Борис Глинский
Борис Глинский
Князь Владимир Петрович Мещерский
Князь Владимир Петрович Мещерский
Некролог
Б. Глинский. Князь Владимир Петрович Мещерский, Мещерский Владимир Петрович, Год: 1914
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Сошел с жизненной арены талантливый и видный представитель отечественной печати: 10 июля 1914 года на 75-м году жизни опочил после кратковременной тяжкой болезни издатель ‘Гражданина’ князь В.П.Мещерский, столько лет стоявший на виду нашей литературы, ведший за свое политическое credo упорные войны с противниками его убеждений и личных симпатий справа и слева, имевший в некоторые периоды нашей государственной и общественной жизни несомненное влияние на извилины ее хода, создавший в светских и бюрократических кругах те или иные репутации и своим личным влиянием на власть имущих оказавший поддержку единомышленникам и тем, кто к нему обращался за протекцией, когда он считал оказание таковой согласной со своими личными видами.
Князь Мещерский занимал в нашей жизни изолированное и оригинальное положение: не состоя на действительной государственной службе, он, однако, как представитель родовитой семьи, как человек с большими связями в высших сферах, считал себя вправе вмешиваться во все явления государственной жизни и порою добиваться принятия здесь именно тех решений, которые созрели в тиши его кабинета в знаменитом тупике Гродненского переулка, где помещалась его квартира и редакция ‘Гражданина’. Не то чтобы он имел, подобно, например, Каткову, влияние на самый ход наших внутренних дел — для этого у него не хватало широты политической мысли, сектантской убежденности и упорства, государственной прямолинейности, но его влияние в большинстве случаев сводилось именно к созданию репутации и рекомендации на те или иные государственные должности любезных его сердцу личностей. Когда в мире бюрократическом ощущались видные вакансии и из-за кулис нашей общественности выглядывали разные претенденты, князь Мещерский умел ловко одних возвеличить, других уронить во мнении власть имущих. Особенно опасен был он для тех, кого по тем или иным соображениям он хотел или мог уронить. Пользуясь исключительным правом свободы суждений в своих писаниях, он, не стесняясь какими-либо требованиями этики, церемонности, политичности, бросал опасным камнем в неприятное или не заслужившее его доверия лицо, и удар, им нанесенный, мог иногда действительно оказаться опасным. В этом отношении главная опасность заключалась в вопросе о политической благонадежности и политическом соответствии того или другого лица определенному моменту в ходе нашей внутренней политики.
Поэтому дальновидные и покладистые люди, ставя свои кандидатуры на те или иные посты или занимая уже эти посты, но добиваясь определенных влияний в достижении намеченных целей, спешили на поклон к именитому публицисту в его политический салон и старались здесь заручиться необходимым им содействием. На протяжении более тридцати лет нашей исторической жизни мы видим почти постоянно мелькающую фигуру издателя ‘Гражданина’ около тех или иных постов, министерских кресел, губернаторских должностей и вообще на разных высших ступенях бюрократической иерархии, фигуру хлопочущую, рекомендующую, шумящую, порою весело, порою злобно смеющуюся. Это мелькание иногда бывало очень интенсивно и плодотворно результатами, иногда его тень куда-то исчезала, с тем чтобы через несколько лет выступить из временного забвения с еще большей яркостью. Некоторые моменты в эпоху 80-х годов при императоре Александре III, особенно в период всесильного триумвирата — Каткова, Победоносцева и графа Д.Толстого, коих он был единомышленником, — некоторые моменты в начале 90-х годов и, наконец, в наши дни — вот более или менее хронологически те страницы жизни, которые в житейском формуляре князя Владимира Петровича были отмечены особенно сильным расцветом его влияния. Имена графа Лорис-Меликова, Н.Х.Бунге, И.А.Вышнеградского, министра путей сообщения покойного Кривошеина, Т.Филиппова, В.К.Плеве, С.Ю.Витте и многих других могут обильно встретиться на разных страницах биографии князя Мещерского, как равно и их самих.
