Баллады, былины, притчи, Толстой Алексей Константинович, Год: 1873

Поэзия
Время на прочтение: 65 минут(ы)
Скачать в PDF 
    Алексей Константинович Толстой. Баллады, былины, притчи
 




 ——————————————————————— 

 Книга: OCR & SpellCheck Zmiy (zmiy@inbox.ru) 

 Толстой А.К. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Стихотворения 

 М.: Худож. лит., 1981 

 Оформление: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 28 февраля 2003 года 

 ——————————————————————— 



 
    СОДЕРЖАНИЕ
 



 
    БАЛЛАДЫ, БЫЛИНЫ, ПРИТЧИ
 



 Волки 

 ‘Где гнутся над омутом лозы…’ 

 Курган 

 Князь Ростислав 

 Василий Шибанов 

 Князь Михайло Репнин 

 Ночь перед приступом 

 Богатырь 

 ‘В колокол, мирно дремавший, с налета тяжелая бомба…’ 

 ‘Ходит Спесь, надуваючись…’ 

 ‘Ой, каб Волга-матушка да вспять побежала!..’ 

 ‘У приказных ворот собирался народ…’ 

 Правда 

 Старицкий воевода 

 ‘Государь ты наш батюшка…’ 

 Чужое горе 

 Пантелей-целитель 

 Змей Тугарин 

 Песня о Гаральде и Ярославне 

 Три побоища 

 Песня о походе Владимира на Корсунь 

 Гакон Слепой 

 Роман Галицкий 

 Боривой 

 Ругевит 

 Ушкуйник 

 Поток-богатырь 

 Илья Муромец 

 ‘Порой веселой мая…’ 

 Сватовство 

 Алеша Попович 

 Садко 

 Канут 

 Слепой 







 
    БАЛЛАДЫ, БЫЛИНЫ, ПРИТЧИ
 





 
    ВОЛКИ
 



 Когда в селах пустеет, 

 Смолкнут песни селян 

 И седой забелеет 

 Над болотом туман, 

 Из лесов тихомолком 

 По полям волк за волком 

 Отправляются все на добычу. 



 Семь волков идут смело. 

 Впереди их идет 

 Волк осьмой, шерсти белой, 

 А таинственный ход 

 Заключает девятый. 

 С окровавленной пятой 

 Он за ними идет и хромает. 



 Их ничто не пугает. 

 На село ли им путь, 

 Пес на них и не лает, 

 А мужик и дохнуть, 

 Видя их, не посмеет: 

 Он от страху бледнеет 

 И читает тихонько молитву. 



 Волки церковь обходят 

 Осторожно кругом, 

 В двор поповский заходят 

 И шевелят хвостом, 

 Близ корчмы водят ухом 

 И внимают всем слухом, 

 Не ведутся ль там грешные речи? 



 Их глаза словно свечи, 

 Зубы шила острей. 

 Ты тринадцать картечей 

 Козьей шерстью забей 

 И стреляй по ним смело, 

 Прежде рухнет волк белый, 

 А за ним упадут и другие. 



 На селе ж, когда спящих 

 Всех разбудит петух, 

 Ты увидишь лежащих 

 Девять мертвых старух. 

 Впереди их седая, 

 Позади их хромая, 

 Все в крови… с нами сила господня! 



 1840-e годы 





 
    x x x
 



 Где гнутся над омутом лозы, 

 Где летнее солнце печет, 

 Летают и пляшут стрекозы, 

 Веселый ведут хоровод. 



 ‘Дитя, подойди к нам поближе, 

 Тебя мы научим летать, 

 Дитя, подойди, подойди же, 

 Пока не проснулася мать! 



 Под нами трепещут былинки, 

 Нам так хорошо и тепло, 

 У нас бирюзовые спинки, 

 А крылышки точно стекло! 



 Мы песенок знаем так много, 

 Мы так тебя любим давно — 

 Смотри, какой берег отлогий, 

 Какое песчаное дно!’ 



 1840-е годы 





 
    КУРГАН
 



 В степи, на равнине открытой, 

 Курган одинокий стоит, 

 Под ним богатырь знаменитый 

 В минувшие веки зарыт. 



 В честь витязя тризну свершали, 

 Дружина дралася три дня, 

 Жрецы ему разом заклали 

 Всех жен и любимца коня. 



 Когда же его схоронили 

 И шум на могиле затих, 

 Певцы ему славу сулили, 

 На гуслях гремя золотых: 



 ‘О витязь! делами твоими 

 Гордится великий народ, 

 Твое громоносное имя 

 Столетия все перейдет! 



 И если курган твой высокий 

 Сровнялся бы с полем пустым, 

 То слава, разлившись далеко, 

 Была бы курганом твоим!’ 



 И вот миновалися годы, 

 Столетия вслед протекли, 

 Народы сменили народы, 

 Лицо изменилось земли. 



 Курган же с высокой главою, 

 Где витязь могучий зарыт, 

 Еще не сровнялся с землею, 

 По-прежнему гордо стоит. 



 А витязя славное имя 

 До наших времен не дошло… 

 Кто был он? венцами какими 

 Свое он украсил чело? 



 Чью кровь проливал он рекою? 

 Какие он жег города? 

 И смертью погиб он какою? 

 И в землю опущен когда? 



 Безмолвен курган одинокий… 

 Наездник державный забыт, 

 И тризны в пустыне широкой 

 Никто уж ему не свершит! 



 Лишь мимо кургана мелькает 

 Сайгак, через поле скача, 

 Иль вдруг на него налетает, 

 Крилами треща, саранча. 



 Порой журавлиная стая, 

 Окончив подоблачный путь, 

 К кургану шумит подлетая, 

 Садится на нем отдохнуть. 



 Тушканчик порою проскачет 

 По нем при мерцании дня, 

 Иль всадник высоко маячит 

 На нем удалого коня, 



 А слезы прольют разве тучи, 

 Над степью плывя в небесах, 

 Да ветер лишь свеет летучий 

 С кургана забытого прах… 



 1840-е годы 





 
    КНЯЗЬ РОСТИСЛАВ
 



 Уношу князю Ростиславу 

 затвори Днепр темне березе. 



 Слово о полку Игореве. 



 Князь Ростислав в земле чужой 

 Лежит на дне речном, 

 Лежит в кольчуге боевой, 

 С изломанным мечом. 



 Днепра подводные красы 

 Лобзаться любят с ним 

 И гребнем витязя власы 

 Расчесывать златым. 



 Его напрасно день и ночь 

 Княгиня дома ждет… 

 Ладья его умчала прочь — 

 Назад не принесет! 



 В глухом лесу, в земле чужой, 

 В реке его приют, 

 Ему попы за упокой 

 Молитвы не поют, 



 Но с ним подводные красы, 

 С ним дев веселых рой, 

 И чешет витязя власы 

 Их гребень золотой. 



 Когда же на берег Посвист 

 Седые волны мчит, 

 В лесу кружится желтый лист, 

 Ярясь, Перун гремит, 



 Тогда, от сна на дне речном 

 Внезапно пробудясь, 

 Очами мутными кругом 

 Взирает бедный князь. 



 Жену младую он зовет — 

 Увы! его жена, 

 Прождав напрасно целый год, 

 С другим обручена. 



 Зовет к себе и брата он, 

 Его обнять бы рад — 

 Но, сонмом гридней окружен, 

 Пирует дома брат. 



 Зовет он киевских попов, 

 Велит себя отпеть — 

 Но до отчизны слабый зов 

 Не может долететь. 



 И он, склонясь на ржавый щит, 

 Опять тяжелым сном 

 В кругу русалок юных спит 

 Один на дне речном… 



 1840-е годы 





 
    ВАСИЛИЙ ШИБАНОВ
 



 Князь Курбский от царского гнева бежал, 

 С ним Васька Шибанов, стремянный. 

 Дороден был князь. Конь измученный пал. 

 Как быть среди ночи туманной? 

 Но рабскую верность Шибанов храня, 

 Свого отдает воеводе коня: 

 ‘Скачи, князь, до вражьего стану, 

 Авось я пешой не отстану’. 



 И князь доскакал. Под литовским шатром 

 Опальный сидит воевода, 

 Стоят в изумленье литовцы кругом, 

 Без шапок толпятся у входа, 

 Всяк русскому витязю честь воздает, 

 Недаром дивится литовский народ, 

 И ходят их головы кругом: 

 ‘Князь Курбский нам сделался другом’. 



 Но князя не радует новая честь, 

 Исполнен он желчи и злобы, 

 Готовится Курбский царю перечесть 

 Души оскорбленной зазнобы: 

 ‘Что долго в себе я таю и ношу, 

 То все я пространно к царю напишу, 

 Скажу напрямик, без изгиба, 

 За все его ласки спасибо’. 



 И пишет боярин всю ночь напролет, 

 Перо его местию дышит, 

 Прочтет, улыбнется, и снова прочтет, 

 И снова без отдыха пишет, 

 И злыми словами язвит он царя, 

 И вот уж, когда занялася заря, 

 Поспело ему на отраду 

 Послание, полное яду. 



 Но кто ж дерзновенные князя слова 

 Отвезть Иоанну возьмется? 

 Кому не люба на плечах голова, 

 Чье сердце в груди не сожмется? 

 Невольно сомненья на князя нашли… 

 Вдруг входит Шибанов в поту и в пыли: 

 ‘Князь, служба моя не нужна ли? 

 Вишь, наши меня не догнали!’ 



 И в радости князь посылает раба, 

 Торопит его в нетерпенье: 

 ‘Ты телом здоров, и душа не слаба, 

 А вот и рубли в награжденье!’ 

 Шибанов в ответ господину: ‘Добро! 

 Тебе здесь нужнее твое серебро, 

 А я передам и за муки 

 Письмо твое в царские руки’. 



 Звон медный несется, гудит над Москвой, 

 Царь в смирной одежде трезвонит, 

 Зовет ли обратно он прежний покой 

 Иль совесть навеки хоронит? 

 Но часто и мерно он в колокол бьет, 

 И звону внимает московский народ, 

 И молится, полный боязни, 

 Чтоб день миновался без казни. 



 В ответ властелину гудят терема, 

 Звонит с ним и Вяземский лютый, 

 Звонит всей опрични кромешная тьма, 

 И Васька Грязной, и Малюта, 

 И тут же, гордяся своею красой, 

 С девичьей улыбкой, с змеиной душой, 

 Любимец звонит Иоаннов, 

 Отверженный богом Басманов. 



 Царь кончил, на жезл опираясь, идет, 

 И с ним всех окольных собранье. 

 Вдруг едет гонец, раздвигает народ, 

 Над шапкою держит посланье. 

 И спрянул с коня он поспешно долой, 

 К царю Иоанну подходит пешой 

 И молвит ему, не бледнея: 

 ‘От Курбского князя Андрея!’ 



 И очи царя загорелися вдруг: 

 ‘Ко мне? От злодея лихого? 

 Читайте же, дьяки, читайте мне вслух 

 Посланье от слова до слова! 

 Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!’ 

 И в ногу Шибанова острый конец 

 Жезла своего он вонзает, 

 Налег на костыль — и внимает: 



 ‘Царю, прославляему древле от всех, 

 Но тонущу в сквернах обильных! 

 Ответствуй, безумный, каких ради грех 

 Побил еси добрых и сильных? 

 Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны, 

 Без счета твердыни врагов сражены? 

 Не их ли ты мужеством славен? 

 И кто им бысть верностью равен? 



 Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас, 

 В небытную ересь прельщенный? 

 Внимай же! Приидет возмездия час, 

 Писанием нам предреченный, 

 И аз, иже кровь в непрестанных боях 

 За тя, аки воду, лиях и лиях, 

 С тобой пред судьею предстану!’ 

 Так Курбский писал к Иоанну. 



 Шибанов молчал. Из пронзенной ноги 

 Кровь алым струилася током, 

 И царь на спокойное око слуги 

 Взирал испытующим оком. 

 Стоял неподвижно опричников ряд, 

 Был мрачен владыки загадочный взгляд, 

 Как будто исполнен печали, 

 И все в ожиданье молчали. 



 И молвил так царь: ‘Да, боярин твой прав, 

 И нет уж мне жизни отрадной, 

 Кровь добрых и сильных ногами поправ, 

 Я пес недостойный и смрадный! 

 Гонец, ты не раб, но товарищ и друг, 

 И много, знать, верных у Курбского слуг, 

 Что выдал тебя за бесценок! 

 Ступай же с Малютой в застенок!’ 



 Пытают и мучат гонца палачи, 

 Друг к другу приходят на смену: 

 ‘Товарищей Курбского ты уличи, 

 Открой их собачью измену!’ 

 И царь вопрошает: ‘Ну что же гонец? 

 Назвал ли он вора друзей наконец?’ 

 ‘Царь, слово его все едино: 

 Он славит свого господина!’ 



 День меркнет, приходит ночная пора, 

 Скрыпят у застенка ворота, 

 Заплечные входят опять мастера, 

 Опять зачалася работа. 

 ‘Ну, что же, назвал ли злодеев гонец?’ 

 ‘Царь, близок ему уж приходит конец, 

 Но слово его все едино, 

 Он славит свого господина: 



 ‘О князь, ты, который предать меня мог 

 За сладостный миг укоризны, 

 О князь, я молю, да простит тебе бог 

 Измену твою пред отчизной! 

 Услышь меня, боже, в предсмертный мой час, 

 Язык мой немеет, и взор мой угас, 

 Но в сердце любовь и прощенье, 

 Помилуй мои прегрешенья! 



 Услышь меня, боже, в предсмертный мой час, 

 Прости моего господина! 

 Язык мой немеет, и взор мой угас, 

 Но слово мое все едино: 

 За грозного, боже, царя я молюсь, 

 За нашу святую, великую Русь, 

 И твердо жду смерти желанной!’ 

 Так умер Шибанов, стремянный. 



 1840-е годы 





 
    КНЯЗЬ МИХАЙЛО РЕПНИН
 



 Без отдыха пирует с дружиной удалой 

 Иван Васильич Грозный под матушкой-Москвой. 



 Ковшами золотыми столов блистает ряд, 

 Разгульные за ними опричники сидят. 



 С вечерни льются вины на царские ковры, 

 Поют ему с полночи лихие гусляры, 



 Поют потехи брани, дела былых времен, 

 И взятие Казани, и Астрахани плен. 



 Но голос прежней славы царя не веселит, 

 Подать себе личину он кравчему велит: 



 ‘Да здравствуют тиуны, опричники мои! 

 Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи! 



 Себе личину, други, пусть каждый изберет, 

 Я первый открываю веселый хоровод, 



 За мной, мои тиуны, опричники мои! 

 Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!’ 



 И все подъяли кубки. Не поднял лишь один, 

 Один не поднял кубка, Михаилo князь Репнин. 



 ‘О царь! Забыл ты бога, свой сан ты, царь, 

 забыл! 

 Опричниной на горе престол свой окружил! 



 Рассыпь державным словом детей бесовских 

 рать! 

 Тебе ли, властелину, здесь в машкаре плясать!’ 



 Но царь, нахмуря брови: ‘В уме ты, знать, ослаб 

 Или хмелен не в меру? Молчи, строптивый раб! 



 Не возражай ни слова и машкару надень — 

 Или клянусь, что прожил ты свой последний 

 день!’ 



 Тут встал и поднял кубок Репнин, правдивый 

 князь: 

 ‘Опричнина да сгинет!- он рек, перекрестясь.- 



 Да здравствует во веки наш православный царь! 

 Да правит человеки, как правил ими встарь! 



 Да презрит, как измену, бесстыдной лести глас! 

 Личины ж не надену я в мой последний час!’ 



 Он молвил и ногами личину растоптал, 

 Из рук его на землю звенящий кубок пал… 



 ‘Умри же, дерзновенный!’- царь вскрикнул, 

 разъярясь, 

 И пал, жезлом пронзенный, Репнин, правдивый 

 князь. 



 И вновь подъяты кубки, ковши опять звучат, 

 За длинными столами опричники шумят, 

 И смех их раздается, и пир опять кипит, 

 Но звон ковшей и кубков царя не веселит: 



 ‘Убил, убил напрасно я верного слугу, 

 Вкушать веселье ныне я боле не могу!’ 



 Напрасно льются вины на царские ковры, 

 Поют царю напрасно лихие гусляры, 



 Поют потехи брани, дела былых времен, 

 И взятие Казани, и Астрахани плен. 



 1840-е годы 





 
    НОЧЬ ПЕРЕД ПРИСТУПОМ
 



 Поляки ночью темною 

 Пред самым Покровом, 

 С дружиною наемною 

 Сидят перед огнем. 



 Исполнены отвагою, 

 Поляки крутят ус, 

 Пришли они ватагою 

 Громить святую Русь. 



 И с польскою державою 

 Пришли из разных стран, 

 Пришли войной неправою 

 Враги на россиян. 



 Тут вoлохи усатые, 

 И угры в чекменях, 

 Цыгане бородатые 

 В косматых кожухах… 



 Валя толпою пегою, 

 Пришла за ратью рать, 

 С Лисовским и с Сапегою 

 Престол наш воевать. 



 И вот, махая бурками 

 И шпорами звеня, 

 Веселыми мазурками 

 Вкруг яркого огня 



 С ухватками удалыми 

 Несутся их ряды, 

 Гремя, звеня цимбалами, 

 Кричат, поют жиды. 



 Брянчат цыганки бубнами, 

 Наездники шумят, 

 Делами душегубными 

 Грозит их ярый взгляд. 



 И все стучат стаканам: 

 ‘Да здравствует Литва!’ 

 Так возгласами пьяными 

 Встречают Покрова. 



 А там, едва заметная, 

 Меж сосен и дубов, 

 Во мгле стоит заветная 

 Обитель чернецов. 



 Монахи с верой пламенной 

 Во тьму вперили взор, 

 Вокруг твердыни каменной 

 Ведут ночной дозор. 



 Среди мечей зазубренных, 

 В священных стихарях, 

 И в панцирях изрубленных, 

 И в шлемах, и в тафьях, 



 Всю ночь они морозную 

 До утренней поры 

 Рукою держат грозною 

 Кресты иль топоры. 



 Священное их пение 

 Вторит высокий храм, 

 Железное терпение 

 На диво их врагам. 



 Не раз они пред битвою, 

 Презрев ночной покой, 

 Смиренною молитвою 

 Встречали день златой, 



 Не раз, сверкая взорами, 

 Они в глубокий ров 

 Сбивали шестопeрами 

 Литовских удальцов. 



 Ни на день в их обители 

 Глас божий не затих, 

 Блаженные святители, 

 В окладах золотых, 



 Глядят на них с любовию, 

 Святых ликует хор: 

 Они своею кровию 

 Литве дадут отпор! 



 Но чу! Там пушка грянула, 

 Во тьме огонь блеснул, 

 Рать вражая воспрянула, 

 Раздался трубный гул!.. 



 Молитесь богу, братия! 

 Начнется скоро бой! 

 Я слышу их проклятия, 

 И гиканье, и вой, 



 Несчетными станицами 

 Идут они вдали, 

 Приляжем за бойницами, 

 Раздуем фитили!.. 



 1840-e годы 





 
    БОГАТЫРЬ
 



 По русскому славному царству, 

 На кляче разбитой верхом, 

 Один богатырь разъезжает 

 И взад, и вперед, и кругом. 



 Покрыт он дырявой рогожей, 

 Мочалы вокруг сапогов, 

 На брови надвинута шапка, 

 За пазухой пеннику штоф. 



 ‘Ко мне, горемычные люди, 

 Ко мне, молодцы, поскорей! 

 Ко мне, молодицы и девки,- 

 Отведайте водки моей!’ 



 Он потчует всех без разбору, 

 Гроша ни с кого не берет, 

 Встречает его с хлебом-солью, 

 Честит его русский народ. 



 Красив ли он, стар или молод — 

 Никто не заметил того, 

 Но ссоры, болезни и голод 

 Плетутся за клячей его. 



 И кто его водки отведал, 

 От ней не отстанет никак, 

 И всадник его провожает 

 Услужливо в ближний кабак. 



 Стучат и расходятся чарки, 

 Трехпробное льется вино, 

 В кабак, до последней рубахи, 

 Добро мужика снесено. 



 Стучат и расходятся чарки, 

 Питейное дело растет, 

 Жиды богатеют, жиреют, 

 Беднеет, худеет народ. 



 Со службы домой воротился 

 В деревню усталый солдат, 

 Его угощают родные, 

 Вкруг штофа горелки сидят. 



 Приходу его они рады, 

 Но вот уж играет вино, 

 По жилам бежит и струится 

 И головы кружит оно. 



 ‘Да что,- говорят ему братья,- 

 Уж нешто ты нам и старшой? 

 Ведь мы-то трудились, пахали, 

 Не станем делиться с тобой!’ 



 И ссора меж них закипела, 

 И подняли бабы содом, 

 Солдат их ружейным прикладом, 

 А братья его топором! 



 Сидел над картиной художник, 

 Он божию матерь писал, 

 Любил как дитя он картину, 

 Он ею и жил и дышал, 



 Вперед подвигалося дело, 

 Порой на него с полотна 

 С улыбкой святая глядела, 

 Его ободряла она. 



 Сгрустнулося раз живописцу, 

 Он с горя горелки хватил — 

 Забыл он свою мастерскую, 

 Свою богоматерь забыл. 



