Бабушкина внучка, Анненкова-Бернар Нина Павловна, Год: 1902 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 156 минут(ы)

БАБУШКИНА ВНУЧКА
ПОВСТЬ.

Ненси только-что проснулась и, лниво потягиваясь, дернула длинный шнурокъ сонетки. Въ дверь постучали.

— Entrez!

Въ комнату вошла блокурая швейцарка-горничная.

— Ce que dsire mademoiselle?

Но прежде чмъ получился отвтъ, въ ту же минуту изъ большой комнаты, находившейся рядомъ съ той, гд спала Ненси, появилась высокая фигура очень пожилой дамы, одтой въ черное шолковое платье съ длинной пелериной, голову ея прикрывалъ большой кружевной чепецъ. Лицо вошедшей носило слды давно уже утраченной строгой красоты. Сдые волосы были спереди слегка подвиты, и брови старательно подрисованы. Эти подрисованныя брови на совершенно старомъ, поблекшемъ лиц производили непріятное впечатлніе и оттняли еще больше холодный, нсколько острый блескъ глубоко засвшихъ въ своихъ впадинахъ, когда-то прекрасныхъ черныхъ глазъ, а прямой станъ, блыя, холенныя руки и горделивая, даже нсколько высокомрная посадка головы придавали всей фигур какую-то особую величавость. Это была бабушка Ненси — Марья Львовна Гудаурова.

Она безмолвно рукою махнула горничной, и та вышла.

— Сколько разъ я теб говорила — не зови ее безъ надобности,— замтила Марья Львовна полу-строго Ненси:— я вдь здсь — и помогу теб встать сама.

— Ахъ, бабушка, она такая смшная, эта Люси, такая смшная… Она мн нравится….— спшила оправдаться Ненси.

— Ну, хорошо, хорошо. Стань, крошка,— я буду тебя вытирать.

Ненси прыгнула на клеенчатый коврикъ возл кровати и, дрожа всмъ тломъ, терпливо ожидала конца скучной операціи, которую бабушка аккуратно совершала надъ ней каждое утро. Но Марья Львовна не торопилась. Она медленно, какъ бы смакуя, проводила губкой, потомъ — жесткимъ полотенцемъ по гибкимъ членамъ еще не вполн сформированнаго, нжнаго тла Ненси.

— Ну, одвайся, крошка!

— Ахъ, слава Богу!.. Ахъ, какъ скучно, бабушка, это обтиранье!..— И Ненси торопливо начала одваться.

— Зато ты мн скажешь потомъ спасибо, крошка, когда въ сорокъ лтъ будешь еще совсмъ молода.

— Ахъ, это такъ долго, долго ждать. Я не доживу… и потомъ — сорокъ лтъ… Ай, какая я буду старуха!..

— А твоя мать?

— О, мама молодая!..

— Но ей сорокъ лтъ.

Ненси задумалась.

— Ну, что же ты? Снимай перчатки и одвайся.

— Ахъ, да…

Ненси стащила съ рукъ широкія замшевыя перчатки, въ которыхъ всегда спала, по приказанію бабушки, и стала поспшно одваться.

‘Elle а du chien,— думала бабушка, любовно глядя на ловкія движенія Ненси и представляя ее себ уже расцвтшей красавицей въ парадномъ, пышномъ туалет декольтэ, дразнящемъ глазъ и воображеніе, окруженною толпою блестящихъ поклонниковъ.— Oui, elle а du chien!..

— А мама встала?— спросила Ненси.

— Elle fait за toilette… Ахъ, постой!— испуганно остановила бабушка Ненси, нетерпливо дергавшую гребнемъ свои длинные золотистые волосы.— Ты съ ума сошла. Дай, я сама расчешу. Ты помнишь, мы читали, почему Сара Бернаръ сохранила свои волосы: il faut les soigner — надо осторожно съ ними… Они требуютъ особаго ухода, если хочешь сохранить ихъ до глубокой старости.

— Ну, бабушка, все сохранять да сохранять — это скучно!

— О, дитя,— загадочно улыбнулась старуха:— наша жизнь прекрасна, пока она молода, и чмъ дольше съумешь казаться такою, тмъ дольше будешь жить и пользоваться счастьемъ.

— Да какъ же это, бабушка? Вотъ ты: видишь — волосы сдые, а брови надо чернить… Значитъ, все безполезно,— наставительно произнесла Ненси.

Тнь легкой не то — скорби, не то — ироніи пробжала по полнымъ губамъ нсколько крупно очерченнаго рта старухи. Держа между пальцами концы прядей золотистыхъ волосъ Ненси, она осторожно расчесывала ихъ, стараясь не зацпить, не порвать ни одного волоска.

— Вотъ, бабушка, ты и замолчала,— съ торжествомъ воскликнула Ненси,— вотъ ты и побждена, побждена, побждена!..

— Совсмъ нтъ,— снова улыбнулась старуха:— ты не можешь ничего этого понять. Наступаютъ извстные годы. Въ шестьдесятъ-семь лтъ, какъ мн, это ужъ настоящая старость, и въ такіе годы стараться быть молодой смшно, да и безполезно… Но видишь: я все же не хочу быть безобразной, какъ другія старухи, и, чмъ могу, достигаю того: мою руку всякій можетъ съ удовольствіемъ пожать, даже поцловать — она мягка, бла, пріятна, волосъ красить я не буду — c’est ridicule, но беззубый ротъ и лицо безъ бровей не эстетичны. Я не стану рядиться — это смшно, но я всегда одта просто и изящно, глядя на меня, никто не скажетъ: ‘какая безобразная, противная старуха’!

— Да, правда, правда, бабушка!— звонко захохотала Ненси.— Юлія Поликарповна… у нея одинъ только эубъ во рту, и когда она говоритъ — у нея такъ смшно и противно высовывается языкъ съ одной стороны… и потомъ она втягиваетъ губы… фуй, какъ противно!.. У-у-у, ты моя красавица, красавица, красавица!— Ненси неожиданно бросилась на шею въ старух и стала ее осыпать поцлуями.

— О, моя прелесть!.. Психея!..— шептала растроганная Марья Львовна, отвчая на поцлуи внучки.

Она посадила въ себ на колни двочку.

— А ты, ты посмотри на себя,— какъ ты прекрасна!— произнесла она съ восторгомъ, приподнявъ руку Ненси.— Смотри, какія тонкія линіи — совсмъ Психея… Все это создано для радости и счастья. И ты должна все это холить и беречь. Теперь — Психея, потомъ будешь Афродита… Помнишь… мы смотрли въ Лувр?

— Ахъ, эта безрукая?!.

Бабушка засмялась и потрепала Ненси по щек.

— О, глупенькая крошка! Это — красота!

Она спустила Ненси съ колнъ.

— Однако, будетъ!— поскорй одвайся и пей свой шоколадъ.

Въ комнату вошла легкой, моложавой походкой, въ нжно-розовомъ фуляровомъ капот, роскошно убранномъ кружевами, высокая, элегантная брюнетка.

— Bonjour, maman,— почтительно наклонила она свою причесанную по послдней мод голову, чтобы поцловать руку Марьи Львовн.

Вошедшая нимало не походила на свою мать. Это была довольно красивая особа среднихъ лтъ, съ мелкими, неправильными чертами лица. Круглыя, высоко поднятыя брови подъ низкимъ лбомъ придавали всей физіономіи не то наивное, не то удивленное выраженіе, а большіе синіе глаза краснорчиво говорили о безсонныхъ ночахъ… Въ нихъ, жило что-то животное и безстыдно-разгульное… Едва замтный пушокъ легкою тнью лежалъ надъ верхнею губою ея маленькаго, пухлаго рта, а начинающія уже отцвтать щеки были покрыты тонкимъ слоемъ душистой пудры.

— Здравствуй,— сухо отвтила на ея привтствіе Марья Львовна.— Ты уже почти готова, а мы, видишь, еще прохлаждаемся.

Сусанна Андреевна — такъ звали брюнетку — не обратила ни малйшаго вниманія на холодный пріемъ старухи и порывисто бросилась къ Ненси.

— Здравствуй, моя прелесть!

Она крпко расцловала нжныя щечки дочери.

— Ой, да какая же ты вкусная!.. У нея разв нтъ цвтныхъ рубашекъ, maman?— спросила она Марью Львовну.

— Нтъ. Я предпочитаю и для ночныхъ, и для денныхъ — блыя.

— Ахъ, нтъ, c’est si joli… rose ple… отдлать валансьеномъ,— такъ шло бы въ этой petite blonde.

— Я не люблю,— рзко отвтила старуха.

Ненси была уже въ коротенькомъ корсет ‘paresseuse’ и въ блой батистовой юбк.

— Я — злйшій врагъ такихъ корсетовъ,— почти съ негодованіемъ воскликнула Сусанна Андреевна:— это ядъ для молодыхъ,

— Пожалуйста, не вмшивайся не въ свое дло,— вспылила старуха:— я не хуже тебя знаю, что ядъ и что полезно..

Сусанна Андреевна уступила и замолчала. Входить въ препирательства съ матерью, да еще изъ-за такихъ пустяковъ, вовсе не входило въ ея планы. Она провела очень веселую зиму въ Ницц и, соблазняясь сосдствомъ Монако, постила этотъ прелестный уголокъ, гд оставила въ недлю все свое, полагающееся ей отъ матери и отъ мужа, годовое содержаніе, а теперь, воспользовавшись пребываніемъ Ненси съ бабушкой въ Савой, она прилетла сюда и, разыгрывая роль нжной дочери и мамаши, еще не успла приступить къ цли своего прізда. Предметъ ея страсти — итальянецъ изъ Палермо — ожидалъ ее въ Ницц и бомбардировалъ письмами, а Марья Львовна, какъ на зло, держала себя такъ, что просто не подступись.

Съ самаго ранняго дтства Сусанна Андреевна находилась въ странномъ положеніи относительно матери. Блестящая красавица, какою была Марья Львовна въ молодости, къ крайнему своему удовольствію, она долго не имла дтей. Она вызжала, принимала поклонниковъ, задавала пышные рауты и обды, поражала своими туалетами заграничные модные курорты и, беззаботно кружась въ вихр свтской жизни, жгла милліонное состояніе своего мужа, какъ вдругъ, совершенно неожиданно, на двадцать-седьмомъ году жизни, съ ужасомъ убдилась, что должна сдлаться матерью. Не желая, чтобы ее видли въ ‘такомъ положеніи’ ея поклонники, Марья Львовна ухала въ одно изъ отдаленныхъ помстій, проклиная судьбу, прожила она тамъ девять болзненныхъ мсяцевъ беременности, проклиная, родила дочь, которой, тмъ не мене, пожелала дать красивое имя Сусанны. Посл чего, въ сопровожденіи прелестной ‘беби’ и рослой кормилицы, снова возвратилась въ Петербургъ, въ кругъ своихъ обожателей, по прежнему стройная и обаятельная. Беби съ кормилицей помстили подальше, во внутреннія комнаты, и каждый день мамка, нарядивъ ее во все лучшее и нарядившись сама, преподносила ее ‘мамашеньк’ въ будуаръ, гд Марья Львовна, въ утреннемъ дезабилье, обыкновенно принимала, передъ завтракомъ, своихъ интимныхъ друзей. Она полулежала на кушетк, передъ ней стояли цвты и корзины съ самыми рдкими, по сезону, фруктами. Она подносила къ глазамъ беби персикъ или пунцовыя вишни и смялась, когда не умющій владть своими движеніями ребенокъ тянулъ ручонки вправо, желая поймать находящійся отъ него влво предметъ. Интимные друзья приходили въ восторгъ и бросались цловать беби. Ребенокъ подросъ — понадобилось кормилицу замнить нянькой. Выписали старушку, сестру одного изъ управляющихъ имніями, а для надзора за нею привезли изъ Парижа француженку. Mademoiselle Тереза, или Тиза, какъ ее сокращенно именовали, интересовавшаяся въ новой для нея обстановк положительно всмъ, кром ввреннаго ея попеченію ребенка, ршила съ истинно парижской ловкостью воспользоваться своимъ пребываніемъ въ богатомъ русскомъ семейств, чтобы собрать тотъ медъ, который ея соотечественники въ такомъ обиліи привозятъ съ ‘дикаго’ свера. Для этой цли она подружилась съ интимными и неинтимныыи друзьями Марьи Львовны, устроивала свиданья, сплетничала, наушничала, она выучилась съ изумительнымъ искусствомъ направлять въ ту или другую сторону симпатіи и антипатіи обольстительной прелестницы — своей патронессы. Боже сохрани было заслужить нерасположеніе Тиза! Это знали вс ‘друзья дома’ и наперерывъ, одинъ за другимъ, осыпали ее подарками и деньгами. Мужъ Марьи Львовны — человкъ ограниченный и смирный, обожая свою красавицу-жену и всецло будучи ея рабомъ, считая для себя священной обязанностью удовлетвореніе самаго малйшаго ея желанія — безпрекословно исполнялъ вс прихоти и зати Марьи Львовны. А причудамъ ея не было конца. Такимъ образомъ, несмотря на свое огромное состояніе, онъ былъ вчно въ тревог, вчно озабоченъ, постоянно разъзжая изъ одной губерніи въ другую для проврки управляющихъ и доходности своихъ обширныхъ помстій. Сусанн минуло десять лтъ, и теперь, кром неизмнной Тиза, штатъ ея воспитателей увеличился еще цлымъ синклитомъ учителей. Сусанна училась небрежно и лниво. Ее гораздо больше интересовали роскошные туалеты матери, чмъ книги. Она засматривалась на нихъ, любовалась, и потомъ мечтала о нихъ цлыми днями. Часто изъ своей далекой ‘классной’ она съ завистью прислушивалась къ шуму парадныхъ комнатъ, гд царило вчное безумное веселье и гд средоточіемъ этого веселья, богиней его была, казалось, неуязвимая временемъ, ея красавица-мать. Марья Львовна, наканун своихъ сорока лтъ, оставалась по прежнему обаятельной, по прежнему неизмнной властительницей сердецъ, и Тиза могла также по прежнему собирать обильную жатву даровъ съ ‘интимныхъ’ и ‘неинтимныхъ’ друзей. Но годы шли, Сусанна подростала. Вотъ, наконецъ, насталъ тотъ день, когда она, конфузясь, но съ тайной радостью въ сердц, появилась въ наполненномъ мужчинами будуар матери. Вс были поражены, начиная съ самой Марьи Львовны, юной прелестью этого распускающагося цвтка. Около того времени умеръ мужъ Марьи Львовны. Волей-неволей приходилось самой заняться длами. Прошелъ добрый годъ, пока они постигла, наконецъ, кое-какъ т тайны мелочныхъ заботъ практической жизни, которыхъ всегда чуждалась, считала чмъ-то низменнымъ и которыя ей были противны до отвращенія. Между тмъ Сусанн минуло семнадцать лтъ. Марья Львовна испугалась. Вертясь среди вчнаго праздника жизни, она не замчала существованія дочери. Но какъ же теперь?

Вернувшись къ прежней обстановк и ‘друзьямъ’, она принуждена была, скрпя сердце, всюду и везд появляться съ дочерью. Сусанна обращала на себя всеобщее вниманіе. Какъ въ шампанскомъ, въ ней играла жизнь, била ключомъ, опьяняя и ее самоё, и всхъ окружающихъ. Искусство опытной кокетки, умвшей годами поддерживать привязанности къ себ, меркло передъ возникающей силой этой будущей вакханки. Марья Львовна возненавидла дочь и задумала выдать ее замужъ по возможности скоре, безъ проволочекъ, безъ раздумья, только скоре. Случай не заставилъ себя ждать. Выборъ палъ на прокутившагося кассира, забулдыгу и пьяницу. Приданое дано хорошее и дло слажено. Къ тому же Сусанна сама стремилась выйти замужъ,— въ этомъ она видла настоящую свободу и зарю новой, веселой жизни, о которой мечтала еще въ дтств, завидуя матери. Выйдя замужъ, Сусанна не теряла драгоцннаго времени. Мужъ былъ очень доволенъ ея взглядами на жизнь, безъ излишней сантиментальности и предразсудковъ,— и оба превесело проводили дни, не мшая нисколько одинъ другому. Вскор появилась у нихъ за свтъ Ненси.

II.

Бабушка впервые увидала Ненси, когда ей исполнилось два года. То были дни тяжелыхъ, грустныхъ испытаній для Марьи Львовны. Толпы интимныхъ и неинтимныхъ друзей рдли и исчезали вокругъ пятидесяти-четырехъ-лтней старухи. Тиза давно покинула свою ch&egrave,re dame и поселилась гд-то въ одной изъ французскихъ провинцій, устроивъ son mnage на пріобртенныя нетруднымъ путемъ русскія деньги. Хотя, благодаря богатству Марьи Львовны, цлыя оравы льстецовъ, добивавшихся ея благосклонности, и теперь тснились возл нея, замняя прежнихъ рыцарей-поклонниковъ ея неотразимой красоты и прелести, но Марья Львовна была слишкомъ горда и самолюбива. Ей становились противны, гадки вс эти немолодые и молодые люди, опивающіеся ея шампанскихъ и готовые притвориться даже влюбленными въ нее. Она презирала ихъ. Она привыкла видть у своихъ ногъ поэтовъ и музыкантовъ, слагающихъ въ честь ея стихи и романсы, милліонеровъ, готовыхъ ради ея благосклонности спустить все свое состояніе. Она привыкла изъ лучшихъ лучшимъ отдавать симпатіи своего сердца. Вс ея многочисленныя любовныя исторіи были полны иллюзій и поэзіи. Она привыкла царствовать надъ мужскими сердцами всесильной властью своего женскаго могущества красавицы… И вдругъ признать эту силу въ деньгахъ, покупать любовь и ласки за деньги! Нтъ, для Марьи Львовны это было бы хуже смерти. Она закрыла наглухо двери своего огромнаго дома въ Петербург и ухала за границу, гд искала хотя какого-нибудь забвенія. Но гд найти его? Всесильныя чары ушли, оставивъ за собою только раздражающую сладость далекихъ воспоминаній. Сознаніе этой невозвратимой утраты преслдовало ее повсюду: и въ Париж, и въ излюбленныхъ курортахъ… Она поселилась, наконецъ, въ Монако и тамъ всецло отдалась во власть отвратительному чудовищу, придуманному человкомъ — рулетк. Она играла, играла, играла съ безумствомъ утопающаго, хватающагося за соломинку. Однако практическій смыслъ, который она пріобрла во время управленія длами, посл смерти мужа, пришелъ во-время на помощь и помогъ ей выбраться изъ бездны, куда тянула ее ненасытная потребность забвенья. Передъ нею точно въ видніи промелькнуло что-то страшное, она увидала грозный призракъ нищеты и, ужаснувшись ея возможности,— очнулась. Въ одно прекрасное утро, когда особенно ярко и привтливо свтило солнце, она покинула очаровательный уголокъ, оставивъ въ жертву прожорливаго чудовища милліонъ изъ своего двухъ съ половиною милліоннаго состоянія. Подъзжая къ Россіи, она, кажется, въ первый разъ за все время охватившаго ее безумія, вспомнила, что у нея есть дочь, и ршилась постить ее. Въ сердц Марьи Львовну зашевелилось даже что-то похожее на любовь — во всякомъ случа, то была жажда прилпиться къ чему-нибудь, жажда привязанности и ласки. Когда она увидла Ненси, необыкновенно восторженное чувство овладло ею: о! это — живое олицетвореніе амура съ картины Мурильо! Одинъ изъ выдающихся художниковъ своего времени былъ нсколько лтъ фаворитомъ Марьи Львовны, и она выучилась у него примнять свои впечатлнія жизни въ произведеніямъ искусства. ‘Амуръ съ картины Мурильо’ до того овладлъ всми чувствами Марьи Львовны, что она прожила у дочери гораздо боле, чмъ предполагала, и когда пришлось узжать, ршилась предложить отдать ей совсмъ Ненси. Чет Войновскихъ (такова была фамилія родителей Ненси) этотъ планъ пришелся очень по вкусу. Приданое Сусанны было уже на исход, и папаша съ деликатной осторожностью намекнулъ бабушк, что, въ виду тяжелой для нихъ разлуки съ единственной обожаемой дочерью, недурно было бы родителей снабдить боле или мене солидной суммой. На единовременную выдачу Марья Львовна не согласилась, но опредлила ежегодно выдавать Сусанн денежное пособіе. На этомъ покончили, и амуръ былъ отданъ въ полное распоряженіе бабушк. Никогда не знавшая дтской близости, Марья Львовна растерялась, недоумвая, какъ лучше обращаться съ очаровательнымъ амуромъ. Одно казалось ей несомннно яснымъ: жизнь Ненси должна быть сплошнымъ праздникомъ, ни въ чемъ не долженъ встрчать отказа этотъ чудный ребенокъ, онъ долженъ быть окруженъ роскошью и нгой, потому что созданъ для счастія, радости и власти. Такъ ршила Марья Львовна и, чтобы дать образцовое воспитаніе внучк, пригласила для этой цли рекомендованную ей одну очень почтенную особу, но она оказалась, къ сожалнію, воспитательницей черезчуръ суровой, съ слишкомъ спартанскими взглядами, бдная изнженная Ненси часто плакала, и бабушка разсталась съ воспитательницей. Притомъ, боясь, что долгія усидчивыя занятія, къ которымъ, благодаря своей впечатлительности и любознательности, была склонна Ненси, гибельно повліяютъ на здоровье нервной, малокровной двочки, Марья Львова нашла, что лучшимъ и наиболе успшнымъ воспитателемъ въ дл образованія будутъ для Ненси путешествія. Он стали здить по Европ, не оставляя позабытымъ ни одного уголка, хоть сколько-нибудь и чмъ-нибудь замчательнаго. И дйствительно, Ненси скоро выучилась свободно болтать на нмецкомъ, французскомъ, англійскомъ и итальянскомъ языкахъ — какъ на своемъ собственномъ. Она, правда, затруднилась бы сказать, шестью ли шесть тридцать-шесть или шестью-семь, но зато она твердо знала вс школы живописи, она могла указать, въ какомъ музе или картинной галере, и гд именно, находится картина такого-то мастера, и никогда вещь временъ Людовика XIV не приняла бы за принадлежащую эпох Людовика XV. Бабушка радовалась блестящему облику, пріобртенному, благодаря путешествіямъ, ея любимицей, все боле и боле убждаясь въ правильности своихъ взглядовъ на воспитательное значеніе путешествій.

Организмъ Ненси былъ такъ болзненно хрупокъ, что доктора не позволяли ей жить въ Петербург, и бабушка продала тамъ свои огромные дома, положивъ разъ навсегда никогда боле не возвращаться въ этотъ пагубный для здоровья Ненси городъ. Пользуясь всми благами жизни богатой двочки, Ненси расцвтала и хорошла съ каждымъ днемъ. Марья Львовна упивалась, таяла, блаженствовала, созерцая свою любимицу, ей казалось, что въ этомъ нжно-прозрачномъ тл возрождается она сама, попрежнему юная, прекрасная, и снова начинаетъ жить, радоваться, наслаждаться.

Вотъ именно въ эту эпоху мы и застаемъ ихъ въ Савой, близъ Женевы, въ горахъ, гд бабушка поселилась въ прелестномъ chteau, чтобы Ненси подышала свжимъ горнымъ воздухомъ, а къ августу мсяцу предполагалось увезти ее въ русскую деревню, по предписанію доктора, на всю зиму.

III.

Былъ ясный и жаркій день, и Ненси настаивала непремнно предпринять прогулку на Grand Sal&egrave,ve, откуда открывается великолпный видъ на Монбланъ и ближайшія къ нему горы. Сусанна Андреевна хотя не особенно долюбливала подобныя экскурсіи, но на этотъ разъ, въ виду своего зависимаго и затруднительнаго положенія, выразила даже восторгъ отъ предполагаемой прогулки. Сначала Ненси пожелала-было идти пшкомъ, но тотчасъ одумалась и, пожалвъ бабушкины ноги, предложила поздку на ослахъ, а когда и это предложеніе оказалось несостоятельнымъ, остановилась на заключеніи, что самый удобный способъ восхожденія на гору — электрическій трамвай, ежечасно доставляющій туристовъ на вершину Sal&egrave,ve, въ мсту, неизвстно почему-то называемому ‘Treize arbres’. Очевидность благоразумія послдняго предложенія была признана всми, и вотъ въ четыре часа, посл плотнаго завтрака, наши путешественницы направились въ станціи.

Ненси очень любила природу. Она даже пробовала рисовать, и обрадованная бабушка сейчасъ же поспшила пригласить ей въ учителя одну изъ парижскихъ знаменитостей, но уроки ни къ чему не привели,— таланта у Ненси не было,— были только любовь и чутье, отчасти природное, отчасти выработанное изученіемъ картинъ въ музеяхъ.

— Бабушка, смотри, какое освщеніе въ долин!— восхищалась Ненси, когда они въ маленькомъ вагончик медленно поднимались въ гору.— Видишь эту тнь сбоку, бросаемую горой… а влво,— посмотри,— деревья купаются въ солнц — видишь? Да, бабушка?

— Да вижу я… вижу! Чего ты кипятишься?

— Монбланъ какъ великолпенъ!.. и вс горы!.. Я правду говорила, что надо сегодня хать? Правду?.. Мама, да что же вы не восхищаетесь?!.

Сусанна, въ большой соломенной шляп, украшенной полевыми цвтами, улыбаясь, небрежно кивнула головой.

— Ахъ, очень, очень мило! C’est splendide!.. Я очень люблю горы…

Ей было невыносимо скучно. Когда же кончится эта несносная идиллія и она снова умчится въ Ниццу, гд ждетъ ее черноглазый итальянецъ, гд забудетъ она свои сорокъ лтъ и будетъ такъ весело, весело проводить время?!..

Въ маленькомъ красивомъ домик, на вершин горы, кипитъ жизнь: любители природы и живописныхъ пейзажей закусываютъ, пьютъ пиво, вино, молоко, англичанки, въ излюбленныхъ ими соломенныхъ канотьеркахъ съ прямыми круглыми полями, добросовстно изучаютъ въ бинокли подробности величественнаго горизонта, компанія веселыхъ, подвыпившихъ французовъ громко выражаетъ неизвстно по поводу чего неистовый, чуть не дтскій восторгъ, дале чье-то благочестивое, тихое семейство, мирно расположась на трав небольшого лужка, съ необычайнымъ аппетитомъ уничтожаетъ довольно основательный запасъ закусокъ, привезенныхъ изъ дому, какой-то мечтательный туристъ заноситъ въ записную книжку свои впечатлнія…

Ненси рзво побжала и бросилась на траву, прямо противъ горъ.— Ахъ, какъ хорошо!

— Ненси!..— испуганно кричала Марья Львовна:— ты простудишься, или сюда!.. Мы будемъ сидть здсь, любоваться, пить citronade или что ты хочешь…

— Нтъ, бабушка, нтъ! оставь меня, не бойся,— я не простужусь, вдь жарко.— Не мшай, дай мн мечтать…

Марья Львовна, скрпя сердце, уступила двочк и осталась съ Сусанной на террас домика:— ‘О, этотъ своевольный, прелестный ребенокъ!’

‘Вотъ, кажется, удобная минута’,— подумала Сусанна.

— Maman,— начала она вкрадчиво:— ваша любовь въ Ненси такъ… такъ трогательна, что я не знаю, какъ выразить мою благодарность!..

— Ненси — прелесть!..— какъ бы про себя проговорила Марья Львовна.

— Ахъ, я сама обожаю ее, но, несмотря на это, всегда уступаю вамъ первое мсто, зная, какъ вы ее любите.

Марья Львовна ничего не сказала и только холоднымъ, презрительнымъ взглядомъ окинула дочъ. Этотъ взглядъ взбсилъ Сусанну.

‘Ну, постой же!’ — мысленно произнесла она съ ненавистью.

— Ахъ, maman!— вдругъ заговорила она мрачно, съ оттнкомъ глубокой грусти.— Мн очень, очень тяжело сказать вамъ… но врьте…

— Что такое?— небрежно проронила Марья Львовна, любуясь красивымъ пейзажемъ, но боле всего Ненси въ трав. Двочка лежала въ свободной, непринужденной поз, упершись локтями въ землю и поддерживая ладонями свою прелестную головку съ роскошными распущенными волосами.

— Я, право, не знаю, какъ это предотвратить,— продолжала Сусанна:— но мой мужъ… Вы знаете его взбалмошный характеръ… Ему вздумалось… онъ захотлъ, чтобы я съ нимъ провела зиму… Ахъ, это ужасно!..

Марья Львовна оставалась безучастной.

— И онъ ршился… онъ требуетъ… чтобы Ненси тоже…

Марья Львовна вздрогнула и насупилась.

— Какой вздоръ!

— Да, да, да… и я… я ничего не могу подлать… потому что… Ахъ, maman, мн такъ тяжело сказать… Я не могу!

Сусанна вынула платокъ и приложила его въ сухимъ глазамъ.

— Ну, говори скорй, не мучь!— отрывисто произнесла Марья Львовна, чувствуя, какъ кровь отлила у нея отъ сердца.

— Вотъ видите, maman… Я увлеклась и… вы сами знаете, какъ это заманчиво… я думала выиграть и… и… вы знаете — въ Монако… и вмсто того…

— Ты проиграла. Ну?

— Ахъ, да, maman, все… вс шесть тысячъ, что вы мн даете… Теперь, теперь, вы сами знаете, мн ничего не остается, какъ хать къ мужу, къ этому извергу, и я должна, должна, maman, и.. и Ненси…

— Можешь писать своему болвану, что ты не прідешь… Ненси онъ не увидитъ, какъ ушей своихъ. Шесть тысячъ я теб дамъ,— презрительно проговорила Марья Львовна и направилась къ Ненси.

‘Ну, слава Богу!..’ — и Сусанна вздохнула свободно.

Ненси лежала и думала. О чемъ думала — сама хорошенько не знала, но она не могла, не въ силахъ была оторваться отъ этихъ безсвязныхъ, крылатыхъ думъ, между тмъ какъ сердце ея билось и замирало такъ сладко, такъ мучительно-сладко… Она обводила глазами раскинувшуюся глубоко внизу широкую долину, всю усянную маленькими блыми домиками, словно точками… Какъ хорошо!.. А вонъ тамъ дальше, въ котловин, высится граціозная зеленая Mle, рчка вьется у ея подножья… а сзади и съ боковъ полукругомъ оцпили ее срыя мглистыя скалы. Еще дальше на синев неба,— вонъ, вонъ, на самомъ краю горизонта — рзво обозначилась линія спговыхъ горъ. Остроконечной пикой встала Aiguille verte… Вправо отъ нея потянулся длинный хребетъ самыхъ причудливыхъ формъ и очертаній… А вотъ, наконецъ, и онъ, своими четырьмя изгибами какъ бы подпирающій небо, царственный блоснжный Монбланъ!

Ненси все смотрла, смотрла и смотрла. Наступалъ вечеръ. Подъ лучами заходящаго солнца снговыя вершины приняли ярко-рововый оттнокъ. Монбланъ сталъ походить на фантастическое огненное облако, упавшее на совершенно теперь темныя скалы, сро-лиловое небо еще ярче выдляло абрисъ огненныхъ вершивъ… Прошло дв-три минуты, откуда-то вабжали легкія, прозрачныя тни и… все измнилось: краски мгновенно поблднли, ихъ блескъ исчезъ, и только одинъ верхній край исполинскаго конуса Монблана оставался еще нкоторое время окрашеннымъ въ ярко-розовый цвтъ. Но вотъ потухъ и онъ. Зато на неб теперь цлая радуга самыхъ разнообразныхъ цвтовъ. Полосы всякихъ оттнковъ — и голубая, и блднорозовая, и лиловатая, и свтло-желтая — необъятнымъ, колоссальнымъ ковромъ раскинулись по синей безоблачной лазури. Солнце ушло за Юру. Небо, по прежнему, стало все синимъ и изъ-за потемнвшихъ горъ медленно, словно крадучись, выплывалъ блдный, меланхолическій дискъ луны. Въ воздух начало замтно свжть. Въ ущельяхъ закурились туманы и поползли вверхъ по утесамъ скалъ…

Ненси вскочила. Она и не замтила, что возл нея давно уже стоитъ Марья Львовна.

Вся дрожащая, прижалась она въ старух.

— Что съ тобой, крошка?— въ тревог спросила ее Марья Львовна.

— Ахъ, бабушка, мн хорошо… Мн хочется умереть, броситься въ пропасть!..

Бабушка крпко, крпко прижала въ себ пылающую головку Ненси, а старое сердце ея встрепенулось отъ прилива какого-то страннаго чувства радости и тревоги.

‘Она созрла, милая крошка,— думала Марья Львовна.— Это любовь! L’amour encore inconnu’…

И вспомнился ей темный, старинный садъ, и длинная липовая аллея, и пріхавшій на каникулы ея кузенъ, красивый мальчикъ-лицеистъ, и сладкій, сладкій поцлуй первой любви… Она забыла грустныя стороны этой исторіи: ихъ поймали, кузена выгнали, а ее больно-пребольно выскли… Но она все это забыла, и теперь, прижимая къ груди взволнованную, трепещущую двочку, какъ бы переживала вмст съ нею предчувствіе и ожиданіе этого перваго упоительно-сладкаго поцлуя любви.

Сусанна въ это время, отъ нечего длать, разсматривала книгу, въ которую путешественники вносили свои имена. Тутъ были надписи на всхъ языкахъ, даже на японскомъ и сіамскомъ. Она остановилась передъ страницей, гд какой-то энтузіастъ въ глупйшихъ стихахъ выражалъ свой восторгъ.

Сусанна улыбнулась и захлопнула книгу.

‘Какой дуракъ!.. Ну, скоро ли кончится прогулка съ этой взбалмошной двчонкой, и когда старуха дастъ мн деньги, чтобы я могла, наконецъ, улетть отъ нихъ’?..

— Maman!..— раздался звонкій голосокъ Ненси: — мы узжаемъ!..

— А!.. Я тутъ задумалась немного и не замтила, какъ прошло время… Mais… les penses bien tristes, ma ch&egrave,re enfant..

Она неизвстно почему почувствовала приливъ грустной нжности и, притянувъ къ себ Ненси, поцловала ее въ лобъ.

Дома вс молчаливо услись за столъ, въ такомъ же молчаніи прошелъ и обдъ, посл котораго вс вышли на террасу передъ chteau — полюбоваться видомъ. Chteau стоялъ очень живописно надъ обрывомъ высокой скалы.

— Ахъ, бабушка, какъ жизнь прекрасна!..— воскликнула Ненси, глядя на долину, всю залитую луннымъ свтомъ, и на Женеву, лежащую въ самой голов озера, съ ея роскошной набережной, сверкающей длинной брилліантовой лентой электрическихъ огней…

— Да, да, да, дитя мое!— отвтила Марья Львовна.— Но или спать,— ты знаешь, какъ мы долго возимся.

Возбужденное состояніе Ненси нсколько безпокоило старуху. ‘Надо съ ней поговорить’,— думала она.

Ненси неохотно повиновалась. Въ спальн началось снова тщательное и безконечное расчесыванье волосъ, потомъ смочили ихъ какимъ-то составомъ, потомъ заплели слабо въ одну косу, потомъ Ненси мылась, потомъ бабушка натирала ей душистой мазью все тло и руки, посл чего были надты перчатки, и когда все было окончено, Ненси оставалось только закрыть глаза и спать. Но она знала, что не заснетъ: волненіе, охватившее ее тамъ, на верху Sal&egrave,ve, не утихало.

— Бабушка, посиди со мной!

— Охотно, моя крошка.

Марья Львовна и сама хотла поговоритъ съ Ненси о щекотливомъ и необходимомъ предмет.

— Бабушка, знаешь, мн очень всхъ жалко,— сказала Ненси, улыбаясь печальной улыбкой.

Такой оборотъ разговора былъ неожиданъ для Мкрьи Львовны.

— Какъ жалко?.. Кого?.. Зачмъ?..

— Да всхъ, всхъ… и тебя, и маму… и всхъ. Я сама не знаю: мн весело и жалко всхъ.

‘Ну, это все т же фантазіи,— внутренно успокоилась Марья Львовна.— Ея время пришло — это ясно’.— Ненси, моя крошка…— начала она нжно.

— Ахъ, бабушка, знаешь что?..— перебила ее Ненси:— я часто думаю: отчего я не жила въ средніе вка, когда были трубадуры и рыцари, когда бились на турнирахъ и умирали за своихъ дамъ! Какъ это было чудно!.. А этотъ домъ, гд мы живемъ теперь… знаешь, вдь онъ тринадцатаго вка, мн разсказывала Люси,— онъ былъ разрушенъ и его опять построили. Подумай: здсь жилъ какой-нибудь владтельный баронъ, онъ узжалъ въ походы, его жена стояла на верху башни и ждала его возвращенія. А тамъ, внизу, стоялъ влюбленный трубадуръ и плъ ей о любви…

Марья Львовна сама увлеклась нарисованной двочкою картиной.

— Поврь мн, крошка, рыцари и дамы остались все тми же, какими они были въ средніе вка — измнили только одежду, но пока міръ живетъ — исторія любви одна и та же.

— Ахъ, нтъ, нтъ, нтъ! Теперь никто не бьется, не умираетъ, не похищаетъ своихъ дамъ и никто не поетъ подъ балконами псенъ. А потомъ одежда… Если бы я была царица, я всмъ бы приказала одваться опять рыцарями, а дамъ я всхъ одла бы въ костюмы временъ Людовика XV… А, знаешь, кмъ бы я хотла быть сама? Маріей-Антуанеттой… Ахъ, какъ я ее люблю! Такая тоненькая, тоненькая, такая изящная…

— Ты будешь лучше, чмъ Марія-Антуанетта… Ненси, дитя, послушай, что я теб скажу сейчасъ… Ты только молчи и слушай внимательно.

Беней пытливо и съ любопытствомъ смотрла на видимо взволнованную бабушку.

— Вотъ видишь, Ненси, ты и сама не понимаешь, но во мн говорятъ опытъ и любовь къ теб. Ты уже становишься взрослой, ты созрваешь, моя родная, и скоро, быть можетъ, очень скоро узнаешь любовь, но помни, крошка: это — царство женщины, и это же можетъ стать ея погибелью. Женщина всегда должна властвовать, хотя бы путемъ хитрости, но никогда не подчиняться. Она должна повелвать. И ты, ты дай мн слово, если въ теб, при вид какого-нибудь мужчины, проснется что-то новое, съ чмъ ты бороться будешь не въ силахъ,— приди и скажи мн все, не утаивая.

Ненси засмялась.

— О, бабушка, я уже была влюблена…

— Какъ?!..

— Въ моего учителя, въ Париж. Я даже хотла убжать съ нимъ,— таинственно прибавила Ненси.— А посл отчего-то страшно стало. Я и раздумала.

Марья Львовна улыбнулась.

— Ну, это дтскія шалости… Можетъ, Ненси, придти другое. Ты не стыдись, дитя: въ этомъ — назначеніе женщины… Но ты приди и разскажи мн все. Это нужно не только для моего спокойствія, но и для твоего счастія… Слышишь?

— Хорошо, бабушка,— серьезно отвтила Ненси.

— Ну, а теперь спи.

Марья Львовна перекрестила внучку и вышла, направляясь въ комнат Сусанны.— ‘Надо покончить, однако, съ этой дурой’,— подумала она.

Та, облекшись снова въ свой розовый фуляръ съ кружевами, нетерпливо ходила по комнат, поджидая мать.

Марья Львовна, войдя, опустилась въ кресло.

— Итакъ, ты говоришь, что спустила вс шесть тысячъ.

— Да, maman,— робко отвтила Сусанна.

‘Опять сначала!..’ — Она думала, что уже вопросъ исчерпанъ, и мать приступитъ прямо въ длу.— ‘Нтъ, опять вопросы’!

— И какъ это тебя угораздило?

На язык Сусанны вертлся желчный упрекъ:— ‘А какъ же васъ, во время оно, угораздило спустить милліонъ?..’ — Но она сдержалась.

— Что длать, maman, увлеклась.

Мать сердито метнула въ ея сторону глазами.

— Длать нечего,— придется раскошеливаться.

— О, maman, вы были такъ добры — вы общали…

— Отъ слова не отказываюсь, но прошу помнить, что больше въ этомъ году не дамъ ни копйки… pas un son!

‘Ахъ, противная! ахъ, старая!..— бсилась Сусанна.— Каковъ тонъ! ‘

— Maman, это большое несчастіе — просить у васъ денегъ сверхъ положеннаго,— но, увряю васъ, больше не повторится,— произнесла она съ нкоторымъ достоинствомъ.— Je suis bien malheureuse moi-mme…

— Ну, ладно. Такъ я теб дамъ сейчасъ чекъ на три тысячи…

Глаза Сусанны стали совсмъ круглыми отъ испуга. Марья Львовна усмхнулась.

— Не бойся — это пока. Получишь въ Crdit Lyonnais здсь въ Женев, а остальные, когда пріду въ Россію, переведу теб въ Парижъ или туда, гд ты будешь обртаться, сейчасъ же… Или, впрочемъ, нтъ — бери, на вс шесть тысячъ и отстань.

Марья Львовна подписала чекъ и передала дочери. У Сусанны отлегло отъ сердца, и захотлось ей, въ припадк веселости, пооткровенничать, похвастаться, позлить maman. Она была уврена, что и по сей день вызывала въ матери былыя завистливыя чувства.

— Merci, ma bonne maman!— бросилась она въ матери на шею и сла рядомъ, взявъ старуху за руку.

— Я васъ люблю, maman, и мн такъ больно, больно, что вы… вы ненавидите меня…

— Совсмъ нтъ,— отвтила Марья Львовна, глядя въ сторону.— Но какъ-то такъ сложилась жизнь…

— А у меня всегда, всегда влеченіе къ вамъ и мн всегда хочется поговорить, посовтоваться съ вами въ трудныя и радостныя минуты жизни, какъ теперь.

— Что же, я не прочь помочь совтомъ — говори.

— Maman… ma bonne… J’aime!..

Марью Львовну покоробило отъ этого признанія. Сусанна вскочила и стала во весь ростъ передъ старухой, точно актриса, которой стоя удобне говорить монологъ.

— Вы знаете, maman, когда я вышла замужъ, j’tais trop jeune pour comprendre la vie… Мой мужъ,— она презрительно повела плечами,— pour une jeune fille совсмъ былъ неподходящая пара… mme j’tais vierge longtemps, parole d’honneur!— прибавила она таинственно,— но онъ былъ рыцарь, это правда, онъ далъ мн полную свободу: nous tions connue des amis и… появленіе Ненси на свтъ — какой-то странный, слпой случай. Право!

— Ты спрашиваешь моего совта и перебираешь какія-то старинныя исторіи,— нетерпливо замтила Марья Львовна.— Если ты хочешь сказать мн что-нибудь о тайн рожденія Ненси, то мн все равно, кто былъ ея отцомъ, quand mme — она мн внучка, и я ее люблю!..

— О, нтъ, нтъ, нтъ, maman! C’est sr, она — его дочь. Какъ разъ это совпало съ тмъ временемъ, quand j’tais toute seule… Но видите, къ чему я это все говорю: я хочу развить послдовательно… Вы знаете, maman,— произнесла она съ хвастливо-циничной улыбкой,— qu’on m’aimait beaucoup, beaucoup… и это ни для кого не секретъ, напротивъ, c’est mon orgueuil!.. ‘L’amore e vita’!.. О, это чудное итальянское изреченіе!.. Des romans tristes — я ихъ не знала. Какъ только я видла, что дло идетъ къ концу — я забастовывала первая, имя всегда въ резерв un nouveau… О, мужчины — ce sont des canailles! Ихъ надо бить ихъ же оружіемъ, всегда наносить ударъ первой… Не правда ли, maman?

Она засмялась звонко и рзко, развеселившись сама не на шутку отъ этихъ воспоминаній.

— Но сейчасъ, сейчасъ, maman!— спохватилась она, замтивъ скучающее выраженіе на лиц старухи:— то, что я хочу вамъ разсказать теперь, это — совсмъ другое. Вы понимаете, maman: когда возл глазъ собираются лапки и на голов нтъ-нтъ да промелькнетъ сдой волосъ… О, maman!..— она вздохнула — наступаетъ для женщины тяжелая, переходная пора. Что длать, надо ее пережить. Но если здраво, безъ предразсудковъ смотрть на вещи,— можно и эту пору прожить превесело!..— Сусанна подмигнула какъ-то лукаво глазомъ и продолжала тмъ же цинично-откровеннымъ тономъ:— Искали насъ, и мы должны искать, платили намъ — и мы должны платить! И это даже справедливо: перемна декораціи, а сущность та же. Не правда ли?

На лиц Марьи Львовны выразилось глубокое презрніе. Это подзадорило еще больше Сусанну въ ея изліяніяхъ.

Она бросилась на мягкое кресло, откинувъ назадъ голову:

— И вотъ, maman, теперь j’aime какъ никогда! Онъ юнъ,— ему всего двадцать лтъ — mais il comprend l’amour, какъ самый опытный старикъ… Онъ строенъ, гибокъ — это Аполлонъ, и онъ… il m’aime!.. О, maman,— потянулась она съ нескрываемымъ сладострастіемъ: certain ge, c’est si agrable!

— Развратница!..— съ зловщимъ шипніемъ вырвалось изъ устъ Марьи Львовны.

Сусанна не смутилась. Она повернула въ матери насмшливое лицо и, усмхаясь, спросила:

— А вы, maman?

Марья Львовна встала негодующая и злобная.

— Ты… ты не смешь такъ говорить со мной!.. Развратница! Развратница!.. Ты была тамъ служанкой, гд я царила!.. Ты въ сорокъ лтъ дошла до униженія платить ея ласки какому-то проходимцу,— моихъ же добивались, а я въ сорокъ лтъ, какъ въ двадцать, была богиней!.. Меня искали, я снисходила, давая счастіе, а когда пришла пора — ушла сама съ арены, гд царила полновластно, а ты…

Марья Львовна махнула презрительно рукой и, не договоривъ фразы, вышла изъ комнаты. Проходя мимо Ненси, она остановилась въ раздумь надъ разнжившейся въ постели двочкой… А Ненси мнились рыцари, трубадуры, дамы въ пышныхъ нарядахъ, Марія-Антуанетта, какою она изображена на портрет въ Версал, и, зачмъ-то, тутъ же затесался художникъ-французъ, дававшій Ненси уроки въ Париж. Ненси, помня наставленія бабушки о преимуществ положенія женщины, что-то приказывала французу, а онъ не слушался, это огорчало Ненси, и сонъ ея былъ тревоженъ. Она сбросила одяло, разметавшись на постели. Бабушка, прежде чмъ прикрыть ее, остановилась въ раздумь надъ изящной, тонкой фигуркой съ точно изваянными ножками.

— Психея… совершенная Психея!.. О, что-то ждетъ ее въ жизни?..

Марь Львовн вдругъ пришло въ голову, что эта Психея также въ сорокъ лтъ станетъ ‘искать’ и ‘покупать’, какъ та презрнная, что говорила сейчасъ. Она вся вздрогнула отъ негодованія.

— О, нтъ! Она будетъ царицей и только царицей! На что же я подл нея?

Старуха бережно покрыла двочку одяломъ и оснила крестомъ.

— Спи, крошка, спи, Христосъ съ тобою!

IV.

