъ и прекрасными глазами, сразу располагавшими въ его пользу, тихо и не только вжливо, а какъ-то особенно привтливо и ласково, вымолвилъ звучнымъ голосомъ, почти молодымъ:

— Вы ли Юрій Ивановичъ Миловановъ?

— Точно такъ-съ.

— Позвольте познакомиться и позвольте просить доставить мн удовольствіе видть ваше произведеніе, о которомъ дошли до меня слухи.

— Сдлайте милость, пожалуйте! засуетился Миловановъ.

Это былъ первый незнакомый поститель, который явился самъ, безъ приглашенія. И это обстоятельство особенно подйствовало на Милованова. Онъ еще не усплъ обдумать все значеніе этого случая, но смутно радовался.

Когда-то, въ Рим, не разъ представлялось ему и его жен, что въ Петербург будутъ являться постители даже съ улицы, понаслышавшись о его стату… Такъ бывало, по крайней мр, въ Рим, всякій день со всми художниками. Миловановымъ представлялось, что нчто подобное возможно и въ Петербург.

Но здсь оказалось, что даже спеціалистовъ по этому длу, знатоковъ, меценатовъ — и тхъ надобно приглашать — и не разъ,— чтобы заставить посмотрть на квартир произведете неизвстнаго начинающаго художника. И вдругъ теперь является какой-то господинъ, уже старичекъ, на видъ почтенный, съ умными и хорошими глазами,— является самъ.

Миловановъ провелъ незнакомца въ гостиную, попросилъ садиться, а самъ побжалъ къ жен. Прасковья Андреевна тоже самодовольно улыбнулась.

— Кто жъ такой! спросила она.

— Не знаю, отозвался Миловановъ.

— Какъ же ты не спросилъ его?

— Забылъ. На умъ не пришло.

— Иди! Прими его.

— Что жъ я одинъ? Иди и ты… А я пока за ключемъ схожу… Не помню, куда засовалъ.

Прасковья Андреевна вышла въ гостиную къ постителю. Она хотла ужъ отрекомендоваться гостю и сказать, что она жена Милованова, но тотъ не далъ ей заговорить и, протянувъ руку, вымолвилъ:

— Очень радъ видть васъ! Радъ поглядть на васъ! Я въ моей жизни встрчалъ такъ мало особъ съ твердымъ характеромъ и непреклонною волей, что, зная обстоятельства вашей жизни, мн пріятно — не скрою этого — полюбопытствовать теперь познакомиться съ вами лично.

— Вы, вроятно, намекаете на мое замужество? произнесла, садясь около него, Прасковья Андреевна, но поневол нсколько сухо, такъ какъ все сказанное гостемъ по своей форм, а главное неожиданности, непріятно подйствовало на нее.

— Точно такъ-съ! отозвался тотъ, кланяясь.— Но убдительно прошу васъ не принимать въ дурную сторону. Я говорю, что думаю. Повторяю вамъ, что вашимъ поступкомъ вы доказали твердость характера и воли. Вы ничего худого не сдлали, но изо ста женщинъ девяносто девять побоялись бы поступить такъ, какъ вы. Всякій хочетъ быть счастливымъ на свт, но счастье не дается, а завоевывается. И вотъ именно воевать-то ни у кого смлости и нтъ. Всякій ждетъ, какъ герой въ сказк, чтобы ему на ковр-самолет какая-нибудь жаръ-птица все принесла. А надо, чтобы коверъ-то самолетъ былъ у насъ вотъ здсь, показалъ онъ себ на грудь.— А вотъ у вашего супруга, какъ я слышалъ, коврикъ-то этотъ ужъ и завелся… Сказываютъ, что вашъ ангелъ, обратился незнакомецъ къ Милованову,— такъ летитъ, что своимъ полетомъ предсказываетъ, что и вы сами далеко залетите. И давай Богъ! А вотъ убдиться въ этомъ собственными глазами я и являюсь.

Незнакомецъ говорилъ тихо, но звучно,— медленно, но не потому, чтобы искалъ словъ, а потому что оттнялъ каждое слово. И вся рчь его лилась какъ-то особенно. Неуловимые переливы въ голос звучали гармонично.

— Итанъ, сударыня, позвольте надяться, прибавилъ онъ,— что вы не гнваетесь на меня за мое откровенное слово.

— Нисколько! отозвалась Прасковья Андреевна.— Но я ничего, повторяю, особеннаго не совершила. Я, княжна Березопольская, вышла замужъ не за простого двороваго столяра, какъ про меня говорили въ Москв, а за даровитаго художника. Да наконецъ, это былъ такой поступокъ, котораго я нисколько не скрываю, чмъ я, пожалуй, даже горжусь, тогда какъ вс всячески стараются избгать въ разговор всего, что можетъ быть намекомъ на мой поступокъ. И вотъ это умолчаніе или избганіе больше оскорбляетъ меня. При мн не говорятъ вообще о неравныхъ бракахъ, какъ не говорятъ о веревочк въ дом повсившагося.

— Да! разсмялся гость и тотчасъ произнесъ чистымъ французскимъ выговоромъ ту же поговорку, а затмъ прибавилъ:— Не только объ веревочк, но даже о пеньк и о льн запрещается говорить.

Въ эту минуту вернулся Миловановъ, ходившій заключемъ, чтобы отпереть горницу, гд стояла статуя. Она бывала всегда заперта изъ боязни, чтобы прислуга не надлала какой-либо бды.

— Пожалуйте! произнесла Прасковья Андреевна, и въ ту же минуту ршилась наконецъ вымолвить ту фразу, которая давно просилась на языкъ, но которую до сихъ поръ не удавалось ей сказать:

— Позвольте мн узнать, съ кмъ я имю честь говорить?

Гость, поднявшійся въ эту минуту съ кресла, опустилъ немного голову, слегка развелъ руками, помолчалъ мгновеніе и произнесъ:

— Убдительно, всепокорнйше, такъ сказать, душевно прошу васъ, сударыня, разршить мн не называть себя. Я знаю, что я обязанъ благоприличіями назваться, и если бъ я предполагалъ, что буду имть честь познакомиться съ вами, то — говорю прямо — не пришелъ бы… Мой разсчетъ былъ иной: прійти въ качеств прохожаго съ улицы, спросить г. Милованова, поглядть на его ангела и уйти. Такъ длается за-границей. Такъ длалъ и я всегда во Франціи и въ Германіи. Тамъ можно смло стучать въ дверь всякаго художника, и онъ не заставитъ васъ показывать паспортъ. Такъ я и хотлъ поступить. И вотъ попалъ впросакъ! Но я надюсь на ваше снисхожденіе, убдительнйше прося васъ не заставлять меня назваться. Разршите, по Соломоновски, вопросъ. Или же ршите его, какъ Александръ Македонскій съ хитроумнымъ узломъ. Если вы потребуете непремнно мое имя, то я долженъ буду уйти, не видавши вашего ангела, такъ какъ назваться я не могу. Позвольте прибавить, что я не останусь для васъ навсегда невдомымъ постителемъ, нчто въ род masque de fer. Со временемъ быть можетъ все разъяснится…

Полина удивилась, но тотчасъ же нсколько измнила обращеніе съ гостемъ. Она сразу сообразила дв вещи, или сочетаніе двухъ обстоятельствъ. Предъ ней стоялъ несомннно тонко благовоспитанный и весьма просвщенный человкъ, какихъ она встрчала мало. А если онъ при этомъ не хочетъ сказаться, то имя его, вроятно, довольно, а то и слишкомъ громкое. Тмъ не мене, Прасковь Андреевн былъ непріятенъ его отказъ. Отъ него возникали какъ бы неравныя между ними отношенія. Незнакомецъ становился выше хозяевъ.

‘Чтожъ! такъ и слдуетъ! Вдь мы крпостные князя Березопольскаго!’ съ горечью подумалось ей вдругъ.

XXIV.

Вс трое прошли въ залу. Незнакомецъ сталъ предъ ангеломъ въ нсколькихъ шагахъ разстоянія, постоялъ немного, потомъ тихо обошелъ кругомъ и, взявъ одинъ изъ стульевъ, стоявшихъ у стны, слъ противъ статуи такъ, чтобы видть ее въ три четверти. Лицо его стало сосредоточенно, серьезно. Несмотря на то, что Прасковья Андреевна вся перешла въ глаза и силилась что-либо прочесть на лиц загадочнаго гостя, она ничего не могла узнать. Гость былъ только сосредоточенъ. Ни порицанія, ни похвалы, ни удивленія, ни пренебреженія — ничего не было на лиц его. Онъ только внимательно разглядывалъ статую.

— Говорятъ, что взмахъ крыльевъ нсколько удался, произнесла Прасковья Андреевна.

Она нетерпливо желала получить хоть одно слово или подтвержденія, или отрицанія. Хоть что-нибудь, хорошее, или дурное, хотлось ей скорй узнать. Незнакомецъ внушалъ ей какое-то невольное къ себ уваженіе. Но онъ не отвтилъ…

— Какъ вамъ кажется правая рука? выговорила она снова.

Но, къ своему величайшему удивленію, даже нсколько уколотая, Прасковья Андреевна снова не получила никакого отвта. Сидвшій на стул незнакомецъ бровью не двинулъ, какъ будто не къ нему обращались, даже боле: какъ будто онъ совсмъ не слыхалъ этихъ словъ.

Прошло около пяти минутъ. Въ горниц царило гробовое молчаніе. Прасковья Андреевна стояла уже задумавшись, понурившись, и безсознательно вертла на пальц свое внчальное кольцо.

Миловановъ стоялъ тоже, взглядывалъ по-очередно на сидящаго незнакомца, на своего ангела, на плечо и голову жены, стоявшей предъ нимъ, и изрдка тихо вздыхалъ. Онъ самъ не могъ понять, откуда и почему явилось вдругъ въ немъ тревожное ожиданіе, что скажетъ этотъ невдомый поститель. Онъ самъ не понималъ, почему мнніе этого господина для него будетъ важне всего того, что говорили или могли сказать прежніе постители, художники-спеціалисты.

Неужели потому, что этотъ не сказываетъ своей фамиліи,является какъ бы подъ личиной? Нтъ. А потому, что онъ внушаетъ что-то къ себ. Даже его лицо теперь, когда онъ смотритъ молча и сосредоточенно на этого ангела, говоритъ что-то Милованову. Онъ бы желалъ, чтобы вс всегда такъ же смотрли на его дтище. Пускай они будутъ судить его произведеніе вкривь и вкось, осуждать, но пускай вс будутъ внимательно разглядывать его и ‘такъ’ смотрть, какъ ‘вотъ этотъ’ смотритъ. Этому можно потомъ даже и поврить, если онъ скажетъ, что одна рука толще, одно крыло короче, одна нога длинне. Если онъ это скажетъ, то будетъ не обидно, а только страшно. Сердце забьется, потому что будешь чувствовать, что надо врить и надо подчиниться, этому суду.

Гость всталъ, тихо двигаясь обошелъ снова кругомъ статуи и наконецъ такъ вздохнулъ вдругъ, какъ если бъ онъ все лзъ на высокую гору, достигъ макушки и можетъ наконецъ вздохнуть свободне. Онъ поднялъ глаза на Милованова, потомъ подошелъ къ нему, протянулъ ему руку, крпко пожалъ и выговорилъ очень тихимъ голосокъ:

— Я не знатокъ настоящій, цнитель записной, что-ли… Я только со страстью люблю искусство, люблю и скульптуру,и живопись, и музыку. Кое-что въ жизни видалъ, подолгу годами за-границей живалъ. И я безъ всякаго опасенія, смло говорю вамъ и утверждаю, что у васъ большой талантъ. Въ этомъ произведеніи есть недостатки, но я о нихъ говорить не хочу… Было бы безстыдно и безчестно говорить о нихъ. Скажу вамъ почему безчестно и прошу не удивляться, прошу не считать мои слова безсмыслицей. Часто въ недостаткахъ начинающихъ художниковъ кроются т будущія особенности таланта, которыя и длаютъ ихъ великими художниками. То же самое, что является сначала въ вид недостатка, потомъ является въ вид качества. Есть одна особенность въ вашемъ ангел, про которую всякій понимающій вамъ скажетъ, что она есть недостатокъ, порокъ, нчто не удавшееся, портящее общее впечатлніе. Но я ужь ршилъ этотъ вопросъ совершенно иначе. Если я мысленно избавлю вашего ангела отъ этого порока, то сразу отниму у него всю ту прелесть, которая разлита во всей фигур, все то очарованіе, которое онъ производитъ. Такъ ли, сякъ ли, молодой человкъ, а вамъ надо работать, чтобы когда-нибудь мы — россіяне — могли вами гордиться, люхвастать. А это будетъ!

Когда незнакомецъ кончилъ и поднялъ глаза на мужа и жену, то сразу смолкъ и отчасти удивился.

Миловановъ стоялъ предъ нимъ съ пылающимъ лицомъ, яркій румянецъ горлъ на его щекахъ, глаза блестли. А рядомъ съ нимъ стояла Прасковья Андреевна, которая именно и поразила гостя.

Женщина стояла мертво-блдная, съ помутившимся взоромъ и слегка вздрагивавшею губою. Прошло мгновеніе, поститель приблизился къ ней, подалъ ей руку и вымолвилъ:

— Очень радъ! Не заслужилъ этой чести! Вы меня не знаете, а между тмъ мн врите. Именно не заслужилъ я этой чести. И давай Богъ, чтобы я не ошибался! Да и не ошибаюсь я… Что жъ, былъ всегда зрячій, а теперь ослпъ? Какъ можно? Да что тутъ говорить! Вотъ онъ,— протянулъ гость руку на статую,— онъ самъ за себя говоритъ! Спасибо скажите, что зима на двор, что двойныя рамы, а то пришли бы какъ-нибудь поутру, а его и нтъ! Улетлъ туда, гд ему и быть слдуетъ! Въ синія небеса! И это, молодой человкъ, обернулся гость къ Милованову,— это главное въ вашемъ произведеніи. Главное то, что ангелъ вашъ не распустилъ крылья, стоя на одномъ мст. Онъ летитъ, несется… И какъ это происходитъ на свт. Господи помилуй! воскликнулъ онъ вдругъ оживляясь.— Вдь не видали же вы въ жизни летящихъ ангеловъ! Вдь не ворона же какая-нибудь, или голубь показали вамъ, какъ надо крылья расправлять!

И затмъ, помолчавъ мгновеніе, гость обернулся отъ статуи снова къ хозяйк и выговорилъ тихо, слегка наклоняясь къ ней, будто по секрету отъ мужа:

— А вы глубоко чувствуете… Вы глубже чувствуете, чмъ вашъ супругъ.

Прасковья Андреевна вопросительно взглянула на него.

— Кто отъ радости блднетъ, кто отъ счастія мертветъ, сударыня, тотъ глубже чувствуетъ, нежели тотъ, который зарумянится да скакать учнетъ. Горе бьетъ, а счастье гладитъ… Первое легче почуять. Ну-съ, позвольте проситъ у васъ позволенія побывать еще одинъ разъ, все-таки инкогнито, и привезти съ собой одного моего пріятеля. А теперь извините, мн пора,

И черезъ нсколько минутъ гостя уже не было въ квартир. Миловановъ, проводивъ его, заперъ комнату на ключъ и, положивъ его въ карманъ, пошелъ къ жен, которая уже была въ дтской. Онъ слъ около нея, и нсколько минутъ они не проронили другъ другу ни слова.

Прасковья Андреевна была сильно взволнована, она не обманывала себя. Этотъ незнакомецъ внушилъ ей полное, безграничное довріе еще прежде своего сужденія. И это его сужденіе было для нея теперь судомъ академическимъ. Онъ сказалъ немного, не разбиралъ, какъ т художники, красоту или уродство линій, не критиковалъ руки, ноги, складки савана. Онъ сказалъ только, что есть какой-то недостатокъ, который есть особенность таланта и изъ котораго можетъ выработаться главное качество этого таланта. Затмъ онъ сказалъ то, что она сама и видитъ, и знаетъ, и чувствуетъ,— что ангелъ летитъ!..

Ей припомнилась шутка его о двойныхъ рамахъ, мшающихъ ангелу улетть на небо.

Она улыбнулась наконецъ, поглядла на мужа и вдругъ слезы полились по лицу ея.

— О чемъ же ты? произнесъ Миловановъ, испугавшись.

— Страшно, Юрій! упавшимъ голосомъ произнесла она.— Просто страшно! Я хочу врить ему и боюсь… Чмъ больше я ему поврю, тмъ ужасне будетъ потомъ узнать, что онъ, нехотя, такъ жестокосердно обманулъ меня. Когда разныя человческія мечтанія сбываются въ жизни, то страхъ душу охватываетъ! Точно будто привидніе, котораго, боясь, ожидалъ и которое вотъ оно… вдругъ мелькнуло, зашевелилось и идетъ на тебя.

— И кто онъ такой? вдругъ прибавила Прасковья Андреевна.— Кто онъ такой? снова почти вскрикнула она.— Вотъ что бы знать надо! Мн чудится, что онъ… не знаю, какъ и сказать… Онъ не простой какой-нибудь столичный обыватель. Онъ кто-нибудь… Можетъ быть онъ… Ну, да что объ этомъ? Опять мои римскія мечтанія. Не государь же императоръ переодлся въ партикулярное платье, да пришелъ къ намъ пшкомъ поглядть на ангела!..

И Прасковья Андреевна глубоко задумалась. Миловановъ спросилъ у нея, пойдетъ ли она, по обыкновенію, погулять пшкомъ, но жена не слыхала его и не отвтила ни слова. Она сидла въ такой поз и съ, такимъ лицомъ, какъ еслибъ гость объявилъ прямо, что у ея мужа нтъ и тни дарованія, или если бы статуя вдругъ была найдена въ зал на полу, въ кускахъ, разрушенная и обезображенная невидимою рукой…

Незнакомецъ былъ правъ въ своемъ сужденіи и объ ней самой. Она глубже чувствовала. Счастье поражало ее какъ ударомъ…

XXV.

На другой день, въ ту же пору, въ квартиру Милованова явился другой гость. Точно такъ же вызвалъ онъ хозяина въ переднюю, такъ же вышелъ къ нему Миловановъ и точно такъ же получилъ вопросъ, но этотъ вопросъ озадачилъ и укололъ его.

Гость произнесъ:

— У васъ въ услуженіи находится дворовый человкъ Егоръ Миловановъ?

— Я самъ — Миловановъ, невольно и безъ причины смущаясь, отозвался онъ.

— Вы сами? Такъ я и полагалъ. Изволите видть, дльце маленькое… Позвольте войти и объяснить.

И точно такъ же, какъ вчера, Миловановъ проводилъ гостя до гостиной.

Этотъ гость былъ противоположностью вчерашняго, антиподомъ. Онъ былъ высокій, плотный, съ грубыми чертами бритаго лица, остриженный подъ гребенку, съ синими очками на носу, въ вид толстой красноватой фиги, и съ глазами неизвстнаго цвта, скрывавшимися за очками. Но не смотря на темно-синія стекла, глаза эти глядли и непріятно пронизывали. Они будто спрятались тамъ, чтобы хитре оттуда видть, лучше подглядывать, высматривать. Въ нихъ было что-то хищническое.

Прежде всего Миловановъ невольно замтилъ огромныя, грубыя, красноватыя руки гостя. На немъ были грязноватыя брыжжи у рубашки и довольно засаленный черный галстухъ, повязанный немного на-бокъ, высокій и тсный, сидвшій на ше, какъ собачій ошейникъ. Сюртукъ былъ сильно потертъ по швамъ, съ сизымъ отливомъ на груди и плечахъ, съ пятнами на локтяхъ. Такіе же два сизыхъ кружка будто свтились на колняхъ. Вмст съ тмъ Миловановъ невольно чувствовалъ, что вмст съ гостемъ появился въ горниц какой-то особенно непріятный запахъ чего-то будто залежавшагося, плсенью отдающаго. Наконецъ, голосъ незнакомца былъ сиповатый, или отъ простуды, или отъ перепоя. Свши въ кресло у стола, онъ вынулъ изъ бокового кармана сложенный листъ бумаги, положилъ его на столъ и разгладилъ толстою лапой.

Поднявъ на Милованова не глаза свои, едва видимые, а лишь синіе очки, онъ заговорилъ протяжно, будто мыча, а не произнося каждое слово. Милованову вдругъ показалось, что гость безобразно подражаетъ вчерашнему гостю. Ему показалось, что этотъ гость — не что иное, какъ каррикатура вчерашняго.

— Дльце простое, сударь мой, или дльце совсмъ необыкновенное — такъ доложу я вамъ. Все будетъ зависть отъ вашихъ показаній: разъясните вы намъ вс обстоятельства, или въ окончательномъ форменномъ вид все запутаете. Позвольте васъ просить отвчать правду, самую настоящую правду. Облыжнымъ манеромъ горю не пособите. Такъ ужъ на чистоту все прямо и выкладывайте!

Миловановъ вспыхнулъ. Заграничная жизнь уже давно воспитала его настолько, что многое, чего прежде въ Березополь онъ просто не замтилъ бы, теперь уже оскорбляло его.

— Я не понимаю, признаюсь, какой вы имете поводъ, холодно возразилъ онъ,— не слыхавъ отъ меня еще ни единаго слова, уже предполагаете, что я отъ природы лгунъ? Желаю вамъ столько же лгать, сколько я лгу.

— Вы не обижайтесь, сударь. Съ вами о дл толковать надо, а въ длахъ нжности не допускаются. Позвольте опять спросить: вы Миловановъ? Вы сами…

— Да-съ.

— Егоръ, Ивановъ сынъ?

— Да-съ.

— Крпостной дворовый человкъ Рязанской губерніи, вотчины Березодолье, помщика князя Березопольскаго, а нын — по дарственной — приписной дворовый же человкъ Рязанской же губерніи, вотчины Прачешное, помщицы княгини Евгеніи Степановны Березопольской.

— Что?!.. проговорилъ Миловановъ, но такъ тихо, что тость не слыхалъ.

— Такъ ли я сказываю? Отвчайте! спросилъ онъ.

— Что?!.. громче повторилъ Миловановъ, какъ бы задохнувшись на мгновеніе.

Лицо его настолько измнилось, голосъ былъ такой странный, такъ дико прозвучалъ, что гость сталъ глядть на него, ничего не говорилъ и не отвчалъ, а только дивился перемн въ сидящемъ предъ нимъ.

— Чему же вы, позвольте спросить, удивились?

— Вы сказали, что я крпостной человкъ княгини Евгеніи Степановны?

— Да-съ.

— Откуда же такая взялась? Когда?

— Кто?

— Откуда взялась такая княгиня Евгенія Степановна, и какимъ образомъ могу я ей принадлежать?

— А вотъ-съ бумага! Тутъ все прописано. Я вамъ по бумаг сказываю. Бумага изъ Рязанской палаты пришла сюда къ намъ въ полицію. Съ ней вмст и указъ вашей барыни, съ ея даже собственноручною подписью.

— Княгиня Евгенія Степановна! проговорилъ Миловановъ тмъ же дикимъ голосомъ и какъ будто не гостю, а себ самому.— Евгенія!.. Какъ! двчонка Евгенья, которая висла ко мн на шею, отъ которой я насилу отвязался!.. Да какая же она княгиня?.. Чья же она жена?.. Неужто же она вышла за Илью Петровича?

— Этого, сударь мой, я не знаю и это все совсмъ не любопытно. Какъ именуется супругъ княгини — мы не знаемъ и это до насъ не касается. У насъ бумага отъ Рязанской помщицы княгини Евгеніи Степановны Березопольской, а какъ именуется ея сынъ, братъ или ддушка, это до насъ не касается. Ну-съ, теперь извольте выслушать! Эта самая ваша помщица объявляетъ, что вы находитесь въ безвстной отлучк безъ всякаго ея разршенія, такъ сказать, въ бгахъ. И поэтому она проситъ розыскать васъ и водворить на жительство. И вотъ-съ я являюсь къ вамъ за тмъ, чтобы объявить вамъ, что вы должны отправляться, не медля ни мало, домой по требованію вашей помщицы. Не исполнить сего приказанія вы не можете. Вы у насъ будете подъ наблюденіемъ — и въ случа вашего укрывательства, или побга, мы васъ съ глазъ не спустимъ, но тогда будетъ ужъ много хуже! Теперь вы можете отправляться, какъ желаете. Денежки, я вижу, у васъ есть. Можете хать хоть въ карет. Если же окажется на сихъ дняхъ, что денежки ваши и вся эта квартира и все такое добыто вами неправильно, убійствомъ или грабежомъ, то мы васъ совсмъ здсь прихлопнемъ и къ помщиц вашей не отпустимъ, а ужъ будемъ судить.

— Что вы блены обълись? вдругъ воскликнулъ Миловановъ такъ, что огромный чиновникъ даже вздрогнулъ на кресл.

— Позвольте! выговорилъ онъ, точно зарычавъ.— Я не позволю никому, а тмъ паче крпостному человку, такъ со мной разговаривать.

— Такъ и вы не разговаривайте такъ, какъ вы сейчасъ говорили! Вы меня воромъ назвали… Жена моя — княжна Березопольская — бывшая моя, правда, помщица, и не только что здсь… а у нея огромное состояніе. И она, княжна Березопольская, рожденная, настоящая, а не дворовая двка, висльница, которая теперь попала въ княгини!

Миловановъ замолчалъ, но слегка поблднлъ и руки его дрожали. Чиновникъ тоже помолчалъ мгновеніе, но вдругъ тихо присвиснулъ.

— Фи-у!.. протянулъ онъ.— Какая исторія! Я думалъ, тутъ все спроста, а тутъ, такъ сказать, цлое жизнеописаніе Плутархово! И умомъ-то не прикинешь… Такъ вы сказываете, что ваша жена — княжна Березопольская, а эта самая княгиня, какъ ее тамъ, Евлампія Степановна — дворовая двка? Могу сказать! Вотъ такъ промеморія! Тридцать семь лтъ на служб нахожусь, а этакой нромеморіи не читывалъ и не слыхивалъ!.. Вотъ въ разныхъ жизнеописаніяхъ о приключеніяхъ всякихъ книжныхъ особъ обоего пола — подобное читывалъ… Такъ изволите видть, это все такъ оставить нельзя. Нтъ-съ. Вы говорите, иждивеніе у васъ есть. Состояніе у вашей жены большое. Коли была княжна,— понятно, большое! Стало быть, денежки у васъ водятся. Ну-съ, такъ вы, сударь, не будьте, извините, дуракъ, себя не давайте въ обиду этой самой княгин изъ дворовыхъ двокъ. Это надо все обдумать! Вотъ что-съ! Я вамъ теперь ничего не скажу… А во-первыхъ-съ, позвольте вамъ доложить, что я желаю съ вами полнаго сердечнаго знакомства.

Чиновникъ протянулъ свою лапу. Миловановъ подалъ руку и тотъ крпко стиснулъ ее.

— Мы съ вами теперь стало быть друзья! Я у васъ буду завтра, или, того лучше, приходите ко мн, и мы потолкуемъ. Васъ, сударь мой, какъ крпостного человка, требуетъ къ себ помщица, княгиня. А сія вышереченная княгиня — дворовая двка бывшая, такъ ли-съ?

— Такъ.

— Ну-съ, врю! Въ этомъ во всемъ я моимъ проницательнымъ служебнымъ окомъ вижу такую загвоздку, какихъ не видано и не слыхано. Это, сударь мой, такая загвоздка, отъ которой великое злополучіе и великое благополучіе произойти можетъ!

И лицо чиновника вдругъ засіяло, глаза такъ запрыгали, что даже сквозь синія стекла видно было ихъ ликованіе.

— Ну-съ, до завтра! Будете у меня?

— Непремнно, выговорилъ Миловановъ.

И невольно, самъ того не желая, прибавилъ вслухъ:

— Евгенія — княгиня Березопольская!..

— Такъ-съ, такъ-съ… Вотъ вы не врите! Да и я бы вашей исторіи не поврилъ! А я, такъ сказать, не словамъ вашимъ, а голосу вашему и физіономіи вашей врю. Больно ужъ вы озадачились, да и опшили! Такъ милости просимъ ко мн. Завтра мы съ вами придумаемъ для княгини этой… Степановны, ахтительные дуплетъ и карамболь… Это такъ у бильярдныхъ игроковъ прозывается. А я на бильярд — мастеръ, какихъ нту. Я, сударь мой, желтаго съ карамболемъ по тремъ краснымъ и по двумъ блымъ въ седьмую лузу кладу!

И гость громко, грубовато, но вмст съ тмъ сиповато, расхохотался своей острот. Черезъ минуту онъ уже спускался по лстниц дома, а Миловановъ шелъ къ жен, но остановился на полдорог, схватилъ себя за голову и произнесъ вслухъ:

— Говорить ли сейчасъ, или обождать? Перепугаешь насмерть. А вдь она кормитъ… Такъ вотъ оно — ни слуху, ни духу не было отъ князя… Княгиня Евгенія Степановна!.. Да что жъ это такое?.. Чертовщина какая-то! Князь женился на дворовой…

Но Миловановъ вдругъ запнулся и вымолвилъ упавшимъ голосомъ:

— А ты-то — что?..

Пройдя къ жен, онъ пересилилъ себя, принялъ спокойный видъ и началъ исподволь готовить ее услышать страшную всть.

Черезъ нсколько времени Миловановъ, не умя лгать или скрывать что-либо его волнующее, прямо передалъ извстіе жен.

Прасковья Андреевна не сразу поняла въ чемъ дло, а понявъ вскочила съ мста, измнившись въ лиц. Она долго стояла пораженная встью, затмъ снова молча опустилась на стулъ, но лицо ея было искажено и блдное, какъ бы перепуганное на смерть.

— Княгиня Евгенія Степановна Березопольская! Наша помщица! выговорила она наконецъ глухо.— Требуетъ насъ къ себ? Насъ? Своихъ дворовыхъ!

— Да, выговорилъ Миловановъ.— Вотъ и я такъ-то все повторяю. Кажется все это нелпицей. А какъ просто… Побывали въ храм, помнялись кольцами… Вотъ и все… Да и ждать этого слдовало.

— Юрій, да знаешь ли ты, что изъ этого можетъ выйти? Это погибель наша! Она тебя любила и любитъ. Теперь я все понимаю. Она… она не дала ему послать намъ документы… Да и замужъ за него пошла она, т. е. заставила на себ жениться, чтобы мстить теб и мн… Что же будетъ теперь?

— Но почему же мы ейные числимся, а не князевы? Вотъ чего я не пойму.

— Онъ продалъ ей, или подарилъ насъ… Тебя съ женой и… съ нимъ… съ нимъ!

Прасковья Андреевна показала на ребенка, и лицо ея исказилось гнвомъ.

— Она можетъ теперь продать насъ трехъ въ разныя руки, уморить его…

— Тогда я ее приржу, выговорилъ Миловановъ, мняясь въ лиц.

— Ахъ, полно… Разв въ этомъ спасеніе!

Наступило молчаніе и длилось долго.

— Я кругомъ виновата. Я одна. Я вела себя какъ малое дитя. И теперь я должна спасти васъ, хотя бы цною жизни. Васъ двухъ…

— Ты тоже не всть что болтаешь! вспылилъ Миловановъ.— Цною жизни… Умирать что ли теб?.. Мн ее зарзать, если она насъ распродастъ въ разныя руки — еще понятное дло. А теб что-то смертельное надумать на себя — совсмъ даже неподходяще.

Посл нсколькихъ минутъ молчанія Прасковья Андреевна воскликнула раздражительно и странно смясь:

— Жениться на горничной двк, сдлать крестьянскую бабу — княгиней! Ай-да просвщенный человкъ!

— Э-хъ-ма!.. вздохнулъ укоризненно Миловановъ.— А мы-то..?

XXVI.

Разумется, на другой же день Миловановъ отправился на совщаніе къ чиновнику. Столичный подьячій, или приказная строка, по имени Иванъ Захаровичъ Павлиновъ, у себя на квартир оказался чмъ-то инымъ. Миловановъ не ожидалъ того, что онъ увидлъ. Онъ нашелъ большую квартиру, отдланную проще чмъ была его собственная, но все-таки, сравнительно съ фигурой подьячаго, богатую и щегольскую.

Войдя въ первую горницу, онъ былъ принятъ барыней лтъ пятидесяти, расфранченною въ пухъ. На порог смежной комнаты онъ увидлъ двухъ уже не молодыхъ двушекъ, высокихъ, худыхъ, чрезвычайно похожихъ на отца. Однако и въ горницахъ, и въ ихъ убранств, въ фигурахъ и туалетахъ барыни и дочерей былъ какой-то особенный, странный отпечатокъ, сочетаніе чего-то крикливо-показного съ фальшивымъ и двусмысленнымъ. Никогда еще не случалось Милованову видть нчто подобное.

Хозяинъ вышелъ изъ своей комнаты въ темномъ халат и туфляхъ и попросилъ гостя съ особенною любезностью и предупредительностью пожаловать къ нему въ кабинетъ.

Переступивъ порогъ и затворивъ за собой дверь, Миловановъ очутился въ грязной, закоптлой комнат, гд на столахъ, въ шкапахъ и на подоконникахъ лежали кипы бумагъ въ синихъ оберткахъ. Эта комната казалась какой-то канцеляріей, или даже архивомъ. Посредин всего, предъ большимъ столомъ стояло большое, допотопное кресло. Въ него услся хозяинъ, пригласивъ гостя ссть противъ себя.

Иванъ Захаровичъ объяснилъ Милованову, что онъ много обсуждалъ со всхъ сторонъ его ‘случай’, какъ онъ выразился, и пришелъ къ убжденію, что это дло еще не пропащее. Только хлопотъ будетъ много и, конечно, предвидятся кое-какія траты. Онъ освдомился вскользь, какъ бы мимоходомъ, сколько Миловановъ не пожалетъ за то, чтобы оказаться свободнымъ человкомъ. Такъ какъ этотъ не вполн понималъ смыслъ рчей подьячаго, то Иванъ Захаровичъ объяснился на чистоту.

— Можно все уладить, сказалъ онъ,— но все дльце влетитъ вамъ тысченокъ въ пять непремнно, и если вы ихъ не желаете дать, такъ лучше и не начинайте. Все-таки истратите поневол тысячу рублей, а она пропадетъ зря. Или на вс идите, или ни гроша не теряйте, а собирайтесь въ путь-дорогу, да, по добру, по здорову, съ супруженькой и ребеночкомъ отправляйтесь въ Рязанскую губернію на мстожительства.

Миловановъ, разумется, отвтилъ, что средства у жены достаточныя и что они ничего не пожалютъ для того, чтобы избавиться отъ того невроятнаго положенія, въ какое попали.

Иванъ Захаровичъ повеселлъ сразу и сталъ подробно объяснять, гд, у кого онъ считаетъ нужнымъ хлопотать. Но ему необходимо имть для смазки не мене тысячи рублей.

— А то и начинать ничего не стоитъ! Никакого толку не будетъ! заключилъ онъ.

Миловановъ отвтилъ, что скажетъ жен и, по всей вроятности, на другой же день доставитъ деньги.

— Вы не безпокойтесь, не трудитесь. Я завтра къ вамъ самъ заду, весело заявилъ чиновникъ.— Ну-съ, больше намъ съ вами и разсуждать не о чмъ. Начнемъ компанію, будемъ сражаться какъ доблестные воины, и вс крпости штурмомъ возьмемъ!

На другой же день Павлиновъ, дйствительно, явился къ Милованову и получилъ тысячу рублей на хлопоты.

И съ этого дня началось мытарство. Съ этого дня, почти каждый день являлись въ квартиру Миловановыхъ разные посланцы отъ коллежскаго ассесора Павлинова, но все, съ чмъ они являлись, казалось Прасковь Андреевн какимъ-то вздоромъ, совершенно не нужнымъ и къ длу не идущимъ.

Дней черезъ пять явился, однако, самъ подьячій спросить Прасковью Андреевну, иметъ ли она понятіе о рязанскомъ чиновник Иван Леонтьевич Скоров. Она ничего не могла отвчать, но Миловановъ вспомнилъ, что это былъ тотъ самый чиновникъ, который когда-то хлопоталъ при сдач его въ солдаты.

— Ну, вотъ-съ, въ этомъ вся и бда! заявилъ Иванъ Захаровичъ.— Этотъ самый Скоровъ — тамошняя рязанская піявка, пройдоха самый сущій, уда и антихристъ, взяточникъ, сутяга, изъ тхъ, знаете ли, чиновниковъ, которыхъ бы вшать слдовало…

— Но что жъ намъ до него за дло? спросила Прасковья Андреевна.

— А такое намъ, сударыня, дло, что онъ пожаловалъ сюда и здсь онъ находится! И ходатайствуетъ, по порученію княгини Березопольской, вашей помщицы… Извините, на бумаг-то она все-таки-жъ помщица ваша. И вотъ онъ здсь приглядываетъ, подглядываетъ и разнюхиваетъ. И все то, что я подвизаюсь благоустроить, какъ честный исполнитель законовъ правосудія, влекомый сердцемъ къ справедливому разршенію обстоятельствъ, удручающихъ мирныхъ гражданъ,— онъ, сутяга и ябедникъ, всемп портитъ. Вотъ ужъ два дня, что мы съ нимъ, какъ два птуха, уткнувъ головы въ землю, стоимъ и ждемъ, кто первый подпрыгнетъ и кто кому шпорой глазъ выткнетъ. Въ этомъ-то теперь и все затрудненіе. И ждетъ онъ, уда Искаріотскій, что я первый подпрыгну, а онъ меня хлопнетъ. Мн-то нельзя ждать, а онъ выжидаетъ, проклятый. Начни онъ дйствовать, мн бы было легче васъ защищать, а онъ ничего не длаетъ. А какъ я что сдлаю, такъ онъ разстроитъ. Вотъ я и являюсь вамъ доложить подробно, какъ тутъ быть.

И Иванъ Захаровичъ объяснилъ, что этого самаго взяточника и подлеца Ивана Леонтьевича надо закупить, а безъ этого ничего сдлать нельзя. И поэтому Павлиновъ, ссылаясь на свое безкорыстіе, попросилъ еще тысячу рублей на ‘закупку’ рязанскаго стрекулиста.

Деньги, разумется, были ему тотчасъ же переданы. Съ этого дня прошло около недли, и Миловановы не имли никакихъ извстій о томъ, въ какомъ положеніи находятся ихъ дла.

Наконецъ, однажды какой-то юный чиновникъ явился въ квартиру и передалъ Милованову приглашеніе отъ господина Павлинова пожаловать на другой день около полудня въ полицейское управленіе.

Миловановъ отправился и встртилъ тамъ своего ходатая,а вмст съ нимъ и рязанскаго подьячаго, котораго когда-то мелькомъ видлъ два раза. Они сли въ отдльную горницу и стали толковать о дл.

Присмотрвшись къ обоимъ подьячимъ, губернскому и столичному, Миловановъ никакъ не могъ ршить вопроса, что это — два отчаянныхъ, заклятыхъ врага, которыхъ лишь дло заставляетъ бесдовать вмст, или два пріятеля, предатели кого-то третьяго.

Совщаніе это кончилось тмъ, что Милованова попросили дать подписку о невызд изъ города впредь до разршенія. Миловановъ охотно подписалъ поданный листъ. Затмъ оба чиновника стали совтовать Милованову попросить свою жену явиться лично къ главному начальнику сыскной полиціи, который — лицо очень высокопоставленное и лишь временно завдуетъ этою частью.

— Отъ него не то что многое, а все зависитъ, заявилъ Иванъ Захаровичъ.— Онъ у насъ временный командиръ. Отъ него не зависитъ, конечно, чтобы вы получили отъ помщицы видъ на жительство, или бы совсмъ стали вольнымъ, но отъ него зависитъ дозволить вамъ остаться въ город. Или, если онъ захочетъ, то можетъ, по чьему-либо наущенію, тотчасъ же послать васъ въ Рязань съ семействомъ по этапу, какъ простого крпостного человка.

— Такъ я и пойду его просить самъ, вызвался Миловановъ.

— Нтъ, сударь, это не годится. Онъ, доложу я вамъ, большой дамскій любезникъ — и лучше чтобы съ нимъ переговорила ваша супруга. Пускай она пожалуетъ сюда, спроситъ меня, а я ужъ устрою, что его превосходительство приметъ ее.

Миловановъ не общалъ ничего положительнаго, но вернулся домой и передалъ жен свое впечатлніе и совтъ подьячихъ. Онъ невольно сознавался, что во всемъ образ дйствій обоихъ было что-то странное, недосказанное, была какая-то путаница. А главное, что бросалось въ глаза, это отношеніе двухъ стрекулистовъ между собой, невозможность сказать, опредлить, враги ли они, или закадычные друзья.

— О чемъ же я буду просить генерала? удивилась Прасковья Андреевна.

— О томъ, чтобы намъ позволили здсь жить впредь до выясненія всхъ обстоятельствъ, а то насъ могутъ выслать въ Рязань, даже по этапу.

— Но вдь съ тебя взяли подписку, что ты не выдешь, стало быть, хотятъ насъ заставить здсь жить… И въ то же время я должна просить, чтобы намъ дозволили здсь жить. Вдь все это странно, темно!

— Все темно… Темне, чмъ когда-либо. Но что-жъ длать? разсудилъ Миловановъ.

На другой же день Прасковья, Андреевна, грустная, но холодно гордая, явилась въ тоже самое управленіе. Теперь только, въ первый разъ, начиналась сказываться тяжелая сторона того дикаго положенія, въ которое она себя поставила своимъ бракомъ.

Думалось ли ей, княжн Березопольской, что она будетъ когда-нибудь принуждена являться лично въ грязное, вонючее присутственное мсто и сидть на лавочк рядомъ съ какимъ-то бродягой, захваченнымъ въ полицію за буйство. А теперь ей даже приходилось терпливо ждать, чтобы мелкій подьячій, по своей протекціи, провелъ ее къ какому-то важному генералу, который, во время оно, почелъ бы себя, быть можетъ, счастливымъ, еслибъ былъ принятъ въ дом ея отца.

XXVII.

Времени прошло не мало…

Иванъ Захаровичъ явился наконецъ и попросилъ госпожу Милованову перейти въ другую горницу, гд была такая же грязь, духота и вонь. Но здсь, по крайней мр, не было разношерстнаго народа въ лохмотьяхъ, со странными, не то пьяными, не то испуганными лицами: Затмъ онъ вызвался сбгать доложить какому-то Порфирію Матвевичу, который во всемъ — властная рука, а тотъ уже устроитъ, чтобы его превосходительство тотчасъ принялъ госпожу Милованову.

Подьячій скрылся. Прасковья Андреевна осталась дожидаться и снова время шло томительно долго. Прошелъ цлый часъ. Мимо нея проходили, мелькали и шмыгали разныя фигуры, большею частью чиновники, письмоводители и писаря. Единственное утшеніе ея было въ томъ, что никто на нее не обращалъ никакого вниманія.

Наконецъ явился Павлиновъ, пригласилъ Прасковью Андреевну за собой и повелъ по крутой, грязной и вытоптанной ступенями лстниц, въ слдующій этажъ.

Тамъ оказалось нсколько чище, просторне, и воздухъ былъ мене пропитанъ тмъ дкимъ запахомъ невдомаго свойства, который, какъ, пелена, нависъ въ горницахъ нижняго этажа.

Точь-въ-точь такой же чиновникъ, какъ и Павлиновъ, тоже въ очкахъ, хотя не синихъ, нсколько опрятне одтый, съ огромнымъ перстнемъ на пальц, гд сіялъ брилліантъ, принялъ Прасковью Андреевну, не подавая руки, ибо держалъ золотую табакерку и фуляровый носовой платокъ.

Попросивъ ее ссть, онъ, глядя черезъ столъ въ окно на срое небо, попросилъ ее разсказать ему вкратц, въ чемъ состоитъ ея дло.

Прасковья Андреевна разсказала.

— О чемъ же вы хотите безпокоить его превосходительство? спросилъ онъ.

— О томъ, чтобы намъ не исполнять требованія госпожи Березопольской и оставаться въ Петербург впредь до благополучнаго разршенія всего этого дла. Такъ посовтовалъ самъ Иванъ Захаровичъ.

Чиновникъ ничего не отвтилъ, понюхалъ табаку, спряталъ табакерку, затмъ свернулъ фуляръ въ клубокъ, обтеръ себ носъ и, помолчавъ, выговорилъ:

— Да-съ. Въ нкоторомъ смысл, ‘Коварство и любовь’ господина Шиллера. Вотъ, что представляютъ теперь въ театр! Извольте-съ. Сейчасъ доложу его превосходительству. Они теперь свободны. Но только я не отвтчикъ за то, что изъ всего этого выйдетъ, такъ какъ я въ сторон, прибавилъ онъ, многозначительно взглянувъ въ лицо Прасковьи Андреевны.

Она замтила двусмысленность этого взгляда, но значенія его не поняла.

А чиновникъ между тмъ думалъ:

‘Денегъ жаль… На жилу Павлинова одного полагаешься, да на себя… А ничего ты не подлаешь. Не казиста больно, да и стара! Поди, небось, къ сорока годамъ уже подъхала! Будь смазлива — иное дло!..’

— Что жъ, извольте-съ, я пойду доложу! снова произнесъ онъ вслухъ. Но не двигаясь, будто ждалъ чего-то…

Прасковья Андреевна молчала, тоже ожидала и, удивляясь, глядла на него.

— Да, съ дамами дло имть куда непокладно. Все какъ-то трафится неопредлительно! Э-эхъ! грхи тяжкіе! выговорилъ онъ вдругъ, отодвинулъ свое кресло и, тяжело поднявшись, вышелъ изъ горницы.

Не прошло минуты, какъ онъ ужъ вернулся назадъ и, сдлавъ движеніе рукой къ дверямъ, въ которыхъ остановился, выговорилъ:

— Пожалуйте, сударыня! Его превосходительство проситъ!

Онъ пропустилъ Прасковью Андреевну мимо себя, показалъ ей слдующую дверь и прибавилъ:

— Вотъ сюда пожалуйте! А обратно, будьте добры, вотъ въ эту дверь идите, показалъ онъ на другую.— Такъ прямо по парадной на улицу и выйдете. А коли будетъ вамъ какая нужда, или желаніе меня повидать, прибавилъ онъ, ухмыльнувшись,— тогда, милости просимъ, прежнимъ путемъ. Я завсегда здсь присутствую.

Прасковья Андреевна направилась къ двери, отворила ее и вошла въ просторный, просто, но хорошо отдланный кабинетъ. Переступивъ порогъ, она обдумывала не то, что будетъ говорить, а въ какомъ тон говорить ей: принимать ли видъ просительницы, или, напротивъ, женщины обойденной ябедниками и сутягами и защищающей свои естественныя нрава.

Ступивъ нсколько шаговъ и поднявъ глаза на фигуру военнаго, который двинулся къ ней навстрчу, она ахнула и замерла на мст. Военный тоже остановился и вытаращилъ дикіе глаза.

Наступило молчаніе и длилось нсколько секундъ.

И тотъ, и другая были, очевидно, поражены чмъ-то внезапнымъ и невроятнымъ.

— Мое почтеніе! раздался знакомый Прасковь Андреевн голосъ, который невольно заставилъ ее вздрогнуть.

Передъ ней стоялъ ни кто иной, какъ ея бывшій женихъ, генералъ Орвадзе. И сразу ей вспомнилась его когда-то безсмысленная и нелпая угроза. И вдругъ теперь эта угроза, получила полный смыслъ.

— Ну, что жъ, все-таки сядьте! насмшливо выговорилъ Орвадзе, возвращаясь на свое мсто и показывая стулъ на довольно далекомъ разстояніи отъ себя.

Прасковья Андреевна двинулась, но чувствовала, что ноги у нея подкашиваются, въ голов становится темно. Она сла, съ трудомъ переводя дыханіе, но, однако, силою воли преодолла себя. Въ голов ея явилась мысль, что хоть этотъ злйшій врагъ ея, человкъ теперь власть имющій,— именно ту власть, подъ которой нечаянно очутилась она,— но тмъ не мене, вдь не одинъ же онъ на весь Петербургъ могущественный повелитель всего и всхъ.

— Ну-съ, княжна, то-бишь, выходитъ ужъ не княжна, а какъ-то… что-то такое чудесное… Вдь вы, стало быть, госпожа Милованова?

— Да, выговорила Прасковья Андреевна глухо, но твердо,

— Позвольте же мн узнать… Я ничего и понять не могу! Мн доложили, что какая-то дворянка, замужемъ за своимъ крпостнымъ, находится въ бгахъ. Помщица требуетъ водворенія на жительство. Такъ ли все это?

— Боле, или мене, произнесла Прасковья Андреевна.

— То-есть какъ это: боле или мене? Пребезсмысленное выраженіе! сухо вымолвилъ Орвадзе.— Вашъ мужъ — крпостной человкъ?

Прасковья Андреевна хотла было объяснить, какъ все произошло, но Орвадзе рзко перебилъ ее и выговорилъ:

— Я — человкъ занятой. Мн некогда бабьи сказки выслушивать. Я у васъ спрашиваю: крпостной вашь мужъ?

— Крпостной.

— А вы — его жена?

— Да.

— А помщица требуетъ, чтобы вы были водворены на жительство по мсту рожденія или приписки? Отвчайте.

— Да.

— Ну-съ, такъ и ступайте! И такъ какъ въ простомъ холопскомъ состояніи не полагается никакихъ ни почтовыхъ, ни вольныхъ, то вы и прогуляйтесь по образу пшаго хожденія..

— Стало быть, вы хотите мн теперь безчестно мстить, генералъ?

— Точно такъ-съ… Понять не трудно! И доложу вамъ, что я дйствую благороднйшимъ образомъ. Я бы могъ распорядиться съ вами совсмъ иначе. Я бы могъ на сихъ дняхъ, забравши въ полицію вашего бглаго мужа, просто выдрать его розгами, да и васъ съ нимъ прихватить, якобы по ошибк… А видите ли, я васъ отпускаю. Вотъ то-то, сударыня! Кабы вы не пренебрегли когда-то воиномъ и генераломъ, такъ не были бы въ такомъ положеніи, не допрыгались бы до того, чтобы быть холопкой. Вдь это только шалая, старая двка могла выйти замужъ за своего крпостного дворового! Я слыхалъ про эту вашу исторію, но никакъ не предполагалъ васъ увидть. Ну, что жъ — долгъ платежемъ красенъ! Отправляйтесь домой, завяжите узелочекъ на дорогу, да завтра на зар вмст съ мужемъ и маршъ по этапу къ своей барын-помщиц. Верстъ тысячу отмахаете, будете помнить генерала Орвадзе. Ну-съ, милости просимъ!

И генералъ махнулъ рукой, показывая на дверь.

Прасковья Андреевна поднялась, хотла что-то сказать, на круто повернулась и пошла изъ горницы.

Выйдя на улицу и чувствуя, что голова у нея кружится, она прошлась немного пшкомъ. Когда она вернулась домой, то нашла у себя въ квартир встревоженнаго и бесдующаго съ мужемъ Ивана Захаровича Павлинова.

Мужъ сидлъ съ измнившимся лицомъ.

Прасковья Андреевна сразу поняла, что угроза врага, вроятно, приняла уже иной видъ, въ род оффиціальнаго распоряженія.

— Кабы знать да вдать! воскликнулъ Иванъ Захаровичъ при вид ея.— Не слдовало вамъ генерала и видть… Хуже вышло.

— Вы же посовтовали…

— Да-съ… Но могъ ли я предвидть, что вы наскажете генералу дерзостей и онъ захочетъ васъ проучить за это, свою власть показать?… Сами виноваты! Спси много…

Прасковья Андреевна удивленно поглядла на чиновника и не отвтила ни слова.

XXVIII.

Прасковья Андреевна была поражена не тмъ, что придется выходить изъ Петербурга по Новгородской дорог пшкомъ, или хать на крестьянскихъ розвальняхъ съ солдатомъ: ее исключительно пугала мысль о томъ, что можетъ приключиться съ единственнымъ ребенкомъ въ такомъ пути.

Дорогой изъ Саксоніи, гд онъ родился, въ Петербургъ — она дрожала при малйшей перемн погоды, а между тмъ онъ былъ въ люльк, въ большой всегда закрытой, карет. Люлька помщалась между ними двумя на сидньи. Изъ-за нея они жались и хали самымъ неудобнымъ образомъ, спали по очереди и дежурили надъ маленькимъ Андрюшей. А теперь придется въ мятель, въ морозъ держать его на рукахъ подъ шубкой такъ же, какъ часто видала Полина на дорог у встрчныхъ бабъ, изумляясь этому способу путешествія. Она не могла безъ ужаса подумать, что ей придется везти ребенка на рукахъ именно такъ, имя на себ и на немъ одну и ту же шубку… по крестьянски…

Подумавъ нсколько часовъ, но ни слова не сказавъ мужу, который сидлъ тоже какъ потерянный и совершенно неспособный разсуждать и ршать что-либо, Прасковья Андреевна, наконецъ, пришла къ заключенію, что имъ остается только одно: бжать и скрыться, сдлаться бглыми, попасть въ то положеніе, которое когда-то мерещилось ей еще при жизни отца.

Тогда она хотла бжать и скрываться съ своимъ нареченнымъ, пока отецъ живъ. Теперь же приходилось длать то же самое. Но ради кого? Вотъ что ужасно и невыносимо-оскорбительно! Изъ-за своей же горничной двки, которая теперь — княгиня Березопольская!

Въ сумерки Прасковья Андреевна объяснила мужу, что путешествіе въ Рязань за тысячу верстъ убьетъ ихъ Андрюшу и что если они когда-либо избавятся отъ неволи, въ чемъ она не сомнвалась, то все-таки не вернутъ ребенка. Поэтому имъ нтъ другого исхода, какъ немедленно скрыться куда бы то ни было.

Миловановъ не отвтилъ ни слова. Но когда черезъ нсколько мгновеній Прасковья Андреевна взглянула на мужа, она изумилась. Онъ сидлъ блдный, какъ полотно.

— Что съ тобой? вымолвила она.

— Ничего, отозвался онъ.

— Чего же ты испугался? Быть бглымъ? Что же намъ за это будетъ, если бъ насъ и нашли? Пока мы будемъ скрываться, ходатаи наши будутъ хлопотать, затютъ въ суд дло. И я знаю, что оно кончится въ нашу пользу. Можно начать дло объ обман. Мы можемъ скрыться тотчасъ же. Завтра утромъ тайно купить карету и лошадей…Тотчасъ же выхать и отправляться въ королевство Саксонское. Кому придетъ на умъ догонять насъ по дорог?

Миловановъ молчалъ.

— Что же ты? Чего жъ ты боишься? Разв это невозможно?

— Можно.

— Страшно что ли?

— Нтъ, чего же страшнаго…

— Такъ что жъ тогда? нетерпливо и пылко выговорила Прасковья Андреевна.

Миловановъ робко взглянулъ на жену, глаза его были влажны, и онъ вдругъ выговорилъ едва внятнымъ голосомъ:

— А ангелъ?

Прасковья Андреевна не сразу отвтила. За весь этотъ день она промучилась исключительно мыслями о ребенк и ни разу не вспомнила о другомъ дтищ ея мужа.

— Ну, что жъ, выговорила она.— Квартира останется за нами и статуя будетъ стоять въ той же горниц, пока мы не вернемся.

— Нтъ! отчаянно затрясъ головой Миловановъ.— Нтъ! нтъ! Сейчасъ же все имущество, какъ бглыхъ крпостныхъ, отберутъ въ полицію, а тамъ перешлютъ къ помщиц. А его, конечно, разобьютъ дорогой… Да и не пошлютъ, а выкинутъ? Что имъ каменная кукла, хоть бы и ангелъ. Да и что она значитъ, коли никто на нее вниманія не обратилъ! Одинъ какой-то старичекъ…

— Ну, такъ пожертвуй ребенкомъ-сыномъ изъ-за каменной куклы! рзко, хотя и тихо произнесла Прасковья Андреевна.

— Я этого не говорилъ… Надо такъ придумать, чтобы…

И онъ не докончилъ.

— Чтобы что?.. Самъ не знаешь. Да, наконецъ, если насъ отправятъ пшкомъ по этапу, то все равно, наше имущество останется здсь на произволъ полиціи, или будетъ описано. Вдъ не повеземъ же мы за собой на отдльной подвод ящикъ со статуей. Мы будемъ итти, а ангелъ — хать! Недурно! Тутъ надо ужъ спасать, Юрій, ребенка спасать, себя, а не…

Прасковья Андреевна запнулась, потому что хотла сказать то же слово: каменную куклу.

— Какъ знаешь! отозвался Миловановъ.— Только скажи съ вечера. Если завтра бжать, то я къ вечеру лучше ужъ самъ его покончу…

— Кого?!. Что?!.

— Возьму топоръ, или ломъ, и искрошу на куски. Лучше самъ, чмъ другіе!

— Это ребячество! Или ты злишься на кого-то, мстить хочешь! со слезами въ голос вымолвила Прасковья Андреевна.

— Кому? За что? Богъ съ тобой…

— Конечно, я виновата, что когда-то поступила по ребячьи. Но что жъ теперь длать? Наконецъ, мы можемъ тотчасъ же уложить статую, а завтра же рано утромъ свезти ее къ кому-нибудь и отдать на сохраненіе. Это дло двухъ часовъ времени. И крпостные люди имютъ право дарить свое имущество, кому вздумается. Дойди сейчасъ наверхъ въ это семейство… ну, этотъ чиновникъ, что живетъ надъ нами. Объясни ему все и предложили взять статую на сохраненіе въ ящик, за какую бы то ни было цну. Эта семья вся мн очень нравится: и онъ, и жена его и дочь. Жаль, что мы съ ними раньше не познакомились. Ступай сейчасъ и объяснись.

Миловановъ тотчасъ же отправился однимъ этажемъ выше, къ сенатскому чиновнику, котораго только изрдка встрчалъ на лстниц и съ которымъ уже началъ раскланиваться, но еще не заговаривалъ.

Прасковья Андреевна стала терпливо ожидать мужа, сидя въ дтской съ ребенкомъ на рукахъ. Изрдка, глядя въ лицо младенца, она произносила полушепотомъ.

— Да, бжать! Конечно! Бжать, спасать! Бгаютъ же преступники, ихъ ловятъ и не находятъ… А они безъ денегъ!.. А у насъ большія деньги, мы могли бы корабль купить и въ Швецію ухать, если бы не зима.

Миловановъ долго не являлся, и Прасковья Андреевна начала уже волноваться и сердиться. Первый разъ въ жизни она негодовала на мужа. Во-первыхъ, за то, что онъ свое мраморное дтище какъ бы предпочиталъ этому херувиму-сыну. Во вторыхъ, теперь всякая минута дорога, а онъ сидитъ тамъ. Неужели онъ подробно болтаетъ о томъ, гд и какъ сохранять его статую.

Прошло часа два, и Миловановъ появился въ дтской.

— Этакъ нельзя! воскликнула Прасковья Андреевна вн себя..— Это безмысленно! Это даже грхъ!

Миловановъ изумленно поглядлъ на жену.

— Два часа сидть, болтать о пустякахъ, когда надобно обдумать малйшую подробность! Часовъ черезъ двнадцать мы должны уже выходить изъ этой квартиры. А еще надо укладывать эту дурацкую куклу! А ты о ней съ чиновникомъ разсуждалъ двадцать часовъ.

— И совсмъ не о… кукл! тихо, но съ укоромъ отозвался Миловановъ.— Объ стату всего четверть часа толку было. Онъ, конечно, берется и отвчаетъ за сохранность. Даже, если полиція будетъ требовать, то не отдастъ. Онъ боле важный чиновникъ, чмъ мы думали… Я съ нимъ говорилъ о нашемъ дл, а не объ ангел. Онъ будетъ у насъ завтра рано утромъ. Онъ берется за все… Онъ говоритъ, что мы попали на мерзавца и сутягу Павлинова.

И Миловановъ разсказалъ жен, оживляясь, что чиновникъ этотъ съ нмецкою фамиліей, прозывающійся фонъ-Мейеръ, чисто русскій человкъ, статскій совтникъ и что-то такое особенное въ сенат.

Достаточно было судить о его значеніи по тому обстоятельству, что онъ прямо общалъ Милованову, что распоряженіе генерала Орвадзе о высылк крпостныхъ людей княгини Березопольской по этапу будетъ завтра же непремнно отмнено.

Прасковья Андреевна, слушая мужа, уже давно положила ребенка въ люльку и теперь съ оживленнымъ и взволнованнымъ лицомъ слушала все, что онъ разсказывалъ.

— Все повторялъ: ‘какая досада, что раньше не познакомились!’ А затмъ еще одно, тоже важное. Онъ мн сказалъ, что какъ же это мы принимаемъ такихъ именитыхъ гостей, какіе у насъ бываютъ, а позволяемъ разнымъ кавказцамъ Орвадзе надъ собой мудрить… Я спросилъ, про кого онъ говоритъ, и оказалось, что онъ видлъ выходящимъ отъ насъ этого старика, что приходилъ глядть ангела…

— Ну?! воскликнула Прасковья Андреевна, схвативъ мужа за руку.

— Ну, я ему сказалъ, что этотъ господинъ не захотлъ назвать себя, и спросилъ у него, какъ его фамилія. Онъ на это какъ-то замялся и сказалъ, что если тотъ господинъ самъ не пожелалъ сказаться, то и онъ не считаетъ возможнымъ его назвать. И при этомъ сказалъ: ‘вы успокойтесь, онъ вамъ многое что можетъ устроить. Коли навдается теперь, то, конечно, разскажите ему все про ваше положеніе. Отъ него и Орвадзе вашъ полетитъ кверху ногами’.

Прасковья Андреевна закрыла лицо руками и посл долгаго молчаніе выговорила

— Господи помилуй! Неужели же все опять устроится!

Ночь эта прошла, конечно, ужасно для обоихъ. Прасковья

Андреевна не смыкала глазъ.

XXIX.

На другой день, рано утромъ, чиновникъ-сосдъ явился познакомиться съ Прасковьей Андреевной и сразу внушилъ ей крайнее довріе къ себ. Онъ поразилъ ее своимъ благообразнымъ и добрымъ лицомъ, порядочностью всей своей фигуры.

Фонъ-Мейеръ спокойно и увренно объяснилъ ей, что отправится по мсту службы въ сенатъ и черезъ три или четыре часа будетъ снова у нихъ съ хорошимъ отвтомъ на ихъ длу.

— А пока позвольте вамъ доложить, сударыня, сказалъ онъ,— что, на основаніи практики служебной, я васъ завряю и докажу всякому начальству, какой угодно коллегіи, а равно всмъ господамъ сенаторамъ, что дворянка, вышедшая замужъ за крпостного человка — остается дворянкой и никакихъ своихъ правъ не теряетъ. Что касается вотъ этого пискуна, котораго я голосокъ слышу, прибавилъ онъ, указывая на сосднюю дверь, то это, признаюсь вамъ откровенно, для меня вопросъ. Но полагаю однако, что дти, рожденныя въ подобномъ брак, должны унаслдовать состояніе отца, а не матери.

Княжна уныло потупилась и вымолвила:

— Что жъ толку, г. Мейеръ! Я, дворянка, останусь жить въ Петербург, или, къ примру, отправлюсь жить въ Парижъ и буду веселиться, здить на балы, а мой мужъ и ребенокъ будутъ жить въ изб на деревн… Такъ ли? Разв тутъ есть смыслъ? Я буду свободна, а помщица изъ крпостныхъ двокъ будетъ имть право не только наказывать розгами моего мужа, но взять и продать, или подарить моего ребенка — кому ей вздумается. Наконецъ, просто, если захочетъ, уморить его!

— Да, вы правы. Въ данномъ случа, законъ не достигаетъ цли и, отмняя ту кабалу, въ которую попала бы дворянка, не желаетъ и знать о томъ, что всякая женщина сама пойдетъ въ эту кабалу, ради мужа, или дтей. Но, Богъ милостивъ, все устроится!

Дйствительно, часа черезъ четыре, фонъ-Мейеръ снова былъ у Миловановыхъ и, войдя, произнесъ шутливо:

— Ну, Юрій Ивановичъ, ангела-то укладывать подождите! Никуда вамъ хать не придется. Дло ваше такого рода, прибавилъ онъ обращаясь къ Прасковь Андреевн,— что по немъ затется цлое судейское дло съ вашими помщиками и протянется, пожалуй, цлые полгода, а то и годъ.

— А высылка? произнесла Прасковья Андреевна.

— Ни о какой высылк и рчи нтъ. Они вс тамъ хвосты поджали! А этого мерзавца Павлинова вы прямо-таки не пускайте къ себ. Я вамъ это говорю. Не опасайтесь. А генералъ Орвадзе, пожалуй, васъ и землю отъ себя избавитъ. Полагаю, какъ бы съ нимъ удара не приключилось. Такъ онъ побагровлъ, когда я ему нкоторую бумажку о васъ представилъ, что я думалъ — онъ на моихъ глазахъ отъ апоплексіи хлопнется!

— Но если онъ будетъ мстить намъ?…

— Ничмъ не можетъ! А если что случится, сами изволите знать: я тутъ съ вами сосдъ. Скажите словечко — и все, что только можно, я сдлаю.

Фонъ-Мейеръ поднялся, простился и вышелъ въ переднюю. Прасковья Андреевна и Миловановъ, благодаря его чуть не со слезами на глазахъ, проводили до лстницы.

Въ ту минуту, когда Мейеръ собрался подниматься къ себ въ этажъ, а мужъ и жена стояли на порог своей квартиры,— немножко ниже ихъ, на ступеняхъ, показался тотъ же загадочный незнакомецъ.

Мейеръ снялъ шляпу и сейчасъ же принялъ такую позу, которая ясно говорила о томъ, почти раболпномъ, почтеніи, которое внушаетъ ему прибывшій.

Незнакомецъ быстро оглянулъ всхъ и прежде всего, поспшно поклонясь Мейеру, произнесъ:

— Я не имю чести васъ знать, сударь мой, но догадываюсь, что вы меня знаете. Поэтому будьте столь любезны и снисходительны къ слабостямъ людскимъ, не говорите, до поры — до времени, господамъ Миловановымъ, что я за птица такая… Вотъ въ чемъ заключается моя просьба. Не исполните ея — берегитесь! Я человкъ злопамятный!.. погрозился онъ пальцемъ, хоть и шутливо, но внушительно.

— Помилуйте, ваше… началъ было Мейеръ.

Но незнакомецъ перебилъ поприбавилъ:

— Благородіе, на время!

Онъ тотчасъ пожалъ руку Прасковь Андреевн и Милованову и прибавилъ:

— Я къ вамъ въ гости… или, лучше сказать, къ вашему ангелу. Я въ него совсмъ влюбленъ.

Незнакомецъ прямо попросилъ пройти въ залу. Миловановъ бросился снова за ключемъ, чтобы отпереть горницу, а Прасковья Андреевна попросила гостя ссть. Она хотла сама заговорить о своемъ дл, которое теперь поглощало ее, но не знала, какъ начать. По счастію, гость началъ самъ:

— Вамъ нездоровится? Я замчаю въ васъ какую-то перемну.

— Нтъ, но мы пережили страшныя сутки. Теперь, вотъ въ эту минуту, когда вы длаете мн честь сидть у меня гостемъ, мы должны были бы уже быть съ мужемъ, а главное съ крошечнымъ ребенкомъ на рукахъ, на Новгородской дорог, отправляемые по этапу, какъ простые крпостные холопы, къ нашимъ помщикамъ.

— Что?.. протянулъ старикъ и вдругъ прибавилъ:— понимаю, хоть и не разсказали еще… Понимаю! Ну, это все пустое! Разскажите-ка мн подробно. Все до мельчайшихъ подробностей. Такъ, чтобы я ваше дло зналъ какъ свое собственное

И обернувшись къ Милованову, который въ эту минуту вошелъ съ ключемъ, онъ прибавилъ:

— Присядьте-ка, Юрій Ивановичъ. Ангелъ, авось, Богъ дастъ, не улетитъ, хоть я очень, повторяю, въ этомъ сомнваюсь и нисколько не удивлюсь, если мы отворимъ залу, а ангела не найдемъ. Прежде разскажите мн этотъ любопытный французскій романъ. Извините, Прасковья Андреевна, а вдь право, это чисто французскій романъ съ русскою подкладкой. Романъ, основанный на крпостномъ прав, коего въ другихъ странахъ уже и въ помин нтъ.

Прасковья Андреевна разсказала все до мельчайшихъ подробностей. Такъ какъ ей приходилось длать это не въ первый разъ, то она могла не только толково и послдовательно, но кратко и ясно изложить всю свою невроятную Одиссею.

Выслушавъ все, незнакомецъ долго молчалъ, сумрачно уставившись глазами на канделябръ, стоявшій передъ нимъ на стол.

— Положеніе ваше, выговорилъ онъ наконецъ,— гораздо боле мудреное, нежели вы думаете. Этотъ чиновникъ, котораго вы называете Мейеромъ, дйствительно правъ. Мн тоже сдается, что дворянка, выходя за крпостного, не теряетъ своего дворянства. Но что жъ толку-то вамъ, если мужъ и дти — крпостные! А затмъ, разршить это дло судомъ невозможно. Сдлать господина Милованова вольнымъ, противъ желанія его помщика или помщицы, никакой судъ, никакія коллегіи и никто не можетъ. Государь императоръ, конечно, можетъ, но не пожелаетъ. Можно попросить отпустить на волю, но приказать нельзя.

— Стало быть мы погибли? выговорила Прасковья Андреевна дрожащимъ голосомъ.

— Нтъ, у васъ найдется спаситель. Да, я врю. Онъ васъ изъ бды выручитъ! Онъ васъ спасетъ, онъ сдлаетъ Юрія Ивановича вольнымъ…

— И этотъ человкъ — вы! произнесла Прасковья Андреевна.

— Нтъ-съ, не я. Спаситель этотъ не простой смертный…

— Государь воскликнула! Прасковья Андреевна.

— Нтъ-съ, и не государь. Онъ даже не человкъ. Спасетъ васъ изъ кабалы вашъ летящій ангелъ.

— Какимъ образомъ?! почти вскрикнулъ Миловановъ.

— Объ этомъ не стоитъ вамъ объяснять, да и не хочется мн… Я могу ошибиться… Зачмъ же подавать напрасную, обманчивую надежду? Мн такъ думается. И лишь бы дло наладилось, А собственно въ его успх никакого чуда не будетъ. Дло бывалое, виданное! Не вы — первый, и не вы — послдній! Да, именно, вашъ летящій ангелъ и явится вашимъ освободителемъ изъ крпостной зависимости, улыбаясь прибавилъ незнакомецъ.— Пойдемте-ка его поглядимъ. Я у него, мысленно, еще разъ спрошу, могу ли я въ этомъ дл на его помощь разсчитывать.

XXX.

Прошло нсколько дней. Миловановы, которымъ боле не грозило нелпое, страшное распоряженіе полиціи, роковое для ребенка, немного успокоились. Но положеніе ихъ все-таки было невыясненное и неопредленное. Долго ли протянется ихъ дло, и чмъ оно кончится — этого никто не звалъ.

По совту Мейера, они ршились не принимать боле взяточника-подьячаго, уже выманившаго у нихъ зря крупную сумму. Иванъ Захаровичъ навдывался два раза и, подсмиваясь надъ лакеемъ, который говорилъ, что господъ нтъ дома, въ первый разъ ушелъ молча ухмыляясь, но во второй разъ онъ ушелъ со словами:

— Скажи имъ, своимъ господамъ, что они не изъ тхъ господъ, которымъ можно нашему брату дома не сказываться. А я навдаюсь еще разочекъ.

Явившись снова черезъ день, Иванъ Захаровичъ, стоя въ передней, крикнулъ громко:

— Поди, скажи барын, что если я ее сейчасъ не повидаю, то черезъ два дня вызову въ полицію!

Прасковья Андреевна, слышавшая эту угрозу сразу ршилась и вышла въ переднюю.

— Что вамъ отъ насъ угодно? произнесла она вн себя.

— Угодно, сударыня, видть васъ и спросить, желаете ли вы моей помощи въ вашемъ дл, или не желаете?

— Нтъ, не желаемъ. Видть даже не желаемъ.

— Ну-съ, такъ извольте сообразить. Если вы мн дадите тотчасъ дв тысячи на разные расходы, то я вамъ дамъ подписку, или что хотите, что вы всю зиму спокойно проживете въ Петербург. Если же вы на сіе не согласны и не желаетемоихъ услугъ, то черезъ нсколько дней отправитесь всенепремнно по мсту прописки къ своимъ господамъ-помщикамъ.

— Избавьте меня, пожалуйста, отъ себя и вашихъ совтовъ, произнесла Прасковья Андреевна тихо, но твердо.— Деньгами больше сорить, неизвстно зачмъ, я не желаю.

— И это ваше послднее слово, сударыня?

— Да-съ.

— Ну-съ, вы раскаетесь!

— Можетъ быть.

— Такъ уходить мн? переспросилъ чиновникъ.

Прасковья Андреевна пожала плечами, повернулась къ нему спиной и пошла въ горницы.

Павлиновъ ушелъ, пробормотавъ:

— Я теб докажу, что коли и самая послдняя спица изъ колесницы вывалится, такъ вс остальныя спицы расшатаются и начнутъ вываливаться.

Ровно черезъ два дня посл этого посщенія, сенатскій чиновникъ, сосдъ Миловановыхъ, вернувшись со службы, зашелъ къ нимъ нсколько сумрачный и объявилъ, что дло ихъ снова приняло дурной и крайне странный оборотъ. Ему, какъ человку интересующемуся этимъ дломъ, дали знать, что указано свыше генералу Орвадзе сдлать подробный докладъ обо всемъ по пунктамъ: о поведеніи княжны Березопольской при сдач въ солдаты крпостного столяра, о причинахъ скоропостижной смерти въ Москв ея отца, князя Андрея Ивановича, объ ея замужеств и поддлк при этомъ какихъ-то документовъ, объ ея отъзд за границу съ фальшивымъ видомъ, о принадлежности Милованова въ Рим къ франкъ-массонской лож, о неблагоприличномъ поведеніи госпожи Миловановой въ Рим, въ мужскомъ обществ артистовъ, которое — поведеніе — привело къ тому, что св. отецъ, римскій государь, былъ освдомленъ о дйствіяхъ русской дамы, и Миловановы были немедленно высланы изъ Рима, по распоряженію администраціи.

Прасковья Андреевна сидла, широко раскрывъ глаза, не вря своимъ ушамъ.

— Вы не понимаете, что это значитъ? Это называется клеветой, если хотите — ябедой, если хотите — доносомъ клеветничьимъ, но именуется оно ‘докладомъ по предложеннымъ пунктамъ’. Докладъ порученъ генералу Орвадзе. А онъ его передастъ своему земляку, графу Кутайсову. Вотъ что скверно! А Кутайсовъ теперь фигура важная. И онъ уже доложитъ все дло государю. Сказываютъ, что посл слуховъ, дошедшихъ до его величества о васъ, государь приказалъ разслдовать дло и доложить. Но это такъ сказываютъ! Мы скажемъ иначе. Орвадзе — знакомецъ и землякъ графа, любимца государя, и покровительствуемый этимъ такимъ же полутуркой, какъ и самъ, създилъ къ нему и умолилъ заступиться. И вотъ докладъ этотъ будетъ поданъ не оффиціальнымъ, а частнымъ образомъ черезъ графа Кутайсова самому государю. Что воспослдуетъ — знать нельзя, но догадываться можно.

— Что же?

— Да, полагаю я, графъ Кутайсовъ своего земляка въ обиду не дастъ. А все дло въ томъ, какъ доложитъ онъ. Я считалъ долгомъ васъ объ этомъ извстить, но помочь ни я, ни другой кто при этакомъ направленіи дла не въ состояніи. Я бы совтовалъ вамъ обратиться тотчасъ же за покровительствомъ того лица, что послдній разъ я встртилъ у васъ на лстниц.

— Но мы не знаемъ, кто онъ.

— Въ такихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ я ршусь, вопреки его желанію, назвать его. Пускай разсердится на меня. Что жъ длать? Теперь вамъ каждый день дорогъ, а онъ, можетъ быть, къ вамъ еще недли дв не навдается. Эта личность — особа знаменитая во всхъ отношеніяхъ. Дяній государственныхъ за нимъ много — и безсмертныхъ! Хотя бы основаніе Московскаго университета. Это Иванъ Ивановичъ Шуваловъ. Въ прошлыя два царствованія онъ былъ большою силой. Нын онъ не у длъ, но все-таки пользуется уваженіемъ государя. Пускай Юрій Ивановичъ отправится къ нему немедленно и попроситъ его заступничества.

Разумется, на другой же день, Прасковья Андреевна собралась и отправилась сама, смущаясь тмъ, что съ ея стороны было извстнаго рода насиліемъ явиться на домъ къ человку, который почему-то желалъ скрыть свое имя. Но съ того мгновенія, что Прасковья Андреевна была принята Шуваловымъ, она увидла, что ей опасаться нечего. Онъ встртилъ ее за нсколько комнатъ отъ своего кабинета и, поздоровавшись, произнесъ:

— Вотъ что значитъ съ полиціей-то возиться! Вдь это вы меня размаскировали и разыскали благодаря какимъ-нибудь сыщикамъ. Ну, да Богъ съ вами! Я и такъ на сихъ дняхъ хотлъ объявиться. Какъ видите, не фельдмаршалъ какой, покоритель народовъ, не Минихъ, не Румянцевъ и не Потемкинъ, но все-таки не послдній гражданинъ своего отечества.

Прасковья Андреевна объяснила т исключительныя обстоятельства, которыя заставили ее тотчасъ же явиться, и при этомъ снова извинилась за нравственное насиліе съ ея стороны.

— Полноте, полноте! воскликнулъ Шуваловъ.— Отлично сдлали! Да, дйствительно, теперь времена иныя! Къ брадобрею въ руки объ иную пору попадаютъ не кисточка съ мыломъ, а бразды правленія государствомъ. Надо же вамъ такую бду, что единственный вашъ врагъ — кавказецъ — быть можетъ изъ того самаго Кутаиса, изъ котораго и Кутайсовъ. Господи! Подумаешь, если-бъ была жива великая монархиня! Свезъ бы я вашего ангела сейчасъ прямо во дворецъ, а черезъ сутки поздравилъ бы вашего мужа… Ну, да что жъ объ этомъ! Теперь не т времена. Теперь статуей себя не отличишь! Будь самъ ваятель въ сажень ростомъ, да сажень въ плечахъ, страшенный драбантъ, то, конечно, былъ бы отличенъ и пожалованъ. Не хорошо! Очень не хорошо! Пошло ваше дло заднимъ крыльцомъ, лазейкой. Пути и добра не ждать!

И помолчавъ, Шуваловъ прибавилъ:

— Ну, да все-таки постараемся! Сдлаемъ, что можемъ, только надежды я вамъ никакой не даю. Времена наши, сударыня, темныя, непроглядныя…

Прасковья Андреевна вернулась домой снова смущенная. Главною мыслью ея было снова то же… не дожидаясь конца всмъ мытарствамъ, бжать, пока можно. И каждый разъ, что мысль о бгств приходила ей на умъ, она внутренно озлоблялась на мужа, который тайно, скрытно и молчаливо противился этому побгу изъ-за своей статуи.

Черезъ три дня ливрейный скороходъ отъ Шувалова явился просить г. Милованова пожаловать для объясненій. Онъ тотчасъ же отправился, но черезъ часъ былъ уже дома. По его лицу Прасковья Андреевна увидла, что все кончено и все погибло.

Дйствительно, Шуваловъ передалъ Милованову, что дло ихъ окончательно проиграно. На доклад генерала Орвадзе была положена резолюція, что если родовитая княжна Рюриковой крови прельстилась мужикомъ и мужицкимъ счастіемъ, то пускай въ мужицкомъ состояніи и пребываетъ. Да будетъ ей дано то, чего она сама пожелала…

Единственное, за что отвчалъ Шуваловъ, о чемъ онъ хлопоталъ самъ, было разршеніе семейству Миловановыхъ хать къ своимъ помщикамъ на свой счетъ и въ своемъ экипаж. Вмст съ тмъ онъ предложилъ Милованову взять къ себ его статую, беречь, какъ зницу ока, и что-нибудь предпринять.

Извстія, принесенныя Миловановымъ, были совершенно врны. На другой же день было получено предписаніе изъ полиціи о немедленномъ вызд изъ Петербурга крпостного дворового княгини Березопольской съ его женой и дтьми, если таковыя окажутся, при бдительномъ сопровожденіи солдата, и слдованіи безъ задержки гд-либо въ Рязанскую вотчину по мсту приписки.

Черезъ два дня Миловановы въ той-же карет, въ которой пріхали изъ-за границы, двинулись по Новгородской дорог.

При взгляд на мужа и жену, можно было подумать, что они ссыльно-каторжные въ Сибирь.

XXXI.

Однажды утромъ, въ сильную мятель, въ Березополь показался возокъ тройкой наемныхъ лошадей.

Немногіе изъ обывателей, бывшіе на улиц, съ любопытствомъ приглядывались къ возку, который медленной рысцой подвигался къ барскому дому. За послднее время въ Березополь такъ мало прізжало къ господамъ гостей, что прибывшіе удивили многихъ. Боле всего озадачилъ всхъ солдатъ на козлахъ.

Возокъ въхалъ на барскій дворъ и остановился у крыльца. Изъ оконъ выглянули Миловановъ и Прасковья Андреевна. Нсколько человкъ бросились изъ дома къ экипажу и стали отворять дверцу. Прасковья Андреевна, взволнованная, румяная, со слезами на глазахъ, выговорила черезъ силу:

— Спросите, куда насъ помстятъ? У князя спросите…

Люди побжали обратно въ домъ.

Прасковья Андреевна, озираясь изъ окошекъ на этотъ домъ и дворъ, гд прошли самые страшные дни ея жизни, но давшіе ей то счастье, о которомъ она всегда мечтала, невольно взволновалась. Слезы текли по ея лицу. Ребенокъ, котораго она держала на рукахъ, началъ пищать, будто чуя слезы матери…

Миловановъ былъ тоже тревоженъ, но онъ былъ исключительно занятъ мыслью о предстоящемъ свиданіи со своей старушкой-матерью. Оглядываясь кругомъ, при възд въ Березополье, онъ только думалъ объ одномъ: гд она можетъ быть, и въ какомъ положеніи найдетъ онъ ее. ‘Первый’ домикъ, мимо котораго они прохали, пустой, заколоченный, заставилъ больно сжаться его сердце.

Между тмъ время шло, возокъ стоялъ у подъзда, а съ крыльца никто не появлялся. Такимъ образомъ прошло около четверти часа. Наконецъ появился тотъ же лакей, что прежде было хотлъ отворять дверцу, но видъ у него былъ уже другой, нсколько оробвшій. И онъ выговорилъ:

— Княгиня приказали, чтобы вы изволили выхать заворота и тамъ бы дожидались, а что здсь на двор не приходится.

Прасковья Андреевна не поняла сразу того, что услыхала.

Лакей, смущаясь и запинаясь, объяснилъ, что княгиня приказала имъ вызжать и въ возк дожидаться на улиц за воротами, а не на двор. Объ дальнйшихъ распоряженіяхъ сейчасъ объявится.

Это первое распоряженіе княгини Евгеніи Степановны ясно свидтельствовало о томъ, чего чет Миловановыхъ ждать въ будущемъ.,

Возокъ двинулся, выхалъ со двора и, миновавъ ворота, сталъ среди улицы. Между тмъ мятель все усиливалась. Крупныя хлопья снга, кружась въ воздух, закрывали все отъ глазъ. Время, которое провела здсь въ ожиданіи Прасковья Андреевна, показалось ей вчностью. Прошло около получаса, а ей казалось, что они стоятъ въ возк уже цлые полъ-сутокъ.

Наконецъ появился какой-то высокій человкъ, котораго Прасковья Андреевна прежде никогда здсь не видла, очевидно новая личность въ Березополь. Поклонившись простымъ кивкомъ головы Прасковь Андреевн, смотрвшей въ окно, онъ крикнулъ солдату:

— Вотъ онъ теб укажетъ, куда ихъ свезти! Сдай тамъ и приходи ко мн въ управительскую, бумаги справить!

Возокъ двинулся къ сосднимъ службамъ, завернулъ за уголъ и остановился у послдняго крыльца большого надворнаго строенія. Бжавшій около возка дворовый, одинъ изъ московскихъ лакеевъ, котораго признала тотчасъ же Прасковья Андреевна, отворилъ дверцу, сталъ ее высаживать, украдкой поцловалъ у нея руку со слезами на глазахъ и выговорилъ:

— Здсь, матушка, здсь… грхъ одинъ… Пожалуйте!

Миловановымъ была назначена княгиней та самая квартира, или, врне, одна большая комната съ русской печкой, гд. когда-то, оставшись сиротой, жила горничная Евгенія. Но эта месть не имла значенія и не удалась. Прасковья Андреевна не знала, что это прежнее помщеніе ея прежней горничной, а Миловановъ, конечно, узнавшій комнату, такъ какъ онъ бывалъ здсь въ гостяхъ у Евгеніи, ни слова не проронилъ объ этомъ жен.

Когда вс пожитки изъ возка были принесены, и ребенокъ, много плакавшій и кричавшій, наконецъ утшился и заснулъ, Прасковья Андреевна спокойно сла около люльки. И вдругъ, по какому-то странному, тайному, душевному движенію, судьба ея показалась ей мене ужасна, чмъ прежде представлялась.

Миловановъ сталъ тоже спокойне и бодре. Онъ уже усплъ узнать, что хотя его мать переведена на жительство въ Прачешное, но ее не обижаютъ тамъ. Его радость сообщилась и жен.

И вдругъ какая-то надежда, ни на чемъ не основанная, мелькнула въ сердц обоихъ, Богъ всть почему.

Прасковь Андреевн показалось, что это нелпое положеніе якобы крпостной у ея же собственной прежней горничной, положеніе диковинной крестьянки-барыни, принадлежащей тоже диковинной барын-крестьянк, не можетъ длиться. Оно слишкомъ невроятно. Подобнаго случая никогда не бывало, а стало быть, такіе случаи невозможны. Если таковое, до извстной степени, мыслимо, возможно, то на краткій срокъ, какъ испытаніе.

Кром того, Прасковья Андреевна надялась, что свиданіе съ княземъ и ршительный разговоръ съ нимъ, съ этимъ добрымъ и честнымъ человкомъ, отъ котораго, собственно говоря, все и зависитъ, сразу перемнитъ эту комедію. Разумется, Прасковья Андреевна тотчасъ же послала спросить у князя, когда можетъ онъ ее принять.

Черезъ четверть часа съ отвтомъ вернулся старикъ лакей, по имени Титъ, котораго Полина хорошо помнила. Онъ тожеподошелъ къ ручк, но затмъ покосился на Милованова.

— Княгиня приказали сказать, что князь хвораютъ и ихъ безпокоить нельзя, произнесъ онъ однозвучно.

— Скажи мн по правд, дйствительно ли князь хвораетъ? спросила Полина.

Старикъ замялся, но посл минутнаго колебанія вымолвилъ:

— Да какъ сказать, матушка. Они за послднія времена, все какъ-то будто прихварываютъ, часто полеживаютъ въ постельк, но все-жъ-таки всхъ видаютъ, разговариваютъ. А это, стало быть, ейное, противъ васъ, матушка, ухищреніе. Это все Прачешная княгиня творитъ по злоб.

— Что? удивилась Прасковья Андреевна.— Какъ ты сказываешь?

— А такое, матушка, усмхнулся Титъ грустно,— у насъ ей прозвище въ Березополь. Вдь вотчина-то Прачешная за ней нын записана, вотъ ее и стали звать Прачешной барыней, да Прачешной княгиней. Но токмо это такъ, втун, а проврись кто — встимо, либо сошлютъ, или запорятъ. Нын, матушка, порядки здсь не такіе, какъ при васъ были. Лихо стало житье, куда лихо! Господа изъ нашего званія, сказываютъ, завсегда прежнія свои колотушки на новыхъ холопахъ отколачиваютъ! Простите, матушка, вдь и вашъ-то вотъ — тоже изъ нашенскихъ, мотнулъ Титъ головой на сидвшаго Милованова.— Дай вотъ ему крпостныхъ въ лапы — онъ тоже мудрить надъ нами учнетъ.

— Скажи мн… быстро перебила Полина лакея, такъ какъ слова его больно касались ея сердца.— Скажи, князь совсмъ во власти Евгеніи?.. Ну, княгини, что ли, новой?.. со вздохомъ прибавила она, будто почуявъ, что не иметъ права не признавать эту перемну съ прежней своей горничной.— Онъ длаетъ все, что она захочетъ?

— Охъ! совсмъ подъ себя подобрала. Слова сказать не дастъ. Онъ только, сердечный, сидитъ да плачетъ.

— Что? какъ плачетъ?! изумилась Прасковья Андреевна.

Старикъ объяснился и разсказалъ столько невроятнаго про житье-бытье князя и княгини, что и Полина и Миловановъ не знали даже — врить ли лакею.

Изъ разсказа стараго Тита выходило, что не только княгиня покорила князя вполн своей вол и заставляла безпрекословно исполнять вс свои прихоти, не только убила въ немъ всякое проявленіе его личныхъ желаній, но даже привела въ диковинное, якобы младенческое состояніе. Вдобавокъ, по неяснымъ и боязливо выраженнымъ намекамъ старика двороваго, человка разумнаго, многое видавшаго на своемъ вку, приходилось сдлать заключеніе, что ‘Прачешная’ княгиня систематически губитъ мужа или ‘изводитъ’ какъ выразился онъ.

— Какъ изводитъ? воскликнули въ разъ Прасковья Андреевна и Миловановъ.

— Это такъ сказывается…

— Чмъ же можетъ она его изводить? прибавила Полина.— Можно изводить только ссорами, непріятностями, разстройствомъ духа.

— Нтъ, матушка… Изводитъ… Всмъ намъ оно доподлинно извстно… здитъ къ намъ дохтуръ городской, раза по два въ недлю. И какъ поститъ, такъ князю хуже. А дохтуръ этотъ изъ христопродавцевъ.

— Жидъ? спросилъ Миловановъ.

— Да-съ… И жидъ къ тому же коснющій…

— Что это значитъ? Что ты хочешь сказать? вымолвила Прасковья Андреевна, не понявъ послдняго слова.

— Жидъ, матушка, стало быть истинный… Приди Христосъ Господь во второе пришествіе, коснющій этотъ опять Его продастъ. Не я говорю. Такъ сказывается. Вотъ этотъ сущій жидъ съ Прачешной княгиней — и опаиваютъ князя зельемъ. Помретъ онъ, она за христопродавца замужъ выйдетъ. И мы вс жидовскіе будемъ рабы. Да что!.. Помирать всмъ намъ старымъ пора… махнулъ рукой Титъ.

— Это, голубчикъ мой, все сказки… выговорилъ Миловановъ.— Если же и впрямь есть у нихъ грхъ какой, то чего же вы, старики, смотрите? Донесите въ губернію властямъ. Они разберутъ.

— Нтъ, Егоръ Иванычъ, намъ доносить не рука. Сами въ Сибири обртемся. А вотъ есть у насъ кой-кто, молодцы, кои собираются этого дохтура ночью, въ лсу, когда хать отсюда будетъ,— малость толикую пожать и помять за князя. Коли и живъ останется — паки не подетъ сюда. Разъ съ человка шкуру сняли — онъ опасливъ становится. Новую себ нароститъ, а все смиренъ будетъ. А ужъ до его жидовской шкуры теперь ужъ дло близкое… Не нон — завтра снимутъ ее…

XXXII.

Прошла недля съ прізда Миловановыхъ, а новаго не случилось ровно ничего.

Не смотря на заявленья, просьбы и требованія Прасковьи Андреевны видться съ княземъ,— она не видала его. Княгиня приказывала всякій разъ отвчать, что князь хвораетъ и тревожить его нельзя, а затмъ однажды прислала управителя, который, войдя къ Миловановымъ, рзко объявилъ:

— Ея сіятельство прислали меня объявить вамъ, чтобы вы сидли смирно. Будете невжничать, то васъ, крпостную дворянку, посадятъ въ чуланъ. А тебя, столяра, просто выпорятъ. Пора образумиться вамъ и привыкнуть къ своему рабскому состоянію. Чрезъ малое время узнаете свою судьбу конечную.

И управитель ушелъ, не отвтивъ на вопросъ Полины.

Людямъ было въ то же время строго запрещено ходить къ Миловановымъ, но человкъ пять дворовыхъ постоянно навдывались тайкомъ ввечеру и разсказывали все, что знали. Главнаго, однако, нельзя было узнать отъ нихъ, такъ какъ, они сами были въ полномъ навдніи. А это главное заключалось въ томъ, что думаетъ и говоритъ объ ихъ прізд и пребываніи самъ князь.

Наконецъ, однажды этотъ вопросъ былъ выясненъ и поразилъ равно обоихъ, даже несказанно испугалъ.

По догадкамъ старика Тита, а равно по мннію многихъ, березопольцевъ — князь Илья Петровичъ, просто не вдалъ даже о присутствіи сестрицы съ мужемъ и ребенкомъ въ его усадьб.

Какъ ни странно и невроятно казалось это предположеніе, а оно походило на правду.

И эта всть, конечно, должна была испугать Прасковью. Андреевну, почти лишивъ надежды на помощь братца и его заступничество.

Дйствительно, судя по разсказамъ, надо было предположить, что князь и не можетъ знать ничего. Онъ сидлъ безвыходно въ своей спальн, переходя съ постели на кресло и обратно. Людей къ нему не допускали никого уже издавна. Входила только одна горничная княгини, наемная, выписанная изъ Москвы, да раза два въ недлю заходилъ управляющій, человкъ загадочный, себ на ум, молчаливый, не сообщавшій людямъ ничего объ ихъ барин.

Помимо этихъ двухъ личностей, запертого какъ бы подъ замкомъ князя навщалъ только докторъ, большой другъ, княгини, правильно прізжавшій изъ города. Слдовательно, князю даже не отъ кого было узнать о пребываніи сестрицы.

— Быть можетъ онъ даже ровно ничего объ насъ не знаетъ,говорила Прасковья Андреевна.— Даже не знаетъ, что мы въ Россіи и вытребованы его женой изъ Петербурга. Не знаетъ даже, что намъ предстоитъ по ея вол…

Прасковья Андреевна отъ нетерпнья, тревоги и гнва собиралась сама отправиться въ домъ и заставить насильно себя принять… Она хотла дйствовать, какъ когда-то дйствовала княжна Полина. Это было и не мудрено. Князь Андрей Ивановичъ тогда былъ ей страшне и опасне, чмъ эта Евгенія, хотя и княгиня…

И Прасковья Андреевна начала бы борьбу смло и стойко, но ее во-время остановило нчто. Однажды ей передали тайкомъ письмо. Оно оказалось изъ узднаго города отъ давно забытаго ею стараго друга, попрежнему врнаго… отъ Макара Макаровича…

Трубецкой писалъ прежней покровительниц своей, нын очутившейся много ниже его, по обоюдному общественному положенію, и обнадеживалъ всячески… Объ одномъ умолялъМакаръ Макаровичъ: вести себя тише, не бороться, не злить ‘поганую Евденью’, чтобы только выиграть время. Трубецкой общалъ, что чрезъ мсяцъ, не позже, обстоятельства перемнятся, что онъ перехитритъ ‘Прачешную княгиню’ при помощи своихъ новыхъ друзей въ городк.

Прасковья Андреевна ршила терпть, и хотя не понимала что можетъ предпринять Трубецкой въ ихъ пользу, но врила ему.

Наконецъ, однажды утромъ явился какой-то молодой лакей, котораго Миловановы не знали, и объяснилъ:

— Княгиня приказала сказать, что если, молъ, Егору Ивановичу хочется създить въ Прачешное повидаться съ матерью, то пущай, молъ, детъ. Нын подвода туда идетъ.

— Еще бы… воскликнулъ Миловановъ, вскочивъ съ мста.— Понятно, хочу. Скажи: хочу и поду хоть сейчасъ.

— А когда подвода назадъ будетъ? спросила Полина глухо и тревожно.

— Не знаю-съ… Про это ничего не приказано.

Лакей ушелъ, а она, помолчавъ, стала было уговаривать мужа не здить… Ей чуялось что-то недоброе…

— Господь съ тобой, Параша!.. отчаянно воскликнулъ юнъ.— Да и посуди, могу ли я… Сижу сколько времени здсь… не видалъ матушки цлый годъ… Могу увидть нын же… А ты съ привередничаньемъ… Господь съ тобой…

Прасковья Андреевна по лицу мужа увидала, что останавливать его нельзя, и напрасный трудъ, и жестокость.

— Ступай, со вздохомъ отвтила она.

Миловановъ весело простился съ женой, шутливо отнесся къ ея тревог, и по лицу его видно было, насколько онъ поглощенъ мыслью о свиданіи со старушкой-матерью.

Оставшись одна, Прасковья Андреевна не отходила ни на шагъ отъ люльки ребенка и безъ конца думала и передумывала о своей странной судьб. Теперь ей снова все представлялось въ мрачномъ вид — и единственнымъ лучемъ свта являлось неожиданное письмо отъ стараго неблагодарно забытаго друга. Онъ одинъ, этотъ честный и добрый Макаръ Макаровичъ, заботится объ ихъ судьб… Всему остальному міру нтъ до нихъ никакого дла. А что общаетъ Трубецкой, что можетъ онъ сдлать для нихъ — это было загадкой.

Ввечеру снова явился старикъ Титъ, и Прасковья Андреевна даже обрадовалась ему.

— Я, сударыня, къ вамъ за розгами бгаю, шепнулъ онъ, ухмыляясь и подходя къ ручк.

— Что? Я не понимаю.

Старикъ объяснилъ, что ему сейчасъ строжайше подтверждено не бывать у прежней своей барышни-княжны, и что если его разъ еще увидятъ у нея, то нещадно накажутъ розгами.

— Такъ уходи скоре и не приходи, сказала Полина.

— Какъ можно! Теперь-то мн и ходить. Были вы барыней, или опять будете, тогда я вамъ не нуженъ буду. А теперь я вамъ нуженъ.

Старикъ, болвшій ногами, попросилъ позволенія ссть на полъ и сталъ снова болтать. Прасковья Андреевна разспросила его про Трубецкого и узнала отъ него, что княгиня уже давно выжила управляющаго. Макаръ Макаровичъ поселился въ сосднемъ уздномъ городк, гд нанимаетъ себ одну горницу у дьячихи, и по всему видно, что онъ бдствуетъ, нуждается.

— Божій человкъ! прибавилъ Титъ.— Пятнадцать годовъ тысячами господскими ворочалъ, все было цло. А что скопилъ изъ своего жалованья, все отдалъ въ нашъ же храмъ. А теперь голоденъ, холоденъ, а пуще всего обиженъ…

— Ну, это дло поправится. Лишь бы намъ освободиться, вздохнула Полина.— Я Макара Макаровича никогда не оставлю.

Просидвъ около часу, Титъ вдругъ вскользь упомянулъ, что, съ отъздомъ изъ Березополья княгини, какъ-то свободне всмъ кажется, легче на душ. Однимъ дьяволомъ меньше!

— А гд-же она?

— Ухамши въ Прачешное…

— Что? выговорила Полина упавшимъ голосомъ.— Что? Въ Прачешное? Она ухала?! Когда?!

— Сегодня въ сумерки, отозвался удивляясь Титъ, такъ какъ голосъ и лицо Прасковьи Андреевны поразили его.— Чего вы такъ испужались, матушка?

Полина сидла не двигаясь, какъ окаменлая, только лицо ея, сильно измнившееся, говорила о той бур, которая внезапно подымалась въ груди.

— Но что же она можетъ?! вдругъ выговорила Полина вслухъ, громко, какъ бы отвчая на какой-то страшный вопросъ.

‘Онъ любитъ меня,’ продолжала она мысленно. ‘Ее онъ никогда не любилъ. Угрозы? Насильемъ? Нтъ. Онъ не испугается. Но тогда она мстить начнетъ. Тотчасъ! Тамъ же… Или она добьется своего, или прикажетъ истязать его. Устоитъ ли онъ?.. Но вдь и то и другое — равно ужасно. А для меня ужасне именно то, что… Да, его истязаніе мн мене ужасно, нежели измна!’

Прасковья Андреевна была настолько поражена извстіемъ объ этомъ одновременномъ отъзд Евгеніи въ сосднюю усадьбу, вслдъ за ея мужемъ, что не вымолвила боле ни слова, даже не замчала присутствія Тита и не отвчала на его вопросы. Старикъ ушелъ, не добившись даже отвта на вопросъ: ‘не хвораетъ ли барыня и не прислать ли ей кого изъ женщинъ’.

Прасковья Андреевна всю ночь не ложилась, даже не раздвалась. Она сидла недвижно на стул, глубоко задумавшись и какъ бы подъ гнетомъ своихъ думъ. Она приходила въ себя отчасти, когда ребенокъ просыпался и просилъ кушать… Уложивъ его, она снова задумывалась.

Около пяти часовъ, Полина, одтая, легла на кровать и слегка забылась, но въ полудремот ей представилась тотчасъ ужасная картина, созданная конечно ревностью, и она вскочила…

— Не могу… шепнула она.— Это еще хуже, чмъ я думала. Я думала: рабство, крпостничество… Прихоти мстящей барыни-холопки… Всякія прихоти… но не такая! Его я не отдамъ ни на мгновеніе. Я теперь готова ножъ въ руки взять.. Да! За это!? За это я смогу ее зарзать… А что длать?.. Сегодня же видть братца!.. Да! Видться!..

XXXIII.

Около десяти часовъ утра Прасковья Андреевна позвала дворовую женщину, жившую рядомъ съ ихъ горницей въ каморк и обращавшуюся съ ними сдержанно, но вжливо. Она попросила женщину побыть нкоторое время около ребенка и присмотрть за нимъ до ея возвращенія.

Одвшись и выйдя, Полина быстро направилась къ барскому дому. Попадавшіеся ей навстрчу люди кланялись ей, приглядываясь внимательно къ ея лицу, а затмъ оборачивались и смотрли ей вслдъ.

Вся фигура, походка и лицо ея — очевидно говорили что-то и дивили встрчныхъ. Она миновала дворъ и вошла въ переднюю… Затмъ прошла дв горницы и не встртила никого. Всюду было пусто и тихо… такъ же, какъ бывало когда-то, въ первые дни ея ссылки сюда. И опять почудился, ей этотъ мрачный домъ — огромнымъ гробомъ.

Полина двинулась наудачу, не зная, какія именно горницы занимаетъ князь, надясь встртить и спросить кого-нибудь. Отворивъ дверь гостиной, которую она ожидала найти пустою — она вдругъ очутилась въ спальной комнат съ двумя кроватями, стоящими у разныхъ стнъ… Оглядвшись, она мысленно ахнула и остановилась какъ приросшая къ полу. Удивиться было не трудно.

Въ очень большомъ кресл, обитомъ сафьяномъ, со скамейкой и подушкой въ ногахъ, сидлъ въ замасленомъ халат, покачнувшись на-бокъ и закрывъ глаза, толстый, обрюзглый, будто страшно распухшій трупъ.

Да. Это сидлъ не человкъ. Это было человчье грузное и опухшее тло, всунутое въ огромное кресло между трехъ подушекъ. Не сразу ршилась Полина поврить, что предъ ней сидитъ и дремлетъ, громко сопя, самъ князь Илья Петровичъ…

Она двинулась, приблизилась и позвала его. Онъ не очнулся. Она сла противъ него и внимательно оглядлась кругомъ. Вся комната была заставлена всякою мебелью, но въ ней былъ какой-то особый безобразный безпорядокъ и, помимо этого, еще безсмысліе въ сочетаніи предметовъ. На большомъ стол у окна стояло нсколько банокъ варенья, какъ въ кладовой. Рядомъ былъ красный большой сундукъ съ оловянною рзьбой, тоже, казалось, занимавшій не свое мсто. Недалеко отъ постели со множествомъ подушекъ въ кружевныхъ наволочкахъ, лежало на полу что-то круглое, огромное, въ грязной простын съ безобразнымъ узломъ, затянутымъ изъ четырехъ концовъ простыни, какъ бы съ четырьмя ушами. Въ отверстія и дыры торчало грязное блье. На ближайшемъ стол отъ князя было безчисленное множество самой разнообразной рухляди… Пузырьки съ лкарствомъ, баночки, грязные стаканы и рюмки, ложки и ножи, тарелки, блюдца, кострюлька, рукомойникъ, мдный тазъ, мятая въ комокъ бумага, засаленныя полотенца… А середи всего — до десятка разбросанныхъ скорлупокъ отъ разбитыхъ куриныхъ яицъ. И на всемъ слой пыли, всюду соръ, и по столу, и на посуд. Всюду недопитое и недоденное, и корки сухого хлба, и обглоданныя кости жаркого, и половинки лимона. Общій видъ комнаты имлъ подобіе не спальни, не горницы больного, а какой-то большой конуры или логовища звря, берлоги…

Очевидно, что тутъ никогда по утрамъ не убирали, не мели и не чистили…

Воздухъ былъ спертый, удушливый, но съ гниловатою сыростью, точно въ склеп.

— Эхъ, братецъ, братецъ… какая ваша судьба! прошептала Полина и вздохнула.

И снова переведя глаза на дремавшаго Илью Петровича, она снова подивилась отсутствію жизни или жизненности въ чертахъ его жирнаго, опухшаго лица. Только одно тяжелое, трудное сопніе служило признакомъ, что въ кресл завалился на бокъ живой человкъ, а не трупъ.

Полина поняла, что дожидаться пока князь очнется — напрасно. Онъ находился очевидно не въ состояніи простой дремоты, а въ болзненномъ забытьи, въ которомъ онъ могъ остаться цлые часы. Такъ ей казалось…

— Братецъ! громко произнесла она.

Князь дернулъ вками едва замтно, но не открылъ глазъ.

— Братецъ Илья Петровичъ! еще громче выговорила Полина, наклоняясь къ нему.

Князь открылъ глаза и сталъ смотрть, какъ-то щурясь, будто отъ яркаго свта, а взглядъ его былъ тупой, почти неосмысленный, какъ у новорожденнаго.

— Братецъ, это я… Вы узнаете меня?..

Князь шелохнулся, шире открылъ глаза, лицо его слегка ожило. Онъ хотлъ выпрямиться и не могъ. Очевидно, у него не хватало силъ справляться самому, безъ посторонней помощи, со своимъ грузнымъ тломъ.

— Вы узнаете меня, Полину?

— Сестрица… выговорилъ князь тихо.— Да…

— Вы хвораете… Что у васъ болитъ?

— Да. Не болитъ… Такъ… Вы…

И онъ смолкъ, вки стали опускаться на глаза. Полина сидла уже отчасти испуганная своимъ предположеніемъ.

— Братецъ! Вы знаете что я съ мужемъ въ Березополь? Братецъ! громче и сильне старалась она выговорить.— Вы насъ потребовали какъ крпостныхъ людей… Или ваша жена. Мы здсь… Давно… Вы знаете?..

— Да… Сестрица… Вы знаете… Гени-чка! безсмысленно протянулъ Илья Петровичъ, тараща глаза.

— Я пришла спросить у васъ, громко и отчаянно заговорила Полина, съ ужасомъ чувствуя, что ея предположеніе все боле оправдывается.— Дадите ли вы мужу, Милованову, моему мужу… отпускную… вольную? Вы ее намъ не прислали! Мы — крпостные! Поймите! Да еще крпостные вашей жены, которая ненавидитъ насъ… Поймите… Мы погибнемъ. Можете вы… написать… выдать вольную? Сейчасъ… Вы понимаете меня? Мы крпостные…

И Прасковья Андреевна вдругъ смолкла. Она не знала что говорить. Она видла, что этотъ живой мертвецъ ее не понимаетъ. Она искала словъ боле для него доступныхъ и понимала, что слишкомъ сокращаетъ и говоритъ не такъ, какъ нужно. А какъ говорить съ нимъ — она не знала…

— Вы мерзко, подло, предательски поступили! Не какъ дворянинъ! Какъ холопъ поступили! выкрикнула она вдругъ гнвно, но не сердясь, а какъ бы пробуя послднее средство для пробужденія этого человка.— Вы не дворянинъ, не князь Березопольскій!.. Вы злой и подлый, бездушный и…

И Полина не знала, что еще сказать. Приглядвшись къ лицу князя, она замтила, что онъ вдругъ усиленно заморгалъ, губы его расплылись и глуповато-кислое выраженіе смнило сонливость…

— Геничка… Геничка… произнесъ онъ плаксиво какъ младенецъ, и слезы показались на отдувшихся толстыхъ щекахъ.

— Боже мой… да вы… да онъ ничего не понимаетъ! воскликнула Полина съ отчаяніемъ.— Да вы не живой! Вы — мертвецъ! злобно прибавила она.— Мертвецъ. Это хоть можете ли вы понять? Мертвецъ… Мертвый!

— Геничка!.. громче всхлипывая протянулъ князь.

И слезы полились ручьемъ по его лицу, даже стекали и капали на замасленный халатъ…

— О, Боже мой! прошептала Полина и невольно взялась руками за голову.

XXXIV.

Прасковья Андреевна вернулась къ себ въ полномъ отчаяніи.

Когда-то въ Петербург, при первомъ извстіи, что Евгенія стала княгиней, ихъ помщицей, и требуетъ къ себ собственную крпостную семью Миловановыхъ — Полина не была такъ потрясена, какъ теперь. Тогда были неясныя надежды на спасеніе. Теперь не было ни тни чего-либо подобнаго, не было даже соломинки, за которую хватается утопающій.

Полина всегда, вопреки дйствительности, все-таки ждала вмшательства князя-братца и врила въ его честность, въ его сердце… Теперь оказалось, что князь уже не живой человкъ… Несмотря на ужасъ своего положенія, на тяжкія думы о себ — Полина все-таки вспоминала фигуру толстяка-идіота, заживо умершаго, и содрогалась.

‘Какъ могъ онъ прійти вдругъ въ это состояніе?’ думалось ей. ‘Съ какихъ поръ? Отчего?’

И ей приходили на память слова старика Тита и подозрнья всхъ березопольцевъ.

‘Опаиваетъ? Но это вздоръ. Грудныхъ дтей макомъ опаиваютъ, чтобы они спали. Но и дти отъ этого не всегда погибаютъ, не всегда наживаютъ слабоуміе. А онъ совсмъ разслабленный и слабоумный, то-есть безумный совсмъ’.

Но не долго думала Полина объ судьб князя-братца. Ея собственное положеніе являлось разуму безнадежно-гибельнымъ, безъисходнымъ.

Дець прошелъ, второй день… а мужъ не возвращался… Но это было еще не страшно, еслибъ не примшивалось къ этому нчто иное, загадочное… Или загадочное, или вполн простое и ясное.

Княгиня, вернувшаяся къ ночи, рано утромъ опять ухала въ Прачешное.

По словамъ Тита, такового случая никогда не было. Вообще княгиня въ свое собственное имніе почти никогда не здила. Эти дв поздки подъ рядъ удивили все Березополье. Никто нечего не понималъ.

Но Прасковья Андреевна сразу, вполн и окончательно все поняла — и похолодла отъ ужаса.

Она знала врно ‘что’ происходитъ тамъ, въ Прачешномъ. Она не знала лишь, ‘какъ’ происходитъ. Что мужъ? Какъ ведетъ онъ себя? Быть можетъ онъ уже наказанъ, наказываемъ? Его мучаетъ влюбленная злодйка… Или наоборотъ?.. Онъ уступилъ предъ страхомъ позорнаго истязанія?.. Горничная Евгенія стало быть достигла теперь того… изъ-за чего вышла за князя, изъ-за чего потомъ подмнила документы, потомъ заставила мужа подарить себ Егора и, наконецъ, чрезъ полицію и подьячихъ добыла себ его сюда въ полную свою помщичью власть.

И думая о томъ, что длается въ Прачешномъ, въ какомъ положеніи мужъ, попавшій какъ бы въ западню — Прасковья Андреевна была близка къ умопомшательству, то отъ ужаса, воображая мужа истерзаннымъ, даже умирающимъ… то отъ ревности.

Среди ночи ее ожидалъ новый испугъ… Ребенокъ, котораго она сама кормила, заболлъ. На младенц, конечно, отозвалось потрясеніе матери. Но хворь его облегчила ея положеніе. Полина забыла о муж, о соперниц, о ревности, и вс ея помыслы и заботы сосредоточились надъ ребенкомъ.

Тамъ, въ Прачешномъ, было воображаемое горе, а здсь была дйствительная, видимая бда.

И цлыя сутки Прасковья Андреевна хлопотала надъ сыномъ, всячески нянчилась съ нимъ, длала припарки, поила ромашкой и радовалась, была почти счастлива, когда дтскій, злобно-отчаянный, но вмст съ тмъ жалостливый крикъ затихалъ хотя на время.

Наконецъ, наступили четвертыя сутки, что Миловановъ былъ въ Прачешномъ, и мученья Прасковьи Андреевны приняли уже опредленный видъ и смыслъ. Она уже не мучилась поперемнно отъ двухъ разныхъ чувствъ, то отъ состраданія, то отъ ревности… Оставалось лишь, первое.

Княгиня, вернувшаяся тотчасъ же изъ своей второй поздки, была безвыздно въ усадьб.

Старикъ Тить принесъ тайкомъ извстіе, что княгиня ‘рветъ и мечетъ’, выходитъ изъ себя отъ злобы. И невдомо почему. Вмст съ тмъ, старикъ передалъ Полин извстіе, прося не пугаться, что Миловановъ сидитъ въ Прачешномъ запертый въ чулан.

— Нагрубилъ онъ княгин, сказываютъ люди тамошніе, объяснилъ Титъ.— Она собралась ужъ приказать было его поучить здорово на конномъ двор, да знать васъ побоялась. Велла запереть въ чуланъ и держать безсрочно, пока онъ предъ ней не повинится и пока прощенья не попроситъ.

— Охъ, не того ей нужно! воскликнула Полина.— Не прощенья… Не грубилъ онъ ей.

Старикъ приглядлся къ Прасковь Андреевн и, смущенно потупившись, вымолвилъ тихо:

— Такъ-то и мы вс полагаемъ, матушка. Говорить вамъ мн не хотлось… Да, вотъ она какая, наша Прачешная княгиня!

Старикъ ушелъ, а Полина услась въ углу комнаты и предалась своимъ мучительнымъ думамъ… Новое намреніе, не покидавшее ее съ утра, упорно шло ей на умъ, и она снова обдумывала его въ подробностяхъ и снова приходила къ полному убжденію въ его неисполнимости. Она думала о побг… Но зимой, въ деревн, среди глуши полей и лсовъ, съ младенцемъ на рукахъ — это было немыслимо. Надо было тогда ршаться, въ город.

На слдующій день Полину ожидалъ послдній, внезапный и страшнйшій ударъ.

Предъ полуднемъ явился къ ней управитель и объявилъ, чтобы она собрала ‘мальчишку’ и укутала какъ слдъ, ради мороза на двор.

— Сейчасъ за нимъ придутъ! сказалъ онъ, странно поглядывая на нее исподлобья, какъ будто положительно стыдясь собственныхъ своихъ словъ и прячась за напускную развязность.

— Кто? Что? тихо вымолвила Полина, ничего не понявъ, но чуя что-то невроятно ужасное.

— Вашего парнишку княгиня продала помщику Зубачеву… Искалъ онъ вишь на воспитаніе взять какого-либо, да все… Стойте! стойте! Что вы! Ахъ, бабья порода!

Управитель вскрикнулъ невольно, такъ какъ вдругъ понявшая все Прасковья Андреевна тихо ахнула, потомъ покачнулась, зашаталась и упала къ его ногамъ безъ признаковъ жизни.

XXXV.

Прошла недля… Была темная ночь, на двор выла вьюга, а мятель окутала всю окрестность на пространств сотни верстъ.

Въ эту ночь, канунъ большого праздника, три члена семьи Миловановыхъ были далеко другъ отъ друга.

Прасковья Андреевна, переведенная въ другую половину дома, въ одну комнату съ тремя дворовыми женщинами — спала тяжелымъ сномъ, изрдка бормоча въ бреду отъ страшныхъ и дикихъ сновидній…

Она провела весь день съ метлой въ рукахъ, расчищая отъ снга дорожки близъ дома. Это была ея новая обязанность… Отдыхая отъ работы, она видла иногда въ окн своей бывшей спальни наблюдавшую за ней фигуру княгини Евгеніи Степановны. И Полина опускала глаза, опускала голову и дрожала всмъ тломъ отъ ненависти… Измучившись за день, она крпкимъ сномъ засыпала, но бредъ о минувшемъ счастіи преслдовалъ ее во сн. Ей снились мужъ, ребенокъ…

За сорокъ верстъ отъ Березополья, въ. эту же ночь, въ усадьб помщика-генерала, сидлъ за простою столярною работой Егоръ Миловановъ, вновь купленный очень богатымъ бариномъ, суровымъ и крайне строгимъ къ своимъ рабамъ.

Миловановъ сильно измнился лицомъ, похудлъ и осунулся. Ему казалось ужъ лтъ тридцать на видъ. Онъ высидлъ десять дней запертый на хлб и вод, въ холодной изб, и захворалъ простудой. Теперь, проданный генералу,— онъ проводилъ день и ночь въ работ, отъ которой тоже уже отвыкъ, но которой не покидалъ ни на минуту, чтобы ‘отгонять мысли гршныя’, толкавшія его въ петлю или въ прорубь. Теперь онъ обдумывалъ — покончить ли съ собой, или повидаться прежде съ женой…

Въ эту же ночь въ уздномъ городк, верстъ за сто отъ Березополья, въ домик разорившагося въ кутежахъ дворянина Зубачева, пищалъ въ люльк ребенокъ… Баба-кормилица, здоровая и красивая молодуха, спавшая около него, часто заставляла подолгу кричать младенца. Нехотя вставала она къ нему, брала на руки и кормила полусонная, приговаривая:

— Соси, треклятый. На! на! Вишь жаденъ… У, волкъ те съшь!..

Въ эту же ночь, среди тьмы, вьюги и мятели, въ Березопольскомъ храм творилось что-то негодное и незаурядное…

Ршетка храмового окна, выходившаго на кладбище, была отломана, рама разбита… Втеръ и снжныя хлопья врывались во внутренность темной церкви.

Въ алтар, въ углу, гд висли ризы священническія и стоялъ на полу сундукъ, возилась, пыхтя и бормоча, маленькая фигурка, взламывая крышку этого сундука топоромъ… Это былъ ночной грабитель, совершавшій святотатство, кражу церковныхъ денегъ.

Провозившись около получасу, воръ наконецъ сломалъ сундукъ и забралъ оттуда въ карманы все что было ассигнацій — боле тысячи рублей… Затмъ онъ вышелъ на амвонъ и сталъ креститься и класть земные поклоны… Долго промолившись, онъ приложился къ мстнымъ образамъ и пошелъ къ разломанному окну… Съ трудомъ перелзъ онъ изъ храма наружу, въ сугробы кладбища…

Воръ этотъ былъ — Макаръ Макаровичъ…

Въ эту же ночь, но далеко, за тысячу верстъ отъ Березополья, въ столиц, среди освщенной ярко гостиной одного изъ домовъ набережной Невы, гости прощались съ хозяиномъ, именитымъ человкомъ.

— Такъ какъ же, Иванъ Ивановичъ? спросилъ одинъ изъ гостей.— Такъ и поршимъ — курьера махнуть туда.

— Встимо. Скоре и врне! отвтилъ хозяинъ — Шуваловъ.— И надо послать губернатору здоровый внушительный ордеръ, чтобы онъ въ тотъ же часъ ноги поднялъ. А то отложитъ въ дальній ящикъ и насъ подъ гнвъ Цесаревича подведетъ…

— Ладно. Напишемъ… Строжайше и наиточнйше розыскать…

— Нечего и розыскивать. Вотчина князей Березопольскихъ на всю Рязанскую губернію знатна. Лишь бы только онъ умнаго чиновника отрядилъ отъ себя…

Гости разъхались, а именитый хозяинъ, улыбаясь добродушно, пошелъ въ свою опочивальню.

Просвщеннйшій человкъ своего вка — славнаго чернорабочаго вка — радовался успшному концу задушевнаго дла и увнчанію своихъ долгихъ заботъ и хлопотъ.

‘А все-таки я розыскалъ его… Это мой гражданскій крестникъ’, думалъ онъ теперь, кротко улыбаясь.— ‘Я оцнилъ… Я предсказалъ, что онъ самъ высоко взлетитъ во слдъ за своимъ ‘Летящимъ ангеломъ’. Вотъ я и не ошибся… Теперь вс они кричатъ и ахаютъ… съ чужого голосу. А вотъ… первому почуять, первому отличить алмазъ отъ страза, и первому это сказать!.. на душ пріятно. И доброе гражданское дяніе, и самолюбію своему — ласка…’

ХXXVI.

Черезъ мсяцъ посл этой ночи, роковой для семьи Миловановыхъ, въ Петербург, вокругъ зданія Академіи Художествъ былъ большой създъ экипажей. Внутри зданія была масса публики. Все сидло и двигалось въ ожиданіи. Ждали прізда Цесаревича.

Около полудня толпа народа, запрудившая набережную, вдругъ, какъ по знаку, поснимала шапки… Вдали показалась шибко мчавшаяся коляска, въ которой виднлась высокая треуголка съ пушистымъ разввающимся плюмажемъ.

— Цесаревичъ!.. Александръ Павловичъ! пошло въ толп, и все насторожилось…

Чрезъ нсколько минутъ въ зданіи Академіи уже наступила полная тишина. Начался актъ. На этомъ торжественномъ засданіи ршилась судьба семьи крпостныхъ людей.

Дворовый человкъ помщицы княгини Березопольской, въ награду за представленную имъ его работы статую ‘Летящій ангелъ’, былъ удостоенъ званія художника-скульптора и ему былъ пожалованъ чинъ коллежскаго регистратора, а съ нимъ, слдовательно, дворянское достоинство.

Въ конц засданія, красивый молодой человкъ, герой дня — былъ представленъ президентомъ Его Высочеству.

— Работай… Старайся… Не зарывай таланта въ землю… А теб дано много… много и взыщется… произнесъ Цесаревичъ звучнымъ, мягкимъ голосомъ, ласково оглядывая своими чудными голубыми глазами смущеннаго Милованова.

— Твоя жена — княжна Березопольская?..

— Да-съ…

— Теперь ты дворянинъ… Ангелъ твой тебя высвободилъ изъ крпости помщичьей…

— Да-съ… наивно шепталъ Миловановъ, замирая и не помня себя передъ особой Наслдника и подъ взорами тысячи людей.

А въ нсколькихъ шагахъ отъ мужа стояла въ числ другихъ дамъ Прасковья Андреевна, мертво блдная, съ искаженнымъ лицомъ, страдающая… Неизмримое счастье сказывалось въ ней острою болью. Она ‘глубже чувствовала’, какъ сказалъ ей когда-то Шуваловъ.

А онъ, покровитель, не присутствовалъ здсь на торжеств своего ‘гражданскаго крестника’: Иванъ Ивановичъ Шуваловъ былъ при смерти. Оцнка по достоинству ‘Летящаго ангела’ — была его послднимъ добрымъ дломъ.

XXXVII.

— Какъ же, родной мой, не грхъ было вамъ запоздать! И всего-то на два часа… Были бы теперь съ ними въ Кадаеміи этой…

— Что длать? Не зналъ… Помилуй Богъ. Знай я — погонялъ бы ямщиковъ… Скажите, что же тамъ будетъ?

— Егорушку награждать будутъ… А я-то, дура, все его бывало ругала пачкуномъ да сорилкой… Помните… Вы одни сказывали: ‘не замай, пачкается въ воск, да въ глин…’ А вонъ что вышло изъ него… Кульсаптеръ что ли…

— Скульпторъ. Ваятель, спаси Боже, по нашему россійскому. А скоро ли они будутъ?

— Теперь ужъ скоро. Давно похали. Чрезъ часъ будутъ. А я васъ пока чайкомъ съ дороги попою съ петербургскими бубликами.

— Ладно… Спасибо… А что мой крпостной, какъ поживаетъ?

— Слава Богу. Сейчасъ только уснулъ. Все кричалъ да озорничалъ. Меня прибилъ… Охъ сердечный!.. Шутка ли было трехъ кормилицъ перемнить. Отъ этого помереть можно… Охъ, что было-то!.. что было!..

— Лучше, помилуй Богъ, и не поминать… Было со всми такое, что поврить нельзя… А пуще всхъ со мной…

— Съ вами?!. Какъ же такъ? Почитай Егорушк моему да Параш было — хуже нельзя… А вамъ-то…

— Я, матушка, спаси Богъ, въ ночныхъ грабителяхъ состоялъ. Храмъ Божій ограбилъ…

— Охъ, Господи исусе! Зачмъ?

— А на какія же я деньги вашего внучка-то купилъ у пьянаго Зубачева? Вдь, онъ, пропойца, смекнулъ все и тысячу рублей съ меня требовалъ. А нын парнишк или двчонк, уже годныхъ для услуженія — красная цна пятнадцать рублей… Взаймы мн никто не давалъ. Я въ ногахъ, спаси Боже, валялся, просилъ одолжить на годъ. Ну, вотъ и пошелъ воровать въ храмъ…

— Въ какой же?.. гд?

— А въ свой, березопольскій. И денежки — тысячу рублей — укралъ. Помилуй Богъ, свои же, прежде мной жертвованныя… За то вашъ внучекъ, благослови Господи, живъ остался…

— А вамъ ничего за это не будетъ?.. за воровство?..

— Ужъ отдано краденое обратно и все дло подъ спудомъ останется… Новые Березопольскіе помщики авось меня въ судъ, помилуй Богъ, за святотатство не потянутъ.

— Новые… Евденья, что ль?..

— Нтъ, матушка, не Евденья… Изъ-за этого я собственно и въ Питеръ прискакалъ… Евденья — вдова… Илья Петровичъ приказалъ долго жить… А Березополье должно переходить по наслдству ближайшимъ родственникамъ.

— Параш?.. Опять?..

— Да-съ и нтъ-съ, помилуй Богъ. Будь она дворянка — встимо ей… А коли она барыня-крестьянка, да таковой и останется…. Да врю я, спаси Боже, что не останется. Сказываютъ законники, что мужъ ея и дти — крпостные… А она сама не утеряла званія дворянскаго… Увидимъ. Хлопотать будемъ. Что Богъ дастъ!.. А сказываетъ мн сердце, что все будетъ хорошо, все, благослови Богъ, будетъ по Его, по Божьему…

БАРЫНИ-КРЕСТЬЯНКИ.Историческій романъВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

XXXV.

XXXVI.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

XXXV.

ХXXVI.

XXXVII.

Читайте также:

БАРЫНИ-КРЕСТЬЯНКИ.
Историческій романъ
ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.