Бабушка.
Бабушка.
(Разсказъ П. Очкиной).
I.
Александра Богусловскаго’.
II.
III.
IV.
V.
VI.
‘Нива’, NoNo 18—19, 1871
Бабушка, Очкина Прасковья Павловна, Год: 1871
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Какъ живо помню я старушку бабушку! Добрая она была и очень любила всхъ насъ, дтей, а меня какъ-то особенно нжно. Проснусь я бывало рано по утру и лежу въ своей крошечной кроватк, да посматриваю, какъ спитъ маленькій братецъ съ рожкомъ въ ручонк, а сестрица раскидалась, жарко ей, и блокурыя ея волоски кажутся темне отъ влажности. Полежу я немножко, да и кликну тихонько няню, а она глуха была и все только ворчала на насъ громко, а если бабушка или мать говорила ей что-нибудь, такъ она ворчала тихонько. Войдетъ няня, посмотритъ на меня неласково такъ, да и начнетъ: ‘зачмъ такую рань вскочилъ, кто тебя подъ бока толкалъ? Богу не далъ мн помолиться, безстыдникъ эдакой!’. Долго ворчитъ няня, и велитъ мн опять лечь да зажмурить глаза. Я лягу, да и начну думать о жаръ-птиц, объ Иван царевич, да какъ вспомню бабу-ягу съ помеломъ, такъ мн страшно сдлается, что я съ головою укутаюсь одяломъ, и опять начну звать няню. Вдругъ послышится мн ласковый голосъ: ‘что ты, мой голубчикъ, что ты, Христосъ съ тобою, что ты такъ вскрикнулъ?’ Я сорву съ головы одяло и брошусь на шею бабушки, и разскажу ей, что испугался бабы-яги. ‘Ну, Господь съ тобою!’ проговоритъ бабушка и возметъ меня къ себ въ комнату, а комната эта была небольшая и увшана образами. Бабушка, когда молилась, кром лампады зажигала восковую желтую свчу, и столикъ ея весь былъ закапанъ воскомъ, а въ образномъ шкафчик много хранилось свчей, и въ комнат ея пахло кануномъ. Бабушка призывала горничную свою Матрену и приказывала ей умыть меня, а голову сама разчесывала мн блымъ костянымъ гребнемъ.
— Настоящій отецъ, говорила она, разглаживая мои волосы,— ишь кудри-то какъ вьются!.. красавецъ будешь, вс барыни съ ума посойдутъ.
— Отчего же он, бабушка, посойдутъ? съ любопытствомъ спрашивалъ я.
— Влюбятся въ тебя.
— И замужъ за меня пойдутъ?
— Пойдетъ, только одна какая-нибудь.
— Отчего же не вс, настаивалъ я,— мы бы стали въ горлки играть.
— Ты тогда большой будешь, говорила бабушка,— въ горлки играть не станешь, а станешь хозяйничать, какъ папаша, и жена у тебя будетъ, такая же хорошая какъ мамаша.
— И кровать намъ большую сдлаютъ? спрашивалъ я.
— И кровать сдлаютъ.
— И дти у насъ будутъ?
— Охъ ты разумникъ мой, говорила бабушка,— все-то смыслишь, все разумешь, ну и дти будутъ, а теперь давай Богу молиться.
Я вынималъ маленькій коврикъ, который лежалъ подъ кресломъ бабушки, разстилалъ его противъ образа Спасителя и становился на молитву, а бабушка зажигала свчку, и начинала учить меня. Я повторялъ за нею каждое слово и такимъ образомъ прочитывалъ Богородицу, Отче нашъ, и молитву семи отрокамъ спящимъ, которую вроятно сложила сама бабушка, потому что впослдствіи я нигд не могъ отыскать этой молитвы. ‘Избави отъ бдъ, отъ напастей, отъ слезъ, отъ капризовъ’ говорилъ я и клалъ окончательный земной поклонъ, а потомъ здоровался съ бабушкой.
— Ну, здравствуй, свтъ ты мой блый, говорила она,— теперь мы съ тобой и чайку напьемся.
Матрена вносила маленькій самоварчикъ, и я подбирался къ кострюльк съ кипячеными сливками,— и пока готовился чай, толстой зарумянившейся пнки не было уже на сливкахъ.
— Скушалъ, говорила бабушка, смотря на кострюльку,— а мн-то ничего не оставилъ, бдная я.
Мн такъ длалось жаль бабушку, что иногда я плакалъ, а она долго утшала меня, но на другой день я опять-таки непремнно съдалъ всю пнку.
Посл чаю я садился на скамеечку у ногъ бабушки, а она показывала мн разныя изображенія святыхъ въ кіевскихъ святцахъ, и разсказывала ихъ житіе. Посл этихъ разсказовъ, я всегда долго боялся, чтобы какъ-нибудь не соблазнили меня бсы и не довели до грха.
Просыпалась наконецъ мать и присылала за мною. Я шелъ къ ней — и меня сажали на большое неуклюжее кресло, стоявшее съ лвой стороны туалета, а мать въ бломъ пеньюар, съ распущенными волосами, съ чашкою кофе въ рукахъ, на табурет сидла противъ зеркала, и горничная чесала ей голову. Комната матери была совсмъ не такая какъ комната бабушки, тутъ на окнахъ были драпировки, мебель обита была голубою шерстяною матеріей, разныя серебряныя вещи стояли на туалет, и мн не давали ни одной изъ нихъ, не позволяли валяться на диванахъ, сидть на столахъ, и я едва поздоровавшись съ матерью, сейчасъ же уходилъ къ бабушк.
— Теб скучно здсь, ты меня не любишь, говорила мн мать.
— Нтъ, отвчалъ я,— люблю, только съ бабушкою мн веселе.
И уходилъ я въ маленькую комнату и опять садился на скамеечку, и до самаго обда слушалъ разсказы бабушки.
Случалось иногда, что къ намъ прізжали гости. Бабушка надвала тюлевый чепецъ и марселиновое платье. Черная деревянная табакерка мнялась на серебряную,— и взявъ меня за руку, бабушка говорила: ‘вотъ и мы съ тобою разфрантились, смотри, какіе нарядные, не острамимъ отца съ матерью’. Изъ гостей мужчины всегда подходили къ ручк бабушки, а дале три раза цловались съ нею.
