Автобиографические записки, Боровков Александр Дмитриевич, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

АЛЕКСАНДР ДМИТРИЕВИЧ БОРОВКОВ И ЕГО АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАПИСКИ.

Печатая ниже автобиографические записки А. Д. Боровкова приведем здесь некоторые черты из жизни этого выдающаяся деятеля и преимущественно те, о которых он умалчивает в своих записках.

Боровков родился 10-я июня 1788 г. и происходит из купеческая звания. По окончании курса в Московском университете, Александр Дмитриевич поступил в 6-й департамент Московская отделении Сената и 15-го января 1808 г. был переименован в коллежские регистраторы, с назначением повытчиком. Спустя два года в апреле (4-го) 1810 г. он был назначен в должность протоколиста, а в декабре того же года произведен в губернские секретари.

Из воспоминаний его видно, что в 1811 году он приехал в Петербург и поступил на службу в министерство полиции, а в начале 1812 года — в департамент горных и соляных дел, где в 1813 году получил чин коллежская секретаря.

Неоднократно командируемый для производства следствий по жалобам горнозаводских крестьян, Боровков был назначен в 1818г. секретарем горного суда.

В свободное от службы время Александр Дмитриевич посвящал свои досуги литературе и, будучи еще учеником в университетской гимназии, а потом студентом, печатал свои мелкие прозаические и стихотворные сочинения и переводы в тогдашних журналах и повременных изданиях. Так, его статьи появились в ‘Весеннем цветке’, изданном в 1806 г. Кузьминым, в ‘Друге юношества’ — издаваемом Невзоровым, и ‘Аглае’ — князем Шаликовым. В 1807 г. Александр Дмитриевич напечатал свой перевод под заглавием: ‘Начертание Российской истории’ соч. Вегелина. В 1815 году, состоя на службе в департаменте горных и соляных дел, по поручению начальства перевел ‘Four essays of practical mechanics by Thom. Fenwick’ ¹. За эту работу Боровков был награжден чином обер-гиттенфервалтера 8-го класса, несмотря на то, что был в 9-м классе не более года.

В 1816 году Александр Дмитриевич собрал вокруг себя молодых литераторов и основал в С.-Петербурге ‘Общество любителей российской словесности’, устав которого был написан им и высочайше утвержден в 1817 г. Впоследствии в этом обществе участвовали почта все известные литераторы и многие ученые того времени. Общество предприняло издание ежемесячного журнала, под названием ‘Соревнователь просвещения и благотворения’, первым редактором которого был Боровков, помещавший в нем свои произведения в стихах и прозе. Вся прибыль от этого издания употреблялась на пособие нуждающимся ученым. Сверх того, Александр Дмитриевич издал перевод сочинений Сталь фон-Гольштейн о Германии, философию англичан, философию французов, философию немцев и Канта.

В 1822 году Боровков напечатал перевод под заглавием ‘Завещание дочерям’, сочинение известного английского доктора Григори. За поднесение этой книги императрица Елисавета Алексеевна пожаловала ему золотую табакерку.

Постепенно увеличивавшиеся служебные работы оторвали Боровкова от литературного поприща, и желание его создать что-либо достойное внимания осталось неисполненным. Предавшись исключительно службе, Александр Дмитриевич часы досуга проводил в работах масонской ложи ‘Избранного Михаила’, в которой одно время был правителем дел. В своей автобиографической записке он не говорит о масонстве, но некоторые оставшиеся документы свидетельствуют, что он принимал деятельное участие в работах масонов. Боровков говорит речи, составлял журналы, писал годовые отчеты и проч.

Вот, что говорил он 15-го сентября 1821 г., при повышении брата Кюхельбекера 2-го на степень мастера:

‘Почтенный Брат! Есть постановления и общества в мире, которые, по мнению толпы, ведут к чему-то чудесному, таинственному, неестественному. Эти самые общества и постановления, для человека начинающего рассуждать и мыслить, нередко кажутся пустыми и ничтожными, но потом, при дальнейшем навыке думать и углубляться в самого себя и в природу человеческую, они снова для него получают высокий смысл, высокое значение.

‘Люди во всем и везде одинаковы: крестьянин верит влиянию луны на землю по суеверию, модный вертопрах смеется над ним и называет его невеждою, а мудрый наблюдатель мира неоспоримо доказываете сие влияние.

‘То же всегда было и будет с обществом масонов. Чернь, — к ней принадлежат к несчастию иногда даже люди носящие название вольных каменщиков, — ожидает от царственной науки чудес невозможных, умы поверхностные издеваются над нею: но зрелое, глубокое размышление находить пользу ее обширною, существенною.

‘Вы вступили ныне, почтенный брат, в круг просвещенных масонов, вы ныне на степени мастера, и полное право имеете спросить: к чему мы здесь собираемся? над чем трудимся? Узнайте же здесь и в сей торжественный час тайну нашего ордена: мы стараемся над усовершенствованием рода человеческого, — гордая божественная цель, но она должна вам показаться мечтательною, именно потому, что она так возвышена, так неопределенна. ‘Где доказательства, что наши работы не напрасны?’ спросите вы. История вселенной представляет вам сии доказательства. Без лож, т. е. тайных обществ, приуготовляющих умы к принятию истины, не было бы ныне христианской религии, сделавшей столь много для образования рода человеческого, без лож — Египет и Греция остались бы в вечном варварстве, без них и в России не существовали бы многие благодетельные постановления.

‘Ложа ‘Михаила Избранного’, состоящая из людей неимущих и малозначущих в порядке гражданском, но соединенных узами дружбы и желанием добра, учредила общество Ланкастерское, коего благодатное действие на просвещение народа известно вам. Но и ваше собственное нравственное усовершенствование есть уже приращение к общей сумме добра нравственная. Вот символический камень, над коим вы должны были трудиться в звании ученика и товарища, над коим и ныне вы будете продолжать свои работы. Не утонченные умствования, не красноречивое пустословие, не ничтожные поступки тщеславия, — не они уверили нас, что вы были работником усердным и ревностным, — а строгое исполнение ваших обязанностей, благородная, твердая жизнь и соблюдете тех правил, которые вы сами себе предписали. Вы спросите, как мы знаем все это? Почтенный брат, все поступки вольного каменщика должны быть известны его братьям, но человек честный и благородный не страшится взора своих ближних и гордится вниманием людей, которые его уважают. Ложа имеет верные средства следить за поступками каждого из членов, она произносит над каждым суд беспристрастный и строгий. ‘Много званых, но мало избранных’,— сказал Божественный Основатель религии христианской, много и в недрах вольного каменщества званых, т. е. членов, которые только по имени масоны, но мы, ваши братья, мы уверены, что вы никогда не будете принадлежать к ним и ныне в должности мастера примером, словом, образом мыслей будете споспешествовать и в отдаленных странах работам нашим’.

В январе 1822 года А. Д. Боровков был переведен в коммисариатское ведомство, где скоро обратил на себя внимание генерал-кригс-коммисара Татищева. С назначением последнего военным министром, Алексанр Дмитриевич, пожалованный в военные советники, был, в мае 1825 г., назначен состоять при военном министре для особых поручений.

Печальные события 14-го декабря 1825 года в Петербурге призвали Боровкова к новой деятельности. Ему поручено было составить проект образования следственной коммисии, назначаемой для изыскания о существовании злоумышленного общества. Написанный им в руководство коммисии высочайший указ заслужил одобрение императора, и Боровков был назначен правителем дел коммисии. Здесь открылось обширное поприще его деятельности: здесь работал он с самоотвержением, неутомимостью, крайнею осторожностию и строжайшим беспристрастием. Наградою ему были чин статского советника и звание помощника статс-секретаря Государственного Совета, с содержанием производимым ему в виде пенсии, ибо он оставлен был при прежней должности.

В то самое время, когда работы коммисии были в полном ходу, на Боровкова, в 1826 году, было возложено еще и управление канцеляриею военного министра. Одушевленный вниманием и доверенностию начальства, не щадя ни сил, ни здоровья, нес он тяжкое бремя двух вместе столь важных обязанностей.

Особенно лестно было для Боровкова, когда в 1827 году — князь Чернышев, вступя в управление военным министерством с предубеждением в допущенных там беспорядках и злоупотреблениях, уволил главных деятелей прежнего времени, но Боровкова удержать при себе и отличал поручениями особенной важности. Довольно указать, что Чернышев избрать Боровкова председателем комитета для переделки Свода Военных Постановлений. Многосложная работа эта ослабила зрение Боровкова, но всемилостивейше пожалованная аренда была наградою за усиленные труды. Боровкова более всего восхищала та мысль, что и он содействовал к славе государя, ибо труд, которому он столь ревностно предавался, перейдет в потомство наряду с Сводом Законов, твердым памятником достославного царствования императора Николая I.

В конце 1827 года высочайше повелено Боровкову, сверх занятий по военному министерству, работать в Государственном Совете по военному департаменту. Здесь часто возлагались на него разные поручения: сверх военная он докладывал как по департаментам законов, экономии и гражданскому, так и по особенным комитетам. В 1828 году, по отбытии императора в Турецкую кампанию, Боровков заведывал делами комитета, который под председательством графа Толстая уполномочен был по военной части разрешать все высочайшею властию.

В 1832 году Боровков был правителем дел комитета, учрежденного для рассмотрения карантинная устава, а в 1835 году докладчиком новая положения об управлении войска Донского. За эти труды он получил в январе 1832 яда подарок по чину, и в июне того же года произведен в действительные статские советники. — В 1833 году Александр Дмитриевич был назначен председателем комитета, учрежденная для определения точных правил в руководство при составлении справочных цен.

