Бабы, Семенов Сергей Терентьевич, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 46 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Сергей Терентьевич Семенов

Бабы

Date: 2 сентября 2009

Изд: Семенов С. Т. ‘Рассказы’. М., ‘Художественная литература’, 1970

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

БАБЫ

I

В понедельник на Фоминой рано утром Влас Мигушкин вышел из своей избы. Это был мужик лет тридцати, среднего роста, прямой и крепкий, с светло-русой бородой и чистым взглядом голубых глаз. Помолившись на четыре стороны, он не спеша надел на голову картуз и пошел от своего двора вниз по селу, к речке, отделяющей их владения от наделов других деревень. В одной руке его было железное ведро, и он, слегка погромыхивая им и помахивая другой рукой, спускался под гору.

Было настолько рано, что на улице стояла полная тишина, только на одном дворе слышалось мычанье коров, просивших корма, да в крайнем окне последней избы виднелись огоньки затопляющейся печи. Но Влас ни на что не обращал внимания, он был очень озабочен, и эта забота охватывала все его существо. С пасхой кончилась гулевая пора, нужно было покидать избу и выходить на волю — ко двору, на усадьбу, в поле. Дело это было очень обыкновенное. Но прошлой осенью у них умерла мать, которая, бывало, оставалась дома, копалась у печки и ‘пестала’ их ребятишек, и ее заменять приходилось его Иринье. На место же Ириньи поступал новый человек: они наняли работницу. Это случилось первый раз во всей их жизни, и эта-то новость озабочивала Власа.

Заботу Власа разделяла и Иринья. Оба они немало поволновались, прежде чем нанимать кого-нибудь. Они соображали, кого лучше взять: старуху, девочку или заправскую ‘батрачку’. Заправская пугала тем, что при плохом урожае она могла прийти внаклад. У Мигушкиных все доходы были только от полей. Правда, они работали старательно, Влас вина почти не пил, притом в Хохлове было много земли. Их бывший помещик, умирая, отказал им на общество, кроме надела, триста десятин, но все-таки… Просудивши весь пост, Мигушкины решили нанять заправскую, с которой все бы можно было спросить, и они наняли одну бабу-солдатку из деревни другого прихода.

Большаком в доме считался Влас, но нанимать работницу ходила Иринья. Влас как-то не умел обходиться с бабами. Он рос один сын, не видал вокруг себя ни невесток, ни сестер. Еще будучи холостым, он водился только с соседскими ребятами и к девкам испытывал врожденную робость. Когда его собирались женить, то Влас испытывал такие муки, точно шел на пытку. Для него страшно трудно было вести разговоры с невестой в рукобитье, с гостинцами и в самую свадьбу, и когда он собирался ехать туда, то чуть не плакал. Когда же кончилась свадьба, он понемногу привык к своей жене, привязался довольно крепко и, помимо ее, ни на какую бабу глядеть не хотел. С другими бабами он не умел, как следует, говорить и плохо понимал. Мысль, что должна прожить у них в доме целое лето другая баба, даже пугала его, и он не знал, как ему примириться с ней.

Работница должна была прийти сегодня, и сегодняшнюю ночь Влас даже плохо спал… Обдумывая, как они с женой ее встретят, как будут обходиться, Влас прошел село и очутился за околицей. Река была недалеко, и над ней густым паром поднималась обильная роса. Вода, еще мутноватая от распускавшейся земли, наполняла всю речку и, струясь мелкой рябью, образовала на середке струю, как девичью косу. На повороте было заметно, как быстро вода стремилась вниз. Откуда-то доносилось глухое журчанье ее. Росший на другом берегу смешанный лесок стоял точно облитый от росы, в нем кое-где белел снег, и роса от него шла еще гуще. Влас подошел к речке, размахнул воду и, почерпнув ведро, вытянул его и тотчас же зашагал обратно. Когда он пришел в избу, Иринья, высокая, худощавая, немного сутуловатая, с начинающим морщиться, но все еще миловидным лицом, хлопотала около печки. Она тоже, как и Влас, казалась озабоченною. Принявши от мужа воду, она проговорила:

— Сейчас, что ли, самовар-то ставить или подождать?

— Ставь сейчас, небось и она скоро придет.

Действительно, только поспел самовар и Влас поставил его на стол, как в избу вошла работница. Она была высокая, плотная, с окутанной дешевой линючей шалью головой, в поношенной карусетовой кофте и новой, домотканой, полубумажной юбке, которая еще совсем не обносилась и сбегала к подолу прямушкой, неохотно сгибаясь на складках. На ногах ее были большие нескладные сапоги, из-под платка светились темные глаза. Войдя в избу, работница помолилась, поклонилась хозяевам и спросила:

— Здесь мои хозяева-то живут?

— Здесь, здесь! — высовывая из-за угла печки лицо и ласково улыбаясь, проговорила Иринья. — Ишь ты, как позаботилась, как раз к чаю, вот и славно… раздевайся-ка.

— Позаботишься… — сказала работница приятным грудным голосом. — Нанялся человек — продался, надо дела делать.

Она оглянула избу, отыскивая место, куда бы ей положить свой узел, и сунула его на полати. Потом она сняла платок и кофточку и тоже убрала их. Влас и только что проснувшиеся и забравшиеся за стол ребятишки, восьмилетний Мишутка, здоровый, красивый, похожий лицом на отца, и четырехлетняя Дунька, глядели на нее во все глаза. По лицу ей можно было дать лет двадцать пять. Оно было довольно правильное и налитое, как яблоко. Красные, без морщин губы, дрожащие тонкие ноздри. На низком гладком лбу красиво поднимались черные брови. Из-под ситцевой прямой накидки обрисовывалась высокая грудь, но Власу она не понравилась. ‘Больно мешковата, — подумал он, — верно, неповоротень’. Однако постарался быть с ней поласковей и проговорил:

— Ну, как звать-то тебя?

— Сидора.

— Эко имечко-то! — невольно усмехнулся Влас.

— Какое поп дал.

— Ну, Сидора, не ходи близко забора, садись за стол, — пошутил Влас.

Сидора усмехнулась как-то одним боком и проговорила:

— Нанималась работать, а как пришла, так прямо за стол, словно бы это не дело.

— Ну и работы дадим, небось, — погрозил Влас.

— Я работы не боюсь, — совсем просто, без всякой хвастливости проговорила Сидора и села за стол.

— Да без череду и не заставим, — как бы желая ее успокоить, тоже подсаживаясь к столу, проговорила Иринья. — Что люди, то и ты, во всякий след бегать не придется. Лошадей в стадо свесть у нас есть вон малый, попить в поле он тоже принесет, коров я сама дою и дома и на полднях.

— На полдни-то и я схожу, — сказала Сидора, наливая в блюдечко чай.

— Нет, зачем же! Нешто что не поздоровится, сохрани бог, а то у меня ног, что ль, нет, я ведь не старуха, мне всего тридцатый год. А тебе какой?

— Мне двадцать девятый.

Влас и Иринья в одно время взглянули в лицо работницы: их удивило то, что Сидоре двадцать девятый год: по виду ей было с чем-нибудь за двадцать. Иринья сравнила ее с собой и невольно вздохнула: она позавидовала ее здоровью и свежести.

— Сколько ж ты годов замужем? — спросила она.

— Пятый год.

— Муж-то, стало быть, моложе тебя?

— На четыре года моложе.

— Он ничего, что ты вот старше-то?

— А что ж ему?

— Ты еще не рожала?

— Ни разу.

Иринья вздохнула опять.

— А мы-то с первых годов начали, вот от того-то скоро и состарились.

— Ну, ты, старуха! — пошутил Влас и опять перевел глаза на работницу.

Он следил, как она принимается за чай, кусает сахар. Хотя она и сразу налила себе чашку, но пила его без видимого удовольствия. ‘А может, она есть хочет’, — мелькнуло вдруг в голове Власа, и он проговорил:

— Ты бы закусить чего дала!

— Я не знаю чего.

— Хоть свининки солененькой.

— Пожалуй, принесу.

Работница не выказала особого удовольствия и при еде. Она всех вперед накрыла чашку и полезла из-за стола.

— Что ж ты, пей!..

— Не хочется…

И она, взявши в руки полотенце, сейчас же стала перемывать посуду, спросила, когда у них выносят поросятам, чем поят телят, когда будут запахивать. Ей это объяснили. Убравши посуду, Сидора оправила платок на голове и проговорила:

— Ну, теперь что делать?

— Пойдем дрова рубить.

— Ну, так пойдем, — сказала Сидора и стала одеваться.

II

День обещал быть ясным. Солнце поднималось на безоблачное небо и распаривало влажную землю. От земли поднимались испарения и стояли в низких местах легким туманом. На высоких местах воздух дрожал, и в глубине его заливались жаворонки, сверкали, чирикая, недавно прилетевшие ласточки, кишели вызванные теплом толкушечки, гудели пчелы, пытаясь взять первую взятку с покрытых золотистым пухом вербочных барашков и на распустившихся шишечках срубленной ольхи, лежавшей в куче дров, — на ветлах. Дышалось так легко, и теплота ласкала со всех сторон. Никогда с таким удовольствием не делалось дело. Влас, сверкая топором, рубил дрова проворно и ловко. Сидора не отставала от него. Она сбросила шаль и кофту и, легко взмахивая топором, ловко перерубала толстые сучья. Влас работал сначала молчком. Он не любил бабьих разговоров и удивлялся, как это они всегда находили материал для бесед, ему гораздо приятнее было что-нибудь думать про себя. На этот раз ему пришлось изменить своему обыкновению и завести разговор. Ему неловко было на первых порах быть букой перед Сидорой: он боялся, чтобы она не сочла его очень нелюдимым, и он спросил ее:

— А в вашей деревне дрова-то вольные?

— Нет, горевые…

— Почему ж, лесов нет?

— Были и леса, да вывелись, одни пни торчат.

— Сами мужики вывели?

— Известно сами, а то кто ж?

— Небось у вас в деревне стройка хорошая?

— У кого как, — у кого хорошая, а у кого развалилась.

— Лес-то небось на стройку шел?

— На стройку, да не самим. На белом свете так ведется, что сапожник без сапог, портной без одежины, а у кого леса много, тот без стройки.

— Неш нехозяйственный народ, а то стройку-то все бы можно завесть.

— А где он, ваш брат, хозяйственный-то? Може, из десяти один, а то все ни богу свечка, ни шуту кочерга.

— Ну, ты уж очень… Мало ль и хозяйственных мужиков, кем же и деревня-то стоит, как не мужиками.

— Стоит, да как, если бы по-настоящему, неш бы так надо стоять? Наш вон лес-то, говорят, большие тыщи стоил, а мужики так свели его, что все сквозь руки прошло, — и лесу нет, и нужды не поправили.

— Може, они пьянствовали, — так это конешно.

— И пьянствовали немного, — ни один леший не опился, а продавали его по корешочку, да так весь и продали. А по-настоящему-то его продать бы сразу, и конец делу, охватил деньги и командуй ими, а они этого не могли.

— Неужели у вас и с рассудком людей нет?