 Весь день он валяется пьяный 

 И в руки кистей не берет- 

 Меж тем, под рогожею, всадник 

 На кляче плетется вперед. 



 Работают в поле ребята, 

 И градом с них катится пот, 

 И им, в умилении, всадник 

 Орленый свой штоф отдает. 



 Пошла между ними потеха! 

 Трехпробное льется вино, 

 По жилам бежит и струится 

 И головы кружит оно. 



 Бросают они свои сохи, 

 Готовят себе кистени, 

 Идут на большую дорогу, 

 Купцов поджидают они. 



 Был сын у родителей бедных, 

 Любовью к науке влеком, 

 Семью он свою оставляет 

 И в город приходит пешком. 



 Он трудится денно и нощно, 

 Покою себе не дает, 

 Он терпит и голод и холод, 

 Но движется быстро вперед. 



 Однажды, в дождливую осень, 

 В одном переулке глухом, 

 Ему попадается всадник 

 На кляче разбитой верхом. 



 ‘Здорово, товарищ, дай руку! 

 Никак, ты, бедняга, продрог? 

 Что ж, выпьем за Русь и науку! 

 Я сам им служу, видит бог!’ 



 От стужи иль от голодухи 

 Прельстился на водку и ты — 

 И вот потонули в сивухе 

 Родные, святые мечты! 



 За пьянство из судной управы 

 Повытчика выгнали раз, 

 Теперь он крестьянам на сходке 

 Читает подложный указ. 



 Лукаво толкует свободу 

 И бочками водку сулит: 

 ‘Нет боле оброков, ни барщин, 

 Того-де закон не велит. 



 Теперь, вишь, другие порядки. 

 Знай пей, молодец, не тужи! 

 А лучше чтоб спорилось дело, 

 На то топоры и ножи!’ 



 А всадник на кляче не дремлет, 

 Он едет и свищет в кулак, 

 Где кляча ударит копытом, 

 Там тотчас стоит и кабак. 



 За двести мильонов Россия 

 Жидами на откуп взята — 

 За тридцать серебряных денег 

 Они же купили Христа. 



 И много Понтийских Пилатов, 

 И много лукавых Иуд 

 Отчизну свою распинают, 

 Христа своего продают. 



 Стучат и расходятся чарки, 

 Рекою бушует вино, 

 Уносит деревни и села 

 И Русь затопляет оно. 



 Дерутся и режутся братья, 

 И мать дочерей продает, 

 Плач, песни, и вой, и проклятья — 

 Питейное дело растет! 



 И гордо на кляче гарцует 

 Теперь богатырь удалой, 

 Уж сбросил с себя он рогожу, 

 Он шапку сымает долой: 



 Гарцует оглоданный остов, 

 Венец на плешивом челе, 

 Венец из разбитых бутылок 

 Блестит и сверкает во мгле. 



 И череп безглазый смеется: 

 ‘Призванье мое свершено! 

 Hедаром же им достается 

 Мое даровое вино!’ 



 1849 [?] 





 
    x x x
 



 В колокол, мирно дремавший, с налета тяжелая бомба 

 Грянула, с треском кругом от нее разлетелись осколки, 

 Он же вздрогнул, и к народу могучие медные звуки 

 Вдаль потекли, негодуя, гудя и на бой созывая. 



 5 декабря 1855 





 
    x x x
 



 Ходит Спесь, надуваючись, 

 С боку на бок переваливаясь. 

 Ростом-то Спесь аршин с четвертью, 

 Шапка-то на нем во целу сажень, 

 Пузо-то его все в жемчуге, 

 Сзади-то у него раззолочено. 

 А и зашел бы Спесь к отцу, к матери, 

 Да ворота некрашены! 

 А и помолился б Спесь во церкви божией, 

 Да пол не метен! 

 Идет Спесь, видит: на небе радуга, 

 Повернул Спесь во другую сторону: 

 Не пригоже-де мне нагибатися! 



 [1856] 





 
    x x x
 



 Ой, каб Волга-матушка да вспять побежала! 

 Кабы можно, братцы, начать жить сначала! 

 Ой, кабы зимою цветы расцветали! 

 Кабы мы любили да не разлюбляли! 

 Кабы дно морское достать да измерить! 

 Кабы можно, братцы, красным девкам верить! 

 Ой, кабы все бабы были б молодицы! 

 Кабы в полугаре поменьше водицы! 

 Кабы всегда чарка доходила до рту! 

 Да кабы приказных по боку, да к черту! 

 Да кабы звенели завсегда карманы! 

 Да кабы нам, братцы, да свои кафтаны! 

 Да кабы голодный всякий день обедал! 

 Да батюшка б царь наш всю правду бы ведал! 



 [1856] 





 
    x x x
 



 У приказных ворот собирался народ 

 Густо, 

 Говорит в простоте, что в его животе 

 Пусто! 

 ‘Дурачье!- сказал дьяк,- из вас должен быть 

 всяк 

 В теле, 

 Еще в Думе вчера мы с трудом осетра 

 Съели!’ 



 На базар мужик вез через реку обоз 

 Пакли, 

 Мужичок-то, вишь, прост, знай везет через мост, 

 Так ли? 

 ‘Вишь, дурак!- сказал дьяк,- тебе мост, чай, 

 пустяк, 

 Дудки? 

 Ты б его поберег, ведь плыли ж поперек 

 Утки!’ 



 Как у Васьки Волчка вор стянул гусака, 

 Вишь ты! 

 В полотенце свернул, да поймал караул, 

 Ништо! 



 Дьяк сказал: ‘Дурачье! Полотенце-то чье? 

 Васьки? 

 Стало, Васька и тать, стало, Ваське и дать 

 Таску!’ 



 Пришел к дьяку больной, говорит: ‘Ой, ой, ой, 

 Дьяче! 

 Очень больно нутру, а уж вот поутру 

 Паче! 

 И не лечь, и не сесть, и не можно мне съесть 

 Столько!’ 

 ‘Вишь, дурак!- сказал дьяк,- ну не ешь 

 натощак, 

 Только!’ 



 Пришел к дьяку истец, говорит: ‘Ты отец 

 Бедных, 

 Кабы ты мне помог — видишь денег мешок 

 Медных,- 

 Я б те всыпал, ей-ей, в шапку десять рублей, 

 Шутка!’ 

 ‘Сыпь сейчас,- сказал дьяк, подставляя колпак.- 

 Ну-тка!’ 



 [1857] 





 
    ПРАВДА
 



 Ах ты гой еси, правда-матушка! 

 Велика ты, правда, широка стоишь! 

 Ты горами поднялась до поднебесья, 

 Ты степями, государыня, раскинулась, 

 Ты морями разлилася синими, 

 Городами изукрасилась людными, 

 Разрослася лесами дремучими! 

 Не объехать кругом тебя во сто лет, 

 Посмотреть на тебя — шапка валится! 



 Выезжало семеро братиев, 

 Семеро выезжало добрых молодцев, 

 Посмотреть выезжали молодцы, 

 Какова она, правда, на свете живет? 

 А и много про нее говорено, 

 А и много про нее писано, 

 А и много про нее лыгано. 



 Поскакали добры молодцы, 

 Все семеро братьев удалыих, 

 И подъехали к правде со семи концов, 

 И увидели правду со семи сторон. 



 Посмотрели добры молодцы, 

 Покачали головами удалыми 

 И вернулись на свою родину, 

 А вернувшись на свою родину, 

 Всяк рассказывал правду по-своему, 

 Кто горой называл ее высокою, 

 Кто городом людным торговыим, 

 Кто морем, кто лесом, кто степию. 



 И поспорили братья промеж собой, 

 И вымали мечи булатные, 

 И рубили друг друга до смерти, 

 И, рубяся, корились, ругалися, 

 И брат брата звал обманщиком. 

 Наконец полегли до единого 

 Все семеро братьев удалыих, 

 Умирая ж, каждый сыну наказывал, 

 Рубитися наказывал до смерти, 

 Полегти за правду за истину, 

 То ж и сын сыну наказывал, 

 И доселе их внуки рубятся, 

 Все рубятся за правду за истину, 

 На великое себе разорение. 



 А сказана притча не в осуждение, 

 Не в укор сказана — в поучение, 

 Людям добрым в уразумение. 



 [1858] 





 
    СТАРИЦКИЙ ВОЕВОДА
 



 Когда был обвинен старицкий воевода, 

 Что, гордый знатностью и древностию рода, 

 Присвоить он себе мечтает царский сан, 

 Предстать ему велел пред очи Иоанн. 

 И осужденному поднес венец богатый, 

 И ризою облек из жемчуга и злата, 

 И бармы возложил, и сам на свой престол 

 По шелковым коврам виновного возвел. 

 И, взор пред ним склонив, он пал среди палаты, 

 И, в землю кланяясь с покорностью трикраты, 

 Сказал: ‘Доволен будь в величии своем, 

 Се аз, твой раб, тебе на царстве бью челом!’ 

 И, вспрянув тот же час со злобой беспощадной, 

 Он в сердце нож ему вонзил рукою жадной. 

 И, лик свой наклоня над сверженным врагом, 

 Он наступил на труп узорным сапогом 

 И в очи мертвые глядел, и с дрожью зыбкой 

 Державные уста змеилися улыбкой. 



 [1858] 





 
    x x x
 



 
    1
 

 — Государь ты наш батюшка, 

 Государь Петр Алексеевич, 

 Что ты изволишь в котле варить? 

 — Кашицу, матушка, кашицу, 

 Кашицу, сударыня, кашицу! 



 
    2
 

 — Государь ты наш батюшка, 

 Государь Петр Алексеевич, 

 А где ты изволил крупы достать? 

 — За морем, матушка, за морем, 

 За морем, сударыня, за морем! 



 
    3
 

 — Государь ты наш батюшка, 

 Государь Петр Алексеевич, 

 Нешто своей крупы не было? 

 — Сорная, матушка, сорная, 

 Сорная, сударыня, сорная! 



 
    4
 

 — Государь ты наш батюшка, 

 Государь Петр Алексеевич, 

 А чем ты изволишь мешать ее? 

 — Палкою, матушка, палкою, 

 Палкою, сударыня, палкою! 



 
    5
 

 — Государь ты наш батюшка, 

 Государь Петр Алексеевич, 

 А ведь каша-то выйдет крутенька? 

 — Крутенька, матушка, крутенька, 

 Крутенька, сударыня, крутенька! 



 
    6
 

 — Государь ты наш батюшка, 

 Государь Петр Алексеевич, 

 А ведь каша-то выйдет солона? 

 — Солона, матушка, солона, 

 Солона, сударыня, солона! 



 
    7
 

 — Государь ты наш батюшка, 

 Государь Петр Алексеевич, 

 А кто ж будет ее расхлебывать? 

 — Детушки, матушка, детушки, 

 Детушки, сударыня, детушки! 



 [1861] 





 
    ЧУЖОЕ ГОРЕ
 



 В лесную чащу богатырь при луне 

 Въезжает в блестящем уборе, 

 Он в остром шеломе, в кольчатой броне 

 И свистнул беспечно, бочась на коне: 

 ‘Какое мне деется горе!’ 



 И едет он рысью, гремя и звеня, 

 Стучат лишь о корни копыты, 

 Вдруг с дуба к нему кто-то прыг на коня! 

 ‘Эй, кто за плечами там сел у меня? 

 Со мной, берегись, не шути ты!’ 



 И щупает он у себя за спиной, 

 И шарит, с досадой во взоре, 

 Но внемлет ответ: ‘Я тебе не чужой, 

 Ты, чай, об усобице слышал княжой, 

 Везешь Ярослава ты горе!’ 



 ‘Ну, ври себе!- думает витязь, смеясь,- 

 Вот, подлинно, было бы диво! 

 Какая твоя с Ярославом-то связь? 

 В Софийском соборе спит киевский князь, 

 А горе небось его живо?’ 



 Но дале он едет, гремя и звеня, 

 С товарищем боле не споря, 

 Вдруг снова к нему кто-то прыг на коня 

 И на ухо шепчет: ‘Вези ж и меня, 

 Я, витязь, татарское горе!’ 



 ‘Ну, видно, не в добрый я выехал час! 

 Вишь, притча какая бывает! 

 Что шишек еловых здесь падает вас!’ 

 Так думает витязь, главою склонясь, 

 А конь уже шагом шагает. 



 Но вот и ступать уж ему тяжело, 

 И стал спотыкаться он вскоре, 

 А тут кто-то сызнова прыг за седло! 

 ‘Какого там черта еще принесло?’ 

 ‘Ивана Васильича горе!’ 



 ‘Долой вас! И места уж нет за седлом! 

 Плеча мне совсем отдавило!’ 

 ‘Нет, витязь, уж сели, долой не сойдем!’ 

 И едут они на коне вчетвером, 

 И ломится конская сила. 



 ‘Эх,- думает витязь,- мне б из лесу вон 

 Да в поле скакать на просторе! 

 И как я без боя попался в полон? 

 Чужое, вишь, горе тащить осужден, 

 Чужое, прошедшее горе!’ 



 [1866] 





 
    ПАНТЕЛЕЙ-ЦЕЛИТЕЛЬ
 



 Пантелей-государь ходит по полю, 

 И цветов и травы ему по пояс, 

 И все травы пред ним расступаются, 

 И цветы все ему поклоняются. 

 И он знает их силы сокрытые, 

 Все благие и все ядовитые, 

 И всем добрым он травам, невредныим, 

 Отвечает поклоном приветныим, 

 А которы растут виноватые, 

 Тем он палкой грозит суковатою. 



 По листочку с благих собирает он, 

 И мешок ими свой наполняет он, 

 И на хворую братию бедную 

 Из них зелие варит целебное. 

 Государь Пантелей! 

 Ты и нас пожалей, 

 Свой чудесный елей 

 В наши раны излей, 



 В наши многие раны сердечные, 

 Есть меж нами душою увечные, 

 Есть и разумом тяжко болящие, 

 Есть глухие, немые, незрящие, 

 Опоенные злыми отравами,- 

 Помоги им своими ты травами! 



 А еще, государь,- 

 Чего не было встарь — 

 И такие меж нас попадаются, 

 Что лечением всяким гнушаются. 

 Они звона не терпят гуслярного, 

 Подавай им товара базарного! 

 Все, чего им не взвесить, не смеряти, 

 Все, кричат они, надо похерити, 

 Только то, говорят, и действительно, 

 Что для нашего тела чувствительно, 

 И приемы у них дубоватые 

 И ученье-то их грязноватое, 

 И на этих людей, 

 Государь Пантелей, 

 Палки ты не жалей, 

 Суковатыя! 



 Февраль 1866 





 
    ЗМЕЙ TУГАРИН
 



 
    1
 

 Над светлым Днепром, средь могучих бояр, 

 Близ стольного Киева-града, 

 Пирует Владимир, с ним молод и стар, 

 И слышен далеко звон кованых чар — 

 Ой ладо, ой ладушки-ладо! 



 
    2
 

 И молвит Владимир: ‘Что ж нету певцов? 

 Без них мне и пир не отрада!’ 

 И вот незнакомый из дальних рядов 

 Певец выступает на княжеский зов — 

 Ой ладо, ой ладушки-ладо! 



 
    3
 

 Глаза словно щели, растянутый рот, 

 Лицо на лицо не похоже, 

 И выдались скулы углами вперед, 

 И ахнул от ужаса русский, народ: 

 ‘Ой рожа, ой страшная рожа!’ 



 
    4
 

 И начал он петь на неведомый лад: 

 ‘Владычество смелым награда! 

 Ты, княже, могуч и казною богат, 

 И помнит ладьи твои дальний Царьград — 

 Ой ладо, ой ладушки-ладо! 



 
    5
 

 Hо род твой не вечно судьбою храним, 

 Настанет тяжелое время, 

 Обнимут твой Киев и пламя и дым, 

 И внуки твои будут внукам моим 

 Держать золоченое стремя!’ 



 
    6
 

 И вспыхнул Владимир при слове таком, 

 В очах загорелась досада — 

 Но вдруг засмеялся — и хохот кругом 

 В рядах прокатился, как по небу гром,- 

 Ой ладо, ой ладушки-ладо! 



 
    7
 

 Смеется Владимир, и с ним сыновья, 

 Смеется, потупясь, княгиня, 

 Смеются бояре, смеются князья, 

 Удалый Попович, и старый Илья, 

 И смелый Никитич Добрыня. 



 
    8
 

 Певец продолжает: ‘Смешна моя весть 

 И вашему уху обидна? 

 Кто мог бы из вас оскорбление снесть? 

 Бесценное русским сокровище честь, 

 Их клятва: ‘Да будет мне стыдно!’ 



 
    9
 

 На вече народном вершится их суд, 

 Обиды смывает с них поле — 

 Но дни, погодите, иные придут, 

 И честь, государи, заменит вам кнут, 

 А вече — каганская воля!’ 



 
    10
 

 ‘Стой!- молвит Илья,- твой хоть голос и чист, 

 Да песня твоя не пригожа! 

 Был вор Соловей, как и ты, голосист, 

 Да я пятерней приглушил его свист — 

 С тобой не случилось бы то же!’ 



 
    11
 

 Певец продолжает: ‘И время придет, 

 Уступит наш хан христианам, 

 И снова подымется русский народ, 

 И землю единый из вас соберет, 

 Но сам же над ней станет ханом! 



 
    12
 

 И в тереме будет сидеть он своем, 

 Подобен кумиру средь храма, 

 И будет он спины вам бить батожьем, 

 А вы ему стукать да стукать челом — 

 Ой срама, ой горького срама!’ 



 
    13
 

 ‘Стой!- молвит Попович,- хоть дюжий твой 

 рост, 

 Но слушай, поганая рожа: 

 Зашла раз корова к отцу на погост, 

 Махнул я ее через крышу за хвост — 

 Тебе не было бы того же!’ 



 
    14
 

 Hо тот продолжает, осклабивши пасть: 

 ‘Обычай вы наш переймете, 

 На честь вы поруху научитесь класть, 

 И вот, наглотавшись татарщины всласть, 

 Вы Русью ее назовете! 



 
    15
 

 И с честной поссоритесь вы стариной, 

 И, предкам великим на сором, 

 Не слушая голоса крови родной, 

 Вы скажете: ‘Станем к варягам спиной, 

 Лицом повернемся к обдорам!» 



 
    16
 

 ‘Стой!- молвит, поднявшись, Добрыня,- не 

 смей 

 Пророчить такого нам горя! 

 Тебя я узнал из негодных речей: 

 Ты старый Тугарин, поганый тот змей, 

 Приплывший от Черного моря! 



 
    17
 

 На крыльях бумажных, ночною порой, 

 Ты часто вкруг Киева-града 

 Летал я шипел, но тебя не впервой 

 Попотчую я каленою стрелой — 

 Ой ладо, ой ладушки-ладо!’ 



 
    18
 

 И начал Добрыня натягивать лук, 

 И вот, на потеху народу, 

 Струны богатырской послышавши звук, 

 Во змея певец перекинулся вдруг 

 И с шипом бросается в воду. 



 
    19
 

 ‘Тьфу, гадина!- молвил Владимир и нос 

 Зажал от несносного смрада,- 

 Чего уж он в скаредной песни не нес, 

 Но, благо, удрал от Добрынюшки, пес,- 

 Ой ладо, ой ладушки-ладо!’ 



 
    20
 

 А змей, по Днепру расстилаясь, плывет, 

 И, смехом преследуя гада, 

 По нем улюлюкает русский народ: 

 ‘Чай, песни теперь уже нам не споет — 

 Ой ладо, ой ладушки-ладо!’ 



 
    21
 

 Смеется Владимир: ‘Вишь, выдумал нам 

 Каким угрожать он позором! 

 Чтоб мы от Тугарина приняли срам! 

 Чтоб спины подставили мы батогам! 

 Чтоб мы повернулись к обдорам! 



 
    22
 

 Нет, шутишь! Живет наша русская Русь! 

 Татарской нам Руси не надо! 

 Солгал он, солгал, перелетный он гусь, 

 За честь нашей родины я не боюсь — 

 Ой ладо, ой ладушки-ладо! 



 
    23
 

 А если б над нею беда и стряслась, 

 Потомки беду перемогут! 

 Бывает,- примолвил свет-солнышко-князь,- 

 Неволя заставит пройти через грязь — 

 Купаться в ней свиньи лишь могут! 



 
    24
 

 Подайте ж мне чару большую мою, 

 Ту чару, добытую в сече, 

 Добытую с ханом хозарским в бою,- 

 За русский обычай до дна ее пью, 

 За древнее русское вече! 



 
    25
 

 За вольный, за честный славянский народ! 

 За колокол пью Новаграда! 

 И если он даже и в прах упадет, 

 Пусть звон его в сердце потомков живет — 

 Ой ладо, ой ладушки-ладо! 



 
    26
 

 Я пью за варягов, за дедов лихих, 

 Кем русская сила подъята, 

 Кем славен наш Киев, кем грек приутих, 

 За синее море, которое их, 

 Шумя, принесло от заката!’ 



 
    27
 

 И выпил Владимир — и разом кругом, 

 Как плеск лебединого стада, 

 Как летом из тучи ударивший гром, 

 Народ отвечает: ‘За князя мы пьем! 