— Отчего это, спрашивалъ я ее,— у мамы не цлуютъ гости ручку, а у васъ цлуютъ?
— Я человкъ старый, отвчала мн бабушка,— а въ наше время не то что теперь — дамъ уважали и всегда къ ручк подходили, ко всмъ намъ, а ко мн и теперь подходятъ.
Но гости хотя и уважали бабушку, а какъ-то охотне сидли и говорили съ матерью.
Минуло мн шесть лтъ — и въ день рожденія бабушка подарила мн азбуку съ картинками. На другой же день внимательно разсматривалъ я книгу и повторялъ за старушкою: — азъ — арбузъ, буки — бурса, вди — внокъ и такъ дале. Бабушка не могла нахвалиться моими способностями.
— Онъ у тебя, матушка, сочинитель какой-нибудь будетъ, говорила она матери,— въ пять дней всю азбуку въ разбивку выучилъ, я этакихъ дтей и не видывала, это какой-то фенемонъ.
— Онъ вамъ и феноменомъ-то оттого кажется, что вы слишкомъ любите его, смясь отвчала мать.
Каждый разъ посл урока, бабушка давала мн изюму и яблочную смокву.
— Кушай, родимый мой, говорила она,— да поди побгай, а то все сидя со мною, старухой, и самъ старикомъ сдлаешься.
Я взглядывалъ на желтое, морщинистое лицо старушки, сейчасъ же отправлялся бгать, такъ боялся я сдлаться такимъ же.
— Что, ворчала няня, какъ только входилъ я въ дтскую,— зачмъ пожаловалъ?.. сидлъ бы съ любимкой-то своей старой, намъ и безъ тебя не скучно.
Я уходилъ въ залъ, и долго бгалъ вокругъ круглаго стола, я не любилъ бгать, но боязнь сдлаться такимъ же желтымъ, такимъ же сморщеннымъ, какъ бабушка, подгоняла меня.
Девяти лтъ меня отдали въ гимназію, разставшись со всми близкими, чаще всхъ другихъ вспоминалъ я бабушку, но черезъ годъ, пріхавши на вакацію, я уже не засталъ ее. Помню, какъ искренно плакалъ я на ея могил, поросшей высокою зеленою травою, какъ скучно было мн дома первые дни, а потомъ время взяло свое. Я пересталъ тосковать, а потомъ и совсмъ забылъ старушку. Поступивъ въ университетъ и пріхавъ лтомъ домой, я занялъ комнату бабушки, и отъ нечего длать началъ перебирать разныя бумаги, хранившіяся въ ящик стола, который когда-то закапанъ былъ воскомъ. Сначала мн попадались разные заговоры да молитвы, потомъ письмо — и вотъ его содержаніе: ‘Премного благодаренъ вамъ, государь мой милостивый, за честь, кою соизволили изъявить дочери моей Варвар, прося у меня руки ея черезъ письмо, которое и получилъ я тринадцатаго сего октября. На сіе вамъ скажу, что дочери моей за вами не бывать, ибо и батюшка вашъ покойный царствіе ему небесное, и вы государь мой милостивый, въ карты играть охочи и жизнь разсянную водить любите, а посему дочь мою я за васъ не отдамъ и васъ прошу оставить сватовство ваше втун и забыть дорогу къ дому вашего покорнаго слуги.
Въ конц письма совершенно другимъ почеркомъ написано было: ‘Не бывать этому, женюсь на Варичк’.
Я пошелъ къ отцу съ просьбою объяснить мн, что это значитъ, и узналъ отъ него исторію бабушки.
Александръ Дмитріевичъ Богусловскій, праддъ мой, отличался необыкновеннымъ упрямствомъ и дикимъ, необузданнымъ характеромъ. Онъ былъ женатъ и имлъ трехъ дочерей. Онъ любилъ жену и дтей, однакожь всегда говорилъ, что ‘кошка въ дом для мышей, а жена для щей’, и во имя этой поговорки, не допускалъ прабабушку мою, Анисью Егоровну, ни до чего, кром женскаго хозяйства, даже въ дочеряхъ онъ не давалъ ей воли, тоже на основаніи, что у бабы волосъ дологъ, да умъ коротокъ, и ея дло огурцы солить да щи варить,— а дай ей волю распоряжаться чмъ другимъ, такъ она такихъ дловъ надлаетъ, что въ годъ не разберешь.
Прабабушка нисколько впрочемъ не обижалась такимъ ограниченіемъ, считала мужа непогршимымъ и на все смотрла его глазами. Случилось разъ — безъ всякаго резона остановились стнные часы. Праддъ посмотрлъ на нихъ и давай чинить. Повситъ на гирю утюгъ, часы и начнутъ тюкать, а минутъ черезъ пять остановятся. Праддъ и дулъ въ нихъ и колотилъ со всхъ четырехъ сторонъ — ничто не беретъ: останавливаются часы да и только. ‘Меня не слушаться, вдругъ заревлъ Александръ Дмитріевичъ, поднимая кулакъ,— меня!’, и хвать часы объ полъ. Прабабка, зная, что мужъ взгромоздился на стулъ для починки, съ испугомъ вбжала въ залу.
— Что вы, батюшка, Александръ Дмитріевичъ, съ испугомъ спросила она,— не ушиблись ли?
— Нтъ, отвчалъ праддъ,— а часы меня не слушались, я и хватилъ ихъ о земь такъ, что только дребезги остались.
— Собак и смерть собачья, почтительно отвчала Анисья Егоровна.
Праддъ былъ страстной охотникъ. Разъ въ цлое утро, ничего не затравили охотники. Утомились они, проголодались и сли на полян отдохнуть, да выпить изъ дорожной фляжки и закусить жареной уткой. Вдругъ нырь лисица, да всего-то въ нсколькихъ шагахъ. Праддъ вскочилъ на лошадь, собакъ начали спускать со своръ,— а лисицы между тмъ и слдъ простылъ. У прадда слезы навернулись. ‘Это черезъ тебя, тварь поганая!’ крикнулъ онъ стоящей передъ нимъ жареной утк, и выхвативъ арапникъ, началъ хлестать ее, потомъ обратился къ дозжачему — и голоюмъ, недопускавшимъ возраженія, проговорилъ: ‘Скачи домой, и свези мой приказъ барын, чтобы къ прізду моему не осталось ни одной утки во двор, пошелъ!’ Дозжачій поскакалъ — и къ вечеру, когда вернулся домой Александръ Дмитріевичъ и но обыкновенію спросилъ: ‘все-ли благополучно?’ Анисья Егоровна, всегда встрчавшая его на послдней ступеньк крыльца, почтительно отвчала: ‘все, слава Богу, батюшка, благополучно, утки вс до единой перерзаны’.
