Екатерина Леткова
Екатерина Леткова
Бабьи слезы
Бабьи слезы
* * *
* * *
* * *
* * *
Бабьи слезы, Леткова Екатерина Павловна, Год: 1898
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Сквозь грязные стекла грязного окна тусклый петербургский день казался еще тусклее. Длинная, низкая комната была вся пропитана запахом пота и грязи. Через гул тревожных голосов прорывались тяжелые вздохи и нетерпеливые возгласы. Какая-то беспокойная тоска висела в воздухе.
Вера Николаевна приехала сюда узнать об участи ребенка жившей у нее кормилицы. Все лето ‘мамка’ жила без вестей о своей Машутке, и Вера Николаевна стала замечать, что кормилица начала задумываться и грустить, а это могло бы вредно отозваться на ее молоке, чего Вера Николаевна боялась больше всего на свете. До сих пор кормление девочки шло превосходно, и Вера Николаевна была искренно благодарна кроткой и безответной женщине, кормившей ее Таточку, и готова была все сделать, только бы кормилица была здорова и весела.
Вчера, вечером, она заметила, что у мамки были красные глаза, и поэтому не поехала с мужем в театр, а осталась около девочки. Но Таточка заснула довольно спокойно, хотя и покуксила немного. Когда же, ночью, девочка вскрикнула, Вера Николаевна бросилась в одной рубашке в детскую, кормилица уже вынула маленькую из кроватки и закрыла ей рот грудью.
— Опять борной кислотой не обмыла, — укоризненно заметила Вера Николаевна.
Кормилица только снисходительно улыбнулась на слова барыни.
Вера Николаевна села рядом с мамкой, как это делала всегда, и стала смотреть, как вкусно сосала девочка, сочно причмокивая губами, как блаженно откинулась и сладко заснула. Она взяла ее с рук кормилицы, уложила в кроватку, бережно закрыла одеяльцем, подоткнула со всех сторон, чтобы не поддувало, перекрестила, улыбнулась и отошла к постели мамки. Та все еще сидела в той же позе, как кормила ребенка: с расставленными коленями, приподнятыми подставленной под ноги скамейкой. Вера Николаевна села рядом с нею, ежась в своей тонкой ночной рубашке.
Лампадка у образа мягко освещала просторную детскую, с гладкими крашеными стенами, белую кроватку, белый пеленальник-комодик и две белые фигуры женщин, сидящих рядом на кровати. Одна — коренастая, с круглой головой и круглыми щеками, здоровая и сильная — покорно и пугливо отвечала своей собеседнице. Та — худенькая и длинненькая, с узким бледным лицом и узкими плечами — шепотом говорила с ней:
— Почему Таточка закричала? Как ты думаешь, мамка, почему?
— Есть захотела, — все также снисходительно улыбаясь, ответила кормилица.
— И с вечера волновалась немного… Плакала… Почему?
— Робенок!.. С того растет! Не поплачет — не вырастет.
— А жару нет?
— Да с чего жару быть? Нет, жару нету…
— А ты здорова?
— Слава тебе, Господи…
— И спокойна?
— Слава тебе, Господи… И спокойна… Чего мне?
— А ты что-то скучная эти дни… Отчего?
— Как скучная? Ничего себе… Мне не скучно…
— Ты мне скажи, мамка… Ведь мы с тобой друзья… Ты все мне скажи…
— Чего сказать-то, барыня?
— Да вот, если на сердце что? Скучаешь, может быть?
— Ну его!.. Я его, поганого, и поминать-то не хочу…
Вера Николаевна знала, о ком идет речь: при найме, кормилице первым условием было поставлено, чтобы она не смела видеться с отцом ее Маши.
— Да он в своем городе остался, — сказала тогда кормилица.
— Ну, так ты не должна скучать о нем.
И она запомнила это и теперь, когда Вера Николаевна заговорила о скуке — кормилица поняла, что говорят о ‘нем’. Вера Николаевна поторопилась объяснить ей свою мысль.
— Нет… Я не о том… Давно о твоей Маше ничего нет. Давай, пошлем ‘им’ еще чаю и сахару.
— Чего им еще посылать? Мы на Ильин день им сколько послали… Да не то два, не то три письма писали… И марку на ответ приложили… И ничего не отпишут… Знать померла.
— Что ты? Просто, много воспитанников набрали — и лень обо всех писать… Надо справиться в Воспитательном…
— Завтра? — радостно спросила кормилица.
— Что завтра?
— Завтра справки дают и в субботу… Да ведь простоишь там полдня, а кто Таточку покормит?
— Да я тебя и не пущу… Я сама съезжу…
— Съезди, барыня милая! — вдруг оживилась кормилица и заговорила на ‘ты’. — Узнай всю правду… Что же мы пишем, пишем, только деньгам перевод.
— Ну съезжу… А ты ложись и спи… И не думай ни о чем… И не беспокойся: мы твою Машу не оставим…
На следующее утро Вера Николаевна отправилась за ‘справкой’.
Когда она вошла в длинную, низкую комнату, пропитанную запахом грязи и пота, ее сразу охватила беспокойная тоска, висевшая над сотнями голов находившихся здесь женщин. Серые платки и серые лица замелькали перед ней. Все жались к прилавку, разделявшему комнату на две неравные части. Вера Николаевна встала в стороне. На нее смотрели с любопытством и недоумением. Она оказалась единственной ‘барыней’ в этой толпе кухарок, горничных и просто ‘женщин’.
— Неужели и эта отдала сюда своего? — услышала она сзади себя довольно громкий возглас.
Ей хотелось оправдаться, защититься, но она чувствовала, что в этой комнате, полной тоски и беспокойного ожидания, не смеет — оправдываясь — бросать укор и обвинение всем этим серым платкам и серым лицам, собравшимся здесь.
— У вас еще не отбирали? — обратилась к ней ее соседка, девушка лет двадцати с подстриженными на лбу волосами и бойкими глазками.
— Что?
— Справочный листок.
— Нет еще.
— Так вам назад надо… У нас отобрали, да целый час ответов не несут…
— Мало тут нас разве? — жеманным тоном заговорила толстая женщина в синем засаленном фартуке и большом платке на плечах. — Обо всяком справься в книге, обо всяком запиши…
— Неужели всегда так много как сегодня?
— Сегодня еще мало… Бывает, что и не протолкаешься… Баб пятьсот соберется…
— А вы часто справляетесь? — участливо спросила Вера Николаевна.
— Да я уж о четвертом, — с ужимкой ответила толстая женщина.
Вошел солдат с громадной пачкой засаленных бумажек.
Из-за прилавка послышался голос. Вся женская толпа заколыхалась, заволновалась. Вера Николаевна отошла к задней стенке и села на освободившийся стул.
— Авдотья Парфенова! — услышала она.
— Моя! — раздался в толпе взволнованный голос.
— Когда?
— Четырнадцатого мая.
Листок из-за прилавка безмолвно перешел в руки отвечавшей.
— Жива! — прошептали в толпе.
— Иван Петров!
— Мой!
— Мой!
— Мой!
— Когда?
Три женщины назвали три разных числа, и листок был отдан одной из них.
— Сидор Сидоров!
— Мой!
— Когда?
— Второго апреля.
— Умер…
Раздался свист разорванной бумаги.
— Анна Федорова!.. Анна Федорова! Кто за Анной Федоровой?
Из толпы протолкалась вперед круглолицая женщина в ватном пальто и в большом красном платке на голове.
— Анна Федорова! — опять раздалось из-за прилавка.
— Моя, моя, матушка…
— Когда?
Женщина молчала.
— Когда? — настойчиво пронеслось по комнате.
— Чего когда-то?
— Когда ребенок доставлен к нам?
— Вот после Фоминой-то какой месяц бывает? — добродушно ответила женщина в красном платке. — Сейчас после Фоминой я и принесла…
— Я тебя спрашиваю число и месяц…
— Неграмотная я, батюшка… Что у вас там написано-то?
Женщины около Веры Николаевны заволновались.
— И я забыла… Прочел мне дворник, что на листке написано, я твердила, твердила всю дорогу, да и позабыла… Помню, что в апреле, а числа-то и не помню…
— Попроси барыню, может быть, прочтут, — шепнула ей другая.
— Барыня, посмотрите, пожалуйста, какое тут число написано.
Вера Николаевна взяла листок и прочла:
‘…Сим удостоверяет, что 27 апреля 1897 года принята под 6789 незаконнорожденная Агафья Максимова…’
— Спасибо! А то ‘когда?’, ‘когда?’ А я и не знаю, что сказать.
Из толпы вышла еще одна баба, молодая, красивая, но измученная болезнью и горем.
— Та, барышня, грамотная? — обратилась она к Вере Николаевне.
Ты невольно улыбнулась.
— Прочитай мне, пожалуйста, что тут подписано…
За ней потянулось еще несколько рук с листочками.
— Посмотрите-ко, чего мне в лавке путали: один говорит пятого марта, а другой — семнадцатого…
— Пятого — крестили твоего ребенка, тут и записано, а семнадцатого ты его отдала в Воспитательный… Вот смотри: 17-го…
— Да смотри, не смотри — ничего не пойму…
— И как вам не стыдно не уметь читать, — добродушно оказала Вера Николаевна.
— И стыдно, да ничего не поделаешь…
— Разве вас не учат в деревнях?
— Бывает — учат… Редко… Мальчишек-то учат, а девок редко…
— Как редко?
— Девчонка с семи лет работница в дому…. И за ребенком присмотри, и птицу загони, и дома убери… Когда ей учиться?
— Мне как хотелось в школу с братьями бегать, — не пускали… Школа в шести верстах… Братьям сделали одежонку, валенки… А на девчонку разоряться не будут… Так на всю жизнь темная и осталась…
— А у нас и заведения нету, чтобы женский пол грамоте учить, — сказала баба в красном платке и ватном пальто, подошедшая послушать, что говорят около барыни, — у нас вся деревня мотает бумагу для фабрики… Девчонка шести-семи лет свободно выработает две копейки в день… Когда тут учиться? Богатые — те посылают…
— Богатые?! Где они?
— У нас на сорок дворов, — из двух посылают!..
— А у нас и не думает никто об этом… Только и слышишь: на что девке грамота?
— Ах, мы бабы, бабы горемычные! — послышалось в толпе.
А в это время из-за прилавка мерно раздавалось: ‘Иван Семенов! Когда?.. Умер! Марфа Данилова? Когда? Дарья Алексеева? Когда? Умер!..’
От прилавка отходили женщины, прятали листки в грязные тряпочки и уходили с озабоченным видом. Некоторые крестились торопливо и тоже озабоченно.
— Справки давайте, — раздалось по комнате.
Несколько десятков листков протянулось к говорившему.
— Не все разом!
Вера Николаевна отдала свой листок и опять села ждать.
Ранние зимние сумерки надвинулись серой мглой. В длинной, низкой комнате стало еще душнее и тоскливее. Женщины стояли кучками, беспокойно шептались, беспокойно взглядывали на дверь, откуда должны были принести ‘справки’. Слышались вздохи и громкие зевки.
— Влетит мне от барыни! Вот как влетит! — сказала франтоватая девушка, поправляя на голове белую кружевную косынку.
Она обращалась к соседке Веры Николаевны, толстоносой женщине, с изрытым оспою лицом.
— Без спросу? — апатично спросила последняя.
— Да спрашивалась, спрашивалась и спрашиваться устала… Все гости, все гости — никак со двора не урвешься… А сердце все изныло по Шурке… Я и убежала сегодня…
— Ну влетит!
— Не впервой!..
И девушка беззаботно засмеялась, но сейчас же — точно смех был не к месту в этой низкой, сумрачной комнате — она глубоко вздохнула и прошептала:
— Померла моя Шурка! Чует мое сердце, померла!
— А ты Бога благодари… Померла — один конец… Та мать счастливая, у которой дети помирают… Не видит их слез, не слышит их муки!..
Вера Николаевна с ужасом взглянула на говорившую, рябое лицо, изрытое оспой, показалось ей отвратительным, ей захотелось сказать ей что-нибудь злое, обидное. Она быстро повернулась к ней и вдруг увидала столько горя в светлых, точно испуганных глазах говорившей, что сказала совсем не то, что хотела.
— А у тебя далеко отдана?
— В Скопскую губернию… Далеко… У меня уж третий там!..
— И все отдаешь в чужие руки?
— А куды же мне? С ребятами куды возьмут? И сама наголодаешься, да и их-то с голоду поморишь…
Слева от Веры Николаевны сидела женщина в черном платке, бледная, с плотно сжатыми губами. Она все время слушала молча и вдруг заговорила, ни к кому не обращаясь особо, таким тонким голосом, каким монахини приглашают пожертвовать на ‘книжку’.
— Ах мы, бабы, бабы! Не согрешим — не проживем… А сколь горя, сколь мук принимаем… Сколько слез льем!.. И все за грехи прародителев!..
— Ева, чай, не одна грешила, — бойко заметила девушка с кудряшками на лбу.
Сочувственный, злобный смех пробежал в толпе.
В это время дверь с шумом отворилась. В комнату вошел молодой человек в меховом пальто с поднятым воротником и в барашковой шапке, нахлобученной на глаза. Он нерешительно остановился у двери. Несколько десятков женских глаз с любопытством устремились на него.
— Вам что? Справку? — наконец, обратилась к нему девушка с кудряшками на лбу.
— Да, — чуть слышно ответил пришедший.
— Не дадут! — торжествующе объявила девушка. — Мужчинам справок не дают…
Пришедший ничего не сказал, пробрался к прилавку и тихо спросил:
— Можно мне взять обратно моего ребенка?
— Мужчинам справки не даются, — послышался ответ.
— Да я… отец.
— Это нам все равно… Мужчинам справки не даются…
— Но почему же?
— Правило!
В толпе прошел злорадный шепот.
— Отец!.. У наших детей не отцы, а злые вороги…
— Ишь какой выискался!.. Папашенька!..
Пришедший глубже ушел в свою шубу и не двигался.
— Как же мне получит назад моего сына? — наконец, спросил он.
— Пусть мать придет… С ней и говорить будем…
— Да о ней какие-то сведения нужны…
— Пусть сама приходит… Все и узнает…
Пришедший нерешительно отошел от прилавка, постоял немного, вернулся опять и спросил:
— А путаницы не бывает? Мне отдадут моего, а не чужого?
— Да ведь у матери есть билет? В билете написан номер и на косточке, повешенной на шею ребенку, такой же номер… Какая же тут путаница может быть?
Злорадный шум кругом не унимался.
— Что взял? Тоже справку захотел!..
— Отъезжай с Богом!..
Что-то враждебное и злое влетело в эту угрюмую комнату и охватило всех бывших в ней женщин, собравшихся здесь с одной и той же доброй целью: узнать об участи своих детей.
И Вера Николаевна поддалась этому общему настроению, и ей было почему-то приятно видеть, как сконфуженно и виновато пробирался к выходу пришедший. Но она все-таки спросила:
— За что все так на него? Он же хочет сделать хорошее дело — взять назад ребенка…
— А умел отдать? Нет, уж тот не отец, кто отдал свое дите под номер… Тому и стыдно, и грешно звать себя отцом…
Пришедший нахлобучил шапку и быстро юркнул в дверь.
Стемнело. Зажгли лампы. Запахло керосином и копотью. В комнате стало еще неприветливее и угрюмее. Около Веры Николаевны образовался целый кружок, женщины тесно жались одна к другой, каждой хотелось принять участие в беседе и рассказать о своих печалях и страданиях.
Началось с того, что Вера Николаевна искренно и тепло сказала:
— Как посмотрю я: сколько тут горя, сколько здесь слез пролито.
— Разве только здесь? По всей земле — баба плачет…
— Женские слезы — вода, — тонким голосом проговорила ‘богомолка’.
— Молчите вы, Христа ради, противно слушать. Вода! Да где вы найдете солонее этих слез и горче их?!
Вера Николаевна посмотрели на говорившую. На вид ей было лет двадцать. Из-под барашковой шапочки пушились коротко обстриженные волосы.
— Можно сесть рядом с вами? — вежливо обратилась она к Вере Николаевне.
— Пожалуйста.
— Что-то сегодня особенно долго справок не несут, — сказала стриженая девушка, желая вступить в разговор.
— А куда за ними ходят?
— В канцелярию… Это в другом здании… Справок много, и самых разнообразных… Чего только тут не насмотришься, чего не наслушаешься!.. Вот, в последний раз, как я была здесь… Вспомнить даже больно!.. Пришла какая-то женщина, молодая, да такая веселая, что и нам всем весело стало… Точно солнышко засияло в этой мурье… Подошла она к чиновнику, поговорила, поговорила, да как зарыдает!.. Таких слез, как здесь, не увидишь нигде… Нигде!.. Я подошла к ней, отвела в сторону, стала уговаривать, да и сама разревелась… Оказалось, она пришла взять назад своего мальчишку, а ей объявили, что она потеряла права на него…
В кружке женщин прошло волнение.
— Что так?
— Почему же?
— Видно, срок кончился…
— Да! Срок!.. Отдают, видите ли, до семи лет только тем матерям, которые здесь, в воспитательном, кормили грудью ребенка… А она не кормила!.. Она, видите ли, девушка, поповна… Мать помогла ей скрыть грех… Привезли сюда, сдали… Сдали, да и уехали домой… Там, в селе, где ее отец священником, никто и не знал, что она тут выстрадала, что оставила… А она только и думала о том, как бы взять назад мальчишку… Хитрила, лгала, только бы узнать как-нибудь, жив ли ее ребенок… И вот, летом, умер у нее отец… Священник-то… Она сюда, брать ребенка… А ей и не отдают…
— Да почему же не отдать родной матери?!
— Правило такое: дети, которых не кормили грудью их матери в воспитательном доме, возвращаются только до трех лет бесплатно, а потом за каждый год берут по десяти рублей, но не дольше семилетнего возраста… А позже уж и не отдают назад…
— Как не отдают?
— Правило такое… ‘После семилетнего возраста питомец может быть возвращен только в исключительном случае, по усмотрению начальства и при уплате воспитательному дому за каждый год содержания ребенка — сверх бесплатных трех лет по десяти рублей в год’…
Стриженая девушка выговорила это так, точно читала…
— Так пусть обратится к начальству, наверное не откажут, — заметила Вера Николаевна.
— Да в том-то и дело, что для этого надо какие-то справки: какая мать, какого поведения…
— Что ж? Это правильно, — заметила Вера Николаевна.
— Правильно?! Может быть… Да в жизни мало одних правил… Пока ребенок может считаться позором для матери — тут не о правилах толковать… Нельзя только правилами жить… Вот хоть бы эту поповну взять… Откуда ей справки взять?!. Восемь лет она таила все, чтобы не ‘позорить’ отца и всю их поповскую семью… Восемь лет ждала какого-то чуда, чтобы освободиться из-под власти этого позора и получить назад своего ребенка… И вдруг — справки… Откуда? Из вашего села… А там мать — попадья… Сестра девушка… Сунуться за справками — осрамить их… Ревела она тут, ревела, уж не знаю, чем покончила… Восемь лет, говорит, ждала и должна отказаться… Может, это по правилам, но не по человечески…
— Курица не птица, баба не человек, — смиренно вымолвила ‘богомолка’.
В ‘кружке’, образовавшемся около Веры Николаевны, прошел сдержанный смех.
— Опять вы с глупостями! — просто и строго сказала стриженая девушка. — ‘Баба не человек!’ Стыдились бы говорить такие гадости…
И вдруг, повернувшись к ней, она спросила строго и внушительно:
— А у вас мальчик или девочка?
— Я не для себя справляюсь, — обиженно ответила богомолка.
И тут же прибавила насмешливым тоном:
— А у вас? Сын или дочь?
— Дочь! Дочь!.. Красивая, чудная девочка… И я не стыжусь ее, я только и жду как бы мне взять ее к себе…
— Зачем же отдавали?
— Голод отдал, не я… Одиночество, беспомощность, болезнь…
И вдруг она заговорила возбужденно, обращаясь к Вере Николаевне, точно прося у нее защиты:
— Подумайте: мой папаша служит в провинции, мы с сестрой окончили прогимназию… Весь город нас знает… Мать чуть не прокляла меня… Я не считала себя виноватой… Нисколько!.. И не стыдилась я своего положения ни минуты… Мать настаивала, чтобы я вымолила прощение у отца… Я пришла и все рассказала ему… Он избил меня и выгнал… Этого я не могла простить ему и в тот же день уехала в Петербург… А уж тут что было — не рассказать… От ‘того’ получила такое письмо, что написала ему клевету на себя, написала, что не он отец моего ребенка… Не хотела, чтобы он имел какие-нибудь права на него… А он и рад был… И не откликнулся… И вот я осталась здесь одна, больная, без денег… Что я перенесла тут во время болезни и потом — не забуду никогда, никогда, до самой смерти… А умирать буду — все моей девочке расскажу… Чтобы знала правду, а не приняла за попрек. Ведь бывают матери, любят попрекать детей тем, что их на свет произвели… Нет, я расскажу ей, чтобы знала она, что нам переносить приходится и душевно, и телесно…
Она вдруг затхла, точно устала. Кругом тоже все притихло.
— И вы часто справляетесь?
— Постоянно… Ужасно боюсь, чтобы не умерла моя Зина у своих чухонцев… Ездила я к ней два раза… Ей хорошо… И любят ее очень… Меня, конечно, не знает, не идет ко мне, жмется к ‘маме’ своей, к чухонке, от меня отворачивается…
Одну секунду в ее голосе послышались слезы, но она сейчас же бодро и оживленно заговорила…
— Ну, вот только встану на ноги, выучусь окончательно кройке и шитью — найму комнату и возьму Зиночку к себе…
Вошел солдат. Серенькие листки трепетали в его руке, на некоторых из них виднелись крупные буквы синим карандашом, говорившие, что ребенок, по этому свидетельству умер.
Опять началось выкликанье, опять слышалось ‘умер’ и свист разорванной бумаги.
Вера Николаевна тоже подошла к прилавку. Было душно и тесно. В ушах звенели ‘Анны’, ‘Марьи’, ‘Иваны’, ‘умер’, шуршала рваная бумага, слышались вздохи и всхлипывания.
— Марья Тарасова!..
Все молчали.
— Марья Тарасова! Кто за Марьей Тарасовой?
Вера Николаевна не сразу сообразила, что это спрашивают про ту самую Машутку, о которой она приехала сюда справляться.
— Марья Тарасова! — повторилось опять.
— Мне, мне, — растерянно ответила Вера Николаевна.
— Когда?
— Пятого января.
— Умер…
Анне Ивановне передали надорванный листок, записанный поперек синим карандашом. Она прочла: ‘Умер второго мая’… Как ‘мая’? Все лето она от имени кормилицы посылала воспитателям Маши и письма, и чай, и сахар, и деньги… Все лето спрашивала она о здоровье девочки, писала о ней, как о живой, и ‘те’ могли молчать?!
Вере Николаевне все это показалось таким жестоким, что она чуть не заплакала, она вдруг почувствовала, что не решится сказать правду кормилице, сказать — убить ее, а — главное (и в этом Вера Николаевна боялась признаться даже самой себе) — убить Таточку. Кормилица будет плакать, у нее испортится молоко, а у Таточки идут зубы и ей нужна особенная осторожность в режиме.
‘Лучше ложь, чем такая жестокая правда’, — решила Вера Николаевна.
На второй площадке лестницы ее догнала та рябая женщина, которая говорила, что смерть ребенка — счастье для матери. Две крупные слезы застряли у нее на ресницах.
— Прочитай мне, барыня, когда умер мой Ванюша?
— Семнадцатого июня, — прочитала Вера Николаевна,
— Не привел меня Господь закрыть ему глазки!.. И убрали его чужие руки…
Она горько и бесшумно заплакала.
Вера Николаевна еще раз повторила себе решение — солгать кормилице.
Опять мирно горела лампадка в беленькой детской, освещая своим кротким светом белый комодик, белую кроватку и белый кисейный полог, над которым прижались, точно заснувшие птички, розовые банты. Беленькая девочка сладко спала под пологом и слегка посапывала своим вздернутым носиком. Кормилица разметалась на своей мягкой постели и спала крепким сном рабочего человека.
Было два часа ночи. Вере Николаевне не спалось. Она вертелась с боку на бок и старалась думать ‘о другом’. Но назойливая мысль о смерти ребенка кормилицы не оставляла ее. В сущности, все прошло прекрасно. Вера Николаевна так привыкла каждое огорчение мамки излечивать подарком, что и сегодня поехала из Воспитательного за сарафаном и новым платком. Кормилица была очень довольна и подарком, и известием, что ее Машутка жива. И весь день она была особенно весела и ласкова с Таточкой. Вера Николаевна из своей комнаты слышала каждое слово, сказанное в детской, и веселье мамки резало ее ножом.
И теперь, когда в доме все затихло и из детской слышалось только громкое дыхание мамки да тиканье часов, Вере Николаевне стало особенно тяжело. Она старалась оправдать, успокоить себя. Уже всю эту неделю Таточка была неспокойна и желудок действовал неправильно. Кормилица говорила, что все это ‘на зубы’, но Веру Николаевну все-таки это очень огорчало. Да, кроме того, последнее взвешивание показало, что девочка потеряла восемьдесят грамм, и Вера Николаевна с волнением ожидала результата следующего взвешивания. Понятно, что при таких условиях, она не могла сказать кормилице, что Машутка умерла, ее лож была и законна, и похвальна. И она, приходя к такому выводу, старалась думать ‘о другом’ и опять вертелась с боку на бок.
‘Кровинушка ты моя! Покажи, как ты жалеешь свою мамушку’, — вдруг вспомнилась ей постоянная фраза кормилицы.
Всегда она принимала слово ‘жалеешь’ так, как ее понимала и мамка, т. е. любишь, сегодня же она не могла слышать, как кормилица выговорила его, и вышла из детской. И теперь чувство жалости так наполнило Веру Николаевну, что ей хотелось сейчас же встать, пойти разбудить кормилицу и рассказать ей все.
Пробило три часа. Девочка, приученная к кормлению ‘по часам’, слабо пискнула в своей беленькой кроватке. Вера Николаевна быстро встала и пошла в детскую.
Фитиль в лампадке нагорел и свет ее стал тусклее. Кормилица, откормив полусонную девочку, присела на кончик кровати, рядом с барыней. Чувство благодарной радости, при виде барыни, принесшей ей днем такие хорошие подарки и вести, отняли у нее сон. Ей смерть как хотелось поговорить, но она не знала, как начать. И барыня молчала и точно ждала чего-то.
— Мамка! А ты мужа вспоминаешь когда-нибудь? — вдруг спросила Вера Николаевна.
— Чего мне его вспоминать? Была печаль!..
— И не жалела, когда умер?
— Выла с дуру, причитала, голосила — за рекой слышно было…
— Да ты его любила?
— Не знаю…
— Зачем же вышла за него?
— А нешто нас спрашивают? Сосватают девку и все тут… Девка разбирать не может… Меня по семнадцатому году просватали… Он вдовец был… Уж седоватый… Никто и не спросил, хочу ли еще я за него идти… Родители сговорились, и по рукам. Противен он мне был страсть как… Как подойдет да обнимет… Лучше бил бы…
Она замолчала. Лампадка слабо потрескивала. Слышалось тиканье часов да ровное посапывание курносенькой девочки.
— И все как будто думает о чем… — заговорила опять кормилица. — Вот как ваш барин… Все молчит. Вы к нему, а он: ‘Оставь, не мешай думать’… Конешно, их дело мужское, умное… Да и нам-то, бабам, жизнь не сладка…