‘АВТОНОМНЫЙ’ ДУХОВНЫЙ СУД И НАШИ МАЛЕНЬКИЕ ДЕЛА
‘АВТОНОМНЫЙ’ ДУХОВНЫЙ СУД И НАШИ МАЛЕНЬКИЕ ДЕЛА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
‘Автономный’ духовный суд и наши маленькие дела, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество (Статьи 1906—1907 гг.)
М.: Республика, 2003
Всякий раз, как я прочитываю рубрику ‘В предсоборном присутствии’, — отодвинув газетный лист, я открываю прелестное стихотворение Майкова ‘Приговор’ и прочитываю из него один-два абзаца. Утешает и успокаивает. Поэзия — великая утешительница, и что бы мы стали делать без нее с богословами и богословием? Напр., это:
Сердце, зла источник, кинуть
На съеденье псам поганым,
А язык, как зла орудье,
Дать склевать нечистым вранам.
Это как бы говорит грозный
Антоний, владыка волынский.
Так по пунктам, на цитатах,
На соборных уложеньях
Приговор свой доктор черный
Строил в твердых заключеньях.
Это как бы говорит ‘ученый справщик’ предсоборного присутствия, Н. Н. Глубоковский, и сонм канонистов, с профессорами Бердниковым, Суворовым и Заозерским во главе. Менее ученые, нежели профессора, архиереи и архимандриты ‘помавают главами’:
И, дивясь, как все он взвесил
В беспристрастном приговоре,
Восклицали: ‘Bene, Bene!’1
Люди, опытные в споре.
Каждый чувствовал, что смута
Многих лет к концу приходит.
1 ‘Хорошо, хорошо!’ (лат.)
А резвушка-пресса, так мешающая, по жалобе многих членов предсоборного присутствия, его серьезным занятиям, она мне напоминает того соловья, который чуть было не спас жизнь Гусу. Но зачем мне говорить, когда об этом так хорошо рассказал Майков:
Был при Кесаре в тот вечер
Пажик розовый, кудрявый,
В речи доктора немного
Он нашел себе забавы.
. . . . . . . . . . . . .
Вдруг в открытое окошко
Он взглянул и — оживился,
За пажом невольно Кесарь
Поглядел, развеселился…
. . . . . . . . . . . . .
Дело в том, что в это время
Вдруг запел в кусту сирени
Соловей пред темным замком,
Вечер празднуя весенний…
‘Розовый пажик’ и соловей умилили, как известно, отцов Констанцского собора, и они чуть было не вынесли Гусу оправдательного приговора. Да ‘непщует’ все поправило. Что такое ‘непщует’ — никому не известно, но как это никому не известно и никому не понятно, то ‘непщует’, за совершенной иррациональностью своей и мистичностью значения, как где застрянет в дверях — так и не пролезешь через них. На ‘непщует’ похожи все те ‘соборные уложения’ и прочие ‘словеса’, в которых чем меньше чтонибудь понимаешь, тем важнее и ‘непререкаемее’ они каждому кажутся. От ‘непщует’ нельзя сделать отступления: если ‘непщует’ не будет в богословии, то ведь тогда что же от него останется? Тогда, значит, падет церковь: а между тем сказано — ‘врата адовы не одолеют ее’. Поэтому ‘непщует’ должно оставаться, ибо церковь должна остаться. Поэтому к ‘непщует’ надо еще прибавить: ‘непщевахом’ — тогда будет крепче и ‘вратам адовым’ окончательно будет нечего делать с этой премудростью. А если все это еще поставить под свод речений: ‘преизбыточествующая благодать’ и ‘подставь ланиту свою’, — то все враги церкви обратятся в бегство или по крайней мере зажмут уши. И тогда уже, всеконечно, предсоборная комиссия поставит какие угодно решения, не встретя ни в ком решительно ни малейшего сопротивления.
Итак, ‘непщевахом’ и ‘непщует’… И ‘розовые мальчики’, на одного из которых загляделся кесарь на Констанцском соборе. Как я люблю таких мальчиков за архиерейским богослужением… Это — католическая у нас черта. Знаете, эти звонящие в колокольчик мальчики католического богослужения, в белых рубашечках, с кружевным воротничком, как у девочек, — лет одиннадцати и не старше четырнадцати. Я помню, как вид их тронул и умилил меня, когда я впервые вошел в католический храм. Служил толстый старый ксендз, и около него этот белый голубок. И у нас это составляет поразительную какую-то ‘неземную’ особенность архиерейского богослужения, сочетание как бы февраля и декабря старого-старого с самым юным, с самым молоденьким. Утучненный ‘брадою’ и пышными одеяниями, среди церкви на высоком месте сидит старец как центр богослужения, и там и здесь мелькают безбородые хорошенькие личики, эти как бы ‘лики ангельские’, восклицающие: ‘из полла ети деспота’, ! (‘на многая лета’)… Заметили ли вы, кстати, что все ‘богослужебные одежды’ и даже все вообще ‘духовные одежды’ суть несколько женоподобные одежды: и в этом заключается, с этого начинается их ‘духовность’, сопричастность клиру и церкви, знак и отличительная особенность церковного и церковности, до этого, когда на мужчине чисто мужское платье, — оно ‘не духовно’. Но вот поширел рукав, опустились до полу цельные полосы материи, как у женских капотов, — поболело ‘духовного’. Фалды выкинуты, покрой сюртука или фрака исчез, полотнища материи прямо падают книзу, расширяясь в подоле, это почти утренний капот, запахивающийся спереди… и вместе это ‘совершенно духовное платье’. Взят пояс, именно не кушаком, как у мужиков, а широкою полосой, точь-в-точь, как у женщин. Появился цвет, опять как в цветных женских платьях, — голубой, коричневый, лиловый, когда мужчины знают только черный или серый цвет, никогда ярких… Но все это — ступени, которые только подводят к характерным и уже совершенно женским, женоподобным одеяниям архиерея: за ним несут шлейф!.. Голубая мантия, такая прелестная, с тою роскошью, как одеваются только женщины, как только оне одне имеют вкус к этому, влечение к этому, и наконец, голова, покрытая за богослужением, головной убор, камилавка, скуфья, клобук, митра: совершенное повторение того, как за богослужением в шапках же стоят одни только женщины, и никогда мужчины. Думаете ли вы, что эти особенности, которые ниточка за ниточкою создавались веками, всегда без протеста, без противоборства, всегда с сочувствием, всегда с влечением, не говорят о какой-то такой ‘музыке’ и, может быть, о такой ‘метафизике’ архиерейства и вообще ‘духовенства’ и ‘духовного’, ‘церкви’ и ‘церковного’, о которой, может быть, даже и сказано специально, что ‘врата адовы не одолеют ее’… Особенный мотив, особое значение, особая миссия… Ну, кто, особенно у нас в России, был занят архиерейством и монашеством за XIX век, вот до этого 1906 года, однако собралась ‘предсоборная комиссия’, начала судить о ‘духовных делах’, как бы ‘поболеть духовному’: и стали одолевать ‘длинные мантии’, ‘голубые цвета’, ‘широкие рукава’, ‘женственное’, ‘женоподобное’… Суть церкви, и уже если поднимать ‘суть’, то и свелось невольно все к тому, чтобы поднимать этих характерных ‘мужчин в момент преобразования их в женщин’ — каковые, бесспорно, составляют новое, характерное и отличительное явление в море народа и общества, в море резко выраженных мужчин и резко выраженных женщин, выраженных, ограниченных и отграниченных. ‘Се творю все новое!’ ‘Новая тварь! не слыханное! не виданное!’ Что такое. Пала ‘грань’ между полами: вот — новый человек, ни —муж более, ни — женщина: еще муж по виду, по формам, по седой ‘браде’, но со вкусами и влечениями женщины, и влекущийся, и, наконец, сделавший для себя ‘каноническими’ женские цветные материи, женские покрои платья и даже немножко, в идеале, — женскую психологию. Говорить ‘басом’ к нему не идет, октавой — неприлично, быть грубым, жестким, кричать, греметь — неприлично же: все это ‘мужское’ и будет все это ‘не духовное’, голос должен быть нежным, душа мягкая, сострадательная, обращение ласковое, деликатное… как у барышни, девушки. Чем ‘женоподобнее’, ‘девоподобнее’ архиерей, кардинал, папа, патриарх — тем они ближе к идеалу, к завершению. ‘Дева с бородой’ — чудо природы, и тогда народ падает ниц, почти молится ему, любуется на него, любит его… Как характерно и опять женственно это целование рук — неслыханное, невозможное у мужчин, у министров, у королей, но так ‘идущее’, так ‘к стилю’ подходящее у всего духовенства, уже начиная с низшего его слоя, и так разлитое в кульминационном пункте его, архиерействе. ‘Духовное’, ‘высшее духовное лицо’ — и протягивает бледную руку, с красивыми нежными пальцами, теснящемуся народу, который лобызает ее… И так любят целовать ее, и так они любят давать целовать ее. Это — не власть, не инстинкт власти: он сказался бы окриками, командою. Это — нежность, женственность. У царя, царей, министров просто нет влечения дать поцеловать руку, у архиерея и всех духовных — есть. ‘Мы — девы, начинающиеся девы! суть духовного! врата адовы не одолеют этого!’
Нет, пусть кто-нибудь подумает, нет ли в самом деле тут метафизического. Пусть заглянет. Пусть сто читателей бросят под стол мою статью, но сто первый подумает о ней ночью. Я же вспоминаю великое искусство древней Греции, что оно все давало — в совершеннейших своих идеалах — или деву в момент ее перехода в юношу (тип Афины Паллады), или юношу девообразного, как этот ‘Аполлон Мусагет’ (предводитель муз и отец музыкального в космосе), с лежащими по плечам локонами или ‘косами’ волос — совершенно как у наших ‘духовных’ — и даже в ‘духовной’ женоподобной одежде… Да, у духовенства — и косы! Явно, что в женоподобности целого сословия и заключается суть его ‘духовности’…
А мы все думаем и ожидаем, что какая-то ‘любовь к ближнему’ и т. н. мораль и мелочь. ‘Любовью к ближнему’ и адвокат может щегольнуть, у журналистов ее хоть отбавляй. А вот ‘косы’ ни у кого нет, ‘капота’ шерстяного никто не оденет. С одной стороны, засмеют, с другой — не посмеет. Это ‘смеет’ только особенное лицо, ‘новая тварь’, до известной степени ‘исключение’ в космосе: и когда мы ее встречаем, мы все… все без возражения целуем у него, у нее руки…
Еще замечание, последнее: архиерейство — из монашества, а монастыри все или ‘общежительные’, ‘кучкою’, или одиночные в лесу келии… О, теперь это ‘правило’, ‘мундир’ и ‘устав’. Но было когда-то инстинктом, необходимостью и влечением… ‘Новая тварь’, ‘небывалый феномен природы’, северный ‘Аполлон Мусагет’ бежит в лес, объятый психологией, о которой мы ничего не знаем, в которой перемешаны и перепутаны глубочайшие, первичные инстинкты и основы бытия. Он скрывается, ‘чужой’ между мужчин, ‘свой’ между девами, но которые его гонят за бороду и усы… смешной, ненужный, ‘юрод’ между тварями. Бежит в лес: и в нежной душе своей молится звездам, солнцу, Богу о всем, чего он в себе не понимает. Придут к нему — он нежен и ласков, как дева. Или такие сходятся кучками, ‘свой к своему’, живут ‘общиною’, живут ‘общежитием’… И все ‘мирское’ им чуждо, они чужды ‘мирскому’… У них ‘свой мир’. Это и дало начало ‘духовному миру’, ‘миру духовенства’. ‘Мы не от мира’ и ‘мир не от нас’… мы — другое, противоположное…
А Евангелие тут весьма и весьма мало ‘при чем’. Надо-де что-нибудь говорить, откуда-нибудь брать слова. С Евангелием слился другой, гораздо более древний, чем Евангелие, факт природы, явление натуры человеческой, действительно ‘неслыханное’ и ‘чудное’, особенно распространенное в тех южных и восточных странах, Сирии и Египте, где и зародилось и сложилось ‘духовенство’ и ‘церковь’. Поэтому когда теперь общество и печать, вообще ‘весенние соловьи’ около Констанцского собора, напевают, не понимают и негодуют: ‘А где же на предсоборном присутствии Евангельские заветы о братской любви к миру?’, ‘Где братство и сыновство у церкви с миром, с мирянами’, где ‘прощение обид’ и пр. и проч. прописи: то и слышат удивленный и удивляющий ответ: ‘Да нам-то что, с косами? Что у нас с вами общего? Церковь не вами начата и не от вас существует. Она начата нами, в мантиях, в капотах, при широких рукавах, с волосами, лежащими по плечам и спине. Церковь вам вовсе и непонятна. Она вам недоступна. В церкви только мы, и мы можем вас только пустить в наши храмы посмотреть на нас, поцеловать у нас руку’… ‘Церковь — тайна, метафизическая и нисколько не моральная, и этою тайною владеем мы одни. Хотите вы быть приобщенными к церкви — повинуйтесь нам, не хотите повиноваться, — убирайтесь вон’… ‘Но помните, что вы никогда без нас не сотворите церкви, церковного, духовного, духовенства, — иначе как по памяти о нас, по подражанию нам: ибо в вас нет метафизической церковной природы, этой вот музыки, порыва, поэзии, что вырастили длинные волосы, длинные покровы, длинные службы, нарядные одежды, наряд храмов, нарядность служб и вот это херувимо-образных мальчиков. Тайна и страх. Вам мы и говорим: трепещите и повинуйтесь’.
Все это прелестно, даже и при ‘непщевахом’, или даже особенно при ‘непщевахом’, которое все закрыло и никому ничего не дало понять. Однако как же семья-то, ‘мир’, ‘мирское’?.. Вот предсоборная комиссия решила, хотя и ‘начерно’ покуда, что светские люди на ‘духовные’ (длинноволосые) суды не будут пускаться, что представителя от государства сюда пускать не нужно и не следует и что архиерей, т. е. из всех духовных особенно ‘снисходительный, любящий, нежный’, вообще особенно женоподобный, будет в последней инстанции все решать и о семье. Но он… ко всему нежен и любящ, кроме семьи. Тут — метафизический его поворот. В Москве, в Кремле, есть один храм, ‘особенно чтимый’, об основателе которого передают, что он запретил вовсе когда-нибудь пускать женщин в этот основанный им храм, и это правило хотя и не исполняется, но любопытно, что оно было дано. В алтарь может войти лихоимец, лжец, алкоголик, блудник, но — не чистейшая девушка 11 лет! Они нежны ко всему миру, к зверям лесным, к мальчикам, воинам, даже к воинам с их блестящим одеянием — особенно, но женщин и женского, спальни и кухни, пеленок и детского они органически не выносят, до отвращения, до гадливости — как Содом и Гоморру! Тут они непреклонны, в этом суть ‘духовного’. Женатым священникам, низшему в себе рангу, они не дозволяют носить обручального кольца на руке. ‘С глаз долой признак и напоминание брака!’ Жениться им дозволяют наскоро, перед постригом, в две-три недели. ‘Пересчитал деньги, салопы и серебро — и довольно. На девицу заглядываться — грех’, не ‘духовное’. Так и женятся попы на деньгах, почти все сплошь. Как же такие бракофобы, женоненавидцы и детоненавидцы, но вместе действительно ‘высокого духовного подвига’ люди, — эстеты, но отнюдь не моралисты, метафизики, но вовсе без прописей о ‘любви к ближнему’, — станут все решать у себя на суде между прочим и о семье, о семейных людях, без допущения на этот суд мирян и представителей от государства?!!
Гражданский брак, — вот чего должно потребовать общество и государство в связи с решением духовенства автономироваться в суде своем от общества и государства. О семье совершенно забыто было в новой законодательной работе. О семье и Дума не обмолвилась ни словом. Предсоборная комиссия ‘чуть-чуть касалась’ и даже в сущности вовсе не касалась ужасных семейных нравов в стране, вытекших из ‘безлюбовного брака’, прототипа и нормы, допущенной и урегулированной всем вообще принципом и ‘вдохновением’ духовенства, ‘духовности’, клира, ‘длинноволосости’… ‘Еще вздумали бы любоваться друг на друга! нежиться! ласкаться! Это такой ужасный грех! — против самой сущности идет духовного и духовенства!’ И в самом деле, это как бы Паллада Афина, выходящая замуж, или женатый Аполлон!! Извращение дела, падение мифов! Даже невозможность самого зарождения мифов и мифологического!! В церкви, кроме одиночно стоящего венчания, этого как бы кусочка камня одной породы, врезанного в состав совсем другой породы, — ни одной нет ниточки брачной, супружеской, детской, пахнущей ‘спальнею’ и ‘кухнею’… Брак в ней — противоестествен и сам стоит в противоестественном положении, с бесконечной неловкостью для себя и болью для себя, и скорее ко вреду, чем к пользе церкви, ‘духовенства’, ‘нежного в мужском’. Венчание создалось только в половине IV века, а введено оно было в общество как привычный и напоследок обязательный институт императорами Львом VI Философом и Алексеем Комненом, — введено было искусственно и ненормально. Связь девственной церкви, всей девственной и сплошь девственной, с семьею повреждает обеих, не нужно ни для семьи, ни для церкви. Пусть церковь девственная — летит к своим целям, небесным, бесконечным. Пусть семья, земное явление, милое земле, нужное земле, — идет к своим целям, идет пешком, скромно, не торопясь.
Там — подвиг духовный, молитвы.
Здесь — труд и песня. Пеленки, запах кухни. Все до того ‘не церковное…’.
И хозяйка в дому — как малинка в саду,
И детишки при ней — точно пчелки в меду (Некрасов).
Ну, как это не похоже на ‘Господи, помилуй…’. Зачем же эта какофония ненужной и вредной связи? Брак есть ‘таинство’ Деметры, как и учили греки, ‘Матери Земли’, Юноны Люцины — как подтверждали римляне, тут ласки и улыбки ‘прекрасной Афродиты’… — без этого не обойдешься. Что с ним делать архиереям? И им нужно честно с этим расстаться, а обществу нужно сурово взять его у них. Об этом должна говорить печать. Об этом должно заговорить общество. Это предлежит исполнить Думе.
НВ. 1906. 12 дек. No 11046.
…отцов Констанцского собора…— Собор католических иерархов проходил в г. Констанце (Германия) в 1414—1418 гг. По решению Констанцского собора, в порядке искоренения ереси, в 1415 г. были сожжены Ян Гус и его ученик Иероним Пражский.
И хозяйка в дому — как малинка в саду… — Н. А. Некрасов. Песня (‘У людей-то в дому — чистота, лепота…’) (1866).