— Молодецъ у меня баба, ласково проговорилъ праддъ,— мужниной воли никогда не ослушается, спасибо!
Прабабка поклонилась и потомъ долго разсказывала дочерямъ и всмъ приближеннымъ дворовымъ, что слышала ‘спасибо и похвалу отъ самаго батюшки, Александра Дмитріевича’. Стали подростать дочери — и неуспли оглянуться какъ старшей изъ нихъ, милой моей бабушк, минуло четырнадцать лтъ.
— На выданьи ужь у насъ Варвара-то, замтила разъ прабабка во время обда.
Праддъ самодовольно взглянулъ на красивое лицо дочери, зардвшееся какъ маковъ цвтъ, и ласково проговорилъ: ‘ну что-жь, найдется женихъ — и съ Богомъ, отдамъ — лишь-бы мн онъ по нраву пришелся’.
Бабушк минуло и пятнадцать и шестнадцать лтъ, много перебывало уже жениховъ, да не одинъ не пришелся по нраву отцу, да и она сама больше любила свои двичьи пляски да псни, свою беззаботную жизнь, и каждый разъ съ радостью узнавала, что такому-то жениху отказалъ государь батюшка.
Умеръ богатый сосдъ Богусловскихъ, старый Игнатенко, и пріхалъ въ деревню хозяйничать сынъ его, молодой секундъ-маіоръ. Не помнилъ онъ вражды отцовской съ Богусловскими, и черезъ нсколько дней, въ половинчатой коляск запряженной четвернею срыхъ коней, подкатилъ къ дому Александра Дмитріевича, и въ такое время, когда праддъ почивать изволилъ, покушавши.
— Батюшки, не воевода-ли ужь къ намъ пожаловалъ?! вскрикнула Анисья Егоровна,— какъ мн быть, Александра Дмитріевича будить я не смю, а мое дло женское, что я съ нимъ буду длать!
— Какой маменька воевода, перебила ее бабушка,— нынче воеводъ ужь нтъ, разв губернаторъ.
— Глупа ты, Варвара, съ сердцемъ отвтила ей прабабка,— все-таки онъ власть, а мое дло женское, что я стану съ властью длать!
Пока он говорили, гость вошелъ въ переднюю — и сбросивъ шинель, явился въ залу.
Бабушка успла разглядть блестящій мундиръ и стройный станъ молодого гостя, и шмыгнула за дверь переодться.
Какъ узнала Анисья Егоровна, что гость не власть а сосдъ ихъ Федоръ Петровичъ Игнашенко,— этого ужь я не знаю, только когда бабушка вышла и закраснвшись присла молодому человку, прабабка очень свободно сказала ему: ‘честь имю рекомендовать, старшая дочь наша Варвара, прошу любить да жаловать’.— Молодой человкъ подошелъ къ ея ручк и такъ взглянулъ, какъ будто общалъ этимъ взглядомъ выполнить просьбу матери ея и крпко любить двушку, крпко жаловать. Посидли они, побесдовали съ гостемъ, а тмъ временемъ и батюшка Александръ Дмитріевичъ проснуться изволили и въ гостинную пожаловали.
Радушно встртилъ старикъ молодаго гостя, и не отпустилъ его въ этотъ день, а оставилъ ночевать, и на другой-то день только посл обда ухалъ Федоръ Петровичъ. А милая моя бабушка, хоть и крпко спала ночь, но то эполеты, то мундиръ, то лаковый ботфортъ, а наконецъ и цлая фигура молодого гостя не переставали сниться ей.
Федоръ Петровичъ началъ часто навщать Богусловскихъ. Каждый праздникъ, возвратившись отъ обдни, праддъ не приказывалъ сей-часъ же подавать пирогъ, ‘подождемъ птичку залетную, говаривалъ онъ, авось подъдетъ’. И молодой сосдъ непремнно прізжалъ. Наканун Покрова, отслушавъ на дому всенощную, и замтивъ, что бабушка молилась усердне обыкновеннаго, праддъ подозвалъ ее къ себ, и, погладивъ по голов, ласково спросилъ: ‘о чемъ молилась, дочка’?
— Такъ-съ, отвчала бабушка, красня.
— Ну такъ, такъ тбкъ, проговорилъ праддъ,— а вотъ, что я теб скажу Варвара, ты не въ свои сани садиться не затвай, онъ человкъ модный, ученый, а мы степняки необразованные, ты ему не пара, и я за него не отдамъ.
Бабушка едва дышала.
— Смотри же, продолжалъ праддъ,— помни: если и посватается — не отдамъ, онъ привыкъ въ столицахъ жить, да бобы разводить, а ты такому мужу не годишься. Онъ будетъ въ карты играть, какъ отецъ покойникъ, а ты дома прокисать, да дтей качать, молись-ка лучше о томъ, чтобъ вкъ быть покорной да милой дочерью отцу.
Бабушка поцловала у него руку, и горячая слеза капнула на нее.
Отецъ какъ-будто и не замтилъ слезъ дочери.
На другой день Федоръ Нетревичъ пріхалъ, и улучивъ минуту когда старикъ говорилъ съ другими гостями, подошелъ къ бабушк.
— Вы что-то невеселы, началъ онъ.
Бабушка потупилась и не отвчала.
— Ваша невеселость и на меня тоску нагнала, проговорилъ Федоръ Петровичъ.
— О чужой кручин печалиться не слдъ, проговорила бабушка.
— Да мн ваша кручина не чужая, съ чувствомъ сказалъ молодой сосдъ,— я и во сн и на яву только и вижу васъ, только и думаю о васъ, скажите же вы мн, отъ сердца скажите: любъ ли я вамъ?