 Ой ладо, ой ладушки-ладо! 



 
    28
 

 Да правит по-русски он русский народ, 

 А хана нам даром не надо! 

 И если настанет година невзгод, 

 Мы верим, что Русь их победно пройдет,- 

 Ой ладо, ой ладушки-ладо!’ 



 
    29
 

 Пирует Владимир со светлым лицом, 

 В груди богатырской отрада, 

 Он верит: победно мы горе пройдем, 

 Н весело слышать ему над Днепром: 

 ‘Ой ладо, ой ладушкн-ладо!’ 



 
    30
 

 Пирует с Владимиром сила бояр, 

 Пируют посадники града, 

 Пирует весь Киев, и молод и стар, 

 И слышен далеко звон кованых чар — 

 Ой ладо, ой ладушки-ладо! 



 Вторая половина 1867 





 
    ПЕСНЯ О ГАРАЛЬДЕ И ЯРОСЛАВНЕ
 



 
    1
 

 Гаральд в боевое садится седло, 

 Покинул он Киев державный, 

 Вздыхает дорогою он тяжело: 

 ‘Звезда ты моя, Ярославна! 



 
    2
 

 Надежд навсегда миновала пора! 

 Твой слышал, княжна, приговор я! 

 Узнают же вес моего топора 

 От края до края поморья!’ 



 
    3
 

 И Русь оставляет Гаральд за собой, 

 Плывет он размыкивать горе 

 Туда, где арабы с норманнами бой 

 Ведут на земле и на море. 



 
    4
 

 В Мессине он им показал свой напор, 

 Он рубит их в битве неравной 

 И громко взывает, подъемля топор: 

 ‘Звезда ты моя, Ярославна!’ 



 
    5
 

 Дает себя знать он и грекам в бою, 

 И Генуи выходцам вольным, 

 Он на море бьется, ладья о ладью, 

 Но мысль его в Киеве стольном. 



 
    6
 

 Летает он по морю сизым орлом, 

 Он чайкою в бурях пирует, 

 Трещат корабли под его топором — 

 По Киеву сердце тоскует. 



 
    7
 

 Веселая то для дружины пора, 

 Гаральдовой славе нет равной — 

 Но в мысли спокойные воды Днепра, 

 Но в сердце княжна Ярославна. 



 
    8
 

 Нет, видно ему не забыть уж о ней, 

 Не вымучить счастья иного — 

 И круто он бег повернул кораблей 

 И к северу гонит их снова. 



 
    9
 

 Он на берег вышел, он сел на коня, 

 Он в зелени едет дубравной — 

 ‘Полюбишь ли, девица, ныне меня, 

 Звезда ты моя, Ярославна?’ 



 
    10
 

 И в Киев он стольный въезжает, крестясь, 

 Там, гостя радушно встречая, 

 Выходит из терема ласковый князь, 

 А с ним и княжна молодая. 



 
    11
 

 ‘Здорово, Гаральд! Расскажи, из какой 

 На Русь воротился ты дали? 

 Замешкался долго в земле ты чужой, 

 Давно мы тебя не видали!’ 



 
    12
 

 ‘Я, княже, уехал, любви не стяжав, 

 Уехал безвестный и бедный, 

 Но ныне к тебе, государь Ярослав, 

 Вернулся я в славе победной! 



 
    13
 

 Я город Мессину в разор разорил, 

 Разграбил поморье Царьграда, 

 Ладьи жемчугом по края нагрузил, 

 А тканей и мерить не надо! 



 
    14
 

 Ко древним Афинам, как ворон, молва 

 Неслась пред ладьями моими, 

 На мраморной лапе пирейского льва 

 Мечом я насек мое имя! 



 
    15
 

 Прибрежья, где черный мой стяг прошумел, 

 Сикилия, Понт и Эллада, 

 Вовек не забудут Гаральдовых дел, 

 Набегов Гаральда Гардрада! 



 
    16
 

 Как вихорь обмел я окрайны морей, 

 Нигде моей славе нет равной! 

 Согласна ли ныне назваться моей, 

 Звезда ты моя, Ярославна?’ 



 
    17
 

 В Норвегии праздник веселый идет: 

 Весною, при плеске народа, 

 В ту пору, как алый шиповник цветет, 

 Вернулся Гаральд из похода. 



 
    18
 

 Цветами его корабли обвиты, 

 От сеч отдыхают варяги, 

 Червленые берег покрыли щиты 

 И с черными вранами стяги. 



 
    19
 

 В ладьях отовсюду к шатрам парчевым 

 Причалили вещие скальды 

 И славят на арфах, один за другим, 

 Возврат удалого Гаральда. 



 
    20
 

 A сам он у моря, с веселым лицом, 

 В хламиде и в светлой короне, 

 Норвежским избранный от всех королем, 

 Сидит на возвышенном троне. 



 
    21
 

 Отборных и гридней и отроков рой 

 Властителю служит уставно, 

 В царьградском наряде, в короне златой, 

 С ним рядом сидит Ярославна. 



 
    22
 

 И, к ней обращаясь, Гаральд говорит, 

 С любовью в сияющем взоре: 

 ‘Все, что пред тобою цветет и блестит, 

 И берег, и синее море, 



 
    23
 

 Цветами убранные те корабли, 

 И грозные замков твердыни, 

 И людные веси норвежской земли, 

 И все, чем владею я ныне, 



 
    24
 



 И слава, добытая в долгой борьбе, 

 И самый венец мой державный, 

 И все, чем я бранной обязан судьбе,- 

 Все то я добыл лишь на вено тебе, 

 Звезда ты моя, Ярославна!’ 



 Январь — февраль 1869 





 
    ТРИ ПОБОИЩА
 



 
    1
 

 Ярились под Киевом волны Днепра, 

 За тучами тучи летели, 

 Гроза бушевала всю ночь до утра — 

 Княгиня вскочила с постели, 



 
    2
 

 Вскочила княгиня в испуге от сна, 

 Волос не заплетши, умылась, 

 Пришла к Изяславу, от страха бледна: 

 ‘Мне, княже, недоброе снилось! 



 
    3
 

 Мне снилось: от берега норской земли, 

 Где плещут варяжские волны, 

 На саксов готовятся плыть корабли, 

 Варяжскими гриднями полны. 



 
    4
 

 То сват наш Гаральд собирается плыть- 

 Храни его бог от напасти!- 

 Мне виделось: воронов черная нить 

 Уселася с криком на снасти. 



 
    5
 

 И бабище будто на камне сидит, 

 Считает суда и смеется: 

 ‘Плывите, плывите!- она говорит,- 

 Домой ни одно не вернется! 



 б 

 Гаральда-варяга в Британии ждет 

 Саксонец-Гаральд, его тезка, 

 Червонного меду он вам поднесет 

 И спать вас уложит он жестко!’ 



 
    7
 

 И дале мне снилось: у берега там, 

 У норской у пристани главной, 

 Сидит, волоса раскидав по плечам, 

 Золовка сидит Ярославна. 



 
    8
 

 Глядит, как уходят в туман паруса 

 С Гаральдовой силою ратной, 

 И плачет, и рвет на себе волоса, 

 И кличет Гаральда обратно… 



 
    9
 

 Проснулася я — и доселе вдали 

 Все карканье воронов внемлю — 

 Прошу тебя, княже, скорее пошли 

 Проведать в ту норскую землю!’ 



 
    10
 

 И только княгиня домолвила речь, 

 Невестка их, Гида, вбежала, 

 Жемчужная бармица падает с плеч, 

 Забыла надеть покрывало. 



 
    11
 

 ‘Князь-батюшка-деверь, испугана я, 

 Когда бы беды не случилось! 

 Княгиня-невестушка, лебедь моя, 

 Мне ночесь недоброе снилось! 



 
    12
 

 Мне снилось: от берега франкской земли, 

 Где плещут нормандские волны, 

 На саксов готовятся плыть корабли, 

 Нормандии рыцарей полны. 



 
    13
 

 То князь их Вильгельм собирается плыть — 

 Я будто слова его внемлю,- 

 Он хочет отца моего погубить, 

 Присвоить себе его землю! 



 
    14
 

 И бабище злое бодрит его рать, 

 И молвит: ‘Я воронов стаю 

 Прикликаю саксов заутра клевать, 

 И ветру я вам намахаю!’ 



 
    15
 

 И пологом стала махать на суда, 

 На каждом ветрило надулось, 

 И двинулась всех кораблей череда — 

 И тут я в испуге проснулась’. 



 
    16
 

 И только лишь Гида домолвила речь, 

 Бежит, запыхаяся, гриден: 

 ‘Бери, государь, поскорее свой меч, 

 Нам ворог под Киевом виден! 



 
    17
 

 На вышке я там, за рекою, стоял, 

 Стоял на слуху я, на страже, 

 Я многие тысячи их насчитал: 

 То половцы близятся, княже!’ 



 
    18
 

 На бой Изяслав созывает сынов, 

 Он братьев скликает на сечу, 

 Он трубит к дружине — ему не до снов — 

 Он половцам едет навстречу. 



 
    19
 

 По синему морю клубится туман, 

 Всю даль облака застилают, 

 Из разных слетаются вороны стран, 

 Друг друга, кружась, вопрошают: 



 
    20
 

 ‘Откуда летишь ты? поведай-ка нам!’ 

 ‘Лечу я от города Йорка! 

 На битву обоих Гаральдов я там 

 Смотрел из поднебесья зорко: 



 
    21
 

 Был целою выше варяг головой, 

 Чернела как туча кольчуга, 

 Свистел его в саксах топор боевой, 

 Как в листьях осенняя вьюга, 



 
    22
 

 Копнами валил он тела на тела, 

 Кровь до моря с поля струилась — 

 Пока, провизжав, не примчалась стрела 

 И в горло ему не вонзилась. 



 
    23
 

 Упал он, почуя предсмертную тьму, 

 Упал он как пьяный на брашно, 

 Хотел я спуститься на темя ему, 

 Но очи глядели так страшно! 



 
    24
 

 И долго над местом кружился я тем, 

 И поздней дождался я ночи, 

 И сел я варягу Гаральду на шлем 

 И выклевал грозные очи!’ 



 
    25
 

 По синему морю клубится туман, 

 Слетается воронов боле: 

 ‘Откуда летишь ты?’- ‘Я, кровию пьян, 

 Лечу от Гастингского поля! 



 
    26
 

 Не стало у саксов вчера короля, 

 Лежит меж своих он, убитый, 

 Пирует норманн, его землю деля, 

 И мы пировали там сыто! 



 
    27
 

 Победно от Йорка шла сакская рать, 

 Теперь они смирны и тихи, 

 И труп их Гаральда не могут сыскать 

 Меж трупов бродящие мнихи. 



 
    28
 

 Но сметил я место, где наземь он пал, 

 И битва когда отшумела, 

 И месяц как щит над побоищем встал, 

 Я сел на Гаральдово тело, 



 
    29
 

 Недвижные были черты хороши, 

 Нахмурены гордые брови — 

 Любуясь на них, я до жадной души 

 Напился Гаральдовой крови!’ 



 
    30
 

 По синему морю клубится туман, 

 Всю даль облака застилают, 

 Из разных слетаются вороны стран, 

 Друг друга, кружась, вопрошают: 



 
    31
 

 ‘Откуда летишь ты?’- ‘Из русской земли! 

 Я был на пиру в Заднепровье, 

 Там все Изяслава полки полегли, 

 Все поле упитано кровью! 



 
    32
 

 С рассветом на половцев князь Изяслав 

 Там выехал, грозен и злобен, 

 Свой меч двоеручный высоко подъяв, 

 Святому Георгью подобен, 



 
    33
 

 Но к ночи, руками за гриву держась, 

 Конем увлекаемый с бою, 

 Уж по полю мчался израненный князь, 

 С закинутой навзничь главою, 



 
    34
 

 И, каркая, долго летел я над ним 

 И ждал, чтоб он наземь свалился, 

 Но был он, должно быть, судьбою храним 

 Иль богу, скача, помолился, 



 
    35
 

 Упал лишь над самым Днепром он с коня, 

 В ладью рыбаки его взяли, 

 А я полетел, неудачу кляня, 

 Туда, где другие лежали’. 



 
    36
 

 Поют во Софийском соборе попы, 

 По князе идет панихида, 

 Рыдает княгиня средь плача толпы, 

 Рыдает Гаральдовна Гида, 



 
    37
 

 И с ними другого Гаральда вдова 

 Рыдает, стеня, Ярославна, 

 Рыдает: ‘О, горе! зачем я жива, 

 Коль сгинул Гаральд мой державный!’ 



 
    38
 

 И Гида рыдает: ‘О, горе! убит 

 Отец мой, норманном сраженный! 

 В плену его веси, и взяты на щит 

 Саксонские девы и жены!’ 



 
    39
 

 Княгиня рыдает: ‘О князь Изяслав! 

 В неравном посечен ты споре! 

 Победы обычной в бою не стяжав, 

 Погиб ты, о, горе, о, горе!’ 



 
    40
 

 Печерские иноки, выстроясь в ряд, 

 Протяжно поют: аллилуйя! 

 А братья княжие друг друга корят, 

 И жадные вороны с кровель глядят, 

 Усобицу близкую чуя… 



 Февраль — март 1869 





 
    ПЕСНЯ О ПОХОДЕ ВЛАДИМИРА НА КОРСУHЬ
 



 
     * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * 
 



 
    1
 

 ‘Добро,- сказал князь, когда выслушал он 

 Улики царьградского мниха,- 

 Тобою, отец, я теперь убежден, 

 Виновен, что мужем был стольких я жен, 

 Что жил и беспутно и лихо. 



 
    2
 

 Что богом мне был то Перун, то Велес, 

 Что силою взял я Рогнеду, 

 Досель надо мною, знать, тешился бес, 

 Но мрак ты рассеял, и я в Херсонес 

 Креститься, в раскаянье, еду!’ 



 
    3
 

 Царьградский философ и мних тому рад, 

 Что хочет Владимир креститься, 

 ‘Смотри ж,- говорит,- для небесных наград, 

 Чтоб в райский, по смерти, войти вертоград, 

 Ты должен душою смириться!’ 



 
    4
 

 ‘Смирюсь,- говорит ему князь,- я готов — 

 Но только смирюсь без урону! 

 Спустить в Черторой десять сотен стругов, 

 Коль выкуп добуду с корсунских купцов, 

 Я города пальцем не трону!’ 



 
    5
 

 Готовы струги, паруса подняты, 

 Плывут к Херсонесу варяги, 

 Поморье, где южные рдеют цветы, 

 Червленые вскоре покрыли щиты 

 И с русскими вранами стяги. 



 б 

 И князь повещает корсунцам: ‘Я здесь! 

 Сдавайтесь, прошу вас смиренно, 

 Не то, не взыщите, собью вашу спесь 

 И город по камням размыкаю весь — 

 Креститься хочу непременно!’ 



 
    7
 

 Увидели греки в заливе суда, 

 У стен уж дружина толпится, 

 Пошли толковать и туда и сюда: 

 ‘Настала, как есть, христианам беда, 

 Приехал Владимир креститься! 



 
    8
 

 И прений-то с нами не станет держать, 

 В риторике он ни бельмеса, 

 А просто обложит нас русская рать 

 И будет, пожалуй, три года стоять 

 Да грабить края Херсонеса!’ 



 
    9
 

 И в мудрости тотчас решает сенат, 

 Чтоб русским отверзлись ворота, 

 Владимир приему радушному рад, 

 Вступает с дружиной в испуганный град 

 И молвит сенату: ‘Ну, то-то!’ 



 
    10
 

 И шлет в Византию послов ко двору: 

 ‘Цари Константин да Василий! 

 Смиренно я сватаю вашу сестру, 

 Не то вас обоих дружиной припру, 

 Так вступим в родство без насилий!’ 



 
    11
 

 И вот императоры держат совет, 

 Толкуют в палате престольной, 

 Им плохо пришлося, им выбора нет — 

 Владимиру шлют поскорее ответ: 

 ‘Мы очень тобою довольны! 



 
    12
 

 Крестися и к нам приезжай в добрый час, 

 Тебя повенчаем мы с Анной!’ 

 Но он к императорам: ‘Вот тебе раз! 

 Вы шутите, что ли? Такая от вас 

 Мне отповедь кажется странна! 



 
    13
 

 К вам ехать отсюда какая мне стать? 

 Чего не видал я в Царьграде? 

 Царевну намерен я здесь ожидать — 

 Не то приведу я вам целую рать, 

 Коль видеть меня вы так рады!’ 



 
    14
 

 Что делать с Владимиром: вынь да положь! 

 Креститься хочу да жениться! 

 Не лезть же царям, в самом деле, на нож? 

 Пожали плечами и молвят: ‘Ну что ж? 

 Приходится ехать, сестрица!’ 



 
    15
 

 Корабль для нее снаряжают скорей, 

 Узорные ладят ветрила, 

 Со причтом на палубе ждет архирей, 

 Сверкает на солнце парча стихарей, 

 Звенят и дымятся кадила. 



 
    16
 

 В печали великой по всходне крутой 

 Царевна взошла молодая, 

 Прислужницы деву накрыли фатой — 

 И волны запенил корабль золотой, 

 Босфора лазурь рассекая. 



 
    17
 

 Увидел Владимир вдали паруса 

 И хмурые брови раздвинул, 

 Почуялась сердцу невесты краса, 

 Он гребнем свои расчесал волоса 

 И корзно княжое накинул. 



 
    18
 

 На пристань он сходит царевну встречать, 

 И лик его светел и весел, 

 За ним вся корсунская следует знать, 

 И руку спешит он царевне подать, 

 И в пояс поклон ей отвесил. 



 
    19
 

 И шествуют рядом друг с другом они, 

 В одеждах блестящих и длинных, 

 Каменья оплечий горят как огни, 

 Идут под навесом шелковым, в тени, 

 К собору, вдоль улиц старинных. 



 
    20
 

 И молвит, там голову князь преклоня: 

 ‘Клянуся я в вашем синклите 

 Дружить Византии от этого дня! 

 Крестите ж, отцы-иереи, меня, 

 Да, чур, по уставу крестите!’ 



 
    21
 

 Свершился в соборе крещенья обряд, 

 Свершился обряд обвенчанья, 

 Идет со княгиней Владимир назад, 

 Вдоль улиц старинных, до светлых палат, 

 Кругом их толпы ликованье. 



 
    22
 

 Сидят за честным они рядом столом, 

 И вот, когда звон отзвонили, 

 Владимир взял чашу с хиосским вином: 

 ‘Хочу, чтоб меня поминали добром 

 Шурья Константин да Василий: 



 
    23
 

 То правда ль, я слышал, замкнули Босфор 

 Дружины какого-то Фоки?’ 

 ‘Воистину правда!’- ответствует двор. 

 ‘Но кто ж этот Фока?’- ‘Мятежник и вор!’ 

 ‘Отделать его на все боки!’ 



 
    24
 

 Отделали русские Фоку как раз, 

 Цари Константин и Василий 

 По целой империи пишут приказ: 

 ‘Владимир-де нас от погибели спас — 

 Его чтоб все люди честили!’ 



 
    25
 

 И князь говорит: ‘Я построю вам храм 

 На память, что здесь я крестился, 

 А город Корсунь возвращаю я вам 

 И выкуп обратно всецело отдам — 

 Зане я душою смирился!’ 



 
    26
 

 Застольный гремит, заливаяся, хор, 

 Шипучие пенятся вина, 

 Веселием блещет Владимира взор, 

 И строить готовится новый собор 

 Крещеная с князем дружина. 



 
    27
 

 Привозится яшма водой и гужом, 

 И мрамор привозится белый, 

 И быстро господень возносится дом, 

 И ярко на поле горят золотом 

 Иконы мусийского дела. 



 
    28
 

 И взапуски князя синклит и сенат, 

 И сколько там греков ни сталось, 

 Всю зиму пирами честят да честят, 

 Но молвит Владимир: ‘Пора мне назад, 

 По Киеве мне встосковалoсь! 



 
    29
 

 Вы, отроки-други, спускайте ладьи, 

 Трубите дружине к отбою! 

 Кленовые весла берите свои — 

 Уж в Киеве, чаю, поют соловьи 

 И в рощах запахло весною! 



 
    30
 

 Весна, мне неведомых полная сил, 

 И в сердце моем зеленеет! 

 Что нудою я и насильем добыл, 

 Чем сам овладеть я оружием мнил, 

 То мною всесильно владеет! 



 
    31
 

 Спускайте ж ладьи, бо и ночью и днем 

 Я гласу немолчному внемлю: 

 Велит он в краю нам не мешкать чужом, 

 Да свет, озаряющий нас, мы внесем 

 Торжественно в русскую землю!’ 



 
    x x x
 





 
     * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 
 



 
    1
 

 По лону днепровских сияющих вод, 

 Где, празднуя жизни отраду, 

 Весной все гремит, и цветет, и поет, 

 Владимир с дружиной обратно плывет 

 Ко стольному Киеву-граду. 



 
    2
 

 Все звонкое птаство летает кругом, 

 Ликуючи в тысячу глоток, 

 А князь многодумным поникнул челом, 

 Свершился в могучей душе перелом — 

 И взор его мирен и кроток. 



 
    3
 

 Забыла княгиня и слезы и страх, 

 Одеждой алмазной блистая, 

 Глядит она с юным весельем в очах, 

 Как много пестреет цветов в камышах, 

 Как плещется лебедей стая. 



 
    4
 

 Как рощи навстречу несутся ладьям, 

 Как берег проносится мимо, 

 И, лик наклоняя к зеркальным водам, 

 Глядит, как ее отражается там 

 Из камней цветных диадима. 



 
    5
 

 Великое слово корсунцам храня, 

 Князь не взля с них денег повинных, 

 Но город поднес ему, в честь того дня, 

 Из бронзы коринфской четыре коня 

 И статуй немало старинных. 



 б 

 И кони, и белые статуи тут, 

 Над поездом выся громаду, 

 Стоймя на ладьях, неподвижны, плывут, 

 И волны Днепра их, дивуясь, несут 

 Ко стольному Киеву-граду. 



 
    7
 

 Плывет и священства и дьяконства хор 

 С ладьею Владимира рядом, 

 Для Киева синий покинув Босфор, 

 Они оглашают днепровский простор 

 Уставным демественным ладом. 



 
    8
 

 Когда ж умолкает священный канон, 

 Запев зачинают дружины, 

 И с разных кругом раздаются сторон 

 Заветные песни минувших времен 

 И дней богатырских былины. 



 
    9
 

 Так вверх по Днепру, по широкой реке, 

 Плывут их ладей вереницы, 

 И вот перед ними, по левой руке, 

 Все выше и выше растет вдалеке 

 Град Киев с горой Щековицей. 



 
    10
 

 Владимир с княжого седалища встал, 

 Прервалось весельщиков пенье, 

 И миг тишины и молчанья настал — 

 И князю, в сознании новых начал, 

 Открылося новое зренье: 



 
    11
 

 Как сон, вся минувшая жизнь пронеслась, 

 Почуялась правда господня, 

 И брызнули слезы впервые из глаз, 

 И мнится Владимиру: в первый он раз 

 Свой город увидел сегодня. 



 
    12
 

 Народ, издалека их поезд узнав, 

 Столпился на берег — и много, 

 Скитавшихся робко без крова и прав, 

 Пришло христиан из пещер и дубрав, 

 И славят спасителя бога. 



 
    13
 

 И пал на дружину Владимира взор: 

 ‘Вам, други, доселе со мною 

 Стяжали победы лишь меч да топор, 

 Но время настало, и мы с этих пор 

 Сильны еще силой иною! 



 
    14
 

 Что смутно в душе мне сказалось моей, 

 То ясно вы ныне познайте: 

 Дни правды дороже воинственных дней! 

 Гребите же, други, гребите сильней, 

 На весла дружней налегайте!’ 



 
    15
 

 Вскипела, под полозом пенясь, вода, 

 Отхлынув, о берег забила, 

 Стянулася быстро ладей череда, 

 Передние в пристань вбежали суда, 

 И с шумом упали ветрила. 



 
    16
 

 И на берег вышел, душой возрожден, 

 Владимир для новой державы, 

 И в Русь милосердия внес он закон — 

 — Дела стародавних, далеких времен, 

 Преданья невянущей славы! 



 Март — апрель 1869 





 
    ГАКОН СЛЕПОЙ
 



 
    1
 

 ‘В деснице жива еще прежняя мочь, 

 И крепки по-прежнему плечи, 

 Но очи одела мне вечная ночь — 

 Кто хочет мне, други, рубиться помочь? 

 Вы слышите крики далече? 

 Схватите ж скорей за поводья коня, 

 Помчите меня 

 В кипение сечи!’ 



 
    2
 

 И отроки с двух его взяли сторон, 

 И, полный безумного гнева, 

 Слепой между ними помчался Гакон 

 И врезался в сечу, и, ей опьянен, 

 Он рубит средь гула и рева 

 И валит ряды, как в лесу бурелом, 

 Крестит топором 

 И вправо и влево. 



 
    3
 

 Но гуще и гуще все свалка кипит, 

 Враги не жалеют урона, 

 Oтрезан Гакон и от русских отбит, 

 И, видя то, князь Ярослав говорит: 

 ‘Нужна свояку оборона! 

 Вишь, вражья его как осыпала рать! 

 Пора выручать 

 Слепого Гакона!’ 



 
    4
 

 И с новой напер на врагов он толпой, 

 Просек через свалку дорогу, 

 Но вот на него налетает слепой, 

 Топор свой подъявши. ‘Да стой же ты, стой! 

 Никак, ошалел он, ей-богу! 

 Ведь был ты без нас бы иссечен и стерт, 

 Что ж рубишь ты, черт, 

 Свою же подмогу?’ 



 
    5
 

 Но тот расходился, не внемлет словам, 

 Удар за ударом он садит, 

 Молотит по русским щитам и броням, 

 Дробит и сечет шишаки пополам, 

 Никто с разъяренным не сладит. 

 Насилу опомнился старый боец, 

 Утих наконец 

 И бороду гладит. 



 
    6
 

 Дружина вздохнула, врагов разогнав, 

 Побито, посечено вволю, 

 Лежат перемешаны прав и неправ, 

 И смотрит с печалию князь Ярослав 

 На злую товарищей долю, 

 И едет он шагом, сняв острый шелом, 

 С Гаконом вдвоем, 

 По бранному полю… 



 Декабрь 1869 или январь 1870 





 
    РОМАН ГАЛИЦКИЙ
 



 К Роману Мстиславичу в Галич послом 

 Прислал папа римский легата. 

 И вот над Днестром, среди светлых хором, 

 В венце из царьградского злата, 

 Князь слушает, сидя, посольскую речь, 

 Глаза опустив, опершися на меч. 

 И молвит легат: ‘Далеко ты, 

 О княже, прославлен за доблесть свою! 

 Ты в русском краю 

 Как солнце на всех изливаешь щедроты, 

 Врагам ты в бою 

 Являешься божиим громом, 

 Могучей рукой ты Царьград поддержал, 

 В земле половецкой не раз испивал 

 От синего Дона шеломом. 

 Ты храбр, аки тур, и сердит, аки рысь,- 

 Но ждет тебя большая слава, 

 Лишь римскому папе душой покорись, 

 Святое признай его право: 

 Он может по воле решить и вязать, 

 На дом он на твой призовет благодать, 

 На недругов — божье проклятье. 

 Прими ж от него королевскую власть, 

 К стопам его пасть 

 Спеши — и тебе он отверзет объятья 

 И, сыном коль будешь его нареком, 

 Тебя опояшет духовным мечом!’ 

 Замолк. И, лукавую выслушав речь, 

 Роман на свой меч 

 Взглянул — и его вполовину 

 Он выдвинул вон из нарядных ножон: 

 ‘Скажи своему господину: 

 Когда так духовным мечом он силен, 

 То он и хвалить его волен, 

 Но пусть он владеет по-прежнему им, 

 А я вот и этим, железным своим, 

 Доволен. 

 А впрочем, за ласку к Червонной Руси 

 Поклон ему наш отнеси!’ 



 Начало 1870 





 
    БОРИВОЙ
 



 
    ПОМОРСКОЕ СКАЗАНИЕ
 



 
    1
 

 К делу церкви сердцем рьяный, 

 Папа шлет в Роскильду слово 

 И поход на бодричаны 

 Проповедует крестовый: 



 
    2
 

 ‘Встаньте! Вас теснят не в меру 

 Те язычники лихие, 

 Подымайте стяг за веру,- 

 Отпускаю вам грехи я. 



 
    3
 

 Генрик Лев на бой великий 

 Уж поднялся, мною званый, 

 Он идет от Брунзовика 

 Грянуть с тылу в бодричаны. 



 
    4
 

 Все, кто в этом деле сгинет, 

 Кто падет под знаком крестным, 

 Прежде чем их кровь остынет,- 

 Будут в царствии небесном’. 



 
    5
 

 И лишь зов проникнул в дони, 

 Первый встал епископ Эрик, 

 С ним монахи, вздевши брони, 

 Собираются на берег. 



 б 

 Дале Свен пришел, сын Нилса, 

 В шишаке своем крылатом, 

 С ним же вместе ополчился 

 Викинг Кнут, сверкая златом, 



 
    7
 

 Оба царственного рода, 

 За престол тягались оба, 

 Но для славного похода 

 Прервана меж ними злоба. 



 
    8
 

 И, как птиц приморских стая, 

 Много панцирного люду, 

 И грохоча и блистая, 

 К ним примкнулось отовсюду. 



 
    9
 

 Все струги, построясь рядом, 

 Покидают вместе берег, 

 И, окинув силу взглядом, 

 Говорит епископ Эрик: 



 
    10
 

 ‘С нами бог! Склонил к нам папа 

 Преподобного Егорья,- 

 Разгромим теперь с нахрапа 

 Все славянское поморье!’ 



 
    11
 

 Свен же молвит: ‘В бранном споре 

 Не боюся никого я, 

 Лишь бы только в синем море 

 Нам не встретить Боривоя’. 



 
    12
 

 Но, смеясь, с кормы высокой 

 Молвит Кнут: ‘Нам нет препоны: 

 Боривой теперь далеко 

 Бьется с немцем у Арконы!’ 



 
    13
 

 И в веселии все трое, 

 С ними грозная дружина, 

 Все плывут в могучем строе 

 К башням города Волына. 



 
    14
 

 Вдруг, поднявшись над кормою, 

 Говорит им Свен, сын Нилса: 

 ‘Мне сдалось: над той скалою 

 Словно лес зашевелился’. 



 
    15
 

 Кнут, вглядевшись, отвечает: 

 ‘Нет, не лес то шевелится,- 

 Щегол множество кивaeт, 

 О косицу бьет косица’. 



 
    16
 

 Встал епископ торопливо, 

 С удивлением во взоре: 

 ‘Что мне чудится за диво: 

 Кони ржут на синем море!’ 



 
    17
 

 Но епископу в смятенье 

 Отвечает бледный инок: 

 ‘То не ржанье,- то гуденье 

 Боривоевых волынок’. 



 
    18
 

 И внезапно, где играют 

 Всплески белые прибоя, 

 Из-за мыса выбегают 

 Волнорезы Боривоя. 



 
    19
 

 Расписными парусами 

 Море синее покрыто, 

 Развилось по ветру знамя 

 Из божницы Святовита, 



 
    20
 

 Плещут весла, блещут брони, 

 Топоры звенят стальные, 

 И, как бешеные кони, 

 Ржут волынки боевые. 



 
    21
 

 И, начальным правя дубом, 

 Сам в чешуйчатой рубахе, 

 Боривой кивает чубом: 

 ‘Добрый день, отцы монахи! 



 
    22
 

 Я вернулся из Арконы, 

 Где поля от крови рдеют, 

 Но немецкие знамена 

 Под стенами уж не веют. 



 
    23
 

 В клочья ту порвавши лопать, 

 Заплатили долг мы немцам 

 И пришли теперь отхлопать 

 Вас по бритым по гуменцам!’ 



 
    24
 

 И под всеми парусами 

 Он ударил им навстречу: 

 Сшиблись вдруг ладьи с ладьями — 

 И пошла меж ними сеча. 



 
    25
 

 То взлетая над волнами, 

 То спускаяся в пучины, 

 Бок о бок сцепясь баграми, 

 С криком режутся дружины, 



 
    26
 

 Брызжут искры, кровь струится, 

 Треск и вопль в бою сомкнутом, 

 До заката битва длится,- 

 Не сдаются Свен со Кнутом. 



 
    27
 

 Но напрасны их усилья: 

 От ударов тяжкой стали 

 Позолоченные крылья 

 С шлема Свена уж упали, 



 
    28
 

 Пронзена в жестоком споре 

 Кнута крепкая кольчуга, 

 И бросается он в море 

 С опрокинутого струга, 



 
    20
 

 А епископ Эрик, в схватке 

 Над собой погибель чуя, 

 Перепрыгнул без оглядки 

 Из своей ладьи в чужую, 



 
    30
 

 Голосит: ‘Не пожалею 

 На икону ничего я, 

 Лишь в Роскильду поскорее 

 Мне б уйти от Боривoя!’ 



 
    31
 

 И гребцы во страхе тоже, 

 Силу рук своих удвоя, 

 Голосят: ‘Спаси нас, боже, 

 Защити от Боривоя!’ 



 
    32
 

 ‘Утекай, клобучье племя!- 

 Боривой кричит вдогоню,- 

 Вам вздохнуть не давши время, 

 Скоро сам я буду в дони! 



 
    33
 

 К вам средь моря иль средь суши 

 Проложу себе дорогу 

 И заране ваши души 

 Обрекаю Чернобогу!’ 



 
    34
 

 Худо доням вышло, худо 

 В этой битве знаменитой, 

 В этот день морские чуда 

 Нажрались их трупов сыто, 



 
    35
 

 И ладей в своем просторе 

 Опрокинутых немало 

 Почервоневшее море 

 Вверх полозьями качало. 



 
    36
 

 Генрик Лев, идущий смело 

 На Волын к потехе ратной, 

 Услыхав про это дело, 

 В Брунзовик пошел обратно. 



 
    37
 

 И от бодричей до Ретры, 

 От Осны до Дубовика, 

 Всюду весть разносят ветры 

 О победе той великой. 



 
    38
 

 Шумом полн Волын веселым, 

 Вкруг Перуновой божницы 

 Хороводным ходят колом 

 Дев поморских вереницы, 



 
    39
 

 А в Роскильдовском соборе 

 Собираются монахи, 

 Восклицают: ‘Горе, горе!’ 

 И молебны служат в страхе, 



 
    40
 

 И епископ с клирной силой, 

 На коленях в церкви стоя, 

 Молит: ‘Боже, нас помилуй! 

 Защити от Боривоя!’ 



 Лето 1870 





 
    РУГЕВИТ
 



 
    1
 

 Над древними подъемляся дубами, 

 Он остров наш от недругов стерег, 

 В войну и мир равно честимый нами, 

 Он зорко вкруг глядел семью главами, 

 Наш Ругевит, непобедимый бог. 



 
    2
 

 Курился дым ему от благовоний, 

 Его алтарь был зеленью обвит, 

 И много раз на кучах вражьих броней 

 У ног своих закланных видел доней 

 Наш грозный бог, наш славный Ругевит. 



 
    3
 

 В годину бурь, крушенья избегая, 

 Шли корабли под сень его меча, 

 Он для своих защита был святая, 

 И ласточек доверчивая стая 

 В его брадах гнездилась, щебеча. 



 
    4
 

 И мнили мы: ‘Жрецы твердят недаром, 

 Что если враг попрет его порог, 

 Он оживет, и вспыхнет взор пожаром, 

 И семь мечей подымет в гневе яром 

 Наш Ругевит, наш оскорбленный бог’. 



 
    5
 

 Так мнили мы,- но роковая сила 

 Уж обрекла нас участи иной, 

 Мы помним день: заря едва всходила, 

 Нежданные к нам близились ветрила, 

 Могучий враг на Ругу шел войной. 



 
    6
 

 То русского шел правнук Мономаха, 

 Владимир шел в главе своих дружин, 

 На ругичан он первый шел без страха, 

 Король Владимир, правнук Мономаха, 

 Варягов князь и доней властелин. 



 
    7
 

 Мы помним бой, где мы не устояли, 

 Где Яромир Владимиром разбит, 

 Мы помним день, где наши боги пали, 

 И затрещал под звоном вражьей стали, 

 И рухнулся на землю Ругевит. 



 
    8
 

 Четырнадцать волов, привычных к плугу, 

 Дубовый вес стащить едва могли, 

 Рога склонив, дымяся от натугу, 

 Под свист бичей они его по лугу 

 При громких криках доней волокли. 



 
    9
 

 И, на него взошед с крестом в деснице, 

 Держась за свой вонзенный в бога меч, 

 Епископ Свен, как вождь на колеснице, 

 Так от ворот разрушенной божницы 

 До волн морских себя заставил влечь. 



 
    10
 

 И к берегу, рыдая, все бежали, 

 Мужи и старцы, женщины с детьми, 

 Был вой кругом. В неслыханной печали: 

 ‘Встань, Ругевит!- мы вслед ему кричали,- 

 Воспрянь, наш бог, и доней разгроми!’ 



 
    11
 

 Но он не встал. Где об утес громадный 

 Дробясь, кипит и пенится прибой, 

 Он с крутизны низвергнут беспощадно, 

 Всплеснув, валы его схватили жадно 

 И унесли, крутя перед собой. 



 
    12
 

 Так поплыл прочь от нашего он края 

 И отомстить врагам своим не мог, 

 Дивились мы, друг друга вопрошая: 

 ‘Где ж мощь его? Где власть его святая? 

 Наш Ругевит ужели был не бог?’ 



 
    13
 

 И, пробудясь от первого испугу, 

 Мы не нашли былой к нему любви 

 И разошлись в раздумии по лугу, 

 Сказав: ‘Плыви, в беде не спасший Ругу, 

 Дубовый бог, плыви себе, плыви!’ 



 Лето 1870 





 
    УШКУЙНИК
 



 Одолела сила-удаль меня, молодца, 

 Не чужая, своя удаль богатырская! 

 А и в сердце тая удаль-то не вместится, 

 А и сердце-то от удали разорвется! 



 Пойду к батюшке на удаль горько плакаться, 

 Пойду к матушке на силу в ноги кланяться: 

 Отпустите свое детище дроченое, 

 Новгородским-то порядкам неученое, 



 Отпустите поиграти игры детские: 

 Те ль обозы бить низовые, купецкие, 

 Багрить на море кораблики урманские, 

 Да на Волге жечь остроги басурманские! 



 Осень 1870 





 
    ПОТОК-БОГАТЫРЬ
 



 
    1
 

 Зачинается песня от древних затей, 

 От веселых пиров и обедов, 

 И от русых от кос, и от черных кудрей, 

 И от тех ли от ласковых дедов, 

 Что с потехой охотно мешали дела, 

 От их времени песня теперь повела, 

 От того ль старорусского краю, 

 А чем кончится песня — не знаю. 



 
    2
 

 У Владимира Солнышка праздник идет, 

 Пированье идет, ликованье, 

 С молодицами гридни ведут хоровод, 

 Гуслей звон и кимвалов бряцанье. 

 Молодицы что светлые звезды горят, 

 И под топот подошв, и под песенный лад, 

 Изгибаяся, ходят красиво, 

 Молодцы выступают на диво. 



 
    3
 

 Но Поток-богатырь всех других превзошел: 

 Взглянет-искрами словно обмечет: 

 Повернется направо- что сизый орел, 

 Повернется налево — что кречет, 

 Подвигается мерно и взад и вперед, 

 То притопнет ногою, то шапкой махнет, 

 То вдруг станет, тряхнувши кудрями, 

 Пожимает на месте плечами. 



 
    4
 

 И дивится Владимир на стройную стать, 

 И дивится на светлое око: 

 ‘Никому,- говорит,- на Руси не плясать 

 Супротив молодого Потока!’ 

 Но уж поздно, встает со княгинею князь, 

 На три стороны в пояс гостям поклонясь, 

 Всем желает довольным остаться — 

 Это значит: пора расставаться. 



 
    5
 

 И с поклонами гости уходят домой, 

 И Владимир княгиню уводит, 

 Лишь один остается Поток молодой, 

 Подбочася, по-прежнему ходит, 

 То притопнет ногою, то шапкой махнет, 

 Не заметил он, как отошел хоровод, 

 Не слыхал он Владимира ласку, 

 Продолжает по-прежнему пляску. 



 
    6
 

 Вот уж месяц из-за лесу кажет рога, 

 И туманом подернулись балки, 

 Вот и в ступе поехала баба-яга, 

 И в Днепре заплескались русалки, 

 В Заднепровье послышался лешего вой, 

 По конюшням дозором пошел домовой, 

 На трубе ведьма пологом машет, 

 А Поток себе пляшет да пляшет. 



 
    7
 

 Сквозь царьградские окна в хоромную сень 

 Смотрят светлые звезды, дивяся, 

 Kaк по белым стенам богатырская тень 

 Ходит взад и вперед, подбочася. 

 Перед самой зарей утомился Поток, 

 Под собой уже резвых не чувствует ног, 

 На мостницы как сноп упадает, 

 На полтысячи лет засыпает. 



 
    8
 

 Много снов ему снится в полтысячи лет: 

 Видит славные схватки и сечи, 

 Красных девиц внимает радушный привет 

 И с боярами судит на вече, 

 Или видит Владимира вежливый двор, 

 За ковшами веселый ведет разговор, 

 Иль на ловле со князем гуторит, 

 Иль в совете настойчиво спорит. 



 
    9
 

 Пробудился Поток на Москве на реке, 

 Пред собой видит терем дубовый, 

 Под узорным окном, в закутнбм цветнике, 

 Распускается розан махровый, 

 Полюбился Потоку красивый цветок, 

 И понюхать его норовится Поток, 

 Как в окне показалась царевна, 

 На Потока накинулась гневно: 



 
    10
 

 ‘Шеромыжник, болван, неученый холоп! 

 Чтоб тебя в турий рог искривило! 

 Поросенок, теленок, свинья, эфиоп, 

 Чертов сын, неумытое рыло! 

 Кабы только не этот мой девичий стыд, 

 Что иного словца мне сказать не велит, 

 Я тебя, прощелыгу, нахала, 

 И не так бы еще обругала!’ 



 
    11
 

 Испугался Поток, не на шутку струхнул: 

 ‘Поскорей унести бы мне ноги!’ 

 Вдруг гремят тулумбасы, идет караул, 

 Гонит палками встречных с дороги, 

 Едет царь на коне, в зипуне из парчи, 

 А кругом с топорами идут палачи,- 

 Его милость сбираются тешить, 

 Там кого-то рубить или вешать. 



 
    12
 

 И во гневе за меч ухватился Поток: 

 ‘Что за хан на Руси своеволит?’ 

 Но вдруг слышит слова: ‘То земной едет бог, 

 То отец наш казнить нас изволит!’ 

 И на улице, сколько там было толпы, 

 Воеводы, бояре, монахи, попы, 

 Мужики, старики и старухи — 

 Все пред ним повалились на брюхи. 



 
    13
 

 Удивляется притче Поток молодой: 

 ‘Если князь он, иль царь напоследок, 

 Что ж метут они землю пред ним бородой? 

 Мы честили князей, но не эдак! 

 Да и полно, уж вправду ли я на Руси? 

 От земного нас бога господь упаси! 

 Нам Писанием ведено строго 

 Признавать лишь небесного бога!’ 



 
    14
 

 И пытает у встречного он молодца: 

 ‘Где здесь, дядя, сбирается вече?’ 

 Но на том от испугу не видно лица: 

 ‘Чур меня,- говорит,- человече!’ 

 И пустился бежать от Потока бегом, 

 У того ж голова заходила кругом, 

 Он на землю как сноп упадает, 

 Лет на триста еще засыпает. 



 
    15
 

 Пробудился Поток на другой на реке, 

 На какой? не припомнит преданье. 

 Погуляв себе взад и вперед в холодке, 

 Входит он во просторное зданье, 

 Видит: судьи сидят, и торжественно тут 

 Над преступником гласный свершается суд. 

 Несомненны и тяжки улики, 

 Преступленья ж довольно велики: 



 
    16
 

 Он отца отравил, пару теток убил, 

 Взял подлогом чужое именье 

 Да двух братьев и трех дочерей задушил — 

 Ожидают присяжных решенья. 

 И присяжные входят с довольным лицом: 

 ‘Хоть убил,- говорят,- не виновен ни в чем!’ 

 Тут платками им слева и справа 

 Машут барыни с криками: браво! 



 
    17
 

 И промолвил Поток: ‘Со присяжными суд 

 Был обычен и нашему миру, 

 Но когда бы такой подвернулся нам шут, 

 В триста кун заплатил бы он виру!’ 

 А соседи, косясь на него, говорят: 

 ‘Вишь, какой затесался сюда ретроград! 

 Отсталой он, то видно по платью, 

 Притеснять хочет меньшую братью!’ 



 
    18
 

 Но Поток из их слов ничего не поймет, 

 И в другое он здание входит, 

 Там какой-то аптекарь, не то патриот, 

 Пред толпою ученье проводит: 

 Что, мол, нету души, а одна только плоть 

 И что если и впрямь существует господь, 

 То он только есть вид кислорода, 

 Вся же суть в безначалье народа. 



 
    19
 

 И, увидя Потока, к нему свысока 

 Патриот обратился сурово: 

 ‘Говори, уважаешь ли ты мужика?’ 

 Но Поток вопрошает: ‘Какого?’ 

 ‘Мужика вообще, что смиреньем велик!’ 

 Но Поток говорит: ‘Есть мужик и мужик: 

 Если он не пропьет урожаю, 

 Я тогда мужика уважаю!’ 



 
    20
 

 ‘Феодал!- закричал на него патриот,- 

 Знай, что только в народе спасенье!’ 

 Но Поток говорит: ‘Я ведь тоже народ, 

 Так за что ж для меня исключенье?’ 

 Но к нему патриот: ‘Ты народ, да не тот! 

 Править Русью призван только черный народ! 

 То по старой системе всяк равен, 

 А по нашей лишь он полноправен!’ 



 
    21
 

 Тут все подняли крик, словно дернул их бес, 

 Угрожают Потоку бедою. 

 Слышно: почва, гуманность, коммуна, прогресс, 

 И что кто-то заеден средою. 

 Меж собой вперерыв, наподобье галчат, 

 Все об общем каком-то о деле кричат, 

 И Потока с язвительным тоном 

 Называют остзейским бароном. 



 
    22
 

 И подумал Поток: ‘Уж, господь борони, 

 Не проснулся ли слишком я рано? 

 Ведь вчера еще, лежа на брюхе, они 

 Обожали московского хана, 

 А сегодня велят мужика обожать! 

 Мне сдается, такая потребность лежать 

 То пред тем, то пред этим на брюхе 

 На вчерашнем основана духе!’ 



 
    23
 

 В третий входит он дом, и объял его страх: 

 Видит, в длинной палате вонючей, 

 Все острижены вкруг, в сюртуках и в очках, 

 Собралися красавицы кучей. 

 Про какие-то женские споря права, 

 Совершают они, засуча рукава, 

 Пресловутое общее дело: 

 Потрошат чье-то мертвое тело. 



 
    24
 

 Ужаснулся Поток, от красавиц бежит, 

 А они восклицают ехидно: 

 ‘Ах, какой он пошляк! ах, как он неразвит! 

 Современности вовсе не видно!’ 

 Но Поток говорит, очутясь на дворе: 

 ‘То ж бывало у нас и на Лысой Горе, 

 Только ведьмы хоть голы и босы, 

 Но, по крайности, есть у них косы!’ 



 
    25
 

 И что видеть и слышать ему довелось: 

 И тот суд, и о боге ученье, 

 И в сиянье мужик, и девицы без кос — 

 Все приводит его к заключенью: 

 ‘Много разных бывает на свете чудес! 

 Я не знаю, что значит какой-то прогресс, 

 Но до здравого русского веча 

 Вам еще, государи, далече!’ 



 
    26
 

 И так сделалось гадко и тошно ему, 

 Что он наземь как сноп упадает 

 И под слово прогресс, как в чаду и дыму, 

 Лет на двести еще засыпает. 

 Пробужденья его мы теперь подождем, 

 Что, проснувшись, увидит, о том и споем, 

 А покудова он не проспится, 

 Наудачу нам петь не годится. 



 Начало 1871 





 
    ИЛЬЯ МУРОМЕЦ
 



 
    1
 

 Под броней с простым набором, 

 Хлеба кус жуя, 

 В жаркий полдень едет бором 

 Дедушка 



 
    2
 

 Едет бором, только слышно, 

 Как бряцает бронь, 

 Топчет папоротник пышный 

 Богатырский конь. 



 
    3
 

 И ворчит Илья сердито: 

 ‘Ну, Владимир, что ж? 

 Посмотрю я, без Ильи-то 

 Как ты проживешь? 



 
    4
 

 Двор мне, княже, твой не диво! 

 Не пиров держусь! 

 Я мужик неприхотливый, 

 Был бы хлеба кус! 



 
    5
 

 Но обнес меня ты чарой 

 В очередь мою — 

 Так шагай же, мой чубарый, 

 Уноси Илью! 



 б 

 Без меня других довольно: 

 Сядут — полон стол! 

 Только лакомы уж больно, 

 Любят женский пол! 



 
    7
 

 Все твои богатыри-то, 

 Значит, молодежь, 

 Вот без старого Ильи-то 

 Как ты проживешь! 



 
    8
 

 Тем-то я их боле стою, 

 Что забыл уж баб, 

 А как тресну булавою, 

 Так еще не слаб! 



 
    9
 

 Правду молвить, для княжого 

 Не гожусь двора, 

 Погулять по свету снова 

 Без того пора! 



 
    10
 

 Не терплю богатых сеней, 

 Мраморных тех плит, 

 От царьградских от курений 

 Голова болит! 



 
    11
 

 Душно в Киеве, что в скрине, 

 Только киснет кровь! 

 Государыне-пустыне 

 Поклонюся вновь! 



 
    12
 

 Вновь изведаю я, старый, 

 Волюшку мою — 

 Ну же, ну, шагай, чубарый, 

 Уноси Илью!’ 



 
    13
 

 И старик лицом суровым 

 Просветлел опять, 

 По нутру ему здоровым 

 Воздухом дышать, 



 
    14
 

 Снова веет воли дикой 

 На него простор, 

 И смолой и земляникой 

 Пахнет темный бор. 



 Май [?] 1871 





 
    x x x
 



 
    1
 

 Порой веселой мая 

 По лугу вертограда, 

 Среди цветов гуляя, 

 Сам-друг идут два лада. 



 
    2
 

 Он в мурмолке червленой, 

 Каменьем корзно шито, 

 Тесьмою золоченой 

 Вкрест голени обвиты, 



 
    3
 

 Она же, молодая, 

 Вся в ткани серебристой, 

 Звенят на ней, сверкая, 

 Граненые мониста, 



 
    4
 

 Блестит венец наборный, 

 А хвост ее понявы, 

 Шурша фатой узорной, 

 Метет за нею травы. 



 
    5
 

 Ей весело, невесте, 

 ‘О милый!- молвит другу,- 

 Не лепо ли нам вместе 

 В цветах идти по лугу?’ 



 
    6
 

 И взор ее он встретил, 

 И стан ей обнял гибкий. 

 ‘О милая!- ответил 

 Со страстною улыбкой,- 



 
    7
 

 Здесь рай с тобою сущий! 

 Воистину все лепо! 

 Но этот сад цветущий 

 Засеют скоро репой!’ 



 
    8
 

 ‘Как быть такой невзгоде!- 

 Воскликнула невеста,- 

 Ужели в огороде 

 Для репы нету места?’ 



 
    9
 

 А он: ‘Моя ты лада! 

 Есть место репе, точно, 

 Но сад испортить надо 

 Затем, что он цветочный!’ 



 
    10
 

 Она ж к нему: ‘Что ж будет 

 С кустами медвежины, 

 Где каждым утром будит 

 Нас рокот соловьиный?’ 



 
    11
 

 ‘Кусты те вырвать надо 

 Со всеми их корнями, 

 Индеек здесь, о лада, 

 Хотят кормить червями!’ 



 
    12
 

 Подняв свои ресницы, 

 Спросила тут невеста: 

 ‘Ужель для этой птицы 

 В курятнике нет места?’ 



 
    13
 

 ‘Как месту-то не быти! 

 Но соловьев, о лада, 

 Скорее истребити 

 За бесполезность надо!’ 



 
    14
 

 ‘А роща, где в тени мы 

 Скрываемся от жара, 

 Ее, надеюсь, мимо 

 Пройдет такая кара?’ 



 
    15
 

 ‘Ее порубят, лада, 

 На здание такое, 

 Где б жирные говяда 

 Kормились на жаркое, 



 
    16
 

 Иль даже выйдет проще, 

 О жизнь моя, о лада, 

 И будет в этой роще 

 Свиней пастися стадо’. 



 
    17
 

 ‘О друг ты мой единый!- 

 Спросила тут невеста,- 

 Ужель для той скотины 

 Иного нету места?’ 



 
    18
 

 ‘Есть много места, лада, 

 Но наш приют тенистый 

 Затем изгадить надо, 

 Что в нем свежо и чисто!’ 



 
    19
 

 ‘Но кто же люди эти,- 

 Воскликнула невеста,- 

 Хотящие, как дети, 

 Чужое гадить место?’ 



 
    20
 

 ‘Чужим они, о лада, 

 Не многое считают: 

 Когда чего им надо, 

 То тащут и хватают’. 



 
    21
 

 ‘Иль то матерьялисты,- 

 Невеста вновь спросила,- 

 У коих трубочисты 

 Суть выше Рафаила?’ 



 
    22
 

 ‘Им имена суть многи, 

 Мой ангел серебристый, 

 Они ж и демагоги, 

 Они ж и анархисты. 



 
    23
 

 Толпы их все грызутся, 

 Лишь свой откроют форум, 

 И порознь все клянутся 

 In verba вожакорум. 



 
    24
 

 В одном согласны все лишь: 

 Коль у других именье 

 Отымешь и разделишь, 

 Начнется вожделенье. 



 
    25
 

 Весь мир желают сгладить 

 И тем внести равенство, 

 Что все хотят загадить 

 Для общего блаженства!’ 



 
    26
 

 ‘Поведай, шуток кроме,- 

 Спросила тут невеста,- 

 Им в сумасшедшем доме 

 Ужели нету места?’ 



 
    27
 

 ‘О свет ты мой желанный! 

 Душа моя ты, лада! 

 Уж очень им пространный 

 Построить дом бы надо! 



 
    28
 

 Вопрос: каким манером 

 Такой им дом построить? 

 Дозволить инженерам — 

 Премного будет стоить, 



 
    29
 

 А земству предоставить 

 На их же иждивенье, 

 То значило б оставить 

 Постройку без движенья!’ 



 
    30
 

 ‘О друг, что ж делать надо, 

 Чтоб не погибнуть краю?’ 

 ‘Такое средство, лада, 

 Мне кажется, я знаю: 



 
    31
 

 Чтоб русская держава 

 Спаслась от их затеи, 

 Повесить Станислава 

 Всем вожакам на шеи! 



 
    32
 

 Тогда пойдет все гладко 

 И станет все на место!’ 

 ‘Но это средство гадко!’- 

 Воскликнула невеста. 



 
    33
 

 ‘Ничуть не гадко, лада, 

 Напротив, превосходно: 

 Народу без наклада, 

 Казне ж весьма доходно’. 



 
    34
 

 ‘Но это средство скверно!’- 

 Сказала дева в гневе. 

 ‘Но это средство верно!’- 

 Жених ответил деве. 



 
    35
 

 ‘Как ты безнравствен, право!- 

 В сердцах сказала дева,- 

 Ступай себе направо, 

 А я пойду налево!’ 



 
    36
 

 И оба, вздевши длани, 

 Расстались рассержены, 

 Она в сребристой ткани, 

 Он в мурмолке червленой. 



 
    37
 

 ‘К чему ж твоя баллада?’- 

 Иная спросит дева. 

 — О жизнь моя, о лада, 

 Ей-ей, не для припева! 



 
    38
 

 Нет, полн иного чувства, 

 Я верю реалистам: 

 Искусство для искусства 

 Равняю с птичьим свистом, 



 
    39
 

 Я, новому ученью 

 Отдавшись без раздела, 

 Хочу, чтоб в песнопенье 

 Всегда сквозило дело. 



 
    40
 

 Служите ж делу, струны! 

 Уймите праздный ропот! 

 Российская коммуна, 

 Прими мой первый опыт! 



 Июнь [?] 1871 





 
    СВАТОВСТВО
 



 
    1
 

 По вешнему по складу 

 Мы песню завели, 

 Ой ладо, диди-ладо! 

 Ой ладо, лель-люли! 



 
    2
 

 Поведай, песня наша, 

 На весь на русский край, 

 Что месяцев всех краше 

 Веселый месяц май! 



 
    3
 

 В лесах, в полях отрада, 

 Все вербы расцвели — 

 Ой ладо, диди-ладо! 

 Ой ладо, лель-люли! 



 
    4
 

 Затем так бодр и весел 

 Владимир, старый князь, 

 На подлокотни кресел 

 Сидит облокотясь. 



 
    5
 

 И с ним, блестя нарядом, 

 В красе седых кудрей, 

 Сидит княгиня рядом 

 За пряжей за своей, 



 б 

 Кружась, жужжит и пляшет 

 Ее веретено, 

 Черемухою пашет 

 В открытое окно, 



 
    7
 

 И тут же молодые, 

 Потупившие взгляд, 

 Две дочери княжие 

 За пяльцами сидят, 



 
    8
 

 Сидят они так тихо, 

 И взоры в ткань ушли, 

 В груди ж поется лихо: 

 Ой ладо, лель-люли! 



 
    9
 

 И вовсе им не шьется, 

 Хоть иглы изломай! 

 Так сильно сердце бьется 

 В веселый месяц май! 



 
    10
 

 Когда ж берет из мочки 

 Княгиня волокно, 

 Украдкой обе дочки 

 Косятся на окно. 



 
    11
 

 Но вот, забыв о пряже, 

 Княгиня молвит вдруг: 

 ‘Смотри, два гостя, княже, 

 Подъехали сам-друг! 



 
    12
 

 С коней спрыгнули смело 

 У самого крыльца, 

 Узнать я не успела 

 Ни платья, ни лица!’ 



 
    13
 

 А князь смеется: ‘Знаю! 

 Пусть входят молодцы, 

 Не дальнего, чай, краю 

 Залетные птенцы!’ 



 
    14
 

 И вот их входит двое, 

 В лохмотьях и тряпьях, 

 С пеньковой бородою, 

 В пеньковых волосах, 



 
    15
 

 Вошедши, на икону 

 Крестятся в красный кут, 

 А после по поклону 

 Хозяевам кладут. 



 
    16
 

 Князь просит их садиться, 

 Он хитрость их проник, 

 Заране веселится 

 Обману их старик. 



 
    17
 

 Нo он обычай знает 

 И речь заводит сам: 

 ‘Отколе,- вопрошает,- 

 Пожаловали к нам?’ 



 
    18
 

 ‘Мы, княже-господине, 

 Мы с моря рыбаки, 

 Сейчас завязли в тине 

 Среди Днепра-реки! 



 
    19
 

 Двух рыбок златоперых 

 Хотели мы поймать, 

 Да спрятались в кокорах, 

 Пришлося подождать!’ 



 
    20
 

 Но князь на это: ‘Братья, 

 Неправда, ей-же-ей! 

 Не мокры ваши платья, 

 И с вами нет сетей! 



 
    21
 

 Днепра ж светлы стремнины, 

 Чиста его вода, 

 Не видано в нем тины 

 От веку никогда!’ 



 
    22
 

 На это гости: ‘Княже, 

 Коль мы не рыбаки, 

 Пожалуй, скажем глаже: 

 Мы брыньские стрелки! 



 
    23
 

 Стреляем зверь да птицы 

 По дебрям по лесным, 

 А ноне две куницы 

 Пушистые следим, 



 
    21
 

 Трущобой шли да дромом, 

 Досель удачи нет, 

 Но нас к твоим хоромам 

 Двойной приводит след!’ 



 
    25
 

 А князь на это: ‘Что вы! 

 Трущобой вы не шли, 

 Лохмотья ваши новы 

 И даже не в пыли! 



 
    26
 

 Куниц же бьют зимою, 

 А ноне месяц май, 

 За зверью за иною 

 Пришли ко мне вы, чай!’ 



 
    27
 

 ‘Ну, княже,- молвят гости,- 

 Тебя не обмануть! 

 Так скажем уж попрости, 

 Кто мы такие суть: 



 
    28
 

 Мы бедные калики, 

 Мы старцы-гусляры, 

 Но петь не горемыки, 

 Где только есть пиры! 



 
    29
 

 Мы скрозь от Новаграда 

 Сюда с припевом шли: 

 Ой ладо, диди-ладо! 

 Ой ладо, лель-люли! 



 
    30
 

 И если бы две свадьбы 

 Затеял ты сыграть, 

 Мы стали распевать бы 

 Да струны разбирать!’ 



 
    31
 

 ‘Вот это,- князь ответил,- 

 Другой выходит стих, 

 Но гуслей не заметил 

 При вас я никаких, 



 
    32
 

 А что с припевом шли вы 

 Сквозь целый русский край, 

 Оно теперь не диво, 

 В веселый месяц май! 



 
    33
 

 Теперь в ветвях березы 

 Поют и соловьи, 

 В лугах поют стрекозы, 

 В полях поют ручьи, 



 
    34
 

 И много, в небе рея, 

 Поет пернатых стай — 

 Всех месяцев звончее 

 Веселый месяц май! 



 
    35
 

 Но строй гуслярный, други, 

 Навряд ли вам знаком: 

 Вы носите кольчуги, 

 Вы рубитесь мечом! 



 
    36
 

 В мешке не спрятать шила, 

 Вас выдал речи звук: 

 Пленкович ты Чурило, 

 А ты Степаныч Дюк!’ 



 
    37
 

 Тут с них лохмотья спали, 

 И, светлы как заря, 

 Два славные предстали 

 Пред ним богатыря, 



 
    38
 

 Их бороды упали, 

 Смеются их уста, 

 Подобная едва ли 

 Встречалась красота. 



 
    39
 

 Их кровь от сил избытка 

 Играет горячо, 

 Корсунская накидка 

 Надета на плечо, 



 
    40
 

 Коты из аксамита 

 С камением цветным, 

 А бeрца вкрест обвиты 

 Обором золотным, 



 
    41
 

 Орлиным мечут оком 

 Не взоры, но лучи, 

 На поясе широком 

 Крыжатые мечи. 



 
    42
 

 С притворным со смущеньем 

 Глядят на них княжны, 

 Как будто превращеньем 

 И впрямь удивлены, 



 
    43
 

 И взоры тотчас тихо 

 Склонили до земли, 

 А сердце скачет лихо: 

 Ой ладо, лель-люли! 



 
    44
 

 Княгиня ж молвит: ‘Знала 

 Я это наперед, 

 Недаром куковала 

 Кукушка у ворот, 



 
    45
 

 И снилось мне с полночи, 

 Что, голову подняв 

 И в лес уставя очи, 

 Наш лает волкодав!’ 



 
    46
 

 Но, вид приняв суровый, 

 Пришельцам молвит князь: 

 ‘Ответствуйте: почто вы 

 Вернулись, не спросясь? 



 
    47
 

 Указан был отселе 

 Вам путь на девять лет — 

 Каким же делом смели 

 Забыть вы мой запрет?’ 



 
    48
 

 ‘Не будь, о княже, гневен! 

 Твой двор чтоб видеть вновь, 

 Aрмянских двух царевен 

 Отвергли мы любовь! 



 
    49
 

 Зане твоих издавна 

 Мы любим дочерей! 

 Отдай же их, державный, 

 За нас, богатырей!’ 



 
    50
 

 Но, вид храня суровый, 

 А сам в душе смеясь: 

 ‘Мне эта весть не нова,- 

 Ответил старый князь, — 



 
    51
 

 От русской я державы 

 Велел вам быть вдали, 

 А вы ко мне лукаво 

 На промысел пришли! 



 
    52
 

 Но рыб чтоб вы не смели 

 Ловить в моем Днепру, 

 Все глуби я и мели 

 Оцепами запру! 



 
    53
 

 Чтоб впредь вы не дерзали 

 Следить моих куниц, 

 Ограду я из стали 

 Поставлю круг границ, 



 
    54
 

 Ни неводом вам боле, 

 Ни сетью не ловить — 

 Но будет в вашей воле 

 Добром их приманить! 



 
    55
 

 Коль быть хотят за вами, 

 Никто им не мешай! 

 Пускай решают сами 

 В веселый месяц май!’ 



 
    56
 

 Услыша слово это, 

 С Чурилой славный Дюк 

 От дочек ждут ответа, 

 Сердец их слышен стук. 



 
    57
 

 Что дочки им сказали — 

 Кто может, отгадай! 

 Мы слов их не слыхали 

 В веселый месяц май! 



 
    58
 

 Мы слов их не слыхали, 

 Нам свист мешал дроздов, 

 Нам иволги мешали 

 И рокот соловьев! 



 
    59
 

 И звонко так в болоте 

 Кричали журавли, 

 Что мы, при всей охоте, 

 Расслышать не могли! 



 
    60
 

 Такая нам досада, 

 Расслышать не могли! 

 Ой ладо, диди-ладо! 

 Ой ладо, лель-люли! 



 Июнь [?] 1871 





 
    АЛЕША ПОПОВИЧ
 



 
    1
 

 Кто веслом так ловко правит 

 Через аир и купырь? 

 Это тот Попович славный, 

 Тот Алеша-богатырь! 



 
    2
 

 За плечами видны гусли, 

 А в ногах червленый щит, 

 Супротив его царевна 

 Полоненная сидит. 



 
    3
 

 Под себя поджала ножки, 

 Летник свой подобрала 

 И считает робко взмахи 

 Богатырского весла. 



 
    4
 

 ‘Ты почто меня, Алеша, 

 В лодку песней заманил? 

 У меня жених есть дома, 

 Ты ж, похитчик, мне не мил!’ 



 
    5
 

 Но, смеясь, Попович молвит: 

 ‘Не похитчик я тебе! 

 Ты взошла своею волей, 

 Покорись своей судьбе! 



 б 

 Ты не первая попалась 

 В лодку, девица, мою: 

 Знаменитым птицеловом 

 Я слыву в моем краю! 



 
    7
 

 Без силков и без приманок 

 Я не раз меж камышей 

 Голубых очеретянок 

 Песней лавливал моей! 



 
    8
 

 Но в плену, кого поймаю, 

 Без нужды я не морю, 

 Покорися же, царевна, 

 Сдайся мне, богатырю!’ 



 
    9
 

 Но она к нему: ‘Алеша, 

 Тесно в лодке нам вдвоем, 

 Тяжела ей будет ноша, 

 Вместе ко дну мы пойдем!’ 



 
    10
 

 Он же к ней: ‘Смотри, царевна, 

 Видишь там, где тот откос, 

 Как на солнце быстро блещут 

 Стаи легкие стрекоз? 



 
    11
 

 На лозу когда бы сели, 

 Не погнули бы лозы, 

 Ты же в лодке не тяжеле 

 Легкокрылой стрекозы’. 



 
    12
 

 И душистый гнет он аир, 

 И, скользя очеретом, 

 Стебли длинные купавок 

 Рвет сверкающим веслом. 



 
    13
 

 Много певников нарядных 

 В лодку с берега глядит, 

 Но Поповичу царевна, 

 Озираясь, говорит: 



 
    14
 

 ‘Птицелов ты беспощадный, 

 Иль тебе меня не жаль? 

 Отпусти меня на волю, 

 Лодку к берегу причаль!’ 



 
    15
 

 Он же, в берег упираясь 

 И осокою шурша, 

 Повторяет только: ‘Сдайся, 

 Сдайся, девица-душа! 



 
    16
 

 Я люблю тебя, царевна, 

 Я хочу тебя добыть, 

 Вольной волей иль неволей 

 Ты должна меня любить’. 



 
    17
 

 Он весло свое бросает, 

 Гусли звонкие берет — 

 Дивным пением дрожащий 

 Огласился очерет. 



 
    18
 

 Звуки льются, звуки тают… 

 То не ветер ли во ржи? 

 Не крылами ль задевают 

 Медный колокол стрижи? 



 
    19
 

 Иль в тени журчат дубравной 

 Однозвучные ключи? 

 Иль ковшей то звон заздравный? 

 Иль мечи бьют о мечи? 



 
    20
 

 Пламя ль блещет? Дождь ли льется? 

 Буря ль встала, пыль крутя? 

 Конь ли по полю несется? 

 Мать ли пестует дитя? 



 
    21
 

 Или то воспоминанье, 

 Отголосок давних лет? 

 Или счастья обещанье? 

 Или смерти то привет? 



 
    22
 

 Песню кто уразумеет? 

 Кто поймет ее слова? 

 Но от звуков сердце млеет 

 И кружится голова. 



 
    23
 

 Их услыша, присмирели 

 Пташек резвые четы, 

 На тростник стрекозы сели, 

 Преклонилися цветы: 



 
    24
 

 Погремок, пестрец, и шилькик, 

 И болотная заря 

 К лодке с берега нагнулись 

 Слушать песнь богатыря. 



 
    25
 

 Так с царевной по теченью 

 Он уносится меж трав, 

 И она внимает пенью, 

 Руку белую подняв. 



 
    26
 

 Что внезапно в ней свершилось? 

 Тоскованье ль улеглось? 

 Сокровенное ль открылось? 

 Невозможное ль сбылось? 



 
    27
 

 Словно давние печали 

 Разошлися как туман, 

 Словно все преграды пали 

 Или были лишь обман! 



 
    28
 

 Взором любящим невольно 

 В лик его она впилась, 

 Ей и радостно и больно, 

 Слезы капают из глаз. 



 
    29
 

 Любит он иль лицемерит — 

 Для нее то все равно, 

 Этим звукам сердце верит 

 И дрожит, побеждено. 



 
    30
 

 И со всех сторон их лодку 

 Обняла речная тишь, 

 И куда ни обернешься — 

 Только небо да камыш… 



 Лето 1871 





 
    САДКО
 



 
    1
 

 Сидит у царя водяного Садко 

 И с думою смотрит печальной, 

 Как моря пучина над ним высоко 

 Синеет сквозь терем хрустальный. 



 
    2
 

 Там ходят как тени над ним корабли, 

 Товарищи там его ищут, 

 Там берег остался цветущей земли, 

 Там птицы порхают и свищут, 



 
    3
 

 А здесь на него любопытно глядит 

 Белуга, глазами моргая, 

 Иль мелкими искрами мимо бежит 

 Снятков серебристая стая, 



 
    4
 

 Куда он ни взглянет, все синяя гладь, 

 Все воду лишь видит да воду, 

 И песни устал он на гуслях играть 

 Царю водяному в угоду. 



 
    5
 

 А царь, улыбаясь, ему говорит: 

 ‘Садко, мое милое чадо, 

 Поведай, зачем так печален твой вид? 

 Скажи мне, чего тебе надо? 



 
    6
 

 Кутья ли с шафраном моя не вкусна? 

 Блины с инбирем не жирны ли? 

 Аль в чем неприветна царица-жена? 

 Аль дочери чем досадили? 



 
    7
 

 Смотри, как алмазы здесь ярко горят, 

 Как много здесь яхонтов алых! 

 Сокровищ ты столько нашел бы навряд 

 В хваленых софийских подвалах!’ 



 
    8
 

 ‘Ты гой еси, царь-государь водяной, 

 Морское пресветлое чудо! 

 Я много доволен твоею женой, 

 И мне от царевен не худо, 



 
    9
 

 Вкусны и кутья, и блины с инбирем, 

 Одно, государь, мне обидно: 

 Куда ни посмотришь, все мокро кругом, 

 Сухого местечка не видно! 



 
    10
 

 Что пользы мне в том, что сокровищ полны 

 Подводные эти хоромы? 

 Увидеть бы мне хотя б зелень сосны! 

 Прилечь хоть на ворох соломы! 



 
    11
 

 Богатством своим ты меня не держи, 

 Все роскоши эти и неги 

 Я б отдал за крик перепелки во ржи, 

 За скрыл новгородской телеги! 



 
    12
 

 Давно так не видно мне божьего дня, 

 Мне запаху здесь только тина, 

 Хоть дегтем повеяло б раз на меня, 

 Хоть дымом курного овина! 



 
    13
 

 Когда же я вспомню, что этой порой 

 Весна на земле расцветает, 

 И сам уж не знаю, что станет со мной: 

 За сердце вот так и хватает! 



 
    14
 

 Теперь у нас пляски в лесу в молодом, 

 Забыты и стужа и слякоть — 

 Когда я подумаю только о том, 

 От грусти мне хочется плакать! 



 
    15
 

 Теперь, чай, и птица, и всякая зверь 

 У нас на земле веселится, 

 Сквозь лист прошлогодний пробившись, теперь 

 Синеет в лесу медуница! 



 
    16
 

 Во свежем, в зеленом, в лесу молодом 

 Березой душистою пахнет — 

 И сердце во мне, лишь помыслю о том, 

 С тоски изнывает и чахнет!’ 



 
    17
 

 ‘Садко, мое чадо, городишь ты вздор! 

 Земля нестерпима от зною! 

 Я в этом сошлюся на целый мой двор, 

 Всегда он согласен со мною! 



 
    18
 

 Mой терем есть моря великого пуп, 

 Твой жеребий, стало быть, светел, 

 А ты непонятлив, несведущ и глуп, 

 Я это давно уж заметил! 



 
    19
 

 Ты в думе пригоден моей заседать, 

 Твою возвеличу я долю 

 И сан водяного советника дать 

 Тебе непременно изволю!’ 



 
    20
 

 ‘Ты гой еси, царь-государь водяной! 

 Премного тебе я обязан, 

 Но почести я недостоин морской, 

 Уж очень к земле я привязан, 



 
    21
 

 Бывало, не все там норовилось мне, 

 Не по сердцу было иное, 

 С тех пор же, как я очутился на дне, 

 Мне все стало мило земное, 



 
    22
 

 Припомнился пес мне, и грязен и хил, 

 В репьях и в copy извалялся, 

 На пир я в ту пору на званый спешил, 

 А он мне под ноги попался, 



 
    23
 

 Брюзгливо взглянув, я его отогнал,- 

 Ногой оттолкнул его гордо — 

 Вот этого пса я б теперь целовал 

 И в темя, и в очи, и в морду!’ 



 
    24
 

 ‘Садко, мое чадо, на кую ты стать 

 О псе вспоминаешь сегодня? 

 Зачем тебе грязного пса целовать? 

 На то мои дочки пригодней! 



 
    25
 

 Воистину, чем бы ты им не жених? 

 Я вижу, хоть в ус и не дую, 

 Пошла за тебя бы любая из них, 

 Бери ж себе в жены любую!’ 



 
    26
 

 ‘Ты гой еси, царь-государь водяной, 

 Морское пресветлое чудо! 

 Боюся, от брака с такою женой 

 Не вышло б душе моей худо! 



 
    27
 

 Не спорю, они у тебя хороши 

 И цвет их очей изумрудный, 

 Но только колючи они, как ерши, 

 Нам было б сожительство трудно! 



 
    28
 

 Я тем не порочу твоих дочерей, 

 Но я бы не то что любую, 

 А всех их сейчас променял бы, ей-ей, 

 На первую девку рябую!’ 



 
    29
 

 ‘Садко, мое чадо, уж очень ты груб, 

 Не нравится речь мне такая, 

 Когда бы твою не ценил я игру б, 

 Ногой тебе дал бы пинка я! 



 
    30
 

 Но печени как-то сегодня свежо, 

 Веселье в утробе я чую, 

 О свадьбе твоей потолкуем ужо, 

 Теперь же сыграй плясовую!’ 



 
    31
 

 Ударил Садко по струнам трепака, 

 Сам к черту шлет царскую ласку, 

 А царь, ухмыляясь, уперся в бока, 

 Готовится, дрыгая, в пляску, 



 
    32
 

 Сперва лишь на месте поводит усом, 

 Щетинистой бровью кивает, 

 Но вот запыхтел и надулся, как сом, 

 Все боле его разбирает, 



 
    33
 

 Похаживать начал, плечьми шевеля, 

 Подпрыгивать мимо царицы, 

 Да вдруг как пойдет выводить вензеля, 

 Так все затряслись половицы. 



 
    34
 

 ‘Ну,- мыслит Садко,- я тебя заморю!’ 

 С досады быстрей он играет, 

 Но, как ни частит, водяному царю 

 Все более сил прибывает: 



 
    35
 

 Пустился навыверт пятами месить, 

 Закидывать ногу за ногу, 

 Откуда взялася, подумаешь, прыть? 

 Глядеть индо страшно, ей-богу! 



 
    36
 

 Бояре в испуге ползут окарачь, 

 Царица присела аж на пол, 

 Пищат-ин царевны, а царь себе вскачь 

 Знай чешет ногами оба пол. 



 
    37
 

 То, выпятя грудь, на придворных он прет, 

 То, скорчившись, пятится боком, 

 Ломает коленца и взад и вперед, 

 Валяет загребом и скоком, 



 
    38
 

 И все веселей и привольней ему, 

 Коленца выходят все круче — 

 Темнее становится все в терему, 

 Над морем сбираются тучи… 



 
    39
 

 Но шибче играет Садко, осерча, 

 Сжав зубы и брови нахмуря, 

 Он злится, он дергает струны сплеча — 

 Вверху подымается буря… 



 
    40
 

 Вот дальними грянул раскатами гром, 

 Сверкнуло в пучинном просторе, 

 И огненным светом зардела кругом 

 Глубокая празелень моря. 



 
    41
 

 Вот крики послышались там высоко: 

 То гибнут пловцы с кораблями — 

 Отчаянней бьет пятернями Садко, 

 Царь бешеней месит ногами, 



 
    42
 

 Вприсядку понес его черт ходуном, 

 Он фыркает, пышет и дует: 

 Гремит плясовая, колеблется дом, 

 И море ревет и бушует… 



 
    43
 

 И вот пузыри от подстенья пошли, 

 Садко уже видит сквозь стены: 

 Разбитые ко дну летят корабли, 

 Крутяся средь ила и пены, 



 
    44
 

 Он видит: моряк не один потонул, 

 В нем сердце исполнилось жали, 

 Он сильною хваткой за струны рванул — 

 И, лопнув, они завизжали. 



 
    45
 

 Споткнувшись, на месте стал царь водяной, 

 Ногою подъятой болтая: 

 ‘Никак, подшутил ты, Садко, надо мной? 

 Противна мне шутка такая! 



 
    46
 

 Не в пору, невежа, ты струны порвал, 

 Как раз когда я расплясался! 

 Такого колена никто не видал, 

 Какое я дать собирался! 



 
    47
 

 Зачем здоровее ты струн не припас? 

 Как буду теперь без музыки? 

 Аль ты, неумытый, плясать в сухопляс 

 Велишь мне, царю и владыке?’ 



 
    48
 

 И плесом чешуйным в потылицу царь 

 Хватил его, ярости полный, 

 И вот завертелся Садко как кубарь, 

 И вверх понесли его волны… 



 
    49
 

 Сидит в Новеграде Садко невредим, 

 С ним вящие все уличане, 

 На скатерти браной шипит перед ним 

 Вино в венецейском стакане, 



 
    50
 

 Степенный посадник, и тысяцкий тут, 

 И старых посадников двое, 

 И с ними кончанские старосты пьют 

 Здоровье Садку круговое. 



 
    51
 

 ‘Поведай, Садко, уходил ты куда? 

 На чудскую Емь аль на Балты? 

 Где бросил свои расшивные суда? 

 И без вести где пропадал ты?’ 



 
    52
 

 Поет и на гуслях играет Садко, 

 Поет про царя водяного: 

 Как было там жить у него нелегко 

 И как уж он пляшет здорово, 



 
    53
 

 Поет про поход без утайки про свой, 

 Какая чему была чередь,- 

 Качают в сомнении все головой, 

 Не могут рассказу поверить. 



 Ноябрь 1871 — март 1872 





 
    КАНУТ
 



 
    1
 

 Две вести ко князю Кануту пришли: 

 Одну, при богатом помине, 

 Шлет сват его Магнус, из русской земли 

 Другая пришла от княгини. 



 
    2
 

 С певцом своим Магнус словесную весть 

 Без грамоты шлет харатейной: 

 Он просит Канута, в услугу и в честь, 

 Приехать на съезд на семейный, 



 
    3
 

 Княгиня ж ко грамоте тайной печать 

 Под многим привесила страхом, 

 И вслух ее строки Канут прочитать 

 Велит двум досужим монахам. 



 
    4
 

 Читают монахи: ‘Супруг мой и князь! 

 Привиделось мне сновиденье: 

 Поехал в Роскильду, в багрец нарядясь, 

 На Магнуса ты приглашенье, 



 
    5
 

 Багрец твой стал кровью в его терему — 

 Супруг мой, молю тебя слезно, 

 Не верь его дружбе, не езди к нему, 

 Любимый, желанный, болезный!’ 



 
    6
 

 Монахи с испугу речей не найдут: 

 ‘Святые угодники с нами!’ 

 Взглянул на их бледные лица Канут, 

 Пожал, усмехаясь, плечами: 



 
    7
 

 ‘Я Магнуса знаю, правдив он и прям, 

 Дружил с ним по нынешний день я — 

 Ужель ему веры теперь я не дам 

 Княгинина ради виденья!’ 



 
    8
 

 И берегом в путь выезжает морским 

 Канут, без щита и без брони, 

 Три отрока едут поодаль за ним, 

 Их весело топают кони. 



 
    9
 

 Певец, что посылан его пригласить, 

 С ним едет по берегу рядом, 

 Тяжелую тайну клялся он хранить, 

 С опущенным едет он взглядом. 



 
    10
 

 Дыханием теплым у моря весна 

 Чуть гривы коней их шевелит, 

 На мокрый песок набегает волна 

 И пену им под ноги стелет. 



 
    11
 

 Но вот догоняет их отрок один, 

 С Канутом, сняв шлык, поравнялся: 

 ‘Уж нам не вернуться ли, князь-господин? 

 Твой конь на ходу расковался!’ 



 
    12
 

 ‘Пускай расковался!- смеется Канут,- 

 Мягка нам сегодня дорога, 

 В Роскильде коня кузнецы подкуют, 

 У свата, я чаю, их много!’ 



 
    13
 

 К болоту тропа, загибаясь, ведет, 

 Над ним, куда око ни глянет, 

 Вечерний туман свои нити прядет 

 И сизые полосы тянет. 



 
    14
 

 От отроков вновь отделился один, 

 Равняет коня с господином: 

 ‘За этим туманищем, князь-господин, 

 Не видно твоей головы нам!’ 



 
    15
 

 ‘Пускай вам не видно моей головы — 

 Я, благо, живу без изъяна! 

 Опять меня целым увидите вы, 

 Как выедем мы из тумана!’ 



 
    16
 

 Въезжают они во трепещущий бор, 

 Весь полный весеннего крика, 

 Гремит соловьиный в шиповнике хор, 

 Звездится в траве земляника, 



 
    17
 

 Черемухи ветви душистые гнут, 

 Все дикие яблони в цвете, 

 Их запах вдыхаючи, мыслит Канут: 

 ‘Жить любо на божием свете!’ 



 
    18
 

 Украдкой певец на него посмотрел, 

 И жалость его охватила: 

 Так весел Канут, так доверчив и смел, 

 Кипит в нем так молодо сила, 



 
    19
 

 Ужели сегодня во гроб ему лечь, 

 Погибнуть в подводе жестоком? 

 И хочется князя ему остеречь, 

 Спасти околичным намеком. 



 
    20
 

 Былину старинную он затянул, 

 В зеленом, пустынном просторе 

 С припевом дубравный сливается гул: 

 ‘Ой море, ой синее море! 



 
    21
 

 К царевичу славному теща и тесть 

 Коварной исполнены злости, 

 Изменой хотят они зятя известь. 

 Зовут его ласково в гости. 



 
    22
 

 Но морю, что, мир обтекая, шумит, 

 Известно о их заговоре, 

 Не езди, царевич, оно говорит — 

 Ой море, ой синее море! 



 
    23
 

 На верную смерть ты пускаешься в путь, 

 Твой тесть погубить тебя хочет, 

 Тот меч, что он завтра вонзит тебе в грудь, 

 Сегодня уж он его точит! 



 
    24
 

 Страшению моря царевич не внял, 

 Не внял на великое горе, 

 Спускает ладью он на пенистый вал — 

 Ой море, ой синее море! 



 
    25
 

 Плывет он на верную гибель свою, 

 Беды над собою не чает, 

 И скорбно его расписную ладью 

 И нехотя море качает…’ 



 
    26
 

 Певец в ожидании песню прервал, 

 Украдкой глядит на Канута, 

 Беспечно тот едет себе вперевал, 

 Рвет ветки с черемухи гнутой, 



 
    27
 

 Значение песни ему невдомек, 

 Он весел, как был и с почину, 

 И, видя, как он от догадки далек, 

 Певец продолжает былину: 



 
    28
 

 ‘В ладье не вернулся царевич домой, 

 Наследную вотчину вскоре 

 Сватья разделили его меж собой — 

 Ой море, ой синее море! 



 
    29
 

 У берега холм погребальный стоит, 

 Никем не почтeн, не сторожен, 

 В холме том убитый царевич лежит, 

 В ладью расписную положен, 



 зо 

 Лежит с погруженным он в сердце мечом, 

 Не в бармах, не в царском уборе, 

 И тризну свершает лишь море по нем — 

 Ой море, ой синее море!’ 



 
    31
 

 Вновь очи певец на Канута поднял: 

 Тот свежими клена листами 

 Гремучую сбрую коня разубрал, 

 Утыкал очeлок цветами, 



 
    32
 

 Глядит он на мошек толкущийся рой 

 В лучах золотого захода 

 И мыслит, воздушной их тешась игрой: 

 ‘Нам ясная завтра погода!’ 



 
    33
 

 Былины значенье ему невдогад, 

 Он едет с весельем во взоре 

 И сам напевает товарищу в лад: 

 ‘Ой море, ой синее море!’ 



 
    34
 

 Его не спасти! Ему смерть суждена! 

 Влечет его темная сила! 

 Дыханьем своим молодая весна, 

 Знать, разум его опьянила! 



 
    35
 

 Певец замолчал. Что свершится, о том 

 Ясней намекнуть он не смеет, 

 Поют соловьи, заливаясь, кругом, 

 Шиповник пахучий алеет, 



 
    36
 

 Не чует погибели близкой Канут, 

 Он едет к беде неминучей, 

 Кругом соловьи, заливаясь, поют, 

 Шиповник алеет пахучий… 



 Декабрь [?] 1872 





 
    СЛЕПОЙ
 



 
    1
 

 Князь выехал рано средь гридней своих 

 В сыр-бор полеванья изведать, 

 Гонял он и вепрей, и туров гнедых, 

 Но время доспело, звон’ рога утих, 

 Пора отдыхать и обедать. 



 
    2
 

 В логу они свежем под дубом сидят 

 И брашна примаются рушать, 

 И князь говорит: ‘Мне отрадно звучат 

 Ковши и братины, но песню бы рад 

 Я в зелени этой послушать!’ 



 
    3
 

 И отрок озвался: ‘За речкою там 

 Убогий мне песенник ведом, 

 Он слеп, но горазд ударять по струнам’, 

 И князь говорит: ‘Отыщи его нам, 

 Пусть тешит он нас за обедом!’ 



 
    4
 

 Ловцы отдохнули, братины допив, 

 Сидеть им без дела не любо, 

 Поехали дале, про песню забыв,- 

 Гусляр между тем на княжой на призыв 

 Бредет ко знакомому дубу. 



 
    5
 

 Он щупает посохом корни дерев, 

 Плетется один чрез дубраву, 

 Но в сердце звучит вдохновенный напев, 

 И дум благодатных уж зреет посев, 

 Слагается песня на славу. 



 
    6
 

 Пришел он на место: лишь дятел стучит, 

 Лишь в листьях стрекочет сорока — 

 Но в сторону ту, где, не видя, он мнит, 

 Что с гриднями князь в ожиданье сидит, 

 Старик поклонился глубоко: 



 
    7
 

 ‘Хвала тебе, княже, за ласку твою, 

 Бояре и гридни, хвала вам! 

 Начать песнопенье готов я стою — 

 О чем же я, старый и бедный, спою 

 Пред сонмищем сим величавым? 



 
    8
 

 Что в вещем сказалося сердце моем, 

 То выразить речью возьмусь ли?’ 

 Пождал — и, не слыша ни слова кругом, 

 Садится на кочку, поросшую мхом, 

 Персты возлагает на гусли. 



 
    9
 

 И струн переливы в лесу потекли, 

 И песня в глуши зазвучала… 

 Все мира явленья вблизи и вдали: 

 И синее море, и роскошь земли, 

 И цветных камений начала, 



 
    10
 

 Что в недрах подземия блеск свой таят, 

 И чудища в море глубоком, 

 И в темном бору заколдованный клад, 

 И витязей бой, и сверкание лат — 

 Всe видит духовным он оком. 



 
    11
 

 И подвиги славит минувших он дней, 

 И всe, что достойно, венчает: 

 И доблесть народов, и правду князей — 

 И милость могучих он в песне своей 

 На малых людей призывает. 



 
    12
 

 Привет полоненному шлет он рабу, 

 Укор градоимцам суровым, 

 Насилье ж над слабым, с гордыней на лбу, 

 К позорному он пригвождает столбу 

 Грозящим пророческим словом. 



 
    13
 

 Обильно растет его мысли зерно, 

 Как в поле ячмень золотистый, 

 Проснулось, что в сердце дремало давно — 

 Что было от лет и от скорбей темно, 

 Воскресло прекрасно и чисто. 



 
    14
 

 И лик озарен его тем же огнем, 

 Как в годы борьбы и надежды, 

 Явилася власть на челе поднятом, 

 И кажутся царской хламидой на нем 

 Лохмотья раздранной одежды. 



 
    15
 

 Не пелось ему еще так никогда, 

 В таком расцветанье богатом 

 Еще не сплеталася дум череда — 

 Но вот уж вечерняя в небе звезда 

 Зажглася над алым закатом. 



 
    16
 

 К исходу торжественный клонится лад, 

 И к небу незрящие взоры 

 Возвел он, и, духом могучим объят, 

 Он песнь завершил — под перстами звучат 

 Последние струн переборы. 



 
    17
 

 Но мертвою он тишиной окружен, 

 Безмолвье пустынного лога 

 Порой прерывает лишь горлицы стон, 

 Да слышны сквозь гуслей смолкающий звон 

 Призывы далекого рога. 



 
    18
 

 На диво ему, что собранье молчит, 

 Поник головою он думной — 

 И вот закачалися ветви ракит, 

 И тихо дубрава ему говорит: 

 ‘Ты гой еси, дед неразумный! 



 
    19
 

 Сидишь одинок ты, обманутый дед, 

 На месте ты пел опустелом! 

 Допиты братины, окончен обед, 

 Под дубом души человеческой нет, 

 Разъехались гости за делом! 



 
    20
 

 Они средь моей, средь зеленой красы 

 Порскают, свой лов продолжая, 

 Ты слышишь, как, в след утыкая носы, 

 По зверю вдали заливаются псы, 

 Как трубит охота княжая! 



 
    21
 

 Ко сбору ты, старый, прийти опоздал, 

 Ждать некогда было боярам, 

 Ты песней награды себе не стяжал, 

 Ничьих за нее не услышишь похвал, 

 Трудился, убогий, ты даром!’ 



 
    22
 

 ‘Ты гой еси, гой ты, дубравушка-мать, 

 Сдается, ты правду сказала! 

 Я пел одинок, но тужить и роптать 

 Мне, старому, было б грешно и нестать — 

 Наград мое сердце не ждало! 



 
    23
 

 Воистину, если б очей моих ночь 

 Безлюдья от них и не скрыла, 

 Я песни б не мог и тогда перемочь, 

 Не мог от себя отогнать бы я прочь, 

 Что душу мою охватило! 



 
    24
 

 Пусть по следу псы, заливаясь, бегут, 

 Пусть ловлею князь удоволен! 

 Убогому петь не тяжелый был труд, 

 А песня ему не в хвалу и не в суд, 

 Зане он над нею не волен! 



 
    25
 

 Она, как река в половодье, сильна, 

 Как росная ночь, благотворна, 

 Тепла, как душистая в мае весна, 

 Как солнце приветна, как буря грозна, 

 Как лютая смерть необорна! 



 
    26
 

 Охваченный ею не может молчать, 

 Он раб ему чуждого духа, 

 Вожглась ему в грудь вдохновенья печать, 

 Неволей иль волей он должен вещать, 

 Что слышит подвластное ухо! 



 
    27
 

 Не ведает горный источник, когда 

 Потоком он в степи стремится, 

 И бьет и кипит его, пенясь, вода, 

 Придут ли к нему пастухи и стада 

 Струями его освежиться! 



 
    28
 

 Я мнил: эти гусли для князя звучат, 

 Но песня, по мере как пелась, 

 Невидимо свой расширяла охват, 

 И вольный лился без различия лад 

 Для всех, кому слушать хотелось! 



 
    29
 

 И кто меня слушал, привет мой тому! 

 Земле-государыне слава! 

 Ручью, что ко слову журчал моему! 

 Вам, звездам, мерцавшим сквозь синюю тьму! 

 Тебе, мать сырая дубрава! 



 
    30
 

 И тем, кто не слушал, мой также привет! 

 Дай бог полевать им не даром! 

 Дай князю без горя прожить много лет, 

 Простому народу без нужды и бед, 

 Без скорби великим боярам!’ 



 Январь 1873 







 
    ПРИМЕЧАНИЯ
 

 БАЛЛАДЫ, БЫЛИНЫ, ПРИТЧИ 



 ‘Где гнутся над омутом лозы…’. — Первоначальная редакция 

 стихотворения была вдвое больше: после описания веселого хоровода стрекоз 

 рассказывалось о том, как ребенок побежал на их зов и был затянут в омут. 



 Курган. — В первоначальной редакции были еще шесть строф. Здесь 

 говорилось о том, как, когда гаснет день, на кургане появляется тень 

 забытого витязя, как он вздыхает о своей промелькнувшей славе, сетует на 

 певцов, которые обманули его, обещая бессмертие, и т.д. 



 Князь Ростислав. — Тема стихотворения навеяна отрывком из ‘Слова о 

 полку Игореве’ о переяславском князе Ростиславе (1070-1093). После 

 поражения, нанесенного ему и его братьям половцами, Ростислав, спасаясь 

 бегством, утонул в реке Стугне. Цитата из ‘Слова’ взята Толстым для эпиграфа 

 в том искаженном виде, в каком печаталась в современных ему изданиях. В 

 сюжете и отдельных деталях есть много сходного со стихотворениями Лермонтова 

 ‘Русалка’ и Гейне ‘Король Гаральд Гарфагар’. Посвист (слав. миф.) — бог 

 ветра, бури. Перун (слав. миф.) — бог грома и молнии. Гридни и отроки — в 

 Древней Руси члены младшей княжеской дружины, телохранители и слуги князя. 



 Василий Шибанов. — Основным источником стихотворения является следующий 

 отрывок из ‘Истории Государства Российского’ Н.М.Карамзина: Курбский ‘ночью 

 тайно вышел из дому, перелез через городскую стену, нашел двух оседланных 

 коней, изготовленных его верным слугою, и благополучно достиг Вольмара, 

 занятого литовцами. Там воевода Сигизмундов принял изгнанника как друга, 

 именем королевским обещая ему знатный сан и богатство. Первым делом 

 Курбского было изъясниться с Иоанном: открыть душу свою, исполненную горести 

 и негодования. В порыве сильных чувств он написал письмо к царю, усердный 

 слуга, единственный товарищ его, взялся доставить оное и сдержал слово: 

 подал запечатанную бумагу самому государю, в Москве, на Красном крыльце, 

 сказав: ‘От господина моего, твоего изгнанника, князя Андрея Михайловича’. 

 Гневный царь ударил его в ногу острым жезлом своим, кровь лилася из язвы, 

 слуга, стоя неподвижно, безмолвствовал. Иоанн оперся на жезл и велел читать 

 вслух письмо Курбского… Иоанн выслушал чтение письма и велел пытать 

 вручителя, чтобы узнать от него все обстоятельства побега, все тайные связи, 

 всех единомышленников Курбского в Москве. Добродетельный слуга, именем 

 Василий Шибанов… не объявил ничего, в ужасных муках хвалил своего 

 отца-господина, радовался мыслию, что за него умирает’. Ср. также слова 

 Шибанова: ‘О князь, ты, который предать меня мог // За сладостный миг 

 укоризны’, — с таким местом: ‘Он наслаждению мести, удовольствию терзать 

 мучителя словами смелыми пожертвовал добрым, усердным слугою’. Источником 

 строф 11-12 является подлинное письмо Курбского к Ивану Грозному. Толстой 

 несколько сдвинул исторические события. Бегство Курбского и его первое 

 письмо к царю относятся ко времени до возникновения опричнины, а молебствия 

 царя с опричниками происходили не в центре Москвы, на глазах у всего народа, 

 а в Александровской слободе, куда он переехал в 1565 г. Ф.М.Достоевский, 

 говоря о Курбском и Шибанове в ‘Дневнике писателя’ 1877 г., пересказывает 

 факты явно по балладе Толстого. Смирная одежда — траурная. Окольные — 

 приближенные. Писание — Священное писание, Ветхий и Новый завет. Аз, иже — 

 я, который. Лиях — лил. Заплечный мастер — палач. 



 Князь Михайло Репнин. — Источником стихотворения является рассказ о 

 смерти Репнина в ‘Истории Иоанна Грозного’ кн. А.М.Курбского: Иоанн 

 ‘упившись начал со скоморохами в машкарах плясати, и сущие пирующие с ним, 

 видев же сие бесчиние, он [Репнин], муж нарочитый и благородный, начал 

 плакати и глаголати ему: ‘Иже недостоин ти, о царю христианский, таковых 

 творити’. Он же начал нудити его, глаголюще: ‘Веселись и играй с нами’, — и, 

 взявши машкару, класти начал на лице его, он же отверже ю и потоптал… Царь 

 же ярости исполнився, отогнал его от очей своих, и по коликих днях потом, в 

 день недельный, на всенощном бдению стоящу ему в церкви… повелел воинам 

 бесчеловечным и лютым заклати его, близу самого олтаря стояща, аки агнца 

 божия неповинного’. Между тем в стихотворении Грозный собственноручно 

 убивает Репнина, и тут же на пиру, а не через несколько дней в церкви. 

 Толстой внес эти изменения из соображений чисто художественного порядка: в 

 ‘Князе Серебряном’ (гл. 6) эпизод с Репниным рассказан в соответствии с 

 историческими данными. Концовка — раскаяние Грозного — также принадлежит 

 Толстому. Вечерня — вечерняя церковная служба. Кравчий — придворный чин в 

 Московском государстве, кравчий распоряжался подачей блюд и напитков к 

 царскому столу. Тиуны — название некоторых категорий частных слуг князей и 

 бояр и административно-судебных должностей в Древней Руси, здесь: верные 

 слуги. Баян — древнерусский поэт-певец. Машкара — маска, личина. Рек — 

 сказал. 



 Ночь перед приступом. — В стихотворении описана осада Троице-Сергиевой 

 лавры войсками Я.Сапеги и А.Лисовского во время польской интервенции, целью 

 которой было возведение на русский престол Лжедимитрия II. Осада началась 

 осенью 1608 г. и продолжалась шестнадцать месяцев, но все штурмы были 

 отбиты. Источником ‘Ночи перед приступом’ является ‘Сказание о осаде 

 Троицкого Сергиева монастыря от поляков и литвы’ келаря этого монастыря 

 Авраамия Палицына, возможно, в пересказе Карамзина. Волохи — валахи, 

 народность, вошедшая в состав современной румынской нации. Угры — венгры. 

 Стихарь — одежда, надеваемая духовенством при богослужении. Тафъя — 

 маленькая круглая шапочка. Оклад — металлическое покрытие на иконе. 

 Богатырь. — В 1859 г. было запрещено цензурой и появилось в печати лишь в 

 1867 г. Орленый — клейменный казенным клеймом. Повытчик — должностное лицо, 

 ведавшее делопроизводством в суде. За двести мильонов Россия и т.д. — Речь 

 идет о системе питейных откупов, существовавшей до 1861 г. Среди откупщиков 

 были и евреи. Пилат — римский наместник в Иудее. Во время его правления, по 

 евангельскому рассказу, Иисус Христос был предан казни. Иуда — один из 

 апостолов, предавший Христа за тридцать сребреников, а затем повесившийся, 

 имя Иуды стало символом предательства. 



 ‘В колокол, мирно дремавший, с налета тяжелая бомба…’. — Есть 

 указание, что в стихотворении отразился действительный случай, имевший место 

 во время Крымской войны. 



 ‘Ходит Спесь, надуваючись…’. — Это и предыдущее стихотворения очень 

 понравились славянофилам А.С.Хомякову и К.С.Аксакову. ‘Ваши стихи, — 

 говорили они Толстому, — такие самородные, в них такое отсутствие всякого 

 подражания и такая сила и правда, что, если бы вы не подписали их, мы бы 

 приняли их за старинные народные’. Сообщая об этом жене, поэт заметил: 

 ‘Эти слова для меня — самая лучшая хвала’ (письмо от 7 сентября 1856 

 г.). 

 ‘Ой, каб Волга-матушка да вспять побежала!..’. — Полугар — низший сорт 

 водки, сивуха. Приказный — мелкий чиновник, канцелярский служащий. 



 ‘У приказных ворот собирался народ…’. — Приказы — учреждения в 

 Московской Руси, в ведении которых находились отдельные отрасли управления. 

 Дьяк — крупный чиновник, исполнявший обычно обязанности секретаря приказа. 

 Думными дьяками назывались дьяки, принимавшие участие в боярской думе и 

 пользовавшиеся правом голоса при решении дел. Тать — вор. Паче — более 

 всего, особенно. 



 Старицкий воевода. — Источником стихотворения является рассказ 

 Карамзина в ‘Истории Государства Российского’ о гибели конюшего и начальника 

 казенного приказа И.П.Челяднина-Федорова. Царь ‘объявил его главою 

 заговорщиков, поверив или вымыслив, что сей ветхий старец думает свергнуть 

 царя с престола и властвовать над Россиею. Иоанн… в присутствии всего 

 двора, как пишут, надел на Федорова царскую одежду и венец, посадил его на 

 трон, дал ему державу в руку, снял с себя шапку, низко поклонился и сказал: 

 ‘Здрав буди, великий царь земли Русския! Се приял ты от меня честь, тобою 

 желаемую! Но имея власть сделать тебя царем, могу и низвергнуть с престола!’ 

 Сказав, ударил его в сердце ножом’. Об убийстве Федорова есть также 

 несколько строк в четвертом действии ‘Смерти Иоанна Грозного’. Бармы — 

 принадлежность парадного наряда русских князей и царей, надевавшаяся на 

 плечи, также: ризы священника или оплечья на них. Се аз — это я. 



 ‘Государь ты наш батюшка…’. — В славянофильских и близких к ним 

 кругах стихотворение, в котором дана отрицательная оценка петровских реформ, 

 было встречено с большим сочувствием. С сочувствием отнеслись к нему, 

 насколько можно судить по письму И.С.Аксакова к Толстому, и некоторые 

 представители крепостнического дворянства, приспособившие стихотворение к 

 современным событиям: ‘Успех Вашего экспромта или песни таков, что начинает 

 пугать и цензоров, и меня…* Публика подхватила ее, выучила наизусть, 

 увидала в ней намеки на современное положение, на разрешение крестьянского 

 вопроса, и — в восторге. Говорят, третьего дня в Дворянском клубе дворяне то 

 и дело повторяли: ‘Палкою, матушка, палкою’, или: ‘Детушки, матушка, 

 детушки’. Однако стихотворение давало возможности и для иного истолкования — 

 в радикальном духе, о чем свидетельствуют одобрительный отзыв журнала 

 ‘Русское слово’ и позднейшие слова Д.И.Писарева о ‘поучительном разговоре 

 России с царем Петром Алексеевичем’. Впоследствии поэт решительно отрекся от 

 своего стихотворения и не включил его в сборник 1867 г. Стихотворение 

 восходит к народной песне, повторяя ее конструкцию (диалогическую 

 вопросо-ответную форму и пр.): 



 ______________ 

 * Стихотворение было напечатано в газете Аксакова ‘День’. 



 Государь ты наш Сидор Карпович! 

 Много ль тебе на свете пожить будет? 

 Семьдесят лет, бабушка, семьдесят лет, 

 Семьдесят, Пахомовна, семьдесят… и т.д. 



 Пантелей-целитель. — ‘Пантелей-целитель’ был первым произведением 

 Толстого, в котором он открыто заявил о своем неприязненном отношении к 

 передовым течениям общественной мысли и литературы 60-х годов. Не мудрено, 

 что упоминания о Толстом в журналах демократического лагеря иногда 

 сопровождались насмешливой характеристикой ‘автор Пантелея’. Первая строка 

 восходит к народной песне ‘Пантелей-государь ходит по двору…’. 



