БАБУШКИНЪ РАЙ.
БАБУШКИНЪ РАЙ.
Разсказъ изъ семейной старины1.
——
——
——
——
——
——
——
——
——
Бабушкин рай, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1874
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874
* Два другихъ, изъ той же серіи очерковъ автора: ‘Разсказъ прабабушки’ и ‘Лейбкампанецъ’ помщены въ ‘Русскомъ Встник’ 1870 и 1871 годовъ.
Бабушка Анна Васильевна была совершенною противоположностью своему мужу Ивану Яковлевичу. Моложе его, она пережила его нсколькими годами и умерла, какъ и онъ, безъ малаго шестидесяти четырехъ лтъ.
Ддушка Иванъ Яковлевичъ былъ небольшаго роста, плечистый, сдой, совершенно лысый, съ мясистымъ носомъ и черными, вялыми, лукавыми глазками. Отъ природы лнивый и мшковатый, онъ подъ старость совершенно осунулся, ходилъ въ коричневой или зеленой, охотничьей куртк, въ широкихъ нанковыхъ панталонахъ, подпоясанныхъ ремнемъ, и въ высокихъ съ кисточками сапогахъ. Блье у него впрочемъ, благодаря бабушк, было всегда тонкое и безукоризненно-чистое.
Бабушка Анна Васильевна была высокая, худая и блдная, съ быстрыми умными глазами, прямымъ, вострымъ носомъ, и не взирая на преклонные годы, стройная и не полтамъ проворная и дятельная. Въ праздники она ходила въ черномъ левантиновомъ, въ будни въ неизмнномъ бломъ коленкоровомъ плать. На сдыхъ волосахъ ея всегда красовался чистый кисейный чепецъ: на ше легкой волной былъ наброшенъ блый, запущенный подъ платье, платочекъ. Съ этому, въ холодные дни, иногда прибавлялась — срая фланелевая фуфайка ддушки, или его крытый синимъ демикотономъ, на блыхъ, мерлушковыхъ смушкахъ, халатъ. По хозяйству Анна Васильевна ходила въ мужскихъ сапогахъ, а въ гости по сосдству здила въ тележк, при чемъ любила надвать старую ддушкину ополченскую шинель и его теплый на лисьемъ мху картузъ.— ‘Спартанка!’ говорили, глядя на нее въ такомъ наряд, сосди. И бабушка дйствительно была спартанка.
У Анны Васильевны не было своей постоянной комнаты. Одну недлю она спала въ зеленой гостинной, другую въ портретной, иногда перекочевывала въ угольную, или въ библіотеку. ‘Долги мучатъ, безсонницей страдаетъ!’ шептали о ней сосдки. Бабушка любила читать. Хорошо образованная въ молодости, знавшая нмецкій и французскій языки, она и подъ старость не покидала любви въ книгамъ и въ выпискамъ изъ нихъ того, что ей особенно нравилось. Добывъ въ город или у кого-нибудь изъ окрестныхъ знакомыхъ, новую любопытную книгу, она уносила ее въ себ и рядомъ съ нею клала толстую тетрадь. Посл ея смерти, на чердак амбара, нашли цлыя кипы такихъ тетрадей, четкимъ и крупнымъ почеркомъ исписанныхъ выдержками изъ любимыхъ ея авторовъ: Вольтера, Руссо, Бомарше и Дидерота. Постоянной, личной прислуги у бабушки тоже не было. Помогали ей въ ея надобностяхъ деревенскія бабы, ходившія по очереди убирать барскій домъ. Анна Васильевна съ молоду любила кроить и перешивать разный носильный хламъ. А потому и въ старости нердко можно было видть ее на ковр, въ гостинной или въ портретной, въ кругу пяти-шести деревенскихъ бабъ, за распарываньемъ и перешиваньемъ платьевъ, которыхъ впрочемъ бабушка никогда потомъ не носила.
Въ семь господствовалъ немалый безпорядокъ. Бабушка безъ устали читала, ддушка то и дло охотлся. Дти обучались съ грховъ по поламъ. При нихъ когда-то проживалъ гувернеръ, изъ французскихъ гвардейскихъ солдатъ, эмигрантъ Санбефъ. Пристроясь къ этой семь, Санбефъ выписалъ изъ Франціи и свою жену. Мадамъ Санбефъ отлично готовила кушанья. Мужъ ея, впрочемъ, не столько занимался обученіемъ ввренныхъ ему питомцевъ, сколько охотой съ ружьемъ по болотамъ, ловлей рыбы или лягушекъ себ и жен на соусъ, да разсказами любовныхъ исторій, во вкус новеллъ Боккачьо. Дти подросли. Мальчики облеклись въ мундиры и ухали въ дальніе полки. Двочки вышли за мужъ. Ухали изъ деревни и Санбефъ съ женою. Впослдствіи они открыли въ город колбасную и отлично торговали.
Хозяйство ддушки, въ начал двадцатыхъ годовъ, стало боле, и боле приходитъ въ упадокъ. Случалось такъ, что при пяти имніяхъ и въ нихъ при семи тысячахъ десятинахъ земли, не хватало денегъ на покупку припасовъ для стола. Гости впрочемъ не переводились въ дом ддушки. Не смотря на долги, Иванъ Яковлевичъ жилъ въ свое удовольствіе: имлъ собственныхъ музыкантовъ, хоръ пвчихъ, а на охоту вызжалъ съ сотнею и боле гончихъ и борзыхъ.
Обдъ въ дом заказывалъ всякъ, кто хотлъ. Своей птицы зачастую не хватало, а приносили ее, какъ молоко, яйца и огородную зелень, по очереди, въ счетъ барщины, съ села. Разливала чай и ходила въ комнатахъ, при ключамъ, худенькая, съ жидкою, сдою косичкой и постоянно босая, двушка Марья.
Иванъ Яковлевичъ, мало развитой, робкій и съ юныхъ лтъ несообщительный и молчаливый, отъ долговъ и разстройства длъ, былъ постоянно не въ дух. Анна Васильевна о муж всегда однако отзывалась съ отмннымъ уваженіемъ, увряя всхъ, что Иванъ Яновлевичъ весьма умный и тонкій человкъ, и что самое его молчаніе — многозначительно. Даже къ сердечнымъ слабостямъ Ивана Яковлевича она относилась крайне снисходительно. Когда у него въ лсу, на хутор, въ Курбатовомъ, завелась въ лиц весьма красивой лсничихи, Ульянки, фаворитка, — Анна Васильевна и въ этой Ульянк сверхъ ожиданія, находила нкоторую степень ума ‘привлекательнаго’ и рдкаго ‘въ этомъ сословіи’. Жаля здоровье Ульянки, она ей подарила свою старую котиковую шубку и собственные шерстяные чулки. И замчая косые взгляды и даже ропотъ невстокъ, при вид предпочтенія, которое оказывалось этой Дульцине, говорила: ‘Вы, сударыньки мои, не фыркайте и не смотрите слишкомъ строго на то, коли я собственный муженекъ у какой-либо изъ васъ иногда отшатнется въ сторону. Жена, милыя вы мои, это тоже, что новенькое платье, чай, слышали: за ново ситцы на колочк висятъ… А мужъ какъ господинъ и владыка. Мы должны радоваться его удовольствіямъ и беречь его — паче зницы ока…’ Невстки слушали такія рчи молча и наставленій свекрови отнюдь не одобряли.
Навщая родныхъ и знакомыхъ, Анна Васильевна любила привозить мужу въ гостинецъ проба разныхъ кушаньевъ. ‘Покушайте, зельхенъ, говорила она въ такихъ случаяхъ, развязывая криночки и горшечки: это — постные пирожки съ рыбкой и съ грибками, очень вкусны, а это — паштетъ изъ дупелей’. И Иванъ Яковлевичъ, забираясь на сутки и боле на охоту въ лсъ, присылалъ въ гостинецъ жен стряпню Ульянки при записочкахъ: ‘Покушайте и вы, герцхенъ, издлія моего кухмистера, на тарелк — блые грибы въ сметан, а въ миск — застуженные караси. Же ву бёзъ, и рекомендую — превкусны’.
Жилъ Иванъ Яковлевичъ въ родовомъ сел Пришб. Въ остальныхъ его имніяхъ — въ Ольшанк, на Середней, въ Великомъ сел и на Богатой — всмъ управляли прикащики. Дла Ивана Яковлевича, что ни годъ, становились Хуже и хуже. Заимодавцы оказывались зле и зле. Судьба имній висла на волоск. А устроить дла, построже наблюсти за распорядками управляющихъ, не хватало воли, терпнія и ршимости.