У бабушки задрожали руки, и ни слова не могла она вымолвить.
— Скажите же, моя желанная, продолжалъ Федоръ Петровичъ,— не побрезгуете ли вы, любо ли вамъ сдлаться моей законною, ненаглядной женой.
— Любо, едва слышно выговорила бабушка,— только батюшка за васъ не отдастъ.
И проворно вставъ убжала она въ другія комнаты.
А сосдъ опять терпливо дождался ее, и опять улучивъ свободную минуту, спросилъ, отчего не отдастъ ее отецъ.
Бабушка наскоро, едва дыша, передала ему разговоръ прадда посл всенощной.
Федоръ Петровичъ не остался ужинать и ухалъ до мой. Дв недли не было о немъ ни слуху ни духу, и наконецъ Александръ Дмитріевичъ получилъ письмо отъ сосда, въ которомъ тотъ просилъ руки дочери его, Варвары Александровны. Отвтъ прадда былъ именно то письмо, которое нашелъ я въ завтномъ ящик бабушки.
А крпко приглянулась Варенька сосду. Ему давно надола столичная разсянная жизнь, нжная, любящая душа его просила тихаго, семейнаго счастія — и во глав этого счастья стояла неученая, кроткая Варенька.
— Не отдастъ, говорилъ онъ, получивъ письмо прадда,— посмотримъ, нтъ, братъ, я люблю ее душою,— и не отдашь волей, такъ я возьму неволей, а ужь будетъ Варичка моей женою.
И началъ онъ думать, да раздумывать, какъ ему быть.
Посланный, возившій письмо, шепнулъ барину, что самъ Богусловскій созвалъ лакеевъ и строго-на-строго приказалъ имъ неподпускать половинчатой коляски къ крыльцу.
— Да что-жь это значитъ? думалъ Федоръ Петровичъ:— зачмъ же онъ такъ радушно принималъ меня, самъ просилъ не забывать его хлба-соли, а теперь не отдаетъ дочери, а главное положилъ запретъ здить къ нему, что тутъ длать, какъ быть?
Не долго думалъ Федоръ Петровичъ — и какъ только стемнло на двор, нарядился онъ въ срую мужицкую срмягу, слъ верхомъ на самую-то худшую рабочую лошадь, и недозжая двухъ верстъ до селенія Богусловскихъ, привязалъ клячу къ дереву, а самъ пошелъ пшкомъ, перелзъ черезъ заборъ сада, и пробравшись къ самому балкону, забрался въ середину большаго сиреневаго куста и началъ поджидать, когда погасятъ огонь къ дом. Долго сидлъ Федоръ Петровичъ и втихомолку ругалъ упрямство старика, да потиралъ руки, которыя такъ и коченли отъ холода. Не вытерплъ онъ наконецъ и подошелъ къ окнамъ залы. Въ зал накрывали на стрлъ, и Анисья Егоровна затирала хрнъ у самой свчи. Федоръ Петровичъ перешелъ къ окнамъ гостинной. Тамъ въ большихъ кожаныхъ креслахъ дремалъ Александръ Дмитріевичъ, мрно наклоняясь впередъ, и иногда открывая глаза обводилъ ими всю комнату. Дв младшія дочери вязали чулки и изрдка перекидывались словами. Бабушки не было въ гостинной, а вс остальныя комнаты, выходившія окнами въ садъ, были темны.
— Груститъ видно желанная моя, да плачетъ втихомолку гд нибудь, подумалъ Федоръ Петровичъ, и крпко хотлось ему стукнуть въ окно кулакомъ и потревожить тихую дремоту старика.
Вошелъ въ гостинную старый буфетчикъ, по прозванью Гусыня, съ перекинутою салфеткою черезъ плечо, и должно быть доложилъ, что готово кушать. Александръ Дмитріевичъ перекрестился и вышелъ, дочери, наскоро убравъ работу, послдовали за нимъ. Федоръ Петровичъ проворно перебжалъ къ окнамъ залы и увидлъ наконецъ свою зазнобушку. Блдная, съ опухшими глазами стояла она, взявшись одною рукою за свой стулъ, а другою разсянно крестилась, творя предобденную молитву.
— Погоди, голубка моя блая, тихо проговорилъ молодой сосдъ,— вырву я тебя изъ когтей коршуна, вырву, потерпи немного.
И все время, пока продолжался ужинъ, Федоръ Петровичъ не спускалъ глазъ съ своей милой, и только тогда отскочилъ отъ окна, когда всталъ изъ-за стола праддъ.
Стемнла наконецъ зала — и свтъ перебравшись въ гостинную, мелькнулъ нсколько разъ и освтилъ угольную комнату. Федоръ Петровичъ перешелъ туда, заглянулъ въ окно — и невольно снялъ шапку. Три кровати съ блыми занавсами стояли рядомъ, въ углу виднлся кіотъ съ обложенными образами и теплилась лампада, озаряя блднымъ свтомъ лики святыхъ. Передъ кіотомъ стояли три сестры и усердно молились.
— Молись, моя желанная, снова тихо заговорилъ Федоръ Петровичъ,— молись за наше счастье, и я помолюсь съ тобою.
Онъ тихо сталъ на колна и горячо безъ словъ молился. Приподнявшись и снова взглянувъ въ окно, онъ увидалъ только Вареньку, попрежнему стоящую на колняхъ. Остальныя сестры легли. Федоръ Петровичъ прислонилъ разгорвшееся лицо къ холодному стеклу и началъ ждать. Вошла пожилая женщина, неся въ рукахъ свою постель, состоящую изъ подушки да двухъ дерюгъ, одну подослала она подъ себя, другою одлась съ головою — и какъ показалось покрайней мр Федору Петровичу, сейчасъ же заснула, а Варинька сла передъ маленькимъ зеркальцемъ, взглянула въ него, и горько улыбнувшись закрыла лицо руками.
Федоръ Петровичъ не въ состояніи былъ ждать, осторожно вынулъ онъ припасенный алмазъ и ловко вырзалъ стекло нижней рамы.
Варинька и не пошевельнулась.
Онъ слегка стукнулъ въ окно, двушка вздрогнула и осмотрлась кругомъ, стукъ повторился, вмст съ нимъ алмазъ довершилъ дло — и смуглое выразительное лицо сосда привтливо глянуло на Вариньку.