Уже недля, какъ Марья Львовна и Ненси — въ деревн. Ненси скучаетъ, а потому ршили, посовтовавшись съ докторомъ, провести зиму снова за границей. У Ненси не остыла страсть къ рисованію, и она думаетъ возобновить свои уроки живописи у парижской знаменитости. А здсь Ненси скучно, ‘ужасно скучно’, и бабушка не знаетъ, какъ и чмъ занять ее. Какъ-то утромъ, отъ нечего длать, бродя по пустыннымъ комнатамъ большого стариннаго дома, Ненси забрела въ библіотеку, гд отыскала нсколько интересныхъ историческихъ книгъ на французскомъ язык. Исторію Ненси любила, и теперь у нея было занятіе — по утрамъ она могла читать, но остальное время дня, по прежнему, тянулось скучно и однообразно.

— О, нтъ, пусть лучше меньше пользы для моего здоровья, но въ Парижъ! въ Парижъ!..— твердила Ненси.— Тутъ даже и природы нтъ разнообразной — все луга, луга да лсъ… Ни холмика, ни горки…

Однажды вечеромъ бабушка велла заложить кабріолетъ.

— Подемъ покататься, Ненси.

— Отлично! Отчего теб давно это въ голову не пришло? Я буду сама править.

— Ну, хорошо, но грума мы все-таки возьмемъ.

Ненси быстро убжала и почти тотчасъ же вернулась, одтая въ шляпку и толстыя перчатки, вся пунцовая отъ нетерпнія.

— Что уже, скоро?

— Да сейчасъ, сейчасъ!

Кучеръ Вавила, жирный, облнившійся старикъ, смотрлъ, однако, повидимому, на дло нсколько иначе и совсмъ не торопился, несмотря на слезныя просьбы мальчика-грума, который, желая изо всхъ силъ угодить барышн, молилъ его запрягать какъ можно скоре.

— Постой… постой,— медленно приговаривалъ Вавила,— не егози… Что поспшишь — людей насмшишь!..

— Вавила…— раздался, наконецъ, у конюшни нетерпливый голосъ Ненси.— Я приду, право, сама помогать!

Вавила усмхнулся себ въ бороду и покачалъ головой.

— Ишь ты, какая прыткая, что твой гренадеръ!… Шустро-больно — поспешь… Сей-ча-съ, барышня!— протянулъ онъ, закидывая черезсдельникъ.

Наконецъ запряжка была кончена, и кабріолетъ подкатилъ въ крыльцу.

— Лошадь смирная?— спросила опасливо Марья Львовна.

— И-и-и… овца!..— отвчалъ Вавила.

Ненси вскочила и ловко взялась за возжи. Бабушка услась рядомъ, а сзади помстился грумъ, сынъ завдующаго молочнымъ хозяйствомъ, черноглазый расторопный подростовъ Васютка. Онъ былъ грамотный, отлично учился въ школ и, услыхавъ о прізд господъ, самъ побжалъ къ управляющему просить, чтобы его сдлали грумомъ.

Лошадь, потряхивая ушами, рзво бжала по проселочной, хорошо накатанной дорог. Вправо и влво потянулись луга, съ разбросанными кое-гд деревьями: тамъ стройный, высокій дубъ стоитъ одиноко, поднявъ горделиво свою кудрявую голову, здсь, въ сторон отъ него, близко лпясь одна въ другой, молодыя березки скучились небольшой рощицей и между ними завязалась злосчастная осинка, съ вчно трепещущими, не знающими покоя листьями. За лугами пошли вспаханныя поля. Какой-то запоздалый мужикъ, почти у самой дороги, допахивалъ на бурой, тощей клячонк свою полоску, спша окончить долгій рабочій день. Навстрчу кабріолету, поднимая цлую тучу ныли, шла домой съ поля скотина, пастухъ съ длиннымъ-предлиннымъ кнутомъ и двое босыхъ мальчишекъ-подпасковъ, перебгая съ мста на мсто, подгоняли отстававшихъ коровъ и овецъ. Большая, косматая овчарка, какъ бы съ сознаніемъ серьезности возложенной на нее обязанности, важно выступала впереди стада.

Ненси опустила возжи, и лошадь пошла шагомъ. Прозжали мимо небольшой усадебки, стоящей на границ бабушкина имнія.

Новый, въ русскомъ стил, съ рзнымъ крыльцомъ и такамъ же балкончикомъ, домъ пріютился подъ снью темныхъ развсистыхъ липъ и зеленыхъ кленовъ. Передъ домомъ, на небольшомъ открытомъ лужк разбита круглая пестрая клумба, съ очень искуснымъ подборомъ цвтовъ. Дверь на балконъ, откуда спускалась лстница въ садъ, была раскрыта настежь. Тихіе, меланхолическіе звуки Шопеновскаго ноктюрна неслись оттуда и какъ бы замирали, дрожа и плача въ окрестномъ воядух. Кто-то игралъ не столько искусно, сколько увлекательно. Чья-то душа изливалась въ звукахъ. Подъ пальцами играющаго они пли, рыдали, они говорили.

‘Nocturne’ былъ конченъ. И вотъ, то требуя и угрожая, то плача и изнемогая, понеслись могучіе вопли Бетховенской сонаты ‘Pathtique’. Таинственный нкто игралъ удивительно, съ поразительной силой, передавая муки великаго духа, томящагося бытіемъ.

Какъ очарованныя сидли въ своемъ кабріолет бабушка и Ненси, сдерживая дыханіе, боясь пошевельнуться.

Рояль замолкъ, но черезъ минуту онъ зазвучалъ новой, на этотъ разъ безконечно грустной мелодіей. То было ‘Warum?’ Шумана. Томящіе звуки неотступной мольбы лились тоскливо—тревожно. Они наростали больше и больше, а все та же неизмнная музыкальная фраза настойчиво повторяла тяжелый, неразршимый вопросъ… Напрасно все!.. Какъ онъ усталъ, какъ изнемогъ онъ, въ тщетныхъ поискахъ — истерзанный творецъ, онъ гаснетъ, умирая. И вопль послдняго, предсмертнаго ‘Warum?’ хватаетъ за душу и рветъ на части сердце.

— Какъ хорошо!..— тихо прошептала Ненси, когда замерла послдняя нота.

— Подемъ. Неловко, могутъ замтить,— убждала бабушка.

— Ахъ, нтъ, мы должны послушать еще!

Но слушать больше было нечего. Артистъ кончилъ. Ненси подождала съ минуту, потомъ, вздохнувъ, тронула лошадь, но похала шагомъ, все еще надясь, что волшебные звуки опять раздадутся изъ уютнаго деревяннаго домика.

— Какъ хорошо!.. Кто тамъ живетъ и кто такъ очаровательно игралъ?

— Барченокъ…— предупредительно откликнулся Васютка.

Ненси обернулась.

— Какой барченокъ? Неужели онъ маленькій?

— Нтъ, какой маленькій,— фыркнулъ Васютка,— длиннйшій. А только онъ молодой совсмъ еще… Въ гимназію вотъ только пересталъ ходить.

— А!.. да, я теперь припоминаю: это вдова съ сыномъ. Она недавно, лтъ пять тому назадъ, купила эту усадьбу. Я какъ-то видла ее одинъ разъ въ церкви,— сказала Марьи Львовна.

— Ахъ, бабушка, голубушка,— засуетилась Ненси,— позови ихъ къ намъ! Онъ будетъ играть намъ, играть много-много, сколько захотимъ.

— Полно, дитя! Ну, какъ же я позову? Мы незнакомы.

— Ну, милая… ну, ради Бога!.. Напиши записку — они и прідутъ… Ну, я хочу!— капризно настаивала Ненси.

— Нтъ, этого нельзя. Можетъ быть, представится случай, тогда — другое дло.

Ненси нетерпливо дернула лошадь, и она побжала рысью. Дорога пошла хуже, кабріолетъ, поминутно, то подбрасывало на кочкахъ, то совсмъ накренивало на бокъ, на глубокихъ неровныхъ колеяхъ.

Ненси не обращала ни малйшаго вниманія на это обстоятельство. Понукая и торопя лошадь, она хала, не разбирая дороги, сердитая и мрачная.

— Ненси,— взмолилась наконецъ Марья Львовна.— Ты съ ума сошла… Да пожалй меня!.. демъ назадъ!

Ненси молча повернула лошадь и похала шагомъ. Бабушка чувствовала себя виноватой передъ своей любимицей.

— Ненси, успокойся. Я какъ-нибудь устрою. Разъ ты хочешь — конечно, я сдлаю…

Личико Ненси моментально озарилось беззаботной улыбкой. Она чмокнула старуху въ щеку.

— Бабушка, какъ это будетъ весело!.. Онъ будемъ играть много, много…

Когда кабріолетъ снова поровнялся съ домикомъ, дверь балкона оказалась закрытой, но ея большія, широкія стекла позволяли видть уютную комнату, освщенную лампой съ красивымъ абажуромъ, и сидящихъ у стола: пожилую, благообразной наружности женщину, съ работой въ рукахъ, и блднаго, худощаваго юношу, наклонившагося надъ книгой.

— Вотъ это врно онъ — нашъ музыкантъ,— шепнула Ненси.— Посмотри, это и есть барченокъ?— спросила она Васютку.

— Они… они… онъ самый!— почему-то ужасно обрадовавшись, Васютка привсталъ даже на своемъ сиднь, заглядывая въ стеклянныя двери балкона.

Съ этого вечера Ненси не переставала надодать бабушк относительно даннаго ей общанія. Старуха не знала, какъ быть? хать самой она считала неловкимъ и для себя унизительнымъ. Одна оставалась надежда — встртиться въ церкви, находившейся въ имніи Марьи Львовны, куда съзжались въ обдн вс боле или мене богомольные сосди-помщики. Хотя пришлось бы идти на знакомство первой и въ этомъ случа, но церковь какъ-то примиряла съ этою мыслью Марью Львовну. Въ церкви все-таки будто не такъ неловко, тмъ боле, что церковь принадлежала ей.

Но судьб было угодно распорядиться иначе, и желанію Ненси суждено было исполниться совсмъ не по плану, намченному бабушкой.

Въ одинъ изъ жаркихъ августовскихъ дней,— такихъ, когда солнце печетъ, какъ будто предупреждая, что это его послдніе грющіе землю лучи, передъ долгой разлукой его горячіе прощальные поцлуи,— бабушка была занята разсчетами и хозяйственными соображеніями, а Ненси, захвативъ книгу, которую никакъ не могла одолть, отправилась въ лсъ искать красиваго тнистаго уголка, гд можно было бы, усвшись подъ деревомъ, почитать и помечтать. Бродя въ раздумь, она увидла небольшой песчаный обрывъ, усянный кустарникомъ и молодымъ ивнякомъ, на дн обрыва лежали большіе срые камни, а возл нихъ протекалъ ручей.

— Вотъ здсь усядусь,— подумала Ненси, намтивъ самый большой камень у ручья, и стала уже спускаться, какъ вдругъ остановилась. На одномъ изъ уступовъ обрыва, совершенно закрытомъ зеленью, лежалъ онъ — блдный, худощавый юноша-музыкантъ — и что-то торопливо писалъ на небольшихъ длинныхъ листкахъ нотной бумаги.

Ненси овладло дтское, шаловливое чувство: она тихо, безшумно подкралась къ пишущему.

— Что вы тутъ длаете?— окликнула она его съ звонкимъ смхомъ:— забрались въ чащу, и думаете, что васъ никто не видитъ… А вотъ я и увидла!

Юноша вздрогнулъ, инстинктивнымъ движеніемъ рукъ прикрылъ листки бумаги и, увидвъ передъ собою озаренную солнцемъ прелестную фигурку хорошенькой двушки, съ длинными, ниспадавшими по плечамъ золотистыми волосами — покраснлъ и растерялся. Ненси стало отъ этого еще смшне: ее забавлялъ растерянный, сконфуженный видъ знакомаго незнакомца.

— Позвольте представиться — я ваша поклонница. Вдь вы артистъ, а я… ваша поклонница.

Юноша всталъ, хотлъ поклониться, но въ это время листки нотъ отъ его движенія разсыпались и полетли, одинъ догоняя другого, внизъ, къ ручью. Юноша что-то пробормоталъ и бросился за ними въ догонку, но Ненси опередила его и, покраснвшая, слегка запыхавшаяся, передала ему листки, когда онъ достигъ ручья.

— Благодарю васъ… благодарю…— лепеталъ онъ, неловко кланяясь.

Высокаго роста и худой, онъ былъ угловатъ въ движеніяхъ.

— Сядемте вонъ на тотъ камень,— пригласила его Ненси.— Я къ нему и подбиралась.

Когда они услись, Ненси съ любопытствомъ окинула взглядомъ все еще сконфуженнаго, не знавшаго куда, двать свои руки молодого человка, и лицо его ей очень понравилось. Оно было правильной овальной формы, съ тонко-очерченными носомъ и ртомъ, съ близорукими большими темно-срыми выразительными глазами и высокимъ, необыкновенной близны, прекраснымъ лбомъ, съ сильно развитыми на немъ выпуклостями поверхъ густо-соболиныхъ бровей. Руки его были нсколько велики и некрасивы, но Ненси вспомнила, что это руки музыканта, и простила имъ ихъ некрасивость.

— Какъ ваша фамилія?— спросила она юношу.

— Мирволинъ.

— А моя — Войновская, видите, какъ смшно: война и миръ. А какъ васъ зовутъ?

— Юрій.

— А меня Ненси… т.-е. не Ненси — Елена, но я такъ ужъ привыкла, и Ненси красиве… А какъ ваше отчество?

— Николаичъ.

— А мое — Сократовна. Видите, какъ уморительно: Ненси Сократовна… Но вы меня зовите просто — Ненси… такъ вс меня зовутъ. Вамъ сколько лтъ?

— Девятнадцать.

— А мн чуть-чуть что не шестнадцать… Вотъ будетъ черезъ дв недли… Тогда я буду ужъ Сократовна, а не просто Ненси… А вы что длали сейчасъ?..

Юрій вспыхнулъ и ничего не отвтилъ.

— Нтъ, вы признайтесь мн, не бойтесь… Я никому, никому не скажу.

— Я… я писалъ… сочинялъ,— отвтилъ онъ, запнувшись.

— Ахъ, вы и сочиняете… Вотъ вы какой талантъ!.. И у васъ больше къ чему влеченіе: къ грустному или къ веселому?

— Т.-е., какъ это?

— Ну, что вы больше любите?.. Вотъ я — я больше люблю грустное, и даже когда вокругъ весело — мн длается часто грустно… А вы — вы любите веселое?

— Нтъ, тоже больше, пожалуй, грустное… въ поэзіи, а въ музык я люблю все.

— Вотъ, когда вы играли… Ахъ, какъ вы играли!.. Я никогда не забуду… Мы хали мимо — я остановила кабріолётъ, и мы все время стояли, пока вы играли…

Юрій зардлся.

— О, Боже мой, зачмъ? Если бы я зналъ, я ни за что не сталъ бы играть.

— И очень глупо!— наставительно произнесла Ненси.— А если бы у меня былъ талантъ, я поставила бы рояль на площади самаго большого города и стала бы играть… Со всего міра приходили бы толпы народа, чтобы слушать меня и наслаждаться.

— Но я еще не музыкантъ!— глубоко вздохнулъ Юрій:— и чтобы играть, по настоящему, я долженъ еще много, много учиться.

— Послушайте… знаете что? Пойдемте сейчасъ къ намъ. Вы будете мн играть… все… какъ тогда… Шопена и Бетховена, и ‘Warum’… Ахъ, этотъ чудный ‘Warum’!

— А вы любите и знаете музыку?— оживился Юрій.

— Да, я училась и знаю, но я сама играю плохо,— небрежно отвтила Неиси.— Но не въ этомъ дло… Пойдемте сейчасъ къ намъ!

— Нтъ, какъ же это… вдругъ… Не знаю, право…

— О, да какой же вы трусъ!.. Пойдемте!.. Вдь мы живемъ только вдвоемъ — бабушка и я… Меня вы, врно, не боитесь,— лукаво усмхнулась она,— а бабушка…

— Вотъ ваша бабушка… Она скажетъ… Неловко… я не знакомъ.

— Бабушка моя предобрая. Я очень люблю мою бабушку. Что я хочу — то и она хочетъ, что я люблю — то и она любитъ… У насъ есть старуха, скотница… Она мн попробовала-было разсказывать, что бабушка прежде была злая, но я велла ей сейчасъ же замолчать… И не поврю никогда!.. Кто любитъ музыку, картины и цвты, какъ бабушка — не можетъ быть злымъ… Это неправда!

Юрій слушалъ съ восторгомъ ея мелодическій, юный голосокъ. Эта двочка съ золотистыми волосами, говорящая такъ горячо, такъ просто, смлая, наивная и прелестная, казалась его восторженной душ какимъ-то чуднымъ видніемъ, лсной, явившейся ему въ солнечныхъ лучахъ, феей.

Не прошло минуты, и онъ уже слдовалъ за ней по направленію въ усадьб.

Бабушка покончила со счетами и ожидала Ненси къ завтраку, въ большой прохладной столовой. Несмотря на то, что ихъ было всего дв — столъ сервировался очень парадно и имъ прислуживали два лакея въ блыхъ перчаткахъ. Одинъ изъ нихъ старикъ — еще изъ бывшихъ дворовыхъ, другой — молодой, выписанный, по случаю прізда барыни, изъ города.

Ненси ввела Юрія за руку, почти силой. Онъ не ожидалъ, что попадетъ въ такія хоромы, и чувствовалъ себя крайне неловко.

— Бабушка! я привела гостя,— кричала Ненси.— Прошу любить и жаловать… А это — моя бабушка,— обратилась она къ молодому человку.— Тоже ваша поклонница, какъ и я…

— Прошу садиться!— проговорила Марья Львовна, желая ободрить сконфуженнаго юношу.— Позавтракайте съ нами… Дмитрій,— еще приборъ!

— Я… очень благодаренъ… я… я завтракалъ.

— Ничего. Въ деревн можно, говорятъ, и завтракать, и обдать по два раза,— любезно улыбнулась Марья Львовна.

Юрій слъ, проклиная свою глупую уступчивость настояніямъ Ненси.

Лакеи подавали чопорно, чуть что не сердито. Юрій задлъ ложкой за соусникъ, и тотъ едва не полетлъ на полъ. Руки у Юрія дрожали, онъ готовъ былъ провалиться.

— Ничего,— успокоивала его Марья Львовна:— это случается. Нужно ближе подавать,— замтила она лакею, который, чувствуя себя вполн правымъ, только презрительно повелъ плечомъ.

Ненси было и жалко бднаго музыканта, и она кусала себ губы, чтобы не расхохотаться надъ его смущеніемъ и неловкостью. ‘Что онъ дикій, что-ли, совсмъ?’ — думала она, наблюдая за нимъ.

Наконецъ, несносный для Юрія завтракъ окончился. Перешли въ большой валъ, съ старинной мебелью, украшенной бронзою и великолпнымъ новымъ роялемъ по середин. Ненси приступила прямо къ цли.

— Ну, конфузливый господинъ, садитесь и играйте, а мы съ бабушкой сядемъ вонъ тамъ и зажмуримъ глаза… Вы знаете: когда зажмуришь глаза и слушаешь музыку, уносишься далеко-далеко, въ заоблачные края…

Юрій чувствовалъ, что положительно не можетъ играть,— до того ему, всегда свободно отдающемуся любимому занятію, было странно и непривычно положеніе, въ которое онъ попалъ. Онъ стоялъ въ нершимости и имлъ самый жалкій и убитый видъ.

Ненси готова была разсердиться отъ досады, глядя на него.

— Ну, что же, мы васъ ждемъ!..— подошла она къ нему.— Прикажете раскрыть рояль?..

Она направилась въ роялю, а онъ пошелъ за ней, точно подчиняясь тяжелой, неизбжной необходимости, и, свъ въ роялю, поднялъ на нее чуть не съ мольбой свои большіе, ясные глаза:

— Я… ничего не могу играть сегодня,— проговорилъ онъ съ трудомъ.— Сыграю, можетъ быть, романсъ Рубинштейна — и больше ничего.

На этотъ разъ, несмотря на непреклонность своего, наконецъ, исполнившагося желанія, и Ненси почувствовала, что надо покориться.

— Ну, хорошо,— сказала она кротко, съ грустью, и пошла къ бабушк, сидвшей на диван.

Юрій заигралъ. Игралъ онъ бгло и съ оттнками, но то нчто, что заставляло его самого забывать весь міръ и воплощаться въ звукахъ, то нчто, что уносило его на небо и заставляло сладко замирать сердце — отсутствовало. Лицо Юрія выражало крайнее напряженіе, вокругъ губъ легла глубокая скорбная складка.

‘Такъ хорошо было тогда и такъ обыкновенно теперь!— досадовала про себя Ненси.— Какъ я глупо сдлала, что упросила его играть ‘!

Юрій всталъ.

— Вотъ видите,— сказалъ онъ мрачно, нервно-звенящимъ голосомъ:— я говорилъ — не могу… Ну, просто,— не могу… Когда свободно, когда спускается вечеръ, когда особенное что-то поветъ въ воздух — душа требуетъ звуковъ сама, тогда — я могу… Ну, а теперь… Нтъ, зачмъ вы заставили меня?!..— съ нескрываемымъ горькимъ упрекомъ вырвалось у него…

— О, что вы!..— вступилась Марья Львовна.— Вы очень, очень мило играли… Но вы правы: нужно настроеніе… Однако ничего,— прибавила она ободряющимъ тономъ: — когда-нибудь мы васъ послушаемъ ‘въ удар’.

— Прощайте!— неожиданно и печально произнесъ Юрій.

— Передайте мой привтъ вашей maman и попросите ее, безъ церемоній, по-деревенски, къ намъ. Вдь мы сосди…

Марья Львовна любезно протянула руку Юрію. Ненси молча кивнула ему головой, и когда онъ ушелъ, побжала въ себ въ комнату и, отчего, сама не зная,— горько заплакала. Она не хотла, чтобы бабушка видла ея слезы, и потому вышла черезъ балконъ въ садъ, оттуда въ небольшую рощу и вернулась только къ обду, уже безъ малйшихъ слдовъ волненія.

— Онъ очень милый мальчикъ,— замтила бабушка.— Немножко мало воспитанъ, не уметъ держаться… manque d’ducation… Но онъ красивъ… въ немъ что-то есть…

— О, нтъ!.. Я на него зла!..— какъ-то особенно горячо заговорила Ненси.— Зачмъ онъ такъ обманулъ меня… зачмъ?..

Бабушка посмотрла на нее съ изумленіемъ:

— Какъ обманулъ?

— Да, обманулъ!.. Я думала — онъ геній… музыкантъ… а онъ, а онъ просто — длинный, скверный, некрасивый мальчишка… верзила!

Ненси не выдержала и разразилась дтскими, неудержимыми слезами.

Марья Львовна захохотала.

— Ну, поди сюда, глупенькая!..— она притянула въ себ Ненси и посадила на колни.— Ну, успокойся!— продолжала она, смясь.— Мы его снова сдлаемъ геніемъ — вотъ увидишь!

Ненси вдругъ самой стало смшно своихъ слезъ, и она засмялась вмст съ бабушкой.

— А вотъ нервы твои меня безпокоятъ. Il faut partir absolument,— дай только мн справиться съ длами.

Въ этомъ имніи сосредоточивалось главное богатство Марьи Львовны, и потому она, лишь отъ времени до времени, назжая въ другія, неизбжно посщала его каждый годъ, хотя ненадолго. Сюда же ей присылались и вс отчеты по остальнымъ имніямъ, и Марья Львовна то разбиралась сама въ толстыхъ приходо-расходныхъ книгахъ, то уходила, для важныхъ совщаній, въ кабинетъ съ своимъ управляющимъ, ученымъ агрономомъ Адольфомъ Карловичемъ. Совщанія часто получали довольно бурный характеръ: путешествуя постоянно по Европ, Марья Львовна стремилась въ новаторству, Адольфъ же Карловичъ, будучи ярымъ консерваторомъ, отвергалъ въ хозяйств всякія пробы и нововведенія. Впрочемъ, посл горячихъ преній, побда оставалась всегда на сторон осторожнаго нмца, вручавшаго владлиц ежегодно очень крупныя денежныя суммы.

Это было единственное время въ жизни Марьи Львовны, когда голову ея занимали иные мысли и планы, кром Ненси.

На слдующее утро, посл описаннаго дня, совершивъ обычныя церемоніи по туалету Ненси, бабушка тотчасъ же послала за управляющимъ.

‘Надо скоре узжать. Здоровье здоровьемъ, но бдная двочка уже жаждетъ общества… Elle а seize ans… почти… Требованіе молодости и жизни’…

— Крошка, что ты будешь длать, пока я займусь длами?

— Я буду читать, бабушка.

— Ну, хорошо, а посл мы придумаемъ что-нибудь повеселе. У меня есть нсколько мыслей касательно будущихъ твоихъ туалетовъ — это важный вопросъ,— и мы займемся имъ теперь, на свобод.

Бабушка ушла. Ненси вдругъ почувствовала какое-то странное безпокойство. Она услась на балконъ, взяла книгу. ‘Нтъ,— не то’!.. Подумавъ, она прошла въ садъ и забралась въ свой любимый старинный бельведеръ, съ круглыми блыми колоннами, построенный на искусственно, для этой цли, сооруженной гор. Она смотрла на подножія колоннъ, покрытыя зеленой застарлой плсенью, на капители ихъ, гд прилпились гнзда юркихъ, непосдливыхъ ласточекъ, смотрла на извилистыя, запущенныя дорожки сада, на пруды съ зелеными островками и полуразрушенными отъ времени замысловатыми мостиками.

Нмецъ-управляющій, сосредоточивъ все свое вниманіе на существенныя стороны доходовъ, старался какъ можно больше выжимать изъ имнія на пользу помщицы (причемъ не забывалъ, конечно, и себя), а садъ, какъ излишняя роскошь, съ его загадочнымъ прошлымъ, съ его тайнами прежнихъ обитателей, глохъ съ каждымъ днемъ и умиралъ. Лишь по вечерамъ, когда темнота окутывала деревья и втеръ шевелилъ ихъ макушками, вковыя липы, казалось, шептали другъ другу о давно прошедшихъ, забытыхъ временахъ… Чего-чего не видалъ, не подслушалъ старый садъ: робкія грезы юной двушки, мечтательно глядящей на луну, пламенныя клятвы, сладость перваго поцлуя жены, измнившей мужу, циничный развратъ помщика, совершающаго грубое насиліе, въ какой-нибудь уединенной бесдк, надъ крпостной двушкой, ея слезы… проклятія… Все это видлъ и слышалъ старый садъ… И вковыя липы, колеблемыя втромъ, таинственно, какъ съ сокрушеніемъ, покачивали своими зелеными головами…

Но Ненси была далека отъ такихъ мыслей. Когда она родилась, разсказы о прежней далекой старин, о жить ея ддовъ, стали забытыми сказками, а изъ того, что она слышала отъ бабушки, она могла вывести только одно заключеніе — что это было очень-очень веселое и поэтическое житье, когда молодыя двушки умли быть по истин прелестными, а молодые люди умли жить и веселиться. И теперь, сидя здсь — на вершин искусственной горки, она живо представляла себ, какъ въ этомъ самомъ бельведер съ позеленлыми отъ времени колоннами гремлъ когда-то оркестръ, а по иллюминованнымъ расчищеннымъ аллеямъ гуляли парами очаровательныя, прекрасныя бабушки, любезно улыбаясь не мене очаровательнымъ и элегантнымъ молодымъ людямъ. Но чувство непонятнаго, страннаго безпокойства овладло ею сегодня — она не могла ни читать, ни думать. Она встала и пошла, не зная куда, зачмъ?— Она шла машинально, какъ бы въ глубокой задумчивости, хотя въ сущности ни о чемъ ршительно не думая, подчиняясь точно какой-то вншней сил, толкающей ее впередъ. И каково же было ея удивленіе, когда она, незамтно дли себя самой, очутилась какъ разъ надъ тмъ самымъ обрывомъ, у ручья, гд встртилась вчера съ блднымъ молодымъ человкомъ, сосредоточенно записывавшимъ плоды своего юнаго творчества. Вдругъ удивленіе ея перешло чуть не въ испугъ, когда она увидла на томъ же самомъ мст, какъ и вчера, его фигуру. Онъ не писалъ сегодня — онъ полу-лежалъ, опершись на локоть и устремивъ пристальный, нетерпливый взглядъ какъ разъ туда, откуда появилась Ненси.

Когда изъ чащи показалась ея стройная фигурка и, увидавъ его, остановилась въ нершительности и недоумніи, онъ стремительно вскочилъ съ мста и поспшно пошелъ къ ней на встрчу.

— А я васъ ждалъ,— произнесъ онъ торопливо.— Мн что-то говорило, что я васъ опять увижу здсь…

На этотъ разъ онъ казался гораздо смле, тогда какъ Ненси, наоборотъ, чувствовала себя сконфуженной и точно связанной.

— Пойдемте на нашъ камешекъ,— сказалъ онъ ласково.

Глаза его свтились искренней, неподдльной радостью.

— Пойдемте.

Пока они спускались къ ручью, на Ненси нсколько разъ находило желаніе убжать и скрыться тамъ, въ старомъ саду, въ любимомъ бельведер.

Они услись, по вчерашнему, на срый плоскій камень. Въ трав неугомонно стрекотали кузнечики, заглушая своимъ трескомъ тихое журчанье ручья, стремительной змйкой сбгавшаго по камешкамъ. А Ненси чудилось, что вс звуки природы: и шелестъ листьевъ, и звонкое ликованіе наскомыхъ, и нжная псня ручейка — все это происходитъ въ ней самой, въ ея груди, чередуясь съ частыми біеніями сердца.

— Ну, вотъ вы какая сегодня!..— грустно сказалъ Юрій.— Вчера были такая веселая, а сегодня молчите.

— Я сердитая,— отрывисто произнесла Ненси.

— Вы не можете быть сердитая. Васъ, врно, обидли, и вы грустная оттого.

Ненси вскинула на него глазами и точно что-то вспомнила.

— Ахъ, да!..— все тмъ же отрывистымъ, мрачнымъ тономъ проговорила она, насупившись.— Правда! Это вы меня обидли, вы!

Юрій даже привскочилъ на мст.

— Я?.. О, Боже мой, какъ же я могъ обидть васъ?

— Да, вы. Я даже изъ-за васъ плакала… А бабушка мн говорила, что никогда не надо плакать изъ-за мужчинъ, а всегда они должны плакать изъ-за насъ… А я, вотъ, плакала.

Юрій сидлъ совершенно уничтоженный и пораженный. Какъ могъ онъ, какъ смлъ онъ обидть эту неземную, прелестную двушку — и чмъ? онъ ломалъ себ голову.

— Да, вы меня обидли. Зачмъ вы такъ скверно играли вчера,— зачмъ?

Юрій прошепталъ что-то въ род извиненія и весь красный, поддаваясь непосредственному влеченію сердца, хотлъ взять ее за руку, но испугался самъ этого движенія и потупился.

Ненси тоже вспыхнула, зато прежняя смлость вернулась къ ней опять.

— Послушайте, я вамъ прощаю… только на первый разъ! Больше вы не должны такъ играть. Слышите?!. И главное,— въ послдній разъ, передъ моимъ отъздомъ въ Парижъ, вы должны сыграть мн ‘Warum’ точь-въ-точь какъ тогда играли, когда я слушала въ кабріолет, а вы этого не знали, да и меня не знали… Хорошо?

Юрій вздрогнулъ.

— Вы разв узжаете?.. И скоро?

— Да, въ Парижъ. А — вы, вы любите Парижъ?

— Я его не знаю.

— А-а! Такъ вамъ никогда не было по настоящему весело!..— съ сожалніемъ заключила Ненси.

— Я все мечтаю когда-нибудь, когда окончу музыкальное образованіе… увидть…

— Нтъ, позжайте, позжайте какъ можно поскорй!.. Тамъ такъ весело, такъ все красиво: и люди,— и экипажи, и улицы!.. Чуть только наступитъ утро, а улицы ужъ полны народомъ и вс бгутъ, бгутъ, бгутъ… и васъ охватываетъ необыкновенное веселье, и вамъ хочется тоже вмст со всми и за всми бжать, бжать… Экипажи снуютъ, хлопаютъ бичи, кричатъ разносчики… Невроятный шумъ, гамъ… Ахъ, какъ весело!

Глаза Юрія загорлись огнемъ любопытства.

— А историческіе памятники?.. Вдь это городъ великихъ историческихъ переворотовъ…— проговорилъ онъ съ тайнымъ трепетомъ въ груди.

— О, еще бы!..— подхватила Ненси, сдлавшись тоже серьезной.

Она почувствовала свое превосходство передъ нимъ, по части всякихъ свдній, и роль ментора пришлась ей видимо по вкусу.

— Еще бы… Я все, все знаю!.. Іюльская колонна… Тамъ надпись… Знаете какая?..— и она съ важностью проговорила:— ‘А la gloire des citoyens Franais qui s’arm&egrave,rent et combattirent pour la dfense des liberts publiqnes’…

— Какъ? какъ?— повторите, пожалуйста!— взмолился Юрій.— Я запишу — это очень интересно.

Ненси охотно исполнила его просьбу, и Юрій аккуратно занесъ въ свою записную книжку наднись Іюльской колонны.,

— А Place de la Concorde?..— все боле и боле увлекалась Ненси.— А Тюльери?.. Лувръ… Вы такъ и видите живыми всхъ этихъ Генриховъ, Людовиковъ… Потомъ картины: Мадонна Мурильо… этотъ ликъ дйствительно святой… я ангелы, и воздухъ!.. А Версаль? Вс эти залы… Прелестная Марія Антуанетта и… эти событія… Тамъ есть картина удивительная: ‘Dernier Арреl’… Что-то величественно страшное!..

Юрій смотрлъ на нее съ восторгомъ. Онъ былъ серьезный юноша — много читалъ и много зналъ — но тотъ блескъ, та свобода, съ какими его юная собесдница говорила о вещахъ, которыя ему представлялись только въ мечтахъ, какъ что-то далекое, недосягаемое — совершенно подавляли его. Онъ чувствовалъ себя совсмъ ничтожествомъ передъ этою, по его мннію, необыкновеннаго ума и образованія двушкою. Онъ готовъ былъ расплакаться, стать ея вчнымъ рабомъ.

— Ну, прощайте,— прервала свою рчь Ненси, протягивая ему руку.— Меня ужъ, врно, ищетъ бабушка.

Онъ дрожащею рукою пожалъ ея маленькую, пухленькую ручку, а въ выраженіи его большихъ красивыхъ глазъ, за минуту передъ тмъ сіявшихъ такимъ невыразимымъ счастіемъ, вдругъ появилось что-то горькое, печальное. Ихъ свтъ потухъ — они смотрли понуро.

Отъ Ненси не укрылась эта перемна, и самолюбивое, тщеславное чувство пріятно защекотало ея юное сердце.

— Знаете что?..— шопотомъ проговорила она.— Будемъ каждый, каждый день встрчаться здсь, и чтобы никто не зналъ о нашихъ встрчахъ, а я вамъ буду очень много разсказывать обо всемъ, что знаю.

И она, оглядываясь, побжала вверхъ по обрыву, на самомъ краю остановилась на минуту, обернувшись, кивнула еще разъ Юрію головою и быстро скрылась въ чащ лса.

Онъ долго, долго стоялъ, не отрывая глазъ отъ того мста, гд скрылась Ненси, точно ожидая ея возвращенія…

VI.

Такъ шли дни за днями, и молодые люди каждое утро, въ условленный часъ, встрчались у обрыва, а всегда чуткая Марья Львовна на этотъ разъ оказалась совсмъ близорукой по отношенію къ совершавшимся возл нея событіямъ. Да и немудрено: она была слишкомъ далека отъ мысли, чтобы этотъ долговязый, мало воспитанный мальчикъ могъ играть хотя какую-нибудь роль въ жизни ея прелестной Ненси.

Прошла недля. Наступилъ день рожденія Ненси, и черезъ три дня былъ назначенъ отъздъ. Бабушка выписала изъ Петербурга для подарка внучк прелестный браслетъ съ шестнадцатью брилліантами. Едва Ненси, проснувшись, открыла свои заспанные глазки, взглядъ ея упалъ на чудную вещицу. Нжный блескъ брилліантовъ необыкновенно гармонировалъ съ блдно-голубымъ бархатомъ футляра. Золото было не видно — одни камни, какъ лучезарныя капли росы, полукругомъ тянулись по бархату.

Ненси вскрикнула отъ восторга. На ея крикъ сейчасъ же появилась бабушка, ожидавшая съ нетерпніемъ пробужденія новорожденной.

— Ну, Ненси,— поздравляю!..— съ нкоторой торжественностью произнесла Марья Львовна:— вотъ ты и jeune demoiselle!

Ненси не знала, что ей длать: она-то бросалась цловать бабушку, то хваталась за браслетъ и откинувшись, на подушки, держала его передъ восхищенными глазами.

— Ну, дай его мн и будемъ вставать.

Когда Ненси уже была въ бломъ, съ валансьеновыми прошивками и кружевами, батистовомъ плать, бабушка надла браслетъ на ея тонкую, нжную ручку.

— Это только слабая дань твоей красот, крошка,— шепнула Марья Львовна, цлуя Ненси въ голову.

И Ненси вдругъ стало отчего-то грустно. Ей показалось, что прошло что-то очень, очень хорошее и наступаетъ новое, еще неизвстное и будто страшное.

— Бабушка,— робко заявила она,— а знаешь ли… мн страшно!

— Чего?

— Вотъ я жила-жила и вдругъ… шестнадцать лтъ!.. Какъ будто жалко прошлаго… Мн было такъ весело, а теперь я ужъ большая… и страшно!

— La vie d’une jolie femme, c’est le bonheur splendide,— важно и значительно произнесла бабушка.— Ты рождена для радости и счастія, и дальше будетъ еще лучше, чмъ было.

— Въ самомъ дл, бабушка?

— Да, Ненся, да! Tu es belle, tu es riche, ma petite. C’est tout ce qu’il faut pour tre heureuse. Но только нельзя подчиняться мужчинамъ. Ты это помни, помни всегда, mme quand tu te marieras… И мужъ твой, который будетъ — о, въ этомъ я уврена — aussi beau et riche comme toi — долженъ дрожать каждую минуту за свое счастіе, бояться потерять тебя… Иначе кончено: тогда les plus fid&egrave,les становятся нашими властелинами. Этого надо бояться больше всего на свт, крошка. Помни!..

— Бабушка, а очень страшно выйти замужъ?

Старуха улыбнулась какой-то особенной улыбкой — мечтательной я сладкой.

— Не страшно, крошка, нтъ, а очень, очень пріятно!— она потрепала внучку по щек.— О, ты еще глупенькая, глу-упенькая совсмъ!..

Ненси слегка покраснла и нагнула голову. Она вспомнила о своемъ миломъ долговязомъ друг и о ежедневныхъ свиданіяхъ съ нимъ потихоньку отъ бабушки, у обрыва…

Но какъ же быть сегодня?.. Увидться не придется — бабушка окончила свои дла, да и въ такой день не разстанется съ Ненси ни на минуту. Правда, Ненси просила Юрія придти ее поздравить, но онъ посл своего неудачнаго визита ни за что не хотлъ показываться на глаза бабушк… А Ненси такъ привыкла къ своимъ ежедневнымъ бесдамъ съ юнымъ музыкантомъ! Ей такъ нравилось, когда онъ смотрлъ на нее восторженными, блестящими глазами, что ей будетъ очень, очень скучно, если сегодня, въ день своего рожденія, она не увидитъ его.

— Бабушка, знаешь, что я тебя попрошу,— прижалась она жгь старух.— Но только ты общай заране, что исполнишь!

— Ну, говори, малютка! Если можно — я постараюсь.

— Нтъ, бабушка, ты общай!

— Ну, что же?

— Вотъ, бабушка, надо теб сказать…— Ненси немножко запнулась.— Я… я… мн ужасно какъ хочется послушать сегодня нашего музыканта.

Старуха нахмурилась.

— Не знаю, какъ же быть? Я передала черезъ него приглашеніе его матери, а она, повидимому, не придала этому большого значенія,— дко усмхнулась бабушка,— не идетъ. Не бжать, же намъ самимъ за ними?

— Во-первыхъ,— быстро и смущенно заговорила Ненси,— прошла только недля, мало ли что могло ее задержать… Потомъ, я его какъ-то разъ встртила,— еще поспшне сказала Ненси,— и онъ признался мн, что такъ сконфуженъ своимъ визитомъ, что боится теперь придти къ намъ, а во-вторыхъ, сегодня мое рожденіе, и мы подемъ ихъ пригласить провести вечеръ у насъ, и чтобы онъ игралъ… Что же тутъ неловкаго?.. Ну, бабушка… ну, голубушка!..

Аргументъ: ‘сегодня мое рожденіе’ окончательно побдилъ старуху, и, скрпя сердце, она согласилась хать къ этой незнакомой ‘незначительной’ помщиц.

Подъхавшій къ скромному домику Мирволиныхъ кабріолетъ, съ пышно одтыми дамами, произвелъ переполохъ. Бабушка, въ сромъ поплиновомъ плать и срой шляп, а Ненси, на золотистой головк которой колыхалось цлое море блыхъ страусовыхъ перьевъ, украшавшихъ ея большую шляпу,— терпливо ждали, пока грумъ Васютка справлялся, дома ли хозяева и могутъ ли принять.

Юрій, читавшій въ своей комнат, выбжалъ на балконъ, въ неуклюжей домашней блуз, растерянный и радостный.

— Ахъ, иввините… Пожалуйте… Мама сейчасъ… Она занялась по хозяйству, въ огород… Она всегда сама…

Онъ неумло, но старательно сталъ помогать дамамъ вдити изъ экипажа.

— Ничего, ничего,— говорила покровительственно Марья Львовна.— Мы имемъ время, чтобы подождать.

Они вошли въ большую, темноватую, но очень уютную комнату, обставленную просто и красиво.

— Сейчасъ… сейчасъ!..— и Юрій стремительно побжалъ за матерью.

— Мама сейчасъ…— объявилъ онъ, возвратясь и усаживаясь съ сіяющимъ видомъ возл пріхавшихъ.

Главки Ненси лукаво поглядывали изъ-подъ широкихъ полей ея блой шляпки.

— А мы пріхали приглашать васъ. Сегодня мое рожденіе — и вы должны доставить мн удовольствіе,— бойко выпилила она.— Прізжайте къ намъ вечеромъ съ вашей maman.

— Я… я радъ,— проговорилъ Юрій, захлебываясь отъ восторга.

‘Il est drle, cet enfant,— подумала бабушка, глядя на Юрія,— mais il sera beau, quand il deviendra homme’…

Юрій, который совсмъ не ожидалъ увидть сегодня божественную лсную фею, былъ счастливъ безмрно.

— Простите, что я заставила васъ ждать!— раздался низкій грудной голосъ Натальи едоровны, матери Юрія, вошедшей торопливою походкой въ комнату.— Извините!..

Она привтливо протянула руку сначала Марь Львовн, величаво поднявшейся съ кресла, и затмъ — Ненси.

— А… милая, прелестная барышня! Я ужъ слышала о васъ отъ своего повсы… Нтъ, нтъ,— я шучу,— поспшила она поправиться, увидя испуганные, умоляющіе глаза Юрія.— Онъ у меня смирный, даже черезчуръ смирный мальчикъ… Вдь онъ — поэтъ и музыкантъ…

— О, какъ же! мы имли удовольствіе слышать,— любезно вставила Марья Львовна.

Наталья едоровна засмялась, обнаружа свои удивительно блые, ровные зубы. Когда она улыбалась, эти блестящіе зубы придавали ея немоложавому, смуглому лицу какой-то юный, бодрый видъ.

— Да, да!.. Онъ мн разсказывалъ, какъ онъ осрамился тогда у васъ… мой мальчикъ.

— Напротивъ, онъ былъ очень… очень милъ!.. И est un peu… Н-но это — молодость,— заключила Марья Львовна,— cela se passera avec le temps…

Юрій, будучи предметомъ разговора, чувствовалъ себя крайне неловко. Къ нему подошла Ненси.

— Смйте только сегодня не пріхать — я васъ уничтожу тогда!— проговорила она тихо, скороговоркой, и снова, какъ ни въ чемъ не бывало, вернулась на свое мсто.

— Вы, кажется, недавно пріобрли это имніе?— спрашивала хозяйку Марья Львовна.

— Да, это еще купилъ мой покойный мужъ,— отвтила со вздохомъ Наталья едоровна.— Онъ былъ большой любитель деревни и, выйдя въ отставку, мечталъ заняться хозяйствомъ, да вотъ не пришлось. Теперь управляюсь одна…

На глазахъ у нея навернулись слезы.

— У васъ все чрезвычайно мило,— сказала Марья Львовна,— вы можете гордиться.

— Бабушка!— многозначительно произнесла Ненси.

— Ахъ, да!.. Я уже просила вашего милаго сына вамъ передать, que je serai bien contente, если вы просто, по-деревенски, заглянете во мн.

— Да, онъ мн говорилъ, но простите, ради Бога, не могла собраться… все дла… а я очень желала…

— Ну, такъ вотъ… сегодня, soyez si aimable, не откажите пріхать къ вамъ avec votre charmant enfant… Онъ намъ сыграетъ что-нибудь.

— Пожалуйста!— съ живостью подхватила Ненси.

— Благодарю васъ,— постараюсь.

Бабушка поднялась съ мста.

— Не стану больше васъ задерживать, и весьма рада буду видть васъ сегодня у себя.

— Elle n’est pas lgante, mais tr&egrave,s bonne femme, очевидно!..— сказала Марья Львовна, когда кабріолетъ выхалъ на шоссе, по направленію въ ея усадьб.

— Ахъ, она прелесть какая славная!— звонко откликнулась Ненси.

— Bonne enfant!— произнесла растроганнымъ голосомъ бабушка, взглянувъ на внучку.

Вечеромъ, часовъ около восьми, Юрій съ матерью подъхали въ новенькомъ шарабан, запряженномъ сытой рыженькой лошадкой, въ высокому каменному крыльцу двухэтажнаго Гудауровскаго дома.

Ненси, поджидавшая ихъ у окна, выскочила на встрчу.

— Ненси! Ненси!..— попробовала-было ее остановить бабушка.

Но Ненси была уже на крыльц, гд одинъ изъ важныхъ лакеевъ, такъ смутившій Юрія при первомъ его визит, слегка поддерживая подъ локоть Наталью едоровну, помогалъ ей идти по ступенькамъ. Это ее до-нельзя стсняло, и они постаралась почти-что взбжать на крыльцо.

— Ну, вотъ и мы!— весело улыбнулась она Ненси.

Ненси низко присла.

— И бабушка, и я — мы ждемъ уже давно.

Марья Львовна, съ привтливымъ лицомъ свтской женщины, встртила гостей на порог гостиной.

— Вотъ это весьма любезно, что вы пріхали.

Вс услись, но разговоръ не клеился. Несмотря на всю привтливость, Марья Львовна подавляла гостью своей важностью и внушала ей даже легкій страхъ.

— Бабушка, можно мн показать нашъ садъ Юрію Николаевичу?— спросила Ненси.

— Конечно, petite! Можетъ быть, и вы пройдетесь?— обратилась Марья Львовна къ Мирволиной.— Но, впрочемъ, лучше посидимъ на балкон, пока гуляетъ молодежь.

Они вышли на большой балконъ, колонны котораго были сплошь покрыты зеленью плюща и дикаго винограда.

— Какъ у васъ хорошо!— похвалила Наталья едоровна.

— О! но что здсь было!..— съ сожалніемъ вздохнула Марья Львовна.— C’tait splendide, quelque chose de magnifique! Вы знаете — въ то время, когда и въ деревняхъ умли жить по-барски!..

Ненси вела Юрія къ своей излюбленной старой бесдк.

— Представьте себ, что вы — прекрасный принцъ, а я — принцесса,— говорила Ненси.

