БАБУШКА-ГЕНЕРАЛЬША.
БАБУШКА-ГЕНЕРАЛЬША.
ОЧЕРКЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
едосевецъ.
‘Отечественныя Записки’, No 6, 1881
Бабушка-генеральша, Абрамов Яков Васильевич, Год: 1881
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Бабушка-генеральша представляла собою едва ли не единственный примръ генеральши, получившей свой титулъ не по мужу, а, напротивъ, передавшей мужу титулъ генерала. Единственною являлась бабушка и въ томъ отношеніи, что генеральскій чинъ былъ ей пожалованъ не ‘подлежащимъ начальствомъ’, а ‘міромъ’, сходомъ всхъ казаковъ станицы Шалашной. Это небывалое въ русской исторіи событіе еще не занесено ни въ одну лтопись, а потому не лишне разсказать о немъ.
Это было давно, лтъ шестьдесятъ тому назадъ. Бабушка была тогда еще молодой казачкой съ черными бровями и длинною косой, прельщавшей всхъ молодыхъ казаковъ станицы Шалашной. Шалашная была тогда только-что населена выходцами изъ станицъ всего свернаго Кавказа и представляла собою крайній пунктъ русскихъ поселеній, за которымъ начинался уже враждебный русскимъ край кавказскихъ горцевъ. Постоянные набги горцевъ, нападавшихъ на казаковъ, занятыхъ полевыми работами, угонявшихъ станичный скотъ, а иногда врывавшихся и въ самую станицу, вызвали въ жизни населенія Шалашной своеобразныя привычки и обычаи. Самая станица была обнесена со всхъ сторонъ насыпью, на которой былъ нагроможденъ колючій терновникъ. У двухъ воротъ, которыя были устроены для сообщенія станицы съ вншнимъ міромъ, днемъ и ночью стояла сильная стража. Полевыя работы и пастьба скота производились подъ прикрытіемъ отрядовъ вооруженныхъ казаковъ, и, кром того, каждый изъ принимавшихъ участіе въ полевыхъ работахъ имлъ въ запас ружье и кинжалъ. Вокругъ станицы постоянно здили ‘разъзды’, высматривавшіе, не спрятались ли гд-нибудь въ ‘балк’ черкесы, а по возвышеннымъ мстамъ постоянно стояли сторожевые пикеты. Постоянная опасность, постоянная необходимость боевой защиты пріучили все населеніе владть оружіемъ. Малолтнія дти, вмсто игры, занимались стрльбою въ цль изъ пистолетовъ. Женщины и двушки ловко владли ружьями и отлично справлялись съ самыми дикими верховыми лошадьми. Смлость, мужество и безстрашіе — таковы были главныя достоинства молодыхъ казаковъ, и эти же качества боле всего цнились въ двушкахъ-казачкахъ.
Однажды лазутчики (шпіоны) донесли, что черкесы готовятся произвести нападеніе на сосднюю съ Шалашной станицу Николаевскую. Шалашниковцы, какъ добрые сосди, поршили оказать всевозможную помощь николаевцамъ. Въ походъ были отправлены вс силы, которыми располагала Шалашная. Дома остались только старики, дти, женщины, да небольшая горсть казаковъ, оставленныхъ ‘на всякій случай’. Никто не ожидалъ, что Шалашной можетъ угрожать какая-нибудь опасность. А между тмъ случилось такъ. Донесли ли лазутчики ложно, относительно намренія черкесовъ напасть на Николаевскую, или черкесы сами перемнили свое намреніе, только вмсто Николаевской нападенію подверглась Шалашная.
День былъ праздничный, лтній. Ничего не подозрвавшіе шалашниковцы повыходили на улицы и наслаждались, каждый по своему, лтнимъ солнцемъ и чистымъ воздухомъ. Старики сидли на завалинкахъ и вели медленныя бесды о томъ, какъ ‘въ двнадцатомъ году графъ Платовъ рушилъ французовъ’, или о ‘грузинскомъ княз Циціанов’. Двушки водили шумные хороводы и звонко пли веселыя псни. Дти съ гикомъ и свистомъ носились по станиц, раздлившись на дв враждебныя партіи и производя примрныя ‘отраженія’.
Вдругъ въ станицу прискакалъ на взмыленной лошади пикетный казакъ и, едва переводя духъ, сообщилъ страшную новость.
— Бда! черкесы идутъ… валмя валятъ… видимо-невидимо… Егоръ поскакалъ къ нашимъ, въ Николаевку — они послали за нимъ въ догонку цлый десятокъ…
Вс были ошеломлены. Старики что-то шептали и только разводили руками, дти бросились прятаться, двушки готовились бжать въ церковь, въ надежд, запершись тамъ, ‘отсидться’. Вс бгали, какъ угорлые. Поднялся крикъ, плачъ, стопъ. Паника была всеобщая…
Въ это время и выдвинулась впередъ молодая казачка Степанида. Верхомъ на кон, она летала по станиц и везд останавливала панику.