— Это я, моя желанная, тихо проговорилъ онъ,— и пришелъ я не съ тмъ чтобы тревожить дорогой сонъ вашъ, а за великимъ дломъ: согласны-ли вы оставить отчій кровъ и безъ благословенія родительскаго повнчаться со мной?
Страшно стало Варвар Александровн, она закрыла лицо руками и зарыдала. Женщина, спавшая въ комнат барышень, по прозванью лопаухая Прокофьевна, открыла дерюгу и увидла молодаго сосда. Тихо поднялась она, перекрестилась — и посматривая на окно, на четверинькахъ выползла изъ комнаты.
Никто и не замтилъ этого.
— Не теперь, моя дорогая, говорилъ Федоръ Петровичъ,— теперь скажите мн только: да, или нтъ, а увеэу я васъ посл, когда приготовлюсь.
— Да, едва слышно отвтила бабушка.
— Палокъ, батожьевъ!.. раздался вдругъ голосъ прадда:— я покажу, какъ къ дочерямъ моимъ по ночамъ ходить.
— Бгите, бгите!.. прошептала бабушка,— батюшка сюда жалуетъ.
Федоръ Петровичъ отскочилъ отъ окна и оглядлся, побгъ былъ невозможенъ, онъ посмотрлъ на втвистый огромный тополь, росшій у самаго балкона, и какъ кошка въ одну минуту вскарабкался на самый верхъ. Мужицкая шапка его да лайковыя барскія перчатки остались у окна.
Въ саду замелькали фонари, а впереди всхъ шелъ самъ Богусловскій съ огромною палкою.
Бабушка вскрикнула и лишилась чувствъ.
— Тутъ онъ гд нибудь, говорилъ праддъ:— вотъ шапка мужицкая, а вотъ и перчатки анаемскаго сына. Эй, народъ, разсыптесь по всему саду, а со мною три человка пусть идутъ къ рк!.. а на двор караулъ оставленъ?
— Оставленъ-съ, отвчали голоса.
Разсыпались по саду и начали отыскивать.
Анисья Егоровна и множество снныхъ двушекъ вбжали въ комнату.
— Господи батюшка, говорила старушка:— видно по грхамъ нашимъ свтопрестановленіе пришло: дворянинъ мужчина въ окно лзетъ — и своимъ озарнымъ взглядомъ увидалъ двичьи постельки моихъ дтушекъ.
А бабушка все лежала безъ чувствъ.
— Батюшки мои, завопила прабабка:— сглазилъ онъ ее дурнымъ своимъ прозорливымъ взглядомъ, гд Прокофьевна лопаухая?.. велите сдлать ей наговорной воды съ угольками. Дитятко ты мое, проснись-пробудись!.. съ горькими слезами обратилась она къ дочери. Принесли наговорной воды, вспрыснули бабушку и привели въ чувства. Только-что стали раздвать ее, въ комнату вошелъ праддушка.
— Ну, дочка моя, заговорилъ онъ: — сказывай, какъ явился къ теб гость незваный?
— Батюшка, Александръ Дмитріевичъ, начала прабабка:— не гнвайся на нее, я ее замертво нашла.
— Прочь! угрюмо отвчалъ праддъ, оттолкнувъ жену рукою и подойдя къ постели дочери.
Бабушка между тмъ оправилась и ршилась солгать.
— Не кладите на меня вины, батюшка, заговорила она: — я какъ увидала чужое мужицкое лицо въ окн, такъ обезпамятла — и ничего не знаю, что тутъ длалось.
— Прокофьевна лопаухая, крикнулъ праддъ,— сказывай, какъ было дло!
— Перепужалась я очень, сударь мой, Александро Митричъ, начала Прокофьевна: — и словно я все это во сн видла, такъ запамятовала, только разбудилъ меня плачь сударыни барышни — и сидла она закрывши личико руками, а въ окно на нихъ смотрть изволилъ Федоръ Петровичъ.
— Не смть называть его по имени, крикнулъ праддъ:— называть его, собачій сынъ. Ну, дальше!
— Сударыня барышня все сидли закрывши личико руками и ни словечка промолвить не изволили, а все рыдали, а собачій-то сынъ изволилъ съ ними говорить.
— Что-жь онъ говорилъ? спросилъ праддъ.
— Вотъ ужь этого я съ перепуга-то не разслышала, я сейчасъ ползкомъ изъ комнаты, да и разбудила вашу милость.
— За то теб спасибо, угрюмо проговорилъ старикъ:— ну, маршъ спать!.. анаемскій сынъ какъ въ воду канулъ, нечего его искать, а караулъ и въ саду и на двор поставленъ.
Вс сейчасъ же улеглись и загасили огонь.
Федоръ Петровичъ долго сидлъ на дерев и ршительно не зналъ, что ему длать. Караульные погасили фонари, но въ самой середин сада развели огонь и безпрестанно расхаживали да покрикивали: ‘слушай!’. Слзть съ дерева было возможно, потому что свтъ отъ костра не падалъ на него, но пройти нельзя. Долго думалъ Федоръ Петровичъ, наконецъ на удалую сошелъ, запустилъ руку въ широкій карманъ — и вытащивъ цлую горсть мелкаго серебра, метнулъ ее далеко за костеръ и попалъ какъ-разъ въ кучу, гд сидли караульные. Они бросились подбирать деньги, можетъ быть и догадавшись, откуда т летать,— и только тогда пошли осматривать садъ, когда ни одного гривенника не осталось на земл. Сойдя внизъ, караульные увидали, что кто-то переплылъ рку, вышелъ на другой берегъ и рысью пустился въ гору. Они тутъ же положили не докладывать объ этомъ Александру Дмитріевичу — и до самаго утра все похаживали но саду, да покрикивали: ‘слушай!’. Федоръ Петровичъ благополучно вернулся домой, а на другой день ранымъ-ранехонько позвалъ къ себ прикащика да старосту, и объявилъ имъ свою барскую волю, что узжаетъ онъ снова въ Питеръ и наказываетъ имъ беречь добро барское какъ зеницу ока.