— Зачмъ я буду представлять,— смялся Юрій,— мн веселе думать: что вы — вы, а я — я.

— Нтъ, такъ лучше. Я живу вонъ тамъ — видите, гд этотъ бельведеръ, куда я васъ теперь веду… Но это не бельведеръ, а пышный замокъ съ башнями и стрльчатыми окнами. Мой отецъ — грозный владыка окружающихъ насъ людей, его вс боятся, я тоже боюсь… Вы — прекрасный принцъ. Вы меня не знаете, вы видли только издалека и влюбились въ меня. Нашъ замокъ неприступенъ, и мой отецъ ревниво охраняетъ меня. Но вы побороли вс препятствія, и когда мой отецъ и вся стража, подкупленная вами, спали крпкимъ сномъ, вы проникли въ замокъ и похитили меня… Ахъ, Боже мой! Зачмъ мы не живемъ въ то время, когда такъ много было страшнаго, таинственнаго и чуднаго?!

— Отчего вы не пишете стиховъ?— спросилъ Юрій.— У васъ такая богатая фантазія. Я увренъ, что въ васъ живетъ великая писательница!

Они взбирались на гору и подходили въ бельведеру. Въ легкой синев надвигавшихся сумерекъ великаны-деревья стояли точно заколдованныя исполинскія тни, среди которыхъ блли колонны бельведера.

— Смотрите,— указала Ненси на деревья: — когда спускается ночь, мн всегда кажется, что они хотятъ повдать мн свои великія старыя тайны… А вотъ и онъ — мой бельведеръ!

Когда они прошли между колоннами,— мимо Ненси, задвъ ее слегка крыломъ, безшумно пролетла летучая мышь. Ненси вскрикнула.

— Не бойтесь — вы со мной!— шопотомъ и твердо произнесъ не безъ горделиваго чувства Юрій.

— Вамъ не страшно?— тихо спросила Ненси.

— О, нтъ!

— Вы очень храбры?

— Не знаю, но въ жизни я хочу борьбы…

Онъ даже выпрямился и вздохнулъ всей грудью.

— А безъ борьбы — какая жизнь?— произнесъ онъ съ блестящими глазами.— Бороться долженъ каждый, кто сознаетъ несовершенство жизни, обманъ и злобу, и неправду, бороться за обиженныхъ и защищать невинныхъ…

— О, да, вы правы… Но это революція?— съ испугомъ проговорила Ненси.

Юрій улыбнулся ея искренней наивности.

— Я говорю вамъ о борьб, великой борьб всего человчества за идеалы совершенства, а революція — это… это другое!..

Ненси перевсилась за балюстраду бельведера.

— Смотрите, смотрите — видите, какъ тамъ темно?

Юрій тоже наклонился. У подножья горы сплошной, темной стной высились деревья, едва нокачивая своими верхушками.

— И втеръ шелеститъ чуть слышно, едва-едва…— прибавила Ненси.— А когда я на какой-нибудь гор, мн смерть какъ хочется зажмуриться — вотъ такъ — и со всего размаха — внизъ!

— Ой, нтъ!— испуганно произнесъ Юрій и потянулъ ее за платье.

Она вдругъ откинулась и повернула къ нему свое немного блдное отъ окутывавшаго ихъ полумрака лицо, съ принявшими какое-то странное выраженіе глазами.

— Скажите — вы не забудете меня?

Онъ посмотрлъ на нее съ удивленіемъ.

— Вы знаете — я узжаю черезъ два дня,— произнесла она отрывисто.

Юрій хотлъ что-то отвтить, но, вмсто словъ, безпомощно вздохнулъ и опустился на скамью. Ненси сла возл него.

— Вы не забудете?— едва слышно повторила она свой вопросъ.

Онъ сидлъ, опустивъ низко голову, и, закрывъ лицо руками, слегка вздрагивалъ всмъ тломъ.

— Вы не забудете обрывъ и камень, и что мы говорили? вы не забудете?.. Ну, поклянитесь!..

Вмсто отвта, онъ поднялъ голову и съ полу-закрытыми глазами, точно боясь увидть что-нибудь страшное, весь дрожа и изнывая, припалъ безмолвно къ блдной ручк Ненси, лежащей на ея колняхъ. Ненси вздрогнула. Сладкій трепетъ охватилъ все ея существо. Она не отняла своей руки. Ей захотлось долго, долго сидть вотъ такъ: въ этой упоительной истом, съ этимъ блаженнымъ трепетомъ и съ этой радостью въ груди.

Наконецъ, онъ съ невроятнымъ усиліемъ оторвался отъ ея руки и голосомъ, полнымъ мольбы — ‘Простите!’… прошептали его сухія губы. И Ненси, отъ восторга, готова была кричать, прыгать, плакать, смяться… Ея руки невольно, точно сами, тянулись обнять голову Юрія… Но вдругъ ей стало безумно стыдно своего состоянія, словно чего-то преступнаго, и, не говоря ни слова, она выбжала изъ бельведера.

— Ау!..— раздался уже снизу ея голосъ.— Идемте, Юрій Николаевичъ,— насъ, врно, ждутъ пить чай.

Бабушк начинало не нравиться долгое отсутствіе Ненси. Она съ привтливостью любезной хозяйки угощала чаемъ, подаваемымъ важнымъ, угрюмымъ лакеемъ, на серебряномъ поднос, свою гостью и вмст съ тмъ озабоченно вглядывалась въ темноту сада.

— А наши молодые люди загулялись.

— Пускай,— имъ весело: молодое съ молодымъ,— съ беззаботнымъ добродушіемъ откликнулась Наталья едоровна.

— Какъ будто сыро, а Ненси — въ одномъ плать,— волновалась бабушка.

— Вечеръ прелестный — пускай гуляютъ.

— Вашъ сынъ разв не боится простуды? Онъ, кажется, такъ слабъ здоровьемъ,— спросила Марья Львовна, не желая больше обнаруживать своего волненія передъ ‘этой дурой’, какъ мысленно назвала она Наталью едоровну.

— Какая же тутъ можетъ быть простуда,— спокойно отозвалась та.— Но онъ не очень крпокъ — это правда!..— она вздохнула.— Онъ слишкомъ нервенъ — въ этомъ большое несчастіе. А впрочемъ, можетъ быть, и счастіе,— прибавила она тотчасъ же:— это залогъ его таланта.

— Il est bien dou, votre fils!

Лицо Натальи едоровны оживилось — коснулись ея излюбленной темы, она сразу почувствовала себя иначе, и эта важная свтская дама, съ которой у нея такъ долго не вязался разговоръ, стала ей даже симпатичной въ эту минуту.

— Я очень счастлива,— горячо заговорила Наталья едоровна.— Любая мать можетъ гордиться такимъ сыномъ… И я не увлекаюсь, какъ вс матери,— нтъ, не думайте… Не оттого я прихожу въ восторгъ, что онъ учился превосходно, шелъ первымъ ученикомъ, что онъ, можетъ быть, геніальный музыкантъ… Я не знаю — но говорятъ: вотъ, я здила съ нимъ въ Петербургъ — онъ поразилъ всхъ въ консерваторіи, и его приняли сейчасъ же, безплатно, только бы поступилъ… Мы и подемъ къ сентябрю опять… Онъ у меня — мальчикъ трудолюбивый, серьезный — я сознаю,— но не это приводитъ меня въ восторгъ и заставляетъ чуть не молиться на него, а удивительная чистота, благородство духа, способность жертвовать собой.

‘Какая странная чудачка!’ — мысленно удивилась Марья Львовна.

— А вотъ и они — наши дти.

Странный, растерянный видъ ‘дтей’ не укрылся отъ внимательнаго взгляда бабушки. Она была очень недовольна Неніи. ‘Que-се qu’ils ont fait?’ — подозрительно думала она, но высказать свое волненіе считала неприличнымъ.

— Молодой человкъ!.. Можетъ быть, чаю?..— обратилась она въ Юрію.

Тотъ неуклюже, бокомъ поклонился и исчезъ въ неосвщенной еще большой зал.

Черезъ минуту оттуда раздались робкіе и нжные отрывистые аккорды.

— Il faut de la lumi&egrave,re,— поспшно встала Марья Львовна.

— О, нтъ! Онъ любитъ такъ… Онъ будетъ сейчасъ играть,— остановила ее Наталья едоровна.— Надо, чтобы не мшали…

Ненси охватило внезапное безпокойство: а вдругъ эти нелпые лакеи пройдутъ черезъ залъ! Она встала.

— Куда же ты, Ненси?

— Сейчасъ приду.

Обжавъ вокругъ дома, она прошла въ буфетную.

— Ходить въ залъ и черезъ него — не нужно!..— приказала она прислуг.

— Велно ужинъ накрывать,— мрачно замтилъ старикъ.

— Обходите вокругъ!

Она вернулась довольная своимъ распоряженіемъ. Бабушка пытливо посмотрла на нее. Ненси отвтила ей даже побдоноснымъ взглядомъ. Посл того, что съ ней произошло сейчасъ въ саду, она почувствовала себя совсмъ уже взрослой, самостоятельной, вн всякой опеки.

И загремлъ рояль. Онъ вылъ, стоналъ, вавалось, вс стихіи міра соединились въ этой бур звуковъ, казалось, кого-то звалъ на бой, на смертный бой, чей-то могучій духъ, изнемогавшій въ оковахъ….

У Ненси сначала сердце сжалось, потомъ порывисто забилось, переполненное безсознательнымъ горделивымъ чувствомъ.

Но вотъ послышались томящіе душу другіе звуки…

— А-а… ‘Warum’…— Ненси вся точно замерла, вся превратилась въ слухъ. Чмъ дальше наростала мелодія, тмъ тревожне и тревожне становилось чувство. Ненси чудилось, что это не звуки рояля, не фантазія Шумана — ея собственное сердце громко и отчаянно кричитъ:— Warum?.. Warum?..

И едва замерла подъ пальцами играющаго послдняя музыкальная фраза — Ненси, стремительно вскочивъ съ мста, въ одну минуту очутилась возл рояля.

— Ненси, да куда же ты?..— точно сквозь сонъ услышала она недовольный голосъ бабушки.

Э, да какое дло теперь Ненси до бабушки, до всего міра! Если бы цпями связали ей руки и ноги — она порвала бы эти цпи и, поддаваясь могучему, влекущему ее неудержимо желанію, очутилась бы здсь — у рояля.

— Послушайте… Я васъ люблю… и не уду никуда,— прошептала она, задыхаясь, и, закрывъ лицо руками, выбжала изъ залы.

А вслдъ за ней, посл минутнаго молчанія, понеслись бшеными скачками, точно все сокрушая на пути и ликуя свою побду, полные восторга, пламенные страстные звуки… То была молодость, встрчающая свою первую любовь…

Когда юноша кончилъ и взволнованный поднялся съ мста, въ комнат стояли очарованныя, потрясенныя, его мать, Марья Львовна и Ненси.

— Что ты игралъ?..— спросила мать.— Я никогда не слышала… Что-то странное и удивительное?

— Charmant!— прошептала бабушка.— Что это?

— Свое,— промолвилъ небрежно Юрій.

Одна Ненси молчала. Одна она знала, что говорили эти странные, дивные звуки, и когда все общество вышло въ столовую, гд его дожидался ужинъ — молодые счастливцы были не въ силахъ оторвать глаза другъ отъ друга. Ихъ обоюдно пожиралъ одинъ огонь, ярко, неудержимымъ свтомъ горвшій въ ихъ чистыхъ, прекрасныхъ глазахъ…

‘Que-се qu’elle а, la petite?..’ — снова подозрительно пронеслось въ мысляхъ у бабушки.

А очарованная музыкой сына, Наталья едоровна читала въ глазахъ Ненси только дань восхищенія его таланту.

По отъзд гостей, Марья Львовна вошла въ комнату Ненси, разстроенная, недовольная.

— Ненси, ma ch&egrave,re,— ты себя не хорошо вела, и я хочу съ тобой поговорить серьезно.

— О, я сама хочу поговорить съ тобою, бабушка!.. И не противорчь ты мн… не отговаривай — все будетъ безполезно, все! Я люблю его, бабушка, и никуда я не поду!.. Я выйду замужъ. Это ршено!

Марья Львовна даже опустилась на стулъ отъ неожиданности, широко раскрывъ испуганные глаза.

— Какъ ршено?

— Да, ршено… и никакихъ другихъ ршеній быть не можетъ!

Ужасная мысль молніей промелькнула въ голов Марьи Львовны.

— Ненси… ta dois me dire la vrit!.. Слыщишь — все, все, какъ было!

Ненси правдиво и просто разсказала исторію своей короткой юной любви.

— И… и больше ничего?.. C’est tout?..— задерживая дыханіе, спросила Марья Львовна.

— Чего же больше, бабушка? C’est tout…— наивно отвтила Ненси.

— Pas de baisers?

Ненси вспыхнула.

— Нтъ!

— О, Dieu merci!..— Бабушка перекрестилась.

— Ты, бабушка, не думай только, чтобы я перершила!..— серьезно проговорила Ненси.

— Онъ сдлалъ теб предложеніе?— уже съ негодованіемъ спросила Марья Львовна, успокоенная въ своихъ ‘страшныхъ опасеніяхъ’.

— И никакого предложенія… Да разв это нужно? Я люблю его, онъ меня любитъ, и мы должны жениться — это ясно.

Бабушка разсердилась.

— Совсмъ это не ясно. Tu est belle, riche, jeune, ты можешь составить счастіе самаго блестящаго юноши, и вдругъ отдать все это первому встрчному мальчишк, безъ имени, безъ положенія… Dieu sait qui?!..

Ненси поблднла.

— Бабушка, не оскорбляй его!.. Бабушка, не говори!.. Бабушка, я люблю его!..— нервно вскрикнула она и топнула ногой.

Теперь, въ свою очередь, поблднла Марья Львовна.

— Ненси, c’est trop! Ты забываешься. Съ кмъ ты говоришь?

Но Ненси уже не слушала. Она бросилась въ постель и, уткнувшись въ подушки, громко, неудержимо рыдала.

— Чего же ты хочешь — чтобы я умерла?.. Да, да, умерла?..— выкрикивала она посреди рыданій.— Ты думаешь увезти меня, но это все равно… гд бы я ни была… я умру… я покончу съ собой… я брошусь съ горы… не знаю, что я сдлаю… и ты будешь моей убійцей… да, да!.. радуйся!.. ра…радуйся!

Ненси конвульсивно билась въ кровати.

Марья Львовна смертельно испугалась. Она не знала, что ей длать. Она бросилась въ свою спальню и дрожащими руками едва могла достать, изъ домашней аптечки, нсколько пузырьковъ успокоительныхъ капель. Она не знала, какія выбрать, и потащила вс въ комнату Ненси.

— Ненси! Mon enfant…— говорила она, чуть не плача, протягивая Ненси рюмку съ лавровишневыми каплями.— Выпей!.. Успокойся!.. Ну, ради Бога… Ну, пожалй меня!..

Ненси, всхлипывая, выпила лекарство. Бабушка нжно гладила ея спутавшіеся волосы, цловала заплаканные распухшіе глазки, но въ душ твердо ршила не поддаваться малодушію.

— Ты успокойся, дай мн подумать… Можетъ быть, все устроится такъ, какъ ты хочешь… Лягъ, моя радость,— усни!

И въ первый разъ, съ тхъ поръ какъ бабушка начала культивировать ея красоту, Ненси заснула безъ перчатокъ и безъ всхъ предварительныхъ приготовленій во сну.

VII.

Бабушка Марья Львовна провела тревожную ночь. Она ломала себ голову надъ ршеніемъ такъ внезапно возникшаго предъ нею вопроса о замужеств Ненси.

‘Но какъ же быть?.. Съ одной стороны, это — безуміе, чистйшее безуміе!..’ Но въ ушахъ бабушки еще слышались отчаянные крики Ненси… ‘Qui sait?— avec un coeur si passionn! все можетъ случиться — не углядишь!..’ Въ воображеніи вставалъ образъ погибшей Ненси и… бабушка — ея убійца! Марья Львовна содрогалась отъ ужаса… ‘Elle est si maladive, pauvre enfant,— ее надо беречь’. Марья Львовна старалась найти примиреніе въ новомъ ‘невроятномъ положеніи вещей’. Ея мысли останавливались на Юрі и его высокой, неуклюжей фигур, робкихъ, неловкихъ движеніяхъ… ‘Peut-tre, a passera, il est trop jeune… Но онъ возмужаетъ… il deviendra plus fort… онъ сложенъ недурно — trop maigre… voil le dfaut… Et puis: надо одть у хорошаго портного… Il est un peu sauvage… поздка за границу… Парижъ… un bon entourage — онъ развернется’.

Неразршимое, такимъ образомъ, становилось разршимымъ. По мр приближенія утра, Марья Львовна все находила новыя и новыя достоинства на оборотной сторон медали. ‘II est pauvre — тмъ лучше: онъ будетъ чувствовать себя обязаннымъ — il sera comme esclave aupr&egrave,s de за femme belle et riche… Быть можетъ, она встртитъ въ жизни… Qui sait?.. un homme’!.. Въ виду этихъ высшихъ соображеній, Юрій представлялся Марь Львовн почти идеальнымъ мужемъ… Покорный, доврчивый, недальновидный — les qualits bien dsires pour un mari!.. А что онъ будетъ именно такимъ — она не сомнвалась… Да, наконецъ, теперь… l’amour des enfants pures — что можетъ быть прелестне? Марья Львовна находила невозможнымъ лишать Ненси такого счастія: ‘И даже справедливо, чтобы первый обладатель прекрасной невинной двушки — былъ чистый, невинный мальчикъ… c’est fait!..’

Утромъ вопросъ былъ ршенъ окончательно, и бабушка съ достоинствомъ объявила свое ршеніе Ненси:

— Ненси, mon enfant, все это очень… очень печально! Я не о томъ мечтала для тебя… Mais, que faire?— пусть будетъ такъ, какъ ты того желаешь.

Ненси бросилась къ ней на шею, осыпая поцлуями, и ураганомъ понеслась, съ радостной встью, въ обрыву.

Юрій уже ждалъ ее. Онъ забрался чуть не съ самаго утра и сгоралъ отъ нетерпнія.

— Все ршено — я выхожу за васъ замужъ! — крикнула ему Ненси, сіяющая, запыхавшаяся…

Что-то невроятное произошло въ сердц юноши. Онъ самъ не отдавалъ себ отчета въ своемъ чувств. Онъ благоговлъ, онъ преклонялся передъ Ненси, обожалъ ее, готовъ былъ сложить за нее голову, но такой простой исходъ и на мысль ему не приходилъ. А теперь, вдругъ, все стало ясно для него. Ну да! она — его жена! Иначе не могло быть, и не можетъ!

Весь трепетный, стыдливо и несмло, онъ протянулъ къ ней руки, а она прижалась крпко къ его молодой груди.

Въ трав стрекоталъ кузнечикъ, ручей тихо журчалъ, шумли деревья… И вся природа,— свидтельница ихъ поцлуя,— казалось, ликовала вмст съ ними и пла имъ радостный гимнъ любви.

Они услись на свой камень, они болтали, болтали что-то безсвязное, смялись, безпрестанно цлуясь,— опять болтали, опять цловались, опять смялись…

— Прощай!..— сказала, наконецъ, раскраснвшаяся Ненси, цлуя его ‘въ послдній изъ послднихъ’ разъ.— Сегодня вечеромъ ты къ намъ придешь.

Вечеромъ бабушка ласково встртила молодого человка и даже произнесла нчто въ род маленькой рчи по поводу его будущихъ обязанностей относительно Ненси и серьезности предстоящаго шага. Она сняла со стны старинный образъ Скорбящей Божіей Матери,— ‘que ma ch&egrave,re m&egrave,re m’а bnite’ — и благословила, растроганная, со слезами на глазахъ, ‘les enfants terribles et bien aims’,— какъ назвала она счастливую пару юнцовъ. А такъ какъ, по ея мннію, вопросъ окончательно ршенъ,— ‘то нечего длать излишнихъ проволочекъ, безполезно мучить бдныхъ дтей’ — условлено было обвнчать ихъ какъ можно скоре, дать насладиться семейнымъ счастіемъ и затмъ хать втроемъ въ Парижъ, на всю зиму.

Въ чаду, въ угар, счастія Юрій позабылъ совсмъ, что въ сентябр обязанъ будетъ явиться въ консерваторію. Онъ сразу растерялъ вс свои мысли, понятія о пространств и времени, вра въ призваніе, жажда жизни — все это страннымъ образомъ спуталось, переплелось и даже точно исчезло изъ памяти, заслоняемое однимъ безумнымъ, всевластнымъ чувствомъ. Ему казалось, что онъ на все долженъ смотрть глазами Ненси, думать ея мыслями и жить только для нея, для нея одной! Остального не существовало больше!.. А бабушка, эта чудная бабушка, устроивающая его счастіе, была для него теперь идеаломъ добра и великодушія!

Въ такомъ полу-опьяненномъ состояніи вернулся онъ домой.

— Мама, знаешь, я женюсь!..— сразу объявилъ онъ, распахнувъ настежь стеклянную дверь балкона.

Мать, сидвшая у лампы съ работой въ рукахъ, не вдругъ поняла его.

— Ну да — я женюсь!

Наталья едоровна продолжала глядть на него, по прежнему, съ полнымъ недоумніемъ:

— Ты, кажется, съ ума сошелъ,— медленно произнесла она.

Юрій вспыхнулъ и разсказалъ ей подробности своего романа.

Пока онъ говорилъ о тайныхъ встрчахъ у обрыва, о своихъ горячихъ чувствахъ въ двочк — Наталья едоровна понимала все. Но когда вышла на сцену бабушка съ своимъ согласіемъ и благословеніемъ — Наталья едоровна была просто возмущена: она прямо не могла постигнуть — какъ эта важная старуха, опытная и, повидимому, разсудительная, ршается внчать дтей, которымъ нужно еще учиться и готовить себя къ жизни?!

— Это невозможно!— воскликнула она съ негодованіемъ.

— Я связанъ словомъ!.. Я жить безъ нея не могу!.. Мн больно, что ты такъ странно отнеслась къ моему счастью…

Губы Юрія подергивались, онъ былъ блденъ, голосъ его звучалъ нервно.

Натальей едоровной овладло отчаяніе.

— Пойми ты, пойми, мой бдный, неразумный мальчикъ,— вдь это твоя гибель, гибель!.. Ты долженъ учиться, ты долженъ работать, ты долженъ быть свободенъ. Пойми!.. Вдь ты погибъ тогда для музыки, погибъ!.. Теб надо окрпнуть, стать на ноги — ты будешь человкъ, тогда женись… А это… Боже мой!.. Родной мой, ненаглядный мой, опомнись!.. Ну, ты меня… меня хоть пожалй!..

Юрій сидлъ мрачный, сдвинувъ упрямо брови и устремивъ глаза въ одну точку. Вдругъ лицо его все перекосилось, и онъ зарыдалъ глухо, беззвучно.

Мать обняла его, сама задыхаясь отъ слезъ.

— Мой дорогой… мой любимый… Ну, послушай: я помогу теб… я увезу тебя… Передъ тобой работа, передъ тобой жизнь, можетъ быть, полная славы и удачъ… Разв можно всмъ этимъ жертвовать ради дтской минутной прихоти… Она пройдетъ — поврь мн — такъ же внезапно, какъ пришла… Но ты не долженъ больше видться, родной мой, умоляю!.. Ты дай мн слово… Слышишь?.. Слышишь?..

Онъ отрицательно покачалъ головою.

Отчаянье Натальи едоровны возросло. Теперь къ нему примшивалось еще безсильное, горькое негодованіе.

— А, ты вотъ какъ!..— сказала она съ горькимъ упрекомъ.— Теб все равно, что я тутъ унижаюсь передъ тобою, прошу и умоляю… Ты хочешь, чтобы я поступила съ тобою иначе?.. Ну, хорошо!.. Такъ слушай же: я запрещаю… Слышишь — запрещаю!.. Я твоя мать… Я тебя пою, кормлю, воспитываю, и не позволю, чтобы какая-то выжившая изъ ума старуха и взбалмошная двчонка распоряжались твоей судьбой. Я не позволю!.. И если ты посмешь идти противъ моей воли — ты мн не сынъ!

Юрій всталъ и, пошатываясь, вышелъ изъ комнаты.

— Одумается… Онъ слишкомъ любитъ музыку… При томъ, онъ — нжный сынъ… онъ — умный мальчикъ…

Прошло дв недли. Молча сходились къ чаю, къ обду и ужину мать и сынъ, молча расходились, и каждому точно страшно было порвать это тяжелое, подневольное молчаніе. Подневольное потому, что, въ сущности, каждому хотлось говорить, но рабы своего самолюбія или, врне, ложнаго стыда — они молчали и расходились еще боле угнетенными. Ршимость Юрія крпла съ каждымъ днемъ, всякія другія соображенія меркли передъ нею, хотя онъ старался быть безпристрастнымъ и разсудительнымъ. Забывая обидную сторону разговора съ матерью, онъ становился на ея точку зрнія и взвшивалъ все дурное, что могло произойти отъ его поступка. Но тутъ же, какъ сквозь пелену тумана, глядли на него живые, повелительные глаза, и охваченный молодой безумной страстью, онъ забывалъ все остальное, кром нихъ.

— Жизнь за тебя!..— И онъ сгоралъ непреодолимымъ желаніемъ отдать за нее жизнь. Тогда и мать, и его личныя стремленія и вопросы будущности сводились въ такой ничтожной величин, по сравненію съ этимъ отважнымъ порывомъ, что всякое колебаніе становилось невозможнымъ. Свиданія у обрыва не прекращались, юношеская робкая страсть длала еще сильне несознаваемую жажду любви.

Дома Ненси капризничала и злилась. Бабушка, свыкшаяся съ мыслью, что ‘сумасбродство’ должно совершиться, разъ этого желаетъ ея Ненси, боле всего опасалась за ея нервы и готова была всячески способствовать даже ускоренію этого ‘сумасбродства’, лишь бы Ненси была спокойна.

Однажды, шагая по отцовскому кабинету въ то время, когда мать сидла за работой въ гостиной, погруженная въ невеселую думу, Юрій былъ какъ-то особенно мраченъ. Онъ останавливался, точно желая что-то припомнить, нервно вздрагивалъ при малйшемъ шорох, въ глазахъ его то-и-дло вспыхивалъ фосфорическій странный огонь, то вдругъ онъ складывалъ руки крестъ-на-крестъ на груди и прислонясь въ стн закрывалъ глаза, какъ бы чмъ-то подавленный. Утромъ онъ пропалъ изъ дому, къ обду не явился. Долго дожидалась его, до поздней ночи, взволнованная, оскорбленная его выходкой мать.

Прошелъ второй день — то же самое. Отгоняя отъ себя мысль о чемъ-нибудь дурномъ, Наталья едоровна еще тверже ршила не уступать.

— Поблажитъ и успокоится.

Съ цлью унять сердечную тревогу, да, можетъ быть, и просто по женской слабости, желая найти для себя въ чемъ-нибудь опору, она отправилась въ кабинетъ покойнаго мужа, гд въ письменномъ стол хранилась ея еще двическая съ нимъ переписка. Часто, въ минуты тоски или жизненныхъ затрудненій, она искала въ этихъ письмахъ поддержки, сладкаго забвенія и, переносясь воспоминаніемъ въ лучшую пору своей жизни, почерпала силы и стойкость для борьбы. Дрожащей рукою, сгорая отъ нетерпнія, выдвинула она незапертый ящикъ стола. Быстрымъ движеніемъ вынула бумаги и… остолбенла: тутъ же хранились документы Юрія — его метрика — ихъ не было…

Черезъ минуту на крыльц раздавался ея энергичный, нервный голосъ, а черезъ полчаса плотныя, откормленныя лошади мчали ее въ Гудауровскую усадьбу.

Марья Львовна встртила ее изысканно-любезно.

— Скажите, вы не видли моего сына?— вмсто всякихъ привтствій, спросила взволнованно Наталья едоровна.

— Я ихъ отправила, милыхъ дтей… вы разв не знаете?

У Натальи едоровны похолодло сердце.

— Куда?

— Здсь не совсмъ удобно — вс слишкомъ знаютъ… Предметъ ненужныхъ разговоровъ… А мн устроилъ нашъ священникъ — отецъ Иванъ… il а son fils pas loin d’ici, верстъ шестьдесятъ… Онъ далъ письмо… У нихъ прекрасный экипажъ… при нихъ старый лакей… Тамъ и свидтели, и все уже улажено.

— Куда же они похали?

Марья Львовна посмотрла съ удивленіемъ на обезумвшую и ничего не понимавшую Наталью едоровну.

— Внчаться.

Наталья едоровна отчаянно вскрикнула и схватилась за грудь.

— Что вы сдлали!.. Боже мой, что вы сдлали!..

Она искала опоры я опустилась на первый попавшійся стулъ.

Марья Львовна нашла всю эту сцену неприличной въ высшей степени.

‘Она, кажется, съ ума сошла — cette pauvre femme: придти въ чужой домъ и устроивать исторіи’!..

— Но что вы сдлали!.. Ахъ, что вы сдлали!..— какъ въ бреду бормотала Наталья едоровна, качая головой изъ стороны въ сторону.— Боже, Боже мой!.. Горе!.. непоправимое горе!..

Марья Львовна почувствовала себя наконецъ оскорбленной.

— Вы очень взволнованы и не можете дать отчета въ своихъ словахъ,— сдержанно обратилась она въ Наталь едоровн.— Но я васъ попрошу опомниться и говорить иначе.

Наталья едоровна посмотрла на нее помутившимися глазами: ‘Что говоритъ она, эта старуха, сгубившая такъ подло ея сына’?

Она разжала губы, и у нея вырвался хриплый вопль:

— Вы… вы — убійца!..

— Позвольте…

— Да, убійца!.. Вы погубили все — талантъ и жизнь.

— Я попрошу васъ говорить потише,— остановила ее Марья Львовна, вся, въ свою очередь, дрожащая отъ негодованія.— Поти-ше!.. Позвольте вамъ напомнить, что не вы, а скоре я должна была бы такъ кричать, но я иначе воспитана, и потому великодушно предоставляю это право вамъ. Вашъ сынъ получаетъ все — молодость, красоту, богатство, родовитое имя… Шальное счастье!.. Право, онъ родился въ сорочк, этотъ мальчишка!.. А я вовсе не для того ростила, холила, воспитывала внучку, чтобы устроить ей такую незавидную судьбу… Талантъ?.. да, это мило и… больше ничего… Ни племени, ни роду! Артистъ?.. Я очень рада послушать его въ своей гостиной, но… породниться? Нтъ, ma foi, это совсмъ нелпо!.. Да если бы самъ Рубинштейнъ… самъ Рубинштейнъ воскресъ и сталъ просить руки моей прелестной Ненси — я бы сочла такой бракъ для нея унизительнымъ. Да!.. Но, впрочемъ… препирательства теперь излишни — tout est fini. Они могутъ пріхать съ минуты на минуту и мы должны ихъ встртить весело. Позвольте, ma cb&egrave,re dame, я покажу вамъ все, что я могла устроить такъ на-скоро.

Она повела едва держащуюся на ногахъ Наталью едоровну въ комнату, предназначенную для молодыхъ.

Это была высокая, немного темноватая комната окнами въ садъ, что придавало ей особый поэтическій колоритъ. По средин красовалась изящная, старинная, краснаго дерева съ бронзой, широкая кровать, когда-то служившая брачнымъ ложемъ для самой бабушки, Марьи Львовны. Нжный батистъ наволочекъ на подушкахъ, тончайшія голландскія простыни и необыкновенной работы вышитое шолковое одяло, давно приготовленное въ приданое Ненси,— все было осыпано почти сплошь живыми розами всхъ оттнковъ и цвтовъ. У изголовья колыхались дв исполинскія развсистыя пальмы. Въ вазахъ, кувшинахъ и просто на полу благоухали цвты, наполняя ароматомъ комнату. Чтобы достать цвты, еще наканун, былъ посланъ въ губернскій городъ нарочный, опустошившій почти вс оранжереи и мстный ботаническій садъ. Въ имніи не было ни цвтовъ, ни оранжерей. Практичный Адольфъ Карловичъ давно ихъ уничтожилъ, находя излишнимъ занимать рабочія руки подобнымъ вздоромъ.

— Не правда ли, какъ мило? Они будутъ покоиться среди розъ!— восхищалась своей выдумкой старуха.

Наталья едоровна, боясь каждую минуту лишиться сознанія, печальными глазами смотрла на широкую кровать, на это ложе, усыпанное розами, и оно казалось ей эшафотомъ для ея бднаго, бднаго сына.

— Позвольте мн воды!— пролепетали ея поблднвшія губы.

— Ахъ, Боже мой, ch&egrave,re, вамъ дурно… Пойдемте въ мою спальню,— вамъ необходимо придти въ себя.

Она увела совершенно ослабвшую Наталью едоровну, напоила ее каплями, причесала, даже слегка напудрила, увряя, что это необходимо, потому что у нея распухло отъ слезъ лицо.

Наталья едоровна безвольно подчинялась — ей было все равно теперь. Словно огромный, страшный камень упалъ на нее неожиданно и придавилъ ее.

Послышались отдаленные звуки колокольчика.

— Voil nos enfants!.. Ради Бога, ch&egrave,re, soyez prudente! Вы знаете, первое впечатлніе, первыя минуты счастья… ихъ омрачать нельзя.

Наталья едоровна пріободрилась. Вдь, въ самомъ дл, что кончено, того ужъ не вернешь. Она пошла съ Марьей Львовной въ залъ — встртить молодыхъ — и даже улыбалась.

Бубенчики дрогнули у самаго крыльца. Въ комнату вбжала вся раскраснвшаяся Ненси. За нею шелъ Юрій, сіяющій и радостный. Увидвъ мать, онъ вздрогнулъ и подался назадъ, но она улыбнулась, и инстинктивно онъ ринулся къ ней, осыпая ея руки, шею, губы поцлуями..

Ненси подошла къ ней смущенная и торжествующая. Наталья едоровна отъ глубины своего раненнаго материнскаго сердца поцловала ее — точно этимъ поцлуемъ внутренно передавала ту любовь, какою прелестная Ненси должна была осчастливить своего юнаго мужа.

Въ столовой выпили шампанское, и посл ужина молодую чету ввели въ приготовленную для нея спальню. Ненси, увидя странно декорированную комнату, всю утопающую въ цвтахъ, вскрикнула отъ неожиданнаго впечатлнія радости и страха, охватившихъ ея молодое сердце.

Бабушка перекрестила сконфуженную, трепещущую, готовую расплакаться Ненси.

Наталью едоровну она не отпустила домой, уговоривъ остаться ночевать,— на что съ радостью согласилась бдная мать, чувствуя, какую страшную, мучительную пытку вынесла бы она возвратясь теперь въ свой осиротлый домъ.

Утромъ пришлось долго ожидать появленія новобрачныхъ изъ спальни. Бабушка мечтательно-слащаво улыбалась.

Они вышли свжіе и прекрасные. Юрій видимо конфузился своего новаго положенія. Онъ даже стснялся говорить Ненси ‘ты’. А она имла самый побдоносный видъ и командовала мужемъ. Но все-таки обоимъ было какъ будто не по себ, даже въ присутствіи близкихъ, и, на-скоро выпивъ кофё, они убжали, какъ вырвавшіеся на волю зврки, къ своему возлюбленному обрыву.

— Нтъ, ужъ какая теперь консерваторія!.. и думать нечего…— печально сокрушалась Наталья едоровна, возвращаясь домой.

VIII.

Бабушка, наслаждаясь, радовалась счастью прелестныхъ ‘дтей’, но ей было скучно, особенно по утрамъ и вечерамъ. Она такъ привыкла въ теченіе многихъ лтъ сама укладывать въ кровать и утромъ одвать свою Ненси!

— И наврно она теперь небрежничаетъ — спитъ безъ перчатокъ et ne se soigne pas…— думала бабушка, но спросить Ненси по поводу этого обстоятельства находила неудобнымъ: ‘дти’ не разлучались ни на минуту. Впрочемъ, бабушка напрасно безпокоилась. Ненси какъ-то сразу постигла силу бабушкиной премудрости и, съ тщательностью относясь теперь сама къ нжности и эластичности своей кожи, заставляла горничную продлывать вс преподанныя ей бабушкой манипуляціи обтираній и натираній.

Недля счастія пролетла какъ одинъ день. Ненси и слышать не хотла объ отъзд, ей казалось, что въ Париж, или вообще во всякомъ другомъ мст, не такъ уже свободно можно будетъ наслаждаться, какъ здсь, среди полей деревни.

Юрій былъ у матери раза два вмст съ Ненси. Грустная въ своемъ одиночеств, Наталья едоровна стала немного свтле смотрть на все: ей нравилась Ненси.

— Пожалуй, и не все потеряно,— шевелилась слабая надежда въ груди матери.— Пока они въ чаду… а тамъ все войдетъ въ колею, и мальчикъ примется за работу.

Юрій, посл женитьбы, къ роялю не притрогивался, и только одинъ разъ во все время почувствовалъ потребность писать. Онъ заперся въ библіотек.

Бабушка воспользовалась этой минутой, чтобы разспросить подробно Ненси обо всемъ. ‘Она можетъ совсмъ отвыкнуть отъ меня, ma petite chrie’.

— Ненси, tu es heureuse, ch&egrave,re?— спросила она, нжно привлекая къ себ внучку, когда он остались вдвоемъ.

— О, бабушка!..— могла только воскликнуть Ненси, пряча на груди старухи покраснвшее, счастливое лицо.

— Et bien, raconte-moi tout… franchement… все… все, какъ ты привыкла. Mais tu n’as pas oubli ta pauvre grand’ m&egrave,re? Не правда ли?

— О, бабушка!..

Всмъ, сообщеннымъ съ восторгомъ и смущеніемъ юной женщиной, бабушка осталась очень, очень довольна. Юрій оказался совсмъ не такимъ неловкимъ, peu sensible, ‘байбакомъ’, какъ она предполагала. Онъ называлъ Ненси и Психеей, и Vnus, восхищался, цловалъ ея ножки и даже собственноручно обувалъ ихъ каждое утро.

Прошло еще нсколько недль. Ненси стала прихварывать, появились подозрительные признаки. Бабушка, сознавая всю нормальность и возможность подобныхъ явленій, однако смертельно испугалась и не знала, что длать. Она бросилась даже за совтомъ къ искренно презираемой ею Наталь едоровн, но та совсмъ иначе отнеслась въ обстоятельству, вселявшему такой страхъ въ душу бабушки. Презрніе Марьи Львовны къ странной чудачк возросло еще больше. Тмъ не мене, неизбжность предстоящаго ужаса была слишкомъ очевидна. Оставалось покориться и помогать а pauvre petite — перенести несчастіе. Боле всего Марья Львовна опасалась за послдствія: ‘Elle est tr&egrave,s bien construite… mais elle est trop jeune — cela peut changer les formes’!

Ненси, напротивъ, занимало ея новое состояніе, и если бы не нкоторые болзненные припадки,— ей было бы совсмъ весело.

Юрій принялъ очень серьезно новое осложненіе въ ихъ жизни. Онъ, прежде всего, страшно испугался, ему, почему-то, показалось, что Ненси должна умереть, и что, въ большинств случаевъ, умираютъ отъ этого, но посл проникся необыкновеннымъ, какъ бы религіознымъ чувствомъ къ предстоящему таинству появленія въ міръ новой души, частицы его собственной. Ему хотлось плавать и молиться. Онъ нжно, бережно цловалъ Ненси, шелъ къ роялю и поврялъ ему необъяснимое, высокое, дивное, чего не могъ выразить его языкъ, но что такъ ясно выливалось въ звукахъ.

Наступила осень, холодная и непріятная въ деревн. Бабушка предложила перехать въ губернскій городъ, но ‘дти’ отклонили, хотя бабушка совсмъ изнывала отъ тоски. Помимо тревоги за свою Ненси, она страдала и отъ другого: она чувствовала себя совершенно одинокой, она попробовала быть ‘comme amie de ses enfants’, но это какъ-то не ладилось: у нихъ были свои разговоры, свои споры, свои ласки, и бабушка была лишней. Она не узнавала даже своей Непси въ этой немного распущенной, привыкшей теперь къ капотамъ, потерявшей грацію и изящество маленькой женщин. А бднягу Юрія она почти возненавидла: ‘Се petit canaille — главный виновникъ всмъ несчастіямъ. Ничего лучшаго не могъ устроить’!

Юрій сильно возмужалъ духомъ. Прежній нелпый дтскій восторгъ сталъ смняться боле вдумчивымъ отношеніемъ къ себ и къ Ненси. Теперь, когда она сдлалась его женой, и онъ уже освоился съ своимъ положеніемъ, онъ увидлъ сильные проблы въ ея образованіи, и захотлъ, чмъ могъ, пополнить ихъ. Теперь ужъ поучала не она, а онъ. Онъ перевезъ изъ дому довольно большую библіотеку своего покойнаго отца, и въ длинные осенніе вечера знакомилъ Ненси съ русской исторіей, съ литературой… Бабушка, шившая, скрпя сердце, изъ стараго лино-батиста маленькія распашонки для новаго пришельца, сидла тутъ же… Она находила ‘вс. эти чтенія’ совсмъ ненужными и даже очень скучными, но не высказывала своего мннія, боясь раздражить Ненси, которой это нравилось. ‘Qu’elle soit tranquille, pauvre petite’… Иногда, если Ненси оставалась въ постели, Юрій читалъ ей въ спальн. И многое узнала Ненси. Она узнала, что Россія вовсе не неистощимый большой сундукъ, откуда можно черпать, сколько угодно, денегъ, чтобы безпечно проживать ихъ за-границей, а очень, очень бдная страна, она узнала, что ея очаровательныя прабабушки не только умли плнительно улыбаться кавалерамъ, но, одваясь въ изящные наряды, пребольно били по щекамъ своихъ несчастныхъ горничныхъ, если атласные башмаки были сдланы неудачно, он тыкали домашней башмачниц ножкою въ лицо и разбивали въ кровь ея физіономію, она узнала, что надъ паутиннымъ вышиваніемъ чудныхъ пеньюаровъ, которые он носили по утрамъ, трудились и слпли цлыя поколнія подневольныхъ работницъ. Она узнала, что элегантные праддушки, благородными лицами которыхъ она такъ любовалась на старыхъ портретахъ въ столовой, умли не только чувствовать и веселиться, но обладали еще и другими, невдомыми Ненси, достоинствами: они до смерти заскали на конюшняхъ своихъ крпостныхъ людей, за плохо вычищенный сапогъ или не по вкусу приготовленное блюдо сдавали въ солдаты, ссылали на поселеніе, губя такимъ образомъ часто цлыя семьи, и при этомъ не только не считали себя виновниками чужихъ несчастій, но съ гордостью, до самой смерти, носили имена благороднйшихъ и честнйшихъ людей своего времени.

По мр приближенія роковой минуты, на Ненси сталъ нападать иногда страхъ, который бабушка увеличивала еще больше своимъ вниманіемъ и безпокойно озабоченнымъ видомъ. Юрій, поддаваясь окружающему его настроенію, тоже въ такія минуты падалъ духомъ. Одна Наталья едоровна своимъ появленіемъ вносила бодрую струю въ ихъ жизнь. Она такъ умла разговорить и убдить Ненси въ легкости предстоящей минуты, что Ненси на нсколько дней оживлялась и не обращала вниманія за бабушкино убитое лицо и ея опасенія, заставляла Юрія читать святцы, чтобы выбрать имя позамысловате, дразнила будущаго ‘папеньку’, шутила и смялась.

Юрій нарочно здилъ въ городъ и привезъ оттуда какую-то популярную медицинскую книгу, запирался одинъ и изучалъ по ней общее состояніе женщины во время беременности, отдльные случаи и послродовой періодъ. Набравшись всякихъ ученыхъ свдній, онъ длался необыкновенно строгъ и мраченъ, не позволяя Ненси ни шевелиться, ни говорить. Онъ находилъ самую горячую поддержку въ бабушк, очень довольной, когда мысли его и образъ дйствій принимали такой оборотъ. Тогда Ненси посылала за Натальей едоровной, и все опять приходило въ норму.

— Elle est trop jeune!— съ отчаяніемъ восклицала бабушка.

Наталья едоровна разсказывала о рожденіи Юрія, что особенно любила слушать Ненси, и о томъ, что она, Наталья едоровна, была въ то время такъ же молода, какъ Ненси.

Приближался май, а съ нимъ и ршительная для Ненси минута. Уже снгъ сошелъ съ полей, съ шумомъ понеслись весенніе потоки, а солнце, гря и лаская землю, вновь возрождало къ жизни уснувшую природу.

Съ мсяцъ, безъ всякой надобности, въ дом жила акушерка, пожилая особа, съ блыми, нжными руками и серьезнымъ лицомъ.

— Можно?— обращались къ ней по поводу всякаго пустяка.

Она или важно длала утвердительный знакъ головой, или произносила категорическое:— Нтъ!

Если это касалось какихъ-нибудь сластей или любимаго блюда и Ненси принималась плакать, строгая распорядительница ея судьбы разршала тогда ‘разв самый маленькій кусочекъ’,— и Ненси успокоивалась.

Бабушка была чрезвычайно довольна этой солидной особой, ‘tr&egrave,s consciencieuse’. Она повряла ей свои опасенія относительно измненія формъ корпуса Ненси, и та совершенно успокоила ее на этотъ счетъ.

Для ршительной минуты былъ приглашенъ изъ города лучшій врачъ. Изъ Петербурга ожидалась знаменитость — спеціалистъ.

Уже отцвли фіалки, и, сбросивъ свой свтло-зеленый покровъ, выглянулъ блый душистый ландышъ. Въ дом уже два дня какъ царствовала страшная тревога, превозмочь которую оказалась безсильной на этотъ разъ даже сама Наталья едоровна. Ожидали трудныхъ родовъ. Акушерка озабоченно покачивала головой, врачъ глубокомысленно покручивалъ усы, и только пріхавшая знаменитость была въ очень веселомъ настроеніи: уплетала завтраки и обды, приготовленные искуснымъ поваромъ бабушки, и, восхищаясь прелестями деревни въ весеннюю пору, предвкушала наслажденіе крупнаго куша за свой визитъ.

На третій день въ вечеру начались давно ожидаемыя схватки. Бабушка умоляла, на случай большихъ страданій, захлороформировать Ненси. Врачъ раздлялъ ея желаніе, но знаменитость была за естественный порядокъ вещей,— ‘тмъ боле, что мать такъ молода и сложена прекрасно’.

Ненси не отпускала отъ себя ни на минуту Юрія. Она держала его крпко-крпко за руку, при каждомъ приступ боли громко вскрикивала и принималась плавать. Вокругъ ея глазъ легли темноватыя тни. Широко раскрытые глаза смотрли вопросительно и испуганно. Юрій не могъ видть, какъ конвульсивно содрогалась отъ боли Ненси, не могъ переносить ея какъ бы молящаго пощады взгляда. Ему казалось, что совершается нчто до безобразія возмутительное, несправедливое, и онъ, помимо своей воли, онъ… онъ одинъ — виновникъ.

Вдругъ Ненси стиснула зубы, и изъ ея груди вырвался дикій, злобный крикъ.

Юрія удалили. Шатаясь, вышелъ онъ изъ комнаты. Въ ушахъ его жестокимъ упрекомъ отдавался отчаянный крикъ Ненси. Сознаніе виновности сводило его съ ума. Ему хотлось, какъ безумному, кричать, рыдать и проклинать. Не за одну Ненси — нтъ! за всхъ, такъ обреченныхъ судьбою страдать отъ сотворенія міра, женщинъ былъ возмущенъ его духъ.

— Зачмъ это? Зачмъ?..