— Есть два-три человека, да что ж они могут, тех-то ведь сила, ну они и повернули.

Власу захотелось пошутить, и он проговорил:

— Ну, бабы на сходку бы вышли, може, они бы вразумили?

— Послушаете вы баб: у вас криво, да прямо, а бабья прямота кривой кажется, — дело известно.

— Ну, и у баб тоже прямоты много: визгу много, а толку мало.

— Это вам так думается.

— Не думается, а в самом деле, допусти бабу к какому-нибудь делу, она налокочет, налокочет — в мешок не покладешь, а до дела не доберется.

— А ваш брат этим не грешен? Выйдут на сходку: и дело-то плевое, а наорут, нашумят, переругаются друг с другом, шут их побери! И в доме также: другой считает себя распорядителем, а какой он распорядитель: наработают ему, а он поедет куда да пропьет, а неш баба проживет дом? Слышал ли ты когда, что вот такая-то баба весь дом свела, а мужики сплошь да рядом.

— Бабе такой воли нет, а то бы она рукавами растрясла. Знаем тоже вашу сестру.

— Кто это так устроил-то, — мужики. А если бы бабам дали такую праву?

— Значит, старики-то были не дураки, знали, отчего так установили.

— Какие старики: были хорошие, а были такие же, как и молодые.

Власу казались все рассуждения работницы правильными, и его первоначальные впечатления стали рассеиваться. ‘А она ничего, — подумал Влас, — на словах-то дельная, как-то будет на работе’.

В этот же день Власу пришлось увидеть, что Сидора и на деле не ударит себя лицом в грязь. Вечером, кончивши рубить дрова, перед тем, как идти домой, они зашли в сарай, чтобы уставить на лето дровни, уже ненужные теперь. Власу хотелось поставить их одни на другие, но он боялся, что двоим их не поднять, и хотел позвать Иринью. Сидора удивилась:

— На что?

— Да пособить нам.

— Вот еще! Заходи-ка к головяшкам!

И она, поплевавши в руки, взяла за железные отводы от подрезов и подняла зад саней.

Влас этому очень удивился, он крутнул головой и подумал: ‘Нет, она не на одних словах, а и на деле’.

III

Прошло несколько дней. Сидора на эти дни так привыкла к порядкам Мигушкиных, точно она жила тут, по крайней мере, год. Она уже знала все, что нужно, и ей не приходилось спрашивать, что делать. Утром она помогала чем-нибудь Иринье, ворочавшейся у печки, потом шла из двора. Она нигде не застаивалась, не зазевывалась. Убравшись с дровами, Сидора огребла огород, подобрала валявшуюся костру и солому у овина, помогла Иринье разобрать к лету в омшанике и в горенке: дело в руках у нее так и кипело.

Однажды был дождь, и на улицу нельзя было выйти. Все сидели в избе, и многим нечего было делать. Сидора позевывала от скуки и, наконец, обратившись к Иринье, проговорила:

— Хозяйка, пошить бы что дала, что-нибудь, что так-то сидеть.

— Сшить-то надо бы Дуньке платьице, только еще не скроено. Вот погоди, я к попадье схожу.

— А сама-то что ж?

— Где ж самой! Я вон ворот у Власовой рубахи не прорежу, неш мы учены?

— Какое ж тут ученье: раз поглядел и довольно, а то всякий раз к людям бегать. Давай-ка ситец-то сюда.

— А ты не изгадишь?

— А там увидишь.

Иринья принесла ситец и подала его Сидоре. Та положила его на стол, поставила перед собой Дуньку, примерила, как что пускать, и начала кроить ситец. В этот же день она сметала платьице на живую нитку. Платьице вышло такое, каких у девочки никогда не было.

— Как же это, ведь у тебя своих маленьких нет, на кого ж ты шила-то?

— А неш мы от маленьких что учимся! — сказала Сидора и засмеялась.

Запахали в Хохлове уже на третьей неделе. День стоял веселый. Мигушкины пахать поехали на двух: на одной Влас, на другой Сидора. Влас присматривался, как пашет работница. Она была все в той же юбке и кофте, в которой пришла, и с тем же платком на голове, но только совсем сдвинутым на глаза. Ноги ее были босы, и она свободно шагала за плугом. Любила ли она эту работу или в ее памяти возникли какие-нибудь счастливые воспоминания, только она шла за плугом, точно на какой-нибудь праздник, спокойно, опираясь на его ручки, плавной, красивой поступью. Влас еще никогда не видал, чтобы в деревне кто-нибудь держал так себя за пахотой. Большинство баб и девок только безобразили себя. Влезут в сапоги, подоткнутся и идут нескладно, виляя корпусом, срываясь в борозду и изгибаясь то туда, то сюда. Но Сидора шла, как на картине, и Влас всякий раз, встречаясь с ней, невольно оборачивал в ее сторону голову и любовался ею. Чем дальше, тем больше он убеждался, что он мало таких баб еще видал. Об этом он раз сообщил Иринье. Иринья, должно быть, не была согласна с ним.

— Ну, а то что ж, — сказала она, — деньги-то взяла да сидеть будет, она и должна работать.

— Работать, да как.

— Как другие работают.

— В том-то и дело, что другие работают, да не так.

— Ну, и она не лучше других.

— Нет, лучше во всем…

IV

В весеннюю Николу в Хохлове из старины велся обычай, чтобы в этот день бабы праздновали. Они покупали красного вина, распивали его и веселились. Еще с утра одна баба обегала избы, собирая по пятачку с каждой бабы на вино и по два яйца на закуску. Влас дал денег на двоих. На гулянье собирались и Иринья и Сидора. Гулянье должно было начаться после полден. Мигушкины напились чаю, наелись горячих лепешек с творогом и стали справляться. Иринье пришлось прежде справить ребятишек на улицу, но работница убрала посуду, взяла с полатей свой узел и пошла с ним в горенку. Вернулась она через несколько минут нарядная. Наряд ее был очень прост: голубое ситцевое платье с баской, черный люстриновый фартук и легкий шерстяной платок сиреневого цвета, на ногах ее были шагреневые полусапожки, но и этот простенький наряд совершенно изменил Сидору, — эта же была баба, да не та.

Она стала необыкновенно стройною и статною. У ней яснее вырисовывалась крепкая грудь, талья, правильные руки. Лицо ее из цветной рамки платка казалось нежнее, глаза получили особый блеск, и в них было уже что-то такое, что, раз взглянувши на это лицо, невольно хотелось повторить этот взгляд.

Поскрипывая полусапожками, она подошла к зеркалу и стала оправляться перед ним.

Влас, пораженный явившейся перед ним красотой, вытаращил на нее глаза и с изумлением, смешанным с восхищением, уставился на нее, а Иринья отчего-то сразу покраснела и кинула тревожный взгляд на Власа. Подметив выражение его лица, в глазах Ириньи блеснула тревога, и она лишилась способности прямо глядеть в глаза мужу и работнице. Глаза ее забегали туда и сюда, на лице выступала краска, и в руках появилась дрожь. Вдруг она опять мельком взглянула на Власа и украдкой вздохнула.

— Ну, я пойду, коли! — сказала, отвертываясь от зеркала, Сидора.

— Ступай, ступай! — сказала Иринья, стараясь попасть в свой обычный ласковый тон, но у ней на этот раз это не вышло.

Влас по уходе работницы поднялся с места, потянулся, зевнул и проговорил:

— И мне, что ль, на улицу пойти, в избе-то скучно одному.

— Иди, а то вместе пойдем, я вот только наряжусь, — сказала Иринья с особенной лаской в голосе и во взгляде.

— Ну, наряжайся…

Иринья надела на себя шерстяное платье, повязала шелковый платок и шерстяной передник и тоже подошла к зеркалу. На ней все было богаче, чем на работнице, но наряд не только не придал ей виду, но, как показалось Власу, она в нем выглядела хуже, чем в будни.

Платье, сшитое еще к свадьбе, когда она была стройнее и полнее, казалось мешковатым, розовый цвет шелкового платка бросал на ее лицо такие тени, которые ярко обнаруживали блеклость ее лица. Морщинки на лице не только не скрывались, но вырисовывались яснее, и глаза казались необыкновенно тусклыми. Все это было, конечно, едва заметно, но Влас это видел очень ясно. Иринья перед зеркалом и сама увидала все это, глубоко вздохнула и виноватым выражением поглядела на мужа.

— Ну, вот я готова, пойдем.

— Пойдем, — сказал Влас и, снявши с колышка пиджак, стал надевать его.

Бабы собирались на середке села, у двора Якова Финогенова, богатого и веселого мужика, любившего около своего двора всякие сходки. Они собирались одна за другой, разряженные. Влас внимательно приглядывался к ним и заметил, что не одна его Иринья, а многие из них от нарядов не выигрывали, а теряли, и что никому так наряд не шел, как к его работнице. В Хохлове было немало красивых баб. Влас глядел на них, сравнивая с Сидорой, и ни одна из них не могла с нею сравняться. Все не стоили ее, у всех были какие-нибудь недостатки, но тут было все в должной мере и полноте.

Бабы стрекотали, как сороки, каждая стараясь говорить и точно боясь, что ей не придется принять участия в разговоре. У всех чувствовалось и в голосе и во взглядах неудержимое оживление, какая-то радость, чувство жизни, и это чувство красило их, делало пригляднее. Взгляды Власа всех чаще останавливались на лице Сидоры, и чем больше он глядел на нее, тем отчетливее подмечал в себе смутное, неясное, как туман, чувство, и мучительное и сладостное. Скользнув глазами по толпе баб, Влас встретился со взглядом жены, но его глаза ничего не выражали, Иринья заметила это. Для нее это было ново и неожиданно: прежде, когда они бывали на людях, при взгляде друг на дружку, всегда в их глазах вспыхивал одинаковый огонек, и глаза их точно сообщали что друг другу. Теперь же от взгляда Власа веяло холодом. Взгляд Ириньи выразил тревогу, но Влас этого не заметил.

Вино скоро принесли, и бабы приступили к распределению его по столам. На столах появились бутылки, откуда-то взялись сковороды с яичницами, мятные пряники. Гулянье началось.

Шум, смех и прибаутки разгорались с каждым выпитым стаканом, и когда черед обошел всех, бабы решили начинать песни. Долго сговаривались, какую запеть, наконец Старостина Катерина взмахнула платком и затянула:

У-у-уж ты, Ва-а-аня!

Ра-а-зу-у-да-а-алая го-о-олова,

Да-сколь да-а-ле-е-че

У-у-уезжа-а-ешь о-о-от меня…

Песню подхватили все и запели с одушевлением. И когда составился хор, то из хора выделился необыкновенно сильный, звучный и красивый голос, покрывавший все голоса и отличавшийся от других особенным чувством, проникавшим в сердца других. Чувство это было — тайная грусть. Влас встрепенулся, он любил песни, всегда слушал их с удовольствием, знал все голоса в селе, но этот голос слышал впервые. Он ему был еще незнаком. Он стал вглядываться, кто же это пел, и увидел, что это Сидора.

Сердце его усиленно застучало, он с тайною радостью уставил на нее глаза и, пока пели песню, не отрывал от нее своего взгляда.