Не перечисляя всех комитетов и комиссий, в которых Боровков принимал участие, достаточно сказать, что за свои труды он в декабре 1836 года был награжден орденом св. Станислава 1-ой степени, в апреле 1837 года ему пожалована золотая алмазами украшенная табакерка с вензелем императора и в декабре того же года вторая такая же табакерка. За составление Свода Военных Постановлений Боровкову была пожалована аренда в 1500 руб. на 12 лет и 9-го апреля 1840 года он был произведен в тайные советники, с назначением членом консультации, учрежденной при министерстве, юстиции.

Служба Боровкова в Государственном Совете ценилась всеми. За отсутствием государственная секретаря он неоднократно исполнял его должность со всеми правами присвоенными этому званию. Бывший государственный секретарь барон М. А. Корф, представляя в 1837 году Боровкова к награде, аттестовал его как чиновника ‘столь же полезного службе своею опытностию, сколько отличным своими правилами’.

В декабре 1840 года, во внимание ‘к отлично усердной службе’, Боровкову повелено было присутствовать в Сенате, с сохранением всех получаемых им окладов. Когда он представлялся императору, то последний сказал ему: ‘служи по-прежнему’. Эти слова глубоко проникли в душу Боровкова, он свято исполнял волю государя и мечтал остаток дней своих кончить безмятежно, но Провидению угодно было подвергнуть его тяжкому испытанию.

Человек честный, твердого и решительного характера, Боровков, как член консультации и сенатор, не соглашался во многом с тогдашним министром юстиции графом Паниным и во многих случаях противодействовал самовластным распоряжениям министра. Это повело к тому, что последний приискивал всевозможные случаи, чтобы удалить Боровкова из Сената. Случай этот скоро представился.

3-го декабря 1846 года отставной губернский секретарь Кретковский подал бывшему с.-петербургскому военному генерал-губернатору Храповицкому извет, что в растрате капитала ‘Компании громоздких движимостей’, участвовал не один директор действительный статский советник Оводов, но в числе прочих и Александр Дмитриевич Боровков.

Граф Панин ловко воспользовался ложным доносом и доложил его государю, без всяких справок и даже без опроса обвиняемого. 5-го декабря, т. е. через два дня после поданного доноса, Александр Дмитриевич Боровков высочайшим приказом был уволен от службы, лишен звания сенатора, всех получаемых им окладов содержания и от него отобрана подписка о невыезде из Петербурга впредь до разрешения.

В чем же состояло обвинение, вызвавшее столь жестокое наказание? — Кретковский писал, что Боровков говорил речи при открытии общих собраний компании, следовательно, он участвовал в управлении, чтобы возвысить акции, он предложил за первый год назначить дивиденд в 8%, тогда как по расчету полученной прибыли должно было выдать менее, что он брал из компании деньги и купил там на аукционе перчатки и карандаши.

По произведенному следствию оказалось, что Боровков говорил речи перед представлением отчетов, был директором совещательным, а не действительным, и жалованья не получал, что предложения об увеличении дивидента не делал, что растрата капитала произошла гораздо позже после его выбытия из директоров, что получал из компании деньги свои собственные, из дивидента ему причитающегося, а перчатки и карандаши купил не на аукционе, а у самих закладчиков и деньги уплатил. Покупать директорам вещи заложенный в компании не воспрещал ни устав ее, ни закон.

Рассмотрев обстоятельства дела уголовная палата нашла, что главным виновником растраты капиталов был действительный статский советник Николай Иванович Оводов, что кассир компании губернский секретарь Кретковский, сделав ложный донос, обвинил А. Д. Боровкова неправильно и что действия последнего, ‘заключая в себе одни только отступления от устава, а не злоупотребления, подходить под силу 34 сего устава, поставляющего Боровкова в ответственность лишь перед аукционерами, по мере причиненного вреда’. На этом основании палата постановила А. Д. Боровкова ‘от суда освободить‘, а доносчика Кретковского, лишив всех прав состояния, послать в Сибирь ².

Оправданный следствием А. Д. Боровков подал всеподданнейшее прошение о возвращении его на службу.

‘В полном убеждении, писал он ³, что я никаким неправильным и постыдным поступком не очернил себя в продолжение 60-ти-летней жизни моей, но всегда пользовался честным именем, я объяснил министру, что доклад о мне был рановременным, что предмет самого дела касается только частных расчетов, которые по уставу компании разрешаются единственно общим собранием акционеров, что растрата суммы компании последовала спустя уже два года по выбытии моем из звании директора, что я сам как акционер, ходатайствую о возвращении похищенного и что в отношении ко мне не соблюдены меры осторожности, поставленный в законах в случае даже улики в преступлении (Св. Зак., т. XV, ст. 976-978), ибо не было дознано предварительно ни о справедливости доноса, ни о степени вины моей, даже не отобраны от меня объяснения, без чего не наказывается и последний из подданных, извержение же из службы и лишение звания сенатора — есть наказание самое тяжкое. Но министр не решился передокладывать вашему величеству и мне осталось доказать невинность мою путем страдания и уничижения, неразлучных с положением обвиняемая, сколько бы в душе не сознавал он свою невинность.

‘Наконец долговременное исследование, производившееся со всеми мелочными подробностями, обнаружило, что капиталами компании я никогда не заведывал, что ничего оттуда мне непринадлежащего не брал и что не я компании, а она мне остается должною, почему и представлено министру внутренних дел, что поступки мои не подлежат ни уголовному преследованию, ни даже судебному разбирательству, вследствие сего возвращена мне подписка о невыезде из Петербурга.

‘Оправданный следствием, но не очищенный от посрамления перед Россиею, которая читала высочайший указ о невольной отставке сенатора, стесненный в содержании, не имея возможности без службы довольствовать себя и семейство своим ограниченным состоянием, я дерзаю судьбу мою повергнуть беспредельному милосердию всемилостивейшего государя, дерзаю умолять возвратить стяжанное беспорочною сорокалетнею службою, драгоценнейшее самой жизни достояние, — честь и монаршее благоволение.

‘Строгое правосудие вашего императорского величества не могло потерпеть на службе сенатора, которого представили в виде преступника, но то же правосудие не попустит страдать невинному, ожидавшему лучшей участи за свою службу верою и правдою, то же правосудие сотрет пятно, которое в лице отца очерняет и юных сыновей его, приготовляющихся уже на службу царю своему’.

Прошение это по высочайшему повелению препровождено было к министру внутренних дел, который истребовал сведения из следственной комиссии и, через графа В. Ф. Адлерберга, представил государю, что виновником в растрате капитала оказывается один Оводов, к подозрению же участия в том Боровкова нет никаких оснований.

Тогда император приказал внести все дело в комитет министров, а министр внутренних дел без всяких оснований потребовал предварительное заключение министра юстиции. Граф Панин, сохраняя недоброжелательство к Боровкову и стараясь повредить ему, отвечал, что всеподданнейшее прошение последнего может быть разрешено не прежде, как по окончании двух дел, рассматриваемых в Надворном уголовном суде и в Сенате о растрате капитала компании громоздких движимостей ⁴.

Таким образом, дело это видимо и преднамеренно затягивалось, что и побудило А. Д. Боровкова обратиться к заступничеству князя Чернышева и графа Адлерберга.

‘К вашему сиятельству, писал он 18-го марта 1849 г. князю Чернышеву, поставленному во главе государственного управления, достойно пользующемуся доверием августейшего монарха, прибегает под защиту бывший ваш подчиненный, преследуемый двумя министрами: юстиции и внутренних дел. Третий год выкинут я из службы, под предлогом прикосновенности к следствию о растрате капитала громоздкой компании, минул год, как обнаружена моя невиновность, и министр внутренних дел донес государю императору, что нет никаких оснований подозревать меня в участии растраты. Но когда его величеству благоугодно было представить участь мою рассмотрению комитета гг. министров, тогда тот же министр согласно с мнением министра юстиции представил, что решение о мне должно быть не прежде приговора о преданных суду, по которому может открыться прикосновенность моя по управлению компании. И так, оба эти министра, не обратив внимания, что я там ничем не управлял, заставляют оправданная томиться наравне с виновными.

‘Комитета гг. министров, усмотрев из представленной записки, что я был директором только совещательным, что ничего мне неследовавшего из компании не получал, что не я ей, а она мне остается должною, и что растрата капитала произошла через два года после выбытия моего из директоров, — не утвердил мнения моих гонителей, а потребовал дополнений. Вот они и сочиняют ответ более полугода, между тем я страдаю, стесненный во всех отношениях.

‘Сколько бы преследователи мои не искажали истины, прозорливость вашего сиятельства тотчас проникнет, что возводимые на меня изветы, если бы и не были опровергнуты исследованием, не представляют в существе поступков противных закону или чести, они, ни по самому строгому суду, ни по нравственному убеждению, не вели бы к столь жестокому наказанию — лишить сенаторского звания, заслуженного тяжкими, сорокалетними трудами.

‘Думаю, что не участие мое в громоздкой компании, а гнусная клевета, очернившая меня недостойным образом пред государем императором, была причиною моей погибели. Но пусть строго и беспристрастно проследят всю мою службу, всю жизнь мою, и я уповаю несомненно остаться так же неукоризненным, как и в настоящем исследовании. Тягостно несть гнев государя и не знать настоящей причины, не видать возможности или оправдаться, или повергнуться с повинною.

‘Благословляю Провидение, поставившее ваше сиятельство на страже, чтобы неправда и козни не торжествовали перед престолом, известная из опытов твердость характера вашего не допустит угнетать невинных в угоду сильным, так, милостивому вашему покровительству и великодушию предает судьбу свою имеющий честь быть и проч.’.