Его тянуло къ роялю,— ему хотлось въ звукахъ вчнаго ‘Warum’ найти исходъ своимъ тяжелымъ мукамъ… Онъ вспомнилъ, что играть нельзя, онъ изнывалъ. Онъ чувствовалъ себя безпомощнымъ, ему хотлось убжать какъ можно дальше, дальше… Онъ бросился въ бабушкинъ кабинетъ, находившійся на другомъ конц дома, и тамъ въ изнеможеніи упалъ на широкій старинный диванъ.

Изъ спальни все чаще и чаще доносились то протяжные и жалобные, то рзкіе и отчаянные крики, а имъ въ отвтъ, какъ будто эхо, раздались другіе, не мене жалобные, не мене отчаянные: то кричалъ Юрій, извиваясь по дивану, рыдая, кусая подушки, проклиная свое безсиліе…

Когда Наталья едоровна отыскала его, чтобы сообщить о благополучномъ исход, онъ былъ почти безъ памяти. Матери стояло большого труда его успокоить.

— Я, мама,— воскликнулъ онъ со слезами на глазахъ,— я никогда больше!.. Еслибы я зналъ, еслибы я зналъ, какія это муки!.. Какъ это возмутительно и какъ несправедливо!..

Растроганная Наталья едоровна ласково погладила это по голов.

— Мой милый мальчикъ, мой милый фантазёръ, все это просто и естественно. Не создавай ужасовъ, пойди, полюбуйся за свою дочь! Рости ее такою же честной, такою же благородной, какимъ выросъ ты самъ.

Когда Юрій вошелъ въ спальню, онъ не узналъ Ненси. Она сдлалась такою маленькою, худенькою, несчастненькою, ея блдное, безкровное личико почти не отличалось отъ близны подушекъ, ея губы улыбались хотя счастливой, но болзненной улыбкой, ввалившіеся, измученные глаза смотрли взглядомъ больного, почувствовавшаго облегченіе.

Важная акушерка поднесла ему, въ блой простыньк, что-то маленькое, морщинистое, съ мутными глазами и пучкомъ волосъ на почти голомъ череп.

Но онъ такъ былъ полонъ впечатлніями только-что перенесенныхъ мукъ, что ничего другого, кром жгучаго сожалнія, не шевельнулось въ его груди, при вид этого маленькаго созданія.

— Одной несчастной больше!

И онъ не радовался, а готовъ былъ снова заплакать.

IX.

Прошла недля. Ненси, благодаря бдительному уходу, окруженная нжною любовью и лаской, поправлялась быстро. Уже щечки ея похудвшаго лица опять заиграли румянцемъ, а глазки блестли, по прежнему, радостью и счастьемъ. Къ своей новорожденной дочери, названной въ честь бабушки Маріей, она относилась странно. Она просила, чтобы ее приносили къ ней на кровать, подолгу, съ величайшимъ любопытствомъ и даже нжностью разглядывала микроскопическія черты ребенка, причемъ всего больше ей нравился носикъ.

— Ахъ, какой носикъ, ахъ, какой носикъ!— восклицала она съ восторгомъ. Но органической связи между собою и этимъ маленькимъ существомъ, которымъ она любовалась, она какъ-то не ощущала. Въ ней не было того, что лежитъ въ основ каждаго материнскаго чувства — сознанія собственности.

При двочк состояли: здоровенная кормилица и, присланная важною акушеркою, опытная няня, ‘живавшая въ хорошихъ домахъ и знающая вс порядки’, какъ она сама себя аттестовала.

Бабушка, убдившись, что появленіе на свтъ двочки нисколько не повліяло на красоту матери, почувствовала и къ ребенку что-то даже въ род нжности и прозвала ее ‘Мусей’.

Къ іюню Ненси совсмъ оправилась. Съ рзвостью молодой козочки носилась она по аллеямъ стараго сада, и въ первый же день, какъ только ей была разршена боле продолжительная прогулка, она увлекла Юрія къ купели ихъ любви — въ обрыву. Опять въ трав стрекотали кузнечики, опять нжно и привтливо журчалъ ручей, завтный камень, окруженный кустарникомъ, такъ же ютился на берегу и такъ же шумли деревья, и глазки Ненси все такъ же блестли любовью, но Юрій, задумчиво обнимавшій свою юную подругу, былъ уже не тотъ. Тотъ, прежній, блдный, конфузливый юноша, тотъ рабъ этой златокудрой феи, ушелъ куда-то далеко. Юрій самъ не могъ хорошенько дать себ отчета, что съ нимъ творится. Онъ только сознавалъ, что въ немъ происходитъ какая-то серьезная внутренняя работа: пробуждались прежніе идеалы, назрвала жгучая потребность дла и знаній. Онъ сталъ искать одиночества, ему теперь часто хотлось сидть одному и думать, думать, стараясь разобраться въ себ и окружающей его обстановк. Съ тхъ поръ, какъ онъ сталъ отцомъ, онъ все больше и больше задумывался надъ своимъ положеніемъ. То, о чемъ онъ прежде, въ чаду своей молодой страсти, какъ-то и не заботился, его полная матеріальная несостоятельность, рядомъ съ окружающей роскошью, которой онъ пользовался, стала смущать и тревожить его неотступно. Онъ начиналъ находить такое положеніе вещей для себя унизительнымъ, и ршилъ, что, помимо призванія въ музык, онъ долженъ немедленно приступить къ серьезной работ надъ своимъ музыкальнымъ образованіемъ, чтобы стать независимымъ, самостоятельнымъ работникомъ, вносящимъ посильную лепту въ семейное хозяйство.

Отъ Ненси не укрылось его безпокойное душевное состояніе.

— Что съ тобой?— спросила она его однажды, передъ тмъ, какъ ложиться спать:— ты боленъ?

— Нтъ.

— Но что съ тобой? Не мучь меня.

— Ахъ, Ненси,— тоскливо вырвалось у него,— еслибы ты знала, какъ мн хочется работать!

Ненси даже не поняла, о чемъ онъ говоритъ. Работать? Зачмъ работать?.. Еслибы онъ былъ бднякъ, тогда — другое дло, а вдь они такъ богаты!

— Богата, Ненси, ты,— отвтилъ онъ съ улыбкой,— и даже не ты, а твоя бабушка.

— А если бабушка, тогда и я,— сказала Ненси увренно.

— Ну ты, ну бабушка… а я?

— И ты! Разъ это моя бабушка — она твоя бабушка, она богата, я богата, значитъ и ты богатъ.

— Нтъ, это вовсе не значитъ. Да еслибы я и самъ, понимаешь, самъ даже былъ богатъ,— я бы все-таки считалъ долгомъ работать.

— Зачмъ?

— Чтобы имть законное право жить въ человческомъ обществ.

Но Ненси, положительно, не соглашалась съ нимъ.

— Если богатые будутъ работать, то что же тогда останется длать бднымъ? Это ужасно! Они должны будутъ вс, вс умереть съ голода. Нтъ, пускай бдные работаютъ, а богатые платятъ имъ большія, большія деньги, тогда наступитъ общее благополучіе и въ мір не останется несчастныхъ.

Къ вопросу о призваніи Юрія къ музык Ненси отнеслась, однакоже, гораздо боле сочувственно, хотя находила, что онъ и такъ играетъ необыкновенно, и что теперь, когда ужъ онъ женатъ и даже отецъ семейства,— совсмъ не время длаться школьникомъ. Но по мр того какъ онъ говорилъ, она сама стала увлекаться его пламенемъ.

Да, да! ему необходимо поступить въ классъ композиціи, который теперь въ Петербург въ вдніи знаменитости, профессора-композитора.— Отлично! демъ!— пылко воскликнула она.— Но ты не будешь музыку любить больше меня?— прибавила она съ лукавою улыбкой, прижимаясь къ мужу.

Тотъ горячо, отъ всей души поцловалъ ее.

На другой день онъ отправился къ матери.

— Мама, милая, я пришелъ въ теб съ просьбою,— началъ онъ застнчиво.

— Что, родной? Говори.

— Я, видишь, мама… я ршилъ похать въ август въ консерваторію,— такъ помоги мн!

Наталья едоровна вся просіяла отъ радости.

— Милый, милый!— говорила она, захлебываясь отъ избытка нахлынувшаго чувства:— да какъ же ты надумалъ?.. Ну, слава Богу!.. Я врила въ тебя!.. всегда врила!.. Ты говоришь: помочь?.. Ахъ, глупый, да для кого же я живу? Что мое, то и твое… Немного — это правда, но чтобы поддержать тебя, пока ты станешь на ноги — хватитъ… Вотъ только, пожалуй, встртится препятствіе относительно безплатнаго поступленія — ужъ годъ прошелъ… Ну, да все равно, будемъ платить,— не важность… Ахъ, ты мой родной!.. Милый ты… милый мой!

Наталья едоровна гладила его пушистые волосы, цловала его.

— Хорошее у нея, отзывчивое сердце!— съ чувствомъ произнесла Наталья едоровна, когда Юрій разсказалъ о ршеніи Ненси хать съ нимъ.

— Но, впрочемъ, какъ же иначе? Иначе не могло и быть. Вы такъ любите другъ друга — разлука невозможна.

Ненси, съ своей стороны, тоже сообщила бабушк о новыхъ планахъ на зиму.

Бабушка разинула ротъ отъ изумленія.

— А… а Парижъ? Ужъ ныньче можно хать превосходно и провести чудесную зиму.

— Ему надо учиться,— повторила Ненси.

— Ah, quelle btise!..— вспылила бабушка:— d’avoir une femme charmante — и такимъ вздоромъ пичкать себ голову!.. C’est rvol tant!..

— Mais nous irons ensemble,— возразила Ненси.

Тутъ ужъ негодованію бабушки не было конца.

— Какъ? какъ? Oh, pauvre petite! Ты до того унизилась, что бросаешь меня, все,— и идешь, сломя голову, за нимъ, ради его каприза!

— Нтъ, бабушка, мы демъ вс: и ты, и я, и Муся. Онъ тамъ поступитъ въ консерваторію, и всмъ намъ будетъ очень, очень весело… Ты говорила мн сама, что Петербургъ — прелестный городъ.

— Comment?— бабушка задыхалась отъ волненія:— чтобы я похала? jamais! Mais tu es folle, ch&egrave,re petite! О, Боже мой, такъ подчинить себя мужчин, что потерять разсудокъ!.. Какъ я тебя учила съ дтства, какъ я просила, какъ а предупреждала?! Вдь это самое ужасное — пойми! Oh, pauvre petite, oh, pauvre petite, пойми, какъ ты упала!

— Ахъ, бабушка, но онъ долженъ учиться!..— растерянно пробормотала Ненси, озадаченная этой тирадой.

— И въ Петербургъ?!.— продолжала бабушка, не обращая вниманія на ея слова.— Но это сумасшествіе!.. Mais tu mourras!.. Вс доктора сказали, что для тебя это — погибель… Mourir si jeune, si belle… Et il connat tr&egrave,s bien, и… и допустить!.. Voil l’amour fid&egrave,le et tendre!

— Но что же длать?— съ отчаяніемъ вскричала Ненси.— Не знаю, я не понимаю!

Какъ ни была раздражена бабушка, но, при вид смертельно блднаго лица Ненси, смирилась.

— Ma ch&egrave,re enfant, обсудимъ хладнокровно,— перешла она въ боле сдержанный тонъ.— Я въ первую минуту погорячилась. Soyons plus raisonnables. Un homme dj mari,— il veut apprendre?— бабушка улыбнулась иронически.— Пускай! Но прежде всего онъ долженъ думать о теб… Tu es si belle, si jeune, теб необходимо общество,— чтобы вокругъ тебя все было весело и оживленно!.. Когда же жить? Les concerts, les spectacles, les dames, les belles toilettes — c’est gai, c’est amusant!.. Нельзя же вчно жить въ деревн и наслаждаться поцлуями. Il faut commencer la vie. Теб въ Петербург жить нельзя — c’est dcid!.. Moscou? Je le dteste,— avec ses rues si sales, avec ses marchands, avec за vie si ordinaire… Куда же хать? Въ Парижъ — pas d’autre choix!. И если онъ хочетъ учиться — чего лучше? Парижская консерваторія — c’est un peu mieux, чмъ наши доморощенныя,— je pense bien.

Ненси указанный бабушкой исходъ казался въ высшей степени привлекательнымъ.

‘ Парижская консерваторія — вдь это прелесть! ‘ — думала она.— ‘Какъ бабушка умна! Какъ бабушка добра’!

Къ возможности посщать концерты и спектакли Ненси тоже отнеслась сочувственно. Ярко всталъ въ ея воображеніи ея любимый городъ, съ его шумной, точно вчно празднующей какой-то праздникъ толной, съ его тнистыми бульварами, съ его магазинами, щеголяющими одинъ передъ другимъ роскошными выставками товара въ окнахъ. Точно во сн проносились передъ нею длинные ряды фіакровъ, съ ихъ кучерами въ блыхъ и черныхъ цилиндрахъ, блестящіе экипажи съ красивыми женщинами въ богатыхъ изящныхъ нарядахъ, въ шляпкахъ самыхъ разнообразныхъ и причудливыхъ формъ, ей слышится гулъ толпы, безконечными шпалерами снующей по обимъ сторонамъ Елисейскихъ-Полей, смхъ, свистъ, визгъ и говоръ, хлопанье бичей,пронзительный кривъ газетчиковъ, выкликающихъ на всевозможные голоса: ‘la Presse’!.. ‘le Jour’… ‘l’Intrasigeant!’… Парижъ живетъ, Парижъ энергично дышетъ своей могучей грудью, боясь минуту потерять въ вчной погон за радостями жизни. Воображеніе Ненси уноситъ ее въ Лувръ. Она видитъ себя среди своихъ любимыхъ картинъ. Она здсь какъ дома: вдь это все ея старые знакомцы. Вотъ ‘Юдиь и Олофернъ’, Верне… вотъ ‘Les illusions perdues’, ‘La libert qui donne le peuple’… ‘La mort d’Elisabeth’… вотъ Грезъ… а вотъ и она, ея особенная любимица — ‘Мадонна’ Мурильо…

— О, Боже мой! Опять все это видть!— и Юрій вмст съ нею… Какое блаженство!

Она нетерпливо ожидала возвращенія Юрія.

— Послушай, знаешь что?— встртила она его:— ты… ты не можешь себ представить, какъ все устроивается!

И она съ шумною радостью сообщила мужу о бабушкиныхъ планахъ, пересыпая разсказъ восторженными прибавленіями отъсебя.

— Ну, что же ты молчишь?.. ну, отчего не восхищаешься?— теребила она Юрія, все боле и боле становившагося мрачнымъ.

— Это невозможно!— проговорилъ онъ, посл минутнаго молчанія, тихо и твердо.

Ненси оторопла.

— Какъ?.. Какъ?.. Почему?

— Я теб говорилъ.

— Ахъ, это, врно, опять все тотъ же несчастный денежный вопросъ!— возмутилась Ненси.— Но отчего же въ Петербург теб можно, а въ Париж нтъ?

— А очень просто,— смущенно отвтилъ Юрій:— тутъ мн отчасти поможетъ мать… и самъ я тоже… уроки, если не музыки — репетиторомъ буду… Еще — вотъ главное — есть шансъ, что я буду принятъ даромъ…

— Но отчего же нельзя принять помощь отъ бабушки?— не понимаю.

Ненси, вскинувъ задорно голову, повела плечами.

— Она… она…— Юрій искалъ словъ, чтобы ясне и мягче выразить свою мысль.— Она чужая… т.-е. не чужая… я ее очень, очень люблю, но… какъ бы мн теб объяснить?.. Ну, вотъ: если мать поможетъ, пока я слабъ — и я ей буду помогать потомъ… А тутъ я чмъ отвчу? Облагодтельствованнымъ быть я не хочу!

— Зачмъ же ты тогда на мн женился?— неожиданно и рзко сказала Ненси.— Ты же зналъ, что я богата!

Лицо Юрія валилось густою краскою.

— Зачмъ я на теб женился?— повторилъ онъ, какъ бы самъ для себя ея вопросъ:— зачмъ? Мн сердце такъ велло,— онъ порывистымъ нервнымъ движеніемъ откинулъ упавшую на лобъ прядь курчавыхъ волосъ.— Богата ли ты, или нтъ — я не зналъ… не думалъ… Я… я любилъ!.. Но… чтобы такъ… всю жизнь жить за чужія средства… Я не могу!.. Лишать тебя, когда ты такъ привыкла — я не имю права… Но самъ? Нтъ! Это было бы гнусно.

— Ты знаешь? Въ Петербург жить мн невозможно,— сдвинувъ сердито брови, заявила Ненси.— Мн доктора давно сказали, а бабушка напомнила… Тамъ для меня — смерть!

Юрій задумался, потомъ быстрыми, ршительными шагами подошелъ въ Ненси, прислъ около и взялъ ее за руку.

— Послушай, Ненси,— съ силою проговорилъ онъ.— Это необходимо и… иначе я не могу — пойми!.. Но, милая, но, дорогая,— онъ нжно обнялъ ее за талію,— вдь это такъ не долго!.. Ну, три-четыре года… Вдь можно прізжать на Рождество, на Пасху, и лто будемъ вмст. Не покладая рукъ я стану работать, чтобы поскоре кончить, и заживемъ мы снова неразлучно.

‘Voil Pamonr fid&egrave,le et tendre!’ — пронеслись въ голов Невси зловщія бабушкины слова.

— Что же ты молчишь?— ласково окликнулъ ее Юрій.

— Ахъ, оставьте меня, оставьте!

И Ненси стремительно убжала по направленію къ бабушкиной комнат. Юрій не ожидалъ такой странной, обидной для него выходки. Онъ стоялъ въ недоумніи. Ему захотлось сейчасъ же броситься за нею слдомъ, но почему-то онъ вдругъ повернулъ въ противоположную сторону и побрелъ въ садъ.

Ненси, прерывая свою рчь слезами, разсказывала бабушк о только-что происшедшемъ разговор.

— Ну вотъ, ну вотъ!— злорадно торжествовала бабушка.— Я говорила, говорила! Voil le commencement! Чмъ дальше — будетъ хуже!.. Oh! Nency, mon enfant, tu es bien malheureuse, pauvre petite! Voil l’amour! Voil!..

И Ненси, дйствительно, чувствовала себя глубоко несчастной. Какъ? ради какихъ-то нелпыхъ денежныхъ счетовъ, онъ находитъ возможнымъ разстаться съ нею?! Изъ-зa упрямства не хочетъ уступить? Онъ долженъ былъ все, все перенести, только бы не разлучаться. И вдругъ, въ жертву ложному самолюбію приносить ихъ счастье! Да, бабушка была права, тысячу разъ права — онъ вовсе не любитъ!

— Nency, mon enfant chrie,— говорила бабушка наставительно:— au moins теперь, sois obissante,— слушайся безпрекословно. Il doit tre puni. Il doit rester seul et bien comprendre son crime. Пожалуйста, не вздумай отправляться въ спальню — tout sera perdu! C’est une punition la plus sensible pour un homme,— поврь мн. Ты будешь спать сегодня у меня.

До самаго глубокаго вечера просидлъ Юрій въ старомъ бельведер. Уже стемнло совсмъ. Юрій съ удивленіемъ взглянулъ на точно застывшія въ полумрак деревья. Среди своихъ глубокихъ, мрачныхъ думъ онъ и не замтилъ, что спустилась ночь. Уныло поникнувъ головою, побрелъ онъ домой…

Прошло два дня. Юрій, повидимому, былъ непреклоненъ въ своемъ ршеніи. Онъ не говорилъ ни слова, глядлъ мрачно исподлобья, цлые дни проводилъ въ саду. Онъ глубоко, глубоко страдалъ. Поведеніе Ненси — то, что она такъ мало его понимала — приводило его въ отчаяніе. При вид ея постоянно заплаканныхъ глазъ — у него сердце разрывалось на части, но въ то же время онъ зналъ, онъ чувствовалъ, что, несмотря ни на что, ршенія своего не измнитъ.

Ненси все время держалась около бабушки, избгала оставаться съ нимъ наедин и смотрла за него глазами, полными упрёка. Бабушка же была въ совершенномъ недоумніи: придуманное ею самое чувствительное наказаніе оказывалось безсильнымъ.

Однажды, вечеромъ, Юрій, на глазахъ бабушки, взялъ Ненси за руку и увелъ въ садъ.

— Послушай: неужели ты хочешь, чтобы я былъ приживальщикомъ? Ты бы должна была, въ такомъ случа, презирать меня!

Сказавъ эти слова и не дожидаясь даже отвта, онъ бросилъ ея руку и пошелъ въ глубь аллеи.

Она побжала за нимъ.

— Прости, прости меня!— лепетала она, прижимаясь къ нему, заглядывая въ его полные скорби глаза и заливаясь слезами.

Они помирились. Вліяніе бабушки значительно ослабло, но въ тайник души Ненси все-таки жила глубокая обида. Нтъ, онъ не любитъ!— утверждалась она все больше и больше въ своей мысли.

Такъ протянулся мсяцъ, и Юрій сталъ готовиться къ отъзду. Въ душ Ненси снова вспыхнула надежда. Неужели онъ ршится? Неужели онъ отъ нея удетъ? Чмъ ближе подходилъ роковой день, тмъ Юрій становился капризне и капризне. Бабушка ршилась, наконецъ, сама поговорить — avec cet imbcile! Она призвала его въ кабинетъ и заперла дверь на ключъ.

— Разв вы не видите, что длается съ Ненси?— строго спросила она его.— Вы убиваете ее.

Юрій вздохнулъ и поднялъ на бабушку свои измученные глаза.

— На что же вы ршаетесь? Неужели же невозможно измнить вашъ планъ?

Юрій молчалъ.

— Mais rpondez!

— Нтъ,— едва слышно проговорилъ Юрій.

— C’est rvoltant!— вскипла бабушка.— Къ чему же это приведетъ?

— Къ хорошему,— убжденно отвтилъ Юрій.

— Et cette pauvre petite femme restera seule… Mais elle tous aime!..

— И я ее люблю больше собственной жизни!

— Но что же съ нею будетъ?

— Она слишкомъ честна — она пойметъ, что иначе мн поступить нельзя.

Бабушка, чувствуя, что больше не въ силахъ сдерживаться, и что можетъ выйти какая-нибудь ‘ исторія’, чего она была злйшій врагъ, отчаянно замахала руками:

— Allez, allez!

——

Юрій ухалъ. Въ минуту отъзда произошла раздирающая сцена: Ненси плакала, цплялась за него, какъ безумная, бдный юноша не выдержалъ и, прижавъ ее крпко къ груди, разрыдался самъ.

— Прости, прости меня,— лепеталъ онъ,— но иначе нельзя!

Она въ безсиліи упала на кресло, онъ опустился на колни, цловалъ ея руки…

— Ненси, не плачь!— умолялъ онъ ее.— Я буду писать теб каждый день… Вс мысли мои будутъ съ тобою и около тебя… Ненси, Ненси, ты помни — у насъ дочь! Мы жить должны не только для себя, но и для нея!..

Бабушка хотя и холодно разсталась съ Юріемъ, но все-таки, въ вид благословенія, вручила ему маленькій образокъ Казанской Божіей Матери, со словами:

— Elle vous guidera dans toutes vos actions!

Въ город шли большія приготовленія къ предстоящему благотворительному балу. Въ обширномъ барскомъ дом-особняк, который наняла и омеблировала роскошно Марья Львовна, чтобы провести въ немъ зиму,— такъ какъ Ненси ршила не узжать изъ Россіи,— тоже было не мало хлопотъ.

Сидя въ своей любимой угловой темно-малиновой комнат, бабушка совщалась относительно туалета Ненси съ постояннымъ завсегдатаемъ ихъ гостиной, старымъ холостякомъ Эсперомъ Михайловичемъ.

Это былъ чрезвычайно благообразной наружности, худощавый господинъ съ сильной просдью, съ выпуклыми свтло-голубыми глазами и совсмъ блыми холеными усами, для чего на нихъ самымъ аккуратнымъ образомъ надвались на ночь наусники ‘монополь’. Эсперъ Михайловичъ постоянно бывалъ не то чтобы на-весел, а въ мру возбужденъ. Эсперъ Михайловичъ когда-то былъ очень богатъ, спустилъ свое состояніе, получилъ наслдство отъ дяди, потомъ отъ тетки, и эти спустилъ, наконецъ, досталось ему небольшое имніе отъ какой-то дальней кузины — онъ вздумалъ его эксплоатировать, какъ практическій человкъ нашего практическаго вка — ставши компаньономъ одного ‘врнаго’ дла, но дло оказалось совсмъ неврнымъ, и Эсперъ Михайловичъ остался безъ всякихъ средствъ. Но онъ не унывалъ. Онъ сталъ жить въ долгъ, перехватывая у пріятелей, не переставая любить жизнь и ожидая въ будущемъ еще какихъ-то эфемерныхъ наслдствъ. Онъ три четверти жизни провелъ заграницей, очень любилъ дамское общество, доподлинно зналъ вс романическія исторіи города, въ каждомъ дом былъ первый другъ и совтчикъ и незамнимъ на свтскихъ базарахъ, лотереяхъ и вечерахъ.

Въ эту минуту онъ сидлъ возл Марьи Львовны передъ столомъ, на которомъ стояло четыре лампы. Бабушка перебирала образцы матерій, поднося ихъ къ огню.

— Нтъ, cher, какъ вы хотите, но эти два цвта: vieux rose и jaune — несовмстимы.

— Ужъ поврьте мн,— горячо отстаивалъ Эсперъ Михайловичъ,— я самъ видлъ une pareille toilette въ Париж въ 83 году…

— Н-не знаю…

Марья Львовна зажмурила глаза, чтобы ясне представить себ Ненси въ проектируемомъ плать.

— Н-не знаю… Une petite basque ajuste, orne de perles…

— Oh, c’est parfait!— съ восторгомъ подхватилъ Эсперъ Михайловичъ.— Mais ajuste.

Обоюдными усиліями, наконецъ, авторы пришли къ соглашенію.

— А гд наша bb-charmeuse?

Такъ прозвалъ Эсперъ Михайловичъ Ненси.

— Въ дтской. Купаютъ Мусю — она любитъ смотрть.

— И я пойду. J’adore les petits enfants.

Онъ пошелъ моложавой походкой, слегка раскачиваясь стройнымъ станомъ и напвая въ полголоса.

— Oh, pauvre, pauvre homme!— вздохнула ему вслдъ Марья Львовна.— Les beaux restes прежняго дворянства.

Въ дтской, окрашенной блой масляной краской и немного жарко натопленной, происходила церемонія купанья маленькой Муси.

Въ ванночк сидла двочка, наполовину завернутая въ простыньку. Она улыбалась, покрякивала и била ручонками по вод.

Нянька, съ сознаніемъ необыкновенной важности совершаемой операціи, поливала плечи ребенка водой и, намыливъ губку, безцеремонно мазала ею по голов и лицу двочки. Та отфыркивалась, встряхивала головенкой и, какъ бы въ вид протеста, еще сильне шлепала ручками по вод.

Рослая мамка, сидя въ углу дтской у стола, лниво пила чай и, громко чавкая, пережевывала булку.

Ненси, глядя на двочку, покатывалась со смху всякій разъ, какъ та гримасничала отъ прикосновенія губки.

— Можно?— раздался голосъ Эспера Михайловича за дверями, и, не дожидаясь отвта, онъ самъ появился на порог.

— Charmeuse, туалетъ ршенъ!— объявилъ онъ торжественно.— Mais comme nous sommes jolies?!— и Эсперъ Михайловичъ въ засосъ поцловалъ лобикъ ребенка.

— Она вся мокрая, она вся мокрая!— захохотала Ненси.

— О, это ничего… j’adore les petits enfants!.. Капотъ — восторгъ!— обратился онъ къ Ненси, указывая на ея капотъ: — складки лежатъ превкусно!..

— Охъ, баринъ, и шутникъ же!..— усмхнулась нянька.

— Ппхи!..— фыркнула въ углу кормилица.

— Чего ты?

— Да больно шутники.

— О, быдло, быдло!— презрительно повелъ глазами въ сторону мамки Эсперъ Михайловичъ.— Ну, вотъ вамъ!.. Ахъ, какъ меня всегда злятъ вс эти народники! Однако, charmeuse, насъ ждутъ grand’maman и высшія соображенія относительно туалета,— напомнилъ онъ Ненси.

— Мы забыли намазать ее глицериномъ,— сказала Ненси, уходя изъ дтской.

— Ничего, барыня, ванна изъ миндальныхъ отрубей была даже очень успокоительна,— отвчала нянька.

Ненси измнилась съ тхъ поръ, какъ мы ее оставили. Своенравный, капризный ребенокъ съ золотистыми кудрями по плечамъ удивительно скоро превратился въ молодую, но вполн выдержанную свтскую даму.

Появленіе въ город богатыхъ, именитыхъ Гудауровыхъ, которымъ принадлежали крупнйшія и богатйшія помстья въ губерніи, было цлымъ событіемъ въ городской жизни. О бабушк и ея красавиц-внучк заговорили, ихъ искали, добивались знакомства съ ними. Марья Львовна гостепріимно открыла двери своей великолпной гостиной, и Ненси стала сразу центромъ общаго вниманія, и даже злоба мстныхъ красавицъ должна была смириться передъ преимуществами новой гостьи. Она была молода, красива, исключительно богата, говорила на четырехъ языкахъ, объздила вдоль и поперекъ Европу — съ такой соперничать было бы безполезно и глупо. Дамы наперерывъ съ мужчинами стали восхищаться Ненси. А Ненси было очень, очень весело. Она перемнила прежнюю живописную полудтскую прическу на дамскую, и, приподнявъ высоко волосы, завертывала узломъ золотистыя кудри, необыкновенно скоро пріобрла она небрежный, но слегка повелительный тонъ, въ разговорахъ съ мужчинами, а дамъ очаровывала изысканной любезностью.

Бабушка съ восторгомъ любовалась созданіемъ своихъ рукъ.

Да! Ненси было весело: спектакли, концерты, вечера, прогулки, милые, добрые знакомые ее баювали, возили ей конфекты, цвты, вс восхищались ея поразительными туалетами, вс выражали сочувствіе по поводу ея разлуки съ мужемъ… Послднее обстоятельство нсколько омрачало веселое существованіе Ненси, и какъ ни старалась она внушить себ законность этой разлуки, чувство обиженнаго самолюбія не переставало грызть ея сердце.

‘Не забывай меня и занимайся Мусей’,— писалъ Юрій, и Ненси каждый вечеръ отправлялась въ дтскую присутствовать при купань своей маленькой дочки, цловала ее нжно, хохотала надъ ея гримасами, но больше положительно не могла придумать, что съ нею еще длать. Она, впрочемъ, снялась въ фотографіи вмст съ ребенкомъ и послала портретъ Юрію.

XI.

Когда Эсперъ Михайловичъ пришелъ объявить, что Ненси сейчасъ придетъ, только переоднется, Марья Львовна уже была не одна. Въ гостиной сидло нсколько человкъ гостей: жандармскій генералъ Нельманъ — крашенный, въ большихъ бакенбардахъ и усахъ, товарищъ прокурора Пигмаліоновъ — господинъ среднихъ лтъ, очень глубокомысленный и очень рыжій, и служащій въ отдленіи государственнаго банка, молодой, благообразный блондинъ Крачъ съ женой, тоже свтлой блондинкой, высокой и стройной. Злая иронизирующая улыбка играла на ея крупныхъ блдныхъ губахъ, а живописно вьющіеся волосы, въ связи съ мечтательными глазами, придавали ея лицу странное, но поэтическое выраженіе. Серафима Константиновна — такъ звали прекрасную блондинку — была талантливой художницей и относилась свысока ко всмъ, начиная съ своего добродушнаго мужа. Ея гибкую фигуру безъ корсета облекало черное простое платье, стянутое у пояса широкой лентой съ старинной серебряной пряжкой и оттняло еще больше болзненную прозрачность ея кожи.

Поодаль отъ другихъ сидлъ мстный поэтъ Лигусъ, недавно окончившій курсъ въ правовдніи, молодой человкъ, пріхавшій въ городъ кандидатомъ на судебныя должности. Его густые, блестящіе волосы были аккуратно приглажены, образуя сбоку проборъ, отъ маленькой, коротко остриженной бородки несло духами, темные глаза смотрли разсянно, обутыя же въ лакированные сапоги, ноги нетерпливо постукивали острыми носками. Онъ былъ влюбленъ въ Ненси и ждалъ ее.

— Войновскій мн пишетъ, что будетъ непремнно къ балу,— громко заявилъ Нельманъ.

Вошла Ненси. Произнесенное имя поразило ее — это была фамилія ея отца.

— Войновскій? Какъ его зовутъ?— спросила въ то же время Марья Львовна.

— Борисъ Сергевичъ.

‘Должно быть, однофамилецъ или дальній родственникъ’,— подумала успокоенная Ненси, обходя всхъ съ любезной улыбкой.

— Кто этотъ Войновскій?— спросила она подсвшаго къ ней Лигуса.

— Нашъ городской голова, богатый человкъ… Разв вы не знаете?.. Я вамъ романсъ новый принесъ — мои слова.

Онъ протянулъ ей тоненькую нотную тетрадь.

— Merci. Вы споете?

— Мн музыка не нравится,— Лигусъ сдлалъ гримасу.

— Авениръ Игнатьевичъ, вы, кажется, хотите насъ порадовать?— окликнула его съ дивана Марья Львовна:— я вижу, вы намъ принесли новыя ноты.

— Да,— вспыхнулъ молодой человкъ,— мои слова, но музыкой я не доволенъ.

— А кто писалъ?

— Тутъ есть одинъ такой… настройщикъ Гриль…

— Ахъ, Гриль? Дрянь!— раздался сердитый басъ Нельмана.— Я, какъ директоръ музыкальнаго кружка, хотлъ его поднять, спасти талантъ… вы понимаете?— обратился онъ преимуществено въ Марь Львовн:— я призываю его какъ-то къ себ и говорю: послушайте, говорю, Гриль,— я обращаюсь къ вашей совсти и говорю вамъ какъ другъ: хотите исправиться?.. Онъ разсыпается въ благодарности, и то, и сё… Я говорю:— поймите, вы вдь нищій, у васъ ничего нтъ, но вы талантъ — хотите, я васъ спасу?.. Онъ, понимаете, въ восторг, чуть не плачетъ. Я ему опять:— итакъ, слово честнаго человка — вы бросите пить! Затмъ кружокъ будетъ вамъ выдавать двнадцать рублей ежемсячно… вы понимаете? Это все-таки обезпеченіе, а вы вдь нищій. Но такъ какъ кружокъ учрежденіе не благотворительное, то вы съ своей стороны будете участвовать безвозмездно во всхъ его вечерахъ и отдадите въ полную его собственность все, что вы будете писать… Согласны?— ‘Помилуйте, говоритъ, вы благодтель!’ — Въ первый же мсяцъ написалъ нсколько пьесъ — принесъ, получилъ двнадцать рублей. Отлично! Затмъ испортился рояль въ кружк. Я говорю Грилю:— исправьте. А онъ, надо вамъ сказать, великолпнйшій настройщикъ. Но такъ какъ въ кружк было неудобно чинить — онъ взялъ инструментъ къ себ, на квартиру. Проходитъ недля — ни рояля, ни Гриля! Я посылаю. Отвтъ такой: привезутъ рояль черезъ три дня. Жду — не шлетъ. Отправляюсь, наконецъ, самъ. Что-жъ вы бы думали — застаю этого негодяя — pardon за выраженіе!— мертвецки пьянымъ, а тысячерублевый рояль оказался ужъ проданнымъ. Я не хотлъ поднимать эту грязную исторію, предавать суду этого каналью — pardon за выраженіе!— я выписалъ новый рояль, но все это меня страшно разстроило, страшно разстроило!..

И какъ бы въ доказательство своего разстройства онъ вынулъ платокъ и сталъ поспшно вытирать выступившій на лбу потъ.

— О, cher, люди такъ неблагодарны!..— успокоила его Марья Львовва.

— Пойдемте пть,— обратилась Ненси къ Лигусу.

— Avant dites la posie.

Лигусъ поднесъ въ ламп тетрадку и продекламировалъ съ чувствомъ:

Спрошу я мысль:— куда летишь?

Отвта нтъ, отвта нтъ!…

И сердце:— ты зачмъ молчишь?

Отвта нтъ, отвта нтъ!

Отвта нтъ! Но отчего,

Когда гляжу въ лазурь небесъ,

Любви я вижу торжество

И жажду псенъ и чудесъ?!

Я муки глубину постигъ,

Безумной муки многихъ лтъ…

На вздохъ души, на сердца крикъ

Отвта нтъ! Отвта нтъ!

— Il а du talent,— какъ бы сообщила всему обществу Марья Львовна:— вы не находите, Платонъ Ивановичъ?— окликнула она точно заснувшаго рыжаго прокурора, когда молодые люди вышли въ другую комнату, гд находился рояль.

— Н-да, не безъ дарованія,— глубокомысленно подтвердилъ Пигмаліоновъ.

— Платонъ Ивановичъ дарованья судитъ съ прокурорской точки зрнія,— иронизировала Серафима Константиновна.

— Это мн нравится!— захохоталъ Нельманъ.— Позвольте, однако… Я крайне заинтересованъ: мы съ Платономъ Ивановичемъ, оба, являемся какъ бы охранителями общественнаго спокойствія… значитъ, и я… значитъ, и я, въ нкоторомъ род долженъ имть… какъ это?.. прокурорскую точку зрнія на талантъ, а я — директоръ музыкальнаго кружка… Вотъ вы и объясните намъ, милая барыня…

— Мн скучно, это слишкомъ длинно,— проговорила съ гримасой Серафима Константиновна.

— Вотъ, вотъ, вотъ такъ всегда дамы!— хихикалъ Нельманъ: — заднутъ, заведутъ, а посл и ни съ мста! Да-съ! Хе, хе! Система прекраснаго пола… Сирены, сирены!

‘Отвта нтъ, отвта нтъ!’ — доносился изъ залы нсколько носового звука, но пріятный теноръ Лигуса.

— Ни тутъ, ни тамъ — отвта нтъ!— и Нельманъ захохоталъ, страшно довольный своей остротой.

— Моя судьба вся въ этихъ словахъ: ‘отвта нтъ!’ — проговорилъ Лигусъ, окончивъ романсъ,— но вы… вы не поймете, все равно.

— Прелестно!— крикнула изъ гостиной Марья Львовна, и какъ бы въ подтвержденіе ея словъ раздалось нсколько лнивыхъ апплодисментовъ.

— Вы меня считаете глупой?— вадорно спросила Ненси.

— Я? Васъ?

— Ну да!.. вы говорите… я не могу понять… Я молода, но я все понимаю.

— Нтъ, вы меня не можете понять.

— Ахъ, вы такой глубокомысленный?!

— Нтъ, не хотите.

— А вотъ вы молодой, а точно старикъ — такой чувствительный, такой сентиментальный!..

Ненси захлопнула крышку рояля и пошла, посмиваясь, въ гостиную, впереди уныло за нею шагавшаго Лигуса.

Въ гостиной появилось новое лицо — жена директора мстной гимназіи — Варвара Степановна Ласточкина, полная, среднихъ лтъ дама, съ мелкими чертами на сромъ, неинтересномъ лиц. Она знала вс городскія новости, ея языка боялись, какъ огня, и она поэтому пользовалась большимъ вліяніемъ въ город.

— Я окончательно могу сообщить, изъ самыхъ достоврныхъ источниковъ, что Войновскій къ балу пріхать не можетъ,— тараторила она, обмахиваясь веромъ, съ которымъ никогда не разставалась:— коммиссія, гд онъ засдаетъ, продлится еще два мсяца, мн это достоврно извстно.

— Однако, какъ это странно!— мягко замтилъ Нельманъ.— Онъ пишетъ мн, что будетъ непремнно.

— Не будетъ, не будетъ, не будетъ! Мн это достоврно извстно. Мн это сказала вчера m-me Ранкевичъ. Онъ общалъ ей привезти модный газъ изъ Петербурга, и m-me Ранкевичъ страшно разстроена — приходится ей шить совершенно въ другомъ род платье.

— Мн кажется, свднія m-me Ранкевичъ могутъ быть не особенно основательны: коммиссія заканчиваетъ свои дйствія черезъ недлю,— внушительно произнесъ прокуроръ.

— Ахъ, Платонъ Ивановичъ, какъ вы любите спорить!— вспыхнула Ласточкина.— Я говорю вамъ, что я знаю изъ достоврныхъ источниковъ!

Прокуроръ, пожавъ плечами, подошелъ въ Ненси.

— Вы сегодня необыкновенно интересны!— проговорилъ онъ мрачно и повелъ своими рыжими усами.

— Merci!— отвтила Ненси небрежно.

— Балъ безъ него немыслимъ!— горячился Эсперъ Михайловичъ:— безъ него тоска и мертвечина!

— Что онъ — красивъ, уменъ?— спросила Марья Львовна.

— C’est une beaut!— воскликнулъ Эсперъ Михайловичъ:— я въ него влюбленъ, положительно влюбленъ, какъ женщина!.. Великолпный ростъ, глаза засылающаго льва… потомъ уменъ… ума палата!

— Не нахожу!— возразила Ласточкина, презрительно пожимая плечами.

— Ужъ извините — уменъ! Поставилъ городъ образцово, побарски. Вс эти купчины наши злятся, а ничего сдлать не могутъ. Онъ баринъ настоящій, родовой, и города теперь узнать нельзя.

— Вы вчно спорите, Эсперъ Михайловичъ, а я не нахожу, не нахожу, не нахожу!

— Нтъ, человкъ онъ интересный,— проронила точно сквозь зубы Серафима Константиновна.

Отвтъ Ласточкиной былъ прерванъ появленіемъ лакея, объявившаго, что чай готовъ.

XII.

Залы дворянскаго собранія блещутъ огнями. Одиннадцать часовъ вечера.

У небольшого, кокетливо утопающаго въ зелени пальмъ кіоска Ненси сплошной стной толпятся фраки и мундиры. Въ главный буфетъ, гд у чайнаго стола засдаетъ сама губернаторша, окруженная цвтникомъ интересныхъ дамъ, съ очаровательной улыбкой разливающихъ чай и предлагающихъ бисквиты, то-и-дло прибгаютъ лакеи съ требованіемъ новыхъ крюшоновъ.

Ненся, въ своемъ бломъ, вышитомъ жемчужными бусами плать, очаровательна. Лицо ея сіяетъ, глаза горятъ жаднымъ, лихорадочнымъ блескомъ. Она опьянла отъ толпы и успха. Она почти автоматически наливаетъ изъ большой хрустальной вазы въ граненые стаканчики янтарную жидкость крюшона, любезная улыбка не сходитъ съ ея алыхъ губъ, а сверкающей брилліантами ручкой она собираетъ обильную дань благотворительныхъ бумажекъ.

— Счастье валитъ!— шепчетъ, въ упоеніи, состоящій при ней Эсперъ Михайловичъ:— еще немного, и у насъ въ касс — семьсотъ.

Ненси вздрогнула отъ удовольствія.

— А, Авениръ Игнатьевичъ!.. Что вы такъ поздно?— привтствовала она Лигуса, появившагося передъ кіоскомъ.

Онъ низко нагнулъ свою напомаженную голову и, снова поднявъ ее, прикоснулся губами къ протянутой ручк.

— Я былъ занять, кончалъ поэму.

— Какія все глупости! Вы тутъ необходимы.

— Зачмъ?

— Чтобы быть у кассы. Бдный Эсперъ Михайловичъ совсмъ измучился.

— Ай-ай-ай, charmeuse, какая клевета! Я счастливъ, что могу быть вамъ полезенъ,— и онъ чмокнулъ, поймавъ на лету ручку Ненси.

— Я постараюсь загладить свою вину,— робко проговорилъ Лигусъ.

— А ддушк оставили стаканчикъ… старому солдату?— шутливо басилъ Нельманъ.

Онъ былъ чрезвычайно доволенъ баломъ и собою, онъ считалъ себя красивымъ мужчиной и испытывалъ высшее наслажденіе, когда облекался въ полную парадную форму.

— Сейчасъ, ваше превосходительство!..— откликнулся молодой, стройный поручикъ мстнаго полка — Сильфидовъ, старавшійся подражать столичнымъ гвардейскимъ собратьямъ, для чего считалъ почему-то нужнымъ носить брилліантовое колечко на мизинц съ длиннымъ ногтемъ и тоненькую браслетку на правой рук.

Онъ быстро подалъ Ненси чистый стаканъ и ловко поднесъ его, наполненный, Нельману.

— А вы что же это тутъ?— усмхнулся Нельманъ, отхлебывая изъ стакана и потряхивая серебромъ своихъ тяжелыхъ эполетъ:— сейчасъ былъ у m-lle Завзятой… Вдь вы приставлены къ цвтамъ… Она въ отчаяніи: ‘пропалъ, говоритъ, мой помощникъ, не знаете ли, гд поручикъ?’ — А онъ, изволите видть, здсь!.. Нехорошо, молодой человкъ, нехорошо! Хе-хе-е!..

— Я только на минуту забжалъ помочь…— сконфуженно забормоталъ, весь покраснвшій, бдный поручикъ.

— И застрялъ… ха-ха-ха-ха!.. Ну ничего!— снисходительно потрепалъ юношу по плечу Нельманъ:— мы сами были молоды, мы сами увлекались… Сколько прикажете?— обратился онъ къ Ненси..

— Чмъ больше — тмъ лучше!— отозвался изъ глубины кіоска сидвшій у кассы Эсперъ Михайловичъ:— у насъ такой prix-fixe.

Нельманъ нахмурился и, доставъ изъ бумажника десятирублевую бумажку, проговорилъ угрюмо:

— Со стараго солдата и этого достаточно!

И убоясь, должно быть, дальнйшаго разоренія, съ улыбкой приложился къ ручк Ненси, отвсилъ поклонъ и проворно заковылялъ отъ кіоска.

— Какъ у васъ идетъ?— у самаго уха Ненси раздался пвучій голосъ m-me Ранкевичъ.

— Merci, очень хорошо,— отвтила Ненси.

— Полковникъ, надо поддержать,— пропла m-me Ранкевичъ командиру полка Ерастову, съ которымъ стояла подъ-руку, причемъ прижалась такъ къ его плечу, что ея пышная правая грудь поднялась еще выше, рискуя перейти за положенные для декольте предлы.

О связи съ губернаторомъ этой дебелой красавицы было извстно цлому городу, да и она сама даже какъ бы бравировала своей ролью, не стсняясь носила роскошныя платья и усыпала себя брилліантами, несмотря на скромное положеніе мужа — правителя канцеляріи. Мужъ, высокій, плотный одноглазый хохолъ, впрочемъ, былъ очень доволенъ, повидимому, выпавшей на его долю судьбой. Входя въ соглашеніе съ подрядчиками, онъ обдлывалъ грязныя длишки и тоже наживалъ деньгу. Въ город эту чету не любили, но терпли по необходимости, и даже сама губернаторша, вчно страдающая экземой на лиц, но высокихъ душевныхъ качествъ женщина, прекрасно зная шашни своего невзрачнаго супруга, приглашала m-me Ранкевичъ на вс свои благотворительныя зати.

— У насъ сегодня аллегри идетъ неважно,— произнесла m-me Ранкевичъ съ грустной гримаской:— мн кажется, эта выдумка неудачна: балъ и аллегри несовмстимы… Сильфидовъ! вы придете ко мн испытать счастье,— обратилась она, слащаво улыбаясь, къ появившемуся опять возл кіоска поручику.

— Сочту долгомъ!— смущенно пробормоталъ тотъ.

Онъ спустилъ послдніе двадцать-пять рублей у кіоска Ненси, и въ карман его ощущалась абсолютная пустота. Но m-me Ранкевичъ отнесла его смущеніе къ сил ея неотразимой прелести и, перегнувшись черезъ полковника, подставляя къ глазамъ юноши свои черезчуръ откровенно раскрытыя формы, повторила съ тою же плнительной улыбкой:

— Такъ смотрите — я васъ жду!

Оркестръ, на хорахъ, заигралъ вальсъ.

— Могу я васъ просить?..— расшаркнулся передъ Ненси Сильфидовъ.

— Эсперъ Михайловичъ!.. Авениръ Игнатьевичъ!.. Я оставляю на васъ мое хозяйство,— и съ улыбкою, поклонясь m-me Ранкевичъ, Ненси вышла изъ кіоска.

Подъ плавный ритмъ внскаго вальса тихо скользили, волнообразно двигаясь, танцующія пары.

Граціозно пригнувъ головку, Ненси смотрла черезъ плечо своего кавалера, и въ мрномъ круженіи мелькали передъ нею блестящіе квадраты паркета и блестки граненыхъ хрустальныхъ подвсокъ подъ люстрами, мелькали взмахи блыхъ, голубыхъ, розовыхъ, желтыхъ дамскихъ воздушныхъ платьевъ и черныя фигуры мужчинъ, и обтянутые желтымъ трипомъ блые стулья, и стны съ лпными украшеніями, и расписанный живописью потолокъ. Казалось, все и вся участвовало въ общемъ весель, и ликовало и радовалось вмст съ Ненси, утопая въ волнахъ чарующаго вальса.

И среди этого хаоса, среди пестрой смси красокъ, звуковъ, огней, мелькнуло передъ Ненси незнакомое ей лицо высокаго, статнаго господина. Лнивыя, полузакрытыя вки скрывали наполовину величину его великолпныхъ черныхъ глазъ, небольшіе темные усы изящно окаймляли пунцовыя, полныя губы, вся осанка дышала благородствомъ, голова съ пышными сдющими кудрями держалась нсколько надменно на широкихъ, могучихъ плечахъ.

Ненси все кружилась и кружилась. Завитки ея волосъ слегка колыхались отъ горячаго дыханія счастливаго ея близостью поручика, и мрное звяканье его шпоръ пріятно раздражало ей слухъ. Вотъ теперь мелькнула сидящая въ углу, рядомъ съ m-me Ласточкиной, и бабушка. Ненси послала ей издали счастливую улыбку.

‘Милая бабушка! еслибы она знала, какъ весело кружиться’!..

И Ненси радовалась своей молодости, кружась въ безпечномъ упоеніи.

Дыханіе Сильфидова сдлалось прерывистымъ — онъ началъ уставать и не такъ ужъ мрно позвякивалъ шпорами.

Когда огибали еще разъ залъ, глаза Ненси встртились съ пристально на нее устремленнымъ взглядомъ черныхъ глазъ того высокаго господина. Это было внезапно и такъ мимолетно, какъ блескъ молніи средь мглы темныхъ тучъ, но Ненси почему-то вздрогнула и, запыхавшись, велла своему кавалеру остановиться.

У ея кіоска ожидала цлая толпа жаждущихъ протанцовать съ нею. Но она почти упала на стулъ, и, улыбаясь счастливою, веселой улыбкой, обмахиваясь веромъ, прошептала съ трудомъ:

— Устала… не могу!

— Войновскій здсь!— сообщилъ Эсперу Михайловичу Сильфидовъ, едва переводя дыханіе и отирая батистовымъ платкомъ обильно выступившій на лбу потъ.

— Гд? гд?— даже привскочилъ съ мста Эсперъ Михайловичъ.— А-а, вижу!.. Молодчина! Значитъ, прямо съ позда и уже окруженъ дамами, какъ всегда.

‘Такъ это, значитъ, Войновскій!’ — находясь еще въ чаду головокружительнаго вальса, подумала Ненси.

— Я на минуточку васъ оставлю,— всполошился Эсперъ Михайловичъ.— Авениръ Игнатьевичъ! вотъ вамъ касса.

И подвинувъ Лигусу малахитовую шкатулку, переполненную деньгами, онъ съ легкостью юноши помчался въ самый центръ залы, ловко лавируя между танцующими парами.

Лакей принесъ новый полный крюшонъ. Только-что налитое холодное шампанское, пнясь, играло вокругъ сочныхъ кусковъ ананаса.

— Кто начинаетъ?— бойко спросила Ненси, окончательно вошедшая въ роль очаровательной продавщицы усладительнаго нектара.

— Я!— мрачно оповстилъ Пигмаліоновъ, все время болтавшійся у кіоска.

— Послушайте: кто эта интересная блондинка?— спросилъ Войновскій юлившаго подл него Эспера Михайловича.

— Ага! замтилъ, старый гршникъ? Внучка Гудауровой. Знаете — извстная богачка.

— Представьте меня ей.

— Мы прежде къ бабушк.

— Давно он пріхали сюда?— разспрашивалъ Войновскій шедшаго съ нимъ подъ-руку Эспера Михайловича.

— Уже два мсяца.

— Гудауровы… Гудауровы…— задумчиво произнесъ Войновскій:— мой братъ двоюродный… кажется, женатъ на Гудауровой…

Марья Львовна подтвердила его догадку, напомнивъ, что даже знавала его еще юношей.

— Мы, значитъ, родственники… отчасти… и я прихожусь дядей вашей прелестной внучк?

— Она дйствительно прелестна… прелестна и умна,— съ гордостью добавила Марья Львовна.

— Сейчасъ веду знакомить,— предупредительно сообщилъ Эсперъ Михайловичъ.

Хрустальная чаша уже была опорожнена. Вальсъ кончился, и цлая гурьба молодыхъ офицеровъ кольцомъ оцпила кіоскъ. Они стояли съ полными стаканами, сверкая молодостью и золотомъ эполетъ, и, громко смясь, говорили вс почти въ одно время.

— Однако здсь не проберешься,— раздался среди общаго гама чей-то бархатный, низкій голосъ.

Ненси, вся улыбающаяся, оживленная, подняла глаза и сразу потупила ихъ, отъ неожиданности. Передъ нею, среди разступившейся молодежи, стояла статная фигура Войновскаго, подъ-руку съ Эсперомъ Михайловичемъ.

— Я вамъ привелъ нашего льва,— проговорилъ онъ съ нкоторой хвастливостью.

— Ну, ну, зачмъ такъ страшно?— остановилъ его шутливо Войновскій:— такъ можно испугать… Позвольте представиться: фамилія моя вамъ не совсмъ чужда, такъ какъ ее носитъ вашъ батюшка… И, что мн было особенно пріятно сейчасъ узнать — мы съ вами даже родственники.

— Да, да!— подхватилъ Эсперъ Михайловичъ.— Прошу быть почтительной племянницей.

— Довольно, если снисходительной,— любезно поправилъ его Войновскій — Однако мы здсь — чтобы благотворить, не правда ли? Я вижу у всхъ полные бокалы — позвольте и мн…

Онъ небрежно, но съ достоинствомъ наклонилъ свою красивую голову.

Ненси, наполняя стаканъ, неловко плеснула на розовый атласъ стола кіоска.

— Ой-ой-ой, какое полное счастье, если врить предразсудкамъ!— воскликнулъ Войновскій, принимая съ поклономъ стаканъ изъ ея рукъ.

— Но всякое открытіе чмъ-нибудь знаменуется. Позвольте же ознаменовать и наше такъ неожиданно открывшееся родство: я хочу чокнуться съ вами…

— Да! да! да!.. мы просимъ тоже!— раздалось кругомъ.

— А вы еще не чокались? Ой, господа!.. Какая же вы молодежь!..— укоризненно покачалъ головой Войновскій.

Растерявшаяся Ненси вопросительно смотрла на Эспера Михайловича.

— Да, да, нельзя!— подхватилъ тотъ торопливо и самъ налилъ ей бокалъ.

Ненси, конфузясь, чокнулась съ Войновскимъ и въ замшательств выпила залпомъ.

— Вотъ это отъ сердца!— весело воскликнулъ Войновскій.— Но я хочу быть справедливымъ: за что же обижать столь милыхъ молодыхъ людей?— онъ указалъ на офицеровъ:— вамъ нужно чокнуться со всми.

— Въ пользу бдныхъ!— съострилъ Сильфидовъ, услужливо протягивая ей бокалъ.

И Ненси стояла за своимъ розовымъ атласнымъ столомъ взволнованная, недоумвающая, надъ ея головой колыхались развсистыя пальмы, въ ушахъ отдавался звонъ чокающихся хрустальныхъ бокаловъ, а на нее прямо въ упоръ смотрли два черныхъ огненныхъ глаза.

Ненси привыкла читать въ глазахъ мужчинъ восторгъ и затаенную страсть, но это былъ совсмъ другой, незнакомый ей взглядъ — созерцающій, пронизывающій, властный…

Преодолвъ свою робость, она, въ первый разъ, прямо и открыто взглянула ему въ глаза, а въ отвтъ на ея взглядъ, въ глубин его темныхъ зрачковъ, блеснулъ и загорлся страстный, зловщій огонь.

Никто не замтилъ этой неуловимой мимической сцены, никто, кром везд поспвающаго и всевидящаго Эспера Михайловича.

‘Клюнуло!’ — подумалъ онъ съ легкой ироніей.

— Ты не устала, ch&egrave,re enfant?— озабоченно спросила Марья Львовна, подойдя къ кіоску въ сопровожденіи вице-губернатора.

— Нтъ, бабушка, мн страшно весело!

— Ну, веселись, дитя, не буду теб мшать.

И Марья Львовна, величественно волоча шлейфъ своего изящнаго сраго платья, поднялась, по обитымъ краснымъ сукномъ ступенькамъ, на возвышеніе, гд помщался главный буфетъ. Очаровательныя дамы имли нсколько усталый видъ и уже не такъ ретиво предлагали своимъ гостямъ чай и бисквиты. Губернаторша съ трудомъ боролась со сномъ, но твердо ршила перетерпть все до конца ‘ради бдныхъ’. Ея мужъ сидлъ тутъ же. М-me Ранкевичъ успла ему сдлать, въ проходной гостиной, короткую, но чувствительную сцену, по поводу неудачнаго аллегри. И хотя въ это время комната была пуста и вс были заняты танцами, но онъ очень боялся чуткаго уха какого-нибудь таинственнаго сосда, охотника до чужихъ секретовъ, и потому сидлъ теперь злой и нахохлившись, какъ индйскій птухъ. Появленіе Марьи Львовны всхъ сразу оживило — ждали крупнаго куша.

— Простите, je suis un peu en retard,— извинилась она.

Затмъ, принявъ изъ рукъ жены полкового командира синюю севрскую чашку съ полу-холоднымъ чаемъ и положенный на тарелочк самой губернаторшей кусочекъ англійскаго кекса, Марья Львовна любезно передала ей сторублевую бумажку.

— Балъ очень, очень удался.

— Да, да — поспшно подхватила вице-губернаторша, еще молодая, но чрезвычайно толстая, страдающая одышкой дама.

— Жоржъ,— обратилась она къ своему мужу,— ты, кажется, говорилъ, что у крюшона около тысячи?

— Потомъ цвты… аллегри… нашъ буфетъ…

— Пожалуй, тысячи четыре соберется!— уныло пробормоталъ губернаторъ.

— Дай Богъ, дай Богъ!— сентиментально вздохнула губернаторша.

Въ зал танцовали вчно юную, неувядаемую мазурку. Въ ниш, задрапированной желтымъ штофомъ, у широкаго полукруглаго окна, стоялъ Ранкевичъ съ городскимъ архитекторомъ Заловымъ и, держа его за пуговицу фрака, таинственно съ нимъ бесдовалъ, при чемъ его единственный глазъ выражалъ немалое безпокойство.

— Такъ сно, говорите вы, гнилое?— спрашивалъ Заловъ.

— Да, т.-е., попросту, меня надули — вся партія оказалась гнилая… Прельстили дешевизной…

— Н-да… непріятно,— хитро усмхнулся въ свою русую бородку архитекторъ.

— Не знаю, что и длать… надули въ лучшемъ вид.

— Есть у меня одинъ такой… субъектъ,— небрежно будто обмолвился Заловъ, глядя разсянно на танцующихъ и играя кистью тяжелой портьеры.— Конечно, надо дать процентъ приличный…

Глазъ Ранкевича загорлся радостью.

— Устройте, дорогой,— шепнулъ онъ торопливо.— Вы знаете… весною… насчетъ проекта хлбныхъ магазиновъ… въ долгу я не останусь.

Скрипачи, напрягая послднія силы, старались удержать веселое настроеніе бала до конца, но ихъ усталыя руки съ трудомъ водили по струнамъ.

Блыя, розовыя, желтыя, голубыя воздушныя платья дамъ имли уже нсколько поблекшій видъ… Полу-растрепанныя прически, утомленные глаза, лнивыя, разсянныя улыбки… Балъ приходилъ къ концу.

‘Мн было весело сегодня,— писала мужу вернувшаяся домой Ненси,— и весело, и страшно, не знаю почему’…

XIII.

На другой день Войновскій явился съ визитомъ. Просидлъ около часу и откланялся, получивши приглашеніе Марьи Львовны бывать вапросто, по родственному. Вскор онъ воспользовался этимъ приглашеніемъ, какъ-то вечеромъ, но пробылъ тоже очень недолго.

— Какой очаровательный!..— говорила о немъ Марья Львовна.

А Ненси не знала, что ей длать: сердиться, обижаться или радоваться. Ее поражалъ странный, какъ бы оффиціальный тонъ его визитовъ. Передъ нею былъ другой человкъ — не тотъ загадочный, чарующій Войновскій, встрча съ которымъ такъ взволновала ее на балу. Отъ этого вяло холодомъ и какою-то напускною сдержанностью. Однако, скоро все перемнилось. Войновскій сталъ каждый день посщать прелестный особнякъ, предпочитая, впрочемъ, день вечеру, когда гостиную Гудауровыхъ наводняли обычные постители. Онъ съумлъ сдлаться необходимымъ и бабушк, и внучк. Съ нимъ совтовались, ему передавали подробно о всхъ мелкихъ событіяхъ дня, его посвящали въ планы будущаго, знакомили съ воспоминаніями прошлаго. А когда раздавался у дверей его увренный, порывистый звонокъ, Ненси первая спшила ему на встрчу. Онъ нжно цловалъ ея ручку или изрдка ‘бленькій, хорошенькій лобикъ’, позволяя себ эту вольность въ качеств стараго, добраго родственника. Онъ иногда пропускалъ день-два, тогда къ нему тотчасъ же посылалась записка съ вопросомъ о здоровь, а лучистые глазки Ненси блестли еще привтливе при встрч.

Онъ велъ свою аттаку спокойно, смло, какъ ловкій шахматный игрокъ, предвидя напередъ вс ходы, готовя врный шахъ и матъ неопытному противнику.

Ненси любила его плавную, бархатную рчь, полную остроумія, любила просиживать съ нимъ часы, болтая, весело смясь, толкуя о любимйшихъ произведеніяхъ искусства, уносясь мыслью въ далекіе знакомые музеи, или пыталась, при его помощи, разршать сложные вопросы жизни, становившіеся для нея съ каждымъ днемъ все загадочне, заманчиве и интересне. Она, какъ бабочка, летла на огонь, не замчая той властной силы, что больше и больше сковывала ея свободу.

Однажды, сидя съ нимъ въ своемъ уютномъ голубомъ будуар, она разсказала ему исторію своей любви и замужества. Онъ взялъ ее за голову и нжно поцловалъ ее въ лобъ.

— Бдная, бдная крошка!..

Она разсердилась, хотя ей было очень пріятно, что онъ пожаллъ ее. Да!.. она — бдная!.. и онъ сказалъ ей то же, что говорила когда-то бабушка и что за послднее время особенно жгуче стала ощущать сама Ненси… Она — бдная: она отдала свое чувство мальчику, который не съумлъ даже должнымъ образомъ оцнить его. При первомъ же столкновеніи съ жизнью, онъ предпочелъ разлуку маленькой сдлк съ самолюбіемъ… Да, Ненси очень, очень несчастна!

…А онъ говорилъ еще много-много: и о томъ, что жизнь коротка, и о томъ, что счастье — только въ любви. Въ самой природ — въ этомъ вчномъ движеніи, въ непрестанномъ обмн веществъ — страсть, повсюду страсть, всесильная, могущественная!.. Его голосъ звучалъ то нжно, то восторженно, то опускался до шопота. Голова съ сдыми кудрями наклонялась къ ней все ближе и ближе, а черные, отуманенные страстью глаза влекли въ себ неотразимо…

Руки Ненси, помимо ея воли и сознанія, обвились сами собою вокругъ его шеи, и она почувствовала на своихъ губахъ прикосновеніе его горячихъ губъ… Въ глазахъ потемнло, сердце точно сдавили желзные тиски… Она слабымъ усиліемъ оттолкнула его отъ себя.

— Какъ только выпадетъ первый снгъ, я буду совсмъ, совсмъ счастливъ,— заговорилъ снова Войновскій, пожимая нжно ручку Ненси.— Зима ныньче что-то запоздала, а ужъ декабрь на двор.

Не долго, впрочемъ, пришлось ждать желаннаго снга. Какъ-то, утромъ, Ненси, проснувшись, увидла улицу, сплошь покрытую блымъ, пушистымъ покровомъ. Снгъ шелъ всю ночь.

— Ну, снгъ выпалъ — и мы демъ кататься,— объявилъ Войновскій, входя съ оживленнымъ, радостнымъ лицомъ.— демъ сейчасъ, я выпросилъ у бабушки малютку Ненси.

— Сейчасъ?

У Ненси затрепетало сердце, она убжала къ бабушк.

— Борисъ Сергевичъ, я вамъ ее поручаю — смотрите, чтобы не простудилась,— озабоченно внушала Войновскому Марья Львовна.

У подъзда стоялъ вороной рысакъ, запряженный въ щегольскія маленькія санки.

— Я безъ кучера, буду править самъ,— это веселе,— сказалъ Войновскій.— Ступай домой и напомни Матвю, что сегодня за обдомъ — чужіе. Обдъ будетъ въ половин седьмого,— приказалъ онъ высокому мужику, державшему лошадь подъ уздцы.

Ненси прыгнула въ сани. Снгъ шелъ мягкими хлопьями, капризно кружась въ воздух, пятиградусный морозецъ пріятно пощипывалъ вожу.

Взрывая двственный снгъ, поскрипывая полозьями, быстро мчались сани по отдаленнымъ улицамъ и, наконецъ, выхали за городъ.

— Какая прелесть!— восхищалась Ненси, указывая на поля.— Сколько поэзіи въ этомъ блоснжномъ простор!

Спутники хали уже около часу. Показалась опушка сосноваго лса, рзвой синеватой полоской обозначившаяся на горизонт.

— А вотъ и нашъ пріютъ,— указалъ Войновскій на хорошенькій рзной домикъ, съ балкончикомъ и бельведеромъ, словно прильнувшій къ лсу.

— Зачмъ?— испуганно спросила Ненси.

— Чтобы отдохнуть и согрться… выпить стаканъ вина.

— Ахъ, нтъ, нтъ, нтъ,— не надо!

Войновскій улыбнулся.

— Вотъ такъ трусиха!.. Вдь я не волкъ — не съмъ Красную Шапочку… Это мой охотничій домикъ и всми въ город очень любимый. Когда устраиваютъ пикники, обыкновенно здсь сервируютъ завтракъ или ужинъ и превесело проводятъ время… Но… не желаю быть навязчивымъ!..— съ нкоторымъ раздраженіемъ добавилъ онъ.— Не хочетъ прелестная племянница постить мою хибарку — Богъ съ нею!.. Додемъ только взглянуть хотя снаружи.

Онъ пустилъ шагомъ вспнившуюся лошадь, лниво бросивъ возжи.

Ненси почувствовала себя виноватой, и любопытство, смшанное со страхомъ, волновало ея молодую грудь. Въ самомъ дл, что же тутъ дурного, если войти?.. Это такъ интересно — похоже на экскурсію… Она осматриваетъ какой-нибудь достопримчательный домъ!..

— Тамъ много рдкихъ вещей,— точно отвтилъ на ея мысли Войновскій.— Старинныя картины, бронза, мебель и цлая коллекція настоящихъ кружевъ. У меня мать была любительница, но посл я собиралъ еще и самъ.

Сердце Ненси усиленно билось, она упорно молчала. Неясная, но упрямая мысль давила мозгъ. По мр приближенія въ домику, взглядъ Ненси становился все мрачне и мрачне.

— Ну, вотъ мы и у цли,— грустно вздохнувъ, произнесъ Войновскій, когда сани подкатились въ крылечку съ рзной ршотвой и навсомъ.— ‘Поцлуемъ пробой и подемъ домой’,— пошутилъ онъ.— Прикажете повернуть?— и онъ натянулъ уже правую возжу.

Ненси вспыхнула.

— Ахъ, нтъ, нтъ! Я хочу посмотрть… кружева,— договорила она смущенно и тихо-тихо.

Войновскій, какъ бы нехотя, сталъ отстегивать полость, помогъ Ненси выйти изъ саней, досталъ изъ кармана американскій ключъ и отворилъ тяжелую дубовую дверь. Дверь захлопнулась, и Ненси, смущенная, очутилась въ высокой, темноватой передней.

Со стны тянулись развсистые, причудливые оленьи и лосиные рога, голова дикаго вепря свирпо показывала свои блые клыки, большой бурый медвдь, разинувъ пасть, опирался на суковатую дубину, и, распустивъ пушистый хвостъ, вытягивала свою хитрую мордочку рыжая лисица.

— Ой, какъ здсь страшно!— пролепетала Ненси совсмъ по-дтски.

Войновскій сбросилъ съ себя шубу.

Приблизившись къ ней, онъ сталъ разстегивать воротъ ея шубки. Руки его слегка дрожали — онъ былъ взволнованъ.

— И придумаютъ же эти женщины такіе невроятные крючки!— смялся онъ дланнымъ смхомъ.

Когда упрямый крючокъ соскочилъ съ петли, Войновскій порывистымъ, нетерпливымъ движеніемъ стащилъ шубку съ плечъ Ненси.

— ‘Привтъ теб, пріютъ прелестный!’ — проплъ онъ пріятнымъ баритономъ, приподнимая тяжелыя гобеленовыя драпри. Такіе же гобелены сплошь покрывали стны шестиугольной комнаты, куда ввелъ Войновскій свою гостью.

По средин стоялъ дубовый, съ выточенными фигурами столъ, окруженный высокими старинными стульями. Шесть стрльчатыхъ готическихъ оконъ своими разноцвтными стеклами придавали комнат нсколько мрачный, таинственный характеръ. На стол красовалась серебряная, великолпной работы ваза — Бахусъ, держащій въ рук хрустальную чашу. Янтарный ананасъ горделиво поднималъ свою перистую зеленую голову, ароматныя дюшессы лпились вокругъ него, оттняемыя прозрачными гроздьями винограда. Въ старинной грани кувшин, съ серебряной ручкой, искрилось вино, а изъ стоявшаго тутъ же серебрянаго ведра аппетитно выглядывала бутылка шампанскаго.

Ненси отступила въ смущеніи.

Онъ слегка обнялъ ея гибкій станъ.

— Ну, пойдемъ осматривать мое хозяйство.

Домъ былъ точно заколдованный. Люди въ дом отсутствовали.

Когда они вернулись въ гобеленовую комнату, Войновскій усадилъ Ненси въ одно изъ рзныхъ креселъ.

— Впрочемъ, здсь неудобно…

Ненси дйствительно было неловко сидть въ глубокомъ кресл, съ его высокою, твердою спинкой.

— Дитя мое, тамъ будетъ лучше — на соф.

Ненси послушно перешла на широкую, покрытую гобеленовымъ ковромъ софу, а онъ, поставивъ на низенькій столикъ тарелку съ фруктами и вино, прислъ тутъ же, на небольшой табуретк.

— Вамъ такъ неловко,— проговорила Ненси, не зная, что сказать.

— Нтъ, милая, мн хорошо…

— Кто это все здсь приготовилъ?.. точно въ сказк!..

Немного прозябшая Ненси съ наслажденіемъ прихлебывала вино.

— И какое славное вино!..

— Правда?.. Это — кипрское, настоящее кипрское! А приготовилъ все Аанасій, мой бывшій деньщикъ. Онъ здсь живетъ, при дом. У меня тутъ и погребъ… всегда есть вс припасы. Я часто останавливаюсь здсь, посл охоты, отдохнуть… И, какъ видишь, дитя мое, люблю полный комфортъ.

Онъ потрепалъ ее по щечк. Ненси немного отстранилась.

— Что ты точно чужая сегодня? Вотъ чудачка-то!.. Не хочешь оставаться здсь, такъ подемъ домой.

Онъ, недовольный, всталъ съ мста и ходилъ по комнат, напвая въ подголоса.

Ненси сама почувствовала, что она какая-то чужая, и этотъ такой близкій ей человкъ, безъ котораго, за послднее время, она дня не могла провести, онъ тоже ей совсмъ, совсмъ чужой… а уйти не хочется.

— Такъ демъ?

Войновскій остановился передъ нею въ выжидательной поз и глядлъ куда-то, поверхъ ея головы, равнодушными глазами.

Ненси приподнялась и снова сла.

— А… а кружева?..— щеки ея зардлись.

— Вотъ то-то, глупенькая!— засмялся Войновскій.

Онъ опустился рядомъ съ нею на софу и, обнявъ ее одною рукою, другою поднесъ стаканъ къ ея губамъ.

— Выпей лучше еще винца, вдь это — кипрское… нектаръ… понимаешь? Ну, чокнемся и… пей! О, это — врный, врный другъ!— воскликнулъ онъ, опоражнивая свой стаканъ.— Все… все измнитъ… женщины, друзья… а это — никогда!.. Странно — ты не любишь вина… Я научу тебя любить его!… Ахъ, да!.. Я и забылъ…

Онъ съ необычайною ловкостью вскочилъ съ мста, отперъ низенькій дубовый шкафъ и бросилъ на колни Ненси цлую груду нашитыхъ на атласныя полосы кружевъ. Какъ о живыхъ людяхъ, разсказывалъ онъ исторію каждаго кусочка этихъ кружевъ, а Ненси, проникаясь, съ благоговніемъ всматривалась въ тонкія паутины причудливыхъ узоровъ. Вдругъ она смутно вспомнила о муж.

— Пора домой!..— проговорила она спшно.

— До-м-ой?— удивленно протянулъ Войновскій.— Но ты еще не выпила шампанскаго за мое здоровье… Ты меня кровно, кровно обидишь!

Онъ ловкимъ, привычнымъ движеніемъ откупорилъ бутылку.

— Выпьемъ, дитя, за нашъ первый поцлуй!— произнесъ онъ, съ блестящими глазами. Онъ былъ поразительно красивъ въ эту минуту.

Ненси печально покачала головой.

Онъ крпко, судорожно сжалъ ея холодную руку. Мрачный огонь въ глазахъ Ненси, ея дикость, смущеніе — раздражали и опьяняли его сильне вина.

— Эхъ, милая! Когда теб будутъ говорить о мукахъ, о страданіяхъ — не врь! Все это вздоръ, утопіи! Будь весела и празднуй праздникъ жизни!.. Вдь ты меня любишь… любишь… любишь?

Точно могучій вихрь налетлъ на Ненси, опалилъ ея щеки. Зажмуривъ глаза, она бросилась въ объятія Войновскаго, съ дикой, безумной тоской отвчала она на поцлуи и ласки, какъ бы упиваясь ихъ ядомъ и готовая умереть…

XIV.

По возвращеніи домой, Ненси нашла на письменномъ стол письмо отъ Юрія. Съ сильно бьющимся сердцемъ схватила она конвертъ и положила, не распечатывая, въ карманъ.

Посл обда она попросила бабушку почитать ей вслухъ. Но Жипъ своимъ тонкимъ цинизмомъ нисколько не развеселила ее. Она лежала съ закрытыми глазами и все думала о комнат съ готическими окнами и о нераспечатанномъ письм, лежащемъ въ ея карман.

Вечеромъ пришли бабушкины партнеры. Марья Львовна за послднее время пристрастилась въ картамъ.

— Теб надо немного уснуть,— ты устала отъ воздуха… Отдохни до чаю.

Бабушка, нжно ее поцловавъ, поспшила къ своимъ гостямъ.

Пришелъ Войновскій. Ненси услыхала его голосъ. Она вскочила и повернула ключъ въ дверномъ замк.

Дрожащими руками разорвала она конвертъ и стала читать. Въ письм Юрій изливался въ восторгахъ по поводу игры зазжей знаменитости. Онъ на цлыхъ шести страницахъ самымъ тщательнымъ образомъ разбиралъ исполненіе піанистомъ классическихъ музыкальныхъ пьесъ. Въ конц слдовала приписка. Юрій извщалъ, что выдетъ изъ Петербурга 22-го, и въ сочельникъ, вечеромъ, обниметъ свою Ненси и маленькую дочку.

Изъ гостиной доносились голоса спорящихъ за картами. Ненси слышала, какъ Войновскій тихо подошелъ въ двери и нажалъ ручку. Сердце Ненси забилось сильно-сильно, но она не двинулась съ мста, съ болью прислушиваясь въ удаляющимся шагамъ. Она встала съ кушетки, шатаясь, какъ пьяная. Почти срывая съ себя платье, она раздлась и бросилась въ кровать.

Въ столовой ее давно ужъ ожидали въ чаю. Встревоженная бабушка сама пришла за нею. Ненси отворила дверь. Ея смертельная блдность перепугала старуху.

— Доктора!.. Сейчасъ же доктора!

— Доктора не надо!— почти повелительно произнесла Ненси.— У меня просто разстроены нервы. Пришли мн чаю съ виномъ — я согрюсь и засну.

Выслушавъ разсказъ бабушки о нездоровь Ненси, Войновскій не повелъ бровью, посовтовавъ, какъ самое лучшее средство, оставить ее одну.

Всевдущій Эсперъ Михайловичъ, какимъ-то чудомъ пронюхавшій о катань, отвернулся, чтобы скрыть двусмысленную улыбку, игравшую на его губахъ.

На другой день бабушка попросила Ненси създить вечеромъ къ m-me Ласточкиной.

— Ты знаешь, ch^re enfant, седьмой десятокъ уже даетъ мн себя знать, пріучайся здить одна — tu es marie. Я такъ устала, что никого не буду принимать сегодня, и лягу спать пораньше.

‘Вечеромъ насъ не будетъ дома’,— послала Ненси записку Войновскому, зная, что онъ непремнно придетъ.

Когда она уже стояла, совсмъ готовая, надвая шляпку передъ зеркаломъ, онъ вошелъ въ ея комнату.

— J’ai deux mots vous dire.

Ненси выслала горничную.

— Вотъ что,— проговорилъ онъ торопливо, не глядя на нее и цлуя ея дрожащую руку.— Я посижу съ бабушкой, а черезъ часъ ты подъзжай къ казармамъ — я буду тамъ. Кучера отпусти сейчасъ — скажи, чтобы за тобой не прізжалъ… возьмешь извозчика.

Ненси, съ замирающимъ сердцемъ, прослушала его торопливое, страстное приказаніе и твердо ршила поступить иначе, но, подъхавъ къ дому Ласточкиной, совершенно неожиданно для себя самой, велла кучеру хать распрягать лошадей, сказавъ, что вернется на извозчик.

Она застала директоршу одну.

— Мужъ, какъ всегда, въ своемъ противномъ клуб,— заявила Ласточкина желчно.— Ахъ, моя прелесть, какъ мило, что вы захали!.. Вы знаете, чмъ я была занята сейчасъ?— Она указала на ворохъ печатныхъ и литографированныхъ пьесъ.— У насъ, въ ‘Кружк’,— спектакль, въ январ… такъ выбираю пьесу… Но, просто бда, нтъ ничего подходящаго… бьюсь-бьюсь — не нахожу!

— Разв такъ трудно это?

— Ахъ, душечка, вы слишкомъ молоды — вамъ не понять… Тысячи условій: во-первыхъ,— въ полголоса сообщила она,— губернаторъ намекнулъ, чтобы была подходящая роль для m-me Ранкевичъ. Это намъ всмъ такъ непріятно, но длать нечего — надо ему угодить! Я выбрала ‘Цпи’… Знаете ‘Цпи’? Это очень, очень хорошая пьеса… Я хотла васъ, мой ангелъ, просить сыграть тамъ двочку — прелестнйшая роль. Но, вотъ, послушайте, какое затрудненіе, тамъ дв главныя роли: безнравственная и нравственная. Предложить безнравственную m-me Ранкевичъ — она можетъ обидться, приметъ за намекъ, играть безнравственную мн — невозможно: она должна быть старше m-me Ранкевичъ, а я въ жизни, а на сцен — тмъ боле, гораздо ея моложе, гораздо субтильне. Вотъ тутъ и разберись… Я просто голову теряю!

Ненси разсянно слушала стованія потерявшей голову директорши.

Изъ столовой раздался мрный бой часовъ… Девять! Ненси поспшно встала.

— Куда вы такъ рано? И безъ чаю!— удивилась Ласточкина.

— Я уже больше часу у васъ,— точно извиняясь, торопливо проговорила Ненси.— Я опять скоро, скоро пріду къ вамъ, а теперь мн надо… еще въ одно мсто…

Въ лихорадочной тревог, вся трепещущая, бросилась Ненси на улицу.

Съ тхъ поръ Ненси стала чуть не каждый день и подъ разными предлогами отлучаться изъ дому. Бабушка зорко слдила за нею, угадывая причину, но не ршаясь показывать вида.— ‘Что длать? Въ жизни женщины это неизбжно’.— Бабушка была только очень обижена неоткровенностью Ненси…

Горячечнымъ сномъ пролетлъ для Ненси декабрь — и наступилъ канунъ сочельника.

Съ утра Ненси овладлъ паническій ужасъ. Нескоро одвшись, она отправилась въ комнату къ бабушк.

Марья Львовна сидла передъ большимъ зеркаломъ, прикалывая чепецъ.

— Ты скоро?

— Сейчасъ… Иди въ столовую — я сейчасъ…

— Нтъ… нтъ… мн надо…

Ненси плотно затворила дверь и, быстро подойдя къ старух, опустилась на полъ возл нея.

— Бабушка, убей меня!

— Мое дитя!— могла только проговорить ошеломленная Марья Львовна.

— Да, да, убей!.. Я больше не могу!.. Вдь ты не знаешь!.. ты ничего не знаешь!

И, спрятавъ голову въ складки бабушкина платья, Ненси глухо зарыдала.

— Я знаю все!..— медленно проговорила бабушка.

— Какъ?!

Ненси схватилась за голову и смотрла на бабушку почти обезумвшими глазами.

— Какъ?— стономъ вырвалось вторично изъ ея груди.

— Oh, ch&egrave,re enfant, c’est une histoire bien ordinaire! Tu es femme…

— Какъ?— прошептала растерянно Ненси.

— При томъ, il est bien beau,— мечтательно вздохнула Марья Львовна:— я это очень, очень понимаю.

— Но… онъ… родной,— пролепетала Ненси.

— Это родство не кровное.

— А завтра?— совсмъ уже чуть слышно произнесла Ненси.

— Завтра?.. Будь какъ можно нжне — онъ все-таки твой мужъ.

— Я убгу!

— Притомъ, онъ заслужилъ…

Въ глазахъ Марьи Львовны мелькнулъ злобный огонь.

— А ты не виновата, крошка. Мы были вс молоды. Молодость бываетъ только разъ — надо ею пользоваться.

Марья Львовна притянула въ себ блдную, дрожащую внучку.

— Помни, помни одно: sois raisonnable.

Ненси ничего не понимала: ее не порицаютъ — нтъ! ее даже какъ будто хвалятъ!.. Бдное сердце то мучительно сжималось, то прыгало, какъ бшеное, въ груди. Въ голов царилъ полный хаосъ…

— Если ты любишь меня — ты будешь держаться умницей,— нжно, но твердо произнесъ Войновскій, прощаясь вечеромъ съ Ненси.

Всю ночь Ненси не сомкнула глазъ.

XV.

Когда изъ темной дали показались три огненныхъ фонаря локомотива, Ненси, ходившая по дебаркадеру съ Эсперомъ Михайловичемъ, едва сдержала готовый вырваться изъ стсненной груди крикъ. Она судорожно схватила своего спутника за руку.

Гремя цпями, поздъ медленно подползалъ къ платформ. Замелькали въ окошкахъ лица пассажировъ, забгали носильщики, засуетились пришедшіе встрчать.

Съ площадки вагона второго класса соскочилъ высокій, блдный молодой человкъ, съ русой бородкой. Ненси едва узнала въ немъ Юрія — такъ онъ перемнился за эти четыре мсяца. Онъ похудлъ и сильно возмужалъ.

— Ненси!.. Ненси!.. Нен-си!..— крикнулъ онъ прерывающимся отъ волненія голосомъ, бросаясь въ ней, а его срые, лучистые глаза подернулись влагою.— Голубушка, родная!

— Позвольте познакомиться, въ качеств близкаго друга вашей семьи,— поспшилъ отрекомендоваться Эсперъ Михайловичъ.

— Ахъ, очень, очень радъ,— потрясалъ его руку Юрій, не отрывая глазъ отъ Ненси и смясь безотчетнымъ, ребячьимъ смхомъ.

— Голубушка… родная… родная!— повторялъ онъ все т же слова, не зная, чмъ и какъ проявить свою радость.

Улыбаясь привтливо и грустно, Ненси едва держалась на ногахъ.

— Какая ты стала красавица!..— съ восторгомъ воскликнулъ Юрій:— еще лучше, чмъ прежде!

— Однако, гд же ваши вещи?.. надо вещи… багажъ…— суетился Эсперъ Михайловичъ.

— Да… да… да…

Но Юрій вдругъ весело неудержимо засмялся.

— Да что же я? Вдь у меня вотъ только что въ рукахъ — я весь багажъ.

— Такъ демъ, демъ поскоре!

— Привезъ!— съ торжественностью доложилъ Эсперъ Михайловичъ ожидавшимъ въ столовой Марь Львовн и Войновскому.

Дверь настежь распахнулась.

— Здравствуйте, бабушка!— и Юрій, съ свтлымъ, радостнымъ лицомъ, поцловалъ у старухи руку.

— Здравствуй, здравствуй,— нсколько сухо, хотя любезно отвтила Марья Львовна.

— А вотъ,— она округленнымъ жестомъ показала на Войновскаго,— вотъ познакомься: нашъ родственникъ и другъ — Борисъ Сергевичъ…

— Прошу любить и жаловать,— откликнулся Войновскій.

Юрій, съ благодушнымъ видомъ, потянулся поцловаться съ нимъ.

‘Да это совсмъ щенокъ, не стоящій вниманія!’ — подумалъ Войновскій, не безъ нкотораго ревниваго чувства разглядывая лицо и угловатую фигуру молодого человка.

Юрій безпокойными глазами искалъ Ненси. Она вошла немного неувренной походкой и, потупивъ взоръ, сла за столъ.

— Ну, присаживайтесь къ вашей молодой супруг,— развязно проговорилъ Войновскій, стараясь придать какъ можно больше добродушія своему тону.

— Какъ же твои музыкальныя дла?— спросила Марья Львовна, подавая Юрію стаканъ горячаго чаю.

Молодой человкъ сталъ съ увлеченіемъ разсказывать о своихъ занятіяхъ, о профессорахъ, о личныхъ впечатлніяхъ, и радостныхъ, и непріятныхъ. Онъ быстро перескакивалъ съ одного предмета на другой, то снова возвращался въ старымъ, то забгалъ впередъ.

— Вашъ чай,— предупредительно напомнилъ ему Эсперъ Михайловичъ.

— Ахъ, да!— прищуривъ свои близорукіе глаза, Юрій отхлебнулъ изъ стакана и съ тмъ же жаромъ принялся опять разсказывать.

Ненси слушала его жадно, любовалась его дтски-откровенной улыбкой, и прежняя, маленькая Ненси, у обрыва, точно снова воскресла въ ней, но… черные глаза сидящаго противъ нея человка слишкомъ краснорчиво напоминали ей о дйствительности. Ненси чувствовала на себ ихъ властный, пристальный взглядъ, и ея юное бдное сердце замирало передъ ужасомъ роковой правды.

На другой день пріхала Наталья едоровна изъ деревни. Марья Львовна, скрпя сердце, предоставила въ распоряженіе гостьи свой кабинетъ, которымъ, впрочемъ, сама никогда не пользовалась.

— Не могу сказать, чтобы присутствіе этой прелестной родни меня особенно радовало,— откровенно признавалась она Войновскому.

Цлый день безпрестанно раздавались звонки. Близкіе знакомые спшили принести свои поздравленія, а еще незнакомые близко, но жаждущіе войти въ домъ — пользовались удобнымъ случаемъ явиться въ первый разъ съ визитомъ.

Пока Ненси съ бабушкой принимали въ гостиной сановныхъ и несановныхъ постителей, Юрій сидлъ, вмст съ матерью, въ дтской у маленькой Муси.

Наталья едоровна нашла въ сын перемну къ лучшему.

— Это ничего, голубчикъ, что ты похудлъ: занимался сильно — это естественно… Твой бодрый духъ меня радуетъ — вотъ что! А тло мы съ тобой нагуляемъ лтомъ.

Несмотря на просьбы Ненси, Юрій не захотлъ выйти въ гостиную.

— Оставь его сегодня, милая,— говорила Наталья едоровна, нжно цлуя Ненси:— вдь онъ усталъ съ дороги, времени еще много впереди.

А Юрій, съ перваго же дня, почувствовалъ себя точно чужимъ въ этомъ родномъ для него дом. Онъ такъ, за послдніе четыре мсяца, привыкъ въ своей крошечной, скромной, съ роялью, комнат, къ одиночеству и тишин, что гамъ и сутолока свтской жизни, въ какую онъ сразу попалъ, хотя не принимая участія, какъ бы оглушали его, и въ вечеру онъ почувствовалъ себя совсмъ точно разбитымъ. Послдующіе дни были тоже неутшительны. Въ дом вставали поздно, пили кофе, завтракали, затмъ начинались всевозможныя посщенія. Являлись нарядныя дамы и мужчины, знакомясь съ Юріемъ, они считали своей обязанностью надодать ему разспросами о консерваторіи и восхищаться музыкой. Казалось, всмъ этимъ людямъ ршительно больше нечего было длать, какъ только одваться нарядно и здить съ визитами. Но больше всего возмущала Юрія личность Эспера Михайловича. Уже въ утреннему кофе раздавался его порывистый звонокъ, онъ влеталъ въ столовую, сообщалъ, захлебываясь, вс животрепещущія новости, выпивалъ чашку кофе и исчезалъ, иногда снова появлялся къ обду, иногда пропадалъ до самаго вечера и, видимо утомленный проведеннымъ днемъ, усаживался за безикъ съ Марьей Львовной.

Тоскливо слушалъ Юрій скучное пніе Лигуса и чувствительныя разглагольствованія о своихъ добродтеляхъ Нельмана, и восторги Ласточкиной по поводу удачно найденной, наконецъ, пьесы, и ея злыя, несносныя сплетни про всхъ и про вся, съ удивленіемъ и любопытствомъ смотрлъ онъ на странную полубогиню Серафиму Константиновну, какъ-то важно, нехотя, сквозь зубы, роняющую слова, и на полковника Ерастова.

Вс эти люди казались ему такими далекими отъ настоящей правды жизни, совсмъ ненужными и неизвстно зачмъ и для какой цли живущими за свт!… Да и сама Ненси, его прелестная, милая Ненси, стала точно совсмъ другою. То возбужденно веселая, то капризно плаксивая,— то будто избгала она его, то осыпала порывистыми ласками.

‘И все это отъ безтолковой, праздной жизни’,— думалъ онъ съ болью въ сердц.

Ему хотлось подлиться съ кмъ-нибудь своими тяжелыми, печальными думами, но какой-то внутренній инстинктъ останавливалъ его говорить объ этомъ съ матерью. Напротивъ, онъ старался казаться передъ нею веселымъ и беззаботнымъ.

Наталью едоровну изумляло въ немъ одно — онъ почти не притрогивался въ инструменту.

— Что же ты не играешь совсмъ?— спрашивала его встревоженная этимъ обстоятельствомъ мать.

— Я усталъ просто,— успокоивалъ онъ ее.— Праздники теперь, наиграюсь еще,— вдь я не меньше шести часовъ играю ежедневно.

— Ненси, когда я кончу курсъ въ консерваторіи, я бы хотлъ жить совсмъ иначе,— сказалъ онъ разъ серьезно жен, когда они сидли вдвоемъ въ ея голубомъ, нарядномъ будуар.— Такая жизнь, по моему, безнравственна… Вдь ты со мной согласна, Ненси? да?— допрашивалъ онъ ее, волнуясь.— Вдь это все не нужно — правда?… Вс эти экипажи, лошади, кареты, лакеи, повара?…

Ненси упорно молчала.

— По моему, такъ жить не хорошо!.. Душа, ты понимаешь,— душа тутъ погибаетъ…

И онъ смотрлъ на нее полными ожиданія и муки глазами, не понималъ ея молчанія и мучился имъ.

А Ненси, хотя и наряжалась, и принимала гостей, и вызжала, и даже ршилась взять маленькую роль, для предстоящаго любительскаго спектакля,— переживала адскія муки въ душ. Какъ ребенокъ, боящійся темноты, бжала она отъ себя самой, отъ того страшнаго, что неотступно давило ей грудь. Все была напрасно. Оно, это страшное, не повидало ни на минуту, упорна и зло точило сердце, моэгъ!..

Войновскій былъ съ нею почтителенъ и холодно любезенъ, ни разу не поцловалъ у нея даже руки, и Ненси была ему за это благодарна. Напротивъ, все свое вниманіе онъ обратилъ на Юрія, но его предупредительная доброта стсняла молодого человка, и тотъ какъ-то безотчетно сторонился отъ этого блестящаго, красиваго господина, находя его въ то же время интереснымъ.

Тяжелымъ кошмаромъ пролетли для Юрія двухнедльныя каникулы, и онъ ухалъ измученный, недоумвающій, твердо ршись работать, не покладая рукъ, чтобы скоре стать на ноги и вырвать Ненси изъ этой сокрушающей его обстановки.

‘Ненси, Ненси!— писалъ онъ ей изъ Петербурга, сейчасъ же по своемъ прізд.— За эти дв недли намъ не пришлось ни разу поговорить какъ слдуетъ. Ты отъ меня точно ушла куда-то, а еслибы ты знала, какъ много хотлось сказать, какъ многое теперь рветъ на части мн грудь, не находя исхода. Я не хочу стснять твоей свободы, я не хочу навязывать своихъ симпатій, взглядовъ… я могу только просить, умолять. Я молодъ, я такъ же мало знаю жизнь, какъ ты, или немногимъ больше, я только чувствую душой, что тамъ, гд ты живешь, что т, среди которыхъ ты живешь — забыли, потеряли правду. Я чувствую, что есть что-то въ насъ высшее, чмъ жалкая земная оболочка, и это высшее, во мн, зоветъ тебя теперь, тоскуетъ о теб… Ненси! вернись такою, какъ была,— стань прежней’…

Ненси читала и перечитывала это письмо, обливая его слезами, не зная, что ей отвчать. Но, пересиливъ свое волненіе, она присла въ письменному столу и съ болью въ сердц, съ отвращеніемъ къ самой себ, написала короткій, успокоительный отвтъ.

Она провела нсколько мучительныхъ ночей, и Войновскому стоило много труда, чтобы снова все вошло въ прежнюю волею.

— Послушай,— говорила ему Ненси, въ первое ихъ возобновленное свиданіе, въ охотничьемъ домик, куда они пріхали, ловко исчезнувъ съ танцовальнаго вечера, гд Ненси была, на этотъ разъ, безъ бабушки:— вдь такъ продолжать нельзя… скажемъ все, и я уйду къ теб!

— Что же будетъ дальше?— мрачно спросилъ Войновскій.

— Я… я не знаю… Ну, берутъ разводъ… ну, женятся… Это все-же честне…

— Ты думаешь — такъ это все легко?.. Да, наконецъ, я не считаю себя вправ… Да! не считаю себя вправ,— подтвердилъ онъ горячо, видя полные недоумнія и испуга глаза Ненси.— Это ли не эгоизмъ: старикъ, идущій къ склону жизни… Ну, пять-шесть лтъ, ну,— десять… Что же дальше?.. И ради этого разбить семью, чужія молодыя жизни? Да я себя бы не уважалъ!.. Ну, наконецъ, хорошо! Представь себ: я былъ бы такъ слабъ духомъ, что допустилъ бы все это безуміе. Ты можешь поручиться за исходъ? Ты можешь поручиться,— повторилъ онъ съ еще большею силой,— что этотъ мальчикъ не выдержитъ удара и не пуститъ себ пулю въ лобъ?— возвысилъ онъ чуть не до крика свой голосъ.

Ненси вся похолодла.

— Теб, конечно, подобная картина не приходила въ голову?— продолжалъ онъ нервно и торопливо.— Ну, такъ представь себ: какое же возможно счастье, когда между людьми стоитъ мертвецъ?!

Ненси слушала его, ощущая какую-то неуловимую фальшь, но слова были полны такого благородства, голосъ дрожалъ, въ глазахъ горлъ огонь… Да! Это былъ мученикъ, жертвующій своимъ счастьемъ во имя чужого благополучія.

— Люби меня!— прошептала она, задыхаясь отъ ужаса и смятенія: — чмъ больше я преступна, тмъ больше ты люби меня!

XVI.

Разореніе одного богатаго, титулованнаго землевладльца, еще недавно получившаго крупный кушъ изъ дворянскаго банка, для поправленія своихъ длъ, взволновало губернскіе умы.

— Ужасно! ужасно!..— кипятился вечеромъ у Марьи Львовны Эсперъ Михайловичъ.— Въ какое время мы живемъ!? Имнія разорены, купецъ возсдаетъ на праддовскихъ креслахъ, мужикъ топитъ печь фамильными портретами!.. И говорятъ: ‘поднять дворянство’!.. Нтъ, поздно-съ! Ни ссудами, ни банками теперь ужъ не поднимешь!..

— Положимъ, этотъ господинъ во всемъ виноватъ самъ,— вмшался въ разговоръ Войновскій, сидвшій поодаль, возл Ненси.

Онъ всталъ и подошелъ къ групп обычныхъ завсегдатаевъ гостиной Марья Львовны.

— Вдь ссуда выдана была ему на дло, а онъ отправился въ Монте-Карло… Кто же виноватъ?.. Культуры дловой въ насъ еще мало… Наружное все, показное… дикарь еще въ насъ живетъ… вотъ что! Татарщина!.. вотъ въ чемъ бда!

— При чемъ же тутъ татарщина?

— Нтъ равновсія культуры, эстетики ума,— устойчивости нтъ!..

— Крестьянская реформа преждевременна — вотъ что! Вотъ причина всхъ причинъ! Нашъ сиволапый слишкомъ сиволапъ!..— злобно ораторствовалъ Эсперъ Михайловичъ.— Помилуйте, я про себя скажу: я человкъ не злой,— но даже не могу теперь, безъ негодованія, прохать мимо моего бывшаго имнія. Купили у меня крестьяне… вчетверомъ… Вдь сердце кровью обливается: изъ дома сдлали амбаръ, весь садъ вырубленъ!.. Великолпныя дубовыя аллеи, кусты жасмина и сирени. Ни кустика, ни пня!..

— Что же, я ихъ не виню,— спокойно произнесъ Войнойскій:— ‘Печной горшокъ ему дороже,— Онъ пищу въ немъ себ варитъ! ‘ — продекламировалъ онъ.

— Но, cher, я васъ совсмъ не понимаю,— возмутилась Марья Львовна.— Неужели вы не согласны, что нашъ мужикъ дйствительно, un tre malheureux, полуживотвое,— un animal terrible!

— Все будетъ въ свое время,— шутливо успокоивалъ ее Войновскій.

— Такое равнодушіе граничитъ съ нигилизмомъ,— наставительно пробасилъ Нельманъ.— Вдь этакъ до того можно дойти, что станешь отрицать религію, музыку и нравственность.

— До полной душевной апатіи,— вставилъ скромно свое слово бленькій, тихонькій Крачъ.

— Напротивъ, я слишкомъ люблю жизнь, какъ наслажденіе, и просто не хочу себя ничмъ непріятнымъ тревожить.

— Но есть сверхчувственное, что выше ординарной жизни, что служитъ символомъ иныхъ, безбрежныхъ наслажденій,— изрекла Серафима Константиновна, щуря свои прекрасные глазки.

— О, нтъ, я этой мудрости боюсь,— засмялся Войновскій.— Я жажду чувствъ земныхъ и ощущеній боле реальныхъ.

— Вдь такъ не далеко дойти и до животнаго,— уже боле смло замтилъ Крачъ, желая поддержать жену, передъ которой благоговйно преклонялся.

— Ну, что же? Я ничего не имю противъ этихъ, въ своемъ род, милыхъ созданій,— все въ томъ же небрежно-шутливомъ тон продолжалъ Войновскій.— Животное!.. Мн кажется, что человкъ уже черезчуръ самонадянъ, и еслибы въ немъ не было животнаго — жизнь стала бы невообразимо скучна, но если вы отнимете культуру — инстинкты будутъ слишкомъ грубы… Вотъ въ извстномъ сочетаніи этихъ-то двухъ началъ и заключается наука жизни. Таковъ мой взглядъ!..

— Mon cher, да вы толстовецъ!..— захохоталъ Эсперъ Михайловичъ, знавшій это слово только какъ модное и, очевидно, не понимавшій его истиннаго значенія, также какъ и смысла эпикурейской философіи Войновскаго.

— Ахъ, cher, не вспоминайте мн!— горячо вступилась Марья Львовна: — этотъ Толстой и это… ‘не противься злу’всегда меня выводятъ изъ себя… Сама я не читала и читать не буду, но это такъ нелпо…

— И очень, очень вредно!..— подтвердилъ глубокомысленно Ерастовъ.— Я видлъ на примр: одинъ мой офицеръ… исправный офицеръ… читалъ, читалъ, и начитался разныхъ тамъ… идей. Представьте, что же выкинулъ: вышелъ въ отставку, купилъ какой-то хуторъ,— живетъ теперь отшельникомъ… Жена въ отчаяніи!..

— И нашъ Игнатовъ — примръ передъ глазами!..— затараторилъ Эсперъ Михайловичъ.— Роздалъ имніе, устроилъ какое-то братство, поучаетъ, развиваетъ… совсмъ съ ума сошелъ!… И тоже начитался…

— О чемъ вы задумались?— раздался надъ головой Ненси, покачивавшейся въ качалк, нжный голосъ Серафимы Константиновны.— Вы такъ были сейчасъ красивы въ своей задумчивой поз. Мн страшно жалко васъ,— продолжала она, подъ шумъ несмолкающаго разговора:— въ васъ столько поэтичной неосязаемости… а жизнь вокругъ идетъ такимъ обычнымъ ритмомъ… все это такъ обыкновенно!..— и ея узенькія плечи вздрогнули, а на лиц явилось выраженіе брезгливаго недовольства.— Мн все и вся противно, а васъ мн жалко!..

Ненси, движимая чувствомъ благодарности, протянула ей свою маленькую ручку, на что Серафима Константиновна отвтила мягкимъ, теплымъ пожатіемъ.

— Когда я буду съ васъ писать, когда мы об, переживая настроеніе, уйдемъ далеко отъ всей этой ничтожной, не оригинальной жизни,— тогда поймете вы, что есть минуты безконечнаго и на земл… Вы понимаете меня?.. Минуты без-ко-нечнаго!.. А гд конецъ — тамъ нтъ иллюзіи, тамъ нтъ блаженства!..

Ненси было грустно, и ее пріятно баюкала туманная, непонятная ей рчь странной Серафимы Константиновны.

Городская жизнь, въ этомъ году, изобиловала событіями, какъ никогда.

Спектакль m-me Ласточкиной совсмъ наладился, и уже готовились приступить къ репетиціямъ, ученики реальнаго училища послали, съ разршенія директора, поздравительную телеграмму въ Парижъ, по поводу юбилея одного парижскаго учебнаго заведенія, въ мстномъ университет, въ откликъ столицамъ, поволновались студенты, въ город, по этому поводу, ходили таинственные толки о многочисленныхъ арестахъ, на что Нельманъ только добродушно посмивался, какая-то наивная, юная фельдшерица, пріхавшая на мсто, только-что окончивъ курсъ, подала въ управу заявленіе о возмутительныхъ порядкахъ больвицы и злоупотребленіяхъ смотрителя, и была выгнана вонъ за неуживчивость характера, поговаривали о томъ, что фонды m-me Ранкевичъ значительно пошатнулись и даже указывали ея замстительницу, маленькую, курносенькую блондинку — жену корпуснаго врача, причемъ вс, даже самыя ярыя недоброжелательницы m-me Ранкевичъ, такъ возмущавшіяся раньше ея поведеніемъ,— теперь страшно за нее обидлись и готовы были всячески отстаивать ея права, въ загородной слобод какая-то мщанка, въ сообщничеств съ любовникомъ, утопила въ проруби своего пьянаго мужа, и таинственно былъ убитъ, дамой легкаго поведенія, одинъ изъ блестящихъ армейскихъ донъ-жуановъ…

…А въ охотничьемъ домик, среди полу-деревенской природы, все продолжало совершаться медленное безкровное убійство человческой души…

XVI.

Жизнь Ненси осложнилась прибавленіемъ новыхъ занятій: начались репетиціи любительскаго спектакля и сеансы у Серафимы Константиновны. Ненси ршительно не имла ни минуты свободной.

Серафима Константиновна писала ее лежащею на черной медвжьей шкур, съ золотымъ обручемъ на голов и живописно распущенными по плечамъ волосами. Наверху искусно сгруппированныя, рдющія облака изображали голову Юпитера, немного ниже, сбоку, въ лучахъ розоваго разсвта, на колесниц спускалась Аврора, осыпая розами черный, пушистый мхъ, на которомъ лежала Ненси. Картина называлась: ‘Отдыхающая весна’, и художница ршила послать ее на выставку въ Петербургъ.

Серафима Константиновна набросала эскизъ, чтобы показать его Марь Львовн. Та осталась очень довольна идеей, но нашла изображеніе ‘Весны’ нсколько откровеннымъ и попросила закутать Ненси хотя бы въ блый прозрачный газъ.

— Все-же это будетъ скромне. Я покупаю у васъ теперь же эту картину… заране,— прибавила она.

Отчасти по недостатку средствъ, а главное для большаго количества свта, супруги Крачъ забрались на самый верхъ большого, заново отстроеннаго, каменнаго дома. Квартира ихъ помщалась въ четвертомъ этаж. Лучшая комната была обращена въ мастерскую, гд среди блеклыхъ кусковъ старинныхъ матерій висли эскизы и картины Серафимы Константиновны, изобилующія такими же блеклыми, точно потускнвшими красками. Она не любила ничего яркаго ни въ природ, ни на полотн. Затмъ имлись: маленькая, небогато, но со вкусомъ убранная гостиная, столовая и спальня, гд возл украшенной балдахиномъ кровати Серафимы Константиновны пріютились: простая, скромная кроватка и письменный столъ бленькаго Крача, доводившаго до minimum’а свои личныя потребности, во имя удобствъ и прихотей талантливой супруги.

Ненси прізжала часовъ въ одиннадцать каждый день, такъ какъ художница торопилась работой, боясь потерять ‘минуту настроенія’.

Когда сеансъ, въ виду свтлаго дня, затягивался, Серафима Константиновна приказывала подать завтракъ въ мастерскую и въ своемъ оригинальномъ сромъ рабочемъ костюм, похожемъ на греческій хитонъ или римскую тунику, сама прислуживала ‘Отдыхающей весн’. Изящными, блыми ручками наливала она шоколадъ въ красивыя, ею самой расписанныя чашки, подкладывала сухарики, очищала грушу или апельсинъ, не пропуская случая нжно поцловать свою прелестную ‘натуру’.

Сначала Ненси стснялась необычайностью всей обстановки, но вскор она привыкла къ тому, находя все это забавнымъ и даже интереснымъ.

Репетиціи спектакля тоже не особенно ладились. М-me Ранкевичъ то капризничала, то вовсе не прізжала, и зачастую, прождавъ ее напрасно, собравшіеся расходились.

— Бдная!.. Я ее не обвиняю, разрывъ почти совершился,— таинственно сообщала Ласточкина:— ей, конечно, теперь ни до чего, она голову потеряла, обращалась даже въ отцу Никодиму, чтобы повліялъ,— еще таинственне присовокупляла директорша,— ничего не помогло!.. Однако, что же намъ!..— забывъ черезъ минуту свои сожалнія, возмущалась она:— у меня тоже главная роль, а мы еще ни разу не репетировали изъ-за этой злосчастной кривляки!..

Въ послднихъ числахъ февраля, совершенно неожиданно, какъ снгъ на голову свалилась Сусанна. Не оповстивъ заране о своемъ прізд, она явилась въ утреннему кофе, бодрая и свжая, несмотря на три дня, проведенные въ вагон.

Марья Львовна до того растерялась отъ неожиданности ея появленія, что сначала даже какъ будто обрадовалась непрошенной гость. Она сейчасъ же устроила дочь въ небольшой угловой комнат, рядомъ съ комнатой Ненси. Пока переносили и ставили на мсто сундуки, Сусанна успла шопотомъ сообщать матери, что ея романъ съ итальянцемъ кончился очень печально, изъ ревности этотъ ‘brigand’ чуть не застрлилъ ее, и теперь она — ‘seule’ и ‘abandonne’.

Она сразу вошла въ жизнь своей семьи, очаровала своей вншностью и особымъ складомъ заграничной дамы всхъ друзей и знакомыхъ Марьи Львовны.

— У насъ теперь: bb-charmeuse и maman-charmeuse!— восклицалъ въ восхищеніи Эсперъ Михайловичъ.

— А grand’ maman?— спросила его слащаво Сусанна, наивно поднимая свои, и безъ того круглыя, черныя брови.

— La pins grande de toutes les charmeuses…— нашелся изворотливый Эсперъ Михайловичъ.

— Trop vieille dj, mon cher,— произнесла сухо Марья Львовна, недовольная и Сусанной, и этимъ разговоромъ.

Практическая мамаша предвидла все впередъ. Она знала, что Марьей Львовной составлено духовное завщаніе всецло въ пользу внучки, и была поэтому черезчуръ ласкова и предупредительна съ Ненси, видимо заискивая въ ней.

Однажды, посл обда, она нжно обняла дочь и, прогуливаясь съ нею по большой зал, стала участливо разспрашивать о Юрі, о ихъ отношеніяхъ, планахъ въ будущемъ… сожалла, въ то же время, о ихъ настоящей разлук.

Ненси ножемъ рзали по сердцу вс эти вопросы. Она не могла на нихъ отвчать, она только все ближе и ближе прижималась къ матери, какъ бы ища защиты.

— Ты точно боишься меня?— удивлялась ея молчанію Сусанна.— Но я понимаю и не виню!.. Grand’ maman всегда меня отстраняла отъ моего единственнаго ребенка… Богъ ей судья!— и, вздохнувъ, она даже вытерла тонкимъ, надушеннымъ платкомъ навернувшіяся на глазахъ слезы, вообразивъ, вроятно, что дйствительно страшно страдала отъ разлуки съ единственной дочерью.

— Но теперь… теперь,— продолжала она, увлекаясь рачью любящей матери:— c’est autre chose, ты взрослая, une femme marie, и мы съ тобой можемъ быть друзьями — comme des amies, не правда ли?.. просто какъ товарищи… Теперь я теб нужне, какъ мать, какъ другъ… Мое присутствіе около тебя необходимо… Assez!— ршила я, довольно!— j’ai une fille, она зоветъ меня въ себ!

Слова эти задли самыя больныя струны одиноко страдающаго сердца бдной Ненси, взбудоражили все, что лежало на дн ея истерзанной души. Она не почувствовала ихъ фальши, и, припавъ къ плечу матери тихо, жалостно заплакала.

— Mon enfant chrie, tu pleures?— воскликнула Сусанна.— Tu es malheureuse?

Ненси вздрогнула, закрыла лицо руками и, всхлипывая, убжала въ себ.

И въ первый разъ въ жизни ей захотлось материнской близости. Теперь, когда она такъ одинока, когда она не въ силахъ ни разобраться въ сложныхъ, запутанныхъ обстоятельствахъ, ни уяснить себ, куда идти, что длать — теперь, когда душа ея изнемогала отъ тоски и горя — какъ всепрощающій, какъ врный другъ, теперь ей была нужна мать. Съ этой минуты установилась невидимая, но дорогая сердцу Ненси связь между нею и матерью. Ненси не замчала ни искусно подкрашенныхъ щекъ Сусанны, ни ея фальшиваго слащаваго тона — она создала въ своей душ какой-то совсмъ иной обликъ и носилась съ нимъ, и леляла его. Страстное желаніе высказаться съ каждымъ днемъ охватывало ее все сильне и сильне, точно она ждала для себя спасенія въ этой исповди.

И вотъ, наконецъ, минута наступила.

Какъ-то вечеромъ, ложась спать, Ненси, сгорая отъ стыда и муки, поврила матери тайну своего изболвшаго сердца.

Об он находились въ розовой спальн Ненси. Сусанна, въ палевомъ пеньюар, обильно отдланномъ кружевами, сидла на маленькомъ уютномъ диван. Она задумчиво покуривала папироску и, съ наслажденіемъ выпуская колечки дыма изъ своего пухлаго рта, разсянно слушала взволнованную рчь сидящей возл нея дочери.

— Зачмъ это? Зачмъ?— воскликнула, въ неудержимой тревог, блдная, вся дрожащая Ненси:— я хочу знать — зачмъ?

— Зачмъ? Oh, pauvre enfant, tu es trop jeune!

— Точно надвинулось что-то… и нтъ силъ сдвинуть!..— глухо сказала Ненси.— Камень!.. камень!..

Она безпомощно упала головой на столъ.

— О, Боже мой, какъ все это просто!..— съ легкой улыбкой произнесла Сусанна, продолжая любоваться дымомъ своей папироски.

— Просто?— Ненси быстро подняла голову.— Она устремила на мать внимательные, жаждущіе отвта, лихорадочные глаза.

— Конечно! Ты только напрасно осложняешь жизнь!.. Ты можешь мн довриться: я мать, я твой другъ! Все это очень, очень просто, поврь мн!..

— Просто!..— съ горечью, убитымъ голосомъ проговорила Ненси:— а мн такъ больно!.. Зачмъ же, если просто?..

Сусанна улыбнулась.

— Ты женщина — une femme marie, ты понимаешь… Темпераментъ!

— Просто?— соображала Ненси, какъ бы не слыша этихъ словъ:— и бабушка… та тоже… просто…

— Ну, grand’ maman — другое дло, та вчно была романтична, романы — ея слабость… а я смотрю на жизнь какъ должно, трезво… Ты понимаешь…

Чувственные глаза Сусанны слегка подернулись влагой.

— Ты понимаешь: un homme dj g — pour une jeune femme — вдь это море наслажденія… Вотъ намъ — другое дло,— усмхнулась она загадочно,— когда приходитъ бабье лто… Ты понимаешь? О, тогда il faut de la jeunesse!..

Съ ужасомъ отпрянула Ненси отъ этой откровенной въ своемъ цинизм женщины… Точно сразу что-то оборвалось въ ея душ. Она стала сейчасъ же поспшно раздваться и бросилась въ постель.

— Tu dors dj?— раздался надъ нею сладкій голосъ Сусанны, и Ненси почувствовала нжное прикосновеніе ея руки. А Ненси, оставшись одна, долго неудержимо рыдала…

XVII.

Фыркая и отбрасывая рыхлый снгъ, подкатили кони въ рзвому крылечку охотничьяго домика.

Все было уже приготовлено въ пріему гостей гостепріимнымъ хозяиномъ: въ гобеленовой комнат ихъ ожидалъ роскошно сервированный обденный столъ. Поваръ былъ присланъ съ утра. Въ вазахъ стояли рдкія еще для времени года розы. Запахъ тонкихъ духовъ носился въ воздух. Благоухали и столовая, и стильная спальня, и маленькій зимній садъ, гд съ духами смшивался свжій ароматъ растеній.

Войновскій, не безъ самолюбивой гордости, выслушивалъ похвалы своему поэтическому уголку. Онъ самодовольно улыбался, и его волоокіе глаза свтились веселымъ блескомъ.

Пигмаліоновъ увивался возл Ненси, топорща особенно усердно на этотъ разъ свои тараканьи рыжіе усы.

Ненси было скучно. Ей было тяжело и обидно, и ей казалось, что вс это видятъ, замчаютъ, и не понимала она, какъ онъ могъ это допустить… И не было ему ни больно, ни стыдно, а даже весело?

— Зачмъ мы пріхали сюда?— спросила она его шопотомъ съ тономъ упрека.

— Я такъ привыкъ… я люблю… Я каждый годъ устраиваю пикники,— отвтилъ онъ съ безпечной, радостной улыбкой.

Въ ожиданіи обда, Сусанна расположилась на большомъ диван и, нюхая красную розу, слушала, съ хохотомъ, анекдоты игриваго свойства, передаваемые довольно откровенно Эсперомъ Михайловичемъ.

Вс чувствовали себя какъ дома.

— Не ревнуй, глупая мышка!— проговорилъ Войновскій, проходя мимо спальни, гд сидла, въ большомъ кресл, грустная Ненси:— вдь здсь обыкновенно бывалъ цлый цвтникъ дамъ, а теперь видишь: только ты и твоя мать.

Онъ пошелъ къ повару — поторопить его. Когда онъ возвращался, Ненси продолжала сидть въ той же поз и съ тми же грустными глазами.

— Ну… ну!..— онъ ласково потрепалъ ее по щечк:— ты знаешь, я не люблю обычныхъ женскихъ сценъ… Будь умница, не надо сентиментовъ!..

Обильная закуска, горячій бульонъ, янтарная, великолпная осетрина, шофруа изъ перепеловъ, l’asperge du Nord въ замороженныхъ, ледяныхъ, сверкающихъ блескомъ настоящаго хрусталя, формахъ, синій огонь пылающаго плям-пуддинга, дорогія французскія вина, холодное шампанское — все это вызывало еще боле веселое настроеніе у собравшагося общества.

Предложенныя, во время кофе, радушнымъ хозяиномъ гаванскія сигары пріятно щекотали нервы своимъ душистымъ ароматомъ.

Огромный, изъ разноцвтныхъ стеколъ, съ выпуклыми фигурами, фонарь фантастически пестрилъ комнату, причудливо играя синими, красными, зелеными бликами на лицахъ.

Казалось, что духъ Бахуса виталъ въ этомъ роскошномъ уголк и радовался и поощрялъ въ веселью своихъ новйшихъ поклонниковъ.

Уже немного опьянвшіе Пигмаліоновъ и Увренный отважно налегли на ликеры, спаивая юнаго Сильфидова и бленькаго Крача, неизвстно какимъ образомъ залученнаго въ эту компанію.

Сильфидовъ изо всхъ силъ старался поддержать честь браваго офицера, опорожняя рюмку за рюмкой и громко, глупо, безъ всякой причины смялся, Крачъ имлъ унылый видъ, его маленькіе посоловлые глазки усиленно моргали.

Войновскій и Сусанна пропали неизвстно куда. На Ненси никто почти не обращалъ вниманія, и она была этому рада. Съ той минуты, какъ голоса пріхавшихъ раздались въ стнахъ охотничьяго домика, ей казалось, что стны эти точно обнажились, и все тайное сдлалось явнымъ: и стулья, и столы, и диваны разсказывали о позорно-сладкихъ и мучительныхъ часахъ, проведенныхъ ею здсь. Чувство паническаго ужаса охватило ее. Она ршила незамтно исчезнуть.

Увлеченные ликеромъ мужчины съ интересомъ слушали циничные анекдоты изъ устъ Эспера Михайловича, который, надо отдать ему справедливость, удивительно ловко затушевывалъ черезчуръ откровенныя подробности, стсняясь присутствіемъ Ненси въ комнат.

Она встала и, быстро миновавъ спальню, вошла въ коридоръ, съ примыкающими къ нему ванной и зимнимъ садомъ. А вслдъ за нею раздался сейчасъ же громкій взрывъ хохота почувствовавшихъ себя на свобод, мужчинъ. И громче всхъ хохоталъ самъ Эсперъ Михайловичъ, окончившій, по уход Ненси, особенно эффектно свой сальный анекдотъ.

— Не разсуждай — люби!..— донесся до слуха Ненси страстный, слишкомъ ей хорошо знакомый шопотъ Войновскаго.

Она, вся вздрогнувъ, остановилась. Дверь въ зимній садъ была полуоткрыта.

— И мать, и дочь!.. Это немножко очень сильно,— засмялась Сусанна.

Новый взрывъ хохота изъ столовой покрылъ своимъ шумомъ отвтъ Войновскаго.

Ненси стояла въ оцпенніи, боясь пошелохнуться, боясь малйшимъ шорохомъ обнаружить свое присутствіе, а ей казалось, что она кричитъ громко, на весь міръ, какъ безумная…

…Вдругъ точно молотомъ ударило ее по голов:

— Вонъ! вонъ! вонъ!..

Она стремглавъ бросилась черезъ кабинетъ въ переднюю, кое-какъ дрожащими руками надла шапочку, накинула ротонду и выбжала на крыльцо.

Какъ въ чаду вскочила она въ сани и приказала кучеру везти себя домой.

Когда они пріхали, она велла ему вернуться въ домикъ за матерью.

— Смотри же, вспоминай меня дорогой!— сказала она неизвстно зачмъ.

На что приземистый, черноволосый Филиппъ любезно снялъ шапку и, тряхнувъ кудрями, отвтилъ:

— Рады стараться… Помилуйте, какъ забыть… ваши слуги!

Когда тройка, позвякивая колокольчикомъ, отъхала и скрылась въ темнот, Ненси сдлалось страшно. Вернуться домой ей представлялось невозможнымъ. Она спустилась со ступенекъ подъзда, подняла высоко воротникъ ротонды и перешла на другую сторону улицы.

Въ комнат бабушки горлъ огонь. Ненси ршила вернуться домой, когда онъ будетъ погашенъ. Она знала, что не выдержитъ, и какъ только увидитъ Марью Львовну,— разскажетъ ей все. А при одной этой мысли ее охватилъ страхъ: она вспомнила одинъ свой разговоръ съ бабушкой наканун сочельника, вспомнила отвты старухи…

— Нтъ, нтъ! лучше не говорить, лучше уйти, уйти подальше.

Небо раскинулось широкимъ, необъятнымъ шатромъ надъ одиноко стоящей Ненси, а звзды свтлыми точками, мигая съ высоты, точно подсмивались надъ ея безпомощностью и горемъ. Ей не хотлось двигаться — она стояла какъ прикованная къ своему мсту. Снова блеснулъ огонекъ изъ окна бабушкиной комнаты… И представилось Ненси, будто огонь этотъ, все расширяясь и расширяясь, залилъ свтомъ все окно… весь домъ… яркимъ полымемъ раскинулся по небу… и померкли звзды, и стало небо огненнымъ… и сдлалось совсмъ свтло, какъ днемъ, только зловщимъ чернымъ пятномъ выдлялась ея фигура, прижавшаяся къ забору…

Она еще плотне закуталась въ свою ротонду и пошла быстрыми шагами, спасаясь отъ собственнаго призрака… Она свернула въ пустынные переулки и шла долго, безцльно, успокоивая себя механизмомъ ходьбы…

Когда она вернулась къ дому — огня уже не было въ комнат Марьи Львовны.

На звонокъ Ненси дверь отворила заспанная нянька.

— Барыня вернулась?— спросила Ненси отрывисто.

— Почиваютъ,— отвтила нянька, не разобравъ вопроса:— ждали, ждали и почивать легли, а мн сказали, чтобы дожидалась я васъ безпремнно…

— Да нтъ!.. Я спрашиваю: вернулась?.. вернулась?..

— О! да вы про мамашеньку? а мн и не вдомекъ!.. Нту еще, нту… А ихъ превосходительство все ждали, ждали и почивать легли.

Блдное лицо внучки и особенно сухой блескъ въ глазахъ смутили, поутру, Марью Львовну.

Сусанна явилась изъ своей комнаты только къ завтраку — напудренная, благоухающая. Она, по обыкновенію, приложилась къ рук матери и нжно поцловала дочь.

Ненси, едва скрывая отвращеніе, отвтила на этотъ поцлуй Іуды, и ей показалось лицо матери какимъ-то совершенно новымъ, незнакомымъ, точно увидала она его въ первый разъ, или за этимъ всмъ видимымъ было открыто только ея глазамъ другое — настоящее, никому, кром нея, неизвстное!

Не отрывая пытливаго взгляда, смотрла она на полныя, нсколько увядшія щеки, большіе изсиня-срые глаза, подъ круглыми темными бровями, на вздернутый носъ и пухлыя красныя губы.

— Куда ты такъ внезапно исчезла вчера?— спросила Сусанна, чувствовавшая себя не совсмъ пріятно подъ упорно-пристальнымъ взглядомъ дочери.— Мы вс такъ безпокоились, особенно Борисъ Сергевичъ… Нтъ, въ самомъ дл, что съ тобой случилось?

— Разв она ухала раньше?— удивилась Марья Львовна.

— Ну да… ну да…

— Мн нездоровилось,— сухо проговорила Ненси.

— Такъ что же ты не велла разбудить меня?

И бабушка укоризненно покачала головой.

‘Ахъ, да оставьте вы меня вс!.. вс!..’ — хотлось крикнуть Ненси, но, чтобы скрыть свое волненіе, она низко допустила голову надъ чашкою, и, чуть не обжигаясь, стала молча пить горячій кофе.

Марья Львовна хотя и привыкла къ своеволію и капризамъ избалованной внучки, тмъ не мене, съ безпокойствомъ слдила за ней.

Уйдя сейчасъ же въ свою спальню, Ненси заперлась на ключъ.

Часа въ три она услышала легкій, осторожный стукъ въ двери.

— Кто тамъ?

— Я.

Ненси нарочно переспросила, хотя знала, что это — Войновскій:

— Да кто же?

— Я… я!..

Она щелкнула ключомъ — и онъ вошелъ, свжій, веселый, жизнерадостный.

— Что, моя мышка, заперлась?— спросилъ онъ, взявъ ее за подбородокъ:— да и что съ тобою?..

Не столько обезпокоился, сколько удивился онъ, когда она, дрожащая и блдная, почти упала на диванъ.

— И вчера тоже… я такъ встревожился!

Кровь бросилась въ голову Ненси.

— Я бы хотла… поговорить…

Она съ трудомъ справлялась съ своимъ волненіемъ, ея голосъ прерывался и дрожалъ.

Лицо Войновскаго сразу нахмурилось, и онъ звнулъ.

— Ахъ, Боже мой, да что же случилось?— протянулъ онъ лниво, садясь въ кресло возл нея и точно приготовляясь къ чему-то томительно-скучному.

Ненси прямо взглянула ему въ лицо.

— Я знаю все.

Войновскій небрежно пожалъ плечами, не придавая серьезнаго значенія ея словамъ.

— Вы слышите ли? Все!.. Я тамъ была… въ то время… въ коридор!..

Онъ вскочилъ, какъ ужаленный, въ его глазахъ вспыхнула злоба и испугъ, но онъ быстро нашелся:

— Что же, я очень радъ!

Онъ засмялся холоднымъ, дланнымъ смхомъ.

— Вполн достойное возмездіе!.. Подслушивать, подсматривать… Какая гадость!.. Шпіонить… ловить!.. И по дломъ!.. и по дломъ, и по дломъ!…

Онъ заикался, захлебывался отъ нервной торопливости, онъ утратилъ свой обычный, рыцарски-благородный обликъ и походилъ на злого, но безсильнаго, пойманнаго въ засаду звря. И обвиненія посыпались за обвиненіями на голову ошеломленной Ненси, не ожидавшей такого исхода.

Онъ говорилъ о томъ, что женщины не умютъ быть счастливими, а только притязательны… и чтобы он всегда помнили свое мсто,— человкъ долженъ всячески отстаивать свою самостоятельность, что женщины и ограниченны, и тупы, и нужно ихъ обманывать, и этого он вполн достойны, потому что жаждутъ только подчинять себ, а не умютъ врить и любить.

Онъ много говорилъ еще обиднаго, несправедливаго, нелпаго и злого, подогрвая себя самъ собственными словами. И все, что онъ говорилъ въ эту минуту, такъ было далеко отъ того гимна о вчномъ счасть и любви, который еще такъ недавно бросилъ несчастную Ненси въ его объятія.

Ледяной холодъ смерти охватилъ все ея существо. Она почувствовала — точно подъ ея ногами топкое болото… все дальше и дальше засасываетъ оно ее въ свою вязкую грязь, и некуда уйти… и нтъ исхода… Погибель!..

Она стала защищаться, и, сама понимая всю слабость своихъ возраженій, при полномъ сознаніи его несправедливости и своей правоты,— говорила тоже обидныя, рзкія вещи, а чувствовала, что нужно говорить иначе и что-то совсмъ другое…

Выбившись изъ силъ, она залилась горькими, безпомощными слезами.

Ему стало и жаль ее, и отчасти стыдно за себя. Онъ взялъ ея холодную ручку и мягко, любовно началъ успокоивать.

— А все-таки не хорошо шпіонить…— сказалъ онъ тономъ добраго наставника.— Но Богъ съ тобой!.. Я не сержусь.

— Я не шпіонила!..

И съ страшной болью въ сердц, плача и задыхаясь, Ненси передала вс подробности нечаянно услышаннаго ею вчера разговора.

Онъ задумчиво гладилъ ее по волосамъ.

— Вотъ, видишь ли, крошка,— сказалъ онъ ласково, устремляя свои черные глаза куда-то въ пространство:— я всю мою жизнь искалъ женщину, кототорая съумла бы какъ должно Понять любовь и страсть… ‘Страсть’ и ‘любовь’ — надо понять различіе — нельзя ихъ смшивать вмст… Человка захватитъ, и онъ… самъ не свой — вотъ это страсть!.. Любовь — это… тамъ, глубоко… понимаешь, въ ндрахъ души… тамъ!.. И женщина должна понять: любовь — сама по себ, страсть — сама по себ… Если случится порывъ, влеченіе въ другой — это не есть измна!.. Нужно понять… Не простить — ты понимаешь, а какъ умная женщина — понять, такъ какъ вины тутъ нтъ вдь никакой!.. Вдь это тло, только тло, душа осталась тамъ — гд любишь… тамъ… Въ насъ два начала, два элемента — плоть и духъ…

— Духъ! Духъ! оттого и страсть должна быть также одухотворенная!— вспыхнула въ негодованіи Ненси.— Неправда, все неправда!.. Мы люди, люди, а не зври! Вдь, другой вы не скажете ‘страсть’, вы не скажете: ‘плоть’, вы будете говорить: ‘любовь’ — и лгать… Выскажете: ‘люблю’ — и солжете, вы потребуете и отъ нея этого злосчастнаго ‘люблю’… ‘люблю’… Зачмъ?

— Затмъ, что женщины не понимаютъ жизни.

— И о вчномъ, вчномъ, вчномъ, вы станете ей говорить — не правда ли?..

— Что-жъ! увлекаясь, человкъ преувеличиваетъ многое…

— А женщина должна ему врить?

— Должна? Зачмъ должна?.. Но если вритъ — то отлично… Вра пріятне неврія.

— А если посл будетъ больно?!..— съ волненіемъ вырвалось у Ненси.

— Это зависитъ отъ себя,— отвтилъ, не смущаясь, Войновскій.— Нужно умть стать выше предразсудковъ.

— Отличное существованіе!..— нервно смялась Ненси. — А женщина — та тоже: страсть къ одному, любовь — къ другому?

— Это не есть необходимость… Но если явилось влеченіе — тогда… пускай! Вдь еслибы съ тобою случилось что-нибудь подобное,— проговорилъ онъ торопливо,— я бы не сталъ отравлять жизнь неистовствами, я бы спокойно выждалъ минуту… и ты пришла бы ко мн опять!.. Нужно умть привязать въ себ, нуженъ извстный тактъ въ отношеніяхъ…

— Уйдите!..— сквозь стиснутые отъ душевной боли зубы простонала Ненси.

Онъ вышелъ безмолвно, даже не взглянувъ на нее.

И снова щелкнулъ ключъ въ дверяхъ спальни. Ненси цлый день не выходила изъ своей комнаты и отказалась обдать. Марья Львовна оскорбилась ея поведеніемъ.

Ухавшая посл завтрака, Сусанна явилась только въ ночи домой.

А Ненси то ходила взадъ и впередъ по комнат, мрачно сдвинувъ брови, то ложилась навзничь на кушетку и, закинувъ за голову руки, разсянно глядла вверхъ, постукивая нервно ногой объ ногу. Она чувствовала, что нужно что-то предпринять, а что — сама не знала, Одно было ей ясно: совершилось что-то до безобразія грязное, гнусное, вопіющее!

И не только личная обида мучила ее — нтъ, все лицемріе, ложь и разукрашенный развратъ окружающихъ ее людей, какъ страшная общая бда, камнемъ придавила ей грудь.

‘Любовь’ и ‘страсть’… ‘страсть’ и ‘любовь’?— пыталась она разобраться сама, найти связь и гармонію двухъ этихъ чувствъ. Она мыслила живыми образами, и сердцемъ чувствовала всю правду, но объяснить ее себ, облечь въ слово — была не въ силахъ.

— Какъ же это?..

Дрожь отвращенія пробжала по ея тлу. Негодованіе и жалость, и обида встали изъ глубины души.

— Такъ, значитъ, нтъ ничего!.. нтъ?.. и все неправда? И врить нельзя!— восклицала Ненси, ломая руки, тщетно ожидая отвта въ своей безсильной тоск.

И она горько, горько рыдала, оплакивая свою молодую, поруганную страсть, тоскуя объ утраченныхъ, хотя неясныхъ, но живущихъ въ душ, идеалахъ любви.

XVIII.

Такъ прошла недля. Ненси старалась избгать Войновскаго. Онъ принялъ относительно ея любезный, но нсколько оскорбленный тонъ. Лишь изрдка въ его бгло скользящихъ по ней взглядахъ загорался самодовольный огонь, а улыбка какъ бы говорила: ‘Ничего! перемелется — мука будетъ’.

Не понимая, въ чемъ дло, видя исключительно только нервное состояніе Ненси, Марья Львовна совершенно теряла голову, и, наконецъ, подумавъ, что Сусанна — все-таки мать обожаемой ею внучки, ршилась подлиться съ дочерью своею тревогой.

— Нтъ ничего удивительнаго!..— бойко разъясняла Сусанна.— Une jeune femme… а этотъ… я вдь знаю все,— и, какъ бы мимоходомъ, обронила она фразу: — ея герой… онъ старъ для нея…

‘Можетъ быть, она и права, эта ‘каботинка’!— подумала нсколько успокоившаяся Марья Львовна, но въ итог не совсмъ довольная своей откровенностью съ Сусанной…

— Родная, я къ вамъ съ просьбой,— такъ начала, влетть, дня два спустя, въ гостиную Гудауровой, безпокойная Ласточкина:— представьте, какое несчастіе! Эта противная кривляка совсмъ, наотрзъ, отказалась играть!.. Положимъ, она разстроена, даже собралась ухать, для успокоенія нервовъ, но такъ нельзя же подводить!.. Я просто въ отчаяніи!.. Я не ршаюсь просить сама вашу прелестную внучку, а вся надежда на васъ,— умоляла она Марью Львовну:— голубушка, спасите!

— Но какъ же я васъ спасу?.. Я для этой роли, кажется, уже немного устарла,— отшучивалась старуха,— а Ненси слишкомъ молода…

— Нтъ, нтъ, не вы… совсмъ другое!.. и пьеса другая… Спектакль идти долженъ, но дамъ интересныхъ у насъ нтъ совсмъ… Поймите мое положеніе! Одно спасеніе, чтобы Елена Сократовна была ‘гвоздемъ’ спектакля… Бояться ей нечего — я выбрала для нея чудную, подходящую роль молоденькой двушки, и пьеса превеселенькая, ее здсь любятъ — ‘Сорванецъ’… Я ужъ ршилась сама не играть въ главной пьес — поставлю для себя водевиль, въ конц… Спасите, родная! Умоляю!..

Она пыхтла и обмахивалась веромъ.

Марья Львовна пробжала въ главныхъ сценахъ роль двочки-‘сорванца’ — ей она очень понравилась. Она боялась только, что Ненси, никогда не игравшая, откажется, испугавшись размровъ и отвтственности роли.

Самой Ненси не было — она каталась.

— Я подожду ее,— объявила неугомонная Ласточкина.

— Ты знаешь, ch&egrave,re enfant, мы тебя атакуемъ!— встртила ввучку Марья Львовна, когда та, возвратясь, вошла въ гостиную:— мы дв союзныя державы,— указала она на Ласточкину, глаза которой съ мольбой были устремлены на Ненси,— и мы тебя атакуемъ!

Бабушка разсказала, въ чемъ дло. Ненси попросила дать ей прочесть пьесу.

— Прочтите, прочтите!.. Она коротенькая, а я подожду, пока вы прочтете… я подожду, подожду!— трещала Ласточкина.

Ненси не только не испугалась, а напротивъ, обрадовалась роли. Она съ жадностью ухватилась за мысль, что это дастъ ей возможность уйти отъ ея мучительнаго душевнаго состоянія.

И она сразу всецло окунулась въ лихорадочную сутолоку приготовленій къ спектаклю: учила роль, заставляла Марью Львовну, чтобы проврить выученное, спрашивать себя по нскольку разъ въ день, съ увлеченіемъ здила на репетиціи и по цлымъ часамъ совщалась съ бабушкой о костюмахъ.

Марья Львовна восхищалась ею и увряла, что у нея — талантъ, на репетиціяхъ вс ее хвалили, и Ласточкина захлебывалась отъ восторга, хотя тутъ же прибавляла:

— Боюсь, будутъ промахи, непремнно будутъ! Но она такъ молода и красива, и притомъ играетъ только въ первый разъ!..

Бабушка ожила. Она присутствовала на всхъ репетиціяхъ и готовилась поразить городъ богатствомъ и изяществомъ туалетовъ своей ‘enfant chrie’.

Нельманъ, въ качеств директора ‘Кружка’, въ помщенія котораго шли репетиціи (спектакль предполагался въ городскомъ театр), держалъ себя очень важно и былъ начальнически строгъ, устроивая постоянныя баталіи съ Ласточкиной изъ-за освщенія.

— Однако, cher,— пробовала разъ даже вмшаться Марья Львовна:— вы заставляете сидть всхъ въ темнот — суфлеръ едва читаетъ.

— Нельзя-съ, нельзя-съ!..— развелъ руками Нельманъ, причемъ лицо его выражало полную непреклонность:— я, какъ директоръ, защищаю интересы учрежденія.

— Но мы вамъ платимъ!— заявила Ласточкина.

— Не мн-съ — ‘Кружку’!.. Прошу не забывать!..

И только одинъ разъ, и то благодаря неотступной просьб Ненси, суровый директоръ смягчился, и любители не бродили въ потемкахъ, рискуя разбить себ лобъ или носъ о кулисы.

Игравшій роль генерала и режиссирующій, въ то же время, спектаклемъ, Эсперъ Михайловичъ, былъ необыкновенно гордъ своимъ положеніемъ.

Кто-то посовтовалъ-было пригласить одного изъ актеровъ городского театра, въ качеств режиссера.

— Нтъ, нтъ, нтъ!— закипятилась Ласточкина.— Тмъ и должны отличаться любительскіе спектакли, чтобы никто не училъ, чтобы въ нихъ не было ничего актерскаго… каждый играетъ, какъ уметъ. Среди насъ, наконецъ, столько опытныхъ… Я сама двадцать лтъ на сцен!..

Пигмаліоновъ мрачно и неотступно ходилъ за Ненси.

На генеральную репетицію явилась Сусанна. Ненси боялась прізда Войновскаго. Однако, онъ остался вренъ своему такту — его не было.

Ненси въ первой же сцен струсила и, спутавшись сама, сбила всхъ окружающихъ.

— Ахъ, какъ вы хорошо играете!— повторяла, обнимая ее въ уборной, дочь предводителя дворянства, тоненькая, хорошенькая, шепелявая барышня, игравшая одну изъ сестеръ. Она жадно ждала провала Ненси, считая роль ‘сорванца’ своей коронной ролью.

— Я говорила — будутъ промахи!— точно радовалась сбывшемуся предсказанію Ласточкина. — Ну, ничего, ничего!— успокоивала она юную дебютантку: — у насъ репетиція безплатная.

Ненси испытывала горькій, самолюбивый стыдъ и готова была плакать.

Въ антракт, передъ выходомъ, она увидла возл себя Пигмаліонова съ большой рюмкой мадеры въ рукахъ.

— Совтую,— и съ своимъ непоколебимо-мрачнымъ видомъ онъ протянулъ ей рюмку:— успокоитъ нервы!..

Ненси выпила залпомъ, подстрекаемая страхомъ и самолюбіемъ.

Отъ выпитаго ли вина, или просто отъ нервнаго задора, но Ненси, побдивъ свою трусость, побдила и собравшуюся на репетицію публику, преимущественно учениковъ среднихъ учебныхъ заведеній, шумно выразившихъ свой восторгъ аплодисментами.

— Вы завтра не будете робть?— спрашивала у Ненси изнывающая отъ злости предводительская дочка.— Вы знаете примту: если удается роль на репетиціи,— говорятъ, непремнно провалишь на спектакл.

Въ день спектакля, Ненси съ утра не находила себ мста отъ волненія. Ее даже не радовали разложенныя въ ея спальн и будуар прелестныя платья, надъ созданіемъ которыхъ такъ много потрудились он съ бабушкой, хотя роль требовала самыхъ простенькихъ туалетовъ.

— Я провалюсь, я провалюсь,— твердила она съ дтскимъ упорствомъ, выводившимъ изъ себя Марью Львовну.

— Ты провалиться не можешь — tu es la plus jolie…

— Нтъ, нтъ! провалюсь, провалюсь! Вотъ увидите!..

Она цлый день ничего не ла, и къ вечеру показалась даже Марь Львовн похудвшею.

— Вы себя положительно портите!— восклицала вечеромъ одвавшаяся съ Ненси въ одной уборной предводительская дочка.— Вамъ нужно больше румяниться, какъ можно больше!.. Позвольте, я вамъ сдлаю…— и она обильно наградила щечки Ненси румянами.

— Это не портитъ кожи?— съ тревогою освдомилась Марья Львовна.

Ее очень безпокоили косметики, въ полной безопасности которыхъ уврялъ парикмахеръ, а главное, ее возмущали грязь и пыль за кулисами и даже въ уборной, принадлежавшей оперной примадонн, и гд теперь одвалась Ненси.

— Все это ужасно портитъ кожу… и пыль везд…

— Позвольте, душечка, вы слишкомъ красны!— затараторила влетвшая въ уборную Ласточкина, въ свтло-сромъ шолковомъ плать и съ розеткой распорядительницы на правой сторон груди.— У меня рука ужъ навыкла… на-в-ы-кла…— сжавъ губы и откидывая ежеминутно голову, чтобы лучше видть, мазала она блилами по тонкимъ чертамъ лица Ненси.— Я гриммъ отлично изучила, отлично!

Но подъ искусными руками отлично изучившей гриммъ Ласточкиной хорошенькая Ненси превратилась чуть не въ урода: блое, красное лежало лепешками, носъ сдлался длиннымъ, широкія, черныя, какъ чернила, брови рзкими полосами тянулись по блому, какъ бумага, лбу…

Ласточкина была въ восторг отъ своего произведенія.

— Вы не смотрите, что отсюда рзко — оттуда будетъ только-только въ мру… театръ большой.

Но Марья Львовна прямо испугалась безобразнаго вида своей любимицы и не знала, что длать, такъ какъ въ искусств гримировки была совсмъ неопытна.

По счастію, въ уборную легкой сильфидой впорхнула Серафима Константиновна, тоже участвовавшая въ этомъ спектакл.

Увидя свою прелестную ‘Весну’ въ такомъ ужасномъ гримм, она иронически усмхнулась и, несмотря на энергичные протесты Ласточкиной, уничтожила всю ея художественную работу. Она сдлала Ненси совершенно блдной, сильно увеличивъ ея глаза, что придало всему лицу нсколько странное выраженіе, но сохранило его красоту.

— Courage, courage!— подбадривалъ Ненси преобразившійся въ генерала Эсперъ Михайловичъ.

— Совтую вамъ… какъ вчера… глоточекъ, другой,— тихо, но многозначительно шепнулъ точно пришитый къ хвосту Ненси Пигмаліоновъ.

Ненси не видла, не слышала, не понимала ничего — она была точно въ чаду. Сердце ея прыгало и замирало, ноги дрожали, подкашиваясь…

Большой залъ, съ уменьшеннымъ, сравнительно со сценой, свтомъ ошеломилъ ее. Однако, она не сробла, и не по вчерашнему — бойко повела свою роль, мило конфузясь, но не это трусости, а отъ новизны и непривычки.

Вдругъ, среди самой оживленной своей сцены, она внезапно остановилась, устремивъ въ одну точку испуганные глаза. Точка эта была лицо Войновскаго, скоре угаданное, чмъ увиднное Ненси въ полутьм широкаго зала. Но это было одью мгновенье. Какая-то дикая злость охватила все ея существо, а бсъ самолюбія зажегъ огнемъ ея глаза и рчи… Она почувствовала себя сильной на этихъ, стоящихъ выше всей остальной толпы, подмосткахъ, а главное — выше его.

Ее вызывали, ей хлопали, кричали… Самыя разнообразныя чувства волновали ей сердце, успхъ пьянилъ, исключительность переживаемыхъ минутъ какъ бы радовала…

Такое горячечное, полусознательное состояніе не покидало ее весь вечеръ: и тогда, когда выходила она на вызовы публики, и когда подали ей изъ оркестра — а Эсперъ Михайловичъ передалъ — огромную корзину розъ и блыхъ гіацинтовъ, и когда прикладывались въ ея ручкамъ восторженные поклонники, и когда гордая ея успхомъ бабушка, цлуя ее, шептала ей на ухо:

— Charmeuse et grand talent!

Все это пронеслось для Ненси въ какомъ-то смутномъ сн.

Посл спектакля ршено было хать ужинать въ Кружокъ. Ужинъ затяла Ласточкина, или, врне, ея мужъ.

Марья Львовна отказалась сопровождать Ненси. Она чувствовала себя очень уставшею. Ненси похала въ обществ Пигмаліонова. За время репетицій и спектакля, она привыкла къ нему, и ее даже стало забавлять его молчаливое, мрачное ухаживаніе.

Когда они пріхали въ ‘Кружокъ’ — вс были уже въ сбор, и Ласточкинъ изнывалъ, ожидая замшкавшуюся Ненси, изъ-за которой не садились за столъ.

Первое, что бросилось въ глаза Ненси, было лицо Сусанны, забравшейся тоже на ужинъ, а когда, посл закуски, обносили борщокъ, въ дверяхъ показался Войновскій.

Ненси едва не вскрикнула.

— Не пускайте… ко мн никого не пускайте!— прошептала она скороговоркой Пигмаліонову.

Онъ сейчасъ же занялъ свой стулъ. Сусанна сидла наискось отъ дочери и находилась, повидимому, въ самомъ веселомъ расположеніи духа, съ улыбкой устарвшей вакханки.

Войновскій занялъ мсто далеко на другомъ конц стола, возл тающей отъ восторга имть его своимъ кавалеромъ предводительской дочки, пріхавшей на ужинъ въ сопровожденіи какой-то замаринованной тетушки. Отецъ ея былъ въ отъзд, а мать, хронически больная женщина, не покидала своей квартиры.

Пигмаліоновъ усердно подливалъ вино въ стаканъ Ненси, и она не отказывалась — пила съ удовольствіемъ. Ей почему-то вспомнились слова Войновснаго, сказанныя въ ихъ первое, роковое свиданіе: ‘Ты не любишь вина — я научу тебя любитъ его’… И Ненси сегодня любила вино и даже понимала, что можно его пить, пить до тхъ поръ, пока не станетъ ‘все равно’. Да, ‘все равно’ — жить, умереть, страдать, блаженствовать, любить и ненавидть!..

Подъ общій шумъ и говоръ, Сусанна что-то говорила ей, черезъ столъ, потомъ засмялась и, до половины прикрывъ веромъ лицо, подмигнула лукаво въ сторону Пигмаліонова.

— Мн душно здсь,— сказала Ненси, вставъ съ мста.

За нею сейчасъ же послдовалъ ея кавалеръ. Минуя маленькую голубую гостиную, обставленную совсмъ по казенному, Ненси вошла въ темный залъ, освщенный только свтомъ, проникавшимъ изъ гостиной. Ненси опустилась на длинный, простночный диванъ, откинувъ голову назадъ, и закрыла глаза.

— Не обращайте на меня вниманія,— мн надо успокоиться.

Когда она вернулась въ столовую, тамъ было еще шумне и оживленне. Ужинъ приходилъ къ концу и наступало самое веселое, непринужденное время…

Ненси встртила задорный, точно поощряющій взглядъ матери, и вся затрепетала.

Между тмъ тосты сыпались за тостами, и больше всего пили за ея здоровье, прославляли ея талантъ, красоту, молодость…

Когда же вниманіе было отъ нея отвлечено тостами, направленными по адресу дйствующихъ лицъ спектакля, къ ней подошелъ, съ загадочной, нсколько робкой улыбкой и съ бокаломъ въ рук — Войновскій.

— Позвольте мн тоже выпить за ваше здоровье,— проговорилъ онъ почтительно.— Вы были сегодня прелестны, я искренно любовался вами.

Притронувшись слегка своимъ бокаломъ къ ея бокалу, онъ отошелъ. И Ненси стало такъ страшно, какъ страшно бываетъ маленькимъ дтямъ, когда нянька, среди чужихъ незнакомыхъ лицъ, оставитъ ихъ однихъ.

Да, все это чужое, страшное: и длинный столъ съ смятыми салфетками, опустошенными бутылками, съ остатками мороженаго на тарелкахъ, и красный Ласточкинъ, съ сіяющимъ лицомъ навшагося обжоры, и Серафима Константиновна, снизошедшая до вниманія къ полковнику Эрастову, и Ласточкина, и Сильфидовъ, и Сусанна, и Пигмаліоновъ, и… О, все это страшное, лишнее, ненужное, чужое!..

И она стала ждать, чтобы онъ снова скоре подошелъ къ ней.

Онъ угадалъ ея желаніе. При первой удобной минут онъ былъ уже около нея.

— Ты очаровательна сегодня,— проговорилъ онъ тихо, сразу переходя на ‘ты’.— Довольно упрямиться, довольно сердиться!..

— Зачмъ вы меня мучаете?— проговорила она едва слышно.

Они продолжали разговоръ въ полголоса.

— Я мучаю? Я?.. Это мило!.. Ты мучаешь… ты!.. Ты извела меня, я мста не нахожу — и я же, по твоему, виноватъ?!.. Когда я люблю тебя больше жизни!..

Она слушала его страстный полушопотъ, и ей казалось, что все окружающее уходитъ отъ нея куда-то далеко-далеко, и ничего нтъ, кром этихъ большихъ, черныхъ, полу-закрытыхъ, сжигающихъ ее глазъ и этого ласкающаго слухъ полушопота…

— Такъ ршено — сейчасъ я выйду, а ты, незамтно, уйди черезъ десять минутъ.

Она ничего не отвтила, однако, едва прошли десять минутъ — она уже была на подъзд, гд ее ожидалъ Войновскій.

…И вотъ опять очутилась Ненси въ причудливыхъ, красивыхъ стнахъ пріюта. Но только это была другая Ненси. Та — прежняя — въ полномъ незнаніи боялась и радовалась страсти, а эта — ничего не боялась и ничему не радовалась… Зачмъ она пришла сюда?.. Она пришла, какъ жалкій нищій въ свою убогую лачугу, гд все-таки было лучше, чмъ на холодной мостовой…

Но чмъ веселе и безпечне смотрлъ Войновскій, тмъ задумчиве становилась Ненси, и между ея тонкими бровями на бломраморномъ лбу залегла продольная морщинка.

Злоба преступника къ виновнику своего паденія, ненависть раба грызли ея душу, и къ этому примшивался малодушный, ребяческій страхъ: она и ненавидла, и боялась утратить этого человка, безотчетно торжествуя свою побду надъ нимъ.

— Ты длаешься женщиной… Изъ ребенка становишься львицей,— сказалъ ей Войновскій.

— А это разв хорошо?— спросила Ненси равнодушно.

— Еще бы!.. Мы съ тобой длаемся взрослыми. Мы начинаемъ входить въ жизнь!..

XIX.

Юрій писалъ все чаще и чаще, его письма выражали нетерпніе, онъ жаловался на экзамены, затягивающіе его пріздъ.

Ненси ожидала свиданія съ нимъ, уже безъ радостнаго ужаса, а спокойно, какъ что-то неминуемое и неизбжное.

Ршено было выхать въ деревню въ первому іюня, безъ Юрія.

Несмотря на холодность Марьи Львовны и почти нескрываемое презрніе со стороны дочери, Сусанна вовсе не думала ихъ покидать. Она превосходно проводила время съ юнымъ Сильфидовымъ и находила жизнь въ русскомъ большомъ город также не лишенной своеобразной прелести.

— Право, посл долгаго скитанія за границей, j’aime ma patrie,— сказала она Марь Львовн, сообщивъ при этомъ, что проведетъ съ ними мсяца полтора, въ деревн, а посл, если maman будетъ добра помочь ей — отправится въ Біаррицъ, такъ какъ les bains de mer ей необыкновенно полезны.

— Ты черезъ дв недли прізжай сюда подъ какимъ-нибудь предлогомъ… Ну, заказать платье… что-ли?.. А посл… меня звала погостить grand’maman въ деревню,— объявилъ Ненси Войновскій въ ихъ послднее свиданіе.

Эсперъ Михайловичъ ршилъ, что не можетъ отпустить безъ своей опеки дорогихъ сердцу друзей и въ самый день отъзда явился, съ утра, съ заграничнымъ небольшимъ чемоданомъ и пледомъ, стянутымъ въ ремняхъ.

Часы, проведенные въ вагон, прошли незамтно и весело въ общихъ разговорахъ.

На одной изъ маленькихъ станцій, Эсперъ Михайловичъ, замтивъ стоящій рядомъ, на пути, товарный поздъ, полный переселенцами,— крикнулъ изъ окошка:

— Куда дете, братцы?

— А нужду добывать!— шутливо откликнулся высокій, худощавый старикъ.

Въ единственное широкое отверстіе товарнаго вагона тснились женщины, съ грудными дтьми, и подростки, съ любопытствомъ глазвшіе на пассажировъ, мужики посолидне предпочитали лниво лежать въ темной глубин вагона.

— А онъ не безъ остроумія, этотъ русскій народъ,— сказалъ Эсперъ Михайловичъ, вспоминая отвтъ мужика, когда товарный поздъ медленно поползъ дальше.

На станціи, отъ которой имніе Марьи Львовны отстояло въ тридцати верстахъ, ожидали пріхавшіе удобные экипажи, нсколько стариннаго образца, и встртилъ самъ управляющій, Адольфъ Карловичъ. Онъ очень суетился, безтолково болтался между вещами и прислугой, и, забравъ наконецъ безчисленныя картонки со шляпами, помчался впередъ, чтобы встртить хозяевъ у воротъ ввреннаго его попеченію имнія.

— Не скажу, чтобы этотъ способъ передвиженія былъ мн особенно по вкусу, даже при извстномъ комфорт,— замтила Марья Львовна, когда экипажи двинулись въ путь.

Дорога, по которой они хали, не изобиловала красотами природы: однообразныя, безконечныя поля, кой-гд мелкій кустарникъ, низкорослое, корявое деревцо, овражекъ, съ пересохшимъ русломъ весенняго ручья и опять все та же безграничная, необозримая степь. Изрдка попадались то русскіе, то татарскіе поселки, такъ какъ населеніе въ этой полос Россіи было смшанное.

Солнце начинало сильно припекать, и путешественники ршили сдлать привалъ. Они остановились у самой крайней избы небольшой русской деревни. Изба стояла на вызд, и въ ней примыкалъ ровный, красивый лужокъ, недавно выкошенный, особенно пріятно ласкавшій главъ своею зеленью.

День былъ праздничный. По единственной деревенской улиц разгуливали двушки и парни, сидли на завалинкахъ мужики и бабы. Нкоторые снимали шапки и кланялись при встрч съ сидящими въ экипажахъ. Путешественники вошли въ избу напиться чаю.

Изба была просторная и раздлена на-двое ситцевой занавской, но пахло въ ней чмъ-то кислымъ. Изъ-за занавски раздавался жалобный пискъ, похожій на мяуканье больного котенка. Мужикъ досталъ большой, тусклый, нечищенный самоваръ и отправился съ нимъ въ сни. Въ растворенную дверь набралась цлая куча черноволосыхъ, русыхъ, блобрысыхъ, загорлыхъ ребятишекъ, а впереди всхъ вылзла хорошенькая, смуглая двочка, лтъ семи, съ туго заплетенными косичками и большими, глубокими голубыми глазами.

— Elle est bien gentille, cette petite mignonne,— воскликнула Сусанна.— Поди сюда, поди сюда!..— звала она двочку.

Та не двигалась. Сусанна сама подошла въ ней вынула изъ своего шолковаго, висящаго на рук, ридикюля шоколадную, обернутую въ свинецъ, конфекту и протянула ребенку:

— Вотъ возьми!

Двочка точно испугалась и, помотавъ головенкой, быстро спряталась въ толпу ребятишекъ.

— Mais tout—fait sauvage,— проговорила съ сожалніемъ Сусанна.

Когда Марья Львовна и Ненси вышли на улицу, чтобы садиться въ экипажъ, глазамъ ихъ открылась умилительная картина: по лужайк, прилегавшей къ изб, рзво бгала Сусана и ее догонялъ запыхавшійся Эсперъ Михайловичъ.

— Однако, надо усмирить ихъ!— разсердились Марья Львовна. Она послала за дочерью и ея веселымъ кавалеромъ. Господа услись въ экипажи. Въ толп, тснившейся у избы, опять нкоторые сняли шапки.

— Прощайте, милые, прощайте!..— привтливо кивала головой Сусанна.— Ah, que j’aime le peuple, la campagne!.. c’est si joli!..— воскликнула она, когда экипажи двинулись въ путь.

XX.

— Ну вотъ, моя крошка, мы и въ нашемъ родномъ гнзд!— говорила вечеромъ Марья Львовна, укладывая, какъ въ доброе старое время, Ненси въ постель.

Ненси спала неспокойно, поутру отправилась въ садъ, обошла вс дорожки, постояла задумчиво въ своемъ любимомъ бельведер, блыя колонны котораго еще боле потрескались и облупились, машинально потрогала перекинувшуюся черезъ балюстраду втку старой чахлой сирени, скупо покрытую цвтами, зашла и въ рощу, но… въ обрыву пойти не ршилась.

Юрія ждали въ 12-му іюня. Ненси цлые дни проводила въ старомъ саду, въ самыхъ заглохшихъ его закоулкахъ, умышленно стараясь избгать встрчъ съ Сусанной и Эсперомъ Михайловичемъ, видимо чувствовавшими себя превосходно на лон русской природы.

— Я возрождаюсь здсь, положительнымъ образомъ возрождаюсь!— восклицалъ Эсперъ Михайловичъ, моложаво пожимая своими худыми плечами.

Сусанна, напротивъ, имла томный видъ и была мечтательно молчалива.

Бабушка сидла за длами, провряя счета, а по вечерамъ играла въ карты.

Заглянувъ въ библіотеку, Ненси попыталась-было читать, но едва одолла и страницу. Совсмъ что-то необычное творилось въ ея душ. Былъ ли то страхъ передъ свиданіемъ съ мужемъ, или тоска по отсутствующемъ Войновскомъ? Нтъ! что-то не вылившееся въ ясную, опредленную форму мучило ее, какая-то разорванность мыслей и чувствъ — всего существа. Точно взяли и разорвали ее на тысячу кусковъ, и отъ безсильнаго стреиленія соединить ихъ вмст, собрать снова въ одно цлое — испытывала она непріятное, тягучее чувство…

День прізда наступилъ. Ненси овладлъ малодушный страхъ, и на вокзалъ она не похала, ссылаясь на нездоровье.

Встрча была неловкая, странная… И они оба смутились.

Но обаяніе лта, родной природы, чудныхъ воспоминаній любви — заставили его скоро позабыть непріятное ощущеніе первой минуты. А она? Она съ каждымъ днемъ все становилась нжне и нжне… и въ ласкахъ его старалась найти для себя забвеніе, уйти отъ себя самой. Казалось, снова воскресла весна ихъ любви. Они читали, гуляли вмст по деревн, заходили въ избы, гд онъ подолгу засиживался, бесдуя со старыми пріятелями своего дтства.

Они возвращались веселые и радостные, строя планы будущаго, оглашая рощу молодыми голосами…

Но чмъ ближе подходилъ роковой день, назначенный Войновскимъ, тмъ тревожне, порывисте становилась Ненси.

Она объявила мужу о своемъ отъзд наканун этого дня, улыбаясь натянутой, виноватой улыбкой.

— Какъ же ты подешь одна?— восиротивился онъ.— Я поду съ тобой.

— Нтъ, нтъ, нтъ! Меня это только стснитъ… Мн нужно… къ портних… разныя неинтересныя дла… я буду торопиться, и… все выйдетъ нехорошо.

Онъ удивился, но не настаивалъ.

Ненси ухала одна.

Въ город она вела себя невозможно: отравила Войновскому всю сладость ожидаемаго съ нею свиданія, и видя передъ собой ея постоянно испуганное лицо и вчныя слезы, онъ поспшилъ проводить ее, раньше опредленнаго часа, назадъ въ деревню.

Молчаливая, угрюмая, она заставила не на шутку встревожиться Юрія.

— Да что съ тобой?.. На теб лица нтъ…

— Лицо есть, да только фальшивое,— отвтила она рзко.

А на утро сама повела его въ обрыву.

— Знаешь ли, зачмъ я повела тебя сюда?— спросила она вызывающимъ тономъ.

Изумленный Юрій молчалъ.

— А чтобы сказать теб, что ты можешь меня сейчасъ сбросить съ обрыва и убить, если хочешь.

— Ты съ ума сошла!— остановилъ ее возмущенный Юрій.

— Нтъ… слушай меня!.. Я теб хочу сказать… теб… теб — слышишь?.. потому что здсь, на этомъ самомъ мст, я была другою возл тебя!.. Ты знаешь, что я длала весь этотъ годъ? Знаешь?..

И она разсказала ему все… Глаза ея горли сухимъ блескомъ, голосъ былъ жесткій. Она была безпощадна къ себ, и чмъ больше раскрывала подробностей, тмъ чувствовала большее удовлетвореніе.

При первыхъ же словахъ ужаснаго покаянія, Юрій хотть крикнуть:— ‘не надо! довольно!’ — но она такъ упорно, съ такой злобной настойчивостью и нервной силой продолжала свою исповдь, что остановить ее не было возможности. Какъ потокъ, прорвавшій плотину, рчь ея неслась каскадомъ, ничего не щадя, все сокрушая на пути.

— Видишь, какая я низкая!.. и я не могу иначе… Онъ позоветъ, и я опять… пойду къ нему, опять!— шептала она съ болзненной злобой, дойдя въ своемъ разсказ до исторіи съ матерью и возобновленнаго сближенія съ Войновскимъ.

Возл нея раздалось глухое, сдержанное рыданіе. Это плакалъ Юрій, припавъ головой на тотъ самый камень, гд между ними былъ заключенъ союзъ ихъ молодой любви.

— А-а-а!.. Боже мой!— простонала Ненси. — Не надо!.. возьми, размозжи мою голову… но не надо!..

Юрій поднялъ заплаканное лицо. Глаза его стали совершенно темными и точно ушли куда-то дальше въ глубь…

Наступило томительное, тяжелое молчаніе.

— Такъ что же длать?— беззвучно проговорила Ненси.

Втеръ шелестилъ листвой деревьевъ, а ихъ втки, сплетаясь, точно сообщали другъ другу о только-что слышанной, печальной и страшной исповди, и точно сожалли и оплакивали… и, покачиваясь, недоумвали… Внизу, на дн обрыва, играя мелкимъ щебнемъ, любовно журчалъ ручей.

— Что же длать?— повторила Ненси.

Вихрь въ эту минуту порывомъ налетлъ на деревья и промчался дальше. И снова все смолкло, только по прежнему колебались втви да тихо-тихо трепетали листья.

— Что же длать?— раздался въ третій разъ тотъ же тоскливо-упорный вопросъ.

— Не знаю,— едва слышно прошепталъ Юрій.

Онъ всталъ и пошелъ медленно, не оглядываясь, самъ не понимая, зачмъ, куда идетъ.

— Не знаешь…— повторила почти безсознательно Ненси.

Она, шатаясь, подошла къ краю обрыва. Страшная внезапная мысль, какъ молнія, освтила ея сознаніе:

— Минута — и всему конецъ!

Вдругъ сильныя руки схватили ее сзади… Юрій, по странному предчувствію, обернулся и сразу бросился въ обрыву.

Почти безчувственную перенесъ онъ Ненси на камень.

— Ненси,— сказалъ онъ ей, когда она очнулась:— все будетъ хорошо!.. Ты слышишь?.. Не знаю самъ я, какъ… Мн надо разобраться… все это вдругъ… Но… будетъ… хорошо!..

Его голосъ звучалъ ршительно, хотя рчь обрывалась, а лвой рукой онъ держался за грудь, точно боясь, что сердце дйствительно разорветъ ее.

XXI.

И настали для Юрія черные, трудные дни — дни смятенія, тоски, негодованія. Онъ возмущался не только бабушкой, считая ее причиною всхъ золъ, не только потерявшей нравственный обликъ Сусанною и романтично-развратнымъ Войновскимъ, не только ими всми, этими забывшими и стыдъ, и честь людьми — онъ возмущался самой Ненси, потому что считалъ ее чистой сердцемъ и сильной духомъ. Но всякій разъ, когда негодованіе на нее закипало въ груди, на смну являлось чувство мучительной жалости и состраданія и какая-то неясная для него самого ршимость пожертвовать собою.

Такъ же, какъ въ то прошедшее время, передъ своимъ отъздомъ въ консерваторію, онъ по цлымъ днямъ уходилъ въ лсъ и одинъ, совсмъ одинъ, переживалъ тяжелую, сложную борьбу мыслей и чувствъ. Жизнь въ этомъ дом его тяготила, но онъ зналъ, что теперь уйти еще нельзя.

Ненси понимала остроту его душевнаго состоянія, подъ предлогомъ болзни Муси, у которой рзались коренные зубы, она устроила свою спальню возл дтской ребенка. Зловщее что-то витало въ стнахъ роскошнаго барскаго дома.

Не замчали, или просто не хотли этого знать, лишь Сусанна да Эсперъ Михайловичъ, боле чмъ когда-нибудь считавшіе жизнь вчнымъ праздникомъ въ этомъ мір, лучшемъ изъ міровъ.

Но Марья Львовна зорко слдила за событіями и, хотя не могла знать всего, но предполагала, что Юрій — единственная причина странной неурядицы, и съ каждымъ днемъ сильне ненавидла его.

Отъздъ Сусанны, а вслдъ за этимъ пріздъ Войновскаго нсколько разсяли мрачное настроеніе Марьи Львовны. Она надялась, что теперь Ненси, можетъ быть, воспрянетъ духомъ и все пойдетъ по иному.

‘Все-таки, il est bien beau encore’,— думала она о Bofiновсвомъ.

Наталья едоровна чуяла, что съ сыномъ творится что-то неладное, но недоумвала, съ какой стороны подойти къ щекотливому вопросу. Юрій вообще былъ скрытенъ, а тамъ, гд дло касалось его сердечныхъ движеній,— прятался, какъ улитка, отъ всякаго посторонняго вторженія, не длая въ такихъ случаяхъ исключенія даже и для матери.

— Вы не находите, что этотъ grand artiste,— злобно проговорила Марья Львовна, бесдуя съ Войновскимъ,— отравляетъ всмъ намъ существованіе… Я, право, очень бы хотла развода.

— О, нтъ!.. Онъ очень милый молодой человкъ, немного странный только,— заступился Войновскій.

Однако самъ онъ тоже обращался не такъ уже свободно съ Юріемъ, какъ прежде, и даже какъ бы избгалъ его, хотя Ненси не обмолвилась ни словомъ о страшной сцен у обрыва.

По прізд Войновскаго, Юрій встртился съ нимъ за обдомъ. Непонятное, дикое желаніе овладло имъ въ первую минуту: подойти къ этому старому красавцу и ударить его по лицу, при всхъ. Онъ едва сдержалъ свой безобразный порывъ.

‘Не этимъ же ршать такой вопросъ’,— подумалъ онъ, сгорая отъ внутренняго за себя стыда.

Ршительная минута, однако, пришла — онъ это понялъ, но какъ она разршится — было для него, попрежнему, неясно. И новое, досел неизвданное имъ чувство, острое и злое, змей обвилось вокругъ сердца и жгло его и жалило. То была ревность.

Вс чувствовали себя тяжело. Бываетъ такъ иногда передъ грозой: сгущенный воздухъ какъ-то странно давитъ грудь и что-то безпричинное, но неотступное волнуетъ и тревожитъ.

— Ты знаешь, я разсказала ему все!— сообщила Ненси Войновскому, гуляя съ нимъ по тнистымъ дорожкамъ стариннаго сада.

Онъ весь вспыхнулъ и разсердился.

— Удивительное дло, какъ люди любятъ осложнять свою жизнь!.. Все шло прекрасно… хорошо…

— Ахъ, ты находишь, что хорошо?

— Конечно!.. Такъ нтъ — надо запутать, осложнить!.. Удивительная способность!— пожалъ онъ сердито плечами.— Ну, что же длать теперь?.. Что?..

А Ненси испытывала злорадное, мстительное чувство при вид его замшательства.

— Поразительная нелпость!.. Изъ самаго обыденнаго дла устроить цлую исторію!..

Весь день онъ былъ видимо разстроенъ и за обдомъ ничего почти не лъ. Ночь тоже провелъ отвратительно.

— Чортъ знаетъ, какое безтолковое положеніе!— волновался онъ, ходя по большому кабинету покойнаго мужа Марьи Львовны, куда его помстили.

Онъ вспоминалъ свою жизнь, вс мимолетныя и боле продолжительныя связи. Никогда ничего подобнаго съ нимъ не случалось. Все такъ бывало просто, естественно.

— Положительно, народились кавіе-то выродки, психопатическіе и нелпые!— негодовалъ онъ и досадовалъ, и раскаивался въ своемъ увлеченіи Ненси.

Онъ безповоротно ршилъ завтра же ухать.

— Если она такъ любитъ бури и скандалы — пускай распутываетъ сама эту путаницу.

Поутру онъ всталъ рано, но, несмотря на смутную внутреннюю тревогу, какъ всегда, занялся самымъ тщательнымъ образомъ своимъ туалетомъ. Освженный холоднымъ душистымъ умываньемъ, съ подвитыми, надушенными усами, онъ собирался уже приняться за укладываніе своего чемодана, какъ былъ внезапно непріятно пораженъ появленіемъ Юрія въ кабинет.

— Я пришелъ вамъ сказать,— началъ отрывисто Юрій, глядя въ упоръ на него срыми, скорбными глазами:— сказать… или предложить… Нтъ! я пришелъ объявить вамъ, что я даю жен моей свободу… И если вы порядочный человкъ… если вы честный — вы женитесь на ней.

Войновскій растерянно указалъ Юрію на стулъ, по другую сторону письменнаго стола.

— Благодарю,— сухо уклонился Юрій отъ любезнаго приглашенія.

И они стояли другъ противъ друга, за большимъ стариннымъ краснаго дерева, съ бронэой, столомъ — оба блдные, оба дрожащіе…

Изъ открытаго окна, на середину комнаты, задвая столъ, искрясь въ бронз массивныхъ подсвчниковъ, падалъ широкой косой солнечный столбъ, а въ немъ, точно въ плавномъ ритмическомъ танц, кружились миріады пыльныхъ точекъ. Он играли, перегоняли другъ друга, волнообразно качались…

Глаза Юрія смотрли строго. Взглядъ Войновскаго выражалъ ненависть и нескрываемое презрніе.

— Такъ вотъ я вамъ объявляю мое ршеніе!..— сказалъ Юрій, и голосъ его, какъ металлъ, зловще гулко прозвучалъ въ стнахъ высокой комнаты.

— Позвольте!..— Войновскій постарался насколько возможно овладть собою.— Я вамъ, кажется, не далъ ни повода, ни права говорить со мною такимъ образомъ.

— Повода? Нтъ… А право?.. Вы понимаете сами мое право… Вдь вы же сдлали ее несчастной, сбили съ пути, лишили покоя, семьи!.. Отдайте же ей свою жизнь!.. Или жизнь эта дороже совсти и чести?..

— Вы, молодой человкъ, слишкомъ злоупотребляете этимъ словомъ,— произнесъ, съ натянутой улыбкой, блдный какъ полотно Войновскій.— Но вы слишкомъ взволнованы, и я не принимаю вашихъ словъ серьезно.

— Напрасно не принимаете!— вспылилъ Юрій.

— Позвольте, дайте мн докончить. Во-первыхъ, я ничего не отнималъ у особы, о которой вы говорите… лучшимъ доказательствомъ чему служитъ эта сцена: вы объясняетесь со мною какъ оскорбленный мужъ…

— Не мужъ, а человкъ, защищающій другого.

— Ну человкъ!.. во всякомъ случа — близкій… А вы говорите, что я что-то отнимаю, разрушаю…

— Покой вы отняли!..— гнвно воскликнулъ Юрій:— вы понимаете?.. спокойную совсть!.. А что вы дали? Что,— кром обиды и позора!.. Такъ искупите же свою вину — я вамъ даю возможность.

— Такого злодя надо бжать, а не предлагать ему жениться.

Высокій лобъ Войновскаго покрылся красными пятнами.

— Честь — понятіе условное,— произвесъ онъ какъ-то неестественно громко, и въ его бархатномъ голос появились необычайныя визгливыя ноты.— Да и въ длахъ любви… при чемъ тутъ честь?

Юрій замеръ и впился жадными глазами въ это красивое, но ставшее плоскимъ и жалкимъ, въ своемъ испуг, лицо.

Его рука, съ тонкими пальцами, опираясь на спинку стула, вздрагивала при каждомъ слов Войновскаго, точно отъ нривосеовенія электрическаго тока. Его неожиданное молчаніе раздражало и злило еще больше Войновсваго.

— Мы только идемъ женщинамъ на встрчу. И въ данномъ случа,— проговорилъ онъ съ особенной злобой:— я только отвчалъ… я…

Косой солнечный столбъ дрогнулъ и весь всколыхнулся. Миріады пыльныхъ точекъ потеряли плавность ритма и, прерванныя въ своемъ волнообразномъ круженіи, смшались, завертлись въ хаос дикой, необузданной пляски.

Войновскій лежалъ на полу, и тутъ же, въ нсколькихъ вершкахъ отъ его блднаго лица, валялся тяжелый бронзовый подсвчникъ.

‘Что это?.. Что это?!. Дйствительность или мучительный бредъ’?

Ужасъ леденилъ сознаніе Юрія.

Кровь текла изъ раны на виск и медленно скатывалась на полъ по мертвому лицу.

Кровавая тонкая змйка предательски подползла къ самымъ ногамъ Юрія.

Онъ выбжалъ въ смежную комнату и закричалъ дикимъ, не своимъ голосомъ.

— Я — убійца!!!…

И снова онъ пересталъ помнить, понимать…

XXII.

Ненси, несмотря на вс доводы Марьи Львовны, за границу не похала. Он поселились въ небольшой, наскоро нанятой квартир въ город, вывезя изъ старой только необходимое.

И часто, часто, по вечерамъ, здила она одна въ шарабан на окраину города, къ блой, высокой тюрьм, гд содержался Юрій. Дальше темной лентой вилась дорога и тонула въ туманной дали, еще дальше, узкой каймой вдоль синяго неба чернла опушка лса.

Ненси нервно поворачивала лошадь, спасаясь отъ страшныхъ воспоминаній.

Въ новой маленькой квартир никого не принимали, за исключеніемъ неизмннаго Эспера Михайловича. Но ни онъ, ни Марья Львовна не смли заикнуться Ненси ни о ‘дл’, ни о ея внутреннемъ состояніи.

Совсмъ не религіозная, Марья Львовна теперь цлыми часами простаивала передъ стариннымъ фамильнымъ кіотомъ. Она не молилась, а просто недоумвала передъ безсиліемъ своего нравственнаго банкротства и, движимая чувствомъ самосохраненія, искала, безъ вры, въ молитв опоры.

— Бабушка!— какъ-то сказала Ненси:— я не могу… т.-е. не умю… или не смю, что-ли, просить… Ему, можетъ быть, худо тамъ… Такъ нельзя ли, чтобы облегчить… ты създи…

Марья Львовна, скрпя сердце, поборовъ свою гордость и злобу противъ ненавистнаго ей Юрія, отправилась просить за него Пигмаліонова.

Прокуроръ встртилъ Марью Львовну оффиціально, какъ простую просительницу. Онъ не вабылъ всхъ своихъ неудачъ въ ухаживаньи за Ненси и питалъ самыя злобныя чувства къ ней. Однако онъ сухо и сдержанно, но все-же общалъ старух, ‘въ предлахъ законнаго положенія вещей’, исполнить ея просьбу.

Послдствіемъ этого разговора было то, что совершенно неожиданно для Юрія его перевели въ лазаретъ.

Тамъ каждый день сталъ навщать его фельдшеръ — маленькій, бритый брюнетъ, косой на одинъ глазъ — и разъ въ недлю докторъ, безпристрастно и неизмнно задававшій лнивымъ голосомъ все одни и т же вопросы.

Фельдшеръ любилъ, обойдя больныхъ, отвести душу съ ‘интеллигентомъ ‘.

Свиданій съ Ненси у Юрія не было, а съ матерью они были такъ тяжелы, что онъ невольно радовался, когда истекала законная четверть часа и наставало прощаніе. Наружно бодрая, Наталья едоровна старалась всегда подбодрить и сына, но именно эта-то напускная бодрость раздражала и угнетала его еще больше: хотя благородная, но все-таки фальшь! И хотлось ему не разъ рзко и прямо высказать это, но другая благородная фальшь, вытекающая изъ боязни обидть, сдерживала его порывы.

Такимъ образомъ отбывались, какъ обязанность, эти свиданія и обоюдно не приносили ничего, кром тяжелаго, неудовлетвореннаго чувства.

Не подозрвая всей истины, Наталья едоровна искала причину этого печальнаго явленія только во вншней грустной обстановк и мирилась съ этимъ какъ съ неизбжнымъ.

Временами Юрію такъ хотлось уйти — не отъ четырехъ желтыхъ стнъ его камеры,— какъ ни странно, но он ему даже нравились,— а отъ своего прошлаго, отъ своихъ воспоминаній, отъ всего, что было связано съ его внутреннимъ ‘я’. Желаніе это бывало до того острымъ, что хотлось удариться головой объ одну изъ этихъ четырехъ стнъ, чтобы уничтожить все старое и найти другое, можетъ быть еще худшее, но другое.

Тогда особенно благотворны были посщенія косого фельдшера.

Смущенный и встревоженный стоялъ иногда Юрій, по уход фельдшера, посреди камеры. Всколыхнулись какія-то, точно заснувшія мысли, и жгучее желаніе пойти искать — но не потерявшейся правды, а чего-то новаго, чему нтъ еще имени на человческомъ язык — охватило сердце Юрія. Ему стало вдругъ какъ-то ясно, что правды искать нечего, что правда и безъ того живетъ во всемъ живомъ, но что другое должно явиться людямъ — и это не правда и не любовь,— а что-то огромное, вмщающее въ себ и любовь, и правду. Онъ подыскивалъ слово, чтобы опредлить, но не могъ. Какая-то жалость, мучительная и необъяснимая въ своей причин, шевелилась въ груди и рвалась оттуда на волю. И захотлось ему идти изъ края въ край, идти долго и кликнуть кличъ, чтобы вс пришли и объяснили ему или сами прониклись этой жалостью.

Всегда и раньше еще ему часто казалось, что оболочка, вншнее, слова, а иногда и поступки совсмъ идутъ врознь съ внутренней жизнью души… Бывало такъ, что онъ глядлъ и не видлъ этого вншняго, точно слетала оболочка — кожа и мускулы,— оставалось передъ нимъ одно только чужое сердце, прозрачное какъ стекло, онъ слышалъ тогда одни слова, а за ними явственно, изъ глубины чужого прозрачнаго сердца доносились до его слуха совсмъ, совсмъ другія. Онъ страдалъ, мучился этимъ разногласіемъ, онъ не зналъ, какъ разбить, какъ уничтожить ненужную, возмутительную фальшь. И теперь, въ настоящую минуту, здсь, среди стнъ, гд томились длинные, скучные дни жертвы этой роковой фальши, онъ чувствовалъ ее еще больше, каждымъ своимъ первомъ.

— Душа ребенка…— произнесъ онъ громко, движимый охватившимъ его желаніемъ говорить,— душа ребенка… всегда одна… и у всхъ… Пусть это вотъ… обидчикъ… ненавистникъ… убійца!..

Онъ вдругъ остановился. Лицо его исказилось испугомъ, и онъ зарыдалъ судорожнымъ, сдавленнымъ рыданіемъ — одними звуками, безъ слезъ. Да! Онъ — убійца, онъ — артистъ, съ тонкой организаціей души, онъ — способный къ проникновенію, онъ — умющій видть невидимое, онъ — простой, обыденный убійца!..

— Убійца!.. убійца!..— повторялъ онъ, злобно стиснувъ зубы.

Съ этого дня онъ особенно жадно сталъ ожидать суда.

Со страхомъ и тайной надеждой ждала этого дня и Ненси.

— Какъ мн жить?.. Какъ мн жить… если приговорятъ?..— спрашивала она себя съ ужасомъ, стараясь, впрочемъ, не врить въ мрачный исходъ.

— Бабушка, ты понимаешь… если… приговоръ…— ршилась она, было, только разъ какъ-то начать, и не могла продолжать дальше.

Уже наступалъ конецъ апрля, когда назначено было засданіе суда. Въ воздух чувствовалась весна, но погода стояла пасмурная, все время дожди,— однако это не помшало отборной и неотборной публик наполнить биткомъ большой, помстительный залъ мстнаго окружного суда.

— Я всегда ждала подобнаго конца!.. всегда, всегда!..— захлебывалась отъ восторга Ласточкина, упиваясь своимъ предвидніемъ.

Серафима Ивановна, сидвшая возл нея, въ первомъ ряду, только презрительно пожала узкими плечами, и, отвернувшись, стала разсматривать публику въ свой длинный черепаховый лорнетъ. Бленькій Крачъ чувствовалъ себя почему-то неловко и сконфуженно то моргалъ, то опускалъ глаза.

Раздалось, наконецъ, обычное: ‘судъ идетъ’!

Пигмаліоновъ былъ оживленъ, ожидая сраженія съ пріхавшей защищать, по приглашенію Натальи едоровны, столичною знаменитостью.

Ввели подсудимаго.

— А, знаете, онъ недуренъ! Даже красивъ!..— трещала Ласточкина, обмахиваясь своимъ веромъ.

— Онъ больше чмъ красивъ,— сухо подтвердила Серафима Ивановна.

Однако разговоръ пришлось превратить — началось чтеніе обвинительнаго акта.

Прізжая знаменитость — столичный адвокатъ, нсколько рисуясь, съ равнодушнымъ видомъ оглядывалъ залъ.

Наталья едоровна сидла въ самомъ послднемъ ряду. На Юрія смотрть она не смла, боясь за свои нервы.

Ненси и Марья Львовна отсутствовали.

Пигмаліоновъ произнесъ громовую рчь, желчно доказывая испорченность подсудимаго, причемъ не безъ яда задлъ и Ненси. Тутъ было все: и боязнь за колебаніе основъ христіанскаго ученія, и страхъ за нравственный упадокъ въ обществ, и просьба охранять свято законъ, и воззваніе къ совсти присяжныхъ, и строгое имъ предписаніе не расплываться въ слащавой чувствительности…

— Вы пришли судить,— вы помните: судить,— торжественно заключилъ онъ обвиненіе,— судить, а не благотворить.

Всталъ столичный левъ. Онъ началъ говорить тихо, отрывисто, будто взволнованно, поминутно отирая лобъ платкомъ и отпивая маленькими глотками воду изъ стоящаго возл стакана. По мр наростанія рчи повышался тонъ и голосъ, ораторъ видимо себя взвинчивалъ, и послднія фразы почти прокричалъ повелительно и властно. Онъ дышалъ тяжело, лобъ его дйствительно покрылся потомъ.

Когда предсдатель обратился къ Юрію, глаза публики впились въ красивое, измученное лицо подсудимаго.

Судъ утомилъ его, лицо осунулось и пожелтло, а по угламъ губъ пробгали нервныя судороги, но онъ отвтилъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ:

— Я виновенъ. Прошу законной кары.

Весь залъ, какъ одна грудь, точно вздохнулъ печальнымъ, разочарованнымъ вздохомъ.

Присяжные ушли. Залъ замеръ въ напряженномъ ожиданіи: отрывистое чье-то слово… восклицаніе… чей-то шопотъ… кто-то заспорилъ и — снова молчаніе.

Присяжные вынесли оправдательный вердиктъ. И опять, какъ изъ одной груди, вырвался радостный, громкій вздохъ облегченія.

Смясь и плача, въ одно и то же время, бросилась Наталья едоровна въ сыну:

— Мой! мой! мой! мой!— твердила она одно только слово, смачивая слезами и осыпая поцлуями его волосы, лицо, руки…

XXIII.

На другой день, въ гостинниц, гд остановилась Наталья едоровна, состоялось свиданіе между Юріемъ и Ненси. Мать оставила ихъ вдвоемъ.

Они долго сидли молча, съ опущенными внизъ глазами, боясь поднять ихъ. Имъ было страшно. Ему казалось, что вотъ, за этимъ немного похудвшимъ, но прекраснымъ лицомъ, стоитъ знакомый призракъ высокаго, блднаго человка, съ темными глазами… Вдали, какъ бы въ туман, большая комната, залитая свтомъ, краснаго дерева столъ, косой снопъ солнечныхъ лучей, играющія въ немъ пыльныя точки…

Юрій едва сдержалъ готовый вырваться изъ груди стонъ и крпко стиснулъ руки, такъ что хрустнули пальцы.

— Такъ вотъ,— минуту спустя, сказалъ онъ глухо:— намъ надо начинать жизнь снова…

Онъ остановился, не зная, что говорить дальше. Она его не прерывала, продолжая сидть съ опущенными глазами. Стало тихо. Среди упорной жуткой тишины громко бился маятникъ о стнки металлическаго будильника. Они прислушивались къ этому назойливому, трепетному звуку, и имъ казалось, что это ихъ собственныя сердца такъ безнадежно, такъ тревожно бьются о крпкій металлъ.

— Такъ вотъ,— началъ онъ снова,— у насъ есть дочь… такъ вотъ я… я предлагаю… если конечно… поселиться въ деревн… такъ можно хорошо… и если… я готовъ всю жизнь… т.-е. если вы можете простить… забыть…

Это ‘вы,’ сказанное имъ, вызвало краску на его лиц, и онъ добавилъ уже почти шопотомъ:

— Конечно, все зависитъ отъ васъ.

Но онъ тутъ же, сейчасъ же понялъ, что самъ ни забыть, ни простить — не можетъ. Непріязненное чувство противъ нея и отчасти противъ себя заставило его злобно сдвинуть густыя брови.

Она ршилась поднять глаза. Испуганная его недружелюбнымъ взглядомъ, она тоже вспыхнула. Она почувствовала, что иначе смотрть онъ не можетъ, ей стало больно невыносимо, почти физически. Не зная, какъ и почему — точно это были не ея, а чужія слова,— вся внутренно дрожа отъ волненія, она произнесла тихо и печально:

— Нтъ. Я очень благодарна… но нельзя…

Онъ вздрогнулъ отъ звука ея голоса, прозвенвшаго погребальнымъ звономъ среди тяжелой тишины, хотлъ возразить, убдить, просить — и не могъ.

Все, о чемъ думалось ему въ длинные одинокіе дни, въ темныя, тоскливыя ночи заключенія,— все, что онъ собирался сказать ей при свиданіи, мечты о будущей совмстной жизни и мягкое любовное, всепрощающее отношеніе, и надежды вернуть прежнее счастье — все это куда-то исчезло, потонуло въ душевной боли, въ корн которой лежало злое, мстительное чувство, и онъ не могъ его ни уничтожить, ни побдить. Еслибы онъ въ силахъ былъ разобраться въ себ въ эту минуту, онъ понялъ бы, что въ немъ говорятъ: ревность оскорбленнаго мужчины къ прошлому,— и потеря вры въ будущемъ, и страшное, безотчетное сознаніе своей неправоты. Ему тяжело было присутствіе Ненси, тяжело и непріятно. Онъ зналъ, что ей тоже больно невыносимо, онъ зналъ, что боль эта въ немъ и въ — ней неизсякаемая, неивлечимая, вчная.

‘Да что же это? Довольно!’ — хотлъ онъ крикнуть, а ей хотлось плакать громко, громко, такъ, чтобы не слышать ничего, кром собственнаго плача.

— Относительно ребенка,— едва проговорила она, глотая слезы…— Такъ относительно ребенка надо ршить… Я… посл…

— Какъ угодно: я не насилую, не тороплю…

И оба они сразу почувствовали холодъ смерти вокругъ себя и въ себ.

Въ груди у обоихъ вдругъ образовалась какая-то мучительная пустота, и между ними все выше и выше росла, поднималась невидимая, но ясно ощутимая стна. Она хоронила прошедшее, заслоняла будущее, сокрушала настоящее.

Злое чувство еще больше охватило Юрія. Куда двалась безмрная нжность, что жила въ немъ до злополучнаго свиданія? И вотъ она, эта женщина, здсь, передъ нимъ, блдная, ожидающая. Онъ пытался улыбнуться, взглянуть ласково, и чувствовалъ, какъ нехорошая, недобрая улыбка кривитъ его губы, глаза противъ воли не могутъ остановиться на миломъ когда-то и теперь все еще миломъ лиц, а смотрятъ въ сторону сердито и угрюмо. Но почему? Онъ самъ этого не зналъ, а побороть себя не могъ. Пусть всякое ей счастье, радость, успхъ въ жизни, но только дальше, дальше отъ нея!.. Ея глаза, лицо, волосы, голосъ, движенія — все раздражало его.