По окончании песни бабы опять застрекотали. Кто говорил, что надо промочить горлышко, кто настаивал еще спеть одну. Внимание Власа привлекло то, что в толпе баб раздался детский плач. Он очнулся, взглянул туда, где слышался плач, и увидал, что его Иринья тормошила Дуньку, а та блажила во все горло. Влас соскочил с, крыльца и подбежал к жене.

— Что ты, что ты, с ума сошла! — воскликнул он, отнимая от жены плачущую девочку.

— А она что!.. Так ее и надо, — с необычайным раздражением крикнула Иринья. — В кои-то веки вырвешься из кромешной тьмы, а она пристала, как с ножом к горлу, домой зовет. Что мне с ней дома-то делать?..

— Так и надо ее бить? Эх ты, мать!.. — с укором сказал Влас и взял на руки девочку.

— Ну и целуйся с ней, коли сладко, а я не хочу!

Влас видел, что его баба что-то разошлась, захотел смягчить гнев жены шуткой и проговорил:

— Вон как, немного выпила и то из оглобель вон, а если бы побольше.

Окружавшие их бабы засмеялись, но у Ириньи и шутка не разогнала раздражения.

— Не видала я твоего добра вина-то, — проговорила она, — очень оно мне сладко!..

— А сама пришла.

— Я пришла к людям за компанию, хотела, чтобы ветром обдуло, а то живешь-то, словно в Сибири какой…

В голосе Ириньи послышались слезы.

У Власа неприятно защемило сердце: он первый раз слышал от жены жалобу на свою жизнь и понять не мог, что же это ее так расстроило.

— Что это ты? Вот те на! — озадаченный, спросил он. — Не домой ли тебе лучше идти: и Дуньку-то успокоишь, и сама себя.

— Ты будешь гулять, а я дома сиди!..

— И я пойду, дура!.. — уже сердито проговорил Влас и, отвернувшись от толпы, направился к дому, Иринья тоже побрела за ним.

Дома Иринья прямо стала разряжаться.

— Ты что ж, не пойдешь больше?

— Не пойду.

— Отчего?..

— Видно, отошла наша пора на улице гулять!

— Ну, так-то спокойнее, — сказал Влас.

Иринья ничего не сказала. Она убрала свой наряд, подошла к постели и ткнулась на нее.

С ней творилось что-то такое, чего она и сама не могла объяснить, это случилось с ней первый раз. При встрече с мужем глазами на народе и при виде того, что его взоры больше обращаются на Сидору и он глядел на нее вовсе не равнодушно, особенно, когда она пела песню, у Ириньи вдруг заныло сердце. Ей почувствовалось, что ее Влас переменился, и ее это испугало. Ей показалось, что она будто что теряет невозвратно, и это чувство навеяло на нее страшную тоску. Она лежала, но сердце в ней ныло и щемило и подкатывало к горлу, — ей хотелось плакать. Влас меж тем совсем успокоил Дуньку, проводил ее на улицу. Чувствуя, что с бабой творится что-то недоброе, он подошел к ней, подсел на кровать и спросил:

— Ты что это?..

— У меня голова болит.

— Эх, твоя голова! — сказал Влас, кладя руку на лоб жены, — оторвать ее да на рукомойник повесить.

Иринья молчала. Она лежала с нахмуренным лбом и глядела тусклым взглядом в сторону, она тяжело и учащенно дышала, — это было заметно по раздувавшимся ноздрям.

— Давно она у тебя разболелась-то?

— Сегодня…

— Я знаю, что сегодня, да когда?

— Я на часы не глядела.

— Эх ты, костра! Никак, ты в одиночестве-то хуже становишься? — вздохнул Влас и сделал было попытку отойти от жены.

Иринья беспокойно повернулась к нему, подняла голову и сквозь зубы проговорила:

— Что ж, тебе теперь около жены-то и посидеть не хочется?

— Что же около тебя сидеть, когда ты со мной и разговаривать не желаешь?..

— Почему ты знаешь?..

— По голосу слышу.

— Стало быть, ты плохо понимаешь.

Влас нагнулся к ней и, широко улыбаясь, спросил:

— Будешь разговаривать?

Иринья вдруг обвила его шею руками, притянула к себе его голову и впилась к нему в губы горячим поцелуем.

— Ого-го-го! — весело загоготал Влас. — Вот ты как!.. Что это на тебя нашло?..

Иринья не отвечала.

— Дура ты, прямая ты баба, — разнежившимся голосом проговорил Влас.

VI

В эту ночь Иринье приснился замечательный сон. Ей виделось, что ее Власа выдавали замуж, и она очень удивлялась, как это мужика выдают замуж. Потом, когда его отдали, она жалела о нем и горько плакала во сне, так горько, что вся подушка ее оказалась смоченной слезами. Когда она проснулась, то сердце ее больно заныло. А что, если в самом деле она его как-нибудь потеряет? Что ей тогда делать? Он один у ней надежда и опора, поилец и кормилец всей семьи, без него она пропадет, как червяк. Сердце ее не утихало, мысли ее становились черней, все перед ней возникало в туманном, тяжелом и безотрадном свете. И только, когда ей пришло в голову, куда он денется, в мыслях у ней слегка просветлело. Она обругала себя лутонюшкой и стала думать, что ей нечего тужить. Власу пока деваться некуда: ни в солдаты, ни в ратники ему уж не идти, и она совсем было уж разогнала окутывавшую и давившую ее тяжесть, навеянную сном, но тут ей представилась работница. ‘Вот кто может угрожать ей! Отобьется Влас от нее, и тогда его веревками не притянешь’.

И растаявшее было чувство уныния опять поднялось.

‘А нешто это не может быть? Эна, он уж как стал на нее поглядывать, дальше да больше, распалится его сердце, а ей что ж? Она вольный казак, над ней набольшого теперь нет… Вот придет покос, другая работа — все вдвоем, все вместе, все будет ихнее… И как это меня шут натолкнул на эту работницу, словно другой негде было взять, где у меня голова-то была?..’

С каждым днем она делалась угрюмее. На Власа с Сидорой она глядела исподлобья, нередко, при взгляде на работницу, в ее глазах вспыхивал враждебный огонек.

Однажды, во время сева, когда Влас и Сидора утром отправились в поле, Иринья спросила:

— Завтракать-то туда, что ль, приносить-то или домой приедете?

— Когда ж нам разъезжать, знамо туда, — сказал Влас.

— А где будете пахать-то?

— На дорожном огорке, а ежели там спашем, приходи к лесу.

Иринье показались ненавистными все ее домашние работы. Ненависть ее стала еще жгучей, когда она вспомнила., как, бывало, за каждым следом шла за Власом, как они всюду были в паре, этот обед в поле, отдых где-нибудь под кустом, а теперь это миновалось для нее, пользуется этим незнамо кто, а она сиди дома, Ерема, точи веретена.

Яровой сев был кончен. Ранние овсы взошли так, что в них мог спрятаться цыпленок. Выкинули листочки льны. Рожь давно выколосилась, и на ней висели светло-зеленые сережки цвета. От легкого ветерка над ржаными полосами поднималась пыль, и ребятишки, не понимая этого, в недоумении спрашивали: что это? Полевой работы не было до навозницы, а навозница должна была наступить не раньше как через две недели.

Пользуясь свободным временем, в Хохлове разделили поляну березняку на дрова. На другой день после дележки Влас стал собираться рубить березняк. Он предполагал взять с собой и Сидору, но Иринья запротестовала:

— Что ж ты Сидору возьмешь, а с кем я буду гряды поливать, лук полоть? Возьми вон Мишутку.

— А что я с Мишуткой там сделаю?

— Ну, а я тут одна что сделаю?

— Как же матушка, бывало, оставалась и управлялась?

— Как она управлялась-то, знаем мы это, от того-то, бывало, одно выгорит, другое зарастет.

— Будет грешить, у ней все чередом шло.

— Чередом, когда, бывало, урвешься да пособишь ей. В одной избе сколько долов!

Власа это раздражало.

— Ты уж дела стала считать, как же постарше-то тебя управляются?..

— И я немолода: молодая-то, та с тобой во всякий след ходит, а я уж на старушечье место поступила.

В голосе Ириньи зазвучали слезы. Влас с недоумением глядел на нее.

— Кабы я на ее месте-то была, я бы, може, не так летала: там одно дело, а у меня сотни, все их управь, ко всякому поспей, легко ей краску-то, наводить.

— Да чего ты локочешь-то, полоумная, образумься!..

— Я знаю чего, тебе уж жалко с нею расстаться. Жена тут, как лошадь, вези, а он с ней пойдет.

Иринья больше не могла сдержать себя и расплакалась.

— А чтоб тебе типун на язык, окаянной! — крикнул Влас, плюнул и вышел из избы.

VII

Лесок, где разделили дрова, находился за полем и был раскинут на небольшом огорке. С этого огорка открывался красивый вид на село, на ближайшие деревни, на пестревшую такими же лесами даль. Прежде Влас, особенно в середине лета, когда поспевали грибы, любил ходить в этот лес. Теперь лесок был красивее, чем летом: свежая листва была еще ярко-зеленою. В траве горели разноцветными головками цветы. Носились в воздухе птички, хохловская колокольня резко белела в синеве воздуха, и совсем на горизонте, на юго-востоке и к западу, виднелись еще две колокольни.

Влас подошел к своей полосе. Полоса стояла еще непочатая. Другие полосы уже пестрели работавшими, слышался стук топоров, визг пил, шум падавших подрубленных деревьев, изредка доносились отдаленные восклицания, говор. Влас ‘подал’ бог помочь тем работавшим, мимо которых проходил, положил на землю топор, оправился, поднял топор, перехватил его из руки в руку, поплевал в ладони и, подойдя к одной березе, наискось ударил ее топором. Острие врезалось в сочный ствол березы, береза дрогнула, из раны брызнул сок, но Влас стал наносить молодому, только что пробудившемуся к жизни деревцу удар за ударом.

Береза вздрагивала все сильнее и сильнее. Вдруг она, скрипнув в надрубленном месте, как немазаная ось в колесе, пошла на землю. Она с шумом ударилась о землю, покрытую редкими листьями лесной травы, подпрыгнула и тотчас же съежилась и замерла. Влас отрубил уцелевшие нити и, отступив к соседнему дереву, принялся подрубать. Одновременно с работою рук работала и голова Власа. Он все старался разъяснить себе, что стало с его женой, почему она взводит на него такие подозрения. Он тяжело вздохнул и вслух проговорил:

— Блажь в голову пришла, больше ничего, взяла зависть, что та лучше ее, и подумала бог знает что.

Что работница лучше его жены, Влас теперь был уверен как нельзя более. Это была первая баба, которая казалась лучше его Ириньи. До сих пор всякая встречавшаяся женщина была хуже его жены, пусть она моложе, здоровее, красивее, но в них не было того, что было в Иринье для Власа, и он никогда ни взором, ни мыслями не останавливался долго на них. Сидора первая была из баб, при взгляде на которую он стал делать сравнения со своей женой и чем дальше, тем больше открывать в ней такие качества, каких не было в Иринье, и теперь уж у него была полная уверенность, что Сидора далеко превосходит его жену. Он ясно представлял себе все ее превосходства и не без удовольствия делал эти сравнения.