— Есаулъ, ты хуже пьяной бабы! кричала она.— Вели бить тревогу… Парни! и вамъ не стыдно? бгите къ воротамъ… Двки, бабы, вы ошалли, что ли?! Берите ружья, да ступайте къ ‘валу’….
Черезъ четверть часа, вся внутренняя сторона станичной насыпи была усяна женскими фигурами, державшими наготов заряженныя ружья. Возл нихъ стояли старики и старухи, которые обязаны были заряжать и подавать молодымъ героинямъ ружья.
Черезъ полчаса, показались черкесы. На всхъ рысяхъ неслись они прямо на станицу, не ожидая встртить никакого отпора. Какъ вдругъ дружный залпъ сотенъ ружей свалилъ многихъ изъ нихъ, смутилъ остальныхъ и обратилъ всхъ въ позорное бгство…
Возвращавшіеся въ тотъ же день шалашниковцы, узнавъ о поведеніи Степаниды, всмъ сходомъ поршили величать ее ‘майоршей’.
Прошло сорокъ лтъ. Русскія владнія расширились, и Шалашная, бывшая большимъ военнымъ пикетомъ, обратилась въ обыкновенное русское село, находящееся вдали отъ всхъ военныхъ ужасовъ и тревогъ. Героическія времена прошли, и началась мирная деревенская жизнь, съ обычными ей радостями и тревогами…
Въ это время, сосдъ шалашниковцевъ, богатый землевладлецъ, захватилъ у нихъ прекрасную балку, дававшую шалашниковцамъ лучшее сно. Долго судились шалашниковцы, просили о защит ближайшее начальство, посылали ходоковъ и къ высшему. Все было напрасно: суды ршали дло въ пользу захватчика, ближайшее начальство тоже держало его руку, ходоки, насидвшись по тюрьмамъ, частью возвращались въ Шалашную ‘этапнымъ порядкомъ’, частью пропадали безъ всти. Шалашниковцы отчаялись и уже хотли было махнуть рукой на балку. Но тутъ выступила на сцену ‘майорша’, бывшая уже шестидесятилтнею старухою, и предложила міру ‘постоять’ за него. Міръ далъ согласіе, и ‘майорша’, исповдавшись и причастившись, отправилась въ дальній путь, къ ‘самому что ни на есть большому начальнику’, къ начальнику края.
Долго странствовала ‘майорша’. Много горя испытала она за это время: побывала въ ‘частяхъ’ и тюрьмахъ, понатолкалась въ переднихъ разныхъ лицъ и особъ, не разъ была выталкиваема въ шею изъ разныхъ мстъ и присутствій. Все перенесла ‘майорша’ — и, наконецъ, добилась своего: начальникъ края выслушалъ ее, увидлъ всю несправедливость захвата землевладльцемъ балки, приказалъ пересмотрть все дло и уврилъ ‘майоршу’, что дло будетъ ршено въ пользу шалашниковцевъ. Съ этою радостною встью вернулась ‘майорша’ въ Шалашную и была произведена благодарнымъ сходомъ въ генеральши. Съ этихъ поръ она иначе и не называлась, какъ бабушка-генеральша.
Много и другихъ услугъ оказала бабушка-генеральша шалашниковцамъ. Вотъ, напримръ, одна изъ нихъ. Шалашная стоитъ въ безводной степи. Жители этой мстности, чтобы имть хоть какую-нибудь воду, прибгаютъ къ слдующему: перегораживаютъ насыпью степныя мстности и получаютъ такимъ образомъ запруды, въ которыя собирается вода, стекающая весною, при таянія снга, съ боковъ балки, сюда же собирается дождевая вода. Вода эта стоитъ цлое лто, гніетъ, покрывается зелеными водорослями, кишитъ миріадами всевозможныхъ живыхъ существъ, головастиками, водяными наскомыми и инфузоріями. Зачастую въ этой же запруд цлое лто мочится конопля. Вонь отъ такихъ запрудъ невыносимая. И эту-то воду пьютъ люди и скотъ. Неудивительно, поэтому, что лтомъ въ этой мстности постоянно свирпствуютъ разныя эпидемическія болзни: сибирская язва, кровавый поносъ и др. Особенно усиливаются эти болзни во время покоса и жатвы. Дло въ томъ, что полевыя работы происходятъ въ этой мстности вдали отъ жилья, иногда верстъ за 20, 30 и даже 40. Крестьяне принуждены брать на поле воду съ собою. Испорченная вода, стоя цлую недлю въ бочк подъ палящимъ лтнимъ солнцемъ, длается такою отвратительною, что ее можетъ пить буквально только умирающій отъ жажды… И вдругъ, въ эту безводную степь явились нмцы-колонисты и устроили около своихъ поселеній прекрасные колодцы. Къ нмцамъ пошла масса народу съ просьбою открыть секретъ нахожденія ключей. Нмцы по какому-то странному эгоизму упорно скрывали эту тайну. Шалашниковцы обратились съ просьбою къ генеральш, и она выручила ихъ: долго жила она среди нмцевъ, сблизилась съ наиболе вліятельными изъ нихъ, и они открыли ей способъ, посредствомъ котораго узнавали присутствіе воды на извстной глубин почвы. Скоро вокругъ Шалашной появилось нсколько колодцевъ съ прекрасною водою — и теперь шалашниковцы болютъ вдвое меньше прежняго. Узнали про это сосди шалашниковцевъ и кучами повалили къ генеральш съ разспросами насчетъ секрета. Но она, исполняя данное нмцамъ слово, тоже отказывалась открыть кому бы то ни было секретъ, общая сдлать это только передъ смертью…
Да, бабушка-генеральша вполн заслужила пожалованный ей шалашниковскимъ міромъ титулъ.