Она смотрла какъ подстрленная птица. Испугъ, надежда, отчаяніе горли въ ея лучистыхъ глазахъ. Ей хотлось уловить его взглядъ, задержать его хоть на минуту. Ей казалось, что разъ это случится — рухнетъ страшная стна, и какое-то высшее откровеніе освтитъ ихъ разумъ и сдлаетъ яснымъ что-то для нихъ теперь недосягаемое, неизвстное.

Но онъ упорно продолжалъ смотрть куда-то мимо, точно въ комнат не было еще другого живого лица. Красивые срые глаза его стали почти черными и своимъ мрачнымъ огнемъ напоминали глаза безумца. Стна становилась все несокрушиме, пустота — все безнадежне. Они сидли другъ противъ друга, какъ два непримиримыхъ врага. Ихъ мертвая любовь была безсильна.

Ненси встала и быстро, безшумно вышла изъ комнаты.

Онъ продолжалъ сидть неподвижно. Ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на лиц, только глаза стали будто еще темне и по блднымъ, исхудалымъ щекамъ тихо скатились дв крупныя слезы. Съ болзненнымъ напряженіемъ слушалъ онъ упорный тикъ-такъ маятника въ будильник. Минуты летли, а съ ними все дальше и дальше уносились воспоминанія, тревоги, муки, радости, мечты…

Ступивъ на тротуаръ освщенной электричествомъ улицы, Ненси очнулась и опустила вуаль на заплаканное лицо. Она стала подвигаться въ дому, выбирая самыя безлюдныя улицы. Втеръ дулъ ей на встрчу, освжая пылающія щеки, и холодилъ грудь. На душ у нея было такъ, какъ бываетъ, когда возвращаешься съ похоронъ милаго, близкаго человка, но только еще безотрадне. Ни заволоченнаго гроба, ни земляной насыпи, ни надгробнаго пнія, ни рыданій! Лишь въ глубин души зіяла черная, глубокая могила, ни для кого не видимая, но тмъ еще боле страшная.

Ненси потерялась въ хаос чего-то безформеннаго и безконечнаго: уныніе, безпомощность, полная прострація чувствъ и мыслей и въ то же время сознаніе неизбжнаго, непреоборимаго въ этомъ безформенномъ и безконечномъ.

— Должно бы такъ быть, но нтъ — такъ не будетъ! Но почему же такъ не будетъ, когда должно?— тоскливо спрашивала Ненси.

— Должно, но не будетъ!— отвчалъ неумолимый внутренній голосъ.

Вернувшись домой, Ненси крикнула подъ дверьми бабушкиной комнаты:

— Не безпокойся, все устроилось отлично. Я ложусь спать — у меня голова болитъ. Завтра разскажу все.

Пройдя прямо въ себ, она заперлась на ключъ. Выдвинувъ ящикъ письменнаго стола, она вынула оттуда пачку перевязанныхъ лентой писемъ. Медленно и задумчиво перебирала она листы, исписанные широкимъ, размашистымъ почеркомъ. Медленно скатывались слезы, упадали на бумагу и, смшанныя съ чернилами, расплывались на бумаг причудливыми узорами. Окончивъ чтеніе, Ненси подошла въ небольшому камину, бросила письма и подожгла ихъ. Она бросила ихъ съ такимъ ощущеніемъ, какъ бросаютъ землю на крышку поставленнаго въ могилу гроба, чтобы звенящій звукъ ударившейся земли какъ бы подтвердилъ, что кончено все. Когда, судорожно вспыхнувъ, погасъ послдній язычокъ синеватаго пламени, и отъ дорогихъ воспоминаній осталась только маленькая кучка черно-сраго пепла, Ненси вернулась къ столу и написала:

‘Я погубила вашего сына. Вы имете право ненавидть меня. Но еслибы вы знали, какъ я сама себя ненавижу и до чего я глубоко несчастна… Я нахожусь теперь какъ бы на высокой гор, земля подо мною осыпается, и мн, все равно, не удержаться. Я не могу разобраться ни въ томъ, что во мн, ни въ томъ, что вокругъ меня. Я знаю, что все это не такъ, а какъ надо — не знаю… Все это, впрочемъ, не важно. Нужно ршить вопросъ съ моею дочерью. Какъ я могу кого-нибудь воспитывать? Я — сорная трава, которая только можетъ мшать. Зачмъ мшать здоровому, прекрасному цвтку?.. Сегодня вашъ сынъ великодушно предложилъ мн начать новую совмстную жизнь, но мы оба сразу почувствовали, что это невозможно, и я сказала ему — ‘нтъ’, а онъ не настаивалъ… Возьмите мою дочь,— это необходимо, чтобы спасти ее. Я знаю — забыть нельзя горе, какое я посяла въ вашей семь, но неужели ненависть, или отвращеніе, или презрніе во мн могутъ отразиться на маленькой, ни въ чемъ неповинной двочк, такъ трагически вступающей въ жизнь? Нтъ, я знаю — вы ее спасете, и обливъ ея матери не омрачитъ вашей любви къ невинному ребенку. Прощайте и простите.— Ненси’.

XXIV.

Запечатавъ письмо, Ненси разбудила горничную, приказавъ ей тотчасъ же опустить его въ ящикъ. Затмъ она прошла въ дтскую.

Ребенокъ крпко спалъ въ своей блой съ переплетомъ кроватк. Ручки раскинулись поверхъ розоваго атласнаго одяла, вьющіеся блокурые спутавшіеся волосы спустились на лобъ, щеки разгорлись.

Ненси сла возл кроватки. Ребенокъ засмялся во сн.

Изъ противоположнаго угла доносился храпъ толстой няньки. Передъ большимъ образомъ Спасителя, мигая, теплилась лампада.

Ненси грустно смотрла на продолжавшаго улыбаться во сн ребенка.

— Неужели и ты не избгнешь общаго проклятія?.. И тебя будутъ также искать и радоваться твоей погибели? И теб это будетъ нравиться, и ты будешь сама добиваться и съ опаленными крыльями снова и снова летть на огонь?..

Она съ тоской смотрла на разгорвшееся пухлое личико. Ребенокъ все улыбался. Вдругъ маленькій лобикъ наморщился, вокругъ губъ образовались складки, и раздался громкій жалобный плачъ.

Нянька, кряхтя, встала съ постели, приподняла ребенка и перевернула его на бокъ.

Ненси нагнулась, чтобы поцловать ребенка, но онъ безпокойно замоталъ головой. Ненси ушла.

Она чувствовала страшную усталость. Съ блаженствомъ улеглась она въ постель и забылась. Но сонъ ея былъ тревоженъ.

Ненси то видла себя дущей по желзной дорог, внезапно вдругъ останавливался поздъ, она въ тревог выскакивала изъ вагона, изломанные рельсы безпорядочно валялись по земл, но паровозъ поворачивалъ въ сторону, длинный поздъ, дымясь и гремя цпями, съ пронзительнымъ свистомъ, проносился дальше… А Ненси стояла одна, брошенная посреди пути въ ужас и отчаяніи, не зная, что длать… Она кричала, плакала, звала на помощь — протяжный свистъ лишь былъ ей отвтомъ, да клубы разорваннаго дыма, какъ бы дразня, летали въ воздух.

— Ой, нтъ!.. Спасите!.. Не могу больше!.. не могу!..— сквозь сонъ стонетъ Ненси и просыпается.

Комната съ закрытыми ставнями напоминала гробъ. Непроницаемая мгла — и ничего больше. Ненси ршилась не спать, боясь новыхъ сновидній. Еще не оправясь отъ испуга, смотрла она, широко раскрывъ глаза, въ плотную, похожую ва черный покровъ, тьму…

И вдругъ изъ этой тьмы поплыли на нее неясныя, точно сотканныя изъ благо тумана, виднія… Сначала безформенныя, причудливыя, какъ клубы дыма, они принимали все боле и боле опредленныя очертанія: вотъ руки… головы… глаза… человческія лица…

Ненси, приподнявшись на локоть, смотрла съ ужасомъ и любопытствомъ.

Ихъ было много… безъ счета… Молодые… старые… безусые… бородатые… красивые… безобразные… Они плыли со всхъ сторонъ… Они вс были непохожи другъ на друга, лишь взглядъ былъ одинъ и тотъ же — похотливый, жадный, торжествующій взглядъ… Черные томные глаза съ поволокой блеснули близко, у самаго лица Ненси… Она узнала ихъ… былъ тутъ, онъ протягивалъ къ ней руки, а за нимъ — весь сонмъ блыхъ видній…

— Уйдите!!..— вн себя вскрикнула Ненси, упадая на подушки.

Она боялась пошевельнуться. Она чувствовала, что еще здсь… все равно, котя убитый… Онъ, а за нимъ они… Убитъ одинъ… а ихъ… ихъ много…

Она замерла, застыла въ ужас, но ея мозгъ, разгоряченный и больной, работалъ непрерывно.

‘Все это страшно просто, enfant chrie’,— выплыло откуда-то, изъ глубокихъ ндръ сознанія. И Ненси поняла,— поняла и содрогнулась.

— Да, это просто… Просто и страшно!

Ненси вскочила. Сквозь щели ставень уже пробивался свтъ. Неодтая, съ распущенными, взбитыми волосами, съ воспаленными, широко раскрытыми глазами, бросилась она въ комнату бабушки.

Марья Львовна еще спала. Шумъ распахнувшейся двери разбудилъ ее. Она вся встрепенулась и съ испугомъ смотрла на Ненси.

Освщенная мигающимъ желтоватымъ пламенемъ лампадки и черезъ ставни пробивающимся разсвтомъ, блдная, съ безумнымъ, лихорадочнымъ взглядомъ, Ненси была страшна. Она шла прямо въ постели, какъ грозный ангелъ мести…

— Бабушка… я… тебя проклинаю!..— произнесла она злобнымъ шопотомъ, почти задыхаясь.

Марья Львовна вздрогнула и приподнялась въ недоумніи.

— Я проклинаю тебя… слышишь?..

— Ты съ ума сошла?

— Я проклинаю тебя!..

— Mais tu es folle…

— Зачмъ ты отравила меня?.. Ты и вс вы?..

— Enfant chrie… enfant chrie…— могла только проговорить Марья Львовна.

Ненси опустилась на колни возл кровати и, закинувъ за голову обнаженныя блыя руки, смотрла злобно и такъ неотрывно, точно хотла сжечь своимъ взглядомъ несчастную, растерявшуюся старуху.

— Ты радовалась… ты наслаждалась… вамъ всмъ было весело… А я… я ненавижу — ты пойми — я мучусь… я страдаю… слышишь?.. Зачмъ вы отравили меня?

Слова вылетали изъ ея тяжело дышущей груди, сопровождаемыя громкими придыханіями, голосъ былъ хриплый, будто чужой.

Вдругъ, въ глубин расширенныхъ, горячечныхъ зрачковъ вспыхнулъ еще боле мрачный огонь, точно увидла она передъ собою что-то новое и ужасное.

— Сумасшедшая!— успла только крикнуть Марья Львовна, порываясь встать.

Ненси была уже вощл туалетнаго стола. Въ ея рукахъ сверкнуло что-то блестящее, и прежде чмъ успла опомниться помертввшая отъ ужаса бабушка,— густыя пряди ея волосъ, скользнувъ по обнаженнымъ плечамъ, легли у ея ногъ, а сама она бросилась въ свою комнату.

Марья Львовна не понимала, сонъ это или дйствительность?

Она ршилась наказать равнодушіемъ непокорнаго, злого ребенка. Но гнвъ ея продолжался недолго. Она быстро одлась и побрела въ комнату Ненси.

Марья Львовна сама теперь была похожа на привидніе. Въ этотъ короткій часъ она, казалось, состарилась сразу на нсколько лтъ.

На полу, возл постели, лежала Ненси въ глубокомъ обморок. Испугъ Марьи Львовны былъ такъ великъ, что она не въ силахъ была позвать кого-нибудь на помощь.

Наконецъ, мало-по-малу, придя въ себя и убдись, что это только обморокъ, Марья Львовна нсколько успокоилась.

— Никто… никого… я… я сама… одна,— было первою ея мыслью.

Долго Марья Львовна не могла справиться съ волненіемъ, но когда вышла изъ комнаты Ненси, лицо ея уже было спокойно, и она твердымъ, ровнымъ голосомъ отдала приказаніе — послать за докторомъ.

Прибывшій тотчасъ же докторъ ничего не сказалъ опредленнаго, найдя острое горячечное состояніе исключительно на нервной почв.

Едва ухалъ докторъ, какъ доложили о прізд Натальи едоровны.

Марья Львовна вся вспыхнула отъ негодованія и велла отказать. Ей казалось немыслимымъ видть кого бы то ни было изъ тхъ, которые были причиной несчастій ея Ненси.

Горничная пришла снова, объявивъ, что ‘очень, очень нужно’, такъ какъ ‘барыня пріхали, вытребованныя по письму’.

— Я бы желала видть Ненси,— сказала Наталья едоровна, идя на встрчу появившейся въ гостиной Марь Львовн.

— Видть нельзя, и я попрошу васъ не безпокоить ее ни письмами, ни посщеніями,— рзко проговорила старуха, не подавая руки гость и не приглашая ее ссть.

Наталья едоровна сконфузилась. Не зная, какъ поступить, что сказать, она поспшно вынула письмо изъ ручного саквояжа и протянула его Марь Львовн. Та сдлала движеніе рукой, чтобы отстранить сложенный листъ, но, увидавъ почеркъ Ненси, схватила съ живостью письмо и, присвъ на первый попавшійся стулъ, принялась читать.

Письмо поразило ее. Ужасная ночь стала понятной. Въ большихъ черныхъ глазахъ блеснули слезы.

— Берите — на то ея воля,— проговорила она дрогнувшимъ голосомъ, возвращая письмо.

Лицо ея было печально и строго. Изъ спальни донесся легкій стонъ.

Марья Львовна поспшно встала и направилась къ дверямъ. Дойдя до нихъ, она вдругъ обернулась.

— Вы берете ея дочь,— сказала она медленно и протянула ей руку.

Наталья едоровна отвтила тмъ же… Было что-то торжественно-скорбное въ этомъ обоюдномъ пожатіи рукъ,— точно об эти женщины безмолвно заключили союзъ.

— Не оставляйте меня безъ извстій,— произнесла взволнованно Наталья едоровна.

Старуха наклоняла утвердительно голову, и он разстались.

Въ спальн былъ полусвтъ. Солнце пробивалось сквозь плотную матерію темныхъ сторъ и яркими бликами пестрило паркетъ. Ненси лежала въ полузабытьи, съ закрытыми глазами, губы ея шевелились, изъ нихъ изрдка вылетали безсвязныя, отрывистыя слова. Тонкія, блдныя руки лежали поверхъ одяла, кое-гд, по краямъ длинныхъ розовыхъ царапинъ темными крупинками запеклась кровь. Марья Львовна старалась не смотрть, и противъ воли не могла оторвать глазъ отъ этихъ блдныхъ, такъ безжалостно, такъ кощунственно изуродованныхъ рукъ. Она чувствовала какую-то свою огромную вину, но не могла найти ее. Она вспоминала прошлое, разбиралась во всхъ мелочахъ, и все-таки не могла найти. Ей было только жалко, мучительно жалко и больно безъ конца.

— Oh, quelle souffrance!— и она мысленно давала клятву окружить еще большей любовью, заботами, лаской, вниманіемъ, роскошью свою милую, бдную Ненси.

Ненси раскрыла вки. Мутный взоръ ея упорно и безцльно устремился на Марью Львовну. Но она не узнала бабушки, она была безъ сознанія.

А въ это время изъ дверей дома, навсегда отрывая отъ матери, уносили хорошенькую, веселую, нарядно одтую двочку. Она подпрыгивала на рукахъ у няньки и, громко чмокая маленькую, пухлую ладонь, посылала ручонкой воздушные поцлуи въ пространство…

XXV.

Поздъ мчался на всхъ парахъ. Уже давно прохали границу, миновали Торнъ, Бромбергъ, Крейцъ, Бюстринъ… Подъзжали въ Берлину.

Въ отдльномъ купэ перваго класса помщались дв дамы, обращавшія на себя еще въ Россіи вниманіе пассажировъ. Это были Ненси и изящная въ своей старости Марья Львовна.

Бабушка — бодрая, веселая, жизнерадостная — чувствовала себя счастливой. Самый воздухъ, едва перехали он границу, казался ей другимъ: онъ тоже былъ свободенъ, какъ он, а главное, Ненси — опять ея Ненси, неотъемлемая, нераздльная…

Он хали на-воды, куда послали Ненси доктора, для поправленія здоровья, а она была очень и серьезно больна, о чемъ не подозрвали ни сама она, ни бабушка.

Жизнь въ Виши, куда он пріхали, шла своимъ традиціоннымъ порядкомъ, установленнымъ почти одинаково на всхъ курортахъ. Въ казино гремла музыка, въ парк — нарядныя больныя дамы весело лечились и разомъ убивали двухъ зайцевъ: принимали ванны, пили цлебную воду изъ красивыхъ стаканчиковъ и, прогуливаясь съ изящными кавалерами, губили сердца намченныхъ жертвъ. На главныхъ улицахъ, въ богатыхъ отеляхъ жизнь кипла ключомъ. Казалось, что вс съхались сюда на безконечный, веселый пиръ, и только въ отдаленныхъ уголкахъ прелестнаго городка, гд пріютились боле ограниченные въ средствахъ, было тихо, и больные походили на дйствительно больныхъ.

Пріхавшіе сейчасъ же втянулись въ общій строй жизни. Оказалось много русскихъ. Завязались знакомства. Встртилы даже одну старую знакомую, пріятельницу Марьи Львовны — Юлію Поликарповну Зноеву. Теперь это былъ почти живой трупъ. Безъ ногъ — ее возили въ креслахъ,— высохшая, съ притянутой въ костямъ смуглой кожей, она была жалка. Но въ небольшихъ, выцвтшихъ карихъ глазахъ ея злобно и безпокойно горлъ страхъ опасенія за угасающую жизнь, и тмъ еще больше усиливалъ безпомощность убогой старухи.

При ней состояла некрасивая, огромнаго роста, атлетическаго сложенія, пожилая двица, Валентина Петровна Карасева — Валя, какъ называли ее сокращенно, что очень мало шло бъ огромному росту, огромнымъ рукамъ и крупнымъ чертамъ ея лица. Валя жила уже лтъ десять возл Юліи Поликарповны, сначала въ качеств компаньонки, а посл — garde-malade, и совершенно подчинила себ больную старуху, обращаясь съ ней властно, а подъ-часъ даже грубо. Та въ ней души не чаяла, на что Валя отвчала затаенной ненавистью и желаніемъ поскоре отдлаться отъ несносной обузы. Желаніе это сдлалось особенно нетерпливымъ съ тхъ поръ какъ Юлія Поликарповна написала духовное завщаніе, въ которомъ отказывала Вал все свое небольшое состояніе.

Марья Львовна, вмст съ Ненси, часто посщала старую пріятельницу. Разговоръ вертлся обыкновенно на воспоминаніяхъ о дняхъ блестящей молодости. Юлія Поликарповна была, въ свое время, очень хорошенькой и интересной женщиной.

Въ конц концовъ, все-таки больная возвращалась въ своей излюбленной тем — жалобамъ на докторовъ, не понимающихъ ея болзни.

— Послдній разъ прізжаю сюда, послдній!.. Совершенно безполезно…— раздражительно брюзжала она,— а? правду я говорю, Валя?

— Да,— слдовалъ лаконическій отвтъ.

— Они совершенно ничего не понимаютъ — не лечатъ, а залечиваютъ до смерти… а? Правду я говорю, Валя?.. Не хочу умирать… не хочу… Уду въ Россію и найму дачу въ Петергоф… Страшно люблю Петергофъ… Н-нтъ, довольно, не поддамся!.. а? правду я говорю, Валя?

— Да молчите, вамъ вредно… Помрете — такъ помрете, а будете живы — такъ будете… Нашли интересный разговоръ… веселый!..

— Ну, ну, хорошо…— и Юлія Поликарповна благодушно улыбалась во весь свой беззубый ротъ.— Любитъ меня это созданье ужасно,— указывала она пергаментнаго цвта, изсохшей рукой на Карасеву.— Всхъ хочетъ уврить въ своей суровости, а сердце — воскъ! а? правду говорю, Валя?

— Да отстаньте!..

— Бабушка, теб не странно, почему Юлія Поликарповна такъ любитъ жизнь? Мн кажется, она привыкла къ ней — слишкомъ долго жила,— обратилась какъ-то на прогулк Ненси къ Марь Львовн.

— Вс любятъ жизнь.

— Ты вришь въ будущую жизнь?.. А если нтъ — жизнь нужно ненавидть.

Марья Львовна стала въ тупикъ. Она знала изъ символа вры о ‘жизни будущаго вка’, но какъ-то никогда не задумывалась надъ этимъ, находя земное существованіе слишкомъ привлекательнымъ.

Он уже подошли къ отелю. Ненси чувствовала себя въ этотъ вечеръ очень оживленной, и искренно жалла, прислушиваясь въ доносящейся изъ казино музык, что, по предписанію докторовъ, должна была рано ложиться спать.

Она сла у открытаго окна, съ наслажденіемъ вдыхая ароматный воздухъ. Солнце только-что закатилось, изъ парка неслись волны благоуханій, музыка пріятно убаюкивала нервы… Хотлось упиться этимъ воздухомъ, этимъ благоуханіемъ, этой музыкой.

Безпричинная тоска, мучившая ее періодически, а за послднее время почти постоянно, стала даже какой-то сладкой.

Пошелъ вдругъ дождь,— теплый, веселый, лтній дождь. Воздухъ, насыщенный влагою, сталъ еще ароматне.

— Ненси, закрой окно!— раздался изъ другой комнаты голосъ Марьи Львовны.

— Нтъ, бабушка, тепло… чудный вечеръ!..

Дождь шумлъ ласково и таинственно.

Капли разбивались о желзный выступъ подоконника, мелкія брызги отъ нихъ летли въ комнату, попадали на руки, на лицо Ненси.

Тоска ея перестала быть сладкой. Ей показалось, что она уходитъ сама отъ себя куда-то далеко-далеко. Это было до того жуткое, томительное ощущеніе, что она готова была заплакать отъ страха и досады. Она хотла остановить, вернуть себя, но не такой, какъ теперь, а какою она была еще давно, ребенкомъ.

Съ этого вечера ею овладло лихорадочное, нервное, напряженное состояніе. Оно страшно раздражало ее. Ей все представлялось, что она не успетъ или позабудетъ сдлать что-то необходимое, неотложное.

Такъ бываетъ при отъзд, когда, торопясь, собираютъ вещи, отдаютъ приказанія, боятся что-нибудь забыть. И она торопилась все время: спшила взять ванну, оттуда хотла скоре домой, потомъ скоре гулять, потомъ скоре отдыхать. Ночью ее мучила безсонница и головныя боли, а днемъ — несносные голодъ и жажда. Она не могла выносить появившейся у нея сухости кожи, особенно на рукахъ, и плакала, растирая ихъ, чтобы вернуть прежнюю эластичность.

Марья Львовна съ ужасомъ смотрла на ея исхуданіе. Доктора осторожно высказали свои опасенія относительно быстраго развитія болзни, но Марья Львовна не допускала мысли о неблагопріятномъ исход, и скоре готова была согласиться съ Юліей Поликарповной, что докторамъ не нужно очень доврять, такъ какъ они ничего не понимаютъ, и вчно преувеличиваютъ, чтобы раздуть свои заслуги.

Ненси худла, худла, таяла… Она становилась какою-то. прозрачной, а глубокая тоска, притаившаяся въ ея чудныхъ глазахъ, длала ихъ загадочными и еще боле привлекательными.

У нея появилась страсть въ блому цвту, который она и раньше любила, теперь же она была всегда неизмнно въ бломъ туалет, съ букетомъ цвтовъ у пояса.

Ее заставляли какъ можно больше бывать на воздух, особенно въ солнечные дни, а такъ какъ она быстро утомлялась,— за нею катили кресло.

Гуляя какъ-то по парку, она замтила молодого еще человка, особенно пристально смотрвшаго на нее, точно онъ былъ знакомъ, и боялся, что она его не узнаетъ. Она стала припоминать, не встрчалась ли гд-нибудь съ незнакомцемъ, но лицо его было ей совершенно неизвстнымъ.

Лицо это поражало своей необыкновенной сосредоточенностью. Темнорусые волосы, нсколько длинные для мужчины, окаймляли, точно рамкой, блдное, худощавое лицо, мягкая борода была темне волосъ, ротъ, нсколько крупный и ярко-пунцоваго цвта, не соотвтствовалъ выраженію глазъ. Глаза говорили о неб, а ротъ напоминалъ о земл. Это противорчіе длало лицо особенно интереснымъ и исключительнымъ. Незнакомецъ появлялся везд, куда ни показывалась Ненси. Онъ смотрлъ ей прямо въ глаза и видимо пытался поймать ея взглядъ. И это нисколько не было оскорбительнымъ, потому что выраженіе, съ какимъ онъ смотрлъ на нее, было какое-то необыкновенное: точно смотрлъ онъ не на нее, а на кого-то другого, черезъ нее.

И она, и бабушка заинтересовались, въ свою очередь, страннымъ господиномъ. Онъ былъ русскій, он это знали, потому что слышали, какъ онъ разговаривалъ по-русски съ кмъ-то въ казино.

Былъ чудный солнечный день, но солнце не палило, не жгло, а только, мягко лаская, согрвало. Игривый, легкій втерокъ шелестилъ листву и вносилъ необычайную свжесть въ воздухъ.

Ненси сидла въ большой, тнистой алле одна, безъ бабушки. Марья Львовна отправилась навстить Юлію Поликарповну. Ненси чувствовала себя въ этотъ день бодре, и еі кресло осталось въ саду отеля.

Незнакомецъ прошелъ мимо Ненси. Вернулся. Опять прошелъ мимо. Когда проходилъ онъ въ третій разъ — невольная улыбка скользнула по губамъ Ненси, и въ голов промелькнуло шаловливое желаніе познакомиться съ этимъ, такъ упорно ее преслдующимъ человкомъ.

Должно быть, онъ угадалъ ея мысль: въ глазахъ его вспыхнула радость. Онъ смло, ршительно подошелъ въ Ненси и отрекомендовался русскимъ художникомъ — Антониномъ Павловичемъ Гремячимъ.

Онъ слъ на скамью возл Ненси.

— Вы простите меня,— сказалъ онъ, нсколько конфузясь,— за мою смлость… но я, вотъ уже второй годъ, ищу вашихъ глазъ.

Голосъ у него былъ слегка вибрирующій, но удивительно красивый, музыкальный: ни одного непріятнаго звука, каждая нота ласкала слухъ.

Ненси поразилась такимъ оригинальнымъ вступленіемъ.

— Разв вы видли меня когда-нибудь?

— Въ жизни — нтъ, но въ душ, въ воображеніи — видлъ. Не только видлъ — искалъ везд… Меня мучили ваши глаза.

Ненси не нашлась, что сказать — до того удивилъ ее этотъ отвтъ.

Гремячій улыбнулся. Когда онъ улыбался, сосредоточенность его худощаваго лица пропадала — оно длалось круглымъ и принимало почти дтское выраженіе.

— Я вамъ кажусь чудакомъ, не правда ли? Но если вы захотите понять… т.-е., нтъ… не понять, а почувствовать правду въ моихъ словахъ — вамъ не покажутся ни они, ни мои поступки странными… Хотите?

— Да,— отвтила Ненси тихо, вся проникнутая любопытствомъ и необъяснимой робостью.

— Но вы не сочтете меня за нахала? Вы не обидитесь — вдь нтъ?.. Послушайте… На меня нельзя вамъ обижаться… Я такъ счастливъ, такъ счастливъ!.. Я васъ нашелъ… не васъ именно, а ваши глаза… мою идею… образъ!

Любопытство Ненси возростало.

— Вы мн позволите писать съ себя?.. Послушайте: вдь вамъ нельзя мн отказать — это будетъ ужасно!.. И этого не можетъ быть… Вдь вы позволите… сегодня же?!

— Право, я не знаю,— сконфуженно проговорила Ненси, растерявшаяся отъ неожиданной и слишкомъ смлой просьбы со стороны новаго знакомца.

Лицо Антонина Павловича затуманилось.

— Вотъ видите… я вамъ кажусь смшнымъ или чудакомъ. Но слушайте: пять уже лтъ какъ меня охватила одна мысль. Меня преслдуетъ сюжетъ… Послушайте… Большое полотно.., масса воздуха… въ немъ дв женскія фигуры: Жизнь и Смерть… Жизнь написать далось легко… Потомъ сталъ писать я Смерть… Бросалъ, опять принимался — и совсмъ бросилъ… Въ душ моей возникъ какой-то образъ, но до того неясный, что выразить, облечь въ форму не было силъ. Я сталъ искать его везд… Я здилъ по Россіи, потомъ ухалъ за границу… Мн нужно было найти нчто прозрачное… больное… а главное — глаза… Я сталъ посщать курорты… Прошло два года безполезныхъ скитаній, я былъ близокъ къ отчаянію, хотя я гналъ, что я долженъ найти… И вотъ — это ваши глаза.

Ненси отшатнулась въ испуг.

— Благодарю васъ… Я не желаю!..— проговорила она, волнуясь.

Но Антонинъ Павловичъ, въ своемъ экстаз, не замчалъ или не хотлъ замтить ея испуга.

— Тоска… проникновеніе… и что-то манящее, общающее — это Смерть!

— Нтъ, нтъ!.. Оставьте меня въ поко… оставьте меня!..

Гремячій вскинулъ на нее свои красивые глаза.

— Вы боитесь смерти?

— Оставьте, я не хочу объ этомъ говорить…

— Вы боитесь оттого, что не поняли… Вы представляете ее себ какъ васъ учили въ дтств: страшнымъ скелетомъ съ косой въ рукахъ — не правда ли?.. Вы не знаете, что это дивный, дивный ангелъ, съ необыкновенными, божественными глазами!.. Это сама поэзія!.. Вы не знаете, что ее не нужно бояться, а съ первыхъ дней сознательнаго существованія — ожидать, какъ лучшей минуты… потому что въ ней — свобода!..

Ненси вся какъ-то притихла. Увлекъ ли ее энтузіазмъ, съ которымъ высказывалъ свою мысль этотъ странный человкъ, или самая мысль поразила ее — но только все въ ней притихло.

— Есть идеи,— продолжалъ онъ съ тмъ же огнемъ,— есть мысли, для которыхъ нтъ словъ — имъ нуженъ образъ… Он живутъ въ душ… не въ сознаніи, а въ душ… Ихъ нужно чувствовать безъ словъ… Он являются, какъ просвтленіе… Имъ нужно врить.

Въ конц аллеи показалась Марья Львовна, въ свтло-сромъ лтнемъ плать.

Ненси повернула свое раскраснвшееся лицо къ Гремячему.

— Хорошо… вы будете съ меня писать, я… я согласна… Но вотъ идетъ бабушка, при ней нельзя говорить — вы понимаете — она старуха… она… ей будетъ страшно… Вы скажите, что просите меня позировать, но не говорите — ‘смерть’, не говорите ради Бога… и, вообще, лучше оставьте — я сама скажу все.

Она произнесла все это скороговоркой, задыхаясь. Когда подошла Марья Львовна, оба они молчали.

— Бабушка, нашъ соотечественникъ, Антонинъ Павловичъ Гремячій.

— Очень пріятно.

Марья Львовна подсла къ нимъ.

— Антонинъ Павловичъ — художникъ.

— Мы об — большія поклонницы живописи… И моя внучка когда-то даже много занималась…

— Вы пишете?— съ живостью обратился Гремячій къ Ненси.

— Нтъ,— только брала уроки недолго… и люблю…

Онъ довелъ ихъ до отеля. Больше они въ этотъ день не видлись, хотя Ненси выходила еще разъ передъ ванной. Она прошла мимо него, съ опущенными глазами, и была такая озабоченная, какъ бы разстроенная — онъ не ршился заговоритъ съ нею.

Вечеромъ Ненси долго не могла уснуть, но ей мшала не ея болзненная томительная безсонница, а до того сильное возбужденіе нервовъ, что она почти не испытывала своихъ обычныхъ болевыхъ ощущеній и даже отвратительной жгучей жажды. Она переживала удивительно сложное душевное состояніе: впечатлніе встрчи, знакомства, разговора съ Гремячимъ — все это сосредоточилось у нея въ одномъ понятіи — ‘смерть’… И точно въ нее вселилось какое-то другое, новое существо. Оно до полной иллюзіи чувствовало эту ‘смерть’, и нисколько не страшилось. И это было такъ необычайно, такъ мучительно пріятно.

Ненси съ нетерпніемъ ожидала наступленія дня, чтобы снова возобновить разговоръ съ ‘страннымъ’, такъ мало похожимъ на другихъ людей, человкомъ.

— Бабушка,— сказала она, утромъ, передъ тмъ какъ идти къ источнику,— если мы встртимъ нашего новаго знакомаго — пригласи его зайти къ намъ — онъ интересный…

— Я очень рада.

— Онъ хочетъ писать съ меня… Меня это займетъ.

— Но это утомитъ…

— Нтъ, можно, вдь, на воздух… Я, все равно, цлыми часами сижу въ своемъ кресл…

Гремячій ожидалъ уже ее въ парк. Онъ былъ во всеоружіи художника: съ складнымъ, походнымъ мольбертомъ и большимъ краснаго дерева ящикомъ, въ которомъ лежали палитра, кисти и краски. Ненси взволновалась…

— О, да какой вы нетерпливый!..— весело замтила Марья Львовна.

— Мы займемся черезъ полтора часа,— сказала Ненси.— Вы знаете — у меня обязанности больной,— прибавила она, улыбаясь.

Первый сеансъ, однако, не удался. Работа не клеилась. Лицо Антонина Павловича было сумрачно. Онъ длалъ наброски небрежно, точно нехотя. Ненси поняла: его стсняло присутствіе Марьи Львовны.

Она сказала, на другой день, бабушк:

— Онъ не можетъ, я это вижу, писать при теб, а мн интересно, чтобы онъ писалъ.

Съ этого дня Гремячій могъ свободно отдаваться настроенію. Онъ заходилъ обыкновенно за Ненси и, сопровождая ее на прогулку, самъ везъ кресло, чтобы не брать никого посторонняго.

Марья Львовна проводила это время у Юліи Поликарповны.

XXVI.

По прежнему стояли теплые, ясные дни. Сама природа какъ бы помогала Гремячему. Онъ писалъ каждый день. Набросавъ безчисленное количество эскизовъ карандашемъ, онъ приступилъ теперь въ краскамъ.

Какъ-то Ненси и онъ сидли подъ большой, развсистой липой. Сеансъ былъ особенно удаченъ. Гремячій работалъ съ необыкновенно сильнымъ подъемомъ, но безъ всякой напряженности. Въ глазахъ свтилось вдохновеніе, онъ былъ объятъ его могучей силой. И Ненси, со всею чуткостью своихъ измученныхъ болзнью нервовъ, невольно прониклась его настроеніемъ, какъ бы участвуя вмст съ нимъ въ загадочномъ процесс творчества.

— Талантъ… тайна таланта… какъ понять ее?..— взволнованно произнесла Ненси.

Гремячій улыбнулся своей дтской улыбкой, а въ глазахъ его еще не потухъ тотъ огонь, что говорилъ о высшемъ наитіи толыкочто перешитыхъ минутъ.

Онъ наклонилъ рукой висвшую надъ нимъ большую, густую втвь. Ея тонкіе, съ зубчатыми краями листья трепетали.

— Вотъ,— сказалъ онъ,— живая ткань… дыханіе жизни… Жизнь ветъ везд… мы ощущаемъ… Зрніе даетъ впечатлніе мягкое, ласкающее — мы наслаждаемся… Но какъ понять?..

Онъ выпустилъ изъ рукъ втку. Она размашисто закачалась, прежде чмъ приняла прежнее положеніе.

— Такъ и человкъ — качается… долго… пока найдетъ.

— А страсти?..— нервно перебила Ненси.

— Страсти — фикція… Воображаемые двигатели міра.

— А если страдаешь?

— Когда я увлекался чувствомъ…

— Вы?

— Почему васъ это удивляетъ?.. Я таковъ по природ… Теперь это пережито… и больше не вернется.

Онъ тихо-тихо вздохнулъ, короткимъ, какъ бы облегченныхъ вздохомъ.

— Такъ вотъ, я хочу разсказать вамъ…— Онъ положилъ въ сторону кисть:— когда я увлекался, все раздражало чувственныхъ образомъ мои нервы, волновало кровь… просыпались желанія. Это принято поэтизировать, но я буду выражаться просто: моя,— вы понимаете, моя чувственность окрашивала природу въ особый колоритъ соблазна, а я приписывалъ все это исключительно ей…

По его худощавымъ плечамъ пробжала нервная дрожь.

— И вотъ… Вамъ не скучно?

— О, нтъ, нтъ…— поспшила его успокоить Ненси.

— Я вдь потому… Мн хочется сказать, какъ все это во мн возникло — внутреннее — и подавило матеріальное…

— Я знаю, знаю!..— съ живымъ сочувствіемъ проговорила Ненси.— Какая тяжкая борьба!.. Такъ борются подвижники, аскеты…

— Нтъ, совсмъ нтъ!— горячо опровергнулъ Гремячій, и все лицо его внезапно вспыхнуло.— Въ борьб нтъ правды. Борьба сама по себ фальшь и самоуслажденіе… Созерцай правду въ себ, возстань самъ противъ себя за эту правду, тогда все совершится безъ борьбы… потому что — внутреннее — сильне, самовластне плоти… Я ненавижу, я презираю аскета. Онъ лицемренъ, и этимъ гордъ!.. Насиліе надъ природой? Нтъ! Правда только въ свобод… Борьба — самообманъ, борьба есть приказаніе,— продолжалъ, самъ уходя съ увлеченіемъ въ свои мысли, Гремячій.

Онъ замолчалъ. Молча сидла Ненси, съ опущенными внизъ вками. Длинныя рсницы длали щеки точно прозрачными, кисти небрежно опущенныхъ на колни рукъ слегка вздрагивали… И когда она подняла глаза — Гремячій былъ пораженъ тмъ лучезарнымъ свтомъ, который исходилъ изъ этихъ главъ…

Сеансы все принимали боле и боле нервный характеръ. Ненси сама торопила художника, точно боялась, что онъ не успетъ докончить начатое.

Между Гремячимъ и ею установились совсмъ особенныя отношенія. Какъ будто, среди общаго теченія жизни, они были унесены на далекій, безлюдный островъ, гд жили они только вдвоемъ. Это былъ иной міръ — туманный, полу-фантастическій. Они боялись инстинктивно чужого вторженія. Они ревниво оберегали этотъ прекрасный, полный обаянія міръ, какъ оберегали бы рдкій, нжный цвтокъ, чтобы отъ грубаго прикосновенія чьей-нибудь неосторожной руки не потерялъ онъ свой чудный ароматъ.

То не была ни любовь, ни дружба.

То было свободное, совсмъ свободное единеніе двухъ душъ.

——

Юлія Поликарповна слегла. Уже цлую недлю не было видно, въ аллеяхъ парка, ея громоздкаго кресла и въ немъ маленькой, сгорбленной фигурки съ пледомъ на больныхъ ногахъ.

Выдался пасмурный день, и Гремячій не могъ работать. Ненси просила его проводить ее до Юліи Поликарповны, такъ какъ Марь Львовн нездоровилось, и она оставалась дома.

Помщеніе Юліи Поликарповны находилось въ первомъ этаж. Ненси вошла въ какой-то полумракъ. Липы, подъ окнами, дающія пріятную тнь во время солнцепека, теперь придавали комнат непріятный, мрачный характеръ.

Старуха лежала на кровати, закинувъ навзничь голову.

— Кто это, Валя?..— спросила она, не двигаясь, слабымъ, хриплымъ голосомъ.

— Я… Юлія Поликарповна,— робко отвтила Ненси.

— А? Кто? Говорите громче, громче говорите…

— Ненси.

— А-а-а-а… Ну хорошо! Прощайте… прощайте… прощайте… Прощай, милая двочка… А? Правду я говорю, Ваія?..

— Что вы говорите?

Валентина подошла къ кровати.

— Къ вамъ гости пришли.

— Я и говорю: прощай, милая двочка… Ты знаешь вдь, что я люблю Ненси… Прощай, милая двочка,— повторила она протяжно.— Я узжаю… какъ только эти проклятые доктора спустятъ съ постели — кончено!— ду непремнно… А? Правду я говорю, Валя?.. Переверни-ка меня.

Карасева перевернула на бокъ несчастный говорящій скелетъ.

Юлія Поликарповна безсмысленно смотрла своими мутными глазами на Ненси.

— Куда ты дешь?— спросила она шопотомъ.

— Не я, а вы…

— Ахъ, да-да-да! Я ду… непремнно ду… Проклятые… проклятые!..

— Ну, чего вы!..— Валентина плотно провела платкомъ по желтымъ, изсохшимъ щекамъ старухи. Та точно не чувствовала грубаго прикосновенія.

— Успокойтесь, Юлія Поликарповна!— проговорила Ненси.

— Уду, уду, уду, уду!.. Теперь же найму дачу въ Петергоф, а въ будущемъ году начну строить собственную… Совсмъ другое дло, когда живешь въ собственной дач… А? Правду я говорю, Валя?

Ненси встала. Душная, мрачная комната, острый запахъ лекарствъ, тусклое небо, шумъ дерева подъ окномъ, блая бабочка, случайно залетвшая въ комнату, мутные глаза умирающей старухи, въ своемъ жалкомъ одиночеств цпляющейся за жизнь,— Ненси не въ силахъ была больше выдержать.

— Прощайте, Юлія Поликарповна.

— Прощай, милая двочка, прощай, прощай… Ты дешь — и я уду скоро…

Ненси бросилась, почти съ рыданіемъ, на встрчу ожидавшему ее Гремячему.

— Это ужасно!.. Боже мой, это ужасно — такъ любить жизнь!..— лепетала она.

Она отказалась ссть въ кресло и пошла быстрой походкой, какой не ходила давно. Вплоть до отеля они не проронили ни слова и молча разстались.

Нервная возбужденность не покидала Ненси до самаго вечера, вечеромъ и ночью, а на утро она уже не могла подняться съ постели.

Она попросила послать за Гремячимъ.

— Ну, прощайте, Антонинъ Павловичъ,— сказала она, улыбаясь, протягивая исхудавшую, блдную руку.— Спасибо… и больше не надо.

— До свиданія,— произнесъ онъ.

Глаза ихъ встртились.

Это было въ послдній разъ. Больше ни она, ни онъ не видались.

Болзнь приняла острую форму. Ненси уже не повидала постели. Она сдлалась вялой, часто забывалась тяжелымъ сномъ, во сн металась безпокойно, ея громкіе жалобные стоны рвали за части сердце я день и ночь не повидавшей ее бабушки.

Теперь несчастная Марья Львовна не сомнвалась, не надялась. Жестокій Дамокловъ мечъ вислъ надъ ея головой, и она покорно ждала безпощаднаго удара.

Былъ теплый іюльскій вечеръ. Въ отворенныя окна несся ледовый запахъ цвтущихъ липъ. Сумерки окутали комнату своимъ мягкимъ, туманнымъ полусвтомъ. Ненси открыла глаза. Увидя бабушку возл себя, она сдлала манящій знакъ рукой. Марья Львовна придвинулась совсмъ близко къ ея изголовью.

— Все это ничтожно,— послышался тихій, постоянно обрывающійся голосъ Ненси,— и не надо меня жалть… Я умру… я это хорошо… Не плачь… не надо…

Марья Львовна не плакала. Слезы были бы слишкомъ ничтожными выразителями ея великаго горя.

Наступилъ конечный періодъ болзни. Діабетъ быстро довершалъ свое дло, чему помогала еще больше молодость Ненси. Какъ отвратительный удавъ, выдавливая жизненные соки, болзнь жадно уничтожала безпомощную жертву. Распадались ткани, разрушалось тло. Угасала жизнь…

XXVII.

…Была вторая половина августа. Уборка хлба давно кончилась, оставались кое-гд яровое да греча, пахали, сяли, шла молотьба.

Юрій только-что вернулся въ обду, съ поля. На балкон сидла ожидавшая его Наталья едоровна.

Собаки залаяли громко, неистово — пріхалъ кто-то чужой.

Юрій вошелъ на балконъ блдный, съ телеграммой въ рукахъ.

— Изъ-за границы!..— сказалъ онъ измнившимся голосомъ, подавая матери развернутый листокъ.

Наталья едоровна, пробжавъ его глазами, вскрикнула.

Они весь день боялись оставаться вдвоемъ. Они провели ночь въ слезахъ и воспоминаніяхъ.

Солнце — не яркое, почти осеннее солнце,— заливало своими мягкими лучами небольшой расчищенный кругъ передъ балкономъ.

На песк сидла хорошенькая блокурая двочка и играла, укладывая песокъ въ коническія деревянныя игрушечныя формы.

Личико у нея было озабоченное, лобикъ смшно нахмурился и губки вытянулись впередъ.

Юрій, сидя на балкон, любовно смотрлъ на двочку. Она была похожа на Ненси.

— Мама,— сказалъ онъ взволнованно сидящей тутъ же Наталь едоровн:— скажи, какъ воспитывать женщину?

— Любить надо,— кротко отвтила мать.

Но этотъ отвтъ не удовлетворилъ Юрія.

‘Любить!..— думалъ онъ грустно.— Ее любили… и что же? только замучили’…

Наталья едоровна давно ушла, а Юрій остался сидть, погруженный въ думы:

‘Убивать въ человк звря… Нтъ,— не убивать — подчинять его духу… Такъ съ дтства — тогда хорошо’.

Двочка, съ тмъ же озабоченнымъ видомъ, укладывала песокъ, высыпала изъ формочекъ и украшала его тогда пучками зеленой травы, лежащей у нея въ платьиц.

Солнце ласково золотило ея головку…

——

Прошелъ годъ. Въ огромныхъ залахъ Академіи Художествъ по цлымъ днямъ шумно разгуливала пестрая, оживленная толпа. Выставка была въ полномъ разгар. Большія, среднія и малыя полотна, разукрашенныя рамами, глядли со стнъ.

Около очень большого размра картины густою массой постоянно тснилась публика. Раздавались громкія похвалы.

Художникъ, извстный когда-то мастерскимъ изображеніемъ натуры и пять лтъ уже отсутствовавшій на выставкахъ,— появился снова, съ другимъ совсмъ направленіемъ, и снова заставилъ говорить о себ.

Въ углу картины, возл самой рамы, размашистымъ почеркомъ значилось: Антонинъ Гремячій.

Съ полотна глядли загадочные, лучистые, проникновенные глаза Ненси. Но только измненъ былъ первоначальный планъ.

Среди волнъ прозрачнаго воздуха, вся залитая неизвстно откуда льющимся свтомъ, окутанная похожимъ на срый туманъ плащомъ, съ длинными, падающими по плечамъ волосами — стояла золотокудрая женщина… строгая… Картина называлась ‘Вчность’…

Н. Анненкова-Бернаръ.

‘Встникъ Европы’, NoNo 4—6, 1902

OCR Бычков М. Н.

БАБУШКИНА ВНУЧКАПОВСТЬ.

Читайте также:

БАБУШКИНА ВНУЧКА
ПОВСТЬ.