4-го апреля 1849 г. А. Д. Боровков писал графу В. Ф. Адлербергу: ‘Одинокий, убитый, стесненный во всех отношениях, горько рыдаю я, когда христианский мир с восторгом восклицает: ‘Христос воскресе!’ Жестокий удар, нанесенный мне внезапною отставкою, сильно поразил мою жену, глубоко в сердце затаила она горесть, надежда на милостивое предстательство вашего сиятельства пред августейшим монархом долго поддерживала ее, но минул почти год, как всеподданнейшее прошение мое о возвращении меня на службу, перебрасываемое министром внутренних дел и юстиции под разными предлогами, остается без разрешения, она не выдержала и 22-го марта переселилась в вечность.

‘Чего хотят еще мои преследователи? Истерзать меня ожиданиями — уморить? На меня возводили участие в растрате капитала громоздкой компании: я совершенно оправдан. Казалось конец. Нет! Тот же министр внутренних дел, который через посредство вашего сиятельства свидетельствовал перед государем императором о моей невинности, представил потом в комитет гг. министров, согласно с мнением министра юстиции, что решение о мне должно быть не прежде, как по воспоследовании приговора о преданных суду, предполагая, не откроется ли прикосновенности моей в беспорядках по управлению компании. Но оба эти министра не обратили внимания на следствие, обнаружившее положительно, что я там ничем не управлял. Притом ожидать судебного приговора заставляют только меня, а другие, прикосновенные к этому делу, даже и преданные суду, остаются на своих местах, кроме одного директора Оводова.

‘Не так действовала следственная коммисия о злоумышленных обществах. Ваше сиятельство, без сомнения, помните ⁵, что оправдавшиеся были немедленно возвращены к своим местам. Такое распоряжение основано на законе, повелевающем внимательно рассматривать следствия на тот конец, чтобы удостовериться в взводимых на обвиняемого поступках и не обременить судьбы его преданием суду напрасно (Св. Зак. т. II, стр. 1528). Ужели для моего охранения и закон и справедливость безмолвны? Ждать приговора о подсудимых то же что быть самому под судом.

‘Не так поступал и сам государь император. Вашему сиятельству более всех известно великодушие и милосердие его величества к государственным преступникам. Он благоснисходил к ним и благодетельствовал их семействам, а меня, оправданного следствием, отдал в жертву моим ожесточенным гонителям, семейство же мое тягостным лишениям.

‘Зная твердый характер и светлый ум нашего царя, не думаю, чтобы одна злая клевета и пустые наветы восстановили его против того, кто не запятнал ни сорокалетней службы, ни шестидесятилетней жизни своей, верно есть какие-нибудь основания. Перебираю в уме все мои действия, не вижу поступков против закона или чести, теряюсь в догадках! Как человек, мог и я проступиться, хотя без умысла, без сознания, так пусть объявить мне вину, чтобы я имел возможность оправдаться или, принеся повинную, умолять о помиловании.

‘Ваше сиятельство показали мне столько благорасположения, что я буду помнить и за гробом, довершите начатое, исходатайствуйте высочайшее повеление — разрешить участь мою без проволочек. Чувствую, что, удрученный невыразимою скорбию в преклонных летах, я недолго буду влачить печальную жизнь, так я желал бы оставить бедных сирот моих без тяжкого воспоминания о преследовании их отца. Торжественно говорю, что клевета на меня, при беспристрастном исследовании, распадется так же, как изветы по громоздкой компании’.

‘Плохо мне без вашего сиятельства, писал Александр Дмитриевич 4-го июня 1849 года тому же графу В. Ф. Адлербергу. — Плохо мне без царя нашего! Граф Панин в комитете гг. министров настоял на своем: разрешение моего всеподданнейшего прошения о возвращении меня на службу отложено до окончания дела над преданными суду, т. е. до того времени, когда меня не будет в этом мире.

‘Немудрено было увлечь комитет, которому не представлены обстоятельства в мою пользу. Вообразите, министр внутренних дел в записке своей не упомянул, что следственная коммисия признала меня невинным, о чем он посредством вашего сиятельства свидетельствовал пред государем императором. Он не сказал также, что с.-петербургский военный генерал-губернатор, передавая следствие в Надворный уголовный суд, указал лиц, подлежащих суждению, именно: Оводова, Кусова, Шольца, Кильчевского и Попова, а прочих учредителей и директоров, в том числе и меня, признал неподлежащими уголовному преследованию.

‘За что же я, оправданный следствием, непреданный суду, должен терпеть наравне с виновными? Да это просто Шемякин суд, а народ русский твердит: благо царей — в правде судей!

‘Министр юстиции препятствием к разрешению моего всеподданнейшего прошения выставляет два дела: а) в сенате, и б) во 2-м департаменте управы благочиния, но они до меня не относятся.

‘В Сенате рассматривается частное производство по прошению Оводова, об освобождены его из тюремного заключения. Если при этом случае Сенат будет рассуждать о других директорах, то превысит власть свою, потому что он не входит в рассмотрение дел, пока они не будут внесены установленным порядком (Св. Зак. т. I, учрежд. Сен., ст. 231), а дело громоздкой компании еще в Надворном суде. Сенат не должен предварительным суждением предупреждать решение низших инстанций, которым после него и судить было бы нечего. Самый вопрос об освобождении Оводова в настоящее время не подлежит суждению Сената, потому что дело о нем производится в суде, который и обязан определить: нужно ли содержать подсудимого под стражею (т. XV, кн. I, стр. 69). Итак, министр юстиции и по закону, и по порядку должен бы производство сенатское об освобождены Оводова направить в тот суд, где производится о нем дело, а не приплетать к нему признанных невинными!

‘Еще страннее указание министра юстиции на 2-й департамент управы благочиния, в которой нет совсем и дела о громоздкой компании. Там началось следствие, но по учреждении комиссии все производство передано туда, потом поступило в Надворный уголовный суд, которому я не предан, как невинный.

‘Вот каких важных сведений, изложенных мною только в легком очерке, не было в виду комитета гг. министров. Но что стану теперь я делать? Пословица говорить: с сильным не борись! Так, признавая графа Панина сильным, утомленный бесполезною борьбою и убитый смертию моей жены, я решился покориться преследуемой меня судьбе, я решился прибегнуть к милосердию и великодушию государя императора и просить о назначении мне до окончания дела содержания, которого не лишают и подсудимых. Вам известно, что в числе этого содержания заключается и оклад помощника статс-секретаря, данный мне вместо пенсии за работы в комиссии о злоумышленных обществах 14-го декабря. Так и это у меня отнято!

‘Не откажите, ваше сиятельство, в милостивом вашем посредстве представьте его величеству мое всеподданнейшее прошение и явите с свойственным вам благодушием, вероятно, последнее покровительство имеющему честь быть всегда с глубочайшим почтением и беспредельною преданностью и т. д.’

‘Высочайшим указом г. министру финансов, 4-го апреля 1841 г. повелено производить мне прежнее содержание по 6204 р. 38 к. сер. Употребите ваше сиятельство благодетельное посредство ваше о назначении содержания, сколько всемилостивейшему государю благоугодно будет, без дальнейших проволочек, милости его величества нет пределов. Если же возникнуть опять переписки, то я и не надеюсь дожить до решения’. В письме государю Боровков писал:

‘Напрасно стал бы я теперь объяснять, что эти важные сведения ⁶ министр внутренних дел не представил комитету министров. Напрасно стал бы я объяснять, что министр юстиции препятствует возвращению мне службы, неправильно поставляет два дела: а) в правительствующем Сенате, и б) во втором департаменте управы благочиния. Первое дело относится к Оводову, который просите освободить его от тюремного заключения. В настоящее время вопрос этот подлежите рассмотрению не Сената, а того суда, которому предан Оводов. Второго дела в управе благочиния нет, начавшееся там следствие передано в следственную комиссию, а все в совокупности поступило в Надворный уголовный суд, которому я не предан.

‘Все объяснения мои были бы теперь неуместны, ибо последовало уже высочайшее повеление, что участь моя будете разрешена не прежде как по окончании дела о преданных суду.

‘Безмолвно покоряясь священной воле августейшего монарха, дерзаю прибегнуть единственно к милосердию и великодушию, дерзаю умолять, во уважение моей долговременной, усердной и беспорочной службы и крайне стесненного положения, расстроившего меня во всех отношениях, всемилостивейше повелеть: со времени моей невольной отставки до окончания дела компании громоздких движимостей производить мне содержание, которого не лишают даже преданных суду, а я ни следственною коммисиею, ни рассматривавшими следствие виновным не признан, несмотря на то лишен всего и страдаю. За Богом молитва, за царем служба никогда не пропадают’.

Не получив удовлетворения на это прошение, А. Д. Боровков подал на высочайшее имя новое, от 14-го июня 1849 г., в котором между прочим писал:

‘В указе вашего императорского величества 25-го апреля 1838 года, изображено: ‘В награду отлично усердной службы и особых трудов по составлению Свода Военных Постановлений действительного статского советника Боровкова, всемилостивейше повелеваем: производить ему вместо аренды из Государственного казначейства в течение 12-ти лете по 1500 руб. в год’.