Я познакомился съ бабушкой-генеральшей лтъ пять тому назадъ. По обстоятельствамъ мн пришлось прожить цлое лто въ Шалашной, и я въ это время сошелся очень близко съ генеральшей.
Несмотря на свои семьдесятъ лтъ, она была еще бодрая. Жила она одна, такъ какъ вся ея многочисленная семья — мужъ, дти и внуки — вымерли во время бывшей въ пятидесятые годы холеры. Несмотря на свою общительность, она не хотла поселиться у кого-нибудь изъ своихъ односельчанъ, хотя многіе изъявили желаніе взять ее на свое попеченіе.
— Ну, вотъ, зачмъ? говаривала она въ такихъ случаяхъ.— Мн самой хочется хозяйкой быть, а въ чужомъ-то дому живо скажутъ: знай сверчокъ свой шестокъ… Нтъ ужь, пока руки не отнялись, еще похозяйничаю…
И она вела полное хозяйство: сяла небольшое количество хлба, держала пару воловъ, корову и съ десятокъ овецъ. Вс работы по хозяйству она исполняла сама, и только боле трудныя — пахота и косьба — исполнялись ей ‘помочью’. Шалашниковцы вообще охотно помогали генеральш, но она, по мр возможности, избгала этой помощи и старалась все длать сама. Любовь къ труду она имла необыкновенную: ей было скучно, когда она не была чмъ-нибудь занята. И она постоянно старалась ‘быть въ работ’: то хлопотала по двору, ухаживая за птицею и другою мелкою живностью — поросятами, телятами, овцами, то бжала въ огородъ и тамъ что-то полола или копала, то сидла и что-нибудь шила или вязала. Особенно любила генеральша полевыя работы: несмотря на свою ветхость, она сама сжинала весь хлбъ со своей полосы и съ грустью сожалла, что теперь она не въ силахъ пахать. Она съ любовью вспоминала то время, когда могла потягаться съ любымъ пахаремъ Шалашной и не уступала въ верховой зд самымъ лучшимъ наздникамъ села…
Не удивительно, что при такомъ трудолюбіи генеральши, домъ ея былъ ‘полною чашею’. Чего-только не было у нея на двор, въ амбарчикахъ, сарайчикахъ и закутахъ?!. Генеральша съ гордостью говорила, что она ни за чмъ не ходитъ къ сосдямъ, тогда какъ сосди постоянно бгаютъ къ ней съ просьбами: то вилъ деревянныхъ попросятъ, то кадушку, то дроги… Вообще, генеральша жила зажиточно: изба у нея была просторная, дворовыя постройки широкія и прочныя, скота и всякой живности въ волю. Она нетолько не терпла ни въ чемъ нужды, но даже, напротивъ, имла небольшой капиталецъ, изъ котораго длала ссуды нуждающимся шалашниковцамъ.
Она отнюдь не была кулакомъ-ростовщикомъ: она не брала съ своихъ должниковъ никакихъ процентовъ. Ужь сами должники ‘изъ совсти’ благодарили ее тмъ, что оказывали какую-нибудь услугу-помощь въ ея хозяйств. Впрочемъ, даже и эти услуги не были нисколько обязательными, а иногда генеральша и прямо отказывалась отъ нихъ, если видла, что должникъ самъ едва управляется съ своимъ хозяйствомъ. Вообще, отношенія генеральши къ ея должникамъ были очень упрощенныя. Она давала взаймы всмъ, безъ всякаго залога, безъ росписокъ, вря единственно ‘на совсть’. Роль росписокъ, записной книги и тому подобнаго исполняла у нея клюка, на которую она опиралась. На клюк этой она, посредствомъ черточекъ, кружковъ и крестиковъ, отмчала ‘такъ, для памяти’, сколько кто ей долженъ. Она отлично помнила, гд отмченъ долгъ Кузьмы, а гд Еремы. По мр того, какъ она получала долги, она срзала соотвтствующія отмтки и такимъ образомъ расчищала мсто для новыхъ отмтокъ.