Стараясь, чтобъ ничто дурное и тревожное не доходило до мужа, Анна Васильевна сама возилась съ заимодавцами, спорила съ ними, молила ихъ объ отсрочкахъ, выслушивала ихъ упреки и даже брань, но къ мужу этихъ господъ не допускала. Иванъ Яковлевичъ зналъ такіе обычаи жены, и если кто Либо изъ кредиторовъ являлся въ Пришибъ, онъ сказывался больнымъ, требовалъ пьявокъ и все собирался ихъ ставить, нова назойливые гости не узжали.
— Вы бы, зельхенъ, отправились на Середнюю, или въ Ольшанку,— говорила иной разъ нужу бабушка: дла тамъ, слышно, изъ рукъ вонъ плохо идутъ…
— Да зачмъ же я, герцхенъ, туда поду?
— Ради Бога, позжайте, поврьте этихъ мошенниковъ управляющихъ. Сколько у васъ земель, овецъ и скота, а доходовъ почти никакихъ… Сыновья на служб, надо имъ и на обмундировку и на житье, ну, и молодые люди,— повеселиться тоже… А денегъ у насъ давно ни алтына…
— Ахъ, герценьна! я бы и похалъ, да вонъ… кажется, собирается гроза…
Иванъ Яковлевичъ былъ вообще не храбраго десятка, но особенно боялся грозы. Онъ избгалъ быть въ пути во время дождя, опасаясь, что его непремнно убьетъ громъ. Человкъ мнительный и слабый во всхъ отношеніяхъ, въ дорогу онъ собирался особенно неохотцо. Иногда эти сборы длились по нсколько недль.
Вс знаютъ, бывало, что барыня уговорила барина и что баринъ наконецъ ршился выхать. И начинаются приготовленія. Съ пяти-шести часовъ утра передняя, въ подобныхъ обстоятельствахъ, уже полна. Писарь, конторщикъ, десятскіе и ключникъ, переминаясь съ ноги на ногу, вздыхая и звая, стоятъ въ ожиданіи нова и приказаній барина. А баринъ проснется и, тоже звая и вздыхая, прихлебываетъ ложечкой на постели чай, разсматриваетъ свои руки или, собираясь понюхать табаку, развертываетъ и опять свертываетъ на колняхъ клтчатый носовой платокъ.
Каждый разъ съ вечера въ такихъ случаяхъ ученики Санбефши, сдовласый поваръ Евтухъ Нычка и старая повариха Нешка, нажарятъ барину я напекутъ въ дорогу всякой всячины. Призывался и лихой на псни и на выпивку слесарь едька. Появлялся и низенькаго роста, несчетные разы мятый на выздк молодыхъ лошадей, коренастый, мрачный.и вчно смотрвшій въ землю, главный кучеръ Ивашко. Слесарю едьк отдавался строгій наказъ — получше осмотрть и перечистить въ дорогу бариновы ружья, Ивашк приказывалось — пораньше накормить, напоить и приготовить любимую караковую четверню бариновыхъ лошадей. Но състные припасы, ружья и лошади давно, бывало, готовы, приказные по нскольку разъ выйдутъ изъ передней на крыльцо, размять усталыя спины и покурить, и на сел вс хоронятъ по дворамъ, чтобъ во перейти барину дороги, а баринъ все не выходитъ изъ своей опочивальни.
Анна Васильевна, въ такихъ обстоятельствахъ, вертитъ-вертитъ спицами чулка, глядитъ то въ одно окно, то въ другое, потеряетъ наконецъ терпніе и входятъ въ нужу.
— Что же вы, зельхенъ, не дете?— спрашиваетъ она, видя, что мужъ по прежнему сидятъ, свсивъ необутыя ноги съ постели и разсматриваетъ руки или носовой платокъ.
— А что, герценька, отвчаетъ Иванъ Яковлевичъ: хать, видно, сегодня не приходится.
— Почему?
— Руки мерзнутъ и ногти на пальцахъ что-то какъ-будто синіе. Это врно къ перемн погоды. Пусть лучше до завтра.
— Какой же еще погоды! вскидывается въ досад бабушка: смотрите,— Божій день ясенъ, а въ саду, въ пол, какой ароматъ!…
— Ну, нтъ, отвчаетъ ддушка: я вотъ и Нешку повариху призывалъ, говоритъ, всю ночь до утра курица какая то на кухн кричала: видно, будетъ дождь.
— Да какой же дождь? на неб ни облачка!
— И сонъ, герценька, я видлъ сегодня, совсмъ нехорошій сонъ… Покойнаго попа, отца Ивана, будто я въ пруд купалъ, а онъ меня осилилъ и верхомъ на мн будто по саду похалъ… Да и вчера былъ тоже совъ… Снился покойный тятенька…
И начнетъ разсказывать Иванъ Яковлевичъ свои сны, да такъ медленно, съ разстановками, что бабушка не вытерпитъ и уйдетъ. Отъздъ, разумется, при этомъ отлагался. А тмъ временемъ и прикащики отдаленныхъ вотчинъ пронюхаютъ, что баринъ собирается ихъ проврять, и принимаютъ свои мры.
Иванъ Яковлевичъ наконецъ ршается. Старая барыня молебенъ отслужила, ходитъ веселая, довольная. Въ крыльцу подкачена желтобокая, выписанная изъ Вны коляска, и въ нее горой наложены всякіе складни, погребцы, узлы, укладки и свертки. Лакей и парикмахеръ Гаврюшка, со всякой всячиной подъ мышками, мечется, какъ угорлый изъ кухни въ кладовую, изъ кладовой въ музыкантскую, а изъ музыкантской въ швальню, не забывая впрочемъ попути забжать и позубоскалить въ кружевницамъ и ковёрницанъ. Солнце подбирается въ десяти часамъ. Ужъ и жарко.
— Пора, говоритъ,— кончивъ кофей, Иванъ Яковлевичъ: можно бы, герцхенъ, и запрягать.
— Куриную котлетку только или фрикасе изъ дичи скушали бы еще на дорогу,— говоритъ, не помня себя отъ радости, бабушка.
Она подаетъ знакъ ключниц.
Черезъ полчаса въ хомутахъ ведутъ и запрягаютъ лошадей. Лягавый жирный песъ Бекасъ услся между торчащими ружьями на козлахъ, радостно визжитъ и воетъ отъ нетерпнія.
А тмъ временемъ, какъ Иванъ Яковлевичъ, медленно жуя я перебирая косточки, кушаетъ напутственное фрикасе и куриную котлетку,— ключница Марья, высунувшись изъ коридора, шопотомъ докладываетъ барын, что на деревн… появился мужикъ съ Середней.
— Кто? кто?— спрашиваетъ, заслышавъ этотъ шопотъ, баринъ.
— Капитошка Кочетъ.
— Зачмъ онъ?
— Родныхъ пришелъ навстить… потомъ у него кума… прибавляетъ, не видя тревожныхъ знаковъ барыни, сдая ключница.
— Позвать Капитошку!— объявляетъ, утирая губы и въ раздумья шевеля бровями, баринъ.
И является Кааитошка. Поклонится онъ, станетъ, какъ ни въ чемъ неповинный, у двери и молчитъ.
— Все ли у васъ тамъ благополучно? спрашиваетъ, нюхая табакъ, Иванъ Яковлевичъ.
— Какъ вамъ, сударь, сказать… кажись бы все…
— А болзней никакихъ не слышно?
— Какъ не слышно! Есть…
— Какія же?
— А ходитъ одна, сказать бы и пустая, да такая, что руки и ноги у людей отнимаются, а то и попрыщетъ…
— Слышите, герценька?— спрашиваете, глядя на жену, Иванъ Яковлевичъ: такая, что и попрыщетъ.
— Слышу,— отвчаетъ, сердито глядя поверхъ очковъ на Капитона, Анна Васильевна.
— Ну, а погода? допытываетъ баринъ, начиная опять на колняхъ разстилать и свертывать носовой платокъ.
— У васъ тутъ, сударь, еще бы и ничего, отвчаетъ на заданный урокъ Капитонъ: а вотъ степью сегодня я шелъ, такъ и не приведи Богъ, какая такъ шла туча. Какъ выдете въ поле, то будетъ и дождь и громъ.
— Ну иди же ты, Капитонъ, на кухню да вели себ дать водки и пирога,— а я лучше пережду.
Иванъ Яковлевичъ до того боялся грозы, что даже въ комнатахъ съ первымъ ударомъ грома приказывалъ запирать ставни и двери, зажигалъ лампадки у образовъ, ложился среди бла-дни въ постель, голову прикрывалъ одяломъ и такъ лежалъ, пока удалялась гроза.
Но случалось, что Иванъ Яковлевичъ наконецъ и выдетъ, да вспомнитъ, что въ то утро всталъ съ постели лвой, а не правой ногой, или увидитъ на улиц, крестъ-на-крестъ упавшія, дв солонинки, или кто-нибудь въ деревн перейдетъ ему дорогу, то непремнно возвращается и къ новому отъзду соберется уже не скоро.
Жизнь Анны Васильевны за старости была вообще не легка Сыновья были на служб, дочери за-мужемъ. Одн книги ее утшали. Твердая нравомъ, начитанная и умная старушка не унывала. Мужнино хозяйство, правда, шло до того плохо, что, при тридцати-сорока лошадяхъ на конюшн, иной разъ не на чмъ было выхать: лошади то хромали, то были запалены, и кучеръ Ивашко подъ-часъ докладывалъ, что нтъ ни единаго цлаго и сноснаго хомута. За то въ комнатахъ, благодаря хлопотамъ Анны Васильевны, всегда было чисто, уютно, свтло, и пріятно пахло. Позолота на зеркальныхъ райкахъ потускнла правда, и потерлась, и Гаврюшка нердко ходилъ съ прорванными локтями. За то цвты по окнамъ были постоянно свжи и зелены. Полы въ комнатахъ бабы подметали вниками изъ душистыхъ травъ, вощили и вытирали суконками. И если Анна Васильевна не всегда имла деньги на собственныя необходимыя потребности, если сама она пила чай изъ безносаго чайника, за то мужу кофей на завтракъ подавался не иначе, какъ въ серебряномъ, съ рзьбой и съ цвткомъ на крышк, кофейник и съ такой же сахарницей. Въ новой годъ прислуга не выбрасывала изъ дому сору, а оставляла его гд-нибудь въ углу за дверью или подъ печкой, чтобъ не вынести вонъ изъ дому… счастья…
Что-жъ за ‘счастье’ было у бабушки?
Анна Васильевна, лтомъ, съ книгой на балкон, а зимой, съ чулкомъ, склонясь къ промерзлому окну, по цлымъ часамъ простаивала, глядя черезъ садъ на дорогу въ дальнюю ихъ вотчину на рк Богатой.
Такъ за Довцомъ, за сто слишкомъ верстъ, въ былой Азовской, тогда уже Екатеринославской губерніи, была ддушкина земля и стоялъ, построенной въ прошломъ вк его отцомъ хуторъ.
Тамъ-то и былъ ‘бабушкинъ рай’… И этотъ рай была бабушкина крестница — Груня.
Чуднымъ образокъ досталось это утшеніе бабушк. Вышла какъ-то лтомъ Анна Васильевна въ старой пришибской садъ, взглянуть, не осыпалась ли завязь на молодыхъ, посаженныхъ ею щепахъ? Она взглянула на яблони — добрый крестьянинъ, плодовитку и антоновку, взглянула на бергамота и дули… Все было благополучно. Она нарвала цвтовъ и уже хотла уйти, какъ у корня груши-тонковтуи, въ сочной высокой трав, услышала, какой-то пискъ. Анна Васильевна склонилась въ земл, бережно раздвинула траву. Передъ ней, перебирая голами ручками и ножками, копошилось крохотное въ оборванныхъ пеленочкахъ дитя.
Найденная подъ грушей, двочка была названа Груней, принята, вырощена и воспитана бабушкой. А когда Грун пошелъ пятнадцатый годъ и она уже была обучена грамот, шитью, домашнему хозяйству, пнію и даже игр на клавесинахъ, Анна Васильевна ршилась съ нею разстаться.
‘Двка на возраст и страхъ, какъ хорошетъ!’ думала про себя бабушка: ‘сынки то и дло изъ полковъ навдываются, сосдніе военные тоже какъ комары здсь толкутся, и одинъ изъ нихъ, этотъ картежникъ и сердцедъ, маіоръ Иностранцевъ, особенно сильно сталъ, на Груню поглядывать… Надо ее спровадить подальше.’
И Анна Васильевна, скрпя сердце и обливаясь слезами, Груню спровадила. Она снабдила ее одеждою и обувью, наставленіями, благословеніемъ и книгами и отправила ее на Донецъ, на Богатую, подъ надзоръ и руководство стараго и опытнаго, но хвораго управляющаго изъ нмцевъ, Флуга. Старикъ Флугъ, однако же, вскор умеръ.— ‘Поставьте на его мсто Флугшу, стала совтовать бабушка нужу: нмка, почитай, и такъ при покойномъ всмъ тамъ заправляла. Управится и теперь. Особливо же при ней наша Груня, будутъ у нихъ для насъ масло и птица, будутъ, какъ слдъ, догляжены овцы, вони и все ваше добро.’ Мужъ согласился.
Груня привыкла въ хозяйству и дйствительно хорошо управлялась. Она по часту переписывалась съ бабушкой.— ‘Живу хорошо, милостивая государыня и крестная матушка, писала она: только скучаю. Степь, ни села кругомъ не видно, ни лса. Новый флигель, поодаль отъ батрацкихъ избъ, сволоченъ тепло, заборъ вкругъ двора высокъ и крпокъ, а на ночь мы ворота съ Миной Карловной запираемъ на замокъ. Денъ цвтетъ — все поле голубенькое, какъ ситчикъ, что вы прислали. Овцы здравствуютъ,— табунъ съ нови бжитъ, земля дрожитъ,— а ужъ садъ да и огородъ у насъ, на рчк Богатой — не чета, маменька, вашему: будутъ яблоки апортъ, будутъ сливы-безсмянки, будутъ черешни и блая слива. Припасайте, крестная, сахару: всего наваримъ. Да пришлите книжечекъ. Смерть, по вечерамъ, тоска. Прочла я Наталью боярскую дочь… Ахъ, какъ хорошо. А не вышло ли, маменька, продолженія Онгина? Да еще слышно,— купецъ тутъ съ бакалеей сбился съ дороги, у васъ кормилъ,— ходятъ, говорятъ, въ спискахъ стихи, Горе отъ ума. Очень хвалитъ и у него списано нсколько стишковъ… Пришлите. Флугшу лихорадка бьетъ, да и глазами хвораетъ. Нтъ ли какихъ капель?’
Грун исполнилось шестнадцать лтъ. Высокая, темнорусая, степенная и гордая, съ полною крпкою грудью, румяная и широкая въ кости,— Груня ходила съ увальцемъ, говорила медленно, будто нехотя, работала не спша. Большіе срые глаза смотрли ласково… Она станетъ, не двигая ни рукой, ни бровью, улыбнется,— всю душу освтитъ. А пла, забравшись въ поле или въ садъ,— не наслушаешься.
‘Ой, соберется онъ на Богатую, соберется!’ мыслила, въ тоск о своей питомк и въ тревог о мух, Анна Васильевна: ‘Середина, Ольшанка ближе къ дону, и дла такъ вотъ какъ запущены,— а его туда не сдвинешь. На Богатую же, въ этакую даль, какъ разъ, онъ угодитъ,— и не спохватишься… Да, да, угодитъ, и маіоръ Иностранцевъ съ нимъ собирается… Недаромъ Иванъ Яковлевичъ сталъ толковать, что на табунъ надо взглянуть. Ружья началъ чистить,— дичи, говоритъ, лисицъ, да дрохвъ, не оберешься тамъ… Знаю, сударь, на какую дичь твой другъ Иностранцевъ мтитъ.’
Съ упавшимъ отъ жалости и страха сердцемъ Анна Васильевна вздыхала, хмурилась, быстро перебирала спицами чулка и не отходила отъ оконъ, изъ которыхъ былъ виднъ путь на Богатую.
Опасенія бабушки однако не сбылись. Груня вскор ускользнула отъ всякой опасности.
Бабушка продолжала навщать хуторъ на Богатой,
Особенно любила Анна Васильевна встрчать весну на этомъ хутор. Подетъ въ роднымъ на Самару или на Торецъ, отговется тамъ въ великій постъ и задетъ провдать Груню.
А Грун пошелъ восемнадцатый годъ.
Февраль бокогрй дохнетъ тепломъ, да не такъ, какъ слдуетъ. Колья заборовъ, углы хатъ и сараевъ на подсолнечной сторон, съ утра затаютъ, а къ вечеру обмерзнутъ опять. Мартъ еще держитъ и холодъ и снгъ, хотя небо становятся Ласкове, голубе. Вотъ благовщенье, конецъ поста. Дружне дуетъ съ полдня знакомый, теплой и полный обаятельной нги втерокъ. Старый табунщикъ Максимъ глянулъ въ окно, подтянулъ поясъ и говоритъ жен: ‘А что, Ганна, должно быть ‘ весна на двор?’ — ‘Можетъ и весна!’ отвчаетъ покорно и робко жена. И оба они выходятъ на порогъ хата, жутко я весело вглядываясь въ засинвшую степь.— ‘Пора барышн доложить, пусть отпишетъ гос* поданъ, не равнять ли табуна на вол, не выгнать ли коней хоть на старыя жнивья*’
Выходятъ и Груня за ворота. Круговъ еще тихо. А блыя перистыя облака неспокойно несутся надъ вздувшеюся отъ подпора дальнихъ водъ Богатой. Еще зарями морозитъ, еще по ночамъ хруститъ подъ ногами. А въ лицо уже пашетъ инымъ, щедрымъ, будто праздничнымъ тепломъ. Вышла Груня въ поле, оглядывается круговъ, точно паръ молодаго хмльнаго вина разлитъ и струится въ воздух. И отъ каждаго вошедшаго съ надворья, отъ его одежды, лица и рчей — пахнетъ весной, И вотъ весна пришла.
Огромный, исхудалый за зиму грачъ, звонко каркая, летитъ съ поля на выгонъ. Выглянуло солнце, глядитъ и не прячется. Подъ его лучами затаили родники, сугробы и наметы. Все точно дымится, обрушается, шумитъ и плыветъ. Къ вечеру будто отпуститъ. Выйдетъ Груня на крыльцо, кругомъ тихо, только собаки на дальней овчарн лаютъ, да въ темнот кое-гд раздается шелестъ подтаявшаго снга, неугомонное шушуканье и пошептыванье бгущей по скатамъ въ разныхъ уголкахъ и направленіяхъ воды. Стоитъ Груня и слушаетъ, что говорятъ воды и что нашептываетъ весна? Вотъ все стихло, не слыхать ничего. Но въ потьмахъ у сарая что-то вновь зашелестло: вода понемногу скопилась, пробуравила подъ соломой, сваленной у коновязи дырку, закипла и точно ухнула, рзво понеслась вдоль двора къ рк. А не то мелкими, звонкими каплями, какъ горохъ или дробь, вдругъ посыплется что-то съ крышъ, точно охватило ихъ налетвшихъ, бродячимъ тепломъ, и он подъ его струей затаяли…
Прошелъ день-другой, прошла недля. Груню нанятъ въ садъ. Изъ влажнаго, пригртаго чернозема, пробиваются первая трава, тутъ же на солнцепек пряно и разцвтая. Голубые пролски и блые ландвши гнздятся между безлистныхъ еще деревъ. Явились ласточки, мотыльки. Цвтовая почки на втвяхъ вздулись, и ихъ липкіе, душистые лепестки развертываются зелеными и блыми кулачками. Еще день — вишень и терна не узнать: все сливается въ блую стну, и запахомъ кеда далеко несетъ отъ нихъ. Показались мошки и комары. На тропинкахъ обозначились ямки пауковъ. Рогатый чорный жукъ суетливо катитъ задомъ, черезъ былинки и сучки, скомканный изъ всякаго хлама шарикъ. Отозвалась кукушка. А вотъ и соловьи…
Сядетъ Груня на крыльц, несли ея далеко — съ Кавказскимъ плнникомъ, или съ цыганомъ Алеко. Дворъ хутора на взгорь. За вагономъ влво и вправо неоглядная степь, на дн широкаго лога — извилина рчки Богатой, а за ркой опять взгорье и опять синяя, гладкая степь,— все это видно съ крыльца, какъ на ладони. Во двор тихо. Рабочіе, старъ и младъ, ушли на посвъ. Овца и лошади пасутся далеко по буграмъ, за косогоромъ ихъ не видно. Солнце гретъ. Птицы затихли. И ни одинъ звукъ не долетаетъ до Груни. Разв хлопотунъ-птухъ, роясь въ куч сора, отзовется на отошедшихъ къ сторонк куръ, да согнанная коршуномъ или кошкой стая голубей съ шумовъ взлетитъ съ овчарни или съ мельница и кружась унесется въ вербамъ на луга…
Груня смотритъ на голубей, на сарай, подъ которымъ кучей свалены низкія дровни, на всякую домашнюю рухлядь, развшенную Флугшей по веревк между погребомъ и амбаровъ, на заячьи тулупа, наволоки, кофта, одяла, платки и вшки. Посидитъ Груня, вздохнетъ и идетъ въ садъ. А тамъ въ сочныхъ травахъ и въ кустахъ кипитъ домовитая хлопотня пвчихъ пташекъ и зврковъ. Въ земляныхъ, лиственныхъ и древесныхъ тайникахъ везд пищатъ, копошатся, звенятъ и шушукаютъ новорожденная крылатыя и четвероногія семьи. А въ воздух жарче и жарче. Земля накаляется. По степи, волнуясь, ростя и опять исчезая, движутся исполинскія туманныя марева… Скоро, на кольяхъ заборовъ и на высохшихъ былинкахъ, явится востроносенькая, вчно-чиликающая ‘птичка-жажда’. Загремятъ страшныя грозы, прольются шумные дожди…
Грун исполнилось девятнадцать лтъ.
Въ конц зимы того года, здивши съ Флугшей въ церковь ближняго села, Груня простудилась и пролежала большую часть великаго поста. Бабушка и фельдшера къ ней присылала и сана ее навстила на страстной недл. Много въ эту вину въ степи болло людей. Старый табунщикъ Максинъ умеръ и на его мсто Иванъ Яковлевичъ прислалъ отъ себя другаго наздника, Родьку, по прозвищу Блогубова. О смерти и о похоронахъ Максима, а равно о присылк Блогубова, Груня знала смутно, по слухамъ, изрдка долетавшимъ въ свтелку, гд она томилась въ болзни. На пасху Груня оправилась. Еще блдная, худая и слабая она пріодлась, накинула на голову платокъ и, пошатываясь, отъ скуки вышла на крыльцо, а оттуда въ садъ.
Былъ конецъ апрля. Вечерло. Овцы шли къ водопою. Табунъ рзво несся по степи домой.
Груня потянула грудью вольнаго, свжаго воздуха и глаза закрыла отъ блеска солнца, тонувшаго за ркой, да отъ запаха распускавшихся деревъ и цвтовъ. Никогда еще весна такъ не плняла и не чаровала Груни. Слезы покатились у ней по лицу. Она присла на кочк, склонилась головой на руку и сперва тихо, потомъ громче и громче, съ переливами, запла нкогда модную псню, которой за клавесиномъ выучилась у крестной:
Я бдная пастушка,
Весь міръ мой — этотъ лугъ,
Собачка мн — подружка,
Барашекъ — милый другъ…
За спиной Груни послышались шаги. Что-то зашелестло въ кустахъ. Она смолкла, оглянулась. Раздвинувъ втви вишенника, передъ нею, безъ шапки, стоялъ высокій, статный человкъ: въ сромъ старенькомъ, обхваченномъ ремнемъ армяк, на пояс подпилокъ, ножъ и ланцетъ, самъ онъ русый, борода чуть пробивается, молодое, обвтренное лицо, и ласковые, смющіеся и вмст робкіе глаза.
— Птушки, сударынька! это вамъ-съ!.. сказалъ подошедшій, разжимая широкую мозолистую ладонь.
Груня взглянула: передъ ней на протянутой рук сидли рядкомъ, шевелясь и раскрывъ желтые, мягкіе носы, дв чуть обросшія срымъ пухомъ птички.
— Что это? спросила Груня.
— Птушки, сударынька, жавороночки! а може и скворцы… не бойтеся, это вамъ…
— А ты самъ кто такой.
— Новый табунщикъ, Родька, коли изволили слышать.
Груня встала.
— Ну, Родивонъ, сдлай же ты мн божескую милость, сказала она: отнеси ты этихъ пташекъ туда, откуда ихъ взялъ. Это соловьи… Пусть себ живутъ… Да бережно, смотри, положи, чтобъ соловьиха не откинулась. А за вниманіе благодарствую…
Съ этими словами Груня ушла. Поглядлъ ей вслдъ Родивонъ, вздохнулъ и, почесывая затылокъ, долго не сходилъ съ мста. Какъ стемнло, онъ спустился въ ягодные кусты, положилъ птицъ на гнздо, въ сборную избу ужинать не зашелъ, а слъ на коня, шевеля плеткой, тихо выхалъ въ степь, и Груня изъ своей свтелки слышала, какъ по темному бугру за ркой, на привольи, раздалась его громкая, заунывная псня…
‘Охъ, и гд-же ты, гд-не ты,
‘Моя любезная…?’
Съ той поры Родивонъ не выходилъ изъ головы Груни. Она пряталась отъ него, избгала его, но невольно слдила за всмъ, что онъ длалъ и что о немъ говорили.
Въ средин мая на Богатую пришли подводы, забирать проданную купцамъ прошогоднюю пшеницу и кое-что изъ запасовъ льна. За болзнью Флугши кули всилъ и, какъ грамотный, по списку отпускалъ подъ надзоромъ Грушм Родивонъ. Первые возы нагрузились и съ купеческимъ прикащикомъ ухали, стали грузиться вторые, подводники устали и пошли обдать. Въ прохладномъ, пахнувшемъ мукой и развшенными новыми вниками, амбар остались только Родивонъ да Груня. Поглядывая на Груню, Родивонъ карандашомъ выводилъ послднія отмтки въ амбарномъ списк. Груня звнула.
— Это у васъ, барышня, какое колечко? спросилъ Родивонъ, встряхивая запыленными кудрями.
— Сердоликъ, крестной подарокъ! отвтила Груня, протягивая руку.
— Да что ты, непутный, поди! мукой всю перепачкаешь!— крикнула она, смясь и съ силой отталкивая Родивона: ой, да не жми же такъ, больно… пусти… Мину Карловну позову…
Родивонъ не отступалъ. Онъ крпче обнялъ Груню, подхватилъ ее отъ полу, какъ перышко, посадилъ на куль рядовъ съ собой и сказалъ:
— Что-жъ, сударыня, кричите, одинъ, видно, мн конецъ…
— Да пусти-же ты, сумасшедшій, что затялъ! одумайся! ой!..
— Нечего мн, барышня, думать. Сердце изныло. Одна дорога: либо въ петлю, либо въ воду… День хожу, какъ шальной, пони не сплю — помутила меня твоя красота, Грунюшка…
Трепетъ побжалъ по тлу Груни. Она вспыхнула, искоса поглядывая на Родивона.
— Ахъ, отчего я не богатый, да не знатный! продолжалъ Родивонъ: не пойдешь за простаго, не отдадутъ такой крали за сермяжника…
Груня вырвалась отъ Родивона.— ‘Руки коротки!’ сказала она, толкнувъ его такъ, что тотъ о закромъ ударился спиной.— ‘Мин Карловн — вотъ ей Богу — все разскажу!’ прибавила она, безъ оглядки уходя изъ амбара. А когда вечеромъ ухали послднія подводы, Груня вышла на крыльцо, подозвала Родивона, взяла у него амбарные списки и, не уходя въ горницы, спросила: ‘кто ты родомъ и откуда въ господамъ нашимъ взялся?*
— Княжескій я, нсколько замявшись, тихо отвтилъ Родька: въ пвчихъ былъ — не вытерплъ, въ егеряхъ — не по нраву вышелъ, лошадей любилъ — ну, съ тмъ и остался…
— Какъ же къ господамъ-то къ нашимъ присталъ?
— У лекаря, у Егора адеича Слеіевскаго, сперва кучеровъ здилъ, а онъ меня и къ вашимъ господамъ направилъ.
— По пачпорту, что-ли, ходишь?
— Мы оброчные, еще тише отвтилъ Родька.
— Есть же у тебя отецъ, мать? допытывала Груня, разглядывая стоявшаго передъ ней безъ шапки молодца.
— Какъ перстъ, барышня, одинъ я на свт…
— Ну, иди-же, Родивонъ, въ себ, да впередъ не смй озорничать. Не то, поссоримся.
— А книжечки, сударыня, нтъ ли почитать? лукавыми, карими глазами усмхнулся Родька.
— Посл приходи… Найду, сана тебя кликну и отдамъ!.. а самъ не смй!— вся закраснвшись, обернулась и тихо ушла къ себ въ горницу Груня.
Кончился май. Началась косовица, молотье огорода и льна. Груня ходила въ поле къ гребцамъ и къ полольщикамъ въ огородъ и на луга. Не зимняя пора. Весело и размяться, не смотря на зной и духоту. Везд въ часы роздыха неслась болтовня словоохотливыхъ захожихъ поденьщицъ. Бабы толковали о хозяйств мужей, двки о женихахъ да полюбовникахъ. И всякія тайны сосдокъ — хуторянокъ при этомъ невольно узнавала Груня: гд парни хорошіе и гд дурные, и кто кого любитъ и съ внъ знается, и кто кого гонитъ, или за кого собирается замужъ. Вонъ загорлая, статная, съ черными бровями и русой косой красавица, бросивъ грабли, божится, что нтъ на свт лучшаго, какъ ткачихинъ сынъ, но она его прогнала и не пуститъ къ своей хат, хоть убейся онъ. Другая, худощавая, блдная, забитая лихорадкой, лежитъ подъ копной и, закинувъ руки за красивую голову, шепчетъ подруг, какъ въ воскресенье, въ слобод, ее затронулъ у церкви поповичъ и что она при этомъ отвтила, и какъ оставивъ обоихъ, она уже и слободу миновала, а поповичъ всё за нею, все за нею, идетъ и проситъ, чтобъ она въ такой-то вечеръ вышла къ нему постоять за ворота. И всюду любовь, всюду нга, всюду голосъ, зовущій въ ивой, неизвданной, чудной жизни…
Гребца идутъ пестрыми рядами по свжимъ покосамъ, а Груня глядитъ вдаль, гд по синющему пригорку Родивонъ водитъ на простор вольный табунъ. Соберется Груня съ дворовыми стряпухами въ сосдній лсовъ по грибы,— Родивонъ уже такъ: подойдетъ къ ней, ласково такъ рчи ведетъ, застнчивъ, глазъ на нее не подниметъ, а съ другими зубы скалитъ, псни во все горло поетъ. ‘Такъ, такъ! онъ полюбилъ меня, оттого и стыдится!’ думаетъ Груня, съ кузовкомъ грибовъ идя домой.
‘А воли не съ винъ? размышляла какъ-то Груня, погасивъ свчу и собираясь ко сну въ своей горниц: отдадутъ меня за чиновника, отдадутъ за офицера… Да будетъ ли тотъ такъ любить? Простой, подневольный человкъ… Лишь бы не обманулъ,— крестная выкупитъ его у князя… Смышленый, умный такой, да работящій: все знаетъ, грамотный,— ему быть не при лошадяхъ… Ему цлой вотчиной править, такъ не испортитъ дла…’
Груня откинула пологъ на кровати, распустила косу, присла и, не раздваясь, стала глядть въ окно. Полный мсяцъ плылъ въ ясномъ неб. Кудрявая акація не шелохнувшись стояла на садовой полян противъ окна. Тихо. Только кузнечики трещатъ по лугамъ, да изрдка на птичномъ двор крикнетъ птухъ, и ему прерывистымъ, звонкимъ баскомъ вторятъ молодые, подростающіе птушки.
Что-то зашелестло подъ окномъ. Груня привстала, слушаетъ. Чья-то рука будто скользитъ по стеклу, нажимаетъ раму. Рама отворилась. ‘Боже! неужели воры?’ подумала, мертвя отъ ужаса, Груня: ‘съ нами крестная сила!..’ Она спряталась за положокъ.
— Барышня, вы не спите? это я!— шепчетъ изъ саду тихій голосъ.
— Да кто та, говори! или я крикну…
— Не кричите, барышня, это я… Родивонъ…
— Что теб?
— Книжечки нтъ ли? скука… смерть — тоска!.. шепчетъ Родивонъ.
— Нашелъ, безумецъ, въ какое время книжку просить! Поди, говорю теб, поди… чтобъ и духу-твоего не пахло! какъ можно! такая пора…
— Да вы, сударыня, слушайте, не бойтесь… да вы только подойдите сюда къ окну… Хоть словечко промолвите…
‘Встать ли? подойти-ли къ нему, озорнику?’ разсуждала, не выходя изъ-за полога, Груня. А ночь тиха, свтъ мсяца щедро льется на землю. Медвяный запахъ цвтущихъ липъ врывается въ открытое окно…
Въ начал іюля, Анна Васильевна получила отъ Груни письмо, съ просьбой о благословенія я о разршеніи ей выйтм за-мужъ за Родивона. Сильно озадачила и огорчила эта всть старуху. Она ни словомъ не проговорилась о томъ мужу, а велла запречь крытыя дрожки, създила на Богатую, посовтовалась съ Флугшей, разспросила Груню, потребовала къ себ на глаза Родьку и, давъ ему добрую головомойку, кончила тмъ, что благословила его на бракъ съ Груней. Свадьбу сыграли въ ту же осень въ Пришиб. Родька сталъ именоваться Родивономъ Максимычемъ и получилъ званіе конторщика, а въ слдующемъ году, когда умерла Флугша, Грун и Родивону было передано и все управленіе хозяйствомъ на Богатой.
Отлично зажила Груня съ мужемъ. Черезъ годъ у нихъ родилась дочь, которая также удостоилась быть крестницей Анны Васильевны. Груня завдывала коровами, птицей, садомъ и огородомъ, Родивонъ Максимычъ овцами, лошадьми и хлбопашествомъ. Доходы съ Богатой удвоились. Не нахвалится новыми хозяевами далекаго хутора Иванъ Яковлевичъ. А ужъ объ Анн Васильевн я говорить нечего: она души въ нихъ не чаяла.
— Да кто же онъ, матушка, такой этотъ вашъ новый управляющій? спрашивали Анну Васильевну любопытныя сосдки.
— Четвертинскаго князя крпостной, изъ дворовыхъ, съ Литвы, а проживалъ при дом князя въ Москв. Былъ у насъ прежде почитай конюховъ, а вонъ за отличіе да за стараніе чмъ его мужъ мой пожаловалъ.
— Вы его, матушка, выкупили?
— Самъ выкупился, безъ того я крестницы за него не отдавала.
И дйствительно Блогубовъ здилъ въ Москву, и передъ внчаніемъ, привезъ оттуда отпускную. Все шло хорошо. Только самъ Родивонъ Максимычъ сталъ что-то неспокоенъ: по часту охаетъ, ходитъ задумчивъ, мало разговариваетъ, а ужъ жену любитъ — не наглядится на нее, да и съ дочкой-подросточкомъ такъ ласковъ да нженъ, съ рукъ ее не спускаетъ, слезы потихоньку утираетъ, любуясь на нее.
— Что ты, Родя, печалишься будто? спрашиваетъ его Груня: изъ-за чего думы твои? или ты чмъ недоволенъ, или я теб не угодила?
— Всмъ я, Грунюшка, доволенъ, оттого-то и мысли мои… Ну, думаю, какъ все это кончится? Ну, какъ ничего не станетъ у меня, ни тебя, ни дочки, ни всего?
— Какъ не станетъ-и отчего? Бога ты гнвишь, Родя, и не добро думаешь.
— Одначе… постой, отвть: а что… вдругъ,— ну, какъ вы помрете, или кто васъ отберетъ?
— Полно, пустяки ты говоришь. Я думала, о чемъ о другомъ онъ заботится… А ты о смерти… пустяки! Вс мы подъ Богомъ, вс подъ его волею, онъ насъ, и помилуетъ. Лучше ты бглыхъ вонъ тутъ не держи. Самъ толкуешь про становаго, про Сидора Акимыча, не человкъ, а зврь…
— Полно Груня, будто бглые не люди? Жаль ихъ, да и работаютъ какъ… А обо мн ты не думай, это пройдетъ…
Родивонъ однако же не унимался: похудлъ, пожелтлъ, даже старй будто сдлался на нсколько годовъ. И началось это съ той поры, какъ онъ създилъ на ярмарку продавать выбранныхъ изъ табуна лошадей. На ярмарк, между всякимъ народомъ у кабака, его узналъ какой-то рыжій и невзрачный съ виду, загулящій побродяжка. Родивонъ сильно смшался при вид этого человка и сперва на его привтъ не признался, но потокъ они пошли въ трактиръ и двое сутокъ такъ угощались. Загулящій человкъ, на радости отъ встрчи съ старымъ пріятелемъ, остался мертвецки пьяный подъ лавкою трактира, а Родивонъ ухалъ домой, но съ той поры его какъ въ воду опустили: совсмъ сталъ иной.
Эти заботы, спустя нкоторое время, какъ будто и прошли. Родивонъ съ виду казался спокойне. Но къ зим онъ получилъ откуда-то письмо и опять закручинился: началъ искать денегъ въ займы, добылъ сколько могъ, и выслалъ ихъ куда-то, а прежняго спокойствія не видлъ.— ‘Откуда письма получаешь?* допытывала жена.— ‘Отъ родныхъ, изъ нашихъ мстъ’, отвчалъ Родивонъ, но писемъ жен не показывалъ.
Какъ-то, въ Спасовку, написала Анна Васильевна въ Грун письмо, что сильно соскучилась по ней и что хорошо бы Груня длала, если бы пока тепло собралась и навстила ее съ дочкой.
— Что, хать ли намъ въ крестной? спросила мужа Груня.
— Нтъ, обожди.
— Какъ ждать! Спасовка вонъ проходитъ, скоро Успеньевъ день, пчелу нора морить, медъ къ господамъ отсылать, и мы бы при этомъ случа съ Параной похали.
— Подешь посл Вздвиженья, ленъ надо молотить на смена — я одинъ не управлюсь.
Но и пчелу поморили, и медъ послали, и Успньевъ день прошелъ, а Родивонъ не отпускалъ Груни за Донецъ.
Въ конц августа, стояла особенно жаркая погода. Родивонъ съ утра верхомъ, а посл обда на бговыхъ дрожкахъ объхалъ поля, взглянулъ, какъ пасутся овцы и лошади, поврилъ счетъ подводъ, перевозившихъ остальныя копны на гумно, и извстилъ грабарей, рывшихъ въ степи новый прудъ. Онъ возвратился на вечерней зар до нельзя усталый, на-скоро поужиналъ, перемолвилъ нсколько словъ съ женой, поласкалъ дочку и ушелъ спать.
Долго Груня возилась съ уборкой посуды и съ отдачей разныхъ приказаній, сходила за мужа въ анбаръ и въ кладовую. Спать ей не хотлось. Изъ головы у нея не шли слова, вскользь сказанныя нуженъ за ужиномъ.— ‘Всяки порядки бываютъ, замтилъ онъ, додая поросячій бокъ съ кашей: вотъ хоть бы вольныя, значитъ, отпускныя… Иной теб вчешетъ туда такое словцо, что посл и не расхлебаешь.’ — ‘Да ты это про что?’ спросила, похолодвъ отъ страха, Груня.—‘ Ничего… это я про одного нашего землячка вспомнилъ’ — отвтилъ со вздохомъ Родивонъ: ‘да и становой опять въ голову пришелъ. Ужъ точно Иродъ не человкъ, какъ-есть душегубъ, намедни пятерыхъ бглыхъ изловилъ на Терновой и всхъ упекъ въ кандалы да въ острогъ… Есть тоже такой баринъ графъ Аракчеевъ, коли слышала — къ тому попадись, живаго състъ…’ — ‘Да вдь онъ въ Питер, при цар служитъ, ‘ — сказала Груня.— ‘Въ Питер-то, въ Питер, а подъ землей всякаго найдетъ, коли захочетъ… Чай слыхала, къ Чугуеву уже подбирается…’
Все наконецъ затихло въ горницахъ. Груня взглянула на спавшую въ углу за шкафомъ Парашу, помолилась, раздлась, легла возл мужа и заснула.
Спитъ Родивонъ да не спокойно, по временамъ вздрагиваетъ и мечется. Снится ему, что онъ изнываетъ отъ духоты.— ‘Охъ, хоть бы втеръ пахнулъ въ лицо, думаетъ онъ: хоть бы глотокъ студеной водицы…’ Странныя грезы порхаютъ надъ его изголовьемъ.
Красное въ веснушкахъ, отекшее, пьяное лицо склоняется надъ нимъ, срые безстыжіе глаза смются, рыжая борода щекочетъ ему губы и носъ.— ‘Ха-ха-ха! поймался Родька, поймался, землячокъ!’ хохочетъ на всю комнату пьяная рожа: ‘вставай, арестантъ! вотъ онъ, вотъ! ха-ха-ха! теб хорошо, мн худо… берите его…’ — Тьфу ты, сгинь! отмахиваясь руками, изъ всхъ силъ плюнулъ на стну Родивонъ.
Онъ вскочилъ, прислъ на кровати, протеръ глаза. Въ комнат мертвая тишина. Полные мсяцъ смотритъ съ неба. Чебрецомъ и калуферомъ пахнетъ изъ огорода. И нудные, серебристые звуки несутся въ окно: ти-ти,— телень-тень,— ти-ти… Звенитъ, звенитъ что-то тамъ въ сверкающей дали, за ркой, смолкнетъ и опять отзовется, будто спускается со взгорья, ближе и ближе подплываетъ къ рк.— ‘Батюшки-свты! колокольчикъ!’ думаетъ Родивонъ: ‘это полиція… меня ищутъ… Куда дться?’ Онъ бережно, мимо Груни, слзъ съ кровати, на-скоро одлся, отыскалъ въ потьмахъ ведро съ водой, перегнулъ его, жадно отпилъ разъ и другой, и бросился къ окну. Во двор ни звука. Хромая дворовая собаченка Стрлка, наставя чуткіе уши, лежитъ на мсяц у крыльца. Она увидла хозяина, легонько помахала хвостомъ, встала и ковыляя побжала въ садъ. Родивонъ за нею. Выскочила собачка на освщенную мсяцемъ дорожку, постояла, поджавъ лапку, у одного куста, у другаго, скусила верхушку какой-то травки, вжливо полокала ее, перепрыгнула черезъ канавку, обнюхала какой-то бугорокъ, уставилась носомъ за рку и вдругъ замерла, точно слыша что-нибудь въ той сторон. А въ ушахъ Родивона опять шумъ и звонъ… Затихая и вновь раздаваясь, несутся серебристые звуки: телень-тень, ти-ти… тень…
‘Милочка, Стрлочка! да ты врешь, обозналась! никого нту!’ готовъ молить собачонку Родивонъ. И вдругъ его, какъ варомъ обдало. Онъ вздрогнулъ, судорожно по поясъ двинулся въ высокую душистую, болотную траву и замеръ. Прохладнымъ лужкомъ съ зарчнаго бугра явственно донеслось фырканье одной лошади, другой, и негромкое постукиванье бережно катившихся колесъ.— ‘Крадутся! колокольчикъ подвязали!’ пронеслось въ голов Родевона: ‘ни къ кому больше, какъ ко мн…*
Кликнувъ собачонку, чтобы та не разлаялась, Родивонъ бросился въ комнаты, разбудилъ жену и наскоро разсказалъ ей въ чемъ дло. Та ахнула, заметалась.— ‘Звать ли кого изъ людей?’ — ‘Не зови никого… Пропадать видно! самъ управлюсь…’ Черезъ часъ, за блою скатертью, уставленной всякою сндью и флягами, передъ пыхтвшимъ самоваромъ, при свч, сидлъ низенькій, сденькій, лысый и сутуловатый, въ разстегнутомъ мундир и при шпажёнк, становой. Родивонъ, съ заложенными за спину руками, растерянно и покорно стоялъ передъ нимъ. Груня, чуть живая отъ страху, выглядывала на нихъ изъ-за двери въ сосднюю комнату.
— Дверь въ сни заперъ? спросилъ, уписывая поросенка, становой.
— Заперъ.
— Никто не знаетъ, что я пріхалъ?
— Никто.
— Гд кучеренокъ?
— На птичню, за дворъ отвелъ.
— А лошади?
— Въ конюшню къ корму поставилъ.
— Ворота?
— На засов.
— Такъ какъ-же?
— Чего-съ?
— Отдаешь тройку блоногихъ жеребцовъ за придачу?
— Къ чему за придачу-съ?
— Десятокъ овецъ отпустишь, коровенку тамъ какую, али дв, суконца на бешметъ…
— Много будетъ, ваша милость! въ силу проговорилъ Родивонъ: нельзя-ли помене?.. Я подначальный! взыщется… Господа притомъ строгіе…
— Строгіе? засмялся становой: знаю я ихъ лучше тебя! А это, читай… что?… ‘Доношу вашему благородію, что на рчк Богатой, по фальшивому виду…. проживаетъ….’ ну ка, читай, братецъ, санъ: ‘проживаетъ бглый, графа Алекся Андреевича Аракчеева крпостной слуга, Василій Ильинъ сынъ, Самохваловъ… А бгалъ онъ трижды и сидлъ въ острог въ Муром, да сидлъ въ Херсон и въ Бахмут… и мн про то доподлинно извстно… мщанинъ Исай Перекатовъ…’
— Исайка, ваше благородіе, вретъ, онъ по злоб…
— Не вретъ, я теб докажу… Ты Васька, а не Родивонъ, Самохваловъ — а не Блогубовъ… Лучше признавайся да помиримся, а то будешь меня помнить. Хе-хе… Черезъ часъ, черезъ два, знай ты это, подойдутъ понятые. Письмоводитель съ сотскимъ въ Лозовой остался, чуть зорька выглянетъ, вс будутъ здсь… Такъ согласенъ? Помни — свяжу, а тамъ — въ кандалы и въ Сибирь… что въ Сибирь? хуже! къ самому графу Аракчееву по этапу перешлю… Онъ те вчешетъ — съ живаго кожу сдеретъ! Хе-хе…
— Смилуйтесь, Сидоръ Акимычъ! смилуйтесь! не своимъ голосомъ взмолился Родивонъ: все берите, не погубите только жены, да маленькой дочки.
— Да ты можетъ и въ-заправду не графа Аракчеева крпостной, а князя Четвертинскаго вольноотпущенный?— шутилъ, видимо хмля отъ старой Флугшиной запеканки, становой.
Родивонъ упалъ ему въ ноги.
— Гд состряпалъ пачпортъ?— крикнулъ, затопавъ на него, становой.
— Въ Бердянск у жида купилъ.
— У Герцика? знаю… А отпускную гд добылъ?
— Тамъ же.
— Что далъ?
— Два золотыхъ.
Становой покатился со смху.
— Вотъ, сударыня, обратился онъ къ Грун, наливая стаканъ: за вашъ хлбъ, да соль, готовъ я вамъ помочь. А опрометчиво поступили, опрометчиво… неужели многочтимая, столь высокаго ума и характера дама, Анна Васильевна, ваша крестная матушка,— я ихъ довольно знаю! и ручку имъ не разъ цловалъ!— неужели, говорю, не нашла бы она вамъ лучшаго сокола? Эхъ, эхъ… А запеканка мое почтеніе!.. вчная память Мин Карловн — и ею, а равно покойнымъ мужемъ ея — много почтованъ!.. Что, любезный?— обратился становой къ Родивону: не слыхать ли понятыхъ? не пришли еще?
— Не видно что-то, отвтилъ Родивонъ, взглядывая въ окно.
— Такъ готовь, душенька ты моя, блоногихъ… Рзвы, ухъ рзвы! Видлъ, какъ ты на этихъ жеребцахъ по ярманкамъ свою кралю-сударушку покачивалъ… Готовь, а я тмъ временемъ маленечко сосну… Да ты не бойся — все теперь у насъ будетъ гладко, шито! Никто, опричь меня, про доносъ этотъ не знаетъ, даже и письмоводителю я не показывалъ… Рыло у него не чисто… Понятыхъ тмъ же часомъ отпущу назадъ и напишу, куда слдуетъ, что нтъ такого въ здшнихъ мстахъ, а про подарки ты выдашь мн росписку, что деньги-молъ за все сполна получилъ….
‘Слава теб Господи! слава!’ не помня себя отъ радости, взмолилась Груня, когда становой погасилъ свчу и примостясь на лавк, захраплъ въ первой горниц, а Родивонъ ушелъ ему готовить тройку блоногихъ.
— демъ, шепнулъ, входя въ жен въ попыхахъ, Родивонъ.
— Куда?
— Нечего толковать. Буди и бери Параню, да захвати хлба, одежи. Посл все разскажу.
— Да онъ же поладилъ съ тобой, согласился!— лепетала, дрожащими руками одвая дочку, Груня.
— Знаю я ихъ, ненасытныхъ волковъ. Дай ему только лапу къ глотку, всю кровь высосетъ. Пропали мы, пропали… Скоре снаряжайся, скорй… Люди не скоро сойдутся,— успемъ уйти — загоню коней до смерти, а сто верстъ проскачу — въ Бахмут есть пріятель, дале отъ него уйдемъ… въ Анапу или за Кубань.
Родивонъ подошелъ съ топоромъ къ спящему становому и хотлъ было сразу съ винъ поршить, да раздумалъ. Онъ пошарилъ потомъ съ фонаремъ на чердак и вкругъ дома, взглянулъ мимоходомъ на акацію, раздумывая — не повситься ли?— возвратился наконецъ въ жен, поднялъ у печки топоромъ половицу, вынулъ оттуда кожавивй поясъ съ деньгами, снялъ со стны ружье, вздохнулъ, перекрестился на образъ и вышелъ за крыльцо.
На восток чуть-чуть начинало блть. Запряженная Родивононъ тройка жеребцовъ, какъ вкопаная, стояла на привязи у крыльца.