И у Богусловскихъ время пошло своимъ чередомъ, встали господа, откушали чай — и баринъ пошелъ смотрть порядки на конный дворъ, а барыня призвала повара, да начала ему кушать заказывать. Только барышня большая не встала съ постели, урочлива она была и сълъ ее мужской черный глазъ — и врно это было, потому что самый большой уголь такъ и потонулъ въ наговорной вод, надъ которой ворожила лопаухая Прокофьевна. Сгорла вся барышня, раскраснлась и разметалась на высокомъ пуховик своемъ, а государь-батюшка не клалъ на нее гнва и самъ приходилъ узнавать, каково здоровье дочки.
На другой же день дошелъ слухъ до Богусловскихъ, что молодой сосдъ узжаетъ обратно въ Питеръ.
— Нечего длать, говорилъ старикъ:— не пришлось поколотить анаемскаго сына, а къ нему какъ подешь?!. онъ скажетъ: и знать не знаю, и вдать не вдаю, непойманный воръ — не воръ.
Такъ и ухалъ Федоръ Петровичъ, а Варвара Александровна встала съ постели — и все пошло по прежнему.
Три мсяца прошло, а о молодомъ сосд не было ни слуху, ни духу.
— Видно, забылъ меня, видно, разлюбилъ!.. думала бабушка, и часто, прилегши на двичью постель свою, горько плакала. А тмъ временемъ и женихъ навернулся желанный отцу.
— Варвара, сказалъ ей праддъ:— теб женихъ нашелся, человкъ хорошій, не вертопрахъ,— и моею отцовскою властію приказываю я теб: ступай за него.
Двушка не смла перечить отцу — и ее сговорили, тутъ еще больше стала она худть, да хирть отъ дурнаго глаза.
Бывало, прідетъ женихъ да навезетъ ей пряностей разныхъ, а она и не дотронется до нихъ — и на него никогда не взглянетъ желанно да привтливо, сидитъ какъ къ смерти приговоренная, а каждый-то праздникъ не пропускаетъ она ни заутрени, ни обдни, точно въ монастырь готовится.
Разъ идетъ она отъ заутрени, а на встрчу ей ползетъ калка нищій, на рукахъ и на ногахъ. Голова у него была тряпицей обмотана и на все лицо свсилась тряпка, такъ-что кром сдой бороды ничего не видать. Подползъ онъ къ ней и протянулъ руку за милостыней. Бабушка стала доставать изъ ридикюля полушечку, да вдругъ такъ и пошатнулась: слышится ей знакомый привтный голосъ — и говоритъ этотъ голосъ: ‘Изныла моя голубка блая, похудла моя ненаглядная, а вотъ я и прилетлъ выручить свою суженую’.
Слышитъ двушка и ушамъ не вритъ, откуда же этотъ милый голосъ?.. никого нтъ кром нищенки-калки, и отъ заутрени проходитъ все знакомый народъ — Это я, я, моя желанная, продолжалъ голосъ: — взгляни же ты на меня своими ясными очами: вотъ до чего довела меня любовь къ теб, въ калку-нищенку перерядился, да полверсты цлыхъ ползъ на рукахъ, чтобы взглянуть на тебя да спросить, не раздумала-ли бжать со мною, не охотой-ли идешь за другаго.
Бабушка и стыдъ весь потеряла. Положила она свою блую руку на грязную тряпицу, накрывавшую лицо нищенки, и молвила ему:— Милый ты мой, желанный, миле ты мн свту благо — и готова я хоть въ Орду идти за тобою.
Федоръ Петровичъ такъ и прильнулъ льняною бородою къ блой ручк бабушки.
— Соберись же ты къ обдн, моя желанная, началъ онъ:— да попоздне, когда ужь народъ соберется въ церковь, а вмсто обдни сойди подъ гору, тамъ я буду ждать тебя.
И нищенка пополозъ черезъ барскій дворъ и скрылся за гумнами, а бабушка забыла, что зима на двор,— и обернувшись лицомъ къ церкви, положила земной поклонъ и долго оставалась такъ, прислонясь къ снгу горячимъ лицомъ.
Ушелъ къ обдни Александръ Дмитріевичъ съ Анисьей Егоровной, пошли и сестры меньшія, а бабушка все собиралась да снаряжалась. Вышла и она наконецъ, да поклонившись на вс четыре стороны и осмотрвшись нтъ-ли кого, скорымъ шагомъ сошла подъ крутую гору.
Вернулись отъ обдни старики и барышни меньшія, переодлись въ другія платья, и пирогъ праздничный на столъ подали,— а бабушка не возвращалась.
— Гд же Варвара? спросилъ праддъ.
— Не знаю, батюшка, Александръ Дмитріевичъ, отвчала прабабка,— у нея голова болла, какъ пришла отъ заутрени, не пошла ли она прогуляться посл обдни?
— Да въ церкви-то она была?
— Какъ же не быть! она ужь почти снарядилась, какъ мы съ тобою пошли.
— Гд сестра, дти? спросилъ праддъ дочерей.
— Не знаемъ-съ, отвчали он,— мы ее и въ церкви не видали.
— Да вдь вы-то по сторонамъ глядть не пріучены, перебила ихъ Анисья Егоровна,— а она всегда далеко позади насъ стоитъ.
Остылъ пирогъ, приказали его со стола снимать, а бабушки все не было.
— Да куда она запропастилась? безпокойно говорилъ праддъ:— эй, народъ, кто видлъ барышню въ церкви?
Оказалось, что въ церкви никто не видалъ ее, а маленькій поваренокъ, чистившій ножи, видлъ, что барышня вышла изъ дому въ новомъ салоп, и пошла не въ церковь а внизъ къ рк.
Поднялась тревога,— и праддъ, въ сопровожденіи дозжачаго, верхомъ поскакалъ къ мельниц.
Мельникъ на вопросъ его отвчалъ, что видлъ онъ сударыню-барышню,— видлъ, какъ прошла она по плотин, а тутъ откуда ни возмись изъ-подъ самой крути вынырнули легкіе санки, запряженные тройкой срыхъ, и барышня сла въ эти санки съ какимъ-то бариномъ, и въ одну минуту скрылись изъ виду.
— Что-жь не пришелъ ты доложить мн обо всемъ этомъ, каналья? крикнулъ праддъ.