Отношенія генеральши къ шалашниковскому ‘міру’ и отдльнымъ членамъ его были самыя патріархальныя. ‘Міръ’ чтилъ и уважалъ генеральшу, какъ за ея прошлыя заслуги передъ ‘міромъ’, такъ и за ея хорошія качества. Случалось, что ‘міръ’ иногда занималъ у нея небольшія суммы, которыя возвращались ей въ такомъ случа въ самомъ непродолжительномъ времени. Иногда, ‘міръ’ обращался къ генеральш за разными справками и совтами, особенно когда дло касалось запутанныхъ отношеній шалашниковцевъ по земл: она, какъ человкъ старый и принимавшій участіе въ мірскихъ длахъ, отлично помнила, какъ было то или другое дло тридцать или сорокъ лтъ тому назадъ. Вообще, опытность генеральши, скопленныя ею въ теченіи долгой жизни знанія приносили немалую пользу шалашниковцамъ. Она знала, какъ лечить скотъ, умла вынимать языкомъ изъ глаза соринку, могла научить печь хорошо пасхи. И за всмъ къ ней шли, обо всемъ съ ней совтовались. Кричитъ ли у бабы цлыя ночи ребенокъ, угнали ли у кого сына въ солдаты, развалилась ли печь, обрубилъ ли мужикъ топоромъ ногу — везд побываетъ бабушка-генеральша, везд она утшитъ, везд научитъ какъ и что сдлать.
И любили же ее за все это. Бабы постоянно прибгали къ бабушк справиться, не нужно ли ей чего, нельзя ли ей чмъ-нибудь помочь? Он пололи ей гряды на огород, помогали стирать рубахи, доили за нее корову. Мужики на перебой шли къ генеральш на ‘помочь’ — вспахать землю или накосить травы. Зимою, когда степной буранъ заносилъ всю Шалашную, мужики, отрывъ свои избы, спшили тотчасъ же отрывать генеральшу. ‘Міръ’, отведя генеральш участокъ земли, освободилъ ее отъ соотвтствующаго количества податей.
На всхъ пирахъ, во время всхъ торжествъ, генеральша была самымъ почетнымъ гостемъ. Ее очень любили приглашать въ кумы: половина села была ея крестниками. Когда женился парень или выходила замужъ двка, неимвшіе матери, обязанности посаженной матери на свадьб исполняла непремнно генеральша.
Такою же патріархальностью отличались отношенія генеральши къ ея должникамъ. Она никогда не прибгала къ крутымъ мрамъ для взысканія долговъ, да это даже было немыслимо при ея характер и ея понятіяхъ. Она и не требовала денегъ, если видла, что человку не-подъ силу возвратить ихъ.
— Пусть поправляется, говоритъ она обыкновенно: — зачмъ тснить человка? Надо по-божески…
И она терпливо ждала, пока человкъ ‘справится’ и будетъ въ состояніи уплатить долгъ. Но если она видла, что должникъ можетъ отдать деньги и тмъ не мене не отдаетъ, тогда происходила одна изъ тхъ сценъ, которыми было полно ‘старое’ время и которыя ршительно невозможны въ деревн въ настоящее время.
Бабушка-генеральша собирала нсколько старыхъ стариковъ и старухъ и съ ними отправлялась къ изб недобросовстнаго должника. Клюкою своею стучала она въ окно избы, и когда должникъ выходилъ, она, грозно поднявъ одною рукою клюку, а другою ножъ, кричала:
— Хочешь, сржу?
Срзать съ клюки кресты и кружки, которыми записанъ былъ долгъ, значило совсмъ отказаться отъ полученія долга, и вотъ этимъ-то отказомъ генеральша и грозила. Осрамленный должникъ падалъ генеральш въ ноги и умолялъ:
— Не срзай, бабушка! Отдамъ, врь совсти, отдамъ!
И дйствительно, долгъ возвращался въ самомъ непродолжительномъ времени. Вообще, бабушкины деньги никогда не пропадали: несмотря на то, что она не брала никакихъ документовъ, съ нею расплачивались самымъ честнымъ образомъ.