‘Между тем, окончившийся срок моей аренды с 1-го числа сего января усугубил тягость моего горестного положения до такой степени, что при всей скромной моей жизни, я не могу прилично содержать себя с двумя дочерьми, уже невестами, и с тремя сыновьями, начинающими службу — двое военную и один гражданскую. Оклады их по чинам обер-офицерским не удовлетворяют даже ограниченным потребностям юношей, воспитанных в высших учебных заведениях, детей бывшего сенатора. Все имение мое и покойной жены моей заложено в государственных кредитных учреждениях. К довершению бедствия прошедшим летом в Воронежском имении — основе нашего состояния, — сгорела большая часть хлеба, отчего не внесены проценты Московскому опекунскому совету, и оно подверглось описи, и так без скорой помощи оно неминуемо подвергнется продаже. Горестно престарелому отцу предвидеть конечное разорение детей.

‘Умоляю ваше императорское величество милосердно воззреть на горестное положение старика, прослужившего усердно, неукоризненно почти сорок лет и невинно страждущего в невольной отставке восьмой год. В неизмеримой благости вашей подайте мне возможность поддержать бедных детей моих для продолжения начатой службы царю и отечеству, повелите продолжить производство всемилостивейше пожалованной мне еще в чине действительного статского советника вместо аренды 1500 р. в год, прекращенное с 1-го числа сего января’.

7-го июля князь Чернышев секретным письмом уведомил Боровкова, что император повелел производить ему ‘негласным образом’ 1572 р. в год и выдать за прошедшее время, с 5-го декабря 1846 года по сентябрь 1849 года 4305 руб.

Благодаря князя Чернышева за участие и посредничество, А. Д. Боровков вместе с тем писал графу В. Ф. Адлербергу ⁷: ‘Вижу проявление неослабного за меня предстательства вашего сиятельства: мне всемилостивейше повелено производить негласно содержание. Конечно, назначение едва равняется четвертой части того, что я получал на службе, но в крайне стесненном моем положении и это составляет существенную помощь.

‘Скорблю, что лишенный службы, не имею средств показать делом, сколько сильно чувствую милосердие августейшего монарха. Мне остается только молиться Богу за государя, как благодеющего, за вас, как посредника благодеяния. Счастлив царь, окруженный подобными вам сановниками, защищающими невинных по единому чувству справедливости и великодушия’.

Среди глубокой скорби и испытанной несправедливости А. Д. Боровков продолжал трудиться на пользу родины. Еще в 1844 году 29-го февраля он вступил в члены Вольно-экономического общества и по предложению принца Ольденбургского был избран председателем отделений совета: VI (лесного), 23-го марта 1846 г., V (медицинского) 8-го апреля 1850 г., III (агрономического) 28-го апреля 1351 г. Не ограничиваясь занятиями председателя, А. Д. помещал в трудах общества свои произведения, а в 1846 г. под его наблюдением издавался ‘Лесной Журнал’. Во внимание полезной службы Боровкова по званию председателя V отделения и за исполнение в то же время должности председателя III отделения, выдана ему большая золотая медаль при грамоте за подписанием принца Ольденбургского, 28-го апреля 1851 года.

А. Д. Боровков скончался 21-го ноября 1856 г. в С.-Петербурге и похоронен в семейном склепе в селе Добром Новгородской губернии и уезда. Он не дождался окончания дела, длившегося более 10 лет и по которому, несмотря на давление сильных мира сего, выяснилось, что Кретковский был пособником в растрате денег Оводовым, и за ложный донос по постановлению Уголовной палаты и Надворного Уголовного суда, подвергнут годичному тюремному заключению. — Ред.

Автобиографические записки А. Д. Боровкова.

I.

Вступление. — Мое происхождение. — Дедушка. — Быт помещика. — Моя мать — Романический выход ее в замужество. — Банкротство отца. — Рановременная кончина его. — Неудачный второй брак матери.

Жизнь великих людей бесконечна, как в духовном смысле, так и в нравственном, знаменитая деяния их записываются на скрижалях истории и подвиги воспоминаются потомством. Они не умирают и для отдаленных веков: каждое их действие рассматривается, исследывается и часто служить примером для грядущих за ними поколений, летописи сохраняют их деяния.

Но жизнь обыкновенная человека прекращается с его смертию, — она безвестна. Чем он может напомянуть о себе в потомстве, кто об нем вспомнит? одни родные, друзья и приближенные, но и это весьма редко бывает продолжительно: каждый из смертных более заботится о будущем и настоящем, забывая прошедшее. Конечно, обстоятельства жизни частного человека не могут быть занимательны вообще для всех, но они любопытны — для близких его сердцу, а иногда даже и для прочих — необыкновенными случаями, могущими быть поучительными и предостерегательными в шаткой нашей жизни.

Говорят — гении родятся, но разве всякий человек делается великим при своем рождении и даже в свою молодость? Время и деяния дают ему известность. Но при всем том, таковые люди с самых юных лет стремятся нечувствительно к высокому и необыкновенному, совершенствуя только все сие временем и обстоятельствами. Каким же образом, описывая жизнь великого человека, и не имея достоверных сведений, исключая изустных преданий, о постепенном развитии его душевных способностей, — можно с достоверностию определить полноту его гения и оценить деяния его, которые произошли не от одного слепого случая? Мы часто видим, что ядовитая зависть отымает у знаменитого человека врожденные способности и приписывает все его деяния одним лишь обстоятельствам. История показывает множество примеров, что современники не всегда были справедливы в своих суждениях: восстановители чистой христианской религии — терпели гонения, законодатели — тревожились бунтами, полководцы — предавались казни, открыватели по разным частям наук — осмеивались. Одно потомство — есть нелицемерный судия и для него-то необходимо оставлять беспристрастные предания, без коих и оно затруднится произнесть справедливый свой приговор.

На каких источниках основывается большею частию в текущее время жизнеописание великого человека? Проповедника слова Божия — на его проповедях, полководца — на его формуляре и реляциях, законодателя — на указных книгах, ученого — на его диссертациях! Но это не жизнеописание, а лишь сказание о некоторых действиях каждого из упомянутых. Какой же предстоит труд потомству покорить все чрез несколько веков! Оно легко может попасть в погрешность, рассуждая по догадкам: мог ли такой-то это сделать, в состоянии ли он был произвесть то и даже могло ли быть таковое происшествие? Вопросов предстоит на каждом шагу множество.

Если бы каждый глава семейства, в особенности же из известных фамилий, ведущих род свой от знаменитых предков, вел журнал своей жизни и своего семейства, тогда бы для историка существовали богатые материалы. В сих современных памятниках частной жизни включались бы нечувствительно государственный, народные и физические происшествия. Всякий, замечая бывшие с ним случаи, по необходимости упомянул бы и о каком-либо происшествии, в то время случившемся, а это-то самое и составляло бы нить для обзора общего хода дел. Современники Петра I — Меншиков и Екатерины II — Храповицкий вели журналы своего служения и описывали события того времени. Поденный записки сии часто служат историку для поверки некоторых фактов и для объяснения темных или сбивчивых обстоятельств, помещенных в прочих летописях. Описываемые сими двумя великими мужами подробности их века не могли бы быть все занимательными, если бы оные не касались собственно их самих, но царственные деяния и политические события весьма важны для потомственного наблюдателя. Одни государственные акты не могут дать подробного сведения ни о лице, прославившемся своими деяниями, ни о событиях, заслуживающих особенное внимание, — они должны быть пополнены описаниями очевидцев.

Итак, ведение журнала для всякого не будет излишним: если кто-либо сам или кто из его семейства прославится на поприще жизни, тогда журнал сей может быть полезен для жизнеописателя. Когда же лицо остается в неизвестности, то записки его могут иногда доставить ему самому удовольствие в воспоминаниях случившегося с ним, а после его смерти — занимательны для его родных и друзей.

На сем то основании я решился на сороковом году моей жизни вести таковые записки собственно для себя. Прежде со мною случившееся внесу сюда по памяти без соблюдения хронологического порядка, а с сего времени буду записывать каждый раз, что случится.

Со мною в жизни много случалось странного, так как и самое происхождение последовало довольно странно. Мать моя, происходя из древней дворянской фамилии, воспитывалась в деревне у отца своего, служившего на поле чести слишком тридцать лет и дослужившегося до чина полковника. У него было около 400 душ крестьян в хлебородных губерниях, он имел богатую усадьбу в Тульской губернии, жил привольно и дружно с своими соседями. Он был смертельный враг процессам и ябедам. Случалось иногда заспорить с ним кто-либо о клочке земли, или скотине, потоптавшей хлеб, он тотчас отдавал то и другое, пристанет к нему с кляузами исправник, или заседатель, он скоро с ними сладит, — кому лошадь подарит, кому корову, а иногда и семью людей. Нельзя сказать, чтобы он был тихого характера, но только уступчив и, кажется, от трусости или большого неведения в делах, в отношении же соседей и близких к нему был весьма суров. Соседей на пирушках часто бранил, а подчас и бил, но за то и платил. Детей своих держал в страхе Божьем, а челядинцев и крестьян — в боязни господской. Старики наши не роскошествовали, чаю и заморских вин не знали, наварят себе варенухи и — пошел пир горой. Они весьма часто собирались к деду моему, который был мастер уподчивать своих гостей, а к тому ж тешил их песельниками, хороводами и нередко иллюминациею и фейерверком своего изобретения: вместо шкаликов и плошек зажигались дегтярные бочки, а взамен потешных огней — пылали наметы с соломой. Причем случалось иногда, сильный ветер вырвет клок горящей соломы и бросит или на людские избы, или на деревню, они загорятся и сгорят до основания, а старики не перестают плясать при таком освещении. На другой день однако же, выспавшись хорошенько, они сделают складчину и обстроят крестьян по-старому, наградив при том за пожитки их.