Родивонъ усадилъ въ телгу Груню съ дочкой, бросилъ въ нихъ кое какіе пожитки, бережно растворилъ ворота, самъ слъ на облучокъ, снялъ шапку, еще разъ перекрестился, прислушался. Везд тихо. Только въ сосдней слободк за бугромъ, какъ бы по волку, тявкаютъ собаки.
Телга безъ шума выхала за ворота, поднялась на еще темный выгонъ, стала переваливать за косогоръ. Родивонъ неспокойно задвигался, подобралъ возжи и сперва рысью, потопъ вскачь пустилъ храпвшихъ и рвавшихся жеребцовъ.
‘Охъ, да что же это? что?’ заговорила въ страх, оглядываясь, Груня: никакъ у насъ, Родивонъ Максимычъ, пожаръ?’ Родивонъ съ трудомъ переводилъ дыханіе и молчалъ. Онъ крпче надвинулъ шапку на ухо, крпче налегъ на блоногихъ, и тройка, выбравшись на дорогу въ Волчьей, скрылась за горой, въ то время, какъ начавшійся за спинами бглецовъ пожаръ далеко освтилъ долину Богатой, въ томъ мст, гд стоялъ хуторъ и гд Богатая сливалась съ рчкой Богатенькой.
Домъ, гд спалъ мертвецки-пьяный становой, вспыхнулъ и горлъ, какъ свча. Не успли сбжаться изъ задворныхъ избъ разбуженные ревомъ скотины и гуломъ огня батраки, не успли подойти завидвшіе пламя понятые, отъ новаго дома Ивана Яковлевича остался одинъ пепелъ.
Письмоводитель далъ знать въ городъ. Явился исправникъ.
По окончаніи слдствія, былъ составленъ протоколъ, а въ протокол было сказано слдующее: По Божьему изволенію, такого-то года, мсяца и числа, ка хутор лейбъ-гвардіи прапорщика такого-то, отъ неизвстной причины, въ глухое ночное время, приключился пожаръ. А на томъ пожар, кром лошадей, коровъ и прочаго имущества владльца сгорли: становой приставъ Сидоръ Акимовъ Солодкій, со всми его бумагами, пара обывательскихъ коней, съ повозкою, и управляющій тмъ хуторомъ, вольноотпущенный Родивонъ Максимовъ Блогубовъ, съ женою Аграфеною Ивановою и съ малолтней дочкой, Прасковьей. Въ чемъ и подписуемся…’
Всть о пожар на хутор и о гибели управляющаго съ семьей сильно поразила Ивана Яковлевича и Анну Васильевву. Иванъ Яковлевичъ ршилъ раздлаться съ землей и со всмъ хозяйствомъ на Богатой. Анна Васильевна мужу не перечила. Это имніе вскор было продано курскому второй гильдіи купцу, Ивану Михайловичу Слатину. Иванъ Яковлевичъ былъ доволенъ тмъ, что вырученными деньгами уплатилъ не мало особенно тяжелыхъ долговъ. Анна Васильевна была за то неутшна.
‘Нтъ моего рая, нтъ Грунюшки, тосковала старуха: погибла моя Груня, съ мужемъ и съ дочкой, да еще какою страшною смертью погибла! И все я виновата, я… Зачмъ боялась, зачмъ ее туда отослала?..’
Прошелъ годъ и два, прошло нсколько лтъ. Умеръ и ддушка Иванъ Яковлевичъ.
Анн Васильевн, по его кончин, не жилось боле въ старомъ, пришибскомъ дом. Она тосковала, не знала куда дться, и по часту гостила въ лсномъ домик, при винокуренномъ завод, въ Курбатовомъ.
Нкто г. Баженовъ, борисоглбскій уланъ и мстный поэтъ за много лтъ передъ тмъ, а именно въ 1802 году, оставилъ, въ альбом бабушки, слдующее ‘Изображеніе пріятнаго мста Курбатова.’,
‘Курбатовъ! ты сокрытъ природой подъ горами….
‘Въ теб собраніе прекраснйшихъ картинъ,
‘Величественъ твой видъ, обиленъ ты водами,
‘И у природы — знать — ты прелюбезной сынъ…
‘Въ теб я созерцалъ пріятные предметы,
‘Долину, горы, лсъ, звринецъ, водомету
‘И какъ изъ тростника Михайло козъ-гонялъ.
‘Тогда-то въ сердц я твой видъ благословлялъ!
Что же манило бабушку въ лсную глушь, въ тихое, пустынное Курбатово? Здсь умеръ ддушка. Сверхъ того домикъ въ Курбатов сильно напоминалъ Анн Васильевн выстроенный но его образцу сгорвшій домъ на Богатой, гд она въ прежніе годы любила съ Груней встрчать весну. Подъ конецъ дней своихъ бабушка еще боле стала походить видомъ и нравомъ на спартанку. Удетъ изъ Пришиба на заводъ, велитъ отпречь лошадей и пойдетъ бродить съ книжкой или съ кузовкомъ, будто за грибами, въ окрестностяхъ старой винокурни, но лсу и по лугамъ.
‘Нтъ моего рая, нтъ Груни!’ тоскуетъ бабушка: ‘думала ее сосватать за Калиныча, за винокура. Жила бы, радовала бы меня и по днесь. А теперь? Гд то витаютъ душеньки ея и ея дочки? Ахъ! не прощу себ, никогда не прощу… я виновата въ ихъ смерти… я!’
Бабушка ходитъ между высокихъ сосенъ, по песчаному пристну, между кудрявыхъ березъ и ольхъ, но лугамъ. Стародавніе годы ходятъ по слдамъ бабушки.— Ничего, никакого приданаго я не принесла мужу, думаетъ она: пользовалась его имуществомъ. Полъ-состоянія предлагалъ онъ мн отписать, по дарственной. Все, все отдала бы, лишь бы жива была Груня…’
А лсъ стонетъ, поетъ, отзывается на тысячи голосовъ. До влажному остывшему илу, таская изъ него свжіе, сладкіе корешки, бгаютъ кулички я черныя, дикія курочки. Срая поверхность грязи усвается крестиками ихъ ножекъ, какъ старинная рукопись словами. Каждый кустъ, каждая втка одты своимъ благоуханіемъ. Чубатый удодъ посвистываетъ на бугорк, слышится рзкое чоканье дрозда, кукушка вдали отзывается, дятлы и иволги какъ куски разноцвтнаго сукна перебрасываются съ дерева за дерево.
А на зар — нескончаемый лсной концертъ… Вверху, внизу, везд слышится музыка. Цлое море звуковъ проливается на лсъ и за зеленые луга.
Возвратится бабушка на крутой бугоръ, на которомъ стоитъ старый заводскій домикъ, сядетъ на крылечко, развернетъ на колняхъ книжку, или глядя вдаль, шевелитъ спицами чулка,— мысли ея за Донцомъ. Слушая весеннія лсныя псни, и бабушкинъ фаворитъ-птухъ, старвшійся при винокурн, не унимается: смотритъ съ холма на луга и на озера и то и дло кричитъ… Да крикнетъ иной разъ такъ, что самъ отшатнется въ сторону и, наставивъ одинъ главъ въ землю, а другой на бабушку, какъ бы разсуждаетъ: кто его такъ странно крикнулъ?
Незадолго передъ смертью, бабушка возила больнаго внука на Кислыя воды, за Кавказъ. На одной станціи, не дозжая Екатеринодара, она мняла лошадей. Станціонный писарь взглянулъ въ ея подорожную и слегка будто измнился въ лиц. Онъ пригласилъ Анну Васильевну въ особую горницу, заперъ за собою дверь и спросивъ ее, не у нея ли на хутор когда то проживала съ мужемъ и съ дочкою Аграфена Блогубова, разсказалъ ей, какимъ образомъ Блогубовы спаслись отъ огня и какъ они долгое время скрывались по близости въ казацкихъ станицахъ, въ томъ числ и на этой станціи, гд Родивонъ нанимался старостой.
— Ну, а Груня? спросила, ни жива ни мертва отъ страху бабушка: гд она теперь? жива ли?
— Не знаю…
— А мужъ ея?
— Лошадьми по Кубани въ послднее время, сказываютъ, торговалъ…
— Отчего-жъ они, безумные, отчего-жъ ни о чемъ не дали мн всти? зачмъ терзали меня?
— Боялись, сударыня-матушка.
— Меня боялись?
— Не васъ, сударыня, не васъ… Они такъ васъ хвалили и помнятъ — я все уговаривалъ ихъ къ вамъ писать… Боялись же своего графа-то Аракчеева…
— Да онъ вдь давно померъ…
— А дло-то ихнее — бгство, а потомъ пожаръ — нешто померли?
Бабушка залилась слезами…