Автобиография Николая Ивановича Костомарова, Костомаров Николай Иванович, Год: 1885 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 38 минут(ы)

Автобіографія Николая Ивановича Костомарова.

По поводу автобіографіи.

По смерти каждаго знаменитаго писателя и ученаго на близкихъ къ нему людяхъ лежитъ обязанность подлиться съ обществомъ какъ своими личными о немъ воспоминаніями, такъ и тми рукописными матеріалами, которые могутъ содйствовать возможно полной обрисовк въ глазахъ современниковъ и потомства его личности, его литературной и общественной дятельности. Въ самый блестящій періодъ жизни Николая Ивановича Костомарова, по возвращеніи его изъ саратовской ссылки, во время его славной, хотя и непродолжительной, профессуры въ Петербургскомъ университет, а затмъ въ эпоху созданія такихъ трудовъ его, какъ Смутное время, Послдніе годы Рчи Посполитой и Русская исторія въ жизнеописаніяхъ ея главнйшихъ дятелей, самымъ близкимъ къ нему человкомъ, кром матери (умершей десять лтъ тому назадъ), была наша извстная переводчица и авторъ нсколькихъ историческихъ статей — Надежда Александровна Блозерская.

Въ первый разъ Надежда Александровна увидлась съ Костомаровымъ въ ноябр 1857 года, когда онъ прозжалъ изъ-за границы въ Саратовъ, близкое же ихъ знакомство началось въ 1859—60 годахъ и очень скоро оно перешло въ самую тсную дружбу, такъ какъ Надежда Александровна, будучи женою В. И. Блозерскаго, давняго пріятеля Николая Ивановича, постоянно вращалась въ кружк, членами котораго были возвращенный изъ ссылки Т. Г. Шевченко, П. А. Кулишъ и другіе друзья Костомарова. Еще большему сближенію съ Николаемъ Ивановичемъ содйствовало изданіе В. М. Блозерскимъ малорусскаго журнала въ 1861—62 годахъ, ревностнымъ сотрудникомъ котораго былъ и Костомаровъ, а лихорадочная общественная дятельность того вреіени необыкновенно оживляла бесды между писателями, группировавшимися около этого изданія, вызывала шумные споры, требовала частыхъ собраній. Съ 1862 года, посл университетскихъ безпорядковъ, посл лтнихъ пожаровъ, вызвавшихъ разныя нелпыя обвиненія относительно молодежи, многое измнилось, но тсная дружба Н. А. Блозерской съ Н. И. Костомаровымъ продолжалась, несмотря на частые споры, доходившіе почти до ссоръ, несмотря на тогдашнее временное раздраженіе Николая Ивановича, посл исторіи съ нимъ въ дум, 9 марта 1862 года, противъ молодаго поколнія, къ которому Блозерская принадлежала и по своимъ годамъ, и по личнымъ симпатіямъ. Предъ нами лежитъ пачка въ высшей степени интересныхъ писемъ и записочекъ Николая Ивановича въ г-ж Блозерской, относящихся въ первой половин шестидесятыхъ годовъ, набросанныхъ въ Петербург и за границей, которыми, смемъ надяться, Надежда Александровна подлится со всми почитателями нашего знаменитаго ученаго въ связи съ своими личными о немъ воспоминаніями. Мы понимаемъ, что это трудно сдлать немедленно: утрата еще слишкомъ свжа, нужно извстное время, чтобы разобраться во всемъ, что уцлло въ памяти, но мы настоятельно просили Н. А. Блозерскую не откладывать, по крайней мр, обнародованіе другаго, еще боле драгоцннаго наслдства, оставленнаго ей Н. И. Костомаровымъ,— автобіографической записки, продиктованной имъ зимою 1869—70 годовъ, въ пору высшаго разцвта таланта нашего знаменитаго ученаго. Нужно объяснить, почему на долю именно Н. А. Блозерской выпала пріятная обязанность сохранить для общества этотъ замчательный трудъ Николая Ивановича.

Въ виду указанныхъ выше теплыхъ дружескихъ отношеній къ Н. А. Блозерской, Николай Ивановичъ въ 1868 году, когда у него заболли глаза, пригласилъ ее помогать ему въ работ, собирать матеріалъ въ библіотекахъ, длать извлеченія, читать ему вслухъ и писать подъ диктовку. Очень скоро онъ настолько привыкъ къ этой совмстной работ, что она безъ перерыва продолжалась до весны 1874 года. Что Николай Ивановичъ считалъ чрезвычайно полезною для себя помощь Надежды Александровны, что она была для него дйствительно активною помощницею въ труд, видно уже изъ того, что онъ настоялъ на полученіи ею значительной доли (а именно трети) гонорара за т ученыя работы, составленію которыхъ она ему содйствовала.

Во время этихъ-то ежедневныхъ свиданій за рабочимъ столомъ, у Николая Ивановича явилась въ 1869 году мысль продиктовать горячо преданной ему сотрудниц свою автобіографію и, такимъ образомъ, сохранить для потомства въ хорошихъ рукахъ многіе факты, любопытные не только для его біографовъ, но и для будущихъ историковъ того времени, къ которому относится наиболе любопытная эпоха его жизни. Николай Ивановичъ скоро принялся за эту работу и выполнилъ ее съ большимъ искусствомъ. Воспоминанія прошлаго быстро проносились въ его воображеніи: обученіе сначала въ московскомъ и воронежскомъ пансіонахъ, а затмъ въ гимназіи, студенческая жизнь въ Москв и Харьков, изученіе малороссійской народной жизни, первые литературные опыты, уничтоженіе одной диссертаціи и защита другой, учительство въ Ровно и Кіев, профессорство въ Кіев и основаніе кирилло-меодіевскаго братства, арестъ наканун свадьбы, допросы въ III отдленіи, пребываніе въ крпости, долгая саратовская ссылка, возвращеніе въ Петербургъ и блистательная дятельность въ качеств профессора русской исторіи, попытка основанія вольнаго университета посл студенческихъ волненій и прискорбное столкновеніе съ молодежью, наконецъ, выходъ въ отставку,— все это чрезвычайно ясно воскресло въ его памяти. Онъ диктовалъ съ необыкновеннымъ оживленіемъ: это была какъ бы живая, талантливая лекція передъ аудиторіей, еще боле многочисленной, чмъ та, среди которой приходилось читать Николаю Ивановичу въ Петербургскомъ университет,— этою, аудиторіей была вся читающая русская публика, та масса его поклонниковъ, которая съумла выразить ему свое сочувствіе посл его смерти. Правда, этой публики не было налицо, правда, эта лекція происходила въ небольшомъ кабинет, въ присутствіи лишь постоянной помощницы въ труд, напрягающей вс усилія, чтобы точно схватить слова, потовомъ льющіяся съ устъ знаменитаго историка, но недаромъ Николай Ивановичъ былъ обожаемымъ профессоромъ, недаромъ его не разъ выносили на рукахъ изъ аудиторіи приведенные въ восторгъ слушатели. Не говоря уже о литературномъ талант Николая Ивановича, довольно одного воспоминанія о такихъ минутахъ, чтобы привести въ напряженіе вс нервы, чтобы создать ни сухой отчетъ о прошлой жизни, а ея живую картину. Читатели увидятъ, какъ удачно вылился этотъ разсказъ на бумагу, между прочимъ, и потому, что онъ какъ бы схваченъ во время оживленной лекціи, сжатость рчи еще боле усиливаетъ впечатлніе.

Доведя разсказъ до 1863 года, Николай Ивановичъ оказалъ своей помощниц: ‘Съ этого времени моя жизнь извстна вамъ не хуже меня самого’, и тмъ какъ бы завщалъ Н. А. Блозерской продолжать его трудъ, будемъ съ нетерпніемъ ожидать исполненія этого завщанія.

Распространяться о достоинствахъ автобіографіи совершенно излишне: она говоритъ сама за себя. Мы считаемъ большимъ счастіемъ для всхъ почитателей Николая Ивановича появленіе въ печати этого замчательнаго разсказа знаменитаго ученаго, профессорская дятельность котораго/на ряду съ дятельностью Грановскаго, всегда будетъ недосягаемымъ идеаломъ для всякаго, кто мало-мальски достоинъ вступить на университетскую каедру, неуклонная, безукоризненно-честная, безпрерывно-трудовая жизнь котораго, несмотря на вс испытанныя имъ преслдованія, должна быть образцомъ и ободряющимъ примромъ для всхъ, желающихъ сообразовать свою жизненную работу съ предписаніями совсти, а не съ разными личными усмотрніями, не имющими ничего общаго съ наукой.

Здсь не мсто говорить о жизни и дятельности незабвеннаго Николая Ивановича, мы считаемъ только своимъ долгомъ прибавить, что Н. А. Блозерская, вполн понимая всю святость обязанности, возложенной на нее знаменитымъ ученымъ, съ полнйшею точностью предастъ печати то, что ей было продиктовано Николаемъ Ивановичемъ. Пришлось опустить лишь немногія мста: одни потому, что они касаются частной интимной жизни еще живыхъ людей, другія по инымъ причинамъ, подлинную же рукопись Н. А. Блозерская вручила намъ на храненіе, въ ожиданіи того времени, когда окажется возможнымъ возстановить и эти немногіе пропуски. Но, повторяемъ, опущенныхъ мстъ немного {Какъ увидятъ читатели, Н. А. Блозерская нашла нужнымъ снабдить автобіографію нкоторыми наиболе необходимыми примчаніями.}.

Въ автобіографіи Николай Ивановичъ очень мало говоритъ о своихъ ученыхъ трудахъ, вроятно, желая дополнить ее въ этомъ отношеніи, а затмъ сказать нсколько словъ и о его научныхъ работахъ посл 1862 года, на которомъ останавливается разсказъ, онъ собственноручно набросалъ въ 1870 году сжатый очеркъ его научной дятельности и передалъ его Н. А. Блозерской со словами: ‘спрячьте его, онъ вамъ пригодится’. Этотъ очеркъ печатается вполн съ собственноручной записки вслдъ за автобіографіею {Сухой, но боле полный я доведенный почти до послдняго времени, перечень трудовъ Николая Ивановича см. въ Біографическомъ словар профессоровъ и преподавателей университета св. Владиміра, составленномъ и изданномъ подъ редакціей профессора В. С. Иконникова. Кіевъ, 1884 г., стр. 284—297.}.

В. Семевскій.

С.-Петербургъ, 20 апрля 1885 г.

Автобіографія Николая Ивановича Костомарова.

Я родился 4 мая 1817 года, въ Воронежской губерніи, Острогожскомъ узд, въ краю, гд сплошная малорусская народность соприкасается съ сплошною великорусской. Помимо первыхъ впечатлній, полученныхъ въ деревн, изъ моего дтства особенно остался для меня памятенъ день 15 августа 1827 года. Въ этотъ день отецъ привезъ меня въ Москву. Я былъ пораженъ видомъ города отъ Серпуховскихъ воротъ: много еще домовъ было не достроено посл 12-го года и были видны слды пожара. Мы остановились въ гостиниц ‘Лондонъ’, гд меня занималъ длинный корридоръ, расписанный деревьями, и комната съ фресками охоты. Это былъ домъ, нкогда принадлежавшій Борису Годунову. Отецъ повезъ меня по городу,— а вечеромъ въ театръ. Давали Фрейшютца. Привиднія и литье пуль сдлали на меня такое сильное впечатлніе, что я принялся кричать, и отецъ увезъ меня домой до конца представленія, а на другой день я самъ представлялъ литье пуль {Эта опера навсегда осталась одной изъ наиболе мною любимыхъ. Прим. Н. И. К.}. Кром Фрейшютца, я видлъ тогда на томъ же театр Князя-невидимку (отъ этой пьесы помню только князя въ блой одежд и адъ) и оперу Макса Миллера Чортова мельница, гд на сцен являлось привидніе, черти таскали мшки, шутъ здилъ на козл и т. п. Эту пьесу я видлъ потомъ въ Воронеж.

Дней черезъ десять отецъ отвезъ меня въ пансіонъ француза Ге, а самъ тотчасъ ухалъ. Я такъ тосковалъ нсколько мсяцевъ, что собрался бжать и выскочилъ со двора, но былъ пойманъ. Характеръ пансіона былъ общій всмъ французскимъ пансіонамъ. Съ учениками обращались хорошо, и я не былъ ни разу наказанъ, несмотря на свою непомрную шаловливость. Ге былъ лекторомъ университета, и въ старшихъ классахъ у него (въ пансіон) преподавали профессора. Профессора и учителя были одты въ длинные разноцвтные фраки, коричневые и синіе, съ малиновыми воротниками (форменные), или темнозеленые, въ пестрые жилеты и галстухи съ бантами, со стоячими остроконечными воротниками рубахи и волосами, слегка завитыми и зачесанными на вискахъ. Преподаваніе шло на русскомъ язык, но говорить приходилось по-французски. Самъ Ге былъ завзятый классикъ. Я нашелъ у него книгу латинскихъ разговоровъ и, при своей необычайной въ то время памяти, вызубрилъ всю книгу наизустъ, что очень забавляло Ге. Онъ за обдомъ спрашивалъ у меня что-нибудь по-латыни и я отвчалъ какой-нибудь фразой изъ книги. Но, съ другой стороны, Ге былъ не совсмъ доволенъ мною. Наслышавшись отъ отца разныхъ вольнодумныхъ мыслей и начитавшись Вольтера и другихъ, ему подобныхъ, я, несмотря на свой девятилтній возрастъ, навелъ такой ужасъ на пансіонское начальство своими фразами о религіи и правительств, что даже подумывали: не выключить ли меня изъ пансіона. Наконецъ-таки, вышла исторія съ попомъ, тотъ пошелъ въ Ге, долго говорили они между собой, но меня не наказали, а сдлали строгое внушеніе.

Я сдружился тогда съ однимъ мальчикомъ старше меня, по фамиліи Шарпантье, который училъ меня играть на фортепіано. Во мн находили необыкновенныя музыкальныя способности, но если он и были, то, все-таки, мн не суждено было сдлаться музыкантомъ.

Лтомъ меня взяли домой. Но тутъ случилась катастрофа съ моимъ отцомъ. Онъ похалъ въ лсъ и взялъ было меня съ собой, но я раскапризничался, соскочилъ съ дрожекъ и убжалъ. Въ лсу отецъ поговорилъ съ лсничимъ и отправился домой, лсничій, хотлъ провожать его, но онъ отказался. На обратномъ пути сталъ онъ спускаться въ яръ и, увидвъ тутъ одного изъ своихъ крестьянъ, сказалъ: ‘Что этотъ пьяница шатается тутъ?’ Кучеръ отвтилъ (по-малорусски): ‘Это не пьяница, а волкъ!’ — ‘Какой волкъ?’ — ‘А вотъ теб какой!’ — сказалъ кучеръ и хватилъ своего барина въ високъ. Подосплъ стоявшій тутъ крестьянинъ и они вдвоемъ набросились на моего отца, онъ отбиву ея, они страшно избили и изуродовали его.

На зиму мать отвезла меня въ Воронежъ и помстила въ пансіон, состоявшемъ при гимназіи, мн тогда только что исполнилось десять лтъ. Домъ былъ на прекрасномъ мст, съ садомъ, откуда открывался видъ на рку, поле, домикъ и цейхгаузъ Петра Великаго. Въ числ моихъ соучениковъ былъ Станкевичъ, оставившій по себ самую добрую память во всхъ, знавшихъ его, и въ особенности въ кругу своихъ товарищей, на которыхъ онъ оказывалъ громадное вліяніе своей симпатичной и честной личностью и недюжиннымъ умомъ. Наши отцы были очень дружны между собой, но мы не могли сблизиться вслдствіе неравенства лтъ. Я былъ страшно шаловливъ, и много приходилось мн терпть отъ товарищей, въ особенности за неловкость въ танцахъ, такъ какъ содержатели пансіона, учитель исторіи Поповъ и учитель математики едоровъ, обращали большое вниманіе на танцы и французскій языкъ, готовя изъ своихъ воспитанниковъ свтскихъ молодыхъ людей. Но ученіе шло очень плохо. Исторіи, напримръ, учили по Кайданову, при этомъ учитель исторіи Струковъ приходилъ въ восторгъ и говорилъ: ‘Какой слогъ!’ Не лучше были и остальные учителя. Несмотря на свтскій лоскъ, къ которому хотли пріучить учениковъ, съ нами обращались грубо.

Вскор одинъ изъ содержателей пансіона, Поповъ, выбылъ, а на его мсто товарищемъ едорова сдлался французъ Журданъ, capitaine de la grande arme, солдафонъ, bon vivant, который терпть не могъ нмцевъ и до страсти любилъ разсказывать о своихъ походахъ. Однажды гувернеръ Guillaume въ рисовальномъ класс, заслышавъ шумъ въ томъ мст, гд я былъ, вообразилъ, что непремнно шалю я, а никто другой, такъ какъ я былъ изъ самыхъ задорныхъ, не разобравъ, въ чемъ дло, подскочилъ сзади и рванулъ меня за ухо до крови. Ничего не ожидая, я вспылилъ, пустилъ въ лицо гувернеру толстйшую грамматику Ломонда и подшибъ ему глазъ. За это ршено было меня высчь, но часть учителей, и въ томъ числ содержатель пансіона едоровъ, возстали противъ этой мры, меня заперли въ карцеръ, а Guillaume’а удалили. Черезъ нсколько времени я поссорился съ гувернеромъ, нмцемъ Пралемъ, за это Журданъ поставилъ меня на колна за обдомъ. Я смекнулъ съ догадливостью, свойственной дтямъ, которыя всегда подмчаютъ слабыя струнки взрослыхъ, что можно воспользоваться въ свою пользу болезнью m-r Журдана къ нмцамъ и, стоя на колнахъ, проговорилъ какъ будто про себя: ‘Prahler — хвастунъ, вдь, вс нмцы хвастуны, а какъ ихъ билъ Наполеонъ!’ Сначала Журданъ притопнулъ было на меня, но, подхвативъ послднія слова, проговорилъ: ‘О, какъ билъ!’ и пустился съ увлеченіемъ разсказывать о какомъ-то поход. Цль была достигнута. Нсколько минутъ спустя, онъ простилъ меня. Этотъ самый m-r Журданъ, разсказывая однажды въ класс о битв njto Іен, въ которой былъ самъ участникомъ, до того увлекся, что снялъ штаны и сталъ ученикамъ показывать свою рану.

Въ ту же зиму пансіонъ, въ которомъ я воспитывался, былъ переведенъ въ новый домъ (прежній пожертвованъ кн. Касаткиной на школу кантонистовъ), который былъ недалеко отъ гимназіи, съ великолпнйшимъ садомъ, длинными аллеями изъ липъ и оршника, плодовыми деревьями и бесдкой, состоящей изъ четырехъ комнатъ и круглой залы. Бесдка эта, вроятно, бывшая нкогда барскимъ павильономъ, мстомъ эротическихъ и другихъ сценъ, теперь стояла заброшенная, разсказывали, что въ ней ходятъ привиднія. Воображеніе учениковъ, зачитывавшихся романами Редклифа и Вальтеръ-Скотта, населяло привидніями и мертвецами не только бесдку, но и самый садъ. Они шепотомъ передавали другъ другу, что слышали стукъ и т. п., я ничему не врилъ, но особенно любилъ эти разсказы, и однажды, поспоривъ съ учениками, взялся принести новую доску изъ бесдки, что и было мною исполнено, причемъ товарищи восхваляли меня за храбрость. Но вскор случилась исторія, имвшая для меня довольно печальныя послдствія. Я повадился съ двумя моими товарищами ходить въ сосдній погребокъ пить по ночамъ вино, сходило это много разъ, но однажды мы нашли, противъ обыкновенія, калитку запертою, изъ чего заключили, что наша продлка открыта. Должно быть, донесъ самъ содержатель погреба, насъ накрыли, дали нахлобучку и тмъ дло и кончилось. Но мсяца черезъ три, на шестой недл поста, мн и моимъ товарищамъ вздумалось выпить водянки, и мы послали купить ее въ томъ же погребк. Опять узнали, водянку отняли и стали допрашивать виновныхъ, я взялъ все на себя, тмъ боле, что деньги были мои. Въ наказаніе мою постель вынесли въ зало, такъ какъ дло было поздно вечеромъ, а на другой день повели въ кладовую, выдрали, посадили на телжку и отправили домой или, говоря попросту, выгнали. Мать посердилась на меня, а еще боле на содержателей пансіона, я остался въ деревн до августа и почти ничего не длалъ, а только много читалъ.

Въ август меня отдали въ 3-й классъ гимназіи и стали учить т же самые учителя, что въ пансіон. Математик училъ едоровъ, который обыкновенно дремалъ, лежа въ класс, а если ученики шумли, то ругался и дрался. Помню, какъ онъ прибилъ одного ученика Андреева по щекамъ и, при этомъ, попрекнулъ мщанскимъ происхожденіемъ. Я удивился этому и сказалъ Андрееву по уход учителя: ‘Какой же ты, братецъ, подлецъ! Я бы исколотилъ его!’ У этого едорова, за исключеніемъ двухъ-трехъ учениковъ, большинство ничему не научалось, и въ томъ числ и я.

Исторіи училъ нкто Цвтаевъ, еще молодой человкъ, сначала онъ училъ хорошо, но скоро излнился и совсмъ не слдилъ за своимъ предметомъ. Учитель словесности H. М. Севастіановъ, сочинившій акаеистъ св. Митрофану, представлялъ собою типъ ханжи, поучалъ собственно благочестію, а не словеоности, ненавидлъ Пушкина, заставлялъ учениковъ долбить реторику Кошанскаго, а самъ боле разсказывалъ о чудесахъ святыхъ, о ризахъ и т. п. Нердко въ класс ученики, вмсто урока, читали молитвы. Разъ приказалъ онъ одному ученику читать ‘Христосъ воскресе’, я не вытерплъ и закричалъ сзади по козлиному. Севастіановъ разсвирплъ и поставилъ меня на колна. Между прочимъ, онъ объяснялъ ученикамъ, что отъ нападенія собакъ нужно читать ‘Отче нашъ’. Самъ онъ никогда не смялся, все вздыхалъ и ходилъ съ постнымъ лицомъ. Учитель естественной исторіи, Сухомлиновъ (дядя проф. М. И. Сухомлинова), человкъ добрый, читалъ посредственно, но заставлялъ учить все въ зубряшку, а физику проходилъ почти безъ опытовъ. Учитель латыни Блинскій былъ родомъ галичанинъ, тупица, хотя старательный и честный, при этомъ вовсе не умлъ пріохотить учениковъ къ занятіямъ. Я квартировалъ у него въ числ другихъ учениковъ, онъ кормилъ и содержалъ насъ хорошо, но все старался обращаться съ нами построже и безпрестанно говорилъ: ‘Нужно посчь! нужно посчь!’ Но скъ онъ рдко, не больно, и то, если не особенно силенъ былъ протестъ. Нмецъ Фламъ служилъ постояннымъ посмшищемъ для учениковъ, не отличался ни любовью къ своему предмету, ни умньемъ преподавать. Jourdan французъ всегда задавалъ уроки jusqu’ici, а въ класс только разсказывалъ ученикамъ о воихъ военныхъ подвигахъ. Полъ отецъ Яковъ преподавалъ законъ Божій и, кром того, греческій языкъ и требовалъ зубряшки слово въ слово.