Много было проказ у дедушки, но один его поступок заслуживает особенного внимания. У него между многими находился дворовый человек, который, несмотря ни на какие наказания, хитро придуманные, вел себя чрезвычайно дурно. Дедушка, потеряв всякое терпение, решился его избавиться и предлагает бедному соседу купить его и за сколько же? за пять копеек меди. Сосед соглашается, надеясь как-нибудь исправить негодяя. Призывают человека и дедушка обращаясь к нему говорит:

— Вот, видишь ли, до чего себя ты довел, что за тебя более пяти копеек не дают, менее чем за барана или за свинью.

Торг кончился и это так сильно подействовало на проданного, что он у нового господина в скором времени исправился.

Множество было занимательных происшествий с дедушкою, о которых при случае я вспомню, а теперь обращаюсь к моей матери. В давно прошедшие времена не воспитывали в деревнях по нынешнему детей своих, а потому и дедушка держался старины: он пригласил для учения сына своего и трех дочерей однако же не дьячка, как другие делали, а приходского попа, который и преподавал им часослов и псалтирь. Этого с них было довольно, особливо для боярышень: старики говаривали: ‘мудреная жена — хуже сатаны’.

Кончивши года в два все науки, то есть читать по складам и писать по линейкам, сын отправился в армию на службу, а дочери, придя в возраст, начали поджидать женихов. Сын не долго служили, он поспешил выйти в отставку, для устройства, как говорить и ныне, хозяйства, — и принялся за него порядком: тотчас завел собак, — не прилично же будущему помещику не иметь их, — ястребов и множество разных птиц, до которых он был смертный охотник. В это время старшая сестра его вышла замуж за дворянина отставного из статской службы. Этому браку многие удивлялись, говоря, как можно столбовому дворянину и еще с состоянием — отдать дочь свою не за военного, жертвующего своею жизнию за отечество. Но как же они все изумились до крайности, до сумасшествия, когда мать моя через год после того, выходила замуж, да и в самом деле, свадьба эта похожа была по тогдашнему на сказку, а по нынешнему на роман.

Дедушка мой, соображаясь с духом того времени, наблюдать строго родословный порядок, по которому следовало выдавать мать мою замуж. Получивши тысячу замечаний от родных и друзей за брак старшей его дочери, он сделался строг в выборе — для второй. Женихов было довольно, хотя невесте только что минуло четырнадцать лет, но все они были забракованы по разным причинам, из коих едва ли хоть одна заслуживала уважения. Неисповедимы судьбы Всевышнего! После такого строгого разбора, на кого ж пал жребий? Расскажем.

В то время, как и ныне, ездили по деревням мелочные торгаши с разными товарами, и приезжали обыкновенно в деревню перед праздниками, когда можно сбыть с рук побольше всякого вздору. У дедушки храмовой праздник был зимою в день чудотворца Николая, вот накануне и прибыли торгаши, между коими находился молодой парень, сын зажиточного веневского купца. Вечером, перед праздником, после всенощной, отпетой на дому, товары разложены в зале на столах. Родных и гостей съехалось множество, все обступили столы, любовались вещами, а сенные девушки сзади господ таращили свои глаза. Гости понемногу разбирали разные покупки, и дедушка тоже купил своим дочерям и прочим родным. Барышни же могли только смотреть, не смея сказать, что им нравилось и что они желали бы иметь. Торг кончился, и купчины отправились ночевать в отведенную им избу, где их изобильно накормили и напоили, после чего они расположились спать. Но злой дух мучил веневского молодца и не давал ему уснуть, ему грезилась все вторая дочь помещика, с которой он не спускал глаз во время торгу так, как она с его товаров. Она была молода и прекрасна собою, отец ее дворянин и с хорошим достатком, торгаш — также молод, недурен собою, отменно ловок и тоже имеет достаток. Чем черт не шутит! Разве не было примеров, даже и в старину, что княжеские и графские дочки выходили за незначительных людей, и что дворяночки убегали от родителей с крепостными своими людьми, за которых выводили замуж. Молодец решился испытать счастия и начал действовать осторожно: он не осмелился обратиться с предложением к отцу, а и того менее к его дочери, которые в то время не могли, под страшным проклятием, выбирать себе мужей, а должны были раболепно исполнить волю родителей. Ловкий парень приступил к сему мечтательному намерению — по-купечески: он подарил старой няне китайки на сарафан, другой — бухарский, сделанный в Москве, платок, всем сенным девушкам — которой платочек, которой перстенек, одной сережки с цветными камушками, а другой — бисерное ожерелье. Он не забыл также и дворни, всех оделил чем попало, начиная с малого до старика, так что разорился рублей на десять, а это тогда были большие деньги. Вот все и заговорили в доме, что это за молодец, да какой умный и добрый, вот бы жених нашей барышне, да жаль, что он не дворянин и не офицер. Между тем купец успел наговорить бабушкам и мамушкам, что он сын богатого отца, с которым не брезгуют знаться графы и князья и часто удостаивают занимать у него деньги, что они его уважают и обещают даже единственного его сына записать в гвардию — солдатом, а после выхлопочут ему и офицерский чин, и что это легко сделать, если бы сын был женат на дворянке, которая может просить своему мужу дворянское звание.

Вот тут-то и пошли разговоры и толки, переходя из кучерской в людские, потом в переднюю, девичью и наконец во всех углах барского дома шептали о том же. Старушки разведя умом да разумом — признали дело сие хорошим и возможным, они успели уже многое наговорить и невесте, которая отвечала только одно: ‘воля родительская!’ Некоторые из них побойчее, осмелились со всею тонкостию доложить старой барыне, безгласной жене строгого дедушки: она ни во что не вмешивалась, предоставила мамушкам самим объяснить о сем барину. На другой день праздника, старушки, чтобы не терять благоприятного времени, пока жених был на лицо, отважились доложить о сем в веселый час барину. Дедушка изумленный и до крайности взбешенный такою дерзостию, порядком пожурил мамушек, а торгашей — в ту же минуту согнал со двора, не сказав однако же никому о сем постыдном предложении.

Начало имело весьма худой успех, но молодец не терял надежды. Спустя некоторое время, узнавши всех родных своей будущей и их слабости, он нарочно поехал ко всем им под видом торговли. Везде вел себя, как говорят, вежливо, скромно, всем старался угодить и все отменно его полюбили, но более всех старые барыни, у которых он снискал любовь теми же средствами, как и в доме дедушки. Он с щедростию дарил разными вещами бабушек, тетушек, двоюродных сестриц и кумушек под видом продажи в долг — без отдачи и с значительною уступкою, говоря им: ‘о деньгах не беспокойтесь, после сочтемся’.

Таким образом все обласканные вещественно веневским купцом, твердили беспрерывно своим родным о доброте и уме его. Похвала, переходившая из уст в уста, склонила всех в пользу его. Сверх сего, особенный случай доставил ему еще большое уважение. Дедушка с уступчивым характером, с готовностию помогать ближним и с платежом за сожженные им в пиру деревни, — весьма растратился и заложил одну деревню. Срок платежа наступил, денег не было и деревню намеревались продать с публичная торгу. Жаль расстаться с родовым имением, что делать? надобно перехватить у кого-нибудь денег. Он узнал, что есть в Веневе один старик из купцов и прелестнейший человек, который дает деньги без закладной. Дедушка по необходимости поехал к нему и действительно нашел почтенного старца — истинного христианина. Он вел значительную торговлю, имел заводы: кожевенный, купоросный и селитряный, состояние его было в цветущем положении. Знавши хорошо всех окрестных помещиков и не сомневаясь в честности дедушки, он не задумался ссудить его просимою суммою.

Прошла зима, наступила весна и приближался уже Николин день. Опять к дедушке съехалось много родных и соседей и опять приехали торгаши с веневским купцом, который, однако же, не показывался на глаза, и оставался при возах. Праздновали обыкновенно неделю и более, в это время старушки успели хорошенько потолковать между собою о купчине, который незадолго до сего умолил помочь ему жениться на дочери дедушки и убедил своим красноречием, обещаясь поддерживать при случае их состояние. В числе доказательств своей страсти, объявил им, что дедушка занял у его отца значительную сумму денег и если он получить жену, то долг сей не будет взыскивать, а еще даст сколько угодно.

Этого было уже весьма достаточно. Все напали явно на дедушку, умоляя, прося и даже требуя, чтобы он согласился отдать вторую свою дочь за веневского купца, ему объяснили, что он единственный сын того почтенного старика, у которого он занял деньги и что их он не станет взыскивать. Дня три дедушка оборонялся от них и бранью и угрозами и даже толчками, — наконец изнемог. Он заперся в кабинете, начал рассуждать, а рассуждение есть уже половина согласия, помолился с усердием Богу и произнес тяжко: ‘буди Его святая воля!’

На другой день при собрании всех родственников, дедушка торжественно изъявил свое согласие. Веневский купец, наблюдая за, всем из сарая, тотчас явился и пал перед стариком на колени, потом обнимал попеременно всех родных. Привели молодую и, не спрося ее желания, тут же и обручил находившийся на празднике сельский священник. После того послали за отцом жениха, который весьма рад был такому браку — и молодых немедленно обвенчали. Пир продолжался несколько дней на славу, после чего все мало-помалу разъехались, а молодые поехали в Венев.

Отец мой недолго пожил с моею матерью в Веневе: дед мой (по отцу), восьмидесятилетний старик, скончался, и сын не умел сберечь большого состояния. Без образования, без рассудительной предприимчивости и расчетливой деятельности он не умел управлять делами. Заводы в короткое время расстроились, торговля упала, хозяйство было в беспорядке, повсюду водворилось большое небрежение, обман и воровство. Отец мой, гулявши что называется день и ночь, приписывал все это несчастию, неудачам, бедности города, в котором нельзя иметь больших оборотов в коммерции, забыв при том, как и где предки его составили себе значительное состояние.

Утвердившись в сих мыслях, родитель мой уничтожил заводы, распродал лавки и дома в уездном городе, переселился в Москву, надеясь в столице более иметь успеха от своего промысла. Но не так вышло: с оставшимся у него капиталом, он вдавался в многоразличные обороты — и все без успеха, как и на родине его, по той же самой причине. В самое короткое время пребывания в столице, имение его исчезло, жена его с христианским терпением переносила все несчастия — и тогда-то начали рождаться у них дети ежегодно, по старому поверью — на бедность и дети множатся. Прошло еще несколько лет бедственного состояния и отец мой, спешивший жить — переселился в вечность.

После отца, у матери моей оставалась небольшая деревня, в Орловской губернии, доставшаяся ей в приданое, и сверх того она наследовала еще небольшую деревню в Воронежской губернии, доставшуюся ей после смерти родного брата, умершего в молодых летах холостым. Таким образом у нее составилось около 80 душ крестьян и она могла бы прожить безбедно с детьми до конца своей жизни, если бы молодость и неопытность не лишили ее последнего достояния. Оставшись молодою вдовою и имея на попечении своем малолетних детей, она чувствовала необходимость в новом муже. И что же? опять выбор был неудачен: у нашего отца при жизни его находился приказчик из купцов и он-то сделался ее мужем. Как это случилось, подробности мне неизвестны, но надобно полагать, что в сем деле распорядилась опрометчивость и молодость моей матери.

Названный мой отец не лучше был настоящего: не имевши необходимой в коммерции рассудительности и сметливости, он не мог не только сделать удачных оборотов, но даже управлять хозяйственным образом оставшимся имением моей матери.

После многих детей у матери моей бывших от первого мужа, нас осталось в живых только трое: брат, сестра и я, от второго же мужа была одна дочь, которая в младенчестве умерла. Мы не успели еще достигнуть юношеских лет, как мать наша от несчастного замужества и худого распоряжения впала в долги и принуждена была для уплаты оных продать половину своего имения. Вскоре после того и другой ее муж умер от невоздержанности — и мать решилась жить только для нас одних.

Те же самые бабушки, тетушки и сестрицы моей матери, которые сладили первую ее свадьбу, опорочивали второй союз ее и старались уклоняться от родственных связей. Однако же, когда случалось им приезжать в Москву, то всегда останавливались с своими челядинцами у моей матери — из сожаления, как они говорили, к ней, а кажется справедливее — из корыстных расчетов.

Несчастная мать моя была добродетельнейшею женщиною: она любила всех своих родных, несмотря на их толки, принимала к себе сирот, воспитывала их, размещала по богоугодным заведениям, совершеннолетних девушек выдавала с приличным приданым замуж и помогала, по своим силам, всем прибегающим к ней бедным. Она жила не роскошно, но порядочно, доходы с деревни ее были весьма ограничены: столичная жизнь с семейством и расходы на пособия несчастным превосходили ее состояние и она находилась в необходимости продавать ежегодно что-либо из имения своего, отчего по совершеннолетии нашем ничего нам не осталось, но, благодаря Бога, и долгов по себе нам не оставила.

II.

Рождение и юность. — Я продан Донским казакам. — Детская шалость. — Резвость характера. — Поступление в гимназию. — Встреча с монахами. — Поступление в Московский университет. — Профессора и их характеристика. — Жизнь в университете.

Начало моей жизни произошло от довольно странного брака, и я родился (10-го июня 1788 г.) неестественным порядком, выйдя на свет ранее обыкновенного около месяца, к тому же еще и в дороге, когда моя мать ехала в деревню к отцу своему. — Провидение, назначив мне в удел тернистый путь, с самых юных моих лет стало приучать меня к перенесению всякого рода неприятностей. Во время моего еще младенчества, со мною случилось четыре довольно важных обстоятельства: моя мать имела обыкновение выкармливать всех своих детей собственным молоком, но она не могла выполнить этого со мною, сделавшись нездоровою месяца через четыре после моего рождения. При всем том, она никак не хотела поручить наемной женщине кормить меня грудью, а признала за лучшее употребить для сего рожок с коровьим молоком. О сем предмете моя мать рассуждала так: ‘я люблю моих детей и хочу, чтобы они меня также любили и обязаны были бы всем мне одной’. Как люди, так и все вообще творения получают более привязанности к тому, от кого они получают пищу, а нередко и самые наклонности их зависят от сего.

Мне исполнилось три года и за мною ходила уже собственная пожилая девка, которая вела себя очень хорошо, однако же не могла преодолеть женскую слабость: у ней был любовник, которого посадили за долги в тюрьму и ей надобно было достать денег для освобождения его. Нянька моя в воровстве не упражнялась, да и не решилась на таковое постыдное дело, а изобрела, по ее понятию, менее позорное средство — продать меня тайно Донским казакам, часто приезжавшим в то время в Москву за таковым делом. Нянька по обыкновению ходила гулять со мною по улицам, однажды мы долго не возвращались, наступила ночь, а нас все нет. Бросились искать по всем знакомым, везде и у всякого спрашивали — никто нас не видал, поутру еще с большим старанием обратились к поиску и человек наш нечаянно встретил няньку на дороге к тюрьме, куда она шла уже одна — и с деньгами. Ее привели домой, она во всем призналась и указала место, где меня продала. Объявили тотчас полиции и открыли преступников. Меня взяли, казаков подвергли суду, а девку впоследствии продали уже гласно таким же казакам. В то время о них имели худое понятие, и продавали им людей в примерное наказание.

После сего прошло четыре года и мне минуло семь лет, когда матери моей рассудилось ехать на богомолье в Киев. Собравшись всем семейством — мы поехали, поместясь сами в коляске, а людей посадили в повозку. Проезжая Курскую губернию, в один летний жаркий день, мне захотелось сесть в повозку к няньке. Мы ехали на своих лошадях и большею частию шагом, лошади едва тащились, нянька и девка спали, а кучер дремал. Увидевши на лугу прекрасные цветочки, я выпрыгнул из повозки, и никто того не видал. Проехав верст пять, моя мать спохватилась: где я. Недоумение и испуг всех объял превеликий, поворотили назад уже рысью и находят меня бегающего по лугу, с детскою беспечностию, за бабочками и нисколько не беспокоющегося об отсутствии моих ближних. Наконец мы достигли достославного Киева, мать моя стала ходить ежедневно на всякое служение церковное в Печерский монастырь, куда и меня часто водили и носили, но видя, что я по летам моим не в состоянии был выдерживать исполнения всех треб, в течение коих спал препокойно где-нибудь в уголку, то и стали оставлять меня с нянькою дома.

Я был от природы весьма живого характера: любил шутить, смеяться и резвиться, но соблюдал всему меру. Шалости мои всегда были, так сказать, ребяческими: над старшими не смеялся, начальников уважал, родственников истинно любил, но побегать до упаду, полазить по крышам, перелезать чрез заборы и перепрыгнуть ров или канаву — это было мое дело. При том с малолетства я любить во всем порядок и соблюдал бережливость: я не мог смотреть равнодушно, если в доме своем увижу какую-либо вещь не на своем месте, или не в надлежащей исправности, тотчас ее переставлю или чищу и исправляю сам, не дожидаясь прислуги, от моего любопытства не избегала и кухня, где меня занимало приготовление вкусного обеда, особенно же когда ожидали гостей. Тут же я находил для себя много дела, разумеется, в праздничные дни: то надобно вычистить, это переставить, комнаты покрасивее убрать, о столе похлопотать и позаботиться, чтобы всего достало вдоволь.

С ранних лет мать поместила меня и брата в гимназию, бывшую при Московском университете, своекоштными учениками.

Летом 1801 года, в Москве, близ Сретенских ворот, мальчик, одетый пристойно, в сером нанковом сюртуке, в белых канифасных шальварах, пестром жилете и шелковом платке на шее, играл в свайку. Два монаха: один престарелый, с длинною седою бородою, другой средних лет, черноволосый и черноокий, смотрели на игру.

— Погляди-ко,— сказал старик младшему,— как метко серый парень попадает в кольцо, как глубоко запускает в землю свайку, когда промахнувшийся состязатель его должен вынимать ее.

— Славно играешь, сын мой,— сказал старик серому мальчику.— Так ли ты прыток в науке, как в игре свайкою? Дайка-ка, поэкзаменую: где учишься?

— В университетской гимназии.

— А что есть Бог?

— Не знаю.

— Разве не учат вас Закону Божию?

— Отец Макарий объяснил нам десять заповедей, молитву Господню и Символ веры. Все это я выучил наизусть, могу сказать дифиницию Бога по катехизису, но все-таки Бог для ума моего остается непостижимым.

— Который тебе год?

— Тринадцатый.

— Это будущий вольнодумец,— проговорил молодой монах.

— Нет,— возразил старик,— это хвастун, желающий щеголять умом, но физиономия его привлекательна, откровенна. Нет, он никогда не впадет в вольнодумство, поживет, осмотрится и из него будет прок.

Потом, обратясь к мальчику, сказал кротко и ласково:

— Молись усердно, учись прилежно, блюди нравственность как святыню, Бог вразумить тебя и ты поймешь Непостижимого. В душе твоей гнездится зародыш гордости, это смертный грех, — смирися! Как тебя зовут? [558]

— Александр.

— А прозвание?

— Боровков.

— Стань на колени. — Да будет над тобою, раб Божий Александр, благословение Божие! Да просвятит тебя Непостижимый!

Крепко поцеловал я руку, меня благословившую, слезы умаления покатились из глаз моих. Слова престарелого монаха глубоко запали в мою душу. Я стал менее предаваться играм и рассеянности, а более прилепился к наукам и чтению. Еще учась синтаксису, я перевел из латинской хрестоматии о языческих богах, а потом года через три с французского О бытии Божием. Этот перевод мой напечатан, помнится, в 1808 году, в журнале ‘Друг Юношества’ с лестным отзывом издателя г. Невзорова. Я участвовал также в издании ученическом под заглавием ‘Весенний цветок’, в котором помещено несколько сочинений моих в стихах и прозе. Я занимался и переводами романов, которых не знал и заглавий. Здесь надобно объясниться: кандидат Буринский, знавший хорошо русский и французский языки, брал от книгопродавцев на подряд переводить романы. Он разрезывал их по листам и отдавал для перевода ученикам, платя от 5 до 10 р. асс. за печатный лист оригинала, потом сам все сплачивал и сглаживал стиль. Буринский проявил замечательные способности в стихотворстве, он мог бы стать в ряду лучших наших поэтов, если бы ранняя смерть не стащила его ad patres.

— Александр.

— А прозвание?

— Боровков.

— Стань на колени.— Да будет над тобою, раб Божий Александр, благословение Божие! Да просвятит тебя Непостижимый!

Крепко поцеловал я руку, меня благословившую, слезы умиления покатились из глаз моих. Слова престарелого монаха глубоко запали в мою душу. Я стал менее предаваться играм и рассеянности, а более прилепился к наукам и чтению. Еще учась синтаксису, я перевел из латинской хрестоматии о языческих богах, а потом года через три с французского О бытии Божием. Этот перевод мой напечатан, помнится, в 1808 году, в журнале ‘Друг Юношества’ с лестным отзывом издателя г. Невзорова. Я участвовал также в издании ученическом под заглавием ‘Весенний цветок’, в котором помещено несколько сочинений моих в стихах и прозе. Я занимался и переводами романов, которых не знал и заглавий. Здесь надобно объясниться: кандидат Буринский, знавший хорошо русский и французский языки, брал от книгопродавцев на подряд переводить романы. Он разрезывал их по листам и отдавал для перевода ученикам, платя от 5 до 10 р. асс. за печатный лист оригинала, потом сам все сплачивал и сглаживал стиль. Буринский проявил замечательные способности в стихотворстве, он мог бы стать в ряду лучших наших поэтов, если бы ранняя смерть не стащила его ad patres.

При всем старании моем, я и в гимназии, и в университете не мог возвыситься над золотою посредственностию (mediocritas ангеа, как выразился Гораций), не мог попасть в разряд отличных учеников, а всегда держался средины. Откровенно сказать, причиною этого была ужасная лень, овладевавшая мною летом. Осенью и зимою я сидмя сидел за книгами и тетрадями, не любя ходить в гости, особенно в шумные, многолюдные собрания, но лишь только Москва река сбросит с себя ледяные оковы, лишь только начнет показываться зелень на лугах, лишь только листья начнут покрывать деревья, я бегу в лес, в объятия матери природы, там провожу целые дни в забвении, там мечтаю, там заслушиваюсь соловья, а наука идет вяло, кое-как, только бы не совсем отстать от товарищей. Если бы не преобладало во мне чувство долга, обязанности, если бы в эти счастливые минуты самозабвения не побуждало меня честолюбие, то вероятно я остался бы последний из последних. К этому присоединялось сознание необходимости: я видел, как бедная добрая мать моя терпеливо переносила лишения для себя, стараясь доставить нам, т. е. мне, брату моему меньшому и сестре, возможное довольство, исполнить наши прихотливые, детские желания, я видел как она нуждалась, как плакала, продавая родовые свои небольшие деревни, одну за другою, чтобы прилично поддержать семью, я видел, что у нас почти ничего не остается и убеждался в необходимости учиться и работать, и это убеждение боролось с моею летнею ленью. Об отце моем не говорю: он скончался, когда мне было пять лет и я не знал его, мать говорила, что он был кроткий, добрый, но беспечный.

Состояние наше постепенно распадалось: уже не лишения, а нужда вторгалась в нашу семью. Мать моя вынуждена была продать московский дом свой, мы перебрались на квартиру. Горестные чувства подавляли меня, я порывался остановить разрушение, но не мог: мне было только 16 лет. Матери советовали отдать меня и брата моего на казенное содержание, но она добрая, сердобольная боялась, чтобы без личного, беспрерывного ее наблюдения не испортилась наша нравственность. Кажется, тайным ее помыслом была другая причина: она страшилась строгости постороннего надзора и грубости казенного содержания, она знала, что там не дадут нам ни чаю, ни ватрушек, материнское сердце ее раздиралось от таких лишений.

Провидению благоугодно было подать мне средство добывать деньги на мои личные издержки. Хозяин дома, где мы нанимали квартиру, собирался поместить двух малолетних сыновей своих в университетскую гимназию, он пригласил меня подготовить их. За 25 руб. асс. в месяц я добросовестно занимался с ними по два часа каждый день. Эти уроки были для меня весьма полезны, кроме денежных приобретений, я сам укреплялся в науках. Как радовало меня, когда мать моя, целуя меня, говорила:

— Вот, Саша, ты уже сам себе добываешь на платье, какой щегольской ты сшил сюртучок! Да благословит тебя Бог за твое старание. Только боюсь, чтобы труды твои не расстроили твое здоровье.

Таким образом я с ранних лет втянулся и полюбил работу, хотя летом все-таки занимался менее, все-таки любил загородные прогулки, особенно удить рыбу. С удочкой на берегу реки я просиживал несколько часов, но на это развлечение я посвящал уже не будни, а праздники, да и то брал с собою или книги, или тетради, приготовляясь к профессорским лекциям.

Наконец на семнадцатилетнем возрасте меня сделали студентом! О! какое торжество достигнуть юноше до такого звания! Скажу несколько слов о порядке сего производства.

Перед актом университета или публичным собранием, как называли тогда, делаются ученикам по всем классам генеральные экзамены. В студенты же производятся из латинского риторического класса, а прочие предметы служат только для соображения. В латинском классе нас было тогда тридцать два ученика, мы все экзаменовались избранными по сему предмету профессорами, написали тут же небольшие на латинском языке диссертации и представили их на суд ученых мужей. Более недели, после того, мы томились в неизвестности, кого из нас удостоят ученой степени, каждый день мы бегали к столовой, где обыкновенно выставлялось извещение и, наконец, явилось на стене желаемое объявление, в котором означены были тринадцать учеников, назначенных студентами, в числе коих находилось и мое имя. С каким восторгом я бросился домой известить о сем счастии мою мать, обрадованную также сим чрезвычайно. Семнадцатилетний юноша студент! будет носить шпагу! О! это весьма было для меня много.

Тотчас мне сделали всю униформу, и я, в день акта, явился к начальству отдать мою шпагу, которая должна была мне быть вручена при всем собрании. С четырех часов начали съезжаться приглашенные знаменитые посетители, любопытствующие же сходились толпами, приезд известных лиц извещался трубами и литаврами, на крыльце для того поставленными. Огромнейшая зала скоро наполнилась, народу собралось всякого звания множество и поместились на расставленных стульях: профессора занимали места у кафедры, учителя, с отделениями учеников, удостоиваемых наград, составляли большое полукружие. По данному знаку загремела музыка и раздался хор во славу великого монарха, тут по очереди всходили многие профессор! на кафедру говорить изготовленные ими речи на разных языках, которые большая часть слушателей не понимала или по чуждому для них предмету, или по незнанию языка, но так уже водится, что говорить надобно. После каждой речи играла музыка и пели певчие, наконец конференц-секретарь, прочитав годичный отчет академического курса, начал вызывать по одиночке учеников для принятия награды за их прилежание и успехи. Первые выходили новые студенты, награждаемые шпагами, а потом ученики — за книгами, эстампами и математическими инструментами. Любопытно было смотреть на радостные лица юношей, с каким самодовольствием они выступали вперед при произнесении их имени, с каким восхищением они принимали из рук почтенных наставников приобретенные ими награды. Многие мои товарищи от восторга забывали себя, в том числе и я, вложивший шпагу в портупею на изворот. Да, какая разница удостоиться награды при тысячах зрителей, чем получить чин, сидя за письменным столом втихомолку.

В университете я особенно был связан дружбою с студентами Богдановым и Никитиным. Первый был мечтатель и остался незаметным ни по службе, ни в литературе, хотя по его способностям и образованию мог бы проявить себя и на том, и на другом поприще. Второй, деятельный, умный, расторопный и ловкий, достиг, так сказать, из ничего, звания статс-секретаря и чина тайного советника. От университетской скамьи и до сего времени дружеские отношения наши не прерывались. Об нем мне придется еще говорить, когда соберусь излагать отрывки моей жизни. Я остался также в хороших отношениях с Давыдовым, Тимковским и Смирновым. Первый впоследствии с честью занимал профессорские кафедры по разным отраслям наук, издал некоторые руководства по части философии, написанные чистым русским языком. Второй ударился в дипломатию, сопровождал миссию в Китай и напечатал книгу о Китае гораздо прежде отца Иоакинфа. Третий в Отечественную войну 1812 года бродил с армиею, находясь при знаменитом атамане войска Донского графе Платове, которого он написал биографию. Как приятно, проходя по разным путям государственного управления, в разных краях обширной матушки России сойтись по-временам и скрепить школьную связь, основанную на бескорыстных видах.

Забавное и печальное событие увенчало окончание моего университетского курса. Я чуть было не попал в карцер, не быв наказан ни разу во все пребывание мое в гимназии и университете. Не помню, из какой книги перевел я отрывок: ‘Путешествие Гераклита и Демокрита по Персии’. Гераклит жалобно оплакивал, а Демокрит остроумно осмеивал слабости и пороки людские, особенно пышность и роскошь персидских царей. Путешествие это читал я некоторым моим товарищам, они находили его занимательным. Я решился его напечатать, представил в цензуру, выстави под заглавием эпиграф из Вольтера:

Censeurs malins! Je vous mpris tous,

Car je connais mes dfauts mieux que vous.

Этот перевод достался на просмотр профессору Снигиреву, отцу известного ныне археолога И. М. Снигирева, бывшего моего университетского сотоварища и хорошего приятеля. Он предварил меня, что отец его весьма гневается за мою дерзость, что я, представляя на суд рукопись, тут же ругаю цензоров, а потому он хочет представить конференции, чтобы запереть меня в карцер. Тотчас я отправился к старику с объяснением, но не мог убедить, что и Вольтер, и я разумели не цензоров, а критиков, не мог также умилостивить смирением и покорностию. Только заступлению профессоров Страхова и Сохацкого, имевших большой вес в университете, обязан я избавлением от наказания, а перевод не был пропущен к напечатанию и остался в цензуре. Я очень рад был, что отделался этою жертвою.

Я слушал лекции в самую блистательную эпоху Московского университета. Наполеон громил Германию, робкие жрецы муз спешили укрыться от военных бурь и насилий, с ними сопряженных в древней столице русского царства. Таким образом к достойным профессорам нашим присоединились европейские знаменитости, было кого послушать: Маттей читал латинскую словесность, Буде — историю философии, Рейнгард — практическую философию, Баузе — римское право, Шлецер — политическую экономию. Я упомянул только о тех, которых лекции наиболее меня занимали, к ним присовокуплю из русских: Страхова, преподававшего физику, и Сохацкого, преподававшего эстетику.

Метода преобладала немецкая: профессор читал, но не обращал внимания на слушателей, которых он и знать не хотел. Этому правилу не следовали однако Маттей и Рейнгард. Первый установил, чтобы пред каждою лекциею один из студентов, по-очереди, приходил к нему возвестить: domine professor! tempus est eundi in classem. Он собирался медленно, шел тихим шагом вместе с студентом, разговаривая по-латыни, этим способом он знал степень познания каждого своего слушателя.

Рейнгард избрал другую меру: по прочтении главы, он приказывал студентам написать краткий обзор ими слышанного. Обзор надобно было принесть к нему домой, там он читал, делал словесные замечания и рассуждал с студентом. Этот способ испытания не понравился многим слушателям, так что с первого разу аудитория его почти опустела, зато оставшиеся еще теснее сблизились с профессором.

Лучше всех изъяснялись гг. Страхов, Мерзляков и Сандунов, превзошедший всех прочих своею методою. Преподавая практическое российское законоискусство, он поступил таким образом: учредил в своем классе примерные судебные места, как-то: земский и уездные суда, уголовную и гражданскую палаты и губернское правление. Суда сии наполнил из своих слушателей, коих считалось слишком сто человек, всеми положенными членами и чиновниками, выбраны были также стряпчие, прокуроры и по роду дел просители, а остальные затем были зрителями, как в английских парламентах и участвовали только в общих суждениях, или заступали места товарищей за продолжительною болезнию, или за выбытием их из класса. Профессор, испросив из Сената несколько решенных дел разного рода, приказал в классе своем начать их вновь производством с низших инстанций. Таким образом подавалось узаконенным порядком прошение, производилось следствие, поступало оное из земского в уездный суд и потом на ревизию в какую либо палату смотря по роду дела. Каждое заседание начиналось общими суждениями о правах я законах и один из слушателей должен был вести по очереди журнал, который пред всеми читался в следующее собрание. Потом профессор подходил к какому либо столу, у коего помещался суд или палата, и требовал от членов и секретаря объяснений, по производившемуся делу.

Такое преподавание похоже было на театр для слушателей, оно было весьма любопытно и полезно, каждый из них или сам участвовал в сем представлении, или был зрителем, общие же рассуждения касались всех вообще. Словесное изъяснение более удерживается в памяти, чем уединенное чтение книг, у нас не было почти ни одного, который бы не мог объяснить все ям слышанное в течение курса. Когда доложили профессору о приближении экзаменов и спросили, что он прикажет приготовить к ним?

— Ничего, батеньки, отвечал он, по любимой им поговорке, вы будете говорить все, что слышали я делали,— и ожидание его с чрезвычайным успехом исполнилось.

Бывши студентом, я жил в Москве с доброю моею матерью, любившею меня чрезвычайно. Она предоставила собственной моей воле пользоваться всеми удовольствиями и ни мало не сомневалась в зазорном моем поведении, нисколько за оным не наблюдала. Я мог отлучаться из дому когда мне вздумается, пробыть где-нибудь — сколько мне угодно, никому не отдавая в том отчета. Но, несмотря на такую свободу, я вел себя чрезвычайно осторожно и не употребил никогда во зло доверенности моей родительницы, за мною незамечено ни одного черного поступка, которым можно было упрекнуть меня.

Одно только во мне могло заслуживать нарекание,— это осуждение чужих поступков, или просто — пересуды. По врожденной склонности наблюдать за всем вокруг себя я не мог пропустить мимо глаз чего либо смешного или даже предосудительного. К сему я более приучился от беспрерывного обращения с мамушками и нянюшками, которые по склонности, общей всем женщинам, не оставляли ничего без своих замечаний. Да как и не сказать чего-нибудь, при виде охмелевшего старичка, бранчивой жены, миганья глазок хитрой девушки, сметливого юноши и прочее и прочее. Слушая беспрестанно такие разговоры, поневоле привыкнешь сам, в свою очередь, то же повторять.

Юность моя текла беззаботно и весело, я слушал лекции профессоров, давал сам уроки малолетним и веселился с товарищами. Тогда (в 1804 г.) забавы наши совершенно различествовали с нынешними школьниками: мы никогда не пускались в суждения о правительстве, не опорочивали законоположений, не отклонялись от власти начальства, и не занимались глупыми замыслами. Всякий из нас сознавался в душе своей, что ум наш тогда еще не созрел, способности не вполне развернулись, опытностью нисколько не воспользовались. Мы слушали с полною доверенностию наставников и находили удовольствие в простых забавах, наше дело было побегать, попрыгать, подурачиться, не занимаясь утехами, не приличными нашему возрасту.

Будучи молод и живого характера, я любил позабавиться над другими, ни мало не думая оскорбить их, а так, чтобы они и сами посмеялись. Проказы мои простирались однакоже только на низших меня или иногда и на близких товарищей, но никогда я не смел шутить над старшими или чуждыми для меня.

С товарищами своими я жил весьма дружно по сходству одинаковых наших мыслей и чувствований: из нас никого не было, кто бы наговаривал на другого небылицы, наушничал старшим, обманывал своих товарищей и желал бы возвыситься над ними, обманщик — самая большая была брань между нами. Не могу и теперь без вздоха вспомнить о золотом для меня времени, когда, не знав еще страстей, предавался беззаботно истинным наслаждениям счастливой жизни. Живо и теперь еще представляется в воображении моем, так называемые тогда нами, пирования, когда мы, сделав складчину по 10 и не более 20 копеек медью с брата, отправлялись на Воробьевы горы, Марьину рощу или в Сокольники гулять. Захватив с собою московских калачей или саек и прибавив к тому яблок и орехов, мы отправлялись пешком в путь. Погулявши, побегавши, порезвившись — мы заходили в какую-нибудь деревню и там, купив крынку молока, разделяли с особенным аппетитом роскошную нашу трапезу. Зимою же по вечерам, надобно прибавить — в праздничные дни, собирались к кому либо из товарищей, и тут-то за чашками простого чая с булками начнется ученая беседа, между коей рассказываются любопытные анекдоты и льются рекою острые слова. В другое время любили также посещать и театр, но не для того, чтобы показать себя, чего нельзя было и сделать, сидя в райке, а истинно заняться ниесою, которые посещали по выбору.

В наше время в учебных заведениях не было, как ныне, по десяти смотрителей на воспитанника, не осматривали их ночью по несколько раз, не запирали на замок дверей, не шарили по ящикам, и все шло своим порядком. Мы учились, как должно, шалили, как можно, а о прочем — ни о чем более и не думали.

Сообщ. Н. А. Боровков.

(Продолжение следует).

4. Такое заключение министра юстиции было несогласно ни с обстоятельствами дела, ни с законами, а было следствием личных отношений. Тогда гласного судопроизводства не существовало и можно было толковать законы по-своему. Так поступил и граф Панин. Закон повелевал (уголов. закон. кн. II, стр. 1528) внимательно рассматривать следствия, чтобы преданием суду не обременять положения признанных невиновными. Боровков по следствию был признан непричастным по делу и с.-петербургский военный генерал-губернатор, предавая виновных суду, не включил в число их Боровкова.

5. Граф Адлерберг был помощником Боровкова как правителя дел коммисии по делу 14-го декабря 1825 года.

6. О признании его по следствию невиновным.

7. От 21-го июля 1849 г. из Павловска Воронежской губернии.

Текст воспроизведен по изданию: Александр Дмитриевич Боровков и его автобиографические записки // Русская старина, No 9. 1898

OCR — Андреев-Попович И. 2016

АЛЕКСАНДР ДМИТРИЕВИЧ БОРОВКОВ И ЕГО АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАПИСКИ.

Автобиографические записки А. Д. Боровкова.

I.

II.

Комментарии

Читайте также: