Разсказы Пьера Милля.
Разсказы Пьера Милля.
(Переводъ съ французскаго).
III.
Барнаво-побдитель.
III.
Барнаво-побдитель.
Пер. А. О. Полоцкой.
——
—————————————————
Барнаво-победитель, Милль Пьер, Год: 1908
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Стоянка контръ-миноносцевъ въ Тулон находится слва отъ старой гавани, напротивъ стараго фрегата ‘La Belle-Poule’ по ту сторону тюрьмы, гд во мрак временъ помщались каторжники. Миноносцы привязаны къ старымъ пушкамъ, вкопаннымъ въ землю, и тихо дремлютъ надъ самой водой. Со своими короткими трубами, крошечными мачтами и тонкими канатами они похожи на толстыхъ больныхъ рыбъ, которымъ злой ребенокъ воткнулъ въ спину катушки и иголки съ нитками. Утромъ съ нихъ взводами сходятъ матросы. Они идутъ къ какимъ-то сооруженіямъ на набережной, похожимъ на приспособленія для водопоя, и въ самомъ дл въ нихъ находится прсная вода. Матросы снимаютъ свои фуфайки и, обнажившись до пояса, энергично трутъ свои мохнатые торсы, а на спинахъ у нихъ при каждомъ движеніи рукъ крупными волнами перекатываются мускулы. Солнце палитъ, и глаза ихъ весело блестятъ изъ-подъ прищуренныхъ рсницъ.
Зрлище это красиве всего остального въ Тулон, потому что полно жизни. Чтобы увидть его, надо сначала обогнуть гавань и пройти позади цлаго ряда полуразрушенныхъ строеній, Богъ знаетъ для чего служившихъ въ свое время, затмъ пройти по улицамъ, на которыхъ нтъ ни мостовыхъ, ни тротуаровъ, ничего, кром воды, грязи, пережженнаго угля и осколковъ бутылокъ. Въ воздух пахнетъ только что выловленной рыбой, гніющими отбросами, свжей солью, то есть моремъ, старой солью, то есть разсоломъ, и даже цвтами, потому что весной ихъ слишкомъ много въ этой стран, и ихъ запахъ разносится повсюду. У самаго мола, отдляющаго старую гавань отъ рейда, стоитъ покосившійся, запыленный, жалкій домишка съ большой нависшей крышей и крошечными оконцами. Особенно ветхій, смшной и убогій видъ ему придаетъ красующаяся на его темной стн, начертанная большими черными буквами надпись: ‘Фанфара буровъ. Правленіе’. Сбоку отъ этой надписи находится другая, боле мелкими буквами: ‘Бурскій погребокъ’. Очевидно, здсь не только совщаются, но и выпиваютъ.
Какъ разъ въ тотъ моментъ, когда я, проходя мимо этого страннаго заведенія, задавался вопросомъ, у какихъ людей могло хватить храбрости утолять въ немъ свою жажду, изъ него, вытирая ротъ, вышелъ какой-то человкъ. Это былъ солдатъ колоніальной инфантеріи. На немъ были панталоны съ красными лампасами, желтые эполеты и длинный, туго обтянутый мундиръ съ ярко вычищенными пуговицами, у него была свтлая борода, живые глаза и худое пергаментное лицо. Словомъ, это былъ одинъ изъ тхъ людей, которыхъ тамъ, по ту сторону океана, называютъ ‘ходячими мертвецами’, потому что у нихъ были вс болзни, какія только могутъ быть: злокачественная лихорадка, холера, перемежающаяся лихорадка и такъ дале, и такъ дале, видъ у нихъ всегда замогильный, но они и не думаютъ умирать. Вотъ, что такое ходячій мертвецъ: великолпный типъ.
Это былъ Барнаво.
Онъ сейчасъ-же крикнулъ мн:
— Вотъ какъ! Здороваться не надо? Ужъ не сдлались-ли вы германскимъ императоромъ, забастовщикомъ или въ такомъ род?
Я уже объяснялъ, что не слдуетъ никогда удивляться, гд-бы вы ни встртили Барнаво: онъ всегда находится тамъ, гд долженъ находиться! Мн оставалось только извиниться: я извинился. И только для того, чтобы что-нибудь сказать, а также потому, что иначе нельзя, я спросилъ:
— Что вы здсь длаете?
Барнаво, прищурившись, покосился на городъ. Потомъ непринужденно, какъ всегда, отвтилъ:
— Жду событій!
Обыкновенно Барнаво говорилъ безъ акцента. Онъ не былъ съ юга, даже не изъ Парижа, что его очень огорчало: я узналъ, что онъ родомъ изъ Шуази-ле-Руа. Но онъ скрывалъ это. Изъ того, что эти два слова онъ произнесъ, подражая южному акценту, я заключилъ, что онъ не чувствовалъ къ жителямъ этого города особенной симпатіи: онъ говоритъ всегда только то, что хочетъ сказать. Я пробормоталъ:
— Арсенальные рабочіе?
Онъ опять открылъ одинъ глазъ и закрылъ другой. Затмъ онъ сдлалъ такой жестъ, какъ будто собирался дать тумака.
Надо знать разъ навсегда, что, въ виду междоусобной борьбы, раздирающей нашу несчастную страну, я выработалъ себ міровоззрніе государственнаго анархизма, которое, будучи моимъ пріобртеніемъ, притомъ еще не распространеннымъ, позволяетъ мн не раздлять ничьихъ мнній. Вслдствіе этого голосомъ, въ которомъ звучало порицаніе, я спросилъ Барнаво, что ему сдлали арсенальные рабочіе. Онъ отвтилъ:.
— Они ничего не длаютъ!
Я съ негодованіемъ возразилъ:
— А вы?
Барнаво не похожъ на меня,— онъ честенъ въ спорахъ. Онъ немного подумалъ, затмъ сказалъ:
— Тоже ничего.
Онъ опять подумалъ и прибавилъ:
— Здсь, въ Тулон, никто ничего не длаетъ, кром рыбаковъ, которые здятъ на ловлю два раза въ недлю и находятъ, что этого достаточно. Въ этомъ виноватъ воздухъ: здсь слишкомъ хорошо. Адмиралы здятъ въ Парижъ, офицеры ходятъ на балы, въ курильни опіума и тоже здятъ въ Парижъ, а вс остальные ходятъ въ кафе. Но потомъ садишься на корабль и отплываешь, и ужъ тутъ празднику конецъ. Одни только арсенальные рабочіе всегда остаются на мст. У нихъ отпускъ никогда не кончается. Вотъ это и несправедливо.
Онъ опять задумался такъ глубоко, что лобъ его покрылся морщинами, затмъ объявилъ:
— И потомъ между ними и нами та пропасть, которую создаетъ духъ корпораціи.
— Я хотлъ-бы знать,— сказалъ я,— какъ вы опредляете этотъ ‘духъ корпораціи’?
— Отлично,— отвтилъ онъ,— сами знаете: духъ корпораціи состоитъ въ томъ, чтобы презирать другія корпораціи!
Очевидно, онъ почувствовалъ восхищеніе, которое вызвала во мн глубина его мысли, потому что продолжалъ:
— Это — вещи, которыхъ нельзя доказать теоретически, это своего рода религіозныя убжденія. Одно изъ этихъ религіозныхъ убжденій у моряковъ заключается въ томъ, что пхотинцы это мразь, что видно изъ самаго ихъ имени, особенно жандармы.
— Почему жандармы?— съ удивленіемъ спросилъ я.
— О!— отвтилъ Барнаво, пораженный въ свою очередь:— потому что они не принадлежатъ ни къ флоту, ни къ арміи! Они зависятъ отъ министерства внутреннихъ длъ, какъ…
Онъ замялся, ища сравненія, которое равнялось-бы его презрнію, и наконецъ нашелъ его.
— Какъ журналисты!
— Барнаво — сказалъ я,— не трогайте литературы. Что вамъ сдлали жандармы?
— Ничего,— гордо отвтилъ Барнаво.— Наоборотъ, я побдилъ жандарма въ оригинальной морской битв. Это одна изъ самыхъ прекрасныхъ страницъ въ исторіи колоніальной инфантеріи.
Я зналъ свои обязанности. Я взялъ въ ‘Бурскомъ погребк’ дв бутылки хорошаго мстнаго благо вина, хлба и колбасы. И мы услись на молу.
Передъ нами былъ рейдъ, закрытый для глаза со всхъ сторонъ, точно озеро, онъ казался четырехугольнымъ, точно былъ вырытъ человческими руками. Со всхъ сторонъ его опоясывала земля, высокіе холмы, подобные тмъ, которые возвышаются надъ городомъ, кое-гд совершенно черные отъ буксовъ и миртъ, въ другихъ-же мстахъ совершенно голые и опустошенные древніе холмы, потрескавшіеся отъ солнца и размытые дождемъ. Спокойная вода смотрлась въ небо, необыкновенно чистое небо глядлось въ воду.
Въ самой середин, къ югу и западу тянулись сплошные ряды броненосцевъ и крейсеровъ, и ихъ стальныя башенки, ихъ воинственныя боевыя рубки вызывали представленіе о грозномъ фантастическомъ замк, упавшемъ съ высоты горъ въ море. Они казались почти черезчуръ большими для этой гладкой, жидкой поверхности, на которой держались безъ движенія. Передъ ними непрерывно съ невроятной быстротой передвигались съ мста на мсто крошечныя блыя пятна: паровые и моторные катера, парусныя лодки, а большіе буи, только верхняя часть которыхъ, выкрашенная въ красное и похожая на крышку огромной кастрюли, была видна, чертили въ этомъ огромномъ чану синей воды прямыя дорожки.
— Вотъ,— сказалъ Барнаво,— арена моей побды!.. Это было въ послдній пріздъ русскихъ моряковъ. У меня уже была койка на Адмирал Шарнэ, который долженъ былъ на слдующій день отплыть въ Критъ, и вс вещи уже были тамъ, но насъ всхъ отпустили на эту ночь, чтобы мы помогли чествовать друзей и союзниковъ. Ну, признаюсь! Мы сможемъ принять вс флоты Эдуарда, итальянскаго короля, даже германскаго императора — вдь все можетъ случиться въ этой собачьей стран… но никогда, никогда мы не будемъ пьянствовать такъ, какъ съ русскими, клянусь честью колоніальной инфантеріи! Все время они съ вами цлуются и все время пьютъ: это что-то феноменальное, что-то сверхъестественное.
Прежде всего мы пошли съ ними закусить въ ‘Благо Лебедя’, кабачокъ на дорог въ Мурильонъ, тамъ есть слпой, который играетъ на фортепіано, какъ герцогиня.
Такъ этотъ слпой такъ напился, что плакалъ въ свое фортепіано и игралъ кэкъ-уокъ, думая, что это Боже Царя Храни! Но русскіе остались очень довольны. Потомъ мы пошли въ Жемчужину Средиземнаго моря, потомъ въ Ресторанъ Свернаго полюса и Калифорнію, потомъ въ Большой Баръ Тихаго океана, гд мы подрались съ норвежцами, Богъ знаетъ изъ-за чего, потомъ зашли чего-нибудь състь въ Южную Королеву, очень аристократическое заведеніе, потомъ вернулись въ Блый Лебедь, потомъ… не помню. Были повсюду, въ Улиц Любви, конечно, тоже.
Да, вотъ когда покутили. На улиц мужчины, одтые женщинами, женщины, совсмъ неодтыя, шарманки, которыя больше не играли, потому что въ нихъ брали ножныя ванны, русскіе моряки, великаны, которые уходили, унося женщинъ подъ мышкой, уводя ихъ… куда, они не знали. Они ихъ хватали, какъ гориллы. И все время они съ вами цлуются…
Матросы ломали мраморные столы, вышибали двери. Пришелъ человкъ съ красными шарами, какіе покупаютъ для маленькихъ дтей. Какой-то французскій матросъ купилъ ихъ вс за сорокъ франковъ: ихъ было наврно сто штукъ. Потомъ онъ привязалъ ко всей связк фитиль и пустилъ ее кверху, чтобы увидть, какъ она загорится, и какое красивое пламя будетъ на неб. Шары ударились о крышу, лопнули, крыша загорлась, и пламя было въ самомъ дл очень красивое. Пріхали пожарные со своими насосами, мы напоили и ихъ. Это было славно!
Матроса съ шарами звали Плевкъ. Что это былъ за хвастунъ! Онъ сказалъ мн, что Плевкъ по-бретонски значитъ ‘Волосатый’ и что онъ собирается выкинуть еще много штукъ, чтобы показать себя, свою силу и деньги. Я пошелъ съ нимъ, чтобы посмотрть, что будетъ.
Проходя по бульвару Святой Елены, мы увидли маленькую телжку каменщика, въ ней были кирпичи, мшокъ съ цементомъ, корытце для известки, ведро и лопатка. Сначала мы покатили телжку. Намъ казалось, что она чувствуетъ потребность перемнить мсто. Немного погодя Волосатый заявилъ, что необходимо что-нибудь сдлать для улучшенія нравственности народныхъ массъ, которыя страшно развращены, и что для этого надо завалить кирпичами дверь мадамъ Анжель, чтобы заградить навсегда выходъ этой особ, такъ какъ она не отличается добродтелью. Но по дорог къ мадамъ Анжель намъ пришлось проходить мимо господина Пуляръ, лавочника. А у него прекурьезная болзнь: когда онъ видитъ людей или переходитъ черезъ площадь, у него кружится голова, и ему кажется, что онъ сейчасъ упадетъ. Чтобы чувствовать себя хорошо, онъ долженъ быть одинъ. Это называется аго… аго…
— Агорафобія,— докончилъ я.
— Да. Такъ вотъ я подумалъ, что лучше замуровать дверь господина Пуляра, чтобы избавить его отъ искушенія пользоваться ею. Волосатый нашелъ мою идею справедливой и человколюбивой. Никогда въ жизни мы не работали такъ усердно. Волосатый растворялъ цементъ, приносилъ мн кирпичи, а я аккуратно клалъ ихъ одинъ на другой, слой цемента, слой кирпичей, прося Мадонну, чтобы все это хорошо склеилось до утра.
Вдругъ, въ самый разгаръ работы, Волосатый, который все еще растворялъ цементъ, бросаетъ ведро и кричитъ мн:
— Бросай все! Трехуголка!
Потомъ онъ поворачивается, точно по команд, и удираетъ. Трехуголка это — жандармъ: они вдь когда-то носили трехуголки. У меня въ одной рук кирпичъ, въ другой лопатка. Я оборачиваюсь: слишкомъ поздно! Жандармъ кладетъ мн руку на плечо и говоритъ:
— Чмъ это вы занимаетесь?
— Общественными работами,— отвчаю я.
— Я васъ научу общественнымъ работамъ въ соотвтственномъ мст!— отвчаетъ этотъ безжалостный человкъ.
Немножко подумавъ, онъ продолжаетъ:
— Ну, а какъ же этотъ господинъ выйдетъ завтра изъ своей квартиры?
Это было основательно. Но я возразилъ:
— Онъ никогда не выходитъ.
Жандармъ очень удивился. Но онъ сейчасъ же нашелъ аргументъ:
— А что, если онъ еще не вернулся?
Объ этомъ я не подумалъ. Продолжая размышлять, жандармъ указалъ на телжку, корытце, лопатку, кирпичи и спросилъ:
— Гд вы взяли все это?
Я отвтилъ:
— Это — наслдство. Осталось отъ мамаши.
На это онъ посовтовалъ мн не отягчать своего проступка плохими остротами: въ четыре часа утра длаешь, что можешь! И онъ приказалъ мн слдовать за нимъ.
Когда мы пришли на набережную, онъ направился къ ‘La Belle-Poule’. Туда сажаютъ матросовъ, подобранныхъ въ город въ неподходящемъ вид. Я запротестовалъ, говоря, что я не матросъ, а славный воинъ, что вся моя аммуниція находится на Адмирал Шарнэ, который долженъ, сняться съ якоря въ шесть часовъ, и что мн необходимо вернуться туда въ интересахъ французской Республики. Я думалъ, что онъ смягчится: онъ позвалъ лодочника. Я никогда не встрчалъ такого упрямаго человка, какъ этотъ жандармъ!
Мн хотлось воткнуть себ саблю въ животъ. Быть арестованнымъ кмъ-нибудь изъ военныхъ — куда ни шло! Ну, просидишь недлю. Но быть арестованнымъ жандармомъ — я зналъ, что меня ожидаетъ: на военномъ судн это мсяцъ.
— Почему?— спросилъ я.
— Потому что это — позоръ. Я уже объяснялъ вамъ, что такое духъ корпораціи. Морской пхотинецъ не долженъ дать себя арестовать жандарму.
Итакъ, я вошелъ въ шлюпку, оплакивая свою печальную участь. Вдругъ возл меня выросла какая-то тнь, она прикоснулась къ плечу лодочника и сказала, указывая на меня:
— Маріусъ!
Это былъ Волосатый. Добрый Волосатый! Маріусъ кивнулъ головой въ знакъ того, что понялъ. Одинъ морякъ непремнно поддержитъ другого, когда дло идетъ о жандарм. Маріусъ взялся за весла.
Бакбордъ стараго фрегата, каторжная тюрьма, края мола… вотъ мы и на рейд. Былъ уже день. Солнце смялось надъ пальмами Мурильона.
— Къ Адмиралу Шарнэ!— спросилъ Маріусъ.
— Къ Адмиралу Шарнэ,— отвтилъ жандармъ.
Онъ уткнулся носомъ въ свою записную книжку и сталъ писать донесеніе
Маріусъ нагнулся, сдлалъ быстрое движеніе, котораго не понялъ даже я, и налегъ на весла. При этомъ онъ не спускалъ съ меня глазъ! Я тоже смотрлъ на него, ничего не понимая, съ затуманенной головой, думая: какъ же этотъ другъ Волосатаго вытащитъ меня изъ бды?
Вдругъ онъ вскрикнулъ:
— Господи, Царю Небесный!
— Что такое?— спросилъ жандармъ, поднимая голову.
— Лодка течетъ!
Это была правда. Лодка быстро наполнялась водой, по которой разбгались мелкія волны. А въ нихъ колыхались разные предметы: обрывки канатовъ, мертвый крабъ, жеваный табакъ. Матросъ спросилъ:
— Вы умете плавать?
Жандармъ не умлъ плавать. Я никогда не видлъ такого блднаго жандарма. Онъ вскричалъ:
— Къ берегу! Сейчасъ же къ берегу!
— Мы утонемъ прежде, чмъ доберемся до берега! Можетъ быть, вы умете хоть править?
Жандармъ не умлъ править, но онъ умлъ немножко грести. Онъ взялъ вторую пару веселъ, а я слъ къ рулю.
— Куда держать?— спросилъ я.
— Къ бую, къ тому, что ближе всхъ, вотъ тамъ! Чортъ побери, мы не успемъ добраться.
Жандармъ нагнулся надъ своими веслами, на лбу у него выступили крупныя капли пота. Вода была уже такъ высока, что заливала ему сапоги. Онъ снялъ ихъ.
— Вотъ онъ! Приставай! Приставай!— крикнулъ Маріусъ.
Жандармъ, я долженъ это сказать къ вчному стыду этого почтеннаго рода оружія, не позаботился ни объ одномъ изъ насъ. Онъ сдлалъ сверхчеловческій прыжокъ, соскочилъ на буй, поскользнулся, упалъ на колни, но сейчасъ же выпрямился во весь ростъ, весь блдный, одинъ среди водъ на своемъ пьедестал: статуя жандарма, озаряющаго міръ! Тогда Маріусъ крикнулъ мн:
— Право руля, не звай!
Я взялъ направо, и мы медленно удалились. Шлюпка едва поворачивалась, она была полна, какъ корыто.
— Брось руль,— сказалъ Маріусъ,— надо черпать воду. А потомъ я опять заткну!
Онъ вынулъ пробку, затыкавшую дыру. Поэтому въ нее и набралась вода. Молодецъ Маріусъ! Молодецъ Волосатый!
Мы допили вино.
— Вотъ, что такое духъ корпораціи,— съ необыкновенной простотой заключилъ Барнаво.— И когда надо будетъ отколотить арсенальныхъ рабочихъ…
— Но что же жандармъ?— спросилъ я.
— Ахъ,— съ разсяннымъ видомъ сказалъ Барнаво,— я полагаю, что префектъ послалъ за нимъ. Можетъ быть, карету!
Источник текста: журнал ‘Русское Богатство’, No 4, 1912.