Он видел, что Сидора, помимо своей красоты, превосходит его жену и характером. Иринья поистрепалась во всем, а в этой еще всего непочатый угол, и ему стало грустно. Он глубоко вздохнул, бросил рубить, лег на траву и, закинув руки за голову, долго лежал не ворохнувшись.

Он долго лежал. Воображение его совсем расстроилось, и в голову полезло такое несуразное, что ему стало стыдно и досадно. Он очувствовался, быстро вскочил на ноги, взял топор опять в руки и, поплевав в ладони, принимаясь снова рубить, проговорил:

— Тьфу, паскудница, на что только навела, что никогда не думал — подумаешь…

К обеду Влас вырубил половину полосы. Он устал и проголодался. Солнце поднялось высоко и жарило во всю мочь, кругом звенели комары, жужжали слепни и надоедали своей неотвязной прилипчивостью. Влас решил идти домой, возникшие было в нем чувства усилились, и он подумал:

‘Куда нам об этом… Скора будешь еле ноги таскать, и года, и все… Нечего зря и голову забивать’. Но когда он пообедал и лег в полог отдохнуть, его опять охватили те мысли, что давеча зародились у него в первый раз, и он уже не мог сдержать их.

Управившись после обеда, пришла Иринья, но Влас тотчас же отвернулся от нее и зажмурил глаза.

— Что отвертываешься, аль не любо? — грубо проговорила баба.

— Я спать хочу! — притворно-сонным голосом проговорил Влас.

— Ишь ты, какой до сна-то стал!..

VIII

Иринья ясно видела, что Влас с каждым днем глядел на Сидору внимательней. Он любовался ею за работой, за обедом, и когда он останавливал на ней глаза, во взгляде его зажигался огонь страсти.

Чем дальше, тем огонь становился заметней. Иринью же жгло другим огнем, и она страшно мучилась. Сидора делала свое дело и не обращала внимания, что происходит кругом. Влас иногда закидывал ей какую-нибудь шутку, и Сидора беззаботно смеялась на нее. Она иногда пела песни и пела для себя, но Влас при звуке ее голоса делался сам не свой, и огонек, временами зажигавшийся в его глазах, разгорался все больше и больше. В первый праздник после навозницы Сидора ходила домой. Она воротилась оттуда очень веселая, оживленная. Влас, глядя на нее, сам сделался веселее и стал ждать, не заговорит ли она.

Сидора расправилась с дороги и, обращаясь к Власу, проговорила:

— Ну, хозяин, я хочу у тебя деньжонок попросить…

— На что это тебе? — улыбаясь, сказал Влас.

— Мужу послать: прислал письмо, пишет, что, если лагери нонче пройдут благополучно, осенью в побывку придет.

— Ишь ты!.. — сказал Влас, стараясь не менять голоса, но меняясь в лице. — А ты рада небось?

— Еще бы, мужу да не радоваться! Кому же мне и радоваться, как не мужу?

— Какая ж он тебе родня? — постарался пошутить Влас.

— Какая ни на есть, а вот дороже его и человека на свете нет.

— Что ж он, хорош у тебя очень?

— Как кому, а по-моему, хорош.

— Ну, что ж, пошли, а он там гульнет за твое здоровье.

— Пущай, куда хочет, деет, это не мое дело.

— А если он с другой прогуляет твои деньги?

— Ну, так и с другой! — усомнилась Сидора.

— Очень просто, солдаты-то — они какие!.. — Ну, это дело темное.

Влас дал денег Сидоре, он казался очень спокойным. Но когда он вечером лег спать, то ему стало стыдно своих дум. ‘Что я думаю, дурак! — стал сам себя ругать он. — Она жена своего мужа, она так любит его, а я томлюсь по ней в грехах и хочу, чтобы она со мной на грех пошла, к чему же это поведет? Вон еще ничего не было, а Иринья-то уж в дугу свелась, а если на самом деле пойдет, тогда что ж ей делать?’

Ему стало жалко Иринью, детей, того безмятежного покоя, который был в их семье до этой весны, и он с удивлением начал думать, что это ему втемяшилось в голову при виде Сидоры. Ну, хороша она, красива, да мало ли что: хороша Маша, да не наша. Надо все это выкинуть из головы да на старый путь находить, пошалил в мыслях, да и баста.

На другой день Влас совершенно спокойно глядел на Сидору, прежние мысли уже не возникали в его голове. Власу чувствовать это было отрадно, и он с каждым днем делался довольнее собой и веселей.

Запахали навоз, стали подготовляться к покосу, бабы спешили до покосу еще раз выполоть гряды. Влас сидел в сарае и налаживал косы. Около него вертелись Мишутка и Дунька. Влас с любовью поглядывал на них и этим будто бы старался загладить тот недостаток отцовской ласки, который они испытывали за последнее время. Ребятишки пристали к нему, чтобы он сделал им грабли.

— На что же вам грабли, сопляки?

— Мы будем на юг ходить, — лепетала Дунька.

— А там ногу наколешь!..

— А я обуюсь.

— Обумши-то тяжело…

— Ну, на ёшадь сяду…

— Там тебя мамка сеном закладет.

Мишутка следил за освобождавшимся инструментом у отца, и как только отец откладывал что-нибудь в сторону и брал в руки другое, он хватался за него и силился что-нибудь или выстругать, или затесать.

Власу были очень милы дети, дорог каждый звук их голоса, и он удивлялся, как это он мог прилепиться мыслью к другому и забыть вот это счастие. ‘Мог же я так потерять голову!’ — думал он.

IX

Иринье было неизвестно, что происходит у мужа в душе, поэтому она по-прежнему мучилась ревностью.

Пришел Петров день. Сидора опять отпросилась у Власа и пошла посылать мужу деньги. Влас отпустил ее ни слова не говоря, но по уходе ее Иринья взбеленилась: она хотела в этот день разобраться с работницей в горенке, пока до покоса, а по уходе работницы ей приходилось делать это одной.

— Что это за порядок! — крикнула она мужу. — Каждый праздник домой ходит: в Иванов день ходила, сегодня ушла. Мы ее нанимали-то по домам ходить?..

— Так что ж такое, ведь праздник сегодня…

— Мало что праздник, а в праздник делов нет? Мы и в праздник пить-есть хотим, чай, понимать должна.

— Ну, вот она сходит да, може, и долго не пойдет.

— Аккурат так: им только повадку дай, их тогда и не удержишь.

— Я думаю, — без дела никто трепаться не пойдет.

— У них все будет дело, их только слушай.

— Ну что ж теперь поделаешь, говорила б раньше, а то ушла, а ты и разговор подняла, все равно ее этим не воротишь.

— Тебе хоть раньше, хоть позднее скажи, ты все равно не послушаешь, она из тебя лыка и мочала вьет.

Это был намек, задевший Власа за живое. Он страшно вспылил, уставился на бабу злобным взглядом и проговорил пересевшим голосом:

— Ох, язык! Вытянуть бы его да отрезать, чтобы он незнамо что не молол.

— У нас знамо что! — проникаясь таким же чувством и со злобой в голосе и взгляде, проговорила Иринья. — Нешто не правда это?..

— Что правда-то? Что? — уже не сдерживая себя, крикнул Влас.

— Знаю что! — крикнула Иринья.

Влас, почувствовал, как в нем все ходуном заходило. Но он сдержал себя и вышел из избы. Опустившись на завалинку, он глубоко вздохнул и с отчаянием подумал:

‘Господи, ты думаешь, как лучше, а она все твердит свое. Что ж такое за создание!’

И ему стала ненавистна жена, он забыл, чем жил последние дни, и почувствовал на душе такую тяжесть, какой он давно не испытывал и от которой он не знал, как избавиться.

— Эх ты, жизнь моя разнесчастная! — вздохнул он, поднялся с завалинки и пошел без цели за сарай, прошел на реку и пробродил так до самого вечера. Вечером хотя ему стало легче, но на душе его все еще лежал свинец, и ему ни на что не хотелось глядеть.

Сидора воротилась рано. Она была, как и тот раз, веселою, щеки ее пышали румянцем и глаза горели огнем.

Влас, увидав ее, почувствовал в своем сердце острую боль, и его душа омрачилась еще более.

‘Вот от такого человека и перенесть что не обидно, а то что!..’ — подумал он.

Опять его охватило донимавшее перед тем чувство, и он уж не мог совладать с собою. Наплыв последнего был так силен, что он никак не мог противостоять ему.

Влас не забыл, что он думал и чувствовал эти дни, как решил не поддаваться обуявшим его помыслам, но он был совершенно бессилен, и это сознание действовало на него угнетающе. ‘Неужели я не в силах бороться с собой?’ — и ответ был: ‘Да, не в силах’.

X

Влас очень плохо спал ночь и вышел на покос вялый и угрюмый. Покос только что начинался. Мужики стояли на выгоне и поджидали, когда соберутся все, чтобы приступить к дележке. Кругом сараев расстилалось целое море высокой, густой и соткой травы, пестреющей яркими цветочками и смоченной обильной росой. Мужики поглядывали на это, в короткое время появившееся пред ними, богатство и перекидывались по этому поводу разными словами.

— У бога-света всего доспето и всего к своему времени много. Давно ли тут лежали сугробы, землю, было, ломом не возьмешь, а теперь ишь что!

— Благодать, одно слово!..

Все были очень хорошо настроены. Когда собрались все, разделили по первой полосе и друг перед дружкой принялись за работу.

Загремели косы, зажужжала трава. Влас и за работу принялся вяло. Нескладно размахиваясь, он сбивал, а не срезал траву. Зато Сидора отличалась: она делала такие ловкие движения, брала широкие прокосы и косила чисто и гладко. Влас, как ни был плохо настроен, не мог не залюбоваться ею. Но это не успокоило его, а еще более растравило в нем его чувство, и в конце концов он совсем расплелся. Люди кончили эту полосу и пошли на другую, закричали к жеребью, но у Власа оставался еще не скошенным сшибок. Сидора зашла к нему наперед и проговорила:

— Ступай уж, дели там, а я здесь докончу!..

Влас перешел на другую полосу, но дело у него и тут не спорилось. Он сам себя не узнавал: такой ли он был прежде косец? Это его раздражило, и он крепко выругался.

— Что это ты такой сегодня? — удивленно глядя на него, спросила Сидора.

Влас взглянул на нее пристальным взглядом. На лице его играли краски и глаза горели безумным огнем. Он, однако, отвернулся от работницы, медленно нахлобучил картуз, нагнулся, взял клок травы и стал вытирать им косу.

— Сказал бы я тебе словечко, да здесь не место и не время, — сквозь зубы проговорил он.

— Какое словечко?

— А такое, — таким же тоном добавил Влас и, вскинув косу на плечо, поплелся на другой конец полосы.

Сидора проводила его изумленным взглядом и, не поняв ничего из его слов, стала разбивать подкошенный вал травы.