— А я, батюшка мой, не зналъ, что это безъ вашего вдома длается, съ поклономъ отвчалъ мельникъ.
Праддъ покрутилъ усы, махнулъ рукою и шагомъ похалъ къ дому.
— Сбжала съ анаемскимъ сыномъ, тихо проговорилъ онъ: — туда и дорога, я догонять не стану.
Анисья Егоровна встртила на крыльц мужа.
— Что, батюшка, узналъ что-нибудь? спросила она.
— Узналъ, отвчалъ праддъ,— и вотъ теб мое крпкое слово, жена: не смть никогда вспоминать Варвару, ни говорить о ней, она для насъ умерла,— слышишь, умерла она для насъ.
— Слышу, рыдая отвчала прабабка,— слышу, мой батюшка.
Праддъ не сталъ обдать и легъ спать, а Анисья Егоровна призвала дозжачаго и нсколько разъ заставляла его повторить все, что докладывалъ мельникъ барину.
Старикъ спалъ, а жена съ дочерьми, притворивъ плотно двери, долго плакали и молились о счастіи Вариньки.
Цлыхъ два года прошло съ того дня, какъ бжала бабушка, а праддъ ни разу не, вспомнилъ о ней, ни разу никто изъ семьи при немъ не произнесъ ея имени. Зато безъ него и мать и сестра часто вспоминали Вариньку,— и три раза уже приходскій ихъ священникъ доставлялъ Анись Егоровн письма отъ дочери — и въ каждомъ писала она, что Богъ послалъ ей судьбу счастливую, что мужъ на нее не наглядится, что у нея двое дтей, и живутъ они въ дальнемъ помстьи мужа,— и каждый разъ спрашивала она: не смилостивится ли батюшка, и неотвтитъ ли ей позволеніемъ пріхать въ домъ родительскій, а праддъ нетолько не отвчалъ, но никогда ни жен, ни дтямъ не говорилъ что получаетъ письма отъ дочери, и сейчасъ же отправлялъ ихъ обратно, только посл этихъ писемъ онъ длался еще угрюме — и сама Анисья Егоровна видла разъ, какъ катились слезы по лицу старика, а онъ смотрлъ вдаль, и добрые были у него глаза въ это время. Сестры черезъ священника писали сестр,— говорили, что мать посылаетъ ей свое родительское благословеніе, а батюшка все продолжаетъ гнваться и никогда не говоритъ о ней. Прошелъ еще годъ, счастлива была бабушка, а часто вспоминала она, домъ родительскій,— и лаская дтей, плакала надъ ними и говорила: ‘бдные вы мои, видно не дождетесь вы благословенія ддушки’. Федоръ Петровичъ и придумать не могъ, какъ бы успокоить жену, какъ бы испросить прощенія у грознаго тестя. Наконецъ ршились они хать въ свое помстье, находившееся въ сосдств Богусловскихъ, тамъ хоть въ тихомолку повидаться съ матерью да сестрами. Ничего не написали они, ни прикащику ни старост, о своемъ прізд,— и вдругъ нежданно-негаданно прикатили молодые господа съ двумя дтками, и не велли сказывать никому о своемъ прізд, не открыли даже ставень въ барскомъ дом, а помстились въ маленькомъ флигел прикащика. Сейчасъ же послали они за священникомъ, и долго говорили съ нимъ, а подъ вечеръ Федоръ Петровичъ и Варвара Александровна лсомъ подошли къ саду Богусловскихъ, а въ саду стояла уже прабабка съ образомъ да хлбомъ-солью,— и когда дочь съ зятемъ поклонились ей въ ноги, она зарыдала и обнявъ ихъ обоихъ вмст долго не выпускала изъ своихъ дрожащихъ старческихъ рукъ.
— Матушка, матушка, безсвязно говорила дочь,— простите меня и его простите! Господи, увидала я васъ наконецъ!..
— Дитятко ты мое, твердила прабабка,— словно ты не родное дитя, потихоньку прокралась повидаться съ семьей… Жалко мн тебя, дочка, такъ жалко, что и сказать этого нельзя.
Старуха снова обнимала дочь и горько плакала, и сестры плакали, поперемнно цлуя Вариньку.
— Не плачь, говорили он,— вотъ вы теперь на лицо, авось вс вмст-то умилостивимъ мы батюшку.
— Помогите намъ, матушка, помогите и вы, сестрицы, кланяясь говорилъ Федоръ Петровичъ,— помогите испросить прощеніе у батюшки, авось не будутъ тогда туманиться глазки жены.
— Охъ, батюшка мой, отвчала старуха,— грозенъ онъ, не знаю я какъ и подступиться къ нему.
— Такъ мы сына пришлемъ просить прощенія за отца съ матерью, съ грустной улыбкой продолжалъ Федоръ Петровичъ,— авось смилостивится ддъ и допуститъ внучка!
— Это такъ, батюшка мой, пришлите сына… Александръ Дмитріевичъ и чужихъ малыхъ дтей жалуетъ, на ребенк вдь ничто возьмешь, пришлите его, авось Богъ поможетъ. А говоритъ онъ у васъ?
— Говоритъ, матушка, отвчала дочь,— все говоритъ, онъ у насъ преумненькій.
— Ну, такъ и придите вы съ нимъ во время обда, я вамъ вышлю человка къ опушк сказать, когда мы за столъ сядемъ, вы безъ опаски и идите на заднее крыльцо ко мн въ спальню, а мальчуга-то пусть подступится къ дду.
Долго говорили еще, совщались о всхъ подробностяхъ — и не разъ принималась плакать бабушка. Ршились наконецъ на другой же день просить прощенье у прадда,— и Анисья Егоровна, нсколько разъ перекрестивъ и поцловавъ дочь, поплелась съ дтьми къ дому, а молодые пошли къ лсу, гд ждала ихъ простая телга, запряженная въ одну лошадь.
— Что-жь ты такъ поблднла, моя желанная, такъ холодны ручки твои золотыя? говорилъ Федоръ Петровичъ жен.
— Боюсь, не смилуется батюшка, отвчала она.
— Ну, что-жь длать!.. не смилуется — и такъ проживемъ.
— Охъ, не говори ты такъ, Федоръ Петровичъ, съ испугомъ возразила бабушка,— нельзя вкъ прожить безъ благословенія отцовскаго, безъ него не дастъ Богъ счастья ни намъ, ни бднымъ дтямъ нашимъ.
— А за что бы кажется прогнваться на насъ Господу Богу, тихо возразилъ Федоръ Петровичъ,— обижать мы никого не обижаемъ, въ церковь Божію ходимъ, милостыню по возможности подаемъ.
— А родителей не почитаемъ, перебила его жена.
— И рады-бъ почесть, да сами они не хотятъ нашего почета, зачмъ не отдалъ онъ тебя волею, зачмъ теперь не прощаетъ?
— Не говори ты такъ, снова начала бабушка,— не осуждай старшихъ, страшно мн слушать такія рчи.
— Эхъ ты, голубушка моя кроткая, былинка степная, ласково сказалъ Федоръ Петровичъ,— за кротость твою да за послушаніе и люблю-то я тебя, а ты видно не крпко любишь, когда плачешь да убиваешься о гнв родительскомъ, видно теб отецъ съ матерью миле меня.
— Нтъ, нтъ, желанный ты мой, отвчала бабушка, крпко цлуя руку мужа,— нтъ, ты для меня миле отца съ матерью, миле свта Божьяго, а страшно мн жить, съ гнвомъ родительскимъ.
Федоръ Петровичъ обнялъ жену, и взявъ на руки посадилъ въ телгу, которая въ это время шагомъ подъхала къ нимъ.
На другой день, по обыкновенію, въ двнадцать часовъ Александръ Дмитріевичъ съ семьею слъ за столъ. Анисья Егоровна разливала горячее, и наливъ полную тарелку борща съ большимъ кускомъ жирной ветчины, подала ее мужу.
— Вотъ, спасибо! ласково проговорилъ праддъ,— спасибо, что вспомнила меня любимымъ кушаньемъ.
— Не-на-чемъ, батюшка, проговорила прабабушка.
Покушали горячее господа — и на средину стола поставилъ буфетчикъ поросенка со сметаною.
— Ай-да Анисья Егоровна! проговорилъ праддъ,— ты меня видно закормить нынче хочешь любимыми блюдами, спасибо.
— Не-на-чемъ, снова тихо отвчала она.
Откушали холодное — и тмъ же порядкомъ на стол появились вареники, вс покрытые растопленнымъ масломъ.
— Да чтожь это ты, весело сказалъ Александръ Дмитріевичъ,— нарочно что ли? ну спасибо, старуха, спасибо, вотъ угодила-то!.. въ жизнь мою не случалось кряду сть трехъ любимыхъ блюдъ.
— Не-на-чемъ, снова сказала Анисья Егоровна и слегка кашлянула.
Изъ коридора появился блокурый хорошенькій мальчикъ, и оглянувъ всхъ бойкими глазами, весело съ улыбкой поклонился въ ноги старику.
— Что это, чей это ребенокъ? дрожащимъ голосомъ спросилъ праддъ.
— Простите папу, простите маму, весело говорилъ мальчикъ, стоя на колняхъ.
Аиисья Егоровна и дочери встали съ своихъ мстъ — и со слезами приблизились къ старику.
Въ дверяхъ корридора показался Федоръ Петровичъ, поддерживая мощною рукою блдную, плачущую жену.
— Что вы, что вамъ надо?! смущеннымъ голосомъ говорилъ праддъ, и сказалъ, увидавъ зятя и дочь,— зачмъ пожаловали?— вонъ!
Варвара Александровна вскрикнула ‘батюшка!’ и пошатнулась.
Ребенокъ заплакалъ и безсознательно протянулъ ручонки къ дду.
Нагнулся ддъ — и взявъ внука на руки, прислонилъ его блокурую кудрявую головку къ широкой груди своей.
— Ддушка, залепеталъ мальчикъ,— простите папу, простите маму!
— Крошка ты моя, неповинная!.. едва выговорилъ Александръ Дмитріевичъ, и крпко прижавъ къ себ внука — зарыдалъ.
Федоръ Петровичъ быстро подвелъ жену, и вмст съ нею поклонился въ ноги тестю.
Поклонилась и Анисья Егоровна.
— Батюшка мой, говорила она,— прости ты ихъ, ради меня старухи, да ради малаго дитяти.
— Простите маму, лепеталъ со слезами ребенокъ и тянулся къ матери.
— Умилостивила ты меня, ангельская душа, какъ-то торжественно проговорилъ старикъ,— вставайте дти! бери сына, Варвара.
Бабушка бросилась къ отцу, и обнявъ его сдую голову, долго рыдала.
— Будетъ, будетъ, говорилъ всхлипывая старикъ,— Федоръ, уйми ее, сына-то она испугаетъ, не плачь, родненькій, обратился онъ ко внуку,— мать смется.
И дйствительно бабушка отерла слезы, и улыбалась.
— Возьми сына-то, проговорилъ праддъ, цлуя дочь и передавая ей ребенка, — здравствуй и ты, зятюшка-батюшка, проговорилъ онъ, обращаясь къ Федору Петровичу,— спасибо, что жалуешь жену, что не изсохла она, не состарилась.
И въ поясъ поклонился тесть зятю, а потомъ крпко обнялъ его.
Праддъ даже спать не легъ посл обда, все сидлъ онъ, да ласкалъ внучатъ, или говорилъ съ зятемъ, привтно таково-ласково. Вечеромъ призвалъ онъ старосту — и три барскіе рабочіе дни отдалъ крестьянамъ, да веллъ приходить всей барщин поздравить молодыхъ господъ, выпить вина да закусить пирогомъ съ кашей.
И поднялся пиръ на другой день. Вс недоимки простилъ крестьянамъ Александръ Дмитріевичъ и шелъ къ народу за зятемъ съ дочерью, бережно ступая, потому что несъ на рукахъ дорогую ношу, своего старшаго внука.
И поселился Федоръ Петровичъ съ женою въ старомъ помсть своемъ, въ сосдств тестя и тещи. Черезъ годикъ и остальныя об дочери Богусловскаго вышли замужъ, но ни одного зятя, говорятъ, не любилъ такъ праддъ, какъ любилъ старшаго зятя, мужа милой моей бабушки.