Бал в Йеддо*,
Пьера Лоти
Бал в Йеддо*,
Пьера Лоти
(С французского).
Министр иностранных дел и графиня Содеска
имеют честь просить Вас к себе на вечер в Року-Менкан,
по случаю дня рождения Е. В. Императора.
Будут танцы.
Бал в Йеддо, Лоти Пьер, Год: 1887
Время на прочтение: 15 минут(ы)
* — Йеддо — европейское название города Токио в первой половине XIX века (В.Е.).
Это было напечатано по-французски на изящном пригласительном билете, с позолоченными углами, присланном мне по почте в один ноябрьский день на иокогамский рейд. На обороте прибавлено беглым английским почерком: экстренный обратный поезд отправится со станции Шибахи в час пополуночи.
Прожив всего несколько дней п космополитической Иокогаме, я с некоторым недоумением верчу в руках эту карточку: признаюсь, она сбивает все мои понятия о Японии, составившиеся за время пребывания в Нагасаки. Этот бал на европейскую ногу, этот большой свет в Йеддо в черных фраках и парижских туалетах, как-то не вяжутся в моей голове.
А потом, с первых же шагов, эта графиня (как различные маркизы с необыкновенными фамилиями, о которых я читал вчера в местной светской хронике, заставляет меня улыбнуться.
Впрочем, что же туг удивительного? Эти женщины происходят от владетельных родов, они только переменило свой японский титул на равнозначащую французскую корону, от этого их аристократическое воспитание и утонченность не менее реальны и наследственны. Пожалуй, даже надо подняться гораздо выше крестовых походов, чтобы найти происхождение японской знати, теряющееся в летописях такого древнего народа.
Вечером в день бала на иокогамском вокзале громадная толпа при отходе поезда в половине девятого. Отвечая па приглашение графини, вся европейская колония налицо. Все в парадных туалетах: мужчины в складных цилиндрах, дамы в кружевных накидках на голове с приподнятыми длинными шлейфами светлых платьев под меховыми ротондами. И эти приглашенные, в пассажирских залах, подобных нашим, здороваются между собою и разговаривают по-французски, по-английски, по-немецки. Наш отъезд в половине девятого меньше всего напоминает Японию.
Час езды, и бальный поезд останавливается в Йеддо.
Здесь другая неожиданность. Уж не попали ли мы в Лондон, Мельбурн пли Нью-Йорк? Вокруг станции высокие дома чисто американского безобразия. Линии газовых фонарей указывают вдали перспективы длинных, прямых улиц. Над головой, в холодном воздухе, полоса телеграфных проволок, идущих по всем направлениям, по городу снуют конки под знакомый европейцу звон колокольчика и свистки кондукторов.
Между тем целая ватага странных человечков, одетых во все черное и, по-видимому, поджидавших нас, кидается нам навстречу: это джинг-рики-шан, люди-лошади, ноги-бегуны. Они обрушиваются на нашу компанию, точно стая воронов, вся площадь чернеет ими, каждый из них тащит за собою тележку, они подпрыгивают, кричат, толкаются, заграждая нам дорогу, словно орава расшалившихся бесенят. На них узкие брюки, обтягивающие бедра, как трико, и такая же куртка в обтяжку с широкими книзу рукавами, на ногах матерчатая обувь, в которой большой палец отделяется от прочих, загибаясь кверху, точно у обезьян: посредине спины надпись крупными японскими буквами белеет на черном фоне одежды, подобно погребальному девизу на катафалке. С обезьяньими ужимками, эти люди хлопают себя по икрам, хвастаясь перед нами упругостью своих мускулов, они теребят нас за руки, за плащи, за ноги, и с ожесточением оспаривают друг у друга наши особы.
У вокзала, правда, есть несколько экипажей для официальных лиц дамского пола, принадлежащих к посольствам. Но толпа в страхе пятится от них, находя этот способ передвижения непривычным и несколько рискованным. Лошадей держат под-уздцы обеими руками, как опасных животных.
Мы почти все прыгаем в одноместные тележки, предлагаемые бегунами, излишне говорить им, куда нас везти: в Року-Менкан, само собою разумеется! И они пускаются вскачь, не ожидая наших приказаний. Каждая прекрасная гостья, едва успев поместиться на узком сиденье и подобрать свое платье, увозится отдельно во всю прыть своим наемным бегуном. Муж или провожатый часто не поспевает за нею, его везут в другую сторону и с неодинаковой скоростью. Все мы катимся по одному направлению, только это одно успокоительно для одиноких дам, которых мчат черные бесенята, но наша поездка все-таки напоминает беспорядочное бегство вразброд.
Мы преследуем друг друга, обгоняем, едем то тише, то быстрее, делаем скачки. Наши бегуны кричат, запутываются. Нас очень много — длинный сумасшедший кортеж! Масса приглашений разослана на этот бал, на котором, однако, не появится ни микадо, а еще менее его невидимая супруга, но там будет весь большой свет Нипона (т.е. Японии — В.Е.), и мне крайне любопытно посмотреть па всех этих графинь и маркиз, которых я увижу впервые, да еще в бальных платьях с вырезными лифами.
Приблизительно три четверти часа ускоренного бега по пригородным кварталам, плохо освещенным и пустынным. Вокруг нас мало похожего на площадь у вокзала, туг уже настоящая Япония быстро мелькает перед глазами по обеим сторонам улиц и дорог в темноте ночи: бумажные домики, темные пагоды, смешные лавчонки, нелепые цветные фонари, светящиеся там и сям в глубоком мраке.
Наконец-то, наконец, мы приехали! Наши тележки подкатывают гуськом к старинному подъезду, крыша которого загибается по углам по китайскому образцу, теперь вокруг нас яркое освещение, нечто в роде венецианского праздника посреди вычурного сада, где горит бесчисленное множество свеч в бумажных шарах па жирандолях, а перед вами возвышается Року-Мейкан, весь иллюминованный, окаймленный газовыми огнями по каждому карнизу, выбрасывающий снопы света из каждого окна, светящийся насквозь, как транспарант.
И неказист же он, этот Року-Мейкан! Выстроенный на европейский лад, свежий, белый, новёшенький, он смахивает на казино в каком-нибудь местечке на морских купаньях и, право, глядя на него, можно подумать, что находишься где угодно, только не в Йеддо. Однако, длинные, узкие полосы материи с гербом микадо развеваются кругом на невидимых веревках, ярко освещенные на фоне темного неба бесчисленными огнями внизу. Они сделаны из фиолетового крэка (императорский цвет) и усеяны крупными геральдическими цветами кризантемума, который в Японии играет роль лилий в гербе французских королей. II потом — общей картине придает местный колорит это поочередное прибытие вскачь запыхавшихся бегунов, которые каждую минуту высаживают на подъезде, то одинокого танцора, то танцорку без провожатого. Странный бал, куда каждого гостя подвозят вместо экипажа в тачке, запряженной черным дьяволенком!
В сенях, где пылает газ, суетятся лакеи в черных фраках и довольно приличных галстуках, но с забавными желтоватыми личиками почти без глаз.
Салоны расположены в первом этаже, туда поднимаются по широкой лестнице, окаймленной по бокам тронною изгородью из японских кризантем, о которых не могут дать нам понятия никакие осенние цветы в наших садовых клумбах: изгородь белая, изгородь желтая, изгородь розовая. В розовой изгороди, покрывающей стену, кризантемы высоки, как деревья, а цветы на них громадны, как солнца. Желтая изгородь, впереди первой, менее высока и покрыта крупными пучками цветов, большими букетами яркого цвета золотисто-желтых лютиков. Наконец, белая изгородь, последняя, ближайшая к средине лестницы, самая низкая, образует как бы цветущий бордюр вдоль ступеней, полосу белоснежных пушистых кисточек.
Вверху лестницы четверо лиц, — здешние хозяева, — с приветливой улыбкой ожидают гостей при входе в приемные. Я обращаю очень мало внимания на господина в белом галстуке, увешанного орденами, который, вероятно, и есть сам министр, но с любопытством смотрю на трех дам, стоящих возле него, в особенности же на первую из них, эго, очевидно, ‘графиня‘.
По пути сюда мне только что рассказали в вагоне ее историю: бывшая гейша (наемная танцовщица на нипонских праздниках), она сумела вскружить голову дипломату, метившему в министры, вышла за него замуж и теперь принимает в Йеддо официальный мир иностранных посольств.
Судя по такой биографии, я ожидал увидеть странное создание, ворону в павлиньих перьях… и остолбенел, встретив особу с благородным, изящным лицом, в перчатках до плеча, безукоризненно причесанную по моде, неопределенный возраст, замаскированный слоем рисовой пудры, длинный шлейф бледно-лилового, очень скромного цвета, украшенный гирляндами мелких живых лесных цветов восхитительно подобранного оттенка, корсаж с острым вырезом, покрытый вышивкой из бисера с разноцветным отливом: одним словом , туалет, который был бы у места в Париже и: который отлично идет этой необыкновенной parvenue [фр. ‘добившийся успеха, разбогатевший, выскочка’].
Тут я начинаю относиться к ней серьезно и отвешиваю безукоризненный поклон. Она кланяется в свою очередь, с прекрасной выдержкой, а, главное, чрезвычайно грациозно и протягивает мне руку по-американски, с непринужденностью такого хорошего тона, что я окончательно побежден.
Быстро окидываю я глазами на ходу двух остальных дам: сначала хорошенькую малютку, всю в розовом, блеклого оттенка, с камелиями, которыми подхвачен шлейф, потом последнюю из группы, ею я охотно полюбовался бы подольше, это маркиза Аримазен, молодая особа из старинной знати, супруга старшего церемониймейстера при дворе микадо: волосы — черный агат, подобранные очень высоко в клоунский шиньон, бывший в моде в ту зиму, хорошенькие бархатные глазки, мина обаятельной кошечки, туалет во вкусе. Людовика XV, из атласа, цвета слоновой кости. Совершенно неожиданный эффект, это сочетание Японии с французским XVIII столетием, миловидное личико, типа крайней Азии, и платье с папье, корсаж с длинным мысом, какие носили в Трианоне.
‘О, превосходно, сударыни! Мой искренний привет всем трем! Очень милые манеры и вполне удачное переодеванье!’
Опять вазы, откуда стремятся кверху гигантские кризаптемы, а потом, позади дам, — хозяек бала, — между японскими павильонами из трофеев, — центральный салон открывается во всю ширь, почти пустой, окруженный скамейками, на них кое-где сидят гости, в натянутой позе людей, привыкших сидеть на корточках, прямо на полу. Вправо и влево, между открытыми колоннадами, виднеются другие боковые салопы, немного полюднее, где уже мелькают дамские платья и мундиры, а два полных оркестра, один французский, другой немецкий, скрытые в углах, исполняют заманчивые кадрили на мотивы из наиболее известных французских опереток.
Салоны эти обширны, но отделаны посредственно: надо сознаться, они напоминают убранство казино второго разряда. От люстры тянутся гирлянды зелени и бумажных фонарей, по стенам драпирован императорский фиолетовый креп с крупными белыми геральдическими кризантемами вперемежку с желтыми п зелеными китайскими знаменами, с которых смотрят чудовищные драконы. И эта драпировка, представляя резкий контраст с банальностью венецианских фонарей и всяких балаболок, подвешенных к потолку, напоминает Китай или Японию, разгулявшихся во всю на каком-нибудь уличном празднике у городской заставы.
Немножко слитком позолочены и чересчур пестреют галунами эти бесчисленные кавалеры, министры, адмиралы, офицеры и разные чиновники в парадной форме. Они смутно приводит мне на память некоего генерала Бума, который был знаменит в свое время на один час. А потом фрак, некрасивый и на европейце, окончательно не подходит здешним жителям. Спина у них совсем не годится для такого платья, невозможно определить, чего им недостает, но все они, на мои глаза, как-то смахивают фигурой па обезьян.
А эти женщины!.. Молодые девушки невесты, сидящие на скамейках, или маменьки, разместившиеся вдоль стен, все они более или менее странные, если к ним внимательно присмотреться. Что именно в них неладно? Ищешь и не можешь уловить: пожалуй, слишком пышные или недостаточные фижмы, вздернутые чересчур высоко или спущенные слишком низко, и корсеты неведомого покроя. А между тем здесь нет пошлых и грубых фигур, руки у дам миниатюрны, туалеты выписаны прямо из Парижа… Но все-таки они не похожи на людей и невероятны до последней степени, с улыбкой своих вздернутых глаз, с ногами, носки которых обращены внутрь, со своим приплюснутым носом. Очевидно, нам показали сейчас у дверей все, что есть лучшего в этом роде, первых франтих столицы, единственных особ, вполне освоившихся с европейским костюмом.
В десять часов — появление посольства небесной империи: двенадцать великолепных молодцов, с насмешливыми глазами, на целую голову выше малорослой японской публики. Представители красивой северной расы, эти китайцы выступают с благородной грацией в своих ярких шелковых одеждах. Они доказывают свой вкус, свое достоинство, сохраняя национальный костюм, длинное платье, великолепно затканное и вышитое, жесткие ниспадающие усы и косу на затылке. Сдержанно улыбаясь и поигрывая веером, обходят почетные гости салопы, делают смотр этому маскараду и презрительно удаляются, желая уединиться на открытом воздухе, вся их компания усаживается па террасе с балконом, которая выходит в иллюминованный сад, с декорацией венецианского праздника.
Половина одиннадцатого: прибытие принцесс крови и придворных дам. Это уж нечто совсем удивительное, подобно появлению людей иного мира, людей, упавших с луны пли принадлежащих к какой-нибудь забытой исторической эпохе.
Процессия входит под звуки пасторали на мотив из Жирофле-Жирофля, из дверей показываются две группы малюсеньких женщин, бледных п малокровных, которые движутся, точно феи-лилипутки, в невиданных костюмах и прическах, благодаря которым их головы кажутся громадными головами сфинксов. Одежда их до того оригинальна, что такой не встретишь нигде, ни на улицах японского города, ни на экранах, ни на картинах, это одеяние, по-видимому, чисто традиционное, относится оно к незапамятным временам, существует только для двора и не показывается в других местах. Туфельки Сандрильоны дивного пунцового цвета, алые шелковые шаровары, широкие, пышные, несоразмерно расширяющиеся к низу и стоящие торчком, точно две юбки с кринолином на каждой ноге, они уморительно путаются при ходьбе, с шуршаньем и шелестом. Костюм дополняется накидкой, в роде мантии, белого или серо-жемчужного цвета, усеянной черными розетками, материи па ней великолепная, массивная, толстая, как парча. Вся одежда ниспадает прямо, одною неподвижной складкой, сверху от очень тонкой шеи до необычайно широкого основания этих женских, чисто идольских фигур, их маленькие подвижные тела, их узкие покатые плечи, которые должны быть под накидкой, не обрисовываются ни единым контуром, а миниатюрные руки с хрупкими кистями теряются в длинных рукавах из цельного куска, расширяющихся кинзу, подобно конусам. Черные розетки, разбросанные по светлым мантиям, оказываются вблизи фигурами чудовищ, птиц, букетами листьев, у каждой особы они различны и представляют фамильный герб знатной дамы, которая их носит.
Но самое невообразимое у этих женщин есть бесспорно их прически. Прекрасные чёрные волосы, приглаженные, смазанные, начесанные на какую-то деревянную рамку, раскидываются вокруг миниатюрного лица, желтого и безжизненного, раскидываются на манер павлиньего хвоста или широкого веера, потом вся эта шелковистая масса угловато перегибается назад, сплющиваясь здесь подобно египетскому головному убору, п ниспадая на затылок, суживается и заканчивается болтающейся косой. При такой прическе, головы несоразмерно расширяются, как и торсы, что еще более выставляет на вид плоскость профиля японских лиц, подобно тому, как торчащая жесткая материя одежды окончательно скрадывает слабые рельефы бедр и женских бюстов. Можно подумать, что эти странные личности выпали из какой-нибудь старинной книги, где они сохранялись целые столетия и сплющились от долгого лежанья, как сухие цветы в гербарии.
Принцессы, пожалуй, некрасивы, — хотя я не могу еще наверное этого утверждать, — но при всей своей некрасивости царственно благородны и проникнуты своеобразной прелестью. Довольно презрительно посматривая на большую сутолоку вокруг себя, с загадочной улыбкой в чуть-чуть открытых глазах, они садятся всей гурьбой поодаль, в одном из боковых салонов, и образуюсь на этом празднике группу таинственного вида.
Японские офицеры, весьма любезные, оказывают нам всевозможное внимание, как приезжим иностранцам, и представляют нас танцующим дамам, своим родственницам или знакомым: — Позвольте мне представить вас девице Аримаска, или Куничива, или Каракамоко, дочери одною из самых славных наших артиллерийских офицеров, или сестре одного из наших первоклассных инженеров. Эти девицы Аримаска, пли Куничива, пли Каракамоко одеты в платья белого, розового, голубого газа, но решительно все на одно лицо: маленькая смешная кошачья мордочка, кругленькая, плоская, со вздернутыми миндалевидными глазами, которыми японские барышни вращают вправо и влево под стыдливо опущенными ресницами. Вместо этой вытяжки и выправки, они были бы так милы в виде настоящих японок, в виде мусмэ с непринужденным смехом.
В руках у девиц изящные бальные книжечки из перламутра или слоновой кости, куда я с серьезной миной вписываю свое имя на вальсы, польки, мазурки и лансье. Но как я узнаю приглашенных мною танцорок, как отличу девицу Аримаска от Каракамоко и Каракамоко от Куничивы, когда придет время явиться за ними, при первых тактах обещанного танца? Эго меня сильно беспокоит, до того они все похожи одна на другую, право, я встану в тунике посреди этого однообразия физиономий.
Однако мои нипонки в парижских платьях танцуют довольно порядочно, хотя п чувствуешь, что это у них заучено, что они движутся, как автоматы, без малейшей личной инициативы. Если японка случайно собьется с такта, надо ее остановить и начать сызнова, сама по себе она ни за что не поправится и будет танцевать, не слушая ритма. Но это легко объясняется коренным различием между нашей музыкой и японской, между ритмом у нас и у них.
Маленькие ручки японок восхитительны под длинными светлыми перчатками. Ведь эти женщины вовсе не переодетые дикарки, напротив, они принадлежат к цивилизации гораздо более древней, чем наша, и отличающейся крайней утонченностью.
Между тем ноги японских красавиц сильно подгуляли. Они сами собой поворачиваются носками внутрь, но старинной изящной моде в этой стране, походка здешних дам тяжела ось наследственной привычки волочить высокую деревянную обувь.
Танцуют здесь с кажущимся увлечением, при чем пол обширного легкого здания трясется в такт бальной музыки, нагоняя невольный страх, так и представляется, что вот- вот провалишься вниз, прямо на головы гостей, которые сидят в залах нижнего этажа, курят папиросы и играют в вист, чтобы придать себе вид европейцев.
Я был немало поражен, когда услыхал японский говор между бальными танцорками, разодетыми по новейшей моде. До сих пор мне приходилось прибегать к этому языку лишь в Нагасаки с мелкими горожанами, купцами, с простонародьем, словом с людьми в длинных балахонах. Но с дамами, в парадных вечерних туалетах, как-то дико объясняться по-японски, и я не нахожу нужных слов.
Чтобы не уронить себя, однако, я стараюсь употреблять изящные обороты и почтительные спряжения с так называемым ‘дегозарима‘. Среди людей благовоспитанных принято, в числе прочих тонкостей, вставлять ‘дегозарима’ посреди каждого глагола после корня и перед окончанием, что выходит гораздо эффектнее жалкого, несовершенного прошедшего в сослагательном наклонении у французов. Здесь, конечно ‘дегозарима’ слышатся повсюду, — они преобладают в утонченно-вежливых речах, гул которых перемешивается на этом балу с легкими взрывами смеха.
Мои познания в японском языке удивляют дам, японки не привыкли слышать родную речь от иностранных офицеров и всячески стараются понять меня.
Самая милая из моих танцорок — миниатюрная особа в блекло-розовом туалете, с букетами ‘помпадур’, — пятнадцати лет, никак не старше, — дочь одною из наших самых блестящих военных инженеров (девица Миогоничи пли Каракамоко, уж не припомню хорошенько). Еще совсем дитя, она прыгает от души, сохраняя, впрочем, благородство осанки в своих ребячествах, эта девочка была бы очень хорошенькой, если б на ней все приладить, как следует, теперь же в ее туалете оказывается какой-то неуловимый, но ощутительный недочет. Она отлично понимает меня, поправляя с прелестной, чуть заметной улыбкой всякий раз, когда я делаю грубый промах в употреблении ‘дегозарима’.
По окончании вальса ‘An der shonen blauen Donau’, который мы танцевали с нею, я записываюсь в ее книжечке на два следующих, — в Японии это допускается.
В нижнем этаже, кроме курительных комнат, салонов для игры, сеней, украшенных низкорослыми кустарниками и гигантскими кризантемами, устроено три отлично сервированных буфета, куда гости спускаются от времени до времени по лестнице, окаймленной прекрасною тройною изгородью из белых, желтых и розовых цветов. На столах, уставленных серебряной посудой и кушаньями, красуется дичь с трюфелями, пироги, сёмга, сандвичи, мороженое, и все это в изобилии, как на порядочном парижском балу, фрукты из Америки и с Нипона уложены пирамидой в изящных корзинах, шампанское самых лучших марок.
Японская вычурность напоминает о себе в этих буфетах кукольными беседками с позолоченным трельяжем и с искусственными лозами, на которых подвешены кисти превосходного винограда, кавалеры снимают их собственноручно, чтобы поднести своим дамам, и этот сбор винограда в миниатюре, La Ватто, представляет последнее слово светской любезности.
Хотя меня предупреждали, что это совершенно противно этикету и непозволительно, однако, натанцевавшись вдоволь с японками во французских платьях, я направился к той, как бы священной группе принцесс, которая привлекала меня своей странностью. Мне вздумалось пригласить на танцы прекрасное таинственное существо в придворном костюме старинных времен.
Перед немного насмешливой миной дамы, смотрящей на мое приближение, самоуверенность покидает меня и, не решаясь заговорить на плохом японском языке, я обращаюсь к ней на чистейшем французском. Она, конечно, не понимает моей просьбы, даже не догадывается о ней, — до того это неожиданно, — и призывает глазами другую, сидящую позади, которая, впрочем, встала сама по себе при начале этого разговора без представления, как будто с намерением положить конец такому бесчинству. И вот она, стоя передо мною в своем неуклюжем одеянии, с гербами в виде крупных розеток, под которым совершенно исчезают контуры ее женской фигуры, устремляет на меня свои красивые, умные глаза, внезапно раскрывшиеся, точно при пробуждении от дремоты, и замечательно живые, замечательно черные.
— Милостивый государь! — произносит эта женщина по-французски, со странным акцентом, старательно выговаривая слова. — Милостивый государь! Чего вы у ней просите?
— Чести танцевать с нею, сударыня.
Ее тонкие брови внезапно поднимаются очень высоко, в одну секунду все оттенки изумления проходят в ее взгляде, после чего она наклоняет к первой девице широкий черный экран своей головы и переводит той удивительную вещь, составляющую предмет моей просьбы. Улыбки, — и две пары их странных глаз поднимаются на меня. Очень любезно, очень мило, несмотря на мою смелость, японка, говорящая по-французски, благодарит за приглашение, объясняя, что ни ее товарка, ни она сама не танцуют наших новых танцев. Это вероятно правда, но неуменье танцевать не единственная причина отказа: такой вольности не допускает декорум, что мне было известно заранее. Впрочем, оно и понятно: стоит представить себе эту священническую мантию, эту громадную голову, эту косу, исполняющими дамское соло в кадрили под игривый мотив Оффенбаха! Такая картина, быстро промелькнувшая в моем воображении, заставляет меня внутренне рассмеяться, как величайшая несообразность…
Мне остается только отвесить низкий поклон по-придворному. Два широких экрана черных волос также кивают с благосклонными улыбками под шелест шелковых тканей, и я удаляюсь после понесенного поражения, сожалея, что не могу продолжать разговора с дамой-переводчицей, очаровавшей меня своим голосом и выражением глаз.
Одни танцы следуют за другими, французские кадрили чередуются с немецкими вальсами. И время бала быстро пролетает, конец его недалек, потому что гости должны разъехаться рано.
Там и сям разыгрываются в уголках комические сцены. Тут двое генералов со складными цилиндрами под мышкой, в панталонах с золотыми лампасами, подходят один к другому и, забывшись, кланяются по-японски, прижав руки к коленям и согнувшись вдвое, с особым присвистом, какой у них принято издавать губами в таких случаях. Или два изящных дамских туалета, немного во вкусе Людовика XV, с длинной талией, преблагополучно ‘дегозаримассируют‘ между собою, рассыпаясь в бесконечных комплиментах и делая после каждой фразы реверансы, которые становятся все ниже, ниже, и заканчиваются старомодным приседаньем.
Ошеломлённые, заблудившиеся, бродят посреди салонов с видом испуганных, но все-таки смеющихся коноплянок две-три маленьких нипонки, настоящих мусмэ, еще в национальном костюме, — не в неуклюжем придворном одеянии, но в обыкновенном, какой мы видим везде, на японских вазах и веерах: распашной кафтан с широкими рукавами, прическа с большими коками, соломенные сандалии и носки с отделенным большим пальцем ноги. Эти малютки очень милы, они примешивают забавный и прелестный экзотический элемент к ансамблю громадного официального фарса.
Половина первого. Мой третий и последний вальс с маленькой танцоркой в букетах помпадур, дочерью одною из наших самых блестящих военных инженеров.
Ну, право, она одета совсем как молодая девушка-невеста у нас, во Франции—немного на провинциальный лад, конечно, в роде жительниц Карпентра или Лавдерно, цивилизованная японочка умеет даже есть, как следует, мороженое ложечкой, которую держит кончиками пальцев в перчатках. А между тем, сейчас, вернувшись к себе, в какой-нибудь дом с бумагой вместо оконных стекол, она, по примеру прочих женщин, сбросит свой корсет с длинным мысом, облечется в просторный халат, вышитый аистами или иными птицами, сядет на корточки прямо на ковер, прочтет шинтоистскую или буддистскую молитву и поужинает рисом из чашек, подхватывая пищу палочками… Мы очень подружились между собою, эта славная барышня и я. Так как вальс крайне длинен — вальс из Маркайльгу, — а в танцевальном зале удушливо жарко, мы придумываем отворить окно, заменяющее дверь, и выходим из него подышать воздухом на террасу. У нас совсем вышло вон из головы небесное посольство, которое в самом начале бала водворилось в этом прохладном местечке, и мы попадаем в кружок важных гостей в их длинных одеждах, с висячими монгольскими усами.
Все эти китайские глаза смотрят на нас, удивляясь нашему приходу. Мы также взглядываем на китайцев и, наконец, принимаемся рассматривать друг друга с холодным, ненасытным любопытством людей, принадлежащих к совершенно различным мирам, неспособным ни к сближению, ни к взаимному пониманию.
Из-за этого ряда голов в мандаринских шапочках, с косами, виднеется сад, остатки венецианского праздника — полупотухшей иллюминации, а еще дальше, — окрестности, окутанные ночною мглой: пригород Йеддо, где изредка светятся красные фонари.
В воздухе по-прежнему развеваются узкие флаги с гербом микадо, полосы фиолетового крепа, усеянные геральдическими белыми кризантемами. Позади нас салоны, убранные теми же цветами, живыми, но невероятными, и в этих салонах множество мундиров вперемежку со светлыми дамскими платьями, выстроилось неподвижными рядами между двумя фигурами кадрили.
Маленькая провинциалка из Карпентра или Ландерио, опираясь на мою руку, щебечет мне вежливые фразы с неизбежными ‘дегозарима’ насчет свежести вечера и вероятной погоды на завтрашний день. И вдруг, к довершению всяких несообразностей вокруг меня, немецкий оркестр, развеселившийся от американского пэл-эля, грянул, что есть силы, насмешливый припев из ‘Маскотты’: Ah! n’courez donc pas comm’a, on les rattrape, on les rattrapera! В то же время, внизу, на краю сада, за фонтаном, неожиданно раздается хлопанье ракеты: вылетает странный ‘букет’, освещая целую толпу японцев, которые теснились у забора великолепного Року-Мейкана, невидимые в ночной темноте. Теперь они выражают свой восторг диким ревом…
А музыканты знай себе повторяют залихватский мотив: On les rattrape, on les rattrape, on les rattrapera! Тут, среди всеобщей, невообразимой путаницы, мои понятия о вещах заволакиваются легким туманом. Я дружески прижимаю к себе локтем руку девицы Миогомичи (пли Каракамоко), мне хочется наговорить ей массу смешных, но невинных пустяков на всех возможных языках за раз, весь мир в эту минуту как будто уменьшается в моем представлении, сжимается, объединяется и все в нем становится необыкновенно смешным…
Между тем группы гостей начинают редеть, салоны пустеют. Многие дамы исчезают по-американски. Многие танцорки, закутавшись с головою, и кавалеры, подняв воротники, поодиночке отдают себя на попечение черных дьяволят, которые уже давно поджидают их у выхода и сейчас умчат со всех ног в своей тачке, среди непроглядной ночной темноты.
Я сам отдаюсь во власть одного из этих джинов — бегунов, чтобы не прозевать экстренный обратный поезд в Иокогаму, который, как сказано на пригласительном билете, должен отойти в час пополуночи со станции Шибахи.
В общем, японцы задали вам, с большим радушием, очень веселый и хорошенький праздник. Если от времени до времени я улыбался на нем, то без малейшего коварства. Даже когда вспомнишь, что эти костюмы, эти манеры, этот церемониал, эти танцы, — все вещи заученные, да еще, вдобавок, на скорую руку, заученные по императорскому приказу и, пожалуй, против воли, то надо сознаться, что бойкие островитяне удивительные подражатели, и подобный бал представляется мне одним из интереснейших фокусов этого народа, не имеющего соперников в жонглерстве.
Мне было приятно, без всякой задней мысли, описать все подробности министерского праздника, и я ручаюсь, что мое описание верно, как фотографический снимок до ретуши. В здешней стране, перерождающейся с такою сказочною быстротою, пожалуй сами японцы, несколько лет спустя, с удовольствием встретят в печати мой правдивый рассказ и остановятся в раздумье на этом фазисе своей эволюции. Разве не интересно припомнить, каков был бал, декорированный кризантемами и данный в Року-Мейкане по случаю дня рождения его величества императора Мутсу-Гито*), в лето от Рождества Христова 1886-е?
*) Чтобы не задеть никого лично, я изменил все имена, исключая имени императора Мутсу-Гито. — Автор.
Источник текста: журнал ‘Нива’, 1895, No 40. С. 952—959.
Подготовка текста: В. Г. Есаулов, май 2022 г.