По окончании первого утра хохловцы решили спрыснуть начало покоса и послали за водкой. Влас до этого редко пил водку, говорил, что не понимает в ней скусу, но на этот раз он всю приходившуюся на его долю выжег, как огнем, и сделался навеселе. Он почувствовал, как давившая его тягота рассеялась, — ему стало легче и веселей. И он уж шел домой не то что на работу. Иринья, увидав его, удивилась.

— Никак, ты вина натрескался?

— Ой, пить будем и гулять будем, когда смерть придет, умирать будем! — пропел Влас, щелкая пальцами, и весело засмеялся.

— Этого еще недоставало, — угрюмо пробурчала Иринья.

— что ж такое, нам не пить, а кому же пить-то? — бормотал все более и более раскисавший Влас. — Живем хорошо, а ожидаем лучше.

Он опустился на лавку, подозвал к себе Дуньку, поднял ее на руки и начал ее целовать.

— Дочка моя милая, эх ты, моя черноглазая!

Он пообещал Мишке в первый рынок купить складной ножичек. Пошутил с Сидорой. Сидора, видевшая его первый раз пьяным, громко смеялась:

— Батюшки, какой ты чудной-то, вот чудной-то!..

Влас тоже смеялся на ее смех, но когда он после обеда улегся в полог отдыхать, Иринья услыхала, что он всхлипывает.

XI

Покос был в самом разгаре. Погода стояла хорошая, и уборка шла без остановки. Работали все еще весело. Иринья все глядела на мужа с работницей с беспокойством. Она следила за каждым их шагом. Откуда бы они ни приходили, она сейчас окидывала их испытующим взглядом. Часто она ночью спохватывалась и, думая, что Власа нет, торопливо шарила руками вокруг себя. Влас видел, что и Сидора догадывалась, в чем ее подозревают, но ее, кажется, нисколько это не угнетало, а скорее забавляло. Она с улыбкой поглядывала на ревнивые взгляды хозяйки и, кажется, готова была ее подразнить.

Однажды, придя с лугу, Сидора проговорила:

— А сегодня на лугу что смеху-то было.

— На что? — спросил Влас.

— Иван Петров свою жену раздразнил.

— Чем же? — улыбаясь загодя, уверенный, что услышит что-нибудь веселое, повторил вопрос Влас.

— Огребали они вместе, после огребки стала она его домой звать, а он не пошел. ‘Я, говорит, около девок посижу’, — она и разбрюзжалась: ‘Тебе только с девками, а на жену-то глядеть не хошь?’

Сидора весело захохотала. Ее смех поддержал Влас. Иринье это было не по душе, и она угрюмо пробурчала:

— Ишь как вам любо это!

— А то что же теперь, плакать над ней, когда она такую дурь оказывает.

— Да еще на людях, — поддакнул работнице Влас. — И муж-то тоже умен — от жены да к девкам.

— Ведь он шутя!

— Нашел тоже чем пошутить.

— Чем-нибудь себя развеселить, а то от нее-то, видно, ни песен, ни басен, ни добрых слов.

— Что же она, неш не человек?

— Человек, да не настоящий.

— Ваше теперь счастие, что вы хороши, не всем таким быть, надо кому-нибудь и похуже.

Иринья сказала это с таким раздражением, что у нее покраснело лицо и засверкали глаза.

Сидора перестала смеяться и насупилась.

— Мы про себя не говорим.

— Ну и другим нечего бока промывать, а то ишь хороши очень — никто по-вашему и жить-то не потрафит.

— Баба, не горячись! — шутливым тоном окрикнул жену Влас.

— Что ж мне молчать-то, я не в чужом доме, кого мне бояться-то?

— Стыда бойся, дура! — уже серьезно сказал Влас — Что из пустяков себя-то надрывать.

— Другие ничего не боятся — ни совести, ни стыда, а мне была нужда опасаться!

— Кто это не боится ни совести, ни стыда? — принимая намек на свой счет и в свою очередь ощетиниваясь, проговорила Сидора.

— Да хоть бы ты!

— Что же это я такое без совести делаю?

— Сама знаешь!..

— Я ничего не знаю, ты скажи.

— Нечего мне тебе сказывать-то, не маленькая!

— Нет, говори! — уже свирепо крикнула Сидора и наступила на Иринью. — Что это мне слова становится нельзя сказать, все пересмешки да пересуды. Чем я тебе не услужила? Не по нраву, рассчитывай, а так измываться нечего.

— Работаешь-то ты хорошо, да делаешь нехорошо.

— Что такое, докажи! Я за собой худа не знаю, а ты знаешь!

— Нет, и ты знаешь!

— Нет, не знаю!

— Нет, знаешь, шкура ты этакая! — невзвидев света, взвизгнула Иринья, и в голосе ее послышались отчаяние и слезы. — Ты меня с мужем разлучила, разлу-у-чница!..

Сидора, как кошка на мышь, бросилась на Иринью, схватила ее за волосы и ударила об пол. Влас кинулся на Сидору, обхватил ее обеими руками под мышки и стал оттаскивать от жены. Он запыхался и, не помня себя, кричал:

— Что вы, что вы, дьяволы! Да как вы смеете? Я вас водой оболью!

— Хоть кипятком! — пересевшим голосом и отходя в сторону, тяжело дыша, проговорила Сидора. — Я позорить себя незнамо кому не дам. Какая я шкура, какая разлучница? Что я, какая-нибудь? Я, слава богу, в девках жила честно, благородно до двадцати четырех годов, замужем — никто ничего не скажет, а ты меня позорить!

— Сволочь ты, сволочь… — выла Иринья, сидя на полу растрепанная, с оцарапанным виском. — Тебя со двора-то грязной метлой!..

— Нет, не пойду, а коли пойду, то за весь срок деньги вытребую, за бесчестье на суд на тебя подам. Я те покажу, как честных баб срамить.

Сидора так разошлась, что Иринья, несмотря на полученную ею обиду, чувствовала, что ее подозрение на нее напрасно. От этого ей стало еще горше, и она, не поднимаясь с пола, продолжала плакать.

Влас посмотрел на Сидору и Иринью и, злобно плюнув, вышел из избы.

Вернулся домой Влас только вечером, он был пьянее, чем в первое утро покоса. Он уставился на Иринью свирепым взглядом и проговорил:

— Жена, погляди на своего мужа, да простися — был он к тебе хорош, да весь вышел.

Иринья сидела в это время в углу и что-то зашивала, она молча взглянула на него, встала с места и отвернулась в угол.

— Зарезала ты меня, совсем с пахвей сбила. Понимаешь ты это дело или нет?

В избу вошла Сидора, она была угрюмая. При виде работницы пьяный Влас расцвел в улыбку и проговорил:

— Сидора, милая ты моя, дай я тебя поцелую!

— Милая, да не твоя, — грубо проговорила Сидора и стала собирать на стол.

— Дай я тебя, говорю, поцелую!

— У тебя эна хозяйка есть, целуйся с ней, сколько душа желает.

— А если я тебя желаю?

— Мало что ты-то желаешь, да я-то не хочу.

Влас принужденно засмеялся и проговорил:

— Ой ли!.. Ну и наплевать, мы коли с хозяйкой поцелуемся.

Он подошел к Иринье и хотел ее обнять. Та снова отвернулась и вышла из избы.

XII

Целую неделю Мигушкины не глядели друг другу в глаза, хотя от утра до вечера были вместе, работая на покосе и убирая высушенное сено. Травы в этом году уродилось так много, что они за день еле успевали управляться с ней. Все страшно уставали, ели наскоро, спали по четыре часа в сутки. Один шутник сказал как-то на лугу:

— Я думаю, теперь ни один плясун хорошо не спляшет.

Был уже конец июля. Жары, стоявшие все время, стали перемежаться, по небу забродили облачка, роса несколько дней не выпадала — ожидали дождя. Дождя все желали, потому что все замерло от жары и жаждало влаги. Хорошие травы были выкошены и добивали уже так кое-что. В один день раскинули полосы для косьбы, разделенные для подъемки. Подыматься они должны были на будущий год, а в этом году положили расчистить на них кусты и пользоваться каждому травой. Влас с Сидорой скосили полосу утром, а после чая пошли ее огребать. Еще когда они выходили из дома, облака в одном углу неба собирались в огромную тучу, когда же они пришли на полосу, до них донеслись глухие раскаты далекого грома. Влас и Сидора только что было принялись сваливать траву в валы, как новый гул заставил их поднять глаза кверху. Над ними быстро неслась к востоку сплошная туча, она закрывала половину неба и подбиралась к солнцу, хвост тучи был белый, и он соприкасался с землею уже заметным издали дождем. Вскоре крупные капли дождя начали падать и на них.

— Намочит! — сказал Влас и обернулся кругом, неподалеку от них на чьей-то полосе стоял еще не вырубленный куст. Влас решил пока под ним спрятаться. — Пойдем, — сказал он Сидоре и бегом побежал к кусту.

Сидора не отставала от него. Влас оглянулся на нее, и сердце его сильно забилось. Подойдя к кусту, он нагнулся и полез в его чащу. Сидора лезла за ним. Сучья молодых елок в одном месте сходились шатром, Влас примостился под этим шатром. Сидора осталась с краю. Но только они разместились, как пошел очень крупный и очень теплый дождик. Сидору стало доставать, она невольно подалась вглубь и придвинулась к Власу.

Сердце Власа продолжало стучать без умолку, голова его горела, в горле першило, в руках и ногах чувствовалась дрожь. Мысли путались в голове, и если бы он задумал что сказать, то едва ли бы его язык легко ему повиновался.

Вся сила чувства, которую он испытывал к Сидоре, поднялась из глубины его сердца и охватила его всего. Он видел, что подошел случай решить все, и страшно хотел им воспользоваться и боялся его упустить.

‘Если на этот раз пропущу, ну, тогда и ждать нечего’, — подумал он и почувствовал, как его обуял какой-то страх. В мыслях решимость была полная, но язык его не слушался.

Вдруг он набрался смелости и, откашлянувшись и постаравшись овладеть голосом, проговорил:

— Подвигайся сюда, а то прольет!..

— И то, — сказала Сидора и еще ближе двинулась к Власу.

— Вот сюда, совсем ко мне, — сказал Влас и дрожащими руками взял ее за локти и подтащил к себе.

Сидора молча высвободилась из его рук, подняла голову и села неподалеку от него, поджимаясь, как курица, и стараясь, чтобы на нее не попала ни одна капелька.

Влас уже окончательно не мог владеть собой. Он протянул руки, стараясь обвить их вокруг шеи Сидоры, и прерывающимся голосом проговорил:

— Сидора!..

— Ну? — сказала Сидора, взглянула к нему в глаза и взялась своими руками за его руки.

— Моя баба грешит на нас… напрасно… Так пусть уж это будет не напрасно.

Сидора нахмурила брови, быстро оторвала его руки от себя и проговорила:

— Что это ты выдумал?

— Не сейчас я это выдумал, давно хотел сказать тебе, да все случая не выходило.

— Лучше бы его и не выходило.

— Отчего?

— А оттого… пустые это речи.

— Сидора! — умоляюще воскликнул Влас. — Пожалей ты меня!..

— Жаль тебя, да не как себя.

— Что ж тут тебе-то, господи!

— Ну, уж это мое дело…

— Сидора!..

— Перестань, не трепли зря языком… все равно ничего не выйдет.

— Сидорушка! — чуть не со стоном крикнул Влас и опять хотел обнять ее и притянуть к себе. Сидора увернулась от него и отстранила его руки. Глаза ее засверкали.

— Лучше не приставай! Как тебе не совестно: ты человек женатый, у тебя дети, а что ты задумываешь? Ишь ты, осатанел…

— Сидора, я на што хошь для тебя пойду!

— На кой ты мне! Очень ты мне приболел! — с дикой злобой воскликнула Сидора. — Ах вы, паскудники! Все им, мужики-то, такие. Летось один проходу не давал, нонче другой… Вы для того работниц-то нанимаете, женам на смену?

Власа охватило отчаяние. Он никак этого не ожидал. Да неужели это правда? Он не верил себе.

— Нет, ты послушай! — задыхающимся голосом шептал Влас.

— Нечего мне слушать… Отстань, сиди смирно да молчи, а то я тебя вот на дождь выпихну.

— Так пихай! — крикнул не помня себя уже Влас. — А не уйдешь ты от меня! — И он набросился на Сидору, обвил ее стан обеими руками и стиснул его изо всей силы.

Он очутился к ней лицом к лицу в такой близости, в какой никогда не бывал. Он уж намеревался впиться в ее губы своими губами, как вдруг заметил, что вся она побагровела, глаза ее загорелись безумным огнем, и вслед за этим он почувствовал, как горло его сдавили жесткие, сильные пальцы. В его глазах забегали круги, к вискам прилила кровь, и он чуть не потерял сознания. Руки его сами собою распустились, он выпустил стан Сидоры из своих рук и грохнулся ничком на игольник. Горло его в это время освободилось, но его самого свернули в комок и сильно толкнули из-под куста, сейчас же он почувствовал под собою не игольник, а траву, и сверху на него посыпался дождик, он открыл глаза и увидал, что он уже не под кустом. Он вскочил на ноги, горя безумным желанием продолжать борьбу и во что бы то ни стало быть победителем, с таким намерением он бросился опять и глубь чащаря. Но он не рассчитал, как ему пригнуться, и ткнулся лицом в еловый сук, уколовший его и обдавший его дождем. Влас схватился за лицо, провел по нему рукой и почувствовал, что охватившее его безумие исчезает и он уже входит в полное сознание.

Но он все-таки полез под куст, сел неподалеку от Сидоры и с печальным укором проговорил:

— Что же это ты со мной делаешь?

— А ты со мной что делаешь! — звенящим голосом, в котором слышались слезы, проговорила Сидора. — Что ты ко мне пристаешь, аль я от тебя добиваюсь чего? Господи боже, зачем ты меня зародил такую несчастную!

И она закрыла лицо руками и всхлипнула.

Влас совсем отрезвился. Он представлял себе, что здесь случилось, и вдруг жгучий стыд, какого он никогда не испытывал, охватил его, он не мог уже находиться вблизи Сидоры, выскочил из-под куста и бросился ничком на траву, совсем не замечая, что над ним гремит гроза и льет дождик. И когда его всего промочило до нитки и охватила дрожь, он поднялся с места и, поднявши на плечо грабли, зашагал ко дворам.

XIII

После этого Влас проснулся среди ночи, и вдруг в его памяти с поразительной ясностью встало то, что случилось с ним в прошедший день. По его спине пробежал мороз, и он с ужасом подумал: ‘Господи, неужели это не во сне?’ То, что случилось, было не во сне. В сердце Власа поднялась глухая, ноющая боль. Он лег ничком, стиснул зубами подушку и лежал так, пока сон не охватил его.

На другой день косить не пошли, и Влас провалялся в пологу все утро. Ему не спалось, но и не хотелось вставать. Ну как он взглянет в глаза Сидоре, жене! Как будет отвечать на невинный детский лепет! Он, этакий дурак, остолоп, орясина! Он, свалявший такого дурака накануне! Эх, да можно ли ему теперь на свет глядеть, да стоит ли?

Прямо из полога Влас через заднюю калитку ушел со двора и пришел домой к обеду — пьяный, как грязь.

Через три дня кончили покос и, чтобы обмыть косы, хохловцы взяли ведро вина, и Влас опять выпил всю свою долю. Иринья плакала, глядя на то, что делается с мужем, и говорила, что им не миновать теперь пропадать. Не радовалась и Сидора: она ходила угрюмая и заметно стала худеть. Работала она по-прежнему, но от нее уже не слыхали ни шуток, ни песен, порой она по целому дню не выпускала и простого слова.

Время пошло быстрее. Солнце позже всходило и раньше садилось. Ночи стали длиннее. Работа из лугов перешла в поле. В этих работах больше приходилось участвовать всей семье, и Влас был этим очень доволен. Он боялся оставаться с Сидорой с глазу на глаз и избегал этого. При воспоминании о том, что между ними произошло, он чуть не вскрикивал, и какое бы то дело ни было у него, оно валилось из рук. Он совсем изменился, стал угрюмый, осунулся, подурнел. Работал он машинально, творил только по делу и при каждом случае напивался. Напивался он так часто, что уж Иринья перестала этому удивляться, она только все чаще и глубже вздыхала и делалась темней и в лице, и во взгляде.

XIV

В начале сентября ко двору Мигушкиных подъехала подвода. На телеге сидела девка, небольшая, худощавая, белокурая, с редкими веснушками по лицу. Мигушкины в это время обедали. Сидора, заметив подводу, вдруг преобразилась, ни слова не говоря, вдруг поспешно вылезла из-за стола и выскочила из избы.

Влас и Иринья переглянулись в недоумении, потом Иринья выглянула сквозь окно на улицу.

— Целуются, знать, родная ей! — говорила она, видя, что делается на улице, и вдруг воскликнула: — Батюшки, да это ее золовка, а я не узнала сразу!

Сидора и ее золовка вошли в избу. Девка помолилась и поздоровалась. Мигушкины ответили. Сидора, необычайно возбужденная, сказала:

— Ну, хозяева, вот вам вместо меня сменка, а я от вас уволюсь.

— Надолго ль? — спросила Иринья.

— Да уж, может, до отставу: муж в побывку пришел.

Она казалась такою цветущею и радостною, какою ее давно не видали. Иринья глядела на нее и изумлялась перемене в ней. Ей чувствовалось, как дорог бабе муж, и опять ее подозрения поколебались. Неужели она, коли так мужа любит, баловаться будет, — а впрочем, чужая душа потемки. Она взглянула на Власа. Во взгляде его сквозила тяжелая грусть, эта грусть, видно, камнем давила ему грудь. Влас вдруг тяжело вздохнул и отвернулся в сторону. В сердце Ириньи опять заточил обычный червяк, и она с злорадством подумала: ‘Вздыхай не вздыхай, и теперь уж не твоя’.

— Ничего, хозяева, что я вместо себя другого человека-то поставлю? — спросила Сидора.

— Ничего, ничего! — весело проговорила Иринья.

Сидора не стала и дообедывать, а быстро собрала свое добро, оделась и уехала.

Золовку Сидоры звали Александра. Она только еще выравнивалась в девку. У ней не было ни такой силы, ни сноровки, как у Сидоры, но Иринья глядела на это сквозь пальцы, она была с нею ласкова, как с гостьей, всегда говорила с ней, рассказывала, расспрашивала, она точно ожила. Но Влас с каждым днем все ниже и ниже опускал голову. Ему безотвязно лезли в голову мысли о Сидоре, о его чувствах к ней, о схватке ее с женой, о своей неудаче. Он представлял ее с мужем, их взаимную любовь и чувствовал себя, что он самый несчастный человек на свете. Ему тогда делалось непонятным, зачем он живет, хозяйствует, растит детей. Для чего все это? И такие мысли преследовали его чем дальше, тем больше. Заглушал он их только тогда, когда напивался.

Пьяный он не буянил, но держался так, что все его стали бояться: и Иринья и ребятишки. Но всех больше его боялась Александра. Она признавалась Иринье, что она еще не видала таких нелюдимых мужиков. Иринья вздыхала и соглашалась с ней. Она сама до этих пор его не знала.

XV

В осенний Сергиев день в уездном городе была ярмарка. Влас повез туда продавать воз льняного семени и предполагал там купить кое-что для ребятишек. Воз он направил с вечера, и едва перевалило за полночь, он встал и стал справляться в путь.

Ночь была ясная, звездная, взошел месяц, и хотя его осталось не больше половины, но от звезд и месяца было довольно светло. Дорога, по случаю стоявшей сухой погоды, была гладкая, лошадь тянула воз свободно. Влас забрался на мешки, перекинул ногу через грядку и сидел так, покачиваясь от толчков телеги.

Он, как и всегда последнее время, думал о Сидоре и с душевной болью старался разгадать, что же это его притягивает так к ней. Он хорошо сознавал и сначала, а теперь тем больше, что ему ею не обладать. У ней есть муж, притом же она к нему совсем равнодушна. Она, должно быть, любит своего мужа, и ‘баловать’ она не пойдет, самое умное — ему выкинуть ее из головы. Но он этого не может. Он разбился мыслями во всем: его оттолкнуло от жены и от детей. Уж не колдовство ли это? Но Влас сейчас же прогнал эту мысль: какой оно могло иметь смысл? Другое дело, если бы баба хотела его приколдовать. Влас терял голову и чувствовал, как у него заходит ум за разум.

— Если бы нашелся такой человек, отворожил бы меня от нее, ничего бы, кажись, не пожалел, — вслух подумал Влас, — ей-богу!

И он опять стал убеждать себя, как это не идет ему этим заниматься. Вот он запил, за одно лето оказал в себе такую прыть, какой никто в нем не ожидал. А в какое положение он ввел жену и себя! При воспоминании об этом у Власа захватило дух и краска залила лицо. Что это? К чему это?

Но вместе с тем образ Сидоры продолжал стоять в его воображении и все, как всегда, в притягательном виде. Власу стало от этого больно до слез, и он горько вздохнул.

Когда он стал подъезжать к городу, уж рассветало. Ярмарочный гул, как шум высокого леса, или журчанье далекой реки, стоил над городом, несмотря на ранний час, и тем самым втягивал всякого попавшего в этот водоворот в деловое настроение. Влас тоже оставил свои мысли и думал о другом. Он задумался о том, где ему лучше встать на базаре, почем просить за семя, как продавать его. И чем ближе он подъезжал к городу, тем больше делался обоз и тем отчетливее становился ярмарочный шум. Теперь уж доносились отдельные голоса, мычали проданные коровы, блеяли овцы, люди галдели во все горло. Несмотря на раннее утро, купля-продажа шла вовсю.

Власа встретили на дороге и не дали ему стать на место, как начали покупать товар. Влас, не любивший никогда калякать, продал семя с двух слов, и его повели ссыпать семя.

Ссыпав семя и получив деньги, Влас уставил лошадь, задал ей корму и вышел за ворота. Только он очутился па улице, как в ближайшей церкви ударили в колокол. Влас снял шапку и перекрестился. Колокол, потрясая воздух, прогудел еще и еще, и вдруг полились звучные и мерные удары, у Власа что-то дрогнуло внутри. Он проникся умилительным настроением, и его вдруг потянуло в церковь. ‘Пойду я помолюсь святому угоднику, не поможет ли он избавиться мне от моего попущения. Больше ничего делать не остается, — надо как-нибудь бороться’. И он пошел в церковь.

Церковь была не то что в Хохлове: иконостас ее горел резьбой и позолотой. Везде были зажжены сотни свечей, толпа народу валила во входную дверь и разбродилась по разным углам вместительного храма. На клиросе стояли, откашливаясь, певчие, на другом клиросе дьячок читал часы.

Влас взял две свечки, сам поставил их на канун и спасителю и, ставши в уголок, истово стал молиться.

Он выстоял всю обедню, подошел ко кресту и вышел из церкви с серьезным, несколько вытянувшимся лицом и умиленным взглядом. Он прошел на постоялый двор, поправил у лошади корм, осмотрел ее и направился к трактиру пить чай.

XVI

Трактиры все были переполнены, и Влас едва выждал себе место за небольшим столиком. Люди пили водку, но Влас решил ничего не пить, кроме чаю, закусить, а потом напоить лошадь, закупить, что надо, и отправляться домой.

После церкви он чувствовал внутри себя мир и тишину, давно ему незнакомые, и наслаждался этим. Давно он не испытывал такого состояния и упивался им. Он сидел, не обращая никакого внимания на других, и спокойно пил чашку за чашкой. Допив последнюю чашку, он отправил в рот оставшийся кусок калача и поднял глаза от стола, чтобы подозвать к себе полового. Глаза его уперлись во входную дверь, и в этой двери в это самое время мелькнуло что-то знакомое, причем только было успокоившееся сердце его опять затрепетало. Он вгляделся и увидал, что в трактир входит Сидора. Власа точно ударило обухом, голова его закружилась, в глазах замелькали огни.

Сидора была разодета по-праздничному. На ней была суконная жакетка, легкая шаль лежала вокруг шеи, голова была покрыта шелковым платком. Она вся сияла радостью и довольством. Вслед за ней показался долговязый, сутуловатый солдат, державшийся одной рукой за небольшие белокурые усы, как бы боясь, чтобы они не отвалились. Влас стал вглядываться в солдата, и тот ему не понравился. Он никак не ожидал, чтобы у Сидоры был такой муж. У него был четырехугольный лоб, мутные светло-серые глаза, сидевшие очень близко друг к другу. Красные веки его были воспалены, и на лбу его совсем не было заметно бровей. Нос был невелик, но он очень вытянулся книзу. Все лицо его имело грязноватый цвет и было покрыто редкими рябинами. Угловатый подбородок он брил. Застегнувши серую шинель на все пуговицы, он щеголял военной выправкой, хотя она к нему не очень шла. Свободных мест в трактире не было, и Сидора с мужем зорко выглядывали себе порожний стол. Влас не утерпел, чтобы не выслужиться перед работницей, и крикнул:

— Эй, земляки! Места, что ль, не найдете? Идите, я вам свое уступлю!

Сидора, увидевши Власа, всплеснула руками, сделала смеющееся лицо и проговорила:

— Батюшки, кого я вижу-то? Иван, — обратилась она к солдату, — погляди, это мой хозяин!

Сидора и Иван протискались к Власу и стали здороваться.

Влас ответил на их приветствие и пытливо взглянул на солдата, желая угадать, — сказала ему Сидора про их кутерьму или нет.

Солдат стоял перед ним вытянувшись, и Власу показалось, что и в позе его, и во взгляде нет того высокомерия и сознания собственного превосходства, которые непременно должны бы быть, если бы Сидора посвятила его в свою тайну. А стало быть, она ему ничего не говорила. Власу сделалось веселей, и он проговорил:

— Подсаживайтесь, — лучше этого не найдете!

— Могим, здесь так здесь, — сказал солдат, и Влас стал подниматься.

— А ты куда ж? — опять смеясь, спросила его Сидора.

— На базар, я уж кончил.

— С нами компанию разделите! — предложил ему солдат, занося ногу через скамейку. — Чай на чай ничего, это палка на палку — плохо.

— Знамо дело, а то мы его и отпустим, — проговорила Сидора.

Влас немного помялся, взглянул на Сидору и проговорил:

— Можно, отчего же!..

— Ну, вот так-то, — все смеясь, сказала Сидора, — а то работали все лето вместе, а погулять ни разу не пришлось.

— Давай погуляем, — заражаясь ее весельем и чувствуя, что только что нашедшее на него состояние опять исчезло, сказал Влас и велел подать им чаю.

— А холодное что кушаете? — спросил Иван.

— Есть грех.

— Так давай прежде холодненького!

Солдат в свою очередь постучал и приказал подать бутылку водки.

— С кого начинать? — спросил солдат, когда водку подали.

— А вот с нее, — нежно глядя на Сидору, сказал Влас, — как, значит, она, так и мы.

— Ну, смотри! — сказала Сидора и выпила весь стакан.

Когда выпили эту бутылку, другую спросил Влас. Опорожнили и эту, Влас спросил третью. Пили все поровну, и все захмелели. Все говорили, стараясь что-то сообщить друг другу, но понимать сообщаемое никто не был способен, поэтому все слова шли в воздух. Солдат то и дело повторял:

— Это я в полку солдат, а тут я енерал-фидьмаршал, — и, хватая пробегавшего полового, он останавливал его и велел вытягиваться перед собой во фронт.

— Кавалер, кавалер, одно слово! — лепетал заплетающимся языком Влас. — Ты кавалер, а жена твоя кавалерша. Тоись такая она работница, одно слово — золото, а не человек! Так, что ли, Сидора?

— Ничего я не знаю, — говорила Сидора, вздыхая и раскрасневшись, с умилением глядя на своего Ивана.

— Что ты на него глядишь? Ты на меня гляди! — беря ее за руку, кричал Влас. — Я тебя хвалю и всегда хвалить буду.

— А ты говори: рада стараться!.. Дура, — поучал жену Иван.

— Она и старается: если бы она была моя хозяйка, а не работница, я бы в три раза лучше жил… Вот ей-богу!..

— Так ты прибавь ей… прибавь ей на платье, коль доволен!

— Прибавить, отчего ж? Сколько хочешь, мне все равно, хоть пять, хоть десять рублей. Вот они, деньги-то!..

Влас вынул кошелек и достал из него две монеты.

— Вот оно, золото-то! Хошь, подарю?.. А?.. Хошь?..

Сидора молчала. Прислонившись к мужу, она забыла все на свете.

— Хошь, озолочу, спрашиваю? — бормотал Влас и опустил золотые на дно винного стакана, налил его водкой и поставил перед Сидорой.

— Пей и пользуйся, слышь!

Сидора отрицательно замотала головой.

— Пей, дура! — сказал ей Иван. — Хошь, я помогу. — Он взял стакан, отпил из него половину и поставил остатки перед женой.

— Остатки-то сладки, попробуй!

Сидора выпила водку, опрокинула стакан, взяла в руку золотые и проговорила:

— Куда ж мне их?

— Давай я спрячу, — сказал Иван, — а там отдам.

Он достал из кармана кошелек, положил туда деньги и проговорил, обращаясь к жене:

— Ну, теперь благодари!

— Покорничи благодарим, — проговорила Сидора и протянула Власу руку.

— Не так, в губы, дура! — поучал муж жену.

Сидора поцеловала Власа в губы. Влас, оторвавшись от Сидоры, изо всей силы застучал чайником и необыкновенным голосом крикнул:

— Эй, еще водки, закуски подавай!..

XVII

Александра на два праздника отпросилась домой, и Иринья была одна с ребятами. День прошел, наступил вечер. Власа из города все не было. Иринья то и дело выходила из избы, поглядывала, не едет ли муж. Влас не ехал. Все соседи уж приехали, Иринья пошла спрашивать про него у одного мужика.

— Не видал ли ты моего там в городе-то? — спросила Иринья.

— Видал.

— Продал он семя-то?

— Давно продал.

— Что же он там шьется-то?

— В канпанию попал, ну и загулял. Ты бы поглядела, какая канпания-то: работница ваша прежняя, муж ее — кутят разлюли-малина, весь стол бутылками уставлен, колбаса на закуску, сухари.

— Что же он, пьяный?

— Лыка не вяжет.

Иринья почувствовала, как около глаз закололо и в них пошли круги.

— Пес он страмной!.. — пролепетала она и, заливаясь слезами, пошла ко двору.

Дома она обхватила в охапку ребятишек и стала выть в голос. Она плакала с причитаньями, и из этих причитаний можно было разобрать, на что она жаловалась перед судьбой. Она вспомнила прежнее безмятежное время и сожалела о нем. Она думала, что оно никогда теперь не воротится, а прошло оно бесследно и безвозвратно. Нашел на нее Касьян-высокос, поглядел на их дом и унес счастие и покой, словно вихорь злой. Погиб ее муж, добрый и ласковый, радетель для жены и детей, пропал их поилец-кормилец на вечный век. Придется ей теперь горе мыкать да кукушкой куковать.

Ребятишки тоже плакали. Дунька ревела во весь голос, а Мишутка пробовал уговаривать мать. Иринья охрипла от плача, голос ее пересел, глаза опухли, — тогда только перестала она.

Был уж вечер. Иринья приготовила на ночь воды, принесла дров и опять пошла поглядеть на выгон мужа. Она долго стояла за околицей, прислушиваясь, и понемногу ее слух стал различать, что где-то гремела телега. Давно уж смерклось, разглядеть, где едут, было нельзя. Иринья решила ждать. Если едет не Влас, то она и у этого спросит про него. Подвода приближалась. Лошадь бежала полной рысью и уж была недалеко от села. Вот понемногу вырисовалась дуга, потом голова лошади, лошадь была их. Сердце у Ириньи забилось, она перегородила лошади дорогу, остановила ее и заглянула в телегу.

В телеге на мешках лежал Влас, свернувшись в комок. Он крепко спал, и от него несло перегорелой водкой. Иринья взяла вожжи, села на грядку и тронула коня.

Подъехавши ко двору, Иринья соскочила с телеги и стала выпрягать лошадь. Потом она растолкала Власа и стала стаскивать его с телеги.

— Сидора, Сидора… — бормотал Влас.

— Сидора! Арапником хорошим тебе Сидору-то задать, вот ты будешь знать, — ах ты, беспутная твоя голова!

Она дернула его. Влас торчком ткнулся в землю, тотчас же поднялся на четвереньки и хотел было встать на ноги. Иринья подхватила его под руки и потащила домой.

В избе Влас тотчас же растянулся на полу, повернулся навзничь и громко захрапел, задрав нос кверху. Ребятишки в темноте забрались в угол и со страхом прислушивались к храпу: они никогда не видали отца в таком состоянии.

— Миска! Тятя помилает?.. — спрашивала Мишутку Дунька.

— Не — пьяный! — отвечал Мишутка.

— Отчего?..

— От вина, знамо, натрескался!

— Тятя холосый, засем лугаешься?

— Ну, поди, поцелуй его.

— Я боюсь.

— А говоришь — хороший.

Иринья между тем выбрала все в телеге, и там, кроме пустых мешков да веретья, ничего не было. Они сговаривались, чтобы Власу купить ребятишкам материи на крышу шубы Мишке, чулки Дуньке и еще кое-что, но, видимо, Влас ничего не купил. ‘Загулял и забыл’, — подумала Иринья и пошла в избу.

В избе Иринья зажгла огонь и стала раздевать Власа. Влас ругался и отмахивался, но Иринья все-таки стянула с него поддевку и разыскала кошелек: ей хотелось узнать, сколько он прожил денег. Но в кошельке денег было мало. Иринья не поверила глазам: денег у него должно быть много, неужели он все прогулял? Она выворотила кошелек, обыскала все карманы, но ничего не нашла. Она опять опустилась на лавку и долго сидела молчком. Ей в эту ночь не было и сна: она чувствовала, что прежнее счастие разбито окончательно, жизнь вступает в другое русло, и как она потечет по этому руслу — бог весть.

Утром она встала как разбитая и даже не знала, что ей теперь делать.

XVIII

Влас проснулся позже ее. Он прошел на лавку и долго сидел на ней как ошалелый, потом он протер глаза и стал шарить у себя в кармане. Не найдя ничего в одном, он отыскал поддевку и полез в нее, но и там ничего не было. Охрипшим голосом он спросил у Ириньи:

— Где кошелек?

— На что тебе? — с невыразимою ненавистью глядя на мужа, спросила Иринья.

— Где кошелек? — не отвечая на вопрос жены и возвышая голос, спросил Влас.

— Да на что тебе кошелек-то, в нем ничего нет!

— Врешь!

— Что мне врать-то, на, погляди!.. — И она, взявши кошелек с полки, кинула его мужу.

— Врешь! Ты обобрала деньги!

Иринья вышла из себя и закричала:

— Ах ты, забулдыга этакий! Прогулял все с своей сударушкой да на меня сваливает… Ах ты, непутевый!..

— С какой-такой сударушкой? — зыкнул Влас, и глаза его свирепо сверкнули. — Ты опять свое.

— Где ж ты их дел-то? Где ж ты напился-то как стелька? Ну, скажи…

— Где бы ни на есть, да не смей ты меня порочить! Я тебе все ребра переломаю.

Влас был неузнаваем: он совсем озверел, глаза его точно хотели выскочить, руки дрожали, голова тряслась, в таком состоянии от него всего можно было ожидать.

— Подавай деньги!.. — гаркнул Влас.

От его крика проснулся спавший на полатях Мишка и вскочил оттуда горошком. Влас стал наступать на жену. Иринья оробела и выглядывала место, где бы ей поудобней ускользнуть от него. Она бросилась было около печки, но Влас сметил это, шагнул туда и загородил ей дорогу. Иринья взвыла. Влас схватил ее за плечи и повалил на пол, потом он сел на нее верхом и прорычал:

— Нет, не уйдешь, врешь…

Иринья было рванулась и вскрикнула. Мишка заблажил во все горло и бросился вон из избы. Влас, не помня себя, повторял:

— Нет, врешь! Ты скажи мне, где деньги да кто у меня сударушка?..

Иринья снова заблажила благим матом. Власа от этого крика точно чем хлестнуло по вискам. Он зажал ей рот рукой, а другой рукой, размахнувшись, ударил в ухо. Иринья, как змея, извернулась на месте и освободила из-под руки мужа рот. Она заметалась туда и сюда, и вдруг ей под руку попалось что-то железное. Иринья машинально сообразила, что это — косарь, и он в одну минуту был у нее в руках.

— Пусти!.. — провизжала Иринья.

Влас не слышал ее крика. Он схватил ее обеими руками за голову и стукнул затылком подряд три раза. Не удовольствовавшись этим, он занес было руку и хотел еще раз ударить ее в ухо, но в это время Влас совершенно неожиданно получил удар в грудь чем-то твердым и острым, он вздрогнул, удар повторился в плечо и в бок. В бок удар пришелся всего сильнее. Власа это точно обожгло, он схватился рукой за бок и почувствовал, что оттуда бьет что-то горячее. Он растерялся, пошатнулся. Иринья выскользнула из-под него, теперь уж он очутился внизу, и Иринья, вцепившись ему в волосы, прохрипела:

— Будешь? Будешь бесчинствовать?.. Сейчас убью!.. В лице Власа выражались ужас и боль. Он держался рукою за бок и лепетал:

— Иринья!..

Иринья отбросила косарь, вскочила на ноги и, задыхаясь и покачиваясь, подошла к столу. Влас очнулся на полу в сидячем положении, он все зажимал рукою бок, лицо его выражало ужас, и боль, а под ним стояла лужа крови.

В сенях застучали, и в избу вбежали Мишка и один мужик.

— Что у вас тут такое? — спросил он, пугливо озираясь кругом, ему не отвечали.

Мужик вдруг побледнел и вскрикнул:

— Караул! Смертоубивство!.. Караул!..

Вслед за этим он бросился вон из избы. Мишка кинулся к матери.

XIX

Стояла полная зима. Хохлово было занесено снегом. Только узенькие дорожки шли от дворов к пролегавшей по селу большой дороге, как рукава мелких рек, входивших в одну большую. Не было ни движения, ни оживления по улице, как летом. Кроме как во время уборки скота, редко когда и показывался человек. Однажды перед вечером на улице показался староста. Он был в новом полушубке, подпоясанный кушаком и в серых валенках. Борода его заиндевела, видно было, что он откуда-нибудь только что приехал. Он шел от своего двора к Мигушкиным.

Когда староста вошел в избу Власа, сразу с холода он ничего не мог разглядеть, но мало-помалу глаза его пригляделись. Первым староста увидал Власа. Он сидел у стола с шубой на плечах, обросший волосами, с бледным, очень похудевшим лицом и тусклым взглядом. Около него помещался Мишка с школьным букварем, и Влас растолковывал ему непонятные школьные мудрости. Иринья, сгорбившись, с лицом без кровинки, пряла около суденки, а около нее делала из тряпок куклу Дунька.

Иринья остановила свою самопрядку и загоревшимися от любопытства глазами взглянула на вошедшего старосту. Влас тоже повернул голову навстречу ему, оба они ожидали, что тот скажет.

Староста перекрестился на иконы и проговорил:

— Здорово живете!..

— Добро жаловать!..

— А я вам весточку принос.

— Что такое?..

Староста полез в карман, вынул оттуда два лоскутка бумаги и подал их Власу.

— На волостной вас вызывают, по вашему делу.

— А к следователю-то?

— Следователь больше не потребует, он переслал все бумаги к земскому, а земский — в волость. В волости, если хотите друг на друга искать, то можете судиться. Влас глубоко вздохнул и проговорил:

— Ну, мы не пойдем!..

— Это — ваше дело, а мое дело вам повестку отдать, а там как хотите. А ты все-таки распишись на другой повестке: мне ее отослать надо.

Влас подошел к божнице, взял оттуда заржавевшее перо и пузырек с чернилами и написал на повестке свое имя. Староста взял ее обратно и спросил:

— Ну, как твое здоровье?

— Ничего, теперь все зажило, только вот слабость во всем… Много крови вытекло.

Староста добродушно засмеялся и поглядел на Иринью.

— Вон как она тебя угостила.

Иринья бросила прясть и взглянула на старосту грустным взглядом.

— Ах, дядюшка Степан, а мне-то что через него сколько досталось этим летом, — я того за десять годов не видала.

— А кто ж тебе велел так все к сердцу принимать, ты бы похладнокровней!..

— С сердцем-то не совладаешь!..

— Тогда зачем такую хорошую нанимала? Выбирала б, что на всех зверей похожа.

— Я ведь нешто этого думала? Он прежде-то такой смиренник был, а тут вот и растаял… И что он только в голову забрал?

— Это, видно, не в нашей власти! — сказал, глубоко вздохнувши, Влас.

— Будешь охочь до сласти, на все не будет власти, — сказал староста и опять засмеялся.

Влас немного подумал и проговорил:

— Было бы понятно, если долго с человеком проживешь, а то вот только появилась и оплела.

— ‘Во сне нечайно мне явился, на сердце искру заронил, блеснул, как молонья, сам скрылся, навек спокойствия решил…’ — словами песни ответил староста и опять засмеялся.

— Может быть, не навек, а надолго, — сказал Влас. — И как мы с бабой друг перед дружкой себя оказали, не будь этого случая, може, вовек этого б не узнали.

— Ну, в ком что есть — рано или поздно выплывет, я это от хороших людей слышал.

— Так зачем же это, зачем? — спросил Влас.

— Може, судьба пошутить захотела. Ну-тка, скажи, что это за молодцы на свете живут, пусть-ка они хорошенько себя обозначут.

— Все это от самих себя… — вздохнув, сказала Иринья. — Судьба тут ни при чем.

— Может быть, и от себя, — согласился староста, встал с места и, вертя в руках шапку, готовясь ее надевать, добавил: — Так, значит, вы не поедете на суд?

— Нет, не поедем.

— Да, я еще забыл вам сказать, — спохватился староста, — ваша работница-то паспорт брала, к мужу едет.

Влас насторожился.

— Зачем же? — спросил он.

— Пишет, говорит, что он ей там место нашел, все равно, говорит, в людях-то жить, так по крайности около мужа… Веселая такая!

— Ну и скатертью дорога, — сказала, точно обрадованная этим, Иринья.

— Дай бог час, — добавил Влас и вздохнул.

— Так прощайте пока, — добавил староста, — живите-ка по-старому, а что было, то забудьте.

— Хорошо, кабы забылось! — снова вздохнувши, сказал Влас, встал от стола и перешел к приступке.

Староста еще раз пожелал им всего хорошего и вышел из избы. Иринья опять пустила в ход свою самопрядку, а Влас перешел к конику, взял с полатей подушку и лег на нее на лавке.

— Тятя, что ж ты мне еще покажешь? — спросил Мишка.

— Погоди, брат, успеешь, выучишься, все узнаешь, что нужно и что не нужно, не спеши!..

Он проговорил это таким тоном, по которому ясно чувствовалось, что на душе его смутно. Мишутка закрыл книжку и убежал на улицу. Иринья перестала прясть и подошла к мужу, нагнувшись над ним, она проговорила:

— Будет тебе кручиниться-то, пострадал и довольно, пора забывать!..

Влас медленно повернулся к ней и растроганным голосом проговорил:

— Я не кручинюсь.

— Вперед будешь умней, може, не будешь так безумствовать. Не будешь?..

— Иринья! Не поминай ты никогда о том, что было.

— Я-то не помяну, ты-то забыл бы!..

— Забуду, все забуду! Вот тебе свят бог! — воскликнул Влас, и в голосе его послышались слезы…

&lt,1901&gt,

Текст рассказа печатается по изданию ‘Крестьянских рассказов’: том 4, второе издание, 1911.

БАБЫ

I

II

III

IV

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

Читайте также: