Евгений Чириков
Евгений Чириков
Баба
Баба
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Примечания
(М. В. Михайлова)
Примечания
(М. В. Михайлова)
————————————————————————
Баба, Чириков Евгений Николаевич, Год: 1909
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Бабы провожали мужей на войну. Много их сбилось в город: молодых и старых. Мужикам — некогда, остались работать, зато уволили матерей и жен. Многие бабы с грудными ребятами и с подростками — жены запасных, только что оторванных от земли… За городом, на лугу, против казарм, обосновался бабий лагерь. Не хочется уйти от казарм — все лишнюю минутку урвешь да хоть издали взглянешь, как ‘свой’, еще бородатый и неуклюжий, марширует, пыля ногами, да и вместе с другими бабами легче горе кажется… Пестрит зеленый луг кумачовыми платками, синими кофтами, разноцветными сарафанами, и визг и ребячий плач не стихает в этом бабьем стану… Старушки охают, бабы плачут, голосят, бранятся, дети бегают, младенцы ревут…
— Вот оно, бабье ополчение! — шутят проезжие, а под сердцем сосет: жалко…
А в длинных двухэтажных корпусах казарм веселый, бодрый гул стоит. Окна все настежь: крик, смех, говор, гармоника, песни… И над всем этим какой-то дикий рев медных духовых инструментов, наигрывающих каждый свое…
— Милай! Где ты там сокрылся? Погляди хоть из окошка на мое горе-горькое!..
— Твой-то запасный, что ли?
— Запасный…
— И мой запасный…
Иногда из ворот казармы выбегал солдатик, перебегал через дорогу и пропадал в бабьем лагере. И там, где он пропадал, — начинался громкий вой и толкотня… Вырвавшись от своей бабы, солдатик бежал в казармы, а за ним гнались босоногие ребятишки:
— Тять! Тять!..
Фельдфебеля пытались разгонять баб, но всякий раз со срамом ретировались: в бабьем лагере начинался бунт — визг, брань, слезы, исступленные позы, грозящие руки и злобные глаза…
— Пес с вами! — говорил кавалер и уходил прочь…
Много слез выплакала Даша на зеленом лугу перед казармами. Только два раза видела ‘хозяина’: один раз на луг прибежал, а другой раз на смотру… Не узнаешь: и так-то низок да невзрачен был, а в амуниции еще меньше сделался… Все на нем широко, длинно, болтается…
— Как тебя, милай, изгадили!.. — вопила Даша, припав на грудь к маленькому солдатику.
Поговорили, как жить теперь. Заедят дома, без мужа. И так было несладко, а теперь, без ‘хозяина’ — свекровь да золовки со свету сживут. Не любят. За что? А Господь их знает!
— Не пойду домой!.. В городу останусь тебя дожидать.
— Избаловаться, Дарья!.. У меня смотри: я строгий!..
— Вот, как перед Богом, говорю: этого, милай, не будет… Чай, я крест целовала…
Горнист сбор заиграл.
— Прощай покуда!
— Когда теперь еще увидимся?
— Это неизвестно… Постараюсь… А ты пусти, мундер — казенный… Пусти, Даша!..
Так и не пришлось больше слова сказать… Рано утром на чугунку погнали. Пыль, барабаны, музыка, песня, а с боков и позади бегут вприпрыжку бабы и музыке своим ревом мешают… К вагонам не пустили баб, чтобы визгу и плачу не было, а отъезжающие песни пели, кричали ‘ура’, и музыка гремела долго, пока от поезда один дымок не остался…
— Милай! Где ты сокрылся? На кого покинул?.. Как я жить-то без тебя буду!..
— Иди! Иди! Проживешь как-нибудь! — пугнул Дашу станционный сторож, подметая сор с платформы…
Потянулись из города по всем дорогам бабы с ребятами, котомками, узелками, старушки с подожками…
А Даша осталась… Лучше в работу к чужим людям, чем домой в деревню…
Нелегко и в чужих людях… Кому дело, что у тебя сердце болит? Кому дело, что всю ноченьку напролет, вплоть до вторых петухов, слезыньки льешь? Твое горе, никому оно не нужно… А встать надо пораньше — только поспевай работать! И все не угодишь, все не ладно, на все господа обижаются.
Как нанималась, так барыня говорила ласково, а теперь на кажнем слове ‘дура’…
Муж из головы не выходит, музыка, с которой повезли солдатиков на войну, в ушах стоит, — жалобная, инда плакать хочется, — и думы улетают в ту сторону, где подымил и пропал поезд… Глаза полны слез, так бы упала на пол да заревела в три голоса, а барыня в кухне над душой стоит:
— Уходит молоко-то!.. Что ты стоишь, глаза разинула?!
— Задумалась что-то…
— У плиты стоишь, так глядеть надо, а не задумываться…
— Опять, барыня, во сне мужа видела… Быдта он — махонький, как робеночек… Пришел и плачет… Что ты, спрашиваю, плачешь?.. ‘Убили, — говорит, — меня, Даша, в сражении…’ Взглянула на него и ахнула: кровь ключом из груди бьет… К чему сон этот?..
Вывалилась из рук тарелка и разбилась вдребезги…
— Видишь, к чему?.. Ротозейка!.. Все из рук валится.
По субботам ко всенощной отпрашивалась, горячо молилась Владычице сохранить мужа от вражьей силы, свечку ставила и возвращалась с успокоением. По воскресеньям к ранней обедне забегала подать просвирочку — помянуть ‘за здравие’…
— Больно уж ты богомольная… Барин сердится… Либо служить, либо Богу молиться!..
После обеда приберется, сядет к окошечку и, пригорюнившись, смотрит на улицу… Как пройдет мимо солдатик, так и вздрогнет сердце. Чужой, неизвестный человек, а словно родной. Так бы остановила да поговорила с ним!.. Счастливый: не пошел на войну! Из общественного сада музыка доносится: марш играют… И кажется, что движутся рядами солдатики, в золотой пыли сверкают штыки ружей, рябят в глазах потные, усталые лица… Между ними мелькает и лицо ‘хозяина’… На войну гонят… Так и упадет сердце…
— Даша!..
— Здесь, барин!..
— Куда барыня ушла?
— Не могу сказать… Не знаю.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать четвертый, барин…
— Замужем?
— Замужняя… Солдатка я: на войну мужа угнали…
— Скучно? Одной-то?
— А то разя — нет?.. Чай, я не старуха…
— Вишь, какая ты грудастая!.. А?..
— А вы, барин, не… оставьте! Нехорошо…
— Щекотливая?..
— Что вы делаете? Пусти-ка!.. А ты оставь, что ли!
Вот они, господа какие!.. Борода седая, а играть лезет… Кофту, охальник, изорвал… Своей жены мало ему… Как случится барыне уйти — он тут как тут. А что сделаешь? Его ведь не ударишь!.. И чего только не говорит: и красивая, и румяная, и сдобная, и лучше нет!.. А чего хорошего? Поглядится в зеркало, улыбнется… Неужели взаправду — красивая?..
Попался барин барыне: увидала, как мять начал… Сволочью назвала, желтым билетом пригрозила и вон… За что?..
— Развратная!..
Вот ведь они какие!..
Долго без места болталась. На постоялом два месяца жила. Господи, чего только не насмотрелась!.. Была рада-радешенька, когда опять к господам в услужение попала… На этот раз барыня попалась хорошая: та была злющая да горластая, а эта — доброй души и кричать не любит… Той, бывало, все не угодишь: то перепрето, то недопрето, то — пересолено, то недосолено, поставишь не так, положишь не этак, а эта барыня — согласная, никаких пустяков к сердцу не принимает. И двор хороший: есть с кем поговорить, к кому вечерком на минутку забежать, умного разговору послушать… Кухарка в соседях, Варвара Ермолавна, хорошо на картах гадает, горничная Саша хорошо по ‘соннику’ сны разгадывает… Один день в неделю барыня на все четыре стороны пускает: иди, куда хочешь, только чтобы к утру на своем месте быть. И кавалеры на дворе есть… Не старуха ведь: другой раз охота, чтобы на тебя, нарядную, мужчина поглядел!.. Поглядел, пошутил, ласковым словом подарил. От слова не станется, а женской гордости все-таки приятно… Никаких ‘глупостей’ в голове нет, а отчего другой раз не пошутить да не посмеяться?.. Дворник Семен хорошо на гармонике играет. Поздним вечерком на лужке на бревнышках, как куры на наседлах, кухарки да горничные рассядутся, а Семен возьмет гармошку и зальется: ‘Матаню’ больно хорошо отжаривает… Индо все горе забудешь — плясать захочется… К Варваре Ермолавне дружок ходит: видный из себя мужчина из антиллерии… Про войну рассказывает, газету читает.
— Ну-ка, нет ли там чего про моего-то?..
— Кто он? Пехотный?
— Солдат… В Бузулукском полку…
— Про солдат не пишут… Разя уж который героем каким себя показал: знамя у неприятеля отбил или какие чудеса храбрости показал…
— Раскинь-ка, Варвара Ермолавна, на картах! Что они мне скажут?..
Раскинет Варвара карты, молчит, соображает, а у Даши сердце стучит и лицо пылает.
— Нехорошо что-то… Удар тебе какой-то…
— Что уж это ты!..
— Все может быть, наша служба такая: сегодня жив, а завтра пуля в сердце! — замечает кавалер из антиллерии…
На Рождестве к балаганам под качели ходили… У всех — кавалеры, только Даша одна, как сирота. Смотрели на комедиантов, когда они на балкон выходили… Холодно, изо рта пар идет, на усах иней сверкает, а они в штанах в обтяжку, в цветном ластике[1], словно в чем мать родила, даже глядеть стыдно… Все шутят — весь народ около балагана со смеху покатывается… На качелях качались… Все попарно в ящики сели, а Даша одна…
— Дозвольте, барышня, с вами компанию разделить?.. Ящик на двоих, а вы, между прочим, одни!..
— Садитесь! С удовольствием! Почему же?..
Военный же… Плывет ящик к небу, а Даша на соседа косится…
— Ой, матушки!.. Страшно-то как! Дух захватывает!.. — закричала Даша, когда ящик, качнувшись, вниз поплыл, и схватилась за руку соседа.
— Ничего не будет!.. Не опасайтесь! Я вас поддержу…
Слово за слово — разговорились. Когда с качели слезали, руку подал. Голова кружится, все еще кажется, что под небом летаешь, из стороны в сторону качает… Поддержал. Пошли все к музею — он не отстает: в паре с Дашей шагает. Очень разговорчивый… В положение вошел, про мужа расспросил, успокоил, что писем нет: некогда писать их в военное время, про свое счастье рассказал: воевал с китайцами, рану имел, а жив остался и кроме того крест Георгиевский получил, обнадежил: что китаец, что японец — одна дрянь: как в штыки ударишь — он бежит без оглядки!..
— Конечно, на всякой войне могут убить, а только я так считаю, что цел и невредим ваш супруг вернется… Помяните мое слово!..
— Дай-то Бог!..
Проводил до дому. Больно приятно послушать такого человека, умеет успокоить, словом приласкать…
— Будем знакомы!..
— С удовольствием!..
— Дозвольте как-нибудь побывать у вас?..
Варвара Ермолавна свои именины на праздниках справляла: в будни некогда. В кухне тесно да и неприятность может от господ выйти: собрала гостей в трактир ‘Лондон’. Отдельный номер взяли, пили чай, пиво и наливку. Пироги с собой были… У этих кавалеров чутье прямо собачье: пришли в ‘Лондон’, а он уж там сидит…
— Какое приятное нахождение! — говорит. — Позвольте вас, Варвара Ермолавна, с праздником поздравить!
Подсел. Свою пару пива выставил. Очень веселый, разговорчивый, обходительный. Мальчик гитару принес: спел под гитару про войну: ‘Тебя с победой поздравляю, себя — с оторванной рукой!’ Даша расчувствовалась: вспомнила мужа и заплакала. Все смеялись, а он понимает человека: пожалел, погладил по руке, вздохнул:
— Очень я вас, Дарья Петровна, понимаю…
И так она благодарна была за эту симпатию, что крепко ему руку под столом сжала…
А Варвара Ермолавна подпила наливочки, хлопнула в ладоши и запела:
— И пить будем, и гулять будем, а смерть придет — помирать будем…
— Что же это ты, Даша, чай, ты на именины, а не на похороны пришла…
— Извините уж…
— На-ка наливочки!..
Выпила, разрумянилась, в глазах слезы, а смеется: больно занятно кавалер рассказывает, как китайца поймал…
В трактире шум, хохот, грохот посуды… Живет народ… Плачь не плачь, а мужа не воротишь… А над ухом кавалер наклонился, прямо в щеку дышит и тихо говорит:
— Пригубьте, Дарья Петровна!.. Все ведь помрем!.. Ей-Богу! Как пить дать… Вы такая красивенькая, во цвете лет, в полном соку женщина… Два раза жить не будем… А насчет супруга не беспокойтесь… В свое время вернется… Не в монастырь же идти?.. Я сам рану имею…
Обнял за талию. Отвела руку — опять взял… Как огнем палит широкая, крепкая рука… Что же, и другие сидят с кавалерами и ласкаются!..
Хороший орган в ‘Лондоне’: больно жалостливо ‘Лучинушку’ играет… Так бы махнул на все рукой и будь, что будет!.. В голове кружится, словно на качелях в ящике сидишь…
— Ласковый вы, Ефим Иваныч!.. Как родной мне…
— Я вас, Дарья Петровна, очень даже понимаю… Дозвольте с вами чокнуться за всякое благополучие!..
— Боюсь — пьяна буду…
— Одну!.. Неужели со мной откажетесь?.. Со мной-то?! А письмо вашему супругу напишем… Это для меня ничего не составляет…
Просидели до десяти часов… Проводил до кухни… Барыни дома не было… Вызвался письмо мужу писать. Даша принесла чернил и бумаги… Присели к столу, под жестяную лампочку. Ефим Иваныч засучил рукав, хлопнул по спине Дашу и долго скрипел по бумаге, а Даша смотрела чрез его широкую спину на бумагу и, хотя была неграмотная, но не отрывалась от пера, выводящего замысловатые заглавные буквы… Забудется и облокотится на спину Ефима Иваныча…
‘Дрожащий супруг, умиленный Трофим Иваныч, во первых строках письма мое вам благословение и земной поклон в скорбях сердца моего в вековечной разлуке… Да сохранит вас для счастливой брачной жизни Матерь Божия и все угодники, сколько их есть. Денно и нощно рыдаю неутешимыми горючими слезами и не имею никакого утешения в скорбях. Вполне жива и здорова, в ожидании остаюсь до конца военных действий, чтобы соединиться с вами в полной нерушимой любви и согласии на многие лета…’ — читал Ефим Иваныч, а Даша утирала концом кофты слезы и, покачивая головой, шептала:
— Хорошо!.. Очень хорошо!.. Все слушала бы!.. Уж так жалостливо, так жалостливо…
— А вы не плачьте, Дашенька… Не омрачайте себя…
— Не могу… Не хочу, а плачу…
Припала к широкой спине и расплакалась… Обернулся Ефим Иваныч, голова Дашина на груди у него лежит… Погладил по спине, обнял, поцеловал… Как вареная… Совсем размякла…
— Одна ведь я на свете, как сирота!..
Задул лампу. Плачет и шепчет:
— Милый, ласковый ты какой… Как родной ты мне стал…
Как оно вышло, — сама не знает… Значит, так уж быть тому… Видит Бог, что и в уме никогда не было этой глупости… А ведь мужику только раз дай волю — не отвяжешься… Стал в гости ходить. Не скажешь: ‘Уходи вон!’… Да ведь он ничего — добрый, обходительный. Посидит час-другой — никому вреда не будет…
Увидала его барыня в кухне:
— От кого ты?
— Сам от себя, ваше благородие! — отрапортовал унтер с серьгой в ухе и встал во фронт перед барыней.
— Ко мне, барыня… Сродственник…
Ухмыльнулась барыня.
— Напой его чаем! — сказала и пошла прочь.
— Всех чаем поить, так много чести будет! — пошутила Даша, а сама рада, что барыня без внимания оставила…
— Барыня из порядочных, — заметил гость.
— Не барыня, а брусника…
— Садитесь, Ефим Иваныч, к столу… Как люди… Сейчас самоварчик согрею…
— Можно-с…
Однажды в соседнюю квартиру забрались воры, утащили с подволоки мокрое белье. Этот случай большой переполох сделал в доме. Барыня стала бояться воров и как-то напомнила Даше:
— Не забудь все двери на ночь запереть…
— Нам, барыня, нечего боятся. Вот ежели в доме мужчины нет, тогда — опасно, а с мужчиной — ничего…
— Да откуда у нас мужчина?
— Я, уж извините, Ефима Иваныча ночевать оставила… Без мужчины нам, барыня, нельзя… Долго ли до греха? Вот какой случай на прошлой неделе был…
И, подперши рукой подбородок, Даша рассказала барыне такой ужасный случай, что та была совершенно довольна распоряжением кухарки относительно мужчины.
— А сам-то он?..
— Он-то? Что вы это, барыня?!. Он унтер-офицер, медаль имеет…
— Ночуй уж!.. — с сердцем бросила Даша кавалеру, вернувшись в кухню после разговора с барыней.
Ефим Иванович сидел с фуражкой в руках и ждал возвращения Даши, чтобы проститься и уйти.
Когда Даша позволила ему ночевать, он принял это предложение с достоинством:
— Можно-с! — хладнокровно сказал он, отбросил фуражку в сторону, позевнул и сладко потянулся.
— А то уходи! Просить не будем!.. Это барыня воров боится, а я ничего не боюсь…
— Можно и остаться! На дворе сырость, непогода…
С этих пор Ефим Иваныч уже не ждал особых приглашений…
Однажды утром пришел почтальон и кроме газеты подал письмо. Даша передала их барыне, а барыня остановила ее:
— Даша! Это письмо тебе!..
‘От мужа!’ — сказало сердце, и Даша, вздрогнув, вспыхнула румянцем. Барыне Даша ничего не сказала, запрятала письмо за пазуху и так ходила до вечера, поминутно вздыхая и схватываясь за грудь. Вечером зашел Ефим Иваныч, хотел обнять, — не далась!
— Не трогай!.. Прочитай-ка вот, не от мужа ли?..
— Можно-с… Манджурия… От супруга, значит… Значит, жив, и нечего было слезы проливать. Ничего ему не сделалось…
‘Во первых строках письма моего шлю вам, любезная наша супруга, Дарья Петровна, низкий поклон и привлекаю вас к груди моей. Уведомляю вас, что я ранен в сражении в ногу и лежу в госпитале на поправку. Имею честь заявить, что я вышел в ефлейторы…’
Ефим Иваныч плюнул через зубы и скептически заметил:
— Велика птица ефлейтор!..
‘Благодарение Господу, поправляюсь, но к военной службе признаюсь никуда негодным и надеюсь к Святой [2] быть у вас и припасть к груди вашей…’
— Стало быть, можно с законным браком поздравить!.. — сказал Ефим Иваныч.
Даша загорелась огнем стыда и уже не слушала, что читал Ефим Иваныч.
— Поздравляю, Дарья Петровна!..
Ефим Иваныч сплюнул через зубы, бросил письмо на стол и стал внимательно рассматривать свой светло-начищенный сапог.
— Не плюй на пол! Мыто!
Даша вдруг переполнилась злобою к Ефиму Иванычу. С ненавистью метнула она на него глаза и строго приказала:
— Уходи!.. И… чтобы я тебя не видала!..
— Это как же так?
— Уходи безо всякого разговору… Кончилось!..
— На улице дождь, ветер, слякоть, а я должен…
— Барыня не приказывает… Уходи!..
— Не пойду. Мне и здесь хорошо… Неделикатно с вашей стороны…
— Не младенец, должны понимать…
— А я хотел было вас на хорошее место определить: восемь рублей жалованья и чай-сахар отсыпной…
— Ты не муж, чтобы определять меня… Сказано — уходи!.. Не младенец…
— Конечно, не младенец, а унтер-офицер…
Ефим Иваныч долго упирался. На лице его застыло оскорбление, и гордость не позволяла так просто взять и уйти.
— Эх, ты, потаскуха!..
— Я тебе не жена, чтобы куражиться…
Ефим Иваныч взял фуражку, повертел в руке на указательном пальце и сказал с усмешкой:
— Ефлейтору наше почтение!..
И гордо вышел, сердито прихлопнув кухонную дверь, словно хотел навсегда заколотить там все прошлое.
В кухне было жарко, а Дашу тряс озноб. Погасив лампу, она полезла на печь и легла там, свернувшись комочком. Дождь шумел за окном, барабанил по железной крыше и стучался в стекло, ручьи дождевой воды со звоном катились по водосточной трубе, где-то неугомонно лаяла собака. Наверху, над головой, глухо отдавались шаги барыни, в раздумье прохаживающейся взад и вперед по комнате.
Не спалось Даше. Ползали неугомонные думы в голове и мешали забыться. Даша вздыхала, ворочалась с боку на бок и шептала:
— Матушка-Владычица! Спаси нас!
И подождать-то было недолго, двух лет не прошло, как угнали мужа… И все было хорошо, покуда не подвернулся этот унтер с серьгой.
— Усатый дьявол! — шептала Даша и начинала плакать… Не поправишь теперь дела: никуда своего брюха не спрячешь…
Отчаяние заползало в душу… Лучше сквозь землю провалиться… Высчитывала, сколько до Святой осталось…
Как мужу в глаза посмотреть?.. Плюгавый он мужчина супротив Ефима Иваныча, а задорный. Все норовит по морде, завизжит, как порченая баба, зенки кровью нальются… Однажды приревновал к свекору, так избил до полусмерти: целый месяц хворала…
— Матушка-Владычица!.. Заступи и помилуй!..
А что делать? Куда от мужа уйдешь?
Чего только не передумала за ночь Даша на печке… На другой день гадать бегала к Варваре Ермолавне:
— Скверно выходит… Удар тебе!
— Верно, Варварушка…
Заплакала, рассказала про свое горе…
— Провожаю и встречаю слезами…
Пришла прачка Василиса… Учила, как от мужа грех скрыть:
— Попрыгай с высокого!..
— Пороху с хлебом мешай да ешь почаще!..
— Грех-то, грех какой!.. Пропала моя головушка…
* * *
Весна пришла. Всем принесла радость… А Даша каждый день грусти предавалась… Прыгала уж и с крыльца, и с сундука, сколько уж пороху съела, — ничего не вышло… Барыня нашла порох, догадалась, выкинула вон…
— Барыня! Голубушка! Что же мне теперь будет?..
— Когда придет время — уйдешь в родильный дом — вот и все!..
— Муж придет на Святой, барыня!..
— Попросишь — простит!..
— Не простит, милая!.. Нет нам, бабам, прощения…
Как-то на Святой зашел на двор Ефим Иваныч. Поглядел в окно, прошел к Варваре Ермолавне.
— Что ты с бабой-то сделал, усатый черт?..
— Чай, они не махонькие? Сами понимать должны, что от этого люди родятся…
С горничной Сашей гулять пошли на лужок, к балаганам… А Даша сидела у окна:
— Христос воскресе, Дарья Петровна!..
— Что же, воистину Ефим Иваныч!..
Сделал честь под козырек и скрылся за воротами…
* * *
В конце Святой Даша сидела, пригорюнившись, под окном и слушала, как гудят веселые колокола.
— А дозвольте спросить, Дарья Петровна, куфарка, не здесь проживают?..
Этот пискливый тенорок так и резнул Дашу по сердцу. Как сидела, так и застыла на месте.
— А дозвольте спросить…
Маленький, плюгавый солдатик с чахоточным лицом кружился по двору и отыскивал Дарью Петровну. А Даша, здоровая, сильная баба, способная одним ударом отшвырнуть этого тщедушного человека, дрожала, объятая с головы до пят ужасом, и не отзывалась…
— Вон там она, во флигеле! — лениво бросил дворник. — А ты что за герой?..
— Супруг ихний буду!..
— A-а… Вон окошко!.. Муж!.. Хм!..
Солдатик заглянул в окно флигеля и опять пустил пискливым голосом: ‘А дозвольте спросить!’
— Тут я! — крикнула Даша…
— Ты, Даша?..
— Я!.. Не видишь, что ли?..
Распахнулась дверь, и Даша молча бухнулась в ноги к этому мизерному человеку и с воем стала каяться:
— Прости, Христа ради! Грешна пред тобой и перед Богом… Ты не святой, ну и я согрешила…
— Чиво? — выкрикнул солдатик, задрав на затылок фуражку.
Даша молча поднялась на ноги и молча показала рукой на свой живот.
— Это почему же? Эта штука? А?
Солдатик расставил ноги в стороны и подбодрился.
— С кем, стерва? — завизжал он, не дождавшись ответа, и с силой пихнул в живот Даши грязным сапогом…
Диким криком огласилась кухня. Даша покатилась на пол и стала корчиться в судорогах…
На дворе всполошились бабы, словно кто-то напугал кур в курятнике. Злобные лица женщин, кричащих, неистовых и бессильных жались к окну, руки, сжатые в кулаки, грозили солдату…
Но никто не шел на помощь…
— Зовите полицию! Зовите полицию!.. — кричал чей-то задыхающийся женский голос.
— Полицию? — передразнил солдатик. Голос его сделался еще тоньше, ругательства полились изо рта вместе с брызгами слюны…
— Убью! — кричал маленький человек и топтал ногами живот Даши…
Когда, продравшись через толпу любопытных, будочник отворил дверь в кухню, солдатик, отскочив от хрипевшей Даши, выбросил из рук окровавленный утюг…
— Собаке собачья смерть… — шептал он, сидя на стуле с трясущимися опущенными руками…
И все молчали… Было тихо: только тяжело дышал солдатик и хрипела на полу умирающая…
Печ. по: Чириков Е. Плен страстей. М., 1909. С. 217-234. Впервые: Бодрое слово, 1909. No 14. С. 1-14, под загл. ‘Бабий грех’.
Действие рассказа разворачивается в русско-японскую войну 1904-1905 гг.
[1] Ластик — сорт бумажной ткани, употребляемой обычно на подкладку.
[2] …к Святой… — имеется в виду Предпасхальная неделя.
Источник текста: Чириков Е. Н. Зверь из бездны. [Роман, повести, рассказы, легенды, сказки] / Вступ. ст., подгот. текта и примеч. М. В. Михайловой. —— СПб.: Фолио-плюс, 2000. — 846 с.