ИВАН АНДРЕЕВИЧ БАТРАК
ИВАН АНДРЕЕВИЧ БАТРАК
АВТОБИОГРАФИЯ
АВТОБИОГРАФИЯ
Автобиография, Батрак Иван Андреевич, Год: 1931
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Антология крестьянской литературы послеоктябрьской эпохи
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. МОСКВА 1931 ЛЕНИНГРАД
Родился я 29 февраля 1892 года в Белоруссии, в дер. Малое Гольцево, Оршанского округа. Родители мои Андрей Иванович Козловский и Ульяна Никифоровна Алейникова — земледельцы, оба безграмотные.
В 1904 году в Коханове, по настоянию местного учителя Ив. Гр. Антонова, открылось 2-классное училище, куда мне удалось отпроситься у родителей. Но учиться было трудно. Очень рано меня начали заставлять работать: пасти скот, лошадей, ходить за плугом или выполнять другую мелкую работу по хозяйству. Все это мне пришлось совмещать.
Нельзя сказать, чтобы школа дала мне много, но она разбудила во мне страсть к знанию и к стихам.
Моя учеба в кохановском 2-классном училище совпала как раз с революцией 1905 года, и это наложило отпечаток на всю школьную жизнь. В школе нам рассказывали революционные эпизоды из истории, читали революционные стихи, а вне школы мы с жадностью посещали митинги, которыми руководил местный революционер Александр Бородинец, впоследствии арестованный за экспроприацию и умерший в тюрьме,
Пришлось также побывать несколько раз в нелегальном кружке, где какой-то приезжий студент налагал о популярном виде политическую экономию, в роде экономических очерков Баха.
Но радость школьной учебы была отравлена семейными дрязгами. Из-за того, что я посещал школу и поэтому не всегда работал дома, дядя чуть не ежедневно ругался с отцом, попрекая каждым куском хлеба. Дело доходило до драки, пока, наконец, не разделились. Но и тут мне не повезло.
По окончании школы, желая добраться как-нибудь до университета, мысль о котором заронили во мне Антоновы, я поступил на III курс оршанского гор. училища. Это было в 1908 г., когда политическая реакция своим крылом сметала все завоевания 1905 г. Желая привести в полное повиновение учеников, ко мне придрались за один скабрезный рисунок на одного учителя и в назидание другим исключили из училища без права поступления.
Попытался я было поступить после в рогачевскую семинарию. Но туда кем-то было злостно сообщено, что я исключен из орш. гор. училища, и меня, разумеется, не приняли. Все пути к школе у меня были отрезаны, а учиться безумно хотелось. В это время мне удалось при помощи Марии Лавр. Антоновой приобрести соч. Пушкина, Лермонтова и Гоголя. Затем достал я Некрасова и 2-томную большую хрестоматию ‘Из родной литературы’. Все это прочитал с жадностью. С книгой садился, бывало, обедать и ездил в поле, чтоб почитать в минуты отдыха. Дома дошло до того, что отец однажды вырвал у меня со злости книгу и пригрозил сжечь все мои книги, если я буду так увлекаться ими. А читал я все, что ни попадалось на русском и церковно-славянском языках.
В это же злосчастное время я влюбился в одну красивую деревенскую девушку, нашу соседку, которая оказалась более рассудительной, чем я. Она не захотела ждать меня и вышла замуж за другого. После этого мне стало совершенно невмоготу оставаться в деревне. В голову лезли очень скверные мысли. И если не пробовал кончить самоубийством под впечатлением всех этих неудач, так только потому, что меня сильно тянуло совершить какое нибудь громкое общественное дело, как, наприм., убить сиражника или урядника и уж потом самому отправиться на тот свет. А потом мной овладело непреодолимое желание уйти навсегда из родной деревни. Как ни противились родители моему от’езду, но я, занявши 10 руб. на дорогу, осенью 1911 г. очутился в Питере. Сразу же мне удалось поступить на работу при посредстве одного земляка к немцу в качестве подручного монтера. Одновременно я скопил часть денег и поступил на вечерние Черняевские курсы, готовившие на аттестат зрелости. Но это благополучие оказалось очень непродолжительным. С немцем я поссорился из-за грубого обращения и вынужден был уйти. Началась ужасная безработица. Один в чужом, незнакомом городе зимой. Жил кое-как на хлебе и воде. Курсы, конечно, пришлось оставить, потому что нечем было платить за право учения. Выполнял иногда мелкие конторские работы, какие подвертывались случайно под руку. А тут еще домашние, узнав от знакомых о моем положении, начали одолевать меня своими письмами. Сдайся я в это время и вернись в деревню, так бы в ней и закис. Пришлось, стиснувши зубы, терпеть и подыскивать себе работу. После трех месяцев безработицы поступил я на Николаевскую ж. д. ремонтным рабочим и переселился в общие казармы. Здесь и началась моя учеба. Днем работа, а вечером курсы pp. Паниной. Но безработица мне даром не прошла: весной 1912 г. я заболел сильнейшей цынгой. Я не имел раньше никакого представления об этой болезни дочери голода и был неприятно поражен, когда у меня десны начали обрываться кровавыми кусками, и начали шататься зубы. Ноги были покрыты большими синевато темными пятнами. Сначала они начинали плохо слушаться меня, а затем в одно ‘прекрасное утро’ и совсем забастовали. Меня свезли в Обуховскую больницу, где я пролежал две недели.
К моменту мировой войны я уже считал себя определившимся ‘правдистом’.
Грянула империалистическая война. Предстоял выбор: за или против войны. Я выбрал последнее и начал вести активную работу в большевистской подпольной ячейке, сперва организованной при курсах, а затем связались и с 1-м городским районом города Ленинграда.
После того, как думская фракция большевиков была арестована и разгромлен подпольный ЦК, меня выдвинули представителем в ЦК от 1-го городского района. В ЦК в это время работали Шутко, Москвин, Никитин и другие. На меня было возложено налаживание типографии и печатание подпольных прокламаций.
Тиши рафия была установлена на путях Николаевской ж. д., в квартире одного железнодорожника — Василия Жилича. Из этой типографии было выпущено в период ноябрь 1914 — апрель 1915 года несколько прокламаций по поводу войны, по поводу ареста думской фракции и суда над ней, по поводу 9 января, женского дня и ленских событий. Кроме того, был отпечатан No 1 ‘Пролетарского Голоса’ (орган ЦК РСДРП(б) с декларацией ЦК нашей партии по поводу войны. Помогал нам набирать его теперешний секретарь MКК тов. Базанов.
23 апреля 1915 года я был арестован за работой в другой подпольной типографии на Забалканском проспекте в квартире рабочего тов. Петрова. Затем полгода одиночной предварилки, военно-окружной суд и 8 лет каторги, которую отбывал в Шлиссельбургской крепости. Освободила меня Февральская революция, в частности шлиссельбургские пороховые рабочие.
По выходе из каторги я работал в комитете нашей партии в первом городском районе. Принимал участие в апрельской всероссийской конференции нашей партии, а также в апрельских рабочих выступлениях против временного правительства. После этого, вследствие болезни, вынужден был поехать в деревню, куда усиленно также звали родители повидаться.
В провинции я работал по организации большевистского земельного комитета и ячеек нашей партии. Был избран членом оршанской земской управы.
В Октябрьскую революцию работал в Срше, где занимал различные посты: член ревкома, уисполкома, редактор местной газеты, председатель, а затем член президиума укома, заведующий наробразом, член президиума упрофбюро. Около Орши стояли немцы, и мне пришлось там поработать до лета 1920 г.
Участвовал в 3-м, 4-м и 5-м С’ездах Советов, а также был делегатом на 3-й с’езд профсоюзов и 9-й с’езд РКП. Затем был переброшен ЦК партии на Ю.о-Восток, где я работал инструктором Югвостбюро ЦК РКП.
Югвостбюро ЦК находилось в Ростове-на-Дону, и я поступил поэтому первоначально в Донской университет на правовое отделение.
Осенью 1921 г. с зачетной книжкой в кармане я перебрался в Москву, с согласия Югвостбюро ЦК партии, и поступил на экономическое отделение 1 Московского государственного университета. Попутно с этим я начал работать в газ. ‘Беднота’. Переход к новой экономической политике и нарастание противоречий заставили меня подумать о необходимости взяться за сатиру. У меня и раньше была тяга к сатире, но бурные годы гражданской войны отвлекали меня от литературной работы. Теперь ребром вставал вопрос о моей дальнейшей работе. Несоответствие между наклонностью к литературе и работой, которую обычно выполнял, порождали во мне тяжелые переживания. Я решил снова приняться за давно заброшенное, но любимое дело. Таким образом в конце 1921 г. и появилась в газ. ‘Беднота’ басня ‘Река’ под псевдонимом Батрак. Цель псевдонима была несколько иная, но он как-то удержался за мной. С этого времени я начал более серьезно заниматься этим жанром.
Встречи с молодыми писателями, как А. Завалишин. А. Ревякин, Л. Котомка, Г. Коренев, А. Дорогойченко, П. Замойский, К. Клягин, М. Беккер и др., еще более укрепили меня в мысли работать над басней. Правда, жизнь протекала в весьма сложной обстановке, и не всегда удавалось отдаваться безраздельно любимому делу.
В формировании моего творческого лица большую роль сыграл литературный кружок, в который входили все вышеупомянутые товарищи.
В 1924 г. я окончил экономическое отделение 1 МГУ и поступил было в Научно-исследовательский институт. Но загрузка большой общественной работой не давала мне возможности ни дальше учиться, ни наниматься литературной работой. Через год я оставил институт и целиком перешел на газетно-журнальную работу. В 1926 г. перешел на работу в ‘Правду’, а три года спустя ушел и оттуда. Чтоб стать ближе к литературным организациям, перешел на постоянную работу оргсекретаря ЦС ВОКП, в качестве представителя которого мне приходится работать также и в секретариате Федерации советских писателей. За весь этот московский период у меня не мало было литературных встреч, но ни одна из них не оставила на мне почему-то глубоких следов. Это об’ясняется, должно быть, моей необщительностью, неуменьем быстро сходиться с людьми.