Меня крайне интересовали отношенія, установившіяся между бабушкой-генеральшей и шалашниковцами. По правд сказать, меня всего боле занималъ вопросъ: почему среди шалашниковцевъ не найдется никого, кто, воспользовавшись простотою генеральши, ограбилъ бы ее самымъ мошенническимъ образомъ? Какъ ни страненъ этотъ вопросъ, онъ естественно долженъ былъ возникнуть при знакомств съ шалашпиковскою жизнью. Дло въ томъ, что старый строй жизни, основанный на принципахъ — ‘по божески’ и ‘по равненію’ — въ Шалашной уже разложился и замнился чмъ-то такимъ дикимъ, чему ни одинъ изъ шалашниковскихъ стариковъ не могъ подобрать другого названія, кром ‘денного грабежа’. Въ общихъ чертахъ положеніе длъ въ Шалашной было таково:
Все населеніе Шалашной длилось на дв неравныя части: меньшинство состояло изъ сельскихъ властей, причта, сельскаго купца Распоясова и десятка кулаковъ, къ большинству принадлежало все остальное населеніе села. Суть жизни меньшинства можетъ быть сконцентрирована въ одномъ слов — ‘подай!’ жизнь большинства слагалась изъ заботъ о томъ, чтобы во время ‘подать’. Были, правда, отдльныя личности, стоявшія вн большинства и меньшинства: он не принадлежали ни къ числу эксплуататоровъ, ни къ числу эксплуатируемыхъ. Но, во-первыхъ, такихъ личностей было немного — человкъ пять-шесть на всю Шалашную — и потому он нисколько не измняли общей картины шалашниковской жизни, а во-вторыхъ, это были ‘нелюдимцы’, какъ называли ихъ шалашниковцы, люди, ушедшіе изъ деревенскаго ‘міра’, ушедшіе въ себя…
Старшина, вчно кричащій: ‘подай подати!’ и сажающій неплательщиковъ въ холодную, Распоясовъ, ‘на законномъ основаніи’, на основаніи ‘форменныхъ росписочекъ’, отбирающій скотъ, кулаки, отнимающіе за ‘должокъ’ ‘земельку’ — вс эти явленія положительно оглушили шалашниковца. Испуганный грознымъ окрикомъ начальства, постоянно дрожа за свою ‘коровенку’, ‘лошаденку’ или ‘земельку’, шалашниконецъ вс мысли, вс заботы, вс стремленія своей души направилъ на исполненіе требованій старшины и стоящихъ за нимъ властей съ одной стороны, и Распоясова съ кулаками — съ другой. Шалашниконецъ не додаетъ, урзываетъ порціи своихъ дтей, грызется съ сосдомъ изъ-за каждой копейки, унижается, пускается на всякія ‘штуки’ — лишь бы какъ-нибудь сколотиться для уплаты того, что съ него требуется. Иначе нельзя, не уплати шалашниконецъ податей, его выпорютъ и, кром того, продадутъ у него послднюю скотину, не уплати онъ Распоясову, у него опять продадутъ послднее имущество, да, кром того, Распоясовъ не дастъ весною денегъ на хлбъ или на уплату податей. И шалашниконецъ ожесточился, онъ не ‘жалетъ’ ни своихъ дтей, которыя ‘съдаютъ лишній кусокъ хлба’, ни ‘мірянъ’, которые отбиваютъ у него грошовый заработокъ. И вотъ, подъ вліяніемъ этой необходимости зашибить во что бы то ни стало копейку, начался процессъ разложенія, съ одной стороны, прежнихъ формъ жизни, начиная съ семьи и кончая ‘міромъ’, и съ другой — нравственно-правовыхъ понятій шалашниковца, на которыхъ онъ досел строилъ свои отношенія къ ближнимъ. Этотъ процессъ разложенія ускорился еще отъ проникновенія въ Шалашную городскихъ понятій. Этотъ чуждый досел Шалашной элементъ былъ занесенъ туда власть-имющимъ и зажиточнымъ меньшинствомъ шалашниковскаго населенія. Мало-по-малу въ сознаніи шалашниковцевъ, рядомъ съ ‘закономъ’, основанномъ на ‘совсти’, стало возникать понятіе о другомъ, ‘бумажномъ’ закон, мало-по-малу, шалашниковцы начали думать, что ‘по нопшнимъ временамъ’ бумажный-то законъ важне обычнаго, что ‘росписочки’, ‘условьица’, ‘документики’ надежне словъ: ‘по совсти’, ‘Богъ-то, онъ видитъ’ и т. п. Въ бытность мою въ Шалашной, все это было еще далеко не ясно въ шалашниковскихъ умахъ, происходила еще борьба между старыми и новыми понятіями, но, тмъ не мене, уже было замтно, что суровая дйствительность поможетъ новымъ одержать верхъ.
Возвращаясь теперь къ вопросу, почему генеральша досел не была ограблена, я долженъ указать на нкоторыя подмченныя мною черты состоянія шалашниковской души. Шалапшиковцу нисколько не былъ пріятенъ ‘денной грабежъ’, замнившій прежній строй жизни. Если суровая нужда заставляла его всячески стараться ‘урвать’, хотя бы и на счетъ ближняго, то этотъ процессъ ‘урыванія’ вовсе не доставлялъ ему удовольствія. Ему пріятне было бы жить по старин, ‘по милу, по любу’. И онъ съ удовольствіемъ вспоминалъ старину и съ тяжелымъ вздохомъ говорилъ: ‘Допрежь куды лучше было!’ Иногда это неопредленное отвращеніе къ существующему строю жизни и эти неопредленныя сожалнія о старой лучшей жизни переходили въ боле опредленный вопросъ: ‘да неужто теперь нельзя такъ-то, по старинному?’ Но нужда, суровыя требованія жизни не давали развиться подобнымъ вопросамъ и заглушали ихъ. Шалашниковцу оставалось одно утшеніе — кабакъ…
Это-то уваженіе къ старин, олицетворявшей собою для шалашниковца все, что только онъ могъ представить себ хорошаго, и было причиною того, что ни одному шалашниковцу и въ голову не приходило, что генеральшу можно ‘объегорить’. Она представляла собою остатокъ старины, живой памятникъ лучшихъ временъ — и шалашниковцы дорожили этимъ памятникомъ, берегли его, какъ зеницу ока.
Но понятно, что при новыхъ условіяхъ жизни долго продолжаться такъ не могло. Чмъ сильне новыя условія давали знать о себ, тмъ становилось меньше надеждъ на то, что прежнія отношенія между генеральшей и шалашниковцами останутся неизмнными. И дйствительно, въ конц лта, которое я прожилъ въ Шалашной, произошелъ случай, сразу нарушившій эти отношенія и вмст съ тмъ уяснившій многое шалашниковцамъ насчетъ ‘ноншнихъ временъ’.
Шалашная стоитъ вн всякихъ почтовыхъ сообщеній и потому для сношеній съ вншнимъ міромъ должна содержать своего особаго ‘корреспондента’. Обязанности ‘корреспондента’ состоятъ въ томъ, чтобы два раза въ недлю отправляться за сорокъ верстъ въ городъ и относить туда на почту посылаемыя шалашниковцами письма и казенныя бумаги изъ волостного правленія, изъ города ‘корреспондентъ’ приноситъ письма, адресуемыя въ Шалашную, и бумаги, посылаемыя начальствомъ въ шалашниковскую волость. Обыкновенно обязанности ‘корреспондента’ исполняетъ самый жалкій мужиченко, неспособный ни на какую работу — слабосильный, сухорукій и т. п. Жалованье корреспондентъ получаетъ маленькое и вообще едва кое-какъ перебивается.
Когда я жилъ въ Шалашной, тамошнимъ ‘корреспондентомъ’ былъ молодой парепь Хоперъ, по уличной кличк ‘Журавль’ или ‘длиннобудылый’. Это былъ человкъ съ ужасно длинными ногами и маленькой, необыкновенно впалой грудью. Въ город его фигура была бы еще сносная, но среди плотныхъ и коренастыхъ шалапіниковцевъ онъ казался очень жалкимъ и невольно вызывалъ улыбку своею тщедушною фигурою. Надъ нимъ въ Шалашной смялись и издвались вс, кто только хотлъ.
Бывая часто въ город, Хоперъ раньше всхъ шалашниковцевъ поддался вліянію городскихъ нравовъ. Уже давно шалашниковцы начали замчать въ немъ нкоторыя особенности, не возбуждавшія сначала ничего, кром смха. Такъ, Хоперъ ввелъ въ своемъ костюм нкоторыя нововведенія: началъ носить жилетъ, котораго никогда не видали въ Шалашной, такъ какъ вс шалашниковцы, не исключая и самого Распоясова, ходили въ бешметахъ, добылъ откуда-то старые дутые сапоги и произвелъ ими фуроръ между шалашниковскими ребятишками, которые длинной вереницей бгали за Хопромъ и не могли насмотрться на его сапоги. Затмъ, Хоперъ сталъ употреблять въ своей рчи новыя, никогда неслыханныя въ Шалашной слова: ‘конешно’, ‘необразованность’, ‘понятіе’ и т. п.
— Конешно, при вашей необразованности воспитанному человку съ вами житья нтъ: вдь вы ни объ чемъ понятіевъ не имете, отрзалъ однажды Хоперъ кучк подтрунивавшихъ надъ нимъ шалашниковцевъ.
Т только руками развели, да еще пуще пустились подтрунивать надъ нимъ, обзывая его ‘дылдой’ и ‘длиннобудылымъ верзилой’.
Но, мало-по-малу, шалашниковцы стали замчать въ Хопр и кое-что такое, что никакъ ужь не вызывало смха. Бывая часто въ город, онъ надумалъ брать у шалашниковцевъ на комиссію, для продажи на городскомъ базар, различные деревенскіе продукты: творогъ, масло, сметану, яйца, холстъ, нитки, мшки, овчины и т. п. Вмст съ тмъ, онъ бралъ на себя порученія покупать шалашниковцамъ продукты цивилизаціи, которые не всегда были въ лавочк Распоясова: подошвы, ‘гасъ’, т. е. фотогенъ, ситцы и т. п. Для производства операцій такого рода необходимо было имть лошадь съ телегой — и Хоперъ на занятыя у бабушки-генеральши деньги завелъ то и другое. Задуманное Хопромъ дло пошло бойко: шалашниковцы, возившіе прежде сами въ городъ какой-нибудь товаръ на полтинникъ или здившіе туда за покупками на двугривенный, охотно платили Хопру небольшое вознагражденіе за то, что онъ избавлялъ ихъ отъ поздокъ. Хоперъ сталъ зашибать копейку и надумалъ повести дло еще проще: онъ прямо сталъ скупать деревенскія произведенія въ самой Шалашной и возить ихъ на городской базаръ уже отъ себя. Дло оказалось еще боле выгоднымъ — и Хоперъ скоро завелъ другую лошадь съ телегой и распространилъ свои операціи и на сосднія села.