 Змей Тугарин. — Толстой считал ‘Змея Тугарина’ ‘лучшей из своих баллад’ 

 (письмо к А. де Губернатису 1874 г.). Их клятва: Да будет мне стыдно! — См. 

 о ней в ‘Проекте постановки’ ‘Царя Федора Иоанновича» (т. 2 наст. изд.). 

 Поле — судебный поединок, а также место его в Древней Руси. Каганская — 

 ханская. К обдорам — на восток (Обдорский край в Сибири). Сила — много. 



 ‘Песня о Гаральде и Ярославне. — Норвежский король Гаральд Гардрааде 

 (Строгий), о котором идет речь в стихотворении, царствовал с 1047 до 1066 

 г., в 1045 он женился на дочери Ярослава Мудрого Елизавете. Стихотворение 

 возникло в связи с работой Толстого над трагедией ‘Царь Борис’. ‘Я был 

 приведен к этой балладе, — писал он Стасюлевичу 7 февраля 1869 г., — моим 

 датским принцем в ‘Царе Борисе’. В тот же день он сообщил Маркевичу, что во 

 время разысканий о ‘норманнском периоде нашей истории’ натолкнулся на ‘факт 

 вполне известный, но весьма мало использованный, а именно — замужество 

 дочерей Ярослава’. И далее он пересказал сведения, почерпнутые из ‘Истории 

 Государства Российского’ Карамзина. Уже окончив стихотворение, Толстой 

 достал ‘Историю Дании’ (‘Geschichte von Danemark’) Ф.Дальмана и нашел в ней 

 ‘подтверждение некоторым деталям, написанным по интуиции’ (письмо к 

 Маркевичу от 26 марта 1869 г.). Поэт очень ценил эту балладу и был огорчен 

 отзывом Гончарова. ‘Вы доставили мне большое удовольствие… — писал он 

 Маркевичу, — одобрив балладу о Гаральде, тем более что Гончаров… пишет 

 мне, что она — недостойная меня и совершенно посредственная’. Два десятка 

 строк о судьбе Гаральда и о дочерях Ярослава имеются также во втором 

 действии ‘Царя Бориса’. Стяг — знамя. Сикилия — Сицилия. Понт — черноморское 

 побережье Малой Азии. Червленый — багровый, темно-красный. Скальды — 

 норвежские народные поэты. Гридни и отроки — в Древней Руси члены младшей 

 княжеской дружины, телохранители и слуги князя. Веси — деревни, села. Вено — 

 в Древней Руси выкуп за невесту, уплачивавшийся женихом, а также приданое. 



 Три побоища. — Об исторической основе баллады см. во вступит. статье 

 (И.Г.Ямпольский. А.К.Толстой). ‘Три побоища’ написаны непосредственно после 

 ‘Песни о Гаральде и Ярославне’. В письме к Маркевичу от 7 февраля 1869 г. 

 поэт заметил, что вторая баллада по колориту противоположна первой, ‘т.е. 

 чрезвычайно мрачна’, но не раз указывал вместе с тем на их общую идейную 

 направленность. Композиция стихотворения была следующим образом 

 охарактеризована Толстым: ‘Форма складня (кажется, называется по-гречески 

 триптих или что-то в этом роде)’ (письмо к Маркевичу от 5 мая 1869 г.). 

 Норская — норвежская. Гридни и отроки — в Древней Руси члены младшей 

 княжеской дружины, телохранители и слуги князя. Ярославна — дочь Ярослава 

 Мудрого Елизавета. Гида — дочь английского короля Гаральда Годвинсона, жена 

 Владимира Мономаха. Поэт допустил анахронизм: Гида стала его женой 

 значительно позже и в это время еще не была в России. Вильгельм (1027-1087) 

 — герцог Нормандии, а затем — с 1066 г. — английский король Вильгельм 

 Завоеватель. Интересно, что в журнальной редакции баллады он правильно 

 назван герцогом, а в окончательной — князем. В свете общей идеи баллады это 

 исправление понятно. Стремясь подчеркнуть тесную связь Древней Руси с 

 Европой, Толстой осуществлял это разными способами, в данном случае — 

 сблизив титулы правителей, устранив не существовавший на Руси титул герцога 

 и заменив его князем. На слуху я — на сторожевой башне. Брашно — яства. 

 Мнихи — монахи. Святому Георгъю подобен. — Имеется в виду христианский 

 святой Георгий Победоносец, покровитель в боях с неверными. Веси — деревни и 

 села. На щит — в плен. 



 Песня о походе Владимира на Корсунь. — Источником стихотворения 

 являются летописные данные о крещении Владимира в пересказе Карамзина. Для 

 замысла баллады существенна разнохарактерность тона первой и второй ее 

 половины: несколько иронический взгляд на Владимира до его крещения и 

 лирическое проникновение в его душевное состояние после крещения. ‘Мне очень 

 интересно узнать, — спрашивал он Маркевича 5 мая 1869 г., — не шокировал ли 

 я Вас в ‘Походе на Корсунь’ тем контрастом, который там имеется между 

 началом и концом: сперва резвостью зачина и дальнейшим лиризмом. Меня это не 

 смущает… даже напротив, тут перемена тональности… но мажорно и то, и 

 другое’. В ‘Песне о походе Владимира на Корсунь’ есть две бесспорные 

 реминисценции из Пушкина, ср. строку ‘Вы, отроки-други, спускайте ладьи’ с 

 ‘Песней о вещем Олеге’: ‘Вы, отроки-други, возьмите коня’, а последние две 

 строки с ‘Русланом и Людмилой’: ‘Дела давно минувших дней, // Преданья 

 старины глубокой’. Перун (слав. миф.) — бог грома и молнии. Велес (слав. 

 миф.) — бог скотоводства и плодородия. Рогнеда — жена Владимира, дочь 

 полоцкого князя Рогволода. Херсонес (или Корсунь) — греческая, римская, а 

 затем византийская колония недалеко от теперешнего Севастополя, с III-IV вв. 

 один из крупных центров христианства. Вертоград — сад. Причт — духовенство 

 какой-нибудь церкви или прихода, клир. Стихарь — одежда, надеваемая 

 духовенством при богослужении. Дружины какого-то Фоки. — Речь идет о 

 восстании, поднятом в 987 г. одним из представителей феодальной знати Вардой 

 Фокой. Он провозгласил себя императором, овладел почти всей Малой Азией и 

 подошел к самому Константинополю. Василий и Константин обратились за помощью 

 к Владимиру, и в 989 г. восстание было подавлено. Зане — так как, потому 

 что. Иконы мусийского дела. — Мусия — мозаика. Бо — ибо. Демественным ладом. 

 — Демественное пение — вид церковного пенья. Полоз — здесь: киль судна. 



 Гакон Слепой. — Под 1024 г. в русской летописи рассказывается о 

 варяжском князе Якуне, который пришел со своей дружиной на помощь к Ярославу 

 Мудрому против его брата Мстислава, был разбит последним и ушел обратно за 

 море. По сообщению летописца, Якун был слеп, но многие историки взяли это 

 указание под сомнение, считая его следствием неправильного понимания текста 

 или ошибки переписчика. Однако образ бесстрашного, несмотря на слепоту, 

 варяжского князя больше соответствовал тяготению поэта к исторической 

 романтике. По той же причине он решительно изменил сообщенный в летописи 

 факт. Летописец упоминает только об одном, и притом неудачном, сражении 

 Якуна в России, между тем у Толстого Гакон и Ярослав Мудрый, несмотря на 

 большие потери, являются победителями. Гридни и отроки — в Древней Руси 

 члены младшей княжеской дружины, телохранители и слуги князя. Шишак — 

 металлический шлем с острием. 



 Роман Галицкий. — Источником стихотворения о галицком князе Романе (ум. 

 в 1205 г.) является ‘История Государства Российского’ Карамзина: ‘Папа, 

 слыша о силе Мстиславича, грозного для венгров и ляхов, надеялся обольстить 

 его честолюбие. Велеречивый посол Иннокентия доказывал нашему князю 

 превосходство закона латинского, но, опровергаемый Романом, искусным в 

 прениях богословских, сказал ему наконец, что папа может его наделить 

 городами и сделать великим королем посредством меча Петрова. Роман, обнажив 

 собственный меч свой, с гордостию ответствовал: ‘Такой ли у папы? Доколе 

 ношу его при бедре, не имею нужды в ином и кровию покупаю города, следуя 

 примеру наших дедов, возвеличивших землю Русскую’. Сравнение с туром и рысью 

 заимствовано из Ипатьевской летописи. Решить и вязать — отпускать или не 

 отпускать грехи. 



 Боривой. — Тема стихотворения — крестовый поход на балтийских славян, 

 предпринятый в 1147 г. немецкими князьями (в том числе саксонским герцогом 

 Генрихом-Львом) и датскими королями Свендом III и Кнудом V с благословения 

 папы римского Евгения III. Он окончился полной неудачей. Основным источником 

 ‘Боривоя’ являются летописные данные о походе 1147 г., по-видимому, в 

 пересказе Ф.Дальмана, с ‘Историей Дании’ которого Толстой был хорошо знаком. 

 Некоторые сведения (о знамени Святовита, о Чернобоге) Толстой почерпнул, 

 вероятно, из русских источников, вкратце они изложены Карамзиным, а более 

 подробно в ‘Истории балтийских славян’ А.Гильфердинга. В ‘Боривое’ есть ряд 

 отступлений от исторических данных, например, по Толстому получается, что 

 Генрих-Лев так и не встретился с бодричанами, между тем поход начался по 

 инициативе саксонских князей, и Генрих-Лев сразу же принял в нем участие. 

 Образ Боривоя — продукт поэтического вымысла. По словам Толстого, ‘Боривой’ 

 может ‘служить pendant к ‘Ругевиту’ (письмо к Стасюлевичу от 29 декабря 1870 

 г.). Роскильда — датский город, с X в. резиденция королей и епископов. 

 Бодричане или оботриты — группа балтийских славянских племен, названная так 

 по имени главного из них. Дони — датчане. Шишак — см. выше, примеч. к 

 ‘Гакону Слепому’. Егорий — Георгий Победоносец, покровитель в боях с 

 неверными. Аркона — крепость и священный город на севере острова Рюгена, 

 религиозный центр балтийских славян, в Арконе был храм их главного божества 

 Святовита. Щегла — мачта, шест для флага. Косица — суженный конец вымпела. 

 Лопать — рвань. Гуменце — темя, бритое темя, тонзура — отличительный признак 

 католического духовенства. Клобучье племя — монахи (клобук — высокая шапка 

 монаха). Чернобог — бог зла, антипод Святовита. Перун (слав. миф.) — бог 

 грома и молнии. Коло — круг. Клирный — от слова ‘клир’, духовенство 

 какой-нибудь церкви или прихода. 



 Ругевит.  — Ругевит — бог войны у руян (ругичан), одного из племен 

 балтийских славян, жившего на острове Рюген. В стихотворении описан разгром 

 храма Ругевита в столице руян Коренице датским королем Вальдемаром I в 1168 

 г. Источником стихотворения является, по-видимому, ‘История Дании’ 

 Ф.Дальмана. Некоторые подробности Толстой заимствовал из описания разгрома 

 храма Святовита в Арконе, который непосредственно предшествовал разгрому 

 храма Ругевита. Святовита и Ругевита выволокли из города, а затем сожгли. 

 Толстой несколько изменил конец Ругевита, приблизив его к летописным 

 известиям о свержении идола Перуна в Киеве после крещения Владимира, десятая 

 строфа напоминает слова Карамзина и приведенный им отрывок из киевского 

 синопсиса: ‘Изумленный народ не смел защитить своих мнимых богов, но 

 проливал слезы, бывшие для них последнею данию суеверия… Когда он [Перун] 

 плыл, суеверные язычники кричали: выдыбай! т.е. выплывай’. Дони — датчане. 

 Король Владимир, правнук Мономаха… — Вальдемар I (1131-1182), сын Кнуда 

 Лаварда, с материнской стороны был внуком Владимира Мономаха. Яромир (или 

 Яромар) — руянский князь, сначала сражавшийся за независимость своего 

 племени, а затем подчинившийся датчанам и принявший христианство. 



 Ушкуйник.  — Стихотворение возникло в связи с ‘новгородскими студиями’ 

 для драмы ‘Посадник’. Ушкуйники — участники новгородских отрядов, 

 отправлявшихся по речным путям для торговли, колонизации и просто разбоя 

 (ушкуй — большая лодка, судно). Дроченое — балованное. Кораблики урманские. 

 — Урман — хвойный лес. Острог — город, селение, являвшееся укрепленным 

 пунктом. 



 Поток-богатырь.  — О ‘Потоке-богатыре’ см. вступит. статью 

 (И.Г.Ямпольский. А.К.Толстой). Поток (или Потык) — герой русских былин. 

 Кимвал, тулумбас — старинные ударные музыкальные инструменты. Мостницы — 

 половицы. Писание — Священное писание, Ветхий и Новый завет. На другой на 

 реке — на Неве, в Петербурге. Куна — денежная единица в Древней Руси. Вира — 

 штраф за убийство по древнерусскому праву. Суд присяжных был введен в России 

 судебной реформой 1864 г. Общее дело. — В публицистике и разговорном языке 

 60-х годов прошлого века эти слова нередко обозначали революцию. Называют 

 остзейским бароном. — Остзейские (прибалтийские) помещики-немцы были одной 

 из самых реакционных групп российского дворянства, из их среды вышли многие 

 реакционные государственные деятели дореволюционной России. 



 Илья Муромец. — В стихотворении отразились настроения поэта, связанные 

 с его отношением к двору. Высоко ценили ‘Илью Муромца’ Н.С.Лесков (см. его 

 повесть ‘Очарованный странник’) и Ф.М.Достоевский. На литературном вечере в 

 апреле 1880 г. Достоевский с большим одушевлением прочитал стихотворение 

 Толстого. Тепло отозвался об ‘Илье Муромце’ и В.Я.Брюсов (в статье 

 ‘К.Д.Бальмонт’). От царьградских от курений. — Царьград — древнерусское 

 название столицы Византийской империи Константинополя (ныне — город Стамбул 

 в Турции). Из Царьграда в Киевскую Русь привозились предметы роскоши, в том 

 числе благовонные курения. Скриня (скрыня) — сундук, ларь. 



 ‘Порой веселой мая…’. — В этом стихотворении Толстой использовал 

 предисловие Г.Гейне к французскому изданию книги ‘Лютеция’, причем почти 

 буквально повторил некоторые образы в том же контексте борьбы с мнимыми 

 разрушителями искусства. Сравнение сторонников социально направленного 

 искусства с иконоборцами в стихотворении ‘Против течения’ связано со словами 

 о ‘мрачных иконоборцах’ в этом же предисловии. Но характерно, что, 

 воспользовавшись указанным местом, поэт оставил в стороне все то, что Гейне 

 говорил о своем сочувствии коммунизму и о страстном желании гибели ‘старого 

 мира, где невинность погибала, где процветал эгоизм, где человек 

 эксплуатировал человека’. См. также вступит. статью (И.Г.Ямпольский. 

 А.К.Толстой). Лада — супруги или возлюбленные. Лепо — хорошо, красиво. 

 Говяда — коровы, быки. Рафаил — Рафаэль. Форум — городская площадь, место 

 народных сходок в Древнем Риме. In verba (лат.) вожакорум — словами вожаков. 

 Земство — система местного самоуправления в России, введенная в 1864 г. 

 Повесить Станислава — т.е. орден святого Станислава. Казне ж весьма доходно. 

 — В дореволюционной России лица, получавшие ордена, вносили определенную 

 сумму. 



 Сватовство. — Пашет — веет. Красный кут — так называемый красный угол, 

 где висели иконы. Кокора — большая ветка, пень или целое дерево с корнями, 

 замытые в песке под водою. Брыньские стрелки. — Брынь — река в Калужской 

 области. В старые времена по ее берегам тянулись большие дремучие леса, 

 известные под именем брыньских, они упоминаются в былинах. Дром — дремучий 

 лес. Чурило Пленкович и Дюк Степанович — герои русских былин. Коты — 

 крестьянская обувь. Аксамит — бархат. Берцо — голень. Обор — завязка у 

 обуви. Золотной — парчовый. Крыжатые — крестообразные. 



 Алеша Попович. — Очерет — камыш, тростник. 



 Садко. — Народное предание о Садко издавна интересовало Толстого. После 

 завершения драматической трилогии, озабоченный поисками темы для новой 

 драмы, он писал Маркевичу: ‘Соблазнял меня Садко, но это сюжет для балета, а 

 не для драмы’. Толстой работал над стихотворением несколько месяцев и в 

 результате считал его ‘очень удавшейся вещью’ (письмо к Стасюлевичу от 29 

 января 1873 г.). Характерно самое направление этой работы, показывающее, что 

 фабула в былинах Толстого намеренно не развита. Сначала рассказ о 

 похождениях Садко был расширен за пределы основного выбранного им для 

 стихотворения эпизода и перегружен деталями. Это не понравилось Толстому, 

 неверным показался ему и повествовательный тон стихотворения. Посылая своим 

 близким вторую ‘лирико-драматическую’ редакцию ‘Садко’ (первую он называл 

 ‘эпической’), Толстой писал, что в ней ‘есть только картинка, так сказать, 

 несколько аккордов… нет рассказа, а стало быть, нет бесполезного и 

 опасного соревнования с былиной, которая будет всегда выше переделки’ 

 (письма к жене от 28 марта и к А.М.Жемчужникову от 3 апреля 1872 г.). В 

 хваленых софийских подвалах. — Софийский собор в Новгороде. Венецейский — 

 венецианский. Степенный посадник, и тысяцкий тут и т.д. — Посадник — 

 правитель Новгорода, избиравшийся вечем из наиболее знатных боярских семей. 

 Степенный посадник — занимающий эту должность в данное время. Сложив ее с 

 себя, он продолжал носить звание посадника с прибавлением эпитета ‘старый’. 

 Тысяцкий — помощник посадника, в ведении которого находились войско и суд по 

 торговым делам. Древний Новгород делился на ‘концы’ (районы), а концы на 

 улицы, концы и улицы имели свое управление, во главе каждого конца стоял 

 кончанский староста. Вящие все уличане — наиболее богатые, знатные жители 

 улиц. Все новгородское население делилось на старейших (вящих, передних, 

 больших) людей и молодших (меньших, черных). Чудская Емь — финское племя, с 

 которым неоднократно воевал Новгород. 



 Канут. — Источником стихотворения являются летописные данные о гибели 

 Кнуда Лаварда, известные Толстому как из ‘Historia danica’ датского 

 летописца Саксона Грамматика, так и по их пересказу в ‘Истории Дании’ 

 Ф.Дальмана. ‘Это незаконнорожденный плод моего блуда с Саксоном Грамматиком, 

 — писал Толстой Стасюлевичу из Флоренции 3 января 1873 г. — К сожалению, я 

 не отыскал в здешней библиотеке ни Адама Бременского, ни Дальмана… так что 

 я более написал балладу на память’. Интересно, что Дальман отвергает версию, 

 согласно которой жена Кнуда — дочь киевского князя Мстислава Владимировича — 

 во время, непосредственно предшествовавшее его гибели, и в ближайшие годы 

 после нее была в России, что из России, а не из Шлезвига она послала ему 

 предостерегающее письмо. ‘Это не эпический рассказ, — писал поэт 

 Стасюлевичу, — а только eine Stimmumg*, как говорят немцы’. См. также 

 вступит. статью (И.Г.Ямпольский. А.К.Толстой). С большой похвалой отозвался 

 о ‘Кануте’ Тургенев (см. письмо Толстого к жене, ноябрь 1874 г.). Помин — 

 дар, подарок. Харатейная — написанная на пергаменте. Роскильда — датский 

 город, с X в. резиденция королей и епископов. Багрец — драгоценная багровая 

 ткань, пурпур. Гридни и отроки — в Древней Руси члены младшей княжеской 

 дружины, телохранители и слуги князя. Подвод — предательство, обман. Бармы — 

 принадлежность парадного наряда русских князей и царей, надевавшаяся на 

 плечи, также: ризы священника или оплечья на них. 

 ______________ 

 * Настроение (нем.). 



 Слепой. — Гридни и отроки — в Древней Руси члены младшей княжеской 

 дружины, телохранители и слуги князя. Полеванье — охота. Рушать — делить, 

 разрезать. Градоимцы — осаждающие и берущие города и крепости. Порскать — на 

 псовой охоте понукать криком, натравливать гончих на зверя. 



 И.Г.Ямпольский
Толстой Алексей Константинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Сатирические и юмористические стихотворения, Толстой Алексей Константинович, Год: 1874
  2. Переводы, Толстой Алексей Константинович, Год: 1871
  3. Поэмы, Толстой Алексей Константинович, Год: 1875
  4. Лирические стихотворения, Толстой Алексей Константинович, Год: 1875
  5. Детские и юношеские стихотворения, Толстой Алексей Константинович, Год: 1870
  6. Козьма Прутков, Толстой Алексей Константинович, Год: 1875
  7. Стихотворения, Серебрянский Андрей Порфирьевич, Год: 1830
  8. Стихотворения, Несмелов Арсений, Год: 1942
Электронная библиотека