Характеризуя именно с этой стороны роль сиятельного публициста в нашей жизни за последние 10ќ—15 лет и значение его политического салона, ‘Вечернее время’ (No 812) пишет следующее:
‘Кто из влиятельных петербургских чиновников, министров и придворных не знает Гродненского тупика. Князь Владимир Петрович Мещерский любил принимать у себя в этом оригинальном особняке, в своем большом кабинете, полном исторических воспоминаний царствования императора Александра III. Большой стол был завален письмами, документами с личными пометками князя его характерным, так трудно разборчивым почерком… Князь, обыкновенно сумрачный, оживлялся, когда к нему приезжали потолковать о политике. Несмотря на свой преклонный возраст, постоянные недомогания, князь Мещерский был удивительно трудолюбивый человек и с математической пунктуальностью он ежедневно записывал в свой дневник все интересное в области внутренней и внешней политики.
Его особенно интересовала внутренняя политика России. Он признавал себя авторитетом, с которым вот уже долгие годы считались наши высшие сферы. Князь Мещерский любил поспорить, и хотя быстро раздражался, но так же быстро и отходил. Он был в постоянных заботах, так как в дни его влияния к нему приходила целая масса людей со всевозможными просьбами, жалобами, и многие даже очень влиятельные лица добивались его протекции. Князь выслушивал всякого с большим вниманием. Лишь иногда на его оригинальном лице появлялась ироническая улыбка. Он редко обещал. Но для людей, к которым питал симпатии, князь делал очень многое, и не мудрено, что в конце концов Гродненский тупик стал центром, куда приезжали сановники и чиновники, жаждущие административной карьеры.
В течение долгой жизни князя были тяжелые дни, когда его влияние пресекалось. В это время Гродненский тупик вдруг пустел, и многие завсегдатаи, постоянные визитеры князя, под теми или иными предлогами отсутствовали. Князь с удивительным хладнокровием переносил немилость, ни в одном своем движении не обнаруживал ни нервного беспокойства, ни заботы о будущем. Он прекрасно знал тот мир, в котором ему приходилось вращаться с юных лет, а потому он был совершенно спокоен, что настанет день, когда влияние его восстановится в прежней силе…
Последние годы это влияние возвратилось, и в Гродненском тупике было большое оживление. Часы князя брались нарасхват, к нему ездили министры, послы и влиятельные придворные лица. Некоторые губернаторы сделали блестящую карьеру только благодаря покойному, который в нужный момент умел сказать ‘вещее’ слово. Это влияние держалось уже много лет. Близкие к покойному люди рассказывали, что даже назначение Плеве, который был завсегдатаем этого своеобразного салона, состоялось не без участия покойного. Задолго до назначения влиятельный статс-секретарь по финляндским делам участил свои визиты к издателю ‘Гражданина’ и подолгу просиживал с ним в саду дачи в Царском Селе… Когда Плеве стал во главе министерства внутренних дел, он продолжал, хотя и не так часто, свои визиты к престарелому русскому публицисту.
Авторитетный министр, не допускавший никаких возражений в проведении своей политической программы, однако считался с мнениями князя, хотя между ними часто происходили весьма неприятного свойства разговоры. Мещерский не хотел выпускать из сферы своего влияния министра, но Плеве был не такой человек, который мог переносить уроки даже князя Мещерского. Мало-помалу друзья охладевали друг к другу. И среди завсегдатаев Гродненского тупика пошли разговоры о том, что звезда Плеве постепенно меркнет. Министр был прекрасно осведомлен о происшедшей перемене в настроении князя, в один прекрасный день он решился на большой шаг, желая этим заручиться содействием влиятельного издателя ‘Гражданина’: он предложил князю пост министра народного просвещения.
Покойный никогда не хотел официальных постов, и это предложение абсолютно не увлекало его. Наоборот, оно произвело на него тяжелое впечатление, и рознь между ним и Плеве усилилась. Все их недоумения, как рассказывали, происходили на чисто принципиальной точке зрения. Мещерский, принадлежа по своим политическим взглядам к партии правых, по своему характеру не допускал тех способов воздействия, к которым охотно прибегал влиятельный глава министерства внутренних дел. С другой стороны, князь хорошо знал, что Плеве старался нанести удар его влиянию в высших кругах.
Убийство Плеве повергло, однако, издателя ‘Гражданина’ в большую грусть. Он прекрасно сознавал и понимал, что с уходом с политической арены министра открывается новая страница русской истории. И в этот период времени князь, обыкновенно удивительно спокойный и уравновешенный, проявлял немалую нервность.
В те дни он вел дружбу с С.Ю.Витте, который очень часто посещал Гродненский тупик. Долгие часы проводил князь в обществе этого государственного деятеля, с которым он был дружен еще со времени назначения Витте министром путей сообщения. События, предшествовавшие назначению С.Ю.Витте председателем совета министров, глубоко волновали престарелого князя. Когда граф был назначен главою правительства, в Гродненском тупике были очень довольны. Первое время правления графа Витте князь часто посещал главу правительства и имел на него безусловное влияние. Во всяком случае, граф считался с издателем ‘Гражданина’. Затем, по каким-то причинам, произошло охлаждение, и имя графа Витте стало глубоко ненавистным князю Мещерскому.
Покойный П.А.Столыпин не любил издателя ‘Гражданина’, и в период правления его князь переживал часы глубокого одиночества. Его салон опустел, и снова заговорили о том, что в высших кругах разочаровались в издателе ‘Гражданина’.
Последнее время звезда князя сияла особенно ярко. За долгие годы не было такого оживления в Гродненском тупике. Н.А.Маклаков и многие другие министры были завсегдатаями салона издателя ‘Гражданина’, который имел несомненное влияние на ход внутренней нашей политики.
Несмотря на тяжелую болезнь, князь Мещерский до последних дней продолжал свою нервную работу. Еще на днях в Царском Селе у него были его друзья, и у изголовья умирающего издателя ‘Гражданина’ происходили важные беседы в связи с настоящими событиями’.
В некрологе князя В.П.Мещерского, напечатанном в ‘Московских Ведомостях’ (No 161), мы находим о почившем следующие фактические сведения:
‘Потомок старинной княжеской фамилии — по отцу, внук историографа Карамзина — по матери, покойный родился 14 января 1839 года в Петербурге и, после хорошей домашней подготовки, воспитывался в Императорском училище правоведения, где закончил курс с чином 9-го класса в 1857 году. И высокое общественное положение, и блестящее воспитание в привилегированном учебном заведении, и близость к великосветскому кругу, а также ко двору, — все это сулило ему в будущем блестящую карьеру. Однако на самом деле весьма кратковременной оказалась его служебная деятельность. Шесть лет, по окончании курса, он состоял по судебному ведомству, сначала полицейским стряпчим, а потом уездным судьею (1857ќќ—1863 гг.), затем семь лет, по его собственным словам, ‘скитался по России чиновником особых поручений министерства внутренних дел’, пока министр Тимашев не отчислил его ‘за несогласные со взглядами министерства политические убеждения’, наконец, причисленный к министерству народного просвещения, покойный состоял при нем до дня смерти, имея звание камергера.
Гораздо более продолжительною оказалась литературная и журнальная деятельность князя В.П.Мещерского. Он впервые выступил со своими публицистическими статьями в 1860 году на листах ‘Северной Пчелы’, продолжал сотрудничать в ‘Московских Ведомостях’ и ‘Русском Вестнике’, пока с 1872 года не предпринял издание собственной газеты ‘Гражданин’, сначала еженедельной, затем выходившей два раза в неделю и, наконец, ежедневной, с программой строго консервативного органа, причем одно время (1881 г.), кроме того, издавал журналы ‘Добро’ и ‘Дружеская Речь’. Как на страницах ‘Гражданина’, так и отдельными книгами покойный напечатал большое количество беллетристических сочинений и даже драматических пьес. Из этих произведений особенно известны: ‘Тавриада’, современная поэма (СПб.,1863), ‘Очерки общественной жизни в России’ (СПб., 1868), ‘Один из наших Бисмарков’, фантастический роман (СПб., 1873), ‘Женщины петербургского большого света’, роман (СПб., 1874), ‘Лорд-апостол’, повесть (СПб.,1876), ‘Хочу быть русскою’, роман (СПб., 1877), ‘Граф Обезьяников’ (СПб., 1879), ‘Ужасная ночь’, повесть (СПб., 1881), ‘Реалисты большого света’, повесть (СПб., 1883), ‘Недоразумение’, роман (‘Гражданин’, 1884, кн. 2, 3, 4, 6—8), ‘Болезни сердца’, комедия (СПб., 1886), ‘Курсистка’, повесть (СПб., 1886), ‘Миллион’, комедия (СПб., 1887), ‘Издалека’, комедия (СПб., 1888), ‘Тайны современного Петербурга’, ‘Мужчины петербургского большого света’ (СПб., 1897) и др.
Наконец, кроме отдельного издания своих публицистических статей, например, ‘Речи консерватора’ (СПб., 1876, два выпуска), ‘Что нам нужно?’ (СПб., 1880), ‘В улику времени’ (СПб., 1881) и т.п., князь В.П.Мещерский еще при жизни обнародовал собственные мемуары, обнимавшие его жизнь в течение сорока пяти лет (1850—1894 гг.), под заглавием: ‘Мои воспоминания’ (СПб., 1897—1912, три части).
Из этих данных мы видим, что о князе Мещерском как чиновнике не приходится распространяться. Чиновничество дало ему возможность близко познать все тайники бюрократического мира, понаблюсти провинциальную Россию, которую он по разным даваемым ему поручениям изъездил достаточно, стоять близко к вершителям эпохи великих реформ и с самых молодых лет своей сознательной жизни стать принципиально в оппозицию ко всему тому, откуда веяло эмансипационной свободой на русскую жизнь. Он как бы с юных лет кристаллизовался в своих ‘николаевских’ симпатиях, и любезный ему период царствования императора Николая I явился для него отправною точкою взглядов на все остальные эпохи русской жизни, которые он затем беспрестанно судил и рядил в своих литературных произведениях, как публицистических, так и беллетристических. Но блестящая чиновная карьера, переливавшаяся на горизонте его жизни яркими радужными лучами, не прельстила его, и, несмотря на все несочувствие к намеченному им пути жизни со стороны сильных мира сего, он своротил все-таки на тот путь жизни, где на верстовом столбе, этот путь открывающем, стояла надпись ‘Русская литература’.
В своих очень интересных воспоминаниях, обнимающих период времени с 1850 по 1894 годы, он дает следующий рассказ, как он променял карьеру царедворца на писательскую карьеру:
‘Я думаю, что, когда я умру, даже мои враги должны будут вменить мне в патриотическую заслугу тот момент моей жизни, когда я пренебрег всеми благами и прелестями мира сего и, вместо улыбавшейся мне тогда более, чем кому-либо из сверстников, карьеры служебной, предпочел не только неблагодарный, но тернистый, даже страдальческий путь, и предпочел сознательно и хладнокровно. В тоне, которым государь (Александр II) спросил: ‘Ты идешь в писаки?’ — я услышал не только отсутствие чего-либо похожего на поощрение, но и отголосок насмешливого пренебрежения и, во всяком случае, полного признания ненужности того дела, которому я решился посвятить мою жизнь. Я сознавал, что вступал на путь, который, по сложившимся о нем на верхах понятиям, считался чем-то непризнанным, чем-то неопрятным и к моему положению неподходящим. При дворе держалось предубеждение против всех, кто пишет, и, во всяком случае, между моим признанием, что, вступая в журналиќстику с охранительными боевыми задачами, я считаю себя одинаковым слугой моего государя, как любой служащий и делающий карьеру в департаменте, и тем отношением к печати, какое имелось при дворе, была целая бездна’.
Известный князь Вяземский угрожал князю Мещерскому, что он начнет свою карьеру публициста ‘прогулкой сквозь строй’. Тютчев сказал ему, что ему простят все, но не простят, что он — князь Мещерский. Но Мещерский был тверд в решении. Какой-то фабрикант дал ему первые 6 000 рублей на начало дела’.
По свидетельству ‘Русского Слова’ (No 158), литературно-публицистическая карьера князя Мещерского сложилась так:
‘По великому недоразумению, в редакторы молодого, еще неизвестного издания попал молодой Градовский, всю жизнь потом открещивавшийся от такого сближения имен.
В первый год у ‘Гражданина’ было около 1800 подписчиков. Общественное мнение с первых шагов кн. Мещерского разошлось с ним. Мещерский не угодил никому. К первым же шагам Мещерского относится его фраза, что к либеральным реформам необходимо ‘поставить точку’. В придворных сферах, по крайней мере по словам самого князя, ‘Гражданин’ имел скорее неуспех. В 1872 году точка была уже поставлена. Но одновременно был поставлен крест и на самом Мещерском, и на его ‘Гражданине’. От него отшатнулись. Мещерского сразу сопричислили к именам Магницкого, Фотия, Аскоченского, Бурачка. Но Мещерский был из тех людей, которых только подзадоривает антагонизм. Не десять, не двадцать, не тридцать лет, а целые полвека он имел ‘своеобразную смелость’ стоять одиноко, имея против себя всю Россию. Он имел странное упрямство отстаивать необходимость ‘точки’ даже тогда, когда о реформах забыли. Его все еще пугал призрак реформ.
Исключительное положение Мещерского закрепило за его статьями совсем исключительный интерес. По своему положению и связям при дворе и в свете он не только мог знать о планах, назначениях и событиях, значительных для России, но мог и писать об этом, не рискуя, в те невозможные времена, когда тысяча с лишним циркуляров главного управления по делам печати ограждала эти сведения от глаз и ушей общества.
Невозбранно, бесплатно Мещерский целый ряд десятилетий пользовался никому не доступной монополией. До 1905 года вся повременная печать волей-неволей вынуждена была рекламировать ‘Гражданин’, перепечатывая из него сведения, которых иным путем невозможно было провести. Совершенно с обратного конца ‘Гражданин’ подошел к позиции герценовского ‘Колокола’. Только отсюда можно было знать, что министерское кресло шатается под Лорис-Меликовым, что Плеве привез уничтожающий его манифест, что в Царском уже сказано: ‘Баранов начинает дурить’.
Зато с первых же веяний свободы печати ‘Гражданин’ потерял всякую занимательность. Для журнала Мещерского настало время такого явного пренебрежения, что он счел невозможным продолжать дело. На некоторое время ‘Гражданин’ закрылся. Нужно было пройти нескольким годам, нужно было прийти новым субсидиям, чтобы он снова воскрес, чтобы его слова, опять в силу тех же связей князя, стали перепечатывать. Мещерский жил и умер как заклятый враг прогрессивной печати. В памятные октябрьские дни он подсказал в одном из фельетонов знаменитое выражение, прославившее Трепова, о том, что не нужно жалеть патронов. В педагогике он отстаивал позицию сторонников той розги, которую он застал сам в приготовительных классах Правоведения. И он настойчиво проводил в теории, что для ‘кухаркиных сыновей’ не нужно гимназического образования.
Прожив огромный век в работе с пером в руках, Мещерский остался типичным дворянином старого пошиба, с верой в голубую кровь, белую кость и необходимость таких подразделений человечества на вечные века’.
Другая газета — ‘Южный Край’ (No 12155) — дает на своих столбцах следующий ‘политический’ портрет издателя ‘Гражданина’, портрет, не лишенный разнообразия красок:
‘Кто он, каковы были его идеалы, думы, какие мечты он лелеял, какие горизонты, дали, перспективы рисовались взору этого человека?..’ — спрашивает газета.
‘Пародируя поэта, все миросозерцание умершего князя Мещерского можно было бы формировать словами: ‘Дней николаевских прекрасное начало…’ Времена Николая I — вот идеал, вот мечта талантливого реакционера.
Он выступил в литературе еще в 60-х годах. Деятельность его, следовательно, началась в то время, когда вводились великие реформы, главный смысл которых заключался в поднятии гражданского уровня крестьянина, до того раба, пария. Вот против этого-то и ополчился тогда еще совсем молодой кн. Мещерский. С первых же шагов своей литературной деятельности он стал нападать на земство, на земские учреждения, на суд, особенно суд присяжных, на ослабление в какой бы то ни было степени сословного начала. Больше же всего князь боялся крестьянского — хотя бы и призрачного, хотя бы микроскопического — равноправия: волостной сход, волостной суд, крестьянин — судья, крестьянин — председатель суда, крестьянин — земский гласный… Пуще огня опасался князь-реакционер народного крестьянского образования. Земская школа — вот где самая большая опасность российской государственности… Счастье государства Российского он видел в ‘твердой власти’ да в… розге, которую он всегда воспевал.
Князь сразу — в конце 60-х годов — обратил на себя внимание М.Н.Каткова, гостеприимно предложившего ему страницы ‘Русского Вестника’, где он и стал выдвигаться. Талантливый реакционер, он был также замечен и отмечен и в другом лагере, где, например, Н.К.Михайловский посвятил ему (в 70-х годах) большую статью, частенько возвращаясь к беседе с ‘…ним, с его сиятельством самим’.
Нужно сказать, что на первых порах консерватизм князя Мещерского был умеренный, сдержанный. Но постепенно он в своем ‘Гражданине’ превращается в самого ярого реакционера, стремящегося уже не к тому, чтобы ‘поставить точку к реформам’ (как то было в начале), а к тому, чтобы повернуть вспять все течение жизни, чтобы вычеркнуть совершенно 60-е годы из русской истории и вернуться к блаженным временам 40-х и 50-х годов прошлого столетия.
Князь Мещерский не принадлежал к тем журналистам (коих на Руси подавляющее большинство), голос которых остается ‘гласом вопиющего в пустыне’. Нет, не его долю выпало редкое для журналиста счастье видеть свои общественные идеалы реализованными, проведенными в жизнь, если не всецело, то хоть частью.
Личный друг императора Александра III, князь Мещерский имел огромное влияние на ход его царствования. Многие мероприятия этого периода в значительной степени обязаны ему (земское и городовое положения 1890-го и 1892 г., а главное — земские начальники). И ирония судьбы! Певец института земских начальников, князь Мещерский умер за два дня до четвертьвекового юбилея этого института, также на 3/4 мертвого…
Нужно сказать, что русское общество редко, но резко реагировало на литературную деятельность князя-ретрограда, по заслугам платя ему. Как-то, в начале прошлого десятилетия, князь, собираясь праздновать 35-летие своей литературной деятельности, обратился к предводителям дворянства с просьбой поддержать его морально в этот радостный для него час, но получил в ответ жестокое письмо от целого ряда губернских и уездных предводителей того сословия, которому он — не за страх, а за совесть — служил всю свою жизнь. Тогда беспартийные (это было в 1901—1902 гг.) предводители дворянства — Стахович, Гейден, Долгоруков и многие другие — демонстративно отказались чествовать человека, проповедывавшего розгу, мечтавшего о возвращении к крепостному времени… Больно и горько было старику…
После манифеста 17 октября 1905 года князь, вначале растерявшийся, оправился и ненадолго взял курс налево: ‘Конституция, так конституция!’ — отчаянно воскликнул он в своем ‘Гражданине’.
Было время, когда князя совсем забыли. Но в последние годы его влияние опять стало таким, как во времена Победоносцева и Плеве. И если когда-то (в 80-е гг.) его политический салон выдвинул знаменитого графа Д.А.Толстого, то в самые последние годы его же салон выдвинул Н. А. Маклакова, П. Л. Барка, свергнул графа Коковцова. Государственную Думу старик-реакционер ненавидел всеми фибрами своей души. В худшем случае он хотел бы ее видеть законосовещательной, в лучшем… совсем ее не видеть. Дума для него — болезненный нарост на теле русской государственности. Все события последнего времени — привлечение Чхеидзе, ‘годневский’ инцидент и т.п. факты, указывающие на стремление ограничить права Государственной Думы, — все это находило в его лице явного защитника. Он рад был всякому умалению думских прав, не выносил Родзянко за его порою отстаивание достоинства (чисто внешнего) Думы. И последний его ‘Дневник’ (от 30 июня), его лебединая песня, заключал в себе глубокую, непримиримую ненависть к русскому народному представительству, этому ‘детищу смуты’.
Одно большое достоинство было у князя Мещерского — это его ненависть к лидерам черносотенных, равно и националистических организаций, raison d’etre которых заключается в преследовании народов, населяющих Россию: евреев, поляков, финляндцев и других. Как это ни странно, но этот глубокий консерватор был сторонником равноправия всех российских национальностей. Чуть ли не каждый его ‘Дневник’ был посвящен борьбе с персонами такого типа, как Пуришкевич и Глинка-Янчевский. А ‘ритуальные’ вакханалии, особенно киевская ‘бейлисиада’, вызывали в нем настоящее отвращение.
Впрочем, нельзя обойти молчанием другое достоинство покойного князя: его отстаивание веротерпимости, его борьбу с гонителями евангелистов, трезвенников и др.
Вообще говоря, при всем нашем определенном отношении к литературной и общественной деятельности покойного, мы считали бы несправедливым валить его на одну кучу с такими изуверами, наймитами и бездарностями, как Глинка-Янчевский, Дубровин и другие подобные погромные идеологи. У каждого человека есть свое хорошее, человеческое. У князя Мещерского это хорошее, человеческое прорывалось в религиозных и национальных вопросах. На этой почве у него — допускаем — могла быть и душевная трагедия: выдвинутые им высшие представители власти в этих вопросах с ним ‘не соглашались’…’
В приведенных поминальных словах из разных статей мы вполне определенно черпаем сведения о литературно-публицистической жизненной позиции князя Мещерского. Все в один голос и вполне согласно признают, что в его лице Россия имела самобытного, талантливого представителя, кипучего, с беспокойной мыслью и вечно встревоженным, бурлящим чувством, страстно отзывавшегося на все явления окружающей жизни. Этот интерес к жизни, несмотря на глубокий возраст, не покидал его до последнего его издыхания, и еще в его ‘Дневнике’ от 29 июня (‘Гражданин’, No 27) он писал:
‘Сегодня меня посетил гость, с целью задать мне оригинальный вопрос.
— Я читаю вас внимательно, — сказал он мне, — и давненько читаю, и вот наконец сделал то, что давно мне хочется сделать: прийти к вам и спросить, неужели вы не устали жить? Я говорю, собственно, о той жизни духовной, которая у вас бьет доселе ключом, судя по вашим статьям. Мало того, бывают у вас ‘Дневники’, которые я читаю прямо с удовольствием, потому что в них столько молодости, точно написаны они молодым человеком. Даже когда вы сердитесь, не слышно в ваших писаниях сердитости старика. А главное, что меня удивляет, — ни в одной строке вашей не слышно разочарования. И вот, повторяю, я пришел вас спросить: неужели вы не устали жить?
— Жить, с благодарностью к Богу могу сказать, я не устал, — ответил я моему собеседнику, — а не устал, вероятно, потому, что интересуюсь жизнью больше, чем самим собою. Только теперь я понимаю, что это великий дар Божий — интересоваться жизнью и людьми больше, чем собою. Ведь как-никак, а человек разочаровывается, устает, хилеет всего более от своих неудач, от своих разочарований, от маленьких и больших уловок судьбы. А я больше интересовался жизнью и людьми и, благодаря этому, хотя я и очень много получил не только уловок, но и ударов от судьбы, на ваш вопрос совсем искренно могу ответить: я не устал жить, потому что нет дня, чтобы меня не захватывал за живое какой-нибудь жизненный интерес, и этим я объясняю, что между моими ‘Дневниками’ могут попадаться именно ‘молодые’, потому что у меня орган, воспринимающий впечатления от жизни, иногда — я сам это с удивлением замечаю, — совсем одинаково реагирует, как бывало в молодые годы, по отношению и к вопросам жизни, и к бесконечному разнообразию людских нужд.
— Это интересно, — говорит мне мой неожиданный собеседник.
— Но дело вот в чем. Жить, как я вам сказал, благодаря Бога, я не устал, но зато, откровенно скажу, уши устали слушать и глаза устали глядеть.
Вы спросите, что я сейчас хочу сказать. А хочу я сказать вот что. С самых юных лет для меня одним из больших удовольствий было слушать речь людей, всегда живую, всегда вдохновленную правдивыми чувствами или идеалами, приходившимися по душе, речь, где слышалось образование, где слышалось сердце, где так часто слышался оригинальный ум. Для глаза тоже какое было удовольствие глядеть на умные глаза, на добрые глаза, на ярко горевшие жизнью глаза. Каким наслаждением было читать прекрасные творения талантов литературы! И хотя все эти впечатления слуха и глаза чуть ли не ежедневно менялись, но ни слух, ни зрение не уставали, получая от людей все больше и больше одобрения любить жизнь в людях и людей в жизни.
Потом пришла другая пора, не сразу, а постепенно. У людей стали исчезать взгляды тихие, светлые и спокойные, стало слабеть отражение вдохновения, и взамен все чаще стали встречаться бегающие глаза, лгущие глаза, мертвые взгляды, ежедневное чтение заставляло глаза утомляться от превращения культа таланта и красоты в ежедневное служение пошлости, в калечение всего, что из-под пера выливалось ободряющего, облагораживающего, возвышающего, все более и более люди в печати и люди в жизни напоминали блох, прыгающих только чтобы кусать и кусать, и как слух утомлялся от слушания почти исключительно отзвуков разрушаемой семьи, повергаемых идеалов, вражды, заменяющей прежнюю любовь, так глаза утомлялись от отражения тех же печальных духовных явлений в печати, от гляденья на глаза, говорившие, что прежний брат и прежний ближний стали чужими… И, поверите ли, приходили и приходят минуты, когда от всего, что читают мои глаза в печати и в людских взглядах, бывает мыслима гипотеза, что, не будь строгих наказаний, люди стали бы ненавидеть и уничтожать друг друга как препятствие к достижению всякого вида карьеры.
Собеседник мой меня прервал:
— Так неужели же всего этого недостаточно, чтобы устать от жизни? Ведь если глаза устали видеть, а уши устали слышать — значит, вы устали жить.
— Нет, — ответил я, — в том-то и дело, что нет. С каждым годом ценнее становится, во-первых, чудный мир пережитого среди людей, вдохновлявших любить жизнь, во-вторых, чем усерднее ищешь в толпе уцелевшие души хороших людей, тем интереснее борьба идеалов с пошлостью, тем более энергии для этой борьбы, и как ни малы плоды этой борьбы, она все же ободряет жить, — и я не устаю жить’.
Эта исповедь чрезвычайно характерна как свидетельство наличия в нем того сильно вибрирующего общественного нерва, который неизменно присущ всякому публицисту с большим темпераментом. Интересом к жизни действительно отмечены все его писания на протяжении нескольких десятков лет, и если собрать воедино, конечно, с разбором, все его ‘Дневники’, то, несомненно, будущий историк России найдет здесь богатейшую хронику русской жизни, хронику в лицах, явлениях и переливах общественных настроений. Только хронику, так как положительного идейного богатства, созидательной творческой мысли здесь не найти. Творческого зиждительства в его политических писаниях было мало, как мало было и творчества в его беллетристических творениях. Все перечисленные выше романы князя Мещерского — суть не более не менее как хроника русской жизни и при том жизни исключительно столичной. Все эти ‘лорды-апостолы’, ‘графы Обезьяниновы’, ‘один из наших Бисмарков’ и пр. суть не более не менее как портреты живых людей по преимуществу в эпоху 70—80-х гг., портреты, писанные без того огня вдохновения, который отличает всякого настоящего художника из однородной ему по профессии толпы. Вот почему история русской изящной литературы свободно обходится без имени князя В.П.Мещерского как романиста, оставившего после себя мало-мальски значительный свет. Даже покойный К.Головин в своем труде ‘Русский роман и русское общество’ не нашел чем обмолвиться о князе В.П.Мещерском, а ведь Головин происходил из того же высшего общества, как и почивший издатель ‘Гражданина’.
Но если о беллетристе князе В.П.Мещерском нечего сказать положительного, и без всякого ущерба забываешь имя его в ряде подобных ему, то далеко не то же приходится сказать о нем в роли историка-мемуариста. Три компактных тома (часть первая — 1850—1865 гг., часть вторая — 1865—1881 гг., часть третья — 1881—1894 гг.) обнимают собою три царствования, с богатыми характеристиками и с исключительными по занимательности событиями, составлявшими главную суть этих царствований. Как писатель определенного политического и социального миросозерцания, о чем сказано выше достаточно, автор оперирует своим материалом тенденциозно, но от этого самая занимательность повествования не теряется, и читатели черпают отсюда такие богатые и интимные сведения, которых они в других источниках не найдут. Поэтому писать новейшую историю России, минуя воспоминания князя Мещерского, совершенно невозможно. Его близость ко двору создала ему, как литератору, исключительное положение и, надо отдать ему справедливость, он использовал эту свою близость широко и с большой пользой для нашего исторического знания. В ‘Историческом Вестнике’ в свое время давались отзывы об этих воспоминаниях, и возвращаться к сказанному мы не будем. Не будем мы также касаться и личной жизни почившего князя, храня завет, что над свежей могилой твердо следует помнить слова: мертвые срама не имут.
Печатается без сокращений по публикации в ‘Историческом Вестнике’, 1914, август.
Источник: Издательство ‘Захаров’.
Оригинал здесь: http://www.zakharov.ru/component/option,com_books/task,book_details/id,312/Itemid,52/