Шалашниковцы только диву давались, глядя на то, какъ Хоперъ съумлъ найти новый источникъ наживы.
— Вотъ ты, паря, и поди… дуракъ, да дылда — только и названія ему было, а онъ, погляди-ка, што… Вдь такъ, изъ ничего, а поди, какую деньгу зашибъ… Встимо, умственный человкъ, не даромъ постоянно въ город толчется, да съ почтарями дружитъ…
И, мало-по-малу, шалашниковцы прониклись такимъ уваженіемъ къ ‘умственности’ Хопра, что нетолько не стали смяться, когда онъ, сбросивъ окончательно ‘деревенскую шкуру’, сталъ носить сюртукъ и говорить невозможнымъ, якобы городскимъ языкомъ, а еще, по мр возможности, стали подражать ему.
Вотъ этотъ-то Хоперъ и былъ причиною разрыва отношеній, установившихся между бабушкой-генеральшей и шалашниковцами.
Хоперъ не разъ занималъ у генеральши деньги и всегда расплачивался самымъ аккуратнымъ образомъ. Въ начал зимы, предшествовавшей тому лту, которое я прожилъ въ Шалашной, Хоперъ уговорилъ генеральшу дать ему взаймы почти половину ея капитала, рублей около двухъ сотъ. Всю зиму Хоперъ торговалъ очень бойко, такъ что къ весн, по всмъ признакамъ, онъ могъ отдать долгъ. Но Хоперъ и не думалъ о возврат денегъ. Генеральша терпливо ждала. Но вотъ прошла веспа, проходитъ и лто, а Хоперъ долга не возвращаетъ. Лопнуло терпніе у бабушки, и она ршилась прибгнуть къ своему обычному средству — посрамить Хопра.
День былъ праздничный. Везд по улицамъ стояла масса народу, отъ нечего длать лущившая смечки. Поэтому, когда показалась бабушка-генеральша во глав нсколькихъ стариковъ и старухъ, слдомъ за нею пошла громадная толпа взрослыхъ мужиковъ, бабъ, парней, двокъ и дтей. Вся эта процессія остановилась у воротъ Хопра, и бабушка торжественно постучала въ окно. Вышелъ Хоперъ, и между нимъ и генеральшею завязался слдующій разговоръ:
— Хочешь, сржу? закричала генеральша, поднявъ надъ собою клюку и ножъ.
— Что это вы, бабушка, желаете срзать? прикидываясь овечкой, спросилъ Хоперъ.
— Долгъ твой хочу срзать…
— Мой долгъ? какой же это мой долгъ?… Кажись, я еще никому въ долги не заходилъ… И на счетъ того, чтобъ вамъ былъ долженъ, что-то какъ-будто изъ памяти вонъ…
— Какъ не долженъ? Да вдь ты же бралъ у меня деньги… вдь вотъ записано!
— Это что же за вексель? Разв клюка — вексель? На клюку, скажемъ такъ, опираются по старости, ну, а штобъ долги на ней писать, это ужь не законъ, это заведеніе ужь вы оставьте… Вотъ росписочка-то у васъ есть?
— Какая росписочка? испуганно спросила генеральша и, безпомощно опустивъ руки съ клюкою и ножемъ, оглянулась на толпу, какъ бы ища въ ней поддержки: ‘Што это, старички, онъ говоритъ?’
Но ‘старички’ и вся толпа молчали. Вс смотрли съ напряженнымъ вниманіемъ на Хопра. У многихъ были даже разинуты рты. Вс ждали чего-то страннаго, тяжелаго…
— Такъ чего же ты, непутевая старуха, вдругъ перемнивъ тонъ и подперши обими руками бока, заговорилъ Хоперъ:— чего же ты лзешь ко мн съ какимъ-то долгомъ, коли у тебя нтъ росписки? Мало-ли ты чего не придумаешь!.. Это у васъ въ старину дураки дураками жили: нацарапаетъ на клюку, да и толкуетъ: ‘долгъ, долгъ!’ Нынче, при образованіи-то, умные люди не такъ длаютъ: есть у тебя росписка — значитъ, я долженъ, нтъ росписки — не объ чемъ и разговоръ вести. Ты тамъ на клюк-то своей понамтишь, врь теб…
И ушелъ въ свою избу.
Эффектъ вышелъ поразительный. На толпу словно столбнякъ нашелъ: вс стояли молча и смотрли на то мсто, гд только что стоялъ Хоперъ. Вс какъ будто не понимали, что такое произошло. Но, мало по малу, въ головахъ присутствующихъ совершился какой-то мыслительный процессъ, они поняли и заговорили. И я услышалъ здсь такія разсужденія, которыя привели меня просто въ ужасъ.
— А это онъ врно: по ноншнимъ временамъ жить такъ, какъ въ старину, нельзя. Нонче, коли совсти врить, безъ хлба насидишься… Нонче не звай — на то ярмарка…
— И какой продувной этотъ Хоперъ! Вдь такъ подвелъ, что старуха-то ему цлую махину денегъ отвалила… А все былъ ‘дуракъ’, да ‘журавель’, анъ ишь какой вышелъ съ умомъ!..
— Н-да… А мы-то умниками считались, да вотъ безъ хлба сидимъ. А онъ и дуракъ — да теперь вотъ хочетъ по городскому хату строить…
И такъ дале. Словомъ вся, накопившаяся въ шалашниковцахъ подъ вліяніемъ ‘ноншнихъ временъ’ дрянь вышла наружу и сразу закрыла собою все хорошее, бывшее въ отношеніяхъ между генеральшей и шалашниковцами.
И замчательно, что не раздалось ни одного слова сожалнія объ обманутой и такъ позорно оплеванной генеральш. Рчи, подобныя приведеннымъ, велись почти всми присутствующими. Исключеніе составляли только нсколько стариковъ, да три-четыре ‘нелюдимца’, о которыхъ я говорилъ выше: они, молча, насупившись, слушали толки шалашниковцевъ и также молча разошлись но домамъ.
А генеральша тмъ временемъ медленно шла домой. Она какъ-то согнулась, съежилась и вообще казалась несравненно старе прежняго. Молча взошла она въ свою избу, молча затворилась въ ней и ни однимъ словомъ не отозвалась, когда я вечеромъ пришелъ навстить ее и стучалъ въ дверь. Только на другой день мн удалось поговорить съ ней. Разговоръ нашъ, впрочемъ, былъ очень коротокъ. Единственно, что я отъ нея услышалъ, это то, что ей ‘пора умирать’.
— Будетъ, пожила… пора на покой…
Цлыхъ два года не былъ я въ Шалашной посл описаннаго происшествія. Наконецъ, судьба опять занесла меня въ это село. Первое лицо, которое я встртилъ по выход съ постоялаго двора, былъ Хоперъ. Онъ выглядлъ далеко не тмъ ‘дылдою’ и ‘журавлемъ’, какимъ я зналъ его прежде. Онъ потолстлъ, отростилъ небольшое брюшко и вообще смотрлъ солиднымъ человкомъ.
Мы поздоровались.
— Ну, какъ поживаете?
— Да ничего, Богъ грхи терпитъ, помаленечку… корреспонденцію бросилъ…
— Что такъ?
— Да некогда: питейное заведеніе открылъ.
— А!.. Ну, а что, скажите, моя знакомая, бабушка-генеральша?…
— Померла, и недавно померла, съ мсяцъ времени…
— Бдная старуха! невольно сорвалось у меня съ языка.
— Ну, зачмъ бдная? Будетъ съ нея — пожила: и такъ, гляди, чужой вкъ заживала… А вотъ что была ехидная, такъ это правда.
— Какъ ехидная?
— Да такъ, ехидная… Общанье дала, што передъ смертью скажетъ на счетъ воды, какъ ее находить… И не сказала…
— Неужели не сказала?
— Врное слово, нтъ… И наши-то около нея увивались, и изъ сосднихъ селъ приходили — не говоритъ… Мы уже попа натравили, тотъ усовщевалъ. Только она ему и говоритъ: ‘Не стоютъ они, идолы, того, чтобъ хорошую воду пить: не по правд живутъ… Пусть же пьютъ грязь’, съ тмъ и умерла… Такая ехидная старушонка!..
Мы помолчали.,
— А вдь и вправду придется пить грязь, началъ опять Хоперъ.
— А колодцы, что генеральша устроила?
— Да засорились.
— Ну, почистить ихъ разв нельзя?
— Да какъ ихъ почистишь: я-бъ почистилъ одинъ какой-нибудь — такъ разв я одинъ изъ него буду воду брать? Нарочно вс привалятъ къ чистой-то вод…
— Ну, а сообща почистить, всмъ обществомъ?
— Ишь ты, чего захотлъ! У насъ, братъ, сопча-то только пьянствуютъ. Вотъ намеднись пропивали бабушкину худобу — ну, такъ тутъ ужь дло шло ‘міромъ’, сопча…
— Какъ же это такъ пропивали бабушкину худобу?
— А такъ: вдь, у ней родныхъ-то не осталось — худоба-то пошла въ міръ. Куда ее двать? Пропить. У меня-жь въ кабак и пропили.