Однимъ словомъ, ученіе ше изъ рукъ вонъ плохо, а объ обращеніи можно судить изъ слдующаго примра. Разъ отецъ Яковъ, разсердившись за что-то на меня, закричалъ: ‘Костомаровъ! свинья ты! сукинъ сынъ!’ Я отвтилъ ему: ‘Кутья ты! сукинъ сынъ!’ И онъ пустилъ въ меня чернильницей, а затмъ пожаловался начальству. Меня хотли выгнать изъ гимназіи, но Блинскій далъ за меня взятку директору Галегеру, въ вид двухъ пудовъ сахару и меня оставили.

Этотъ директоръ былъ типъ мерзавца и взяточника- онъ даже радовался, когда ученики плохо учились, такъ какъ это былъ отличный случай для полученія взятокъ. Обыкновенно онъ встрчалъ приносившихъ руганью. И затмъ поспшно уходилъ, а съ задняго крыльца выходила его кухарка и принимала дары. Посл этого директоръ становился необыкновенно ласковъ съ ученикомъ, за котораго получилъ нчто. Онъ завладлъ почти всмъ домомъ гимназіи, а классы были переведены во флигель и мезонинъ. Въ садъ также перестали пускать. Наконецъ, пріхалъ ревизоръ изъ Петербурга Давидовъ и заставилъ его перейти на частную квартиру, въ послднемъ, четвертомъ класс мы уже учились въ просторной хорошей зал, такъ какъ Галегера уже тогда выжили изъ гимназіи.

Шестнадцати лтъ я кончилъ курсъ въ гимназіи, но такъ былъ слабъ въ математик, что пришлось подготовиться по этому предмету для поступленія въ университетъ. По счастью, нашимъ сосдомъ въ деревн былъ нкто Буличкинъ, когда-то бывшій инженеромъ и преподавателемъ математики въ Петербург. Онъ женился въ деревн и, по обыкновенію, опустился и спился. Но это былъ человкъ очень способный и за лто онъ отлично приготовилъ меня изъ математики, разумется, много помогали при этомъ мои отличныя способности и желаніе поступить въ университетъ. Экзаменъ я сдалъ успшно и поступилъ на семнадцатомъ году въ Московскій университетъ, но по молодости занимался вообще мало и не зналъ, какъ взяться за дло. Слушалъ я тогда въ Москв Коченовскаго, который читалъ исторію и славянскія древности и доказывалъ, что призванія варяговъ никогда не было, и Погодина, доказывавшаго то, что онъ теперь доказываетъ. Крюковъ читалъ тогда всеобщую исторію, а русскую словесность только что началъ читать Шевыревъ и читалъ хорошо.

Черезъ годъ я перебрался въ Харьковскій университетъ. Тутъ я поступилъ на историко-филологическій факультетъ, который тогда еле держался. Латинскую словесность преподавалъ Кронебери, человкъ замчательно ученый и даровитый, но замчательно лнивый. Когда Мишле и Барантъ прозжали черезъ Харьковъ и постили университетъ, то Бронебергъ поразилъ ихъ блестящей лекціей на латинскомъ язык. Нкоторыя изъ вещей, напечатанныхъ имъ по-нмецки, читались бы и теперь съ пользой, но студентамъ было отъ этого, не легче: онъ вовсе не занимался ими. Греческій языкъ преподавалъ нмецъ Мавра, такъ плохо говорившій по-русски, что его никто не понималъ. Профессоромъ русской исторіи былъ Артемовскій-Гулакъ, болтунъ и фразеръ, Сокальскій читалъ латинскій языкъ, и довольно плохо, а политическую экономію — еще того хуже. Я жилъ у Сокальскаго и сталъ заниматься усиленно латынью, наконецъ, такъ увлекся классиками, что однажды на двор изобразилъ собой Гектора, привязаннаго къ колесу. Но вскор я сильно закутилъ и, бросивъ вс занятія, только читалъ безъ всякаго толку и системы.

На слдующій годъ я нанялъ себ особую квартиру и поселился вмст съ однимъ товарищемъ, Хмельницкимъ, который сильно занимался, а я сильнйшимъ образомъ купилъ. Однажды я вернулся домой уже утромъ, пьяный, усталый, и засталъ Хмельницкаго за книгой: онъ не ложился и прозанимался всю ночь. Мн стало совстно, а тутъ еще Хмельницкій, обыкновенно ничего не говорившій, обратился во мн со словами: ‘Охота теб, братъ, тратить и силы, и здоровье такимъ образомъ!’ Я ничего не сказалъ, ушелъ въ свою комнату, но не могъ заснуть, и стало мн мерзко пошлое существованіе, которое я велъ въ послднее время, я ршилъ превратить его и съ тхъ поръ круто измнилъ образъ жизни.

Затмъ я перешелъ жить къ Артемовскому-Гулаку. Въ дом была чинность и чопорность. Постояльцевъ было всего двое: Деревицвій и я. Деревицкій велъ свтскую жизнь, а я сталъ заниматься день и ночь, такъ что Артемовскій-Гулакъ останавливалъ меня, говоря, что я наживу чахотку, и пригласилъ давать своимъ дтямъ уроки всеобщей исторіи за 2 руб. въ недлю, столъ и квартиру. Я жилъ въ это время до-нельзя скромно, но тутъ случилась исторія, которая могла разъиграться очень плохо: меня зазвали къ себ четыре знакомыхъ студента, я пошелъ и засталъ у нихъ еще нсколькихъ. Они предложили мн пойти съ ними въ городской садъ поколотить приказныхъ, обидвшихъ какихъ-то студентовъ. Я отправился съ ними. Въ саду, въ глухомъ мст произошла драка, разгорячившись, я пырнулъ одного въ приказныхъ шпагой, вдланной въ палку (оружіе, строго запрещенное въ то время), и бросилъ ее въ озерцо, затмъ вс мы поспшно разошлись. Было произведено слдствіе, искали виновныхъ, но ничего не обнаружилось. Долго посл того меня мучила совсть, я наводилъ справки: мн сказали, будто приказный выздоровлъ, но такъ ли было — этого не могъ узнать.

Въ 1836 году я кончилъ курсъ, но мн не дали кандидата, а только дйствительнаго студента, за то, что былъ у меня неудовлетворительный баллъ изъ богословія, полученный на второмъ курс, хотя изъ всего остальнаго у меня были хорошіе баллы. Черезъ полгода я держалъ опять экзамены, и на этотъ разъ получилъ кандидата, но курьезно, что меня экзаменовали только изъ тхъ предметовъ, гд безъ того у меня были хорошіе баллы, а богословія не спрашивали.

До этого Малороссія вовсе не занимала меня. Первой малороссійской книгой, прочитанной мной, были повсти Ввитки, но многихъ словъ я вовсе не понялъ, потому что зналъ только обыденный малороссійскій языкъ, слышанный мною въ деревн, приписалъ это своему тупоумію и тутъ же вздумалъ учиться польскому и нмецкому языкамъ и нанялъ себ учителей, изъ которыхъ учителю польскаго языка Мосевичу платилъ 1р. 50 асс. Въ три мсяца я сдлалъ большіе успхи и, въ то же время, усиленно занимался исторіей и литературой, времени у меня было много свободнаго, потому что къ кандидатскому экзамену почти не приходилось готовиться.

Покончивъ съ экзаменами, я захотлъ испробовать чего-нибудь новаго и поступилъ въ военную службу въ драгунскій полкъ юнкеромъ, затмъ я взялъ отпускъ и пріхалъ въ свой родной городъ Острогожскъ, гд сталъ заниматься въ архив узднаго суда козацкими длами, такъ увлекся ими, что забылъ о своей служб и былъ уволенъ ‘по неспособности’. Такъ прошло два мсяца. Въ Острогожск судьба столкнула меня съ довольно странною личностью, какихъ много на Руси. Это былъ неглупый человкъ, лтъ пятидесяти, въ немъ видны были слды образованія, онъ зналъ много языковъ и ни одного не зналъ хорошо, отличался либеральными понятіями, изо дня въ день шатался по городу безъ дла, жилъ одинокій въ большомъ трехъ-этажномъ дом, съ одной кухаркой, питался однимъ борщомъ и, повидимому, былъ крайне бденъ. Отецъ его, купецъ Должниковъ, выведенный въ люди профессоромъ Никитенко, былъ человкъ зажиточный, имя троихъ сыновей, онъ захотлъ дать имъ образованіе. Старшій, Александръ, съ которымъ я познакомился, поступилъ было въ Московскій университетъ, но бросилъ, занялся математикой — бросилъ, потомъ пріхалъ въ Петербургъ, сталъ учиться медицин — бросилъ и, наконецъ, вернулся въ Острогожскъ. Отецъ Должниковъ, между тмъ, разорился и умеръ, оставивъ въ наслдство сыну барскій домъ, годъ отъ году приходившій въ упадокъ. Я нанялъ себ квартиру въ этомъ дом, гд еще видны были слды прежняго богатства: стны, разрисованныя купидонами, остатки паркетовъ, провалившіеся балконы и т. п. Я очень подружился съ своимъ хозяиномъ и онъ думалъ было помогать мн разбирать бумаги въ архив, но оказался еще мене искуснымъ, нежели я.

Осенью 1837 года я вернулся въ Харьковъ безъ всякой заданной впередъ цли и поселился съ товарищемъ по университету Рославскимъ (уже умершимъ). Жили мы очень дружно, хотя трудно было встртить людей, боле несходныхъ по характеру: Рославскій былъ крайне флегматиченъ.

Въ это время мн, уже прежде читавшему Гоголя, попались Вечера на хутор&#1123, близъ Диканьки и Тарасъ Бульба. Это было чуть ли не первое пробужденіе того чувства къ Малороссіи, которое дало совершенно новое направленіе моей дятельности. Я читалъ Гоголя съ. увлеченіемъ, перечитывалъ и начитаться не могъ: ‘Какъ это все такъ близко кругомъ меня, и я ничего этого не видлъ, не знаю!— думалось мн.— Нужно изучить это хорошенько!’ Затмъ я взялъ небольшое изданіе псенъ малорусскихъ Максимовича 1827 года, сталъ читать, потомъ Думы, изданныя тмъ же Максимовичемъ, и совершенно увлекся ими. Идея народности, уже существовавшая въ то время, стала сильно занимать меня, я прочелъ Сахарова, иностранныя книги о народной поэзіи, какія только могъ достать, прочелъ диссертацію Бодянскаго о славянскихъ псняхъ, началъ учиться по-чешски и сербски. Малорусскія псни, изданныя Максимовичемъ, я выучилъ наизустъ, хотя малороссы хохотали тогда надъ моимъ выговоромъ, прочиталъ всего Квитку и что попадалось малороссійскаго, и теперь уже мн не встрчались незнакомыя слова.

Изъ Харькова я похалъ въ Москву послушать тамъ лекціи и съ большимъ удовольствіемъ слушалъ Шевырева, который былъ тогда лучшимъ изъ профессоровъ Московскаго университета. Весною 1838 года, по прекращеніи лекцій, я ухалъ въ деревню къ матери. Мною овладла какая-то страсть ко всему малороссійскому, меня выводило изъ себя, что невжды, какихъ тогда было очень много, съ презрніемъ отзывались о хохлахъ, и всякое малороссійское слово возбуждало только смхъ. Я вздумалъ писать по-малорусски, но какъ писать? Нужно учиться у народа, сблизиться съ нимъ. И вотъ я сталъ заговаривать съ хохлами, ходилъ на вечерницы, сталъ собирать псни. Такъ прошло лто.

Осенью я отправился въ Харьковъ, изъ Харькова въ Полтаву, а оттуда въ Диканьку, такъ какъ мн сильно хотлось повидать Гоголя, и прошелъ слухъ, что онъ у себя въ деревн. Но Гоголя я не засталъ и, вмсто этого, сталъ ходить изъ деревни въ деревню по окрестностямъ Полтавы съ тою же цлью ознакомленія съ народомъ. Въ одномъ сел Жукахъ, близъ Полтавы, одинъ хохолъ встртилъ меня такъ грубо, когда я вошелъ въ хату, что я совершенно было растерялся, но какъ-то разговорился съ нимъ, а потомъ даже сдружился. Но въ Полтав я остался не боле недли и вернулся въ Харьковъ. Теперь мн уже не сидлось въ город: я сталъ длать экскурсіи одна за другою, постилъ Мерево, Жиботинъ, ходилъ по селамъ, говорилъ то съ тмъ, то съ другимъ. Иногда меня обдавали, какъ холодной водой, вопросомъ: ‘чего я тутъ хожу безъ дла?’ Иногда же принимали довольно ласково. Всего боле старался я сближаться съ дивчинами и бабами, чтобы послушать ихъ псенъ и говора, такъ какъ ихъ языкъ чище, хотя это было дло нелегкое, потому что он всякій разъ немилосердно ломались, и долго приходилось упрашивать, чтобы он пли при мн(1). Въ Харьков я сталъ сходиться съ хохлами-студентами и толковать съ ними о Малороссіи. Малороссія стала моей ide fixe, и это доходило даже до странности, увижу, бывало, университетскаго служителя или другаго какого хохла и ну его распрашивать: ‘что это слово значитъ, а что это?’

Тою же осенью 1838 года я написалъ въ одинъ мсяцъ Савву Чалаго и издалъ его отдльной брошюрой. Это было мое первое печатное произведеніе, я читалъ его Изм. И. Срезневскому, и онъ сдлалъ мн нсколько дльныхъ замчаній. Тутъ хохлы, смявшіеся прежде надъ моей малороссоманіей, стали хвалить меня за Чалаго, хотя нашли, что языкъ тяжеловатый. Въ Отечественныхъ Запискахъ появилась по этому поводу длинная статья Блинскаго, гд онъ расхвалилъ Чалаго до чрезвычайности, говоря, что въ автор его видна печать истиннаго таланта, но замтилъ также, вроятно, со словъ какого-нибудь малоросса, что авторъ, судя по языку, не природный малороссіянинъ (2). Противъ этой статьи Блинскаго помщена была въ Москвитянин замтка Александра Чужбинскаго (3), что ‘вотъ какъ наши критики не знаютъ своей Россіи… и такую жалкую бездарную попытку не то оперы, не то драмы восхвалили до нёбесъ’ {Впослдствіи Ал. Чужбинсгій, явившись ко мн, объяснялся по этому поводу, сказавъ, что не понялъ меня и былъ введенъ въ заблужденіе тяжелымъ языкомъ я страннымъ правописаніемъ. Прим. Н. И. К.}. Вслдъ за Чалымъ, въ 1839 году я издалъ Украинскія баллады (4).

Весной 1839 года со мной произошелъ довольно печальный случай, вслдствіе котораго моя прирожденная мнительность дошла до чрезвычайныхъ размровъ и послужила для меня источникомъ нескончаемыхъ мученій во всю мою жизнь. Однажды я отправился, по обыкновенію, вмст съ Срезневскимъ, Метлинскимъ, Рославскимъ и профессоромъ Лукьяновичемъ, пшкомъ, верстъ за восемнадцать, въ Хорошевъ монастырь. Тамъ пробыли мы дня три. По возвращеніи, у меня заболло горло, что было естественно, такъ какъ мы гуляли и ночью по сырости, пили и пли, Я обратился къ медику, и тотъ страшно напугалъ меня, сказавъ, что у меня сифилисъ, и далъ декоктъ, я обратился къ профессору Струве, тотъ сказалъ, что вздоръ, совтовалъ бросить декоктъ, а медикъ, лечившій меня, стоялъ на своемъ. Тогда я отправился къ доктору Альберту, и онъ далъ мн пилюли, я пролечился у него съ мсяцъ и, когда болзнь горла прошла, принесъ ему деньги. Онъ расхохотался и не взялъ денегъ, сказавши, что давалъ мн хлбныя пилюли, Я остался недоволенъ, обратился въ новому доктору, а тотъ уже началъ лечить меня Меркуріемъ. Затмъ я то бросалъ на время леченіе, то опять начиналъ лечиться, когда фантазія разъигрывалась и мн казалось, что я болнъ.

Среди такихъ постоянныхъ нравственныхъ мученій я началъ готовиться къ магистерскому экзамену, выдержалъ его въ конц 1840 года (24 ноября и 4 декабря) и принялся за диссертацію объ уніи. Но тутъ мн опять представилось, что я болвъ, и я началъ лечиться, а лтомъ 1841 года, съ цлью поправленія здоровья, отправился въ Крымъ и объхалъ почти весь берегъ. Дорога была готова только до Ялты черезъ Массандру и Ай-даниль. Другія дороги еще не были готовы. Приходилось хать верхомъ и карабкаться по, обрывамъ.

Изъ Крыма я вернулся въ Харьковъ и опять принялся за свою диссертацію объ уніи. Зимой 1842 года она была подана. Но тутъ мн сказали, что защищать ее нельзя, такъ какъ преосвященный Иннокентій недоволенъ ею въ цензурномъ отношеніи и будто бы написалъ объ этомъ въ Петербургъ {Впослдствіи я узналъ отъ Вл. В. Стасова, что нреосв. Иннокентій дйствительно балъ въ этомъ неповиненъ, а доносъ балъ написанъ въ Петербургъ однимъ изъ профессоровъ. Прим. Н. И. К.}. Я обратился самъ къ Иннокентію за объясненіемъ. Онъ настойчиво уврялъ, что не писалъ ничего въ Петербургъ, но я не врилъ этому (5). Гоненіе на мою диссертацію поднято было вслдствіе высказанныхъ въ ней убжденій, что распространенію уніи способствовало невжество, безнравственность и лность православнаго духовенства, и, сверхъ того, подмчены были въ нкоторыхъ мстахъ взгляды скоре протестантскіе, чмъ православные.

Диссертацію потребовали въ Петербургъ, а въ ма пришелъ приказъ сжечь ее и дозволить мн писать другую диссертацію. Я ршился писать другую диссертацію — о малорусской народной поэзіи и съ этой цлью сталъ собирать южнорусскія псни, а въ остальное время читалъ всевозможныя историческія книги, какія попадались подъ руку. Я занималъ тогда должность субъинспектора въ Харьковскомъ университет.

Зимой 1843 года я вздумалъ было жениться и посватался къ одной бдной двушк, бывшей гувернанткой въ одномъ дом. Сначала барышня дала слово, но черезъ мсяцъ ей понравился другой, и она отказала мн. Вскор я узналъ, что господинъ этотъ оказался совершенною дрянью, надулъ барышню и отретировался. Я вызвалъ на дуэль своего бывшаго соперника, требуя, чтобы онъ женился на обманутой имъ двушк. Господинъ согласился, но далъ знать полиціи. Дуэль не состоялась. Меня призвали къ помощнику попечителя, князю Цертелеву, и тотъ сказалъ мн, что хотя признаетъ благородство моего поступка, но долженъ объявить, что я не могу быть доле субъ-инспекторомъ, такъ какъ слухъ о предполагаемой дуэли разошелся по городу, и предложилъ мн мсто учителя въ Орл.

Я отказался, ради своей диссертаціи, жилъ частными уроками и написалъ свою вторую диссертацію: Обь историческомъ значеніи русской народной поэзіи. Въ ней я посвятилъ гораздо боле мста южнорусской, чмъ сверорусской народной поэзіи, представилъ народную символику природы, составленную на основаніи псенъ, картину исторіи, какъ она отразилась въ псняхъ, и образъ домашней жизни и нравовъ въ томъ вид, въ какомъ самъ народъ рисуетъ себя въ своихъ псняхъ. Эту вторую диссертацію я защищалъ въ январ 1844 года. Нкоторые изъ профессоровъ не хотли признавать ее, такъ какъ самый предметъ диссертаціи казался страннымъ, неученымъ. Проф. филологіи Протопоповъ до конца остался при этомъ мнніи и даже Артемовскій-Гулакъ, хорошо знавшій по-малорусски, долго спорилъ и насилу согласился. За меня особенно заступился преподаватель всеобщей исторіи Лунинъ, безспорно одинъ изъ лучшихъ и достойнйшихъ русскихъ профессоровъ того времени. Онъ говорилъ, что въ моей диссертаціи проводится настоящій взглядъ на исторію, что для исторіи всего дороже народный голосъ, выраженіе народнаго чувства и мысли. Слова Лунина многимъ показались дикими: ‘Хороша исторія!— говорили они.— Кому нужно знать, какъ чувствуетъ паробокъ или дівка?’

На этотъ разъ Блинскій уже не такъ милостиво отнесся ко мн. Онъ написалъ, что народныя псни — такой предметъ, который можетъ занимать людей, которымъ нечнъ заняться или которые неспособны заняться чмъ-либо другимъ, и съ презрніемъ отозвался о диссертаціи, называя ее ‘потокомъ словъ’ (6).

Посл того Лунинъ хлопоталъ о посылк меня за границу для подготовленія на каедру новой всеобщей исторіи, но большинство профессоровъ было противъ. Они говорили, что я немного помшанъ и съ придурью, хожу по селамъ, сижу въ шинкахъ съ хохлами, на тарабарскомъ язык пишу и, вдобавокъ, вольнодумствую. Посылка за границу не состоялась, и я сильно занялся Богданомъ Хмельницкимъ. Я думалъ было хать въ Петербургъ для занятій въ публичной библіотек, но потомъ ршилъ на время остаться въ Малороссіи, изучить хорошенько народъ, побывать въ мстахъ, гд дйствовалъ Хмельницкій, и собрать преданія, сохранившіяся о немъ и его эпох. Мои средства были тогда очень ограничены, такъ какъ изъ деревни я почти ничего не получалъ, и поэтому я обратился къ князю Цертелеву съ просьбой дать мн какое-нибудь мсто въ Малороссіи. Цертелевъ спросилъ меня: не хочу ли я помститься въ кіевскомъ округ? И съ моего согласія написалъ въ Кіевъ, помощнику, попечителя. Отвтъ пришелъ скоро. Попечитель предлагалъ мн мсто учителя исторіи въ Ровно. Я отправился туда немедленно.

Въ Ровно я нанялъ квартиру со столомъ въ одномъ малороссійскомъ семейств и тутъ поневол выучился по-малорусски, потому что мои хозяева по-русски и говорить не умли, съ гостями же они объяснялись по-польски. Хозяинъ былъ уздный казначей, человкъ крайне добродушный и гостепріимный, жена его была врод Пульхеріи Ивановны — олицетворенная доброта. Кормили они меня и всхъ приходящихъ до отвалу и поили превосходными наливками и водкой. Была у нихъ взрослая дочь замужемъ за учителемъ и сынъ гимназистъ. Жизнь моя шла крайне однообразно, утромъ я давалъ уроки и приготовлялся къ нимъ, по вечерамъ и въ праздникъ игралъ на билліард съ товарищами-учителями. Ученики гимназіи были большей частью поляки, такъ что на 360 учениковъ было только 35 православныхъ, учителя вс малороссы и одинъ только великороссіянннъ. Вс они были народъ порядочный, исключая одного учителя математики, Савина, который кривилъ душой и подлаживался къ директору-взяточнику и потомъ даже женился на его дочери.

Увлеченіе малороссійской народностью не оставляло меня, иногда по вечерамъ я собиралъ къ себ бабъ и дивчатъ и заставлялъ ихъ пть псни и разсказывать сказки. Разъ какъ-то одинъ жидъ взялся свести меня въ село Басоцъ-Кутъ на вечерницу къ солдатк, но тутъ паробки чуть не избили меня, думая, что я пришелъ волочиться за дивчатами. Я едва спасся бгствомъ, зимой, на святкахъ, я отправился по окрестнымъ селамъ, знакомился съ попами, которые принимали меня очень радушно и давали возможность записывать псни и сказки, а весной, нанявши возъ у еврея и пару лошадей, я пустился странствовать по Малороссіи съ учителемъ латыни Малавскимъ и слугой омой {Хохолъ, взятый иною изъ деревни по окончаніи курса и неразлучный со ивой иного лтъ. Прим. Н. И. К.}. Въ Берестечк остановились мы въ жидовской корчм, переночевали, а на другое утро я обратился къ хозяину съ просьбой отыскать старика, который бы намъ показалъ поле, гд было сраженіе. ‘Вамъ нужно поле?— спросилъ жидъ.— ‘Ну, да, поле, отыщи старика, я заплачу!’ — съ нетерпніемъ крикнулъ я на него. Жидъ исчезъ. Между тмъ, мы съ Малавскимъ пили чай и съ жаромъ бесдовали о Хмельницкомъ. Вдругъ входитъ полицеймейстеръ со шпагой. Это нсколько озадачило насъ, такъ какъ было еще очень рано. ‘Позвольте узнать, откуда?— обратился къ намъ полицеймейстеръ.— Вы желаете видть поле? Я здшній старожилъ и могу вамъ показать его. У меня и экипажъ внизу!’ Онъ показалъ намъ поле, окопы, потомъ любезно пригласилъ къ себ и, при этомъ, сознался, что шелъ утромъ съ намреніемъ арестовать насъ со словъ жида и, придя въ корчму, сталъ подслушивать у дверей, слышитъ, все толкуютъ о Хмельницкомъ: ‘ну,— думаетъ,— ученые, ихъ нечего трогать!’ У этого полицеймейстера я съ пріятелемъ прогостилъ дня три, насъ угощали на славу и еще на дорогу снабдили провизіей. Пріхавши на слдующую станцію, мы велли достать эту провизію и очень удивились, увидавъ цлую голову сахару и фунтъ чаю. ‘Чего вы удивляетесь?— сказалъ намъ жидъ корчмарь.— Вдь, это не купленное: все съ насъ контрабанда, у него въ кладовой немало этого, добра!’

Тогда же я осматривалъ Вишневцы и знаменитую картинную галлерею, видлъ картину того времени — бракосочетаніе Марины съ Самозванцемъ, залу, гд былъ первый пиръ посл заручинъ Мирины. Побывалъ я также въ Кременц, Радзивилов, Почаев, мстахъ, ознаменованныхъ историческими событіями, и слышалъ разныя народныя преданія. Изъ Ровно же здилъ въ Острогъ, осматривалъ древній іезуитскій монастырь, за версту отъ города. Въ 1844 году, жившіе здсь капуцины посл бунта Канарскаго были изгнаны по повелнію Императора Николая Павловича, превосходный монастырскій садъ былъ сданъ въ аренду жиду, а къ костелу приставленъ солдатъ. Подъ монастыремъ склепъ и стны покрыты могильными плитами. Когда я вошелъ въ склепъ, водившій меня солдатъ спросилъ: ‘Хотите, ваше благородіе, посмотрть, какъ лежатъ мертвые въ гробу? Можно отбить доску’. Я указалъ на одну, гд было написано имя пани Сосновской, умершей въ 1643 году. Солдатъ отбилъ доску, досталъ гробъ, открывавшійся, какъ сундукъ. Покойница лежала въ полномъ костюм того времени, можно было даже различить обликъ лица, скелетъ сохранилъ вс формы, но это было только одно мгновеніе: онъ весь разсыпался въ темный пепелъ, въ гроб осталось только платье изъ толстой шелковой матеріи, хорошо уцлвшее. Изъ склепа я спустился въ двойное подземелье, гд были грудами навалены кости. Я взялъ оттуда голову іезуита съ плечами и увезъ съ собой {ома подкладывалъ себ потомъ этотъ скелетъ подъ свою подушку и передъ сномъ велъ съ нимъ довольно своеобразные разговоры. Прим. Н. И. К.}.

Въ Ровно я сталъ непріязненно относиться въ полякамъ-помщикамъ и къ жидамъ: бесдуя постоянно съ народомъ, я имлъ много случаевъ убдиться, какъ страшно бденъ и забитъ народъ на Волыни. По вызд оттуда, русскіе помщики, по сравненію съ польскими, показались мн почти гуманными людьми и самый народъ, по мр приближенія къ Великороссіи, казался мн боле живымъ и крпкимъ..

Въ 1845 г. я былъ переведенъ изъ Ровно въ 1-ю кіевскую гимназію учителемъ. Въ Кіев я нанялъ сперва квартиру на старомъ город и прожилъ, тамъ съ мсяцъ, потомъ сошелся съ А. Маркевичемъ (впослдствіи мужъ Марка Вовчка) и нанялъ съ нимъ квартиру въ четыре комнаты съ садомъ, близъ Крещатика, въ переулк, теперь уже не существующемъ. Маркевичъ завдывалъ хозяйствомъ, а слуга его Яковъ,— замчательный тмъ, что вчно читалъ евангеліе и вчно заливался при этомъ слезами,— готовилъ кушанье {Готовилъ онъ такъ хорошо, что однажды Кулишъ написалъ ему посл обда грамоту, въ которой обычнымъ языкомъ древнихъ грамотъ восхвалялъ Якова и заявлялъ, что только благоразуміе удержало сть еще его котлеты, а то мы вс ли бы До того, что животы бы свои положили… Яковъ, читая и эту грамоту, горько рыдалъ. Прим. Н. И. К.}.

Въ это время жизнь моя шла довольно однообразно. Кром уроковъ въ первой мужской гимназіи, я взялъ еще уроки въ двухъ женскихъ пансіонахъ француза Демельяна {Впослдствіи оказалось, что это былъ родной братъ Робеспьера, бжавшій изъ Парижа и подъ вымышленнымъ именемъ Демельлва прожившій въ Россіи до самой смерти. Прим. Н. И. К.} и г-жи Залсской, женщины лтъ шестидесяти, вдовы знаменитаго польскаго поэта Богдана Залсскаго. Въ этихъ пансіонахъ я училъ всего одну зиму. У г-жи Залсской воспитывалась тогда въ числ другихъ Алина Леонтьевна Крагельская, обратившая на себя мое вниманіе, какъ лучшая ученица, въ слдующемъ году она сдлалась моею невстой. Это была двушка меланхолическаго склада, очень способная, изъ тхъ натуръ, у которыхъ чувство всегда на первомъ план.

Въ декабр 1845 года, узнавъ, что меня выбираютъ въ профессора Кіевскаго университета, я ршилъ продать свое имніе и для этой цли отправился въ Воронежъ. Дорогой я остановился гд-то подъ Курскомъ у одного великоросса, который съ какимъ-то особеннымъ презрніемъ отзывался о хохлахъ: ‘Что это за народъ,— говорилъ онъ,— ни понятія, ни чувствія, Нехай! Хиба!’

Продажа имнія совершилась быстро, такъ какъ покупщики уже были готовы, оставалось исполнить одн только формальности. Горько заплакалъ я, прощаясь съ роднымъ гнздомъ, и тотчасъ отправился въ обратный путь черезъ Харьковъ. Морозы стояли тогда очень сильные: я такъ простудилъ горло, что уже не надялся добраться живымъ до Кіева, и отдалъ ом вс деньги. Мн становилось все хуже. Пріхали мы въ Кіевъ на первый день Рождества, подъзжаемъ къ квартир — нетопленная, такъ какъ Маркевича не было въ город. Пришлось отправиться въ гостинницу, гд случайно встртились люди одного изъ моихъ близкихъ знакомыхъ, Н. И. Гулака, который и взялъ меня къ себ на квартиру. Докторъ Караваевъ прокололъ мн нарывъ въ горл, и я прожилъ у Гулака дв недли. Въ это время чаще другихъ навщалъ меня Блозерскій.

Тутъ-то впервые явилась мысль о созданіи общества, которое бы имло цлью распространеніе идеи славянской взаимности и будущей федераціи славянскихъ народовъ, на основаніи полной свободы и автономіи народностей {Къ нашему обществу пристали Аі. Навроцкій, Пильщиковъ к Маркевичъ (8). Тогда же, въ ознаменованіе начала общества, В. М. Блозерскому пришло въ голову ваквзать кольца съ надписью: Кириллъ и Мееодій янв. 1846, почему впослдствіи общество наше и окрестили въ III отдленіи именами этихъ двухъ славянскихъ просвтителей. Прим. Н. И. К.} (7).

Однимъ изъ основныхъ правилъ общества было вербовать въ члены только людей подготовленныхъ, а идеи распространять, гд можно.

Въ январ 1846 года я началъ читать лекціи по русской исторіи въ Кіевскомъ университет и, по своей увлекающейся натур, не знавшей золотой середины, предался имъ всею душой. Полною жизнью жилось мн въ то время. Идеи основаннаго мною общества поглощали меня до фанатизма. Я распространялъ ихъ, гд могъ: съ каедры между студентами, въ частныхъ разговорахъ между профессорами университета и даже въ духовной академіи. Идеи общества быстро пошли въ ходъ. Однимъ изъ наиболе дятельныхъ распространителей ихъ былъ Пильщиковъ, имвшій сильное вліяніе на молодежь какъ своимъ умніемъ обращаться съ нею, такъ и своею честною личностью.

Въ 1846 году пріхала матушка, и я поселился съ нею на Ерещатик. Къ этому же времени относится мое знакомство съ Т. Шевченко, которое совершилось необыкновенно быстро. На другой же день мы говорили ‘другъ другу ‘ты’. Когда я сообщилъ Шевченко о существованіи общества, онъ тотчасъ же изъявилъ готовность пристать къ нему, но отнесся къ его идеямъ съ большимъ задоромъ и крайнею нетерпимостью, что послужило поводомъ ко многимъ спорамъ между мною и Шевченко. Онъ прочелъ мн нкоторыя изъ неизданныхъ своихъ произведеній, отъ которыхъ я былъ въ совершенномъ восторг. Особенно сильное впечатлніе произвелъ на меня, неизданная антицензурная поэма Шевченко. Я читалъ и перечитывалъ ее всю ночь и былъ въ полномъ упоеніи. Вроятно, и это обстоятельство также немало способствовало нашему окончательному дружескому сближенію. Долгіе вечера просиживали мы лтомъ на Крещатик въ саду за чаемъ. Нескончаемые велись между нами разговоры и споры. Шевченко выпивалъ стаканъ за стаканомъ со словами: ‘А всыпьте, будьте ласковы, ще чаю!’ Теплая, благодатная малороссійская ночь не разъ заставала насъ такимъ образомъ (9).

Въ это время большинство моихъ знакомыхъ разъхалось изъ Кіева. Всего чаще посщалъ меня тогда Гулакъ и одинъ старикъ-полякъ, химикъ, который не разъ развивалъ передо мною и Шевченко какую-то своеобразную теорію электричества и магнетизма, а мы подсмивались надъ нимъ. Было этому поляку лтъ подъ девяносто. Передъ третьимъ раздломъ Пслыпи онъ былъ отправленъ Екатериной II, въ качеств агента, въ Турцію волновать турецкихъ славянъ. По убжденіямъ онъ былъ панславистъ и республиканецъ, мечталъ о соединеніи славянъ и всеславянской республик.

На зиму опять съхались въ Віевъ вс члены общества и постоянно собирались то у того, то у другаго. Въ конц года пріхалъ въ Кіевъ Савичъ (братъ профессора С.-Петербургскаго университета), собиравшійся въ Парижъ, познакомился со мною и я завербовалъ его въ общество. Онъ такъ увлекся имъ, что измнилъ планъ своего путешествія, и, вмсто Парижа, ршилъ хать въ славянскія земли для распространенія идей общества. 25 декабря 1846 года было роковымъ днемъ для членовъ общества. Собрались мы на квартир Гулака, былъ и Савичъ. Шевченко и я горячились, мечтали о томъ, какъ разрастется общество, Шевченко, по своему обыкновенію, выражался не совсмъ цензурно о существующемъ порядк.

Между тмъ, за стной сидлъ нкто Петровъ и записывалъ все, что говорилось, потомъ этотъ Петровъ сблизился съ Гулакомъ, втерся въ его довріе и, узнавши окончательно вс подробности и планъ общества, написалъ доносъ въ III отдленіе {Уже въ шестидесятыхъ годахъ я случайно узналъ, что этотъ Петровъ живетъ въ Малороссіи помщикомъ, женился и пользуется общимъ уваженіемъ. Примеч. Н. И. К.}.

Но бда обрушилась на членовъ общества не такъ скоро. Посл того мы еще прожили спокойно боле трехъ мсяцевъ, Савичъ ухалъ за границу тогда же въ декабр. Вс остальные собирались попрежнему, толковали, дйствовали сообразно планамъ общества и разъхались уже къ концу поста. Въ Кіев оставались я и Шевченко. Я посватался въ феврал къ бывшей своей учениц А. Крагельской, свадьба была назначена въ первое воскресенье посл Святой. Я часто бывалъ у своей невсты и нанялъ себ новую квартиру надъ Днпромъ, въ дом Мойкина, съ превосходнйшимъ видомъ изъ оконъ. Тогда же у меня явилось желаніе купить себ имніе подъ Кіевомъ, и я сталъ наводить справки. Шевченко, узнавши, что въ Броварахъ продается небольшое имніе съ садомъ, сообщилъ мн объ этомъ, и мы отправились вмст на лошадяхъ. Кучеромъ былъ у насъ ома. Въ Броварахъ владтельницами продающагося имнія оказались дв старыя двы. Шевченко сильно дурачился съ ними, но, обладая природнымъ тактомъ, умлъ соблюсти извстную мру и очень понравился двамъ. Он угостили насъ наливкой, показывали свой садъ и водили по всмъ комнатамъ. Садъ оказался превосходнымъ, домъ былъ не великъ, чисто сельскій и съ зелеными печами. Он просили за имніе 14 тысячъ ассигн., а я давалъ только 10, и покупка не состоялась.

На обратномъ пути ночью ома сбился съ дороги на Днпр, ледъ подломился подъ нами, и мы спаслись какимъ-то чудомъ, но промочили себ ноги по колна. Эта ножная ванна, однако, прошла безслдно, потому что, по прізд въ Кіевъ, мы согрлись обычнымъ русскимъ средствомъ — бутылкой рому съ чаемъ. Вскор посл того Шевченко ухалъ въ Черниговскую губернію.

Пасха въ этомъ году была 23 марта, и посл суровой зимы наступила ранняя весна: начали развиваться вербы, березы, показалась трава. День мелькалъ за днемъ, я былъ вполн счастливъ въ ожиданіи сворой свадьбы. Первые дни праздника прошли для меня очень весело. Въ среду на Святой я получилъ записку отъ помощника попечителя, который звалъ меня къ себ въ четвергъ. Я пріхалъ къ нему въ назначенное время и засталъ тамъ книгопродавца Долживова. Поговоривши нсколько минутъ, я собирался уходить, какъ хозяинъ сообщилъ мн, что меня давно желаетъ видть губернаторъ Фундуклей. Въ это время я пересматривалъ, по порученію Фундуклея, его Описаніе города Кіева и, занявшись предстоящей свадьбой, не усплъ кончить къ назначенному сроку. Думая, что меня за этимъ зоветъ губернаторъ {Потомъ оказалось, что Фундуклей хотлъ предупредить меня о предстоящемъ арест. Прим. Н. И. К.}, ршилъ похать къ нему, когда кончу работу, и тотчасъ же отправился къ своей невст, у которой пробылъ до ночи. На другой день, въ пятницу, часа въ четыре, приходитъ ко мн человкъ отъ Залсской (содержательницы пансіона, гд я училъ) съ приглашеніемъ пріхать къ ней. Я отвтилъ, что ‘пріду завтра’. Черезъ нсколько минутъ опять приходитъ человкъ отъ Залсской и говоритъ, что она проситъ меня пріхать не завтра, а сегодня, и не велла отставать, пока я не пообщаю пріхать къ ней немедленно. Желая отдлаться, я отвчалъ, что ‘тотчасъ пріду’, а самъ, между тмъ, отправился къ одному профессору, просидлъ тамъ очень долго и похалъ къ Залсской уже въ сумерки. Я не засталъ ее дома, но она велла сказать, чтобы я подождалъ, такъ какъ она скоро вернется, я не захотлъ ждать и ухалъ {Залсская также хотла предупредить меня. Прим. Н. И. К.}. Домой я вернулся часовъ въ одиннадцать и, чувствуя усталость, сталъ раздваться, чтобы лечь спать. Вдругъ слышу звонокъ, затмъ стукъ въ дверь. Передо мной стоялъ помощникъ попечителя, заправлявшій всми длами, такъ какъ самъ попечитель, Траскинъ, олицетвореніе русскаго bon vivant, никакими длами не занимался.

— ‘На васъ доносъ, я пришелъ васъ предупредить’,— сказалъ онъ.— ‘Какой доносъ’?— ‘Все, что есть у васъ, истребите поскоре’. Я сталъ думать и вспомнилъ, что у меня въ карман полуизорванная рукопись о славянскомъ единеніи, написанная моей рукой, и хотлъ сжечь ее. Онъ вырвалъ рукопись изъ моихъ рукъ со словами: ‘Не бойтесь, отдайте мн!’ и, взявши ее, ушелъ. Немного спустя, въ мою квартиру явились: губернаторъ Фундуклей, попечитель учебнаго округа Траскинъ, жандармскій генералъ-майоръ Блоусовъ, полицеймейстеръ Галядкинъ и тотчасъ же потребовали отъ меня ключей. Я подалъ. Они отправились въ мой кабинетъ и стали отбирать бумаги. При этомъ Траскинъ всплеснулъ руками и сказалъ: ‘Diable! il faut dix aimes pour dchiffrer ces brouillons l!’ На стол лежалъ номеръ старой газеты, въ которомъ былъ напечатанъ судъ надъ декабристами. Блоусовъ взглянулъ на нее и замтилъ: ‘Сейчасъ видно, чмъ занимается’. Затмъ вс бумаги были взяты и связаны.

Я вышелъ и надлъ форменный фракъ. Въ дверяхъ мн встртилась матушка. ‘Пропалъ!’ — шепнулъ я ей и вернулся къ своимъ непрошеннымъ гостямъ. Полицеймейстеръ Галядкинъ повезъ меня къ губернатору Фундуклею. Вводятъ меня — передо мной цлая амфилада комнатъ, на встрчу выходитъ Фундуклей, опередившій насъ, и проситъ меня въ свой кабинетъ. Онъ предложилъ мн сигару, ушелъ и заперъ за собой дверь. Долго расхаживалъ я одинъ по кабинету и курилъ. Наконецъ, дверь отворилась и послышался голосъ: ‘Пожалуйте, пріхалъ г-нъ Пенхержевскій!’ (комендантъ крпости).— ‘Ну,— подумалъ я про себя,— пропалъ!’

Меня ввели въ комнату, въ которой сидли: Писаревъ (правитель канцеляріи генералъ-губернатора Бибикова), Блоусовъ и Траскинъ. Писаревъ началъ допросъ: ‘Знаете Гулака?’ — ‘Знаю!’ — ‘Въ какихъ вы отношеніяхъ съ нимъ?’ — ‘Въ хорошихъ!’ — ‘Онъ на васъ доносъ подалъ, представилъ въ III отдленіе рукопись, полученную отъ васъ’.

Мн показали копію съ рукописи, причемъ Писаревъ вкратц изложилъ ея содержаніе и прибавил: ‘Гулакъ говоритъ, что получилъ ее отъ васъ. Можете ли вы дать слово, что не знаете этой рукописи?’ — ‘Могу!’ — ‘Честное слово?’ — ‘Да!’

На этотъ разъ мн показали подлинную рукопись. Улика была несомннная. Я поблднлъ и молча опустился на стулъ. ‘Вы знаете студента Пасяду?’ — спросилъ опять Писаревъ. Я пробормоталъ: ‘нтъ!’ Допросъ кончился.

Комендантъ объявилъ, что не можетъ помстить меня въ крпости до возвращенія генералъ-губернатора, который въ это время былъ въ Петербург.

Меня повезли въ Подольскую часть и посадили въ грязной комнат, съ двумя солдатами, отъ которыхъ несло какимъ-то отвратительнымъ запахомъ. Я хотлъ было прилечь, но по койк ползали самыя непозволительныя наскомыя, и поэтому отворилъ окно и просидлъ такъ до утра. Прошла суббота. Я цлый день не могъ ничего сть, все казалось мн такимъ грязнымъ, да, къ тому же, непріятность положенія, вроятно, также отбивала аппетитъ.

Частный приставъ (я забылъ его фамилію, помню только, что это былъ тулякъ и человкъ безъ всякаго образованія) сжалился надо мною и самъ принесъ мн чистую постель и блье. Я улегся и проспалъ безъ просыпа всю ночь.

Утромъ опять пришелъ приставъ, покрылъ столъ чистой скатертью, принесъ чаю съ сухарями и сливками, угостилъ меня и ласково говорилъ со мною. Въ 12 часовъ пріхалъ полицеймейстеръ Галядкинъ весь въ орденахъ: ‘Какова вамъ показалась ночь, г-нъ профессоръ?— сказалъ онъ мн.— Сегодня долженъ былъ быть день вашей свадьбы! Вроятно, вамъ не такъ пріятно, какъ было бы съ молодой женой!’ — повертлся и ухалъ.

Вечеромъ явился на тройк квартальный старо-кіевской части Лобачевскій съ жандармомъ и объявилъ, что они пріхали за мной. Я попросилъ дозволенія захать домой за бльемъ. Они согласились. Дома я засталъ мать и невсту въ слезахъ и простился съ ними: каково было это прощанье, всякій можетъ себ представить!… Меня повезли въ Петербургъ. На дорог въ Бровкахъ повстрчались кіевскіе студенты — Андрущенко и Андрусскій, я далъ имъ денегъ и просилъ предупредить Шевченко и Маркевича. На слдующей станціи мы застали Галагана, тогда еще молодаго человка, и Ригельнана. Они очень удивились и встревожились, увидвши меня съ жандармами. Мн не удалось говорить съ ними.

Одинъ изъ везшихъ меня жандармовъ былъ простой солдатъ, хохолъ, который то и дло всячески ругалъ ‘москалей’, когда мы въхали въ великороссійскія губерніи, другой жандармъ былъ офицеръ, полякъ. Гд-то въ Блоруссіи онъ обратился въ станціонному смотрителю съ такими словами: ‘А вотъ мы опять путешествуемъ!’ — ‘Ну, избави Богъ отъ такихъ путешествій!— отвчалъ смотритель.— Сегодня, передъ вами, шестерыхъ провезли въ кандалахъ изъ-за границы!’

хали мы такъ скоро, что въ одномъ мст загнали лошадь на смерть, а въ III отдленіи жандармы еще получили выговоръ за медленность.

Прибыли мы въ Петербургъ въ 10 часовъ утра. Мучительная тоска овладла мною, когда меня везли вдоль Фонтанки въ саняхъ, по страшной распутиц. Въ III отдленіи выскочилъ на встрчу чиновникъ и тотчасъ провелъ меня къ Дубельту. Дубельтъ сказалъ: ‘Государь очень жалетъ, что вы попались въ такой несчастной исторіи, тмъ боле, что объ васъ мы наводили справки и получили отъ начальства самые лучшіе отзывы. Очень жаль, мой добрый другъ, если потеряете свою карьеру, но мы надемся, что искренностью и раскаяніемъ вы смягчите свою судьбу’. Я молчалъ. Меня отвели въ комнату на корридор, явился прикомандированный въ III отдленію офицеръ Шландеръ, раздлъ меня, нарядилъ въ блый шлафрокъ, а платье унесъ съ собой. Черезъ часъ мн принесли платье и велли одться, чтобы идти къ Орлову. Онъ представлялъ собой типъ придворнаго екатерининскихъ временъ.

Орловъ подалъ мн руку и сказалъ: ‘Очень радъ познакомиться съ вами, г-нъ профессоръ! Мы имемъ объ васъ отличные отзывы, но, къ сожалнію, у васъ нашли вещь очень преступную, намъ сообщено содержаніе: вы толкуете о соединеніи славянскихъ народовъ противъ деспотизма! Вдь, за это эшафотъ! Это не вы!… Вы должны выдать намъ мерзавцевъ для примрнаго наказанія!’

Я молчалъ. Меня отвели назадъ. Дня черезъ два меня позвали къ допросу.

— Скажите намъ,— спросили меня,— слыхали ли вы, и вообще что знаете вы объ обществ Кирилла и Мееодія? Зачмъ у васъ было кольцо съ ихъ именами и служило ли оно символомъ? Зачмъ печать съ надписью: ‘Разумйте истину и истина освободитъ васъ’?

Я отвчалъ, что ‘не знаю о существованіи общества Кирилла и Мееодія, что ихъ имена вырзаны на кольц изъ уваженія къ нимъ, какъ къ просвтителямъ славянъ, а надпись на печати взята изъ евангелія Іоанна и иметъ общечеловческій смыслъ’.

— Не можете ли вы изложить письменно, что знаете о скрытыхъ цляхъ этого общества и вообще что знаете о славянств?

Меня отвели назадъ и я написалъ цлую диссертацію о славянахъ, цитировалъ Шафарика и другихъ славянскихъ ученыхъ. Диссертацію эту отнесли къ Дубельту, и онъ вскор позвалъ меня къ себ.

— Зачмъ вы написали это?— спросилъ Дубельтъ.— Это годится для ученыхъ, а не для насъ. Это, мой добрый другъ, все поэзія, а васъ надобно отправить въ крпость на всю жизнь.

Посл того меня каждый день водили къ допросу. Любопытныя бывали у меня бесды съ Дубельтомъ, сильно напоминавшимъ собой старую лисицу. Это былъ человкъ очень умный, онъ ловко цитировалъ, въ подтвержденіе своихъ словъ, мста изъ священнаго писанія, въ которомъ былъ, повидимому, очень свдущъ, и искусно ловилъ на словахъ (10). Меня допекали на допросахъ тмъ, что ‘какимъ образомъ я говорю, что не знаю чья рукопись, когда помарки сдланы моей рукой’. Наконецъ, мн надоли постоянныя повторенія одного и того же, и я объявилъ себя составителемъ рукописи. Тогда ко мн въ комнату пришелъ Поповъ, чиновникъ III отдленія, о которомъ вс тогда содержавшіеся отзывались потомъ какъ о человк добромъ и порядочномъ. Онъ упрекалъ меня, зачмъ я сознался: ‘Если вы будете стоять на своемъ,— сказалъ онъ,— васъ сошлютъ въ каторгу. Вамъ придется плохо, если Государь узнаетъ, что вы составитель рукописи: покажите то же, что и Блозерскій. Смотрите, что онъ написалъ!’

Блозерскій написалъ, что ‘онъ, Костомаровъ и Гулакъ {Гулакъ былъ арестованъ въ Петербург и у него найденъ протоколъ общества, написанный его рукой. По захваченнымъ у него бумагамъ и письмамъ арестованы были Кулишъ и Блозерскій (въ Варшав, такъ какъ они собирались за границу) и А. А. Навроцкій. Прим. Н. И. К.} толковали, что было бы хорошо составить ученое общество съ цлью распространенія православія между славянами и соединенія ихъ подъ властью русской монархіи и что онъ, Блозерскій, перевелъ попавшуюся ему рукопись, сочиненную какимъ-то славяниномъ, и вотъ они собирались и разсуждали’.

— Видите ли, умно написано!— продолжалъ Поповъ.— Скажите то же, что и онъ, вдь, и такъ по головк не погладятъ.

Я подумалъ и написалъ другими словами почти то же, что и Блозерскій.

Черезъ нсколько времени приходитъ ко мн Поповъ и говорить: ‘Бда въ томъ, что не можемъ сладить съ Гулакомъ: не хочетъ показывать за одно съ вами, какъ ни уговаривалъ. Вдь, пропадетъ. Очная ставка будетъ’.

15 мая всхъ насъ привели въ зало. Былъ тамъ и Шевченко, веселый, какъ ни въ чемъ не бывало {Шевченко попался за свой Сонъ, который билъ кмъ-то переведенъ. Его схватили на дорог. Шевченко разсказывалъ потомъ свой арестъ: ‘ду подъ вечеръ, думаю, опоздаю на свадьбу Костомарова: вдь, я далъ ему слово бытъ его таперомъ, проду къ нему прямо. Взялъ побрился, одлъ блый галстухъ и фракъ и сошелъ на паромъ черезъ Днпръ. Тутъ меня цапъ, и прямо къ Фундуклею. Тотъ засмялся, когда меня увидлъ: ‘Что это, Тарасъ Григорьевичъ, въ дорог, въ бломъ галстух и фрак!’ — ‘Я бояриномъ на свадьб у Костомарова’,— отвчаю.— ‘Ну, куда жениха, туда и бояръ повезутъ’,— пошутилъ Фуидухлей.— ‘Добре весилле, подумалъ я’. Прим. Н. И. К.}. Какой-то жандармскій офицеръ сказалъ ему въ шутку: ‘Вотъ запоетъ теперь ваша муза, Тарасъ Григорьевичъ!’ — ‘Да якій чортъ мене сюда занісъ, якъ не ея проклятая муза!’ — отвчалъ ему Шевченко. У меня была очная ставка съ Гулакомъ. Дубельтъ обратился къ послднему и сказалъ: ‘Г-нъ Костомаровъ говоритъ, что вы вмст съ нимъ и Блозерскимъ хотли составить общество, но вовсе не съ преступными цлями?’ — ‘Позвольте мн остаться при прежнемъ показаніи’,— отвтилъ Гулакъ {Гулакъ былъ засаженъ на 3 ¹/₂ года въ Шлиссельбургскую крпость, а потомъ сославъ. Прим. Н. И. К.}. Орловъ топнулъ ногой и сказалъ: ‘Вотъ корень зла!’ Затмъ у меня была очная ставка съ Андрусскимъ (какъ онъ попалъ въ III отдленіе — не знаю). Онъ плелъ невообразимый вздоръ, я посмотрлъ на него и сказалъ, что ‘тутъ нтъ ни слова правды’. Андрусскій заплакалъ и сознался, что вралъ. Черезъ нсколько минутъ ввели Петрова. Онъ доносилъ, будто бы я, Гулакъ, Савичъ и Шевченко говорили дерзкія слова противъ Государя, затвали народный бунтъ и т. п. Я объявилъ наотрзъ, что все это вздоръ и ложь.

Посл этого допросовъ больше уже не было.

30 мая, мы, заключенные, видли изъ оконъ, какъ вывели на дворъ Шевченко въ солдатской шинели. Онъ улыбался, прощаясь съ друзьями. Я заплакалъ, глядя на него, а онъ не переставалъ улыбаться, снялъ шляпу, садясь въ телгу, а лицо было такое же спокойное, твердое.

О немъ выразился Дубельтъ: ‘Какое могло быть хорошее общество, въ которомъ былъ Шевченко!’

Вслдъ затмъ меня позвали къ Дубельту. ‘Я долженъ объявить вамъ, мой добрый другъ,— сказалъ онъ,— что Государь читалъ приговоръ и приказалъ заключить васъ въ крпость на одинъ годъ, а затмъ сослать въ отдаленныя губерніи съ устраненіемъ отъ каедры и воспрещеніемъ служить по ученой части’ (11).

Въ тотъ же день, 30 мая, меня повезли въ крпость и засадили въ Алексевскій равелинъ. Съ невстой своей я увидлся случайно, и она вскор ухала изъ Петербурга. Оказалось, что ея покойный отецъ былъ старый сослуживецъ тогдашняго Боненданта петербургской крпости Скобелева, и это послужило до извстной степени къ облегченію моего положенія. Сперва мн ничего не давали, кром хлба, щей и воды, а потомъ дозволили чай, сигары и книги, которыя доставляла мать, посщавшая меня цлый годъ по разу въ недлю, въ опредленные часы. Я съ жадностью набросился на книги, большей частью запрещенныя, какихъ была тогда бездна, какъ, напримръ, Луи Планъ, Минье и друг. Съ ноября до марта я увлекся греческимъ языкомъ, сталъ изучать его и дошелъ до того, что могъ читать съ лексикономъ греческія книги. Въ март 1848 года меня совершенно поглотили газеты…

Наконецъ, сильно напряженные нервы не выдержали, я заболлъ, мн стали казаться виднія. По предписанію доктора, я долженъ былъ бросить греческій языкъ и приняться за боле легкое чтеніе, меня начали ежедневно выпускать въ садъ. Однажды въ март вздумалось мн освжиться холодной ванной. Я раздлся, всталъ подъ жолобъ и окачивался. Солдаты испугались и бросились къ смотрителю, тотъ оказался поклонникомъ гидропатіи, пришелъ и объявилъ, что я отлично длаю, и самъ сталъ растирать меня. Посл этого я началъ лечиться холодной водой и, дйствительно, скоро поправился, чему, вроятно, помогало и долгое, ежедневное сиднье въ саду. Я заказалъ матушк принести мн ‘Histoire des animaux’ Бланшара, сталъ читать и, руководствуясь ею, ловилъ наскомыхъ и наблюдалъ ихъ нравы, что чрезвычайно занимало меня.

Такъ прошла весна.

30 мая, утромъ, явился ко мн смотритель, отвезъ меня въ III отдленіе и сдалъ, какъ говорится, на руки. Поповъ принялъ меня и отвелъ въ хорошо убранную комнату съ окнами на улицу и сказалъ, что я могу требовать, что мн угодно. Вслдъ затмъ вошелъ Дубельтъ со словами: ‘Здравствуйте, мой добрый другъ, какъ поживали?’ Онъ сообщилъ, что меня продержатъ въ Ш отдленіи дв недли и повторилъ то же, что и Поповъ, что я могу требовать себ все, что вздумается, прибавивъ, ‘чтобы я не жаллъ ихъ денегъ’.

Я такъ и сдлалъ, потребовалъ себ обдъ отъ Донона, самаго стараго рейнвейна, ящикъ отличныхъ гаванскихъ сигаръ и т. п., и такъ каждый день. Вс мои фантазіи тотчасъ же исполнялись, за мной ухаживали, позволили ежедневно видться съ матерью, и даже однажды, когда мн вздумалось купить зрительную трубу, Дубельтъ позволилъ мн самому създить за ней съ жандармомъ.

Меня назначили было сослать въ Вятку, но Императоръ Николай Павловичъ приказалъ спросить меня: ‘Не хочу ли я куда-нибудь потепле?’ Я попросился въ Крымъ, но Орловъ объявилъ мн, что Государь сказалъ: ‘Тамъ слишкомъ много поэзіи!’ и приказалъ выбрать мн мстомъ ссылки одинъ изъ четырехъ городовъ: Саратовъ, Оренбургъ, Пензу или Астрахань.

Я выбралъ Саратовъ.

По прошествіи двухъ недль, меня отправили въ ссылку, въ сопровожденіи жандармскаго офицера, фонъ-Адьпена, веселаго малаго, охотника выпить. Я попросилъ у него позволенія осмотрть Новгородъ, и желаніе это было исполнено. По дорог, гд бы мы ни хали, везд была сильнйшая холера. Подъ Тверью ямщикъ нашъ умеръ почти внезапно, въ Москв мы встрчали цлые обозы гробовъ.

Въ Пенз намъ пришлось остановиться, такъ какъ я сильно заболлъ, но болзнь была захвачена во-время, меня вылечили, а черезъ три дня мы опять пустились въ путь. Между Пензой и Саратовомъ намъ пришлось быть свидтелями раздирающей сцены. Сидимъ мы на станціи, вдругъ слышимъ отчаянный крикъ: поймали бглаго старика-солдата московскаго полка, участвовавшаго въ бунт 1825 года и оставленнаго на служб до смерти безъ выслуги. Въ словахъ его были горечь и злоба. Это было не то причитанье, не то вопль: ‘Молодымъ попался я, а тамъ служи, служи, служи, и конца нтъ… Вотъ погонятъ меня сквозь строй! Хоть бы забили, одинъ конецъ! Боюсь, еще выдержатъ, пожалуй, мои старыя кости’.

(Окончаніе слдуетъ.)

ПРИМЧАНІЯ.

(1) Въ No 93 Голоса 1874 года помщено письмо Н. И. Костомарова, написанное имъ по поводу нкоторыхъ неврныхъ фактовъ, приведенныхъ въ календар г. Гатцука 1874 г. относительно сего жизни и дятельности’. Въ этомъ письм Н. И. называетъ губерніи, въ которыхъ въ т годы онъ собиралъ народныя псни, а именно Воронежскую, Харьковскую и Волынскую (въ послдней въ теченіе одного года).

(2) Савва Чалый, драматическія сцены на южнорусскомъ язык. Соч. Іереміи Галки. Харьковъ, унив. тип. 1838 (1839) г. См. отзывъ Блинскаго въ Отеч. Зап. 1839 г., кн. II, стр. 138, гд онъ называетъ Чалаго явленіемъ въ высшей степени замчательнымъ и оригинальнымъ. Въ слдующей, III кн. Отеч. Зап., стр. 43—63, Блинскій посвятилъ критическому разбору Чалаго двадцать страницъ убористой печати, ‘стараясь, по его словамъ, выставить то, что ему показалось заслуживающимъ особеннаго вниманія’. ‘Впрочемъ,— говоритъ онъ,— выборъ былъ труденъ, потому что каждая сцена иметъ свой интересъ, каждая сцена увлекаетъ то своей естественностью, то энергіей, то теплотой чувства’. Затмъ Блянскій добавляетъ, что умалчиваетъ о недостаткахъ сочиненія Іереміи Галки, такъ какъ, главнымъ образомъ, иметъ въ виду познакомить съ нимъ читателя, и, выражая благодарность автору за его ‘пріятный подарокъ, утшительный во всхъ отношеніяхъ’, высказываетъ желаніе, чтобы ‘драматическія сцены’ были передланы въ полную драму и поставлены на русскую сцену. Въ заключеніе критикъ длаетъ замчаніе, что Савва Чалый какъ будто написанъ ‘человкомъ, хорошо изучившимъ малороссійское нарчіе, но не природнымъ малороссомъ’, и въ подтвержденіе своихъ словъ приводитъ примры.

(3) См. Москвитянинъ 1841 г., кн. V, отд. ‘Критики’, стр. 446, гд Ал. Чужбинскій, разбирая сборникъ Ластовка (изд. Гребенкой на малороссійскомъ язык въ 1841 г.), говоритъ, между прочимъ: ‘Не пишите по-малороссійски! Какъ это смшно!— только и читаешь въ журналахъ… Или опять странность: въ одномъ изъ журналовъ нашихъ (Отеч. Зап. 1839 г., кн. III), въ которомъ о повстяхъ Основьяненка сказано: ну просто мужицкія повсти!— превознесли до небесъ, расхвалили до nec plus ultra бездарное произведеніе, жалкую попытку на оперу или драму Савва Чалый, гд нтъ капли живаго поэтическаго чувства, нтъ истины, гд ложно представленъ бытъ Малороссіи… Зачмъ хе это? Для чего? Коли кто не понимаетъ малороссійскаго языка, зачмъ же изъ прихоти, для шутки, уничтожать генія и прославлять бездарность ниже веякоі посредственности?’

(4) Украинскія баллады Іереміи Галки. Харьковъ, унив. печатня, 1839 г. См. отзывъ Блинскаго въ Отеч. Зап. 1839 г., кн. II, стр. 138. ‘Только что мы успли прочесть и перечесть Савву,— пишетъ Блинскій,— какъ тотъ же авторъ, г. Іеремія Галка, является съ новымъ сочиненіемъ своимъ, только въ другомъ род, названіе его: Украинскія баллады. Эту книгу прочли мы съ удовольствіемъ, хотя не съ такимъ, какъ первую’ и пр.— Перечень дальнйшихъ произведеній Н. И. Костомарова на малорос. язык, изданныхъ имъ около этого времени, подъ псевдонимомъ Іереміи Галки, помщенъ въ Біографическомъ словаргъ университета св. Владиміра (Кіевъ, 1884 г.), стр. 285, а также въ Исторіи славянскихъ литературъ А. Н. Пыпина и В. Д. Спасовича, т. I. Спб., 1879 г., стр. 370, и въ Очеркахъ исторіи украинской литературы XIX столтія Н. И. Петрова. Кіевъ, 1884 г., стр. 236.

(5) Н. И. Костомаровъ, повидимому, вернулся впослдствіи къ своему прежнему мннію, по крайней мр, въ своей автобіографической записк, помщенной въ Библіографическомъ словар профессоровъ и преподавателей университета св. Владиміра, издан. въ Кіев въ 1884 г., стр. 284, онъ говоритъ, что его диссертація ‘передъ самой защитой возбудила протестъ со стороны преосв. Иннокентія (Борисова), была пріостановлена и отправлена на разсмотрніе министру народнаго просвщенія’ и пр. Между тмъ, М. И. Сухомлиновъ въ своей стать: Уничтоженіе диссертаціи Н. И. Костомарова (Древн. и Нов. Рос. 1877 г., т. I) самымъ положительнымъ образомъ отвергаетъ участіе знаменитаго проповдника въ уничтоженіи первой диссертаціи Н. И. Костомарова (стр. 52). ‘Диссертація,— говоритъ онъ,— уничтожена не по настоянію Иннокентія. Починъ въ этомъ дл принадлежитъ помощнику попечителя харьковскаго округа Н. А. Цертелеву, а окончательная развязка — глав министерства народнаго просвщенія. Видную роль игралъ здсь и профессоръ русской исторіи въ Петербургскомъ университет Н. Г. Устряловъ. Его отзывъ, какъ отзывъ спеціалиста, имлъ большое значеніе въ глазахъ ученаго министра С. С. Уварова, дорожившаго убжденіями и указаніями людей науки и пр. Затмъ М. И. Сухомлиновъ въ подтвержденіе своихъ словъ приводитъ отношеніе кн. Цертелева отъ 4 апрля 1842 года въ товарищу министра народнаго просвщенія (князю П. А. Ширинскому-Шахматову), посланное при экземпляр диссертаціи Костомарова, равно и письмо Устрялова въ кн. Ширинскому-Шахматову, въ которомъ Устряловъ высказываетъ свой взглядъ на диссертацію Костомарова, разсмотрнную имъ по порученію министра народнаго просвщенія’ (стр. 53).

(6) Объ историческомъ значеніи русской народной поэзіи Н. Костомарова. Писано для полученія степени магистра ист. наукъ. Харьковъ, 1843 г. См. отзывъ Блинскаго въ собр. его соч., т. IX, изд. 1875 г., стр. 115—116, а также Отеч. Зап. 1844 г., т. XX XIII, стр. 11. ‘Въ наше время,— писалъ Блинскій,— если сочинитель не хочетъ или не уметъ говорить о чемъ-либо дльномъ, русская народная поэзія всегда представляетъ ему прекрасное средство выпутаться изъ бды. Что можно было сказать объ этомъ предмет, уже было сказано. Но г-на Костомарова это не остановило и онъ издалъ о народной русской поэзіи цлую книгу словъ, изъ которыхъ трудно было бы выжать какое-нибудь содержаніе. Это собственно фразы не о русской, а о малороссійской народной поэзіи, о русской тутъ упоминается мимоходомъ. Изъ потока словъ, разлитаго на 214 страницахъ, сочинитель силится доказать только три тезиса’ и пр.

(7) Ср. статью Н. И. Костомарова: П. Кулишъ и его послдняя литературная дятельность въ Кіевской Старин 1883 г., февраль, стр. 226—227.

(8) Въ краткой біографіи А. А. Навроцкаго, помщенной въ Очеркахъ исторіи украинской литературы XIX столтія Н. И. Петрова (Кіевъ, 1884 г.), за стр. 258, кром приведенныхъ здсь лицъ, названы кіевскіе студенты Пасяда и Андрусскій. О первомъ упоминается ниже при допрос, сдланномъ Н. И. Костомарову [въ Кіев, а о второмъ по поводу очной [ставки съ нимъ Н. И. въ III отдленіи.

(9) См. статью: Поэтъ Тарасъ Григорьевичъ Шевченко: I. Очеркъ его жизни. II. Воспоминанія о немъ 1846—1861 г. Н. И. Костомарова въ Рус. Старин, мартъ, 1880г., стр. 587—610.

(10) Въ вышеупомянутой стать П. А. Кулишъ и его послдняя литературная дятельность (Кіевская Старина, февраль, 1883 г., стр. 228) Н. И. Костомаровъ говоритъ, между прочимъ, что въ III отдленіи генералъ Дубельтъ, подозрвая, что онъ умышленно утаиваетъ вины свои, ругалъ его самыми площадными словами и угрожалъ даже употребить жестокія мры съ цлью заставятъ его говорить искренно’.

(11) Ibid., стр. 229, а также въ Біограф. словар унив. св. Владиміра. Кіевъ, 1884 г., стр. 286.

Н. Блозерская.

‘Русская Мысль’, кн. V, 1885

Автобіографія Николая Ивановича Костомарова.

По поводу автобіографіи.

Автобіографія Николая Ивановича Костомарова.

ПРИМЧАНІЯ.

Читайте также: