Автобиографические заметки, Лесков Николай Семенович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Лесков Н. С.

Автобиографические заметки

************************************

Лесков Н. С. Собрание сочинений в 11 т.

М., Государственное издательство

художественной литературы, 1958.

Том 11, с. 5-20.

OCR: sad369 (29.01.2007).

************************************

Содержание

Автобиографическая заметка

<Автобиографическая заметка>

Заметка о себе самом

Примечания

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА

Под давлением неодолимой скуки, которую ощущаю и с которой бесплодно борюся с осени 1881 года, хочу набросать кое-что на память о моей личности, если она может кого-нибудь занимать. Заметки эти могут быть интересны в том отношении, что покажут в моем лице, какие не приготовленные к литературе люди могли в мое время получать хотя скромное, но все-таки не самое ничтожное место среди литературных деятелей моей поры. А это, мне кажется, стоит внимания.

По происхождению я принадлежу к потомственному дворянству Орловской губернии, но дворянство наше молодое и незначительное, приобретено моим отцом по чину коллежского асессора. Род наш собственно происходит из духовенства, и тут за ним есть своего рода почетная линия. Мой дед, священник Димитрий Лесков, и его отец, дед и прадед все были священниками в селе Лесках, которое находится в Карачевском или Трубчевском уезде Орловской губернии. От этого села ‘Лески’ и вышла наша родовая фамилия — Лесковы.

Я никогда не бывал в этом селе и затрудняюсь с точностью определить его положение, но знаю, что оно в лесной полосе Орловской губернии, именно в Трубчевском или Карачевском уезде, где-то неподалеку от большого села Брасова, о котором я в детстве слыхал рассказы тетки моей, вдовой попадьи Пелагеи Дмитриевны.

Полагаю, что Лески было село бедное, потому что во всех воспоминаниях тетки об ее детстве и детстве моего отца главным образом всегда упоминалось о бедности и честности деда моего, священника Димитрия Лескова.

Отец мой, Семен Дмитриевич Лесков, ‘не пошел в попы’, а пресек свою духовную карьеру тотчас же по окончании курса наук в Севской семинарии. Это, говорили, будто очень огорчило деда и едва ли не свело его в могилу. Огорчение имело тем большее место, что места сдать было некому, потому что другой брат моего отца, а мой дядя, был убит в каком-то семинарском побоище и из-за какого-то ничтожного повода. Но отец мой был непреклонен в своих намерениях и ни за что не хотел надеть рясы, к которой всегда чувствовал неодолимое отвращение, хотя был человек очень хорошо богословски образованный и истинно религиозный. Место было передано ‘зятю’, то есть мужу матушки Пелагеи Дмитриевны, который вскоре умер, и левитский род Лесковых в селе Лесках пресекся, но зато появился Лесков в орловском приказничестве.

Выгнанный дедом из дома за отказ идти в духовное звание, отец мой бежал в Орел с сорока копейками меди, которые подала ему его покойная мать ‘через задние ворота’.

Гнев деда был так велик, что он выгнал отца буквально безо всего, даже без куска хлеба за пазухой халата.

С сорока копейками отец пришел в Орел и ‘из-за хлеба’ был взят в дом местного помещика Хлопова, у которого учил детей, и, должно быть, успешно, потому что от Хлопова его ‘переманул’ к себе помещик Михаил Андреевич Страхов, служивший тогда орловским уездным предводителем дворянства. Тут отец опять учил детей в семье бежавших из Москвы от французов Альферьевых и получал уже какую-то плату — вероятно, очень ничтожную. Но замечательно, что в числе его маленьких учениц была одна, которая потом стала его женою, а моею матерью.

На месте учителя в доме Страховых отец обратил на себя внимание своим прекрасным умом и честностью, которая составляла отменную черту всей его многострадальной жизни. Из учителей его упросили поступить на службу делопроизводителем дворянской опеки, чем он и был — не могу сказать, долго или коротко. Честность и ум отца обратили на него внимание кого-то из образованных орловских дворян, если не ошибаюсь, Сомова или Болотова, которые уговорили его ехать на службу в Петербург и дали ему для этого средства.

Здесь он служил недолго, где-то по министерству финансов, и был отправлен на Кавказ для ведения каких-то ‘винных операций’. По собственным его рассказам, это было место такое ‘доходное’, что на нем можно было ‘нажить сколько хочешь’. Это же самое подтверждали его орловские приятели Тимонов и Богословский и другие, часто говорившие о ‘глупом бессребреничестве’ моего отца. О том же свидетельствовали многие письма, оставшиеся после его смерти, последовавшей в 1848 году. Но отец мой при кавказских ‘винных операциях’ не нажил ничего, кроме пяти тысяч ассигнациями, которые получил в награду при оставлении им этого места в 1830 году.

В 1830 году с этими маленькими деньгами он приехал в Орел, встретил мою мать шестнадцатилетней девушкой, влюбился в нее и женился на ней, получив за нею в ‘обещание’ приданое тоже в пять тысяч рублей — тоже, разумеется, ассигнациями.

Таким образом, у них составилось десять тысяч (около трех тысяч рублей серебром), из которых, впрочем, в руках была только отцовская половина, а материнская оставалась ‘в обещании’ за Страховым, у которого дед мой с материной стороны служил управителем имений, а Страхов считался ‘благодетелем’ семьи Алферьевых.

Я родился 4 февраля 1831 года Орловского уезда в селе Горохове, где жила моя бабушка, у которой на ту пору гостила моя мать. Это было прекрасное, тогда весьма благоустроенное и богатое имение, где жили по-барски. Оно принадлежало Михаилу Андреевичу Страхову и ныне еще находится в его роде. Семья была большая, и жилось на широкую ногу, даже с роскошью.

В Орле отца избрали заседателем от дворянства в орловскую уголовную палату, где он скоро стал заметен умом и твердостью убеждений, из-за чего наживал себе очень много врагов. Я даже помню дела каких-то Юшковых, Игиных и Желудковых, которые, говорили, ‘пахли сотнями тысяч’ и решались сенатом ‘по разногласию’ в духе особых мнений моего отца, не согласных с мнениями всей палаты. Притом отец был превосходный следователь и, по тогдашним обычаям, был часто командируем для важных следствий в разные города, и особенно долго жил в Ельце, где им раскрыто весьма запутанное уголовное дело, производившееся по высочайшему повелению.

Я помню, как мы с матерью ездили к нему в Елец и как мать мою какие-то люди старались впутать в это дело с тем, чтобы подкупить отца очень большою суммою (тридцать тысяч). Отец об этом узнал и выпроводил мать в Орел, а сам остался в Ельце и довел дело до открытия тайн, разоблачивших самое возмутительное преступление.

После этого он имел какое-то неприятное столкновение с губернатором Кочубеем (кажется, Аркадием Васильевичем), в угоду которому при следующих выборах остался без места, как ‘человек крутой’.

От отца требовали какой-то уступки губернатору, которую он будто бы мог оказать в виде вежливости, съездив к нему с визитом. Я помню, как несколько дворян приезжали его к этому склонить, но он додержал свою репутацию ‘крутого человека’ и не поехал, а дворяне не нашли возможным его баллотировать.

Тогда мы оставили наш орловский домик, помещавшийся на 3-й Дворянской улице, продали все в городе и купили пятьдесят душ крестьян у генерала А. И. Кривцова, в Кромском уезде.

Покупка была сделана не на наличные деньги, а в значительной степени в долг — именно в надежде на пять тысяч материнского приданого, все еще остававшегося ‘в обещании’. Оно так и не было никогда отдано, а купленная отцом деревенька поступила за долг в продажу, и мы остались при одном маленьком хуторе Панино, где была водяная мельница с толчеею, сад, два двора крестьян и около сорока десятин земли.

Все это при самом усиленном хозяйстве могло давать в год около двухсот — трехсот рублей дохода, и на это надо было жить отцу и матери и воспитывать нас, детей, которых тогда было семеро, в числе их я был самый старший.

Неудачи сломили ‘крутого человека’, и отец хотя не сделал ни одной уступки и никому ни на что не жаловался, но захандрил и стал очевидно слабеть и опускаться.

Жили мы в крошечном домике, который состоял из одного большого крестьянского сруба, оштукатуренного внутри и покрытого соломой.

Отец сам ходил сеять на поле, сам смотрел за садом и за мельницей и при этом постоянно читал, но хозяйство у него шло плохо, потому что это совсем было не его дело. Он был человек умный, и ему нужна была живая, умственная жизнь, а не маленькое однодворческое хозяйство, в котором не к чему было приложить рук. Меня в это время отвезли в Орел и определили в первый класс Орловской гимназии.

Религиозность во мне была с детства, и притом довольно счастливая, то есть такая, какая рано начала во мне мирить веру с рассудком. Я думаю, что и тут многим обязан отцу. Матушка была тоже религиозна, но чисто церковным образом, — она читала дома акафисты и каждое первое число служила молебны и наблюдала, какие это имеет последствия в обстоятельствах жизни. Отец ей не мешал верить, как она хочет, но сам ездил в церковь редко и не исполнял никаких обрядов, кроме исповеди и святого причастия, о котором я, однако, знал, что он думал. Кажется, что он ‘творил сие в его (Христа) воспоминание’. Ко всем прочим обрядам он относился с нетерпеливостью и, умирая, завещал ‘не служить по нему панихид’. Вообще он не верил в адвокатуру ни живых, ни умерших и при желании матери ездить на поклонение чудотворным иконам и мощам относился ко всему этому пренебрежительно. Чудес не любил и разговоры о них считал пустыми и вредными, но подолгу маливался ночью перед греческого письма иконою Спаса Нерукотворенного и, гуляя, любил петь: ‘Помощник и покровитель’ и ‘Волною морскою’. Он несомненно был верующий и христианин, но если бы его взять поэкзаменовать по катехизису Филарета, то едва ли можно было его признать православным, и он, я думаю, этого бы не испугался и не стал бы оспаривать.

В деревне я жил на полной свободе, которой пользовался как хотел. Сверстниками моими были крестьянские дети, с которыми я и жил и сживался душа в душу. Простонародный быт я знал до мельчайших подробностей и до мельчайших же оттенков понимал, как к нему относятся из большого барского дома, из нашего ‘мелкопоместного курничка’, из постоялого двора и с поповки. А потому, когда мне привелось впервые прочесть ‘Записки охотника’ И. С. Тургенева, я весь задрожал от правды представлений и сразу понял: что называется искусством. Все же прочее, кроме еще одного Островского, — мне казалось деланным и неверным. Самый Писемский мне не нравился, а публицистических рацей о том, что народ надо изучать, я вовсе не понимал и теперь не понимаю. Народ просто надо знать, как самую свою жизнь, не штудируя ее, а живучи ею. Я, слава богу, так и знал его, то есть народ, — знал с детства и без всяких натуг и стараний, а если я его не всегда умел изображать, то это так и надо относить к неумению.

За М. А. Страховым была замужем родная сестра моей матери, Наталия Петровна, большая красавица, которую старик муж ревновал самым чудовищным и самым недостойным образом к кому попало. Это был человек невоспитанный, деспотический и, кажется, немножко помешанный: он был старше моей тетки лет на сорок и спал с нею, привязывая ее иногда за ногу к ножке своей двуспальной кровати.

Страдания тетки были предметом всеобщего сожаления, но ни отец, ни мать и никто другой не смели за нее заступиться.

Это были первые мои детские впечатления, и впечатления ужасные, — я думаю, что они еще начали развивать во мне ту мучительную нервность, от которой я страдал всю мою жизнь и наделал в ней много неоправдываемых глупостей и грубостей.

Плодом супружества Страхова и моей тетки было шесть человек детей — три дочери и три сына, из которых двое были немного меня старше, а третий ровесник. И так как для их воспитания в доме были русский и немецкий учители и француженка, а мои родители ничего такого держать для меня не могли, то я жил у Страховых почти до восьми лет, и это послужило мне в пользу, я был хорошо выдержан, то есть умел себя вести в обществе прилично, не дичился людей и имел пристойные манеры — вежливо отвечал, пристойно кланялся и рано болтал по-французски.

Но зато рядом с этими благоприятностями для моего воспитания в душу мою вкрались и некоторые неблагоприятности: я рано почувствовал уколы самолюбия и гордости, в которых у меня выразилось большое сходство с отцом. Я был одарен несомненно большими способностями, чем мои двоюродные братья, и что тем доставалось в науках с трудностями, то мне шло нипочем. Немецкий учитель Кольберг имел неосторожность поставить это однажды на вид тетке, и я стал замечать, что мои успехи были ей неприятны.

Это во мне зародило подозрение, что я тут не на своем месте, и вскоре пустое обстоятельство это решило так, что меня должны были отсюда взять.

Страхов умер в Москве, куда тетушка повезла его лечить и не вылечила…

Он там схоронен на Ваганьковском кладбище. Тетушка возвратилась в Горохово и стала входить ближе в хозяйство и в воспитание детей. Тогда же в доме появился в качестве опекуна ее соседний помещик Н. Е. Афросимов, невероятный силач и невероятный циник, которого за это последнее терпеть не мог мой отец. Афросимов это знал и платил ему тем же. Отец мой в его глазах был ‘неуклюжий семинарист’.

О силе Афросимова у нас ходил такой анекдот, будто в двенадцатом году на небольшой отряд, с которым он был послан на какую-то рекогносцировку, наскакали два французских офицера. Афросимов не приказал солдатам защищаться, а когда французы подскакали к нему с поднятыми саблями, он одним ловким ударом выбил у них эти сабли, а потом схватил их за шиворотки, поднял с седел, стукнул лоб о лоб и бросил на землю с разбитыми черепами.

Не знаю, сколько в этом рассказе правды, но ему все верили, и Н. Е. пользовался большим уважением в дворянстве, предводитель которого и вверил ему страховскую опеку.

Во мне он невзлюбил ‘семинарское отродье’ и на первых же порах нанес мне тяжкую обиду, которая теперь мне смешна, но тогда казалась непереносимою.

Дело в том, что по докладу неосторожного, но честного Кольберга меня за благонравие и успехи хотели ‘поощрить’. Для этого раз вечером собрали в гостиную всех детей. Это было в какой-то праздник, и в доме случилось много гостей с детьми почти равного возраста. Н. Е. держал ко всем нам речь, в которой упомянул о моих добрых свойствах и заключил тем, что мне за это дадут похвальный лист. Тут же был и этот лист, перевязанный розовой ленточкой.

Мне велели подойти к столу и получить присужденную мне семейным советом награду, что я и исполнил, сильно конфузясь, тем более что замечал какие-то неодобрительные усмешки у старших, а также и у некоторых детей, коим, очевидно, была известна затеянная против меня злая шутка.

Вместо похвального листа мне дали объявление об оподельдоке, что я заметил уже только тогда, когда развернул лист и уронил его при общем хохоте.

Эта шутка возмутила мою детскую душу, и я не спал всю ночь, поминутно вскакивая и спрашивая: ‘За что, за что меня обидели?’

С тех пор я ни за что не хотел оставаться у Страховых и просил бабушку написать отцу, чтобы меня взяли. Так и было сделано, и я стал жить в нашей бедной хибарке, считая себя необыкновенно счастливым, что вырвался из большого дома, где был обижен без всякой с моей стороны вины.

Но зато, однако, мне негде было более учиться, и я снова теперь возвращаюсь к тому, что меня отвезли в Орловскую гимназию.

Я был помещен на квартире у некоей Аксиньи Матвеевны, которой за весь мой пансион платили 15 руб. ассигнациями (4 руб. 30 коп.) в месяц. За что я имел комнату с двумя окнами на Оку, обед, ужин, чай и прислугу. Теперь невероятно, а тогда это было можно.

Я скучал ужасно, но учился хорошо, хотя гимназия, подпавшая в то время управлению Ал<ександра> Як<овлевича> Кронеберга, велась из рук вон дурно. Кто нас учил и как нас учили — об этом смешно и вспоминать. В числе наших учителей был один, Вас<илий> Ал<ександрович> Функендорф, который часто приходил в пьяном бешенстве и то засыпал, склоня голову на стол, то вскакивал с линейкой в руках и бегал по классу, колотя нас кого попало и по какому попало месту. Одному ученику, кажется Яковлеву, он ребром линейки отсек ухо, как рабу некоему Малху, и это никого не удивляло и не возмущало. Ездил я домой в год три раза: на летние каникулы, на святки и на страстной неделе с пасхою. При этой последней побывке мы с отцом всегда вместе говели — что мне доставляло особенное удовольствие, так как в это время бывает распутица и мы ездили в церковь верхом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из рассказов тетки я почерпнул первые идеи для написанного мною романа ‘Соборяне’, где в лице протоиерея Савелия Туберозова старался изобразить моего деда, который, однако, на самом деле был гораздо проще Савелия, но напоминал его по характеру.

<1882--1885?>

<АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА>

Из дворян Орловской губернии.

Отец Семен Димитриевич Лесков. Мать Марья Петровна из рода Алферьевых. Родился 4 февр<аля> 1831 года в селе Горохове, принадлежавшем дяде Н. С<еменови>ча Лескова — Михаилу Андреевичу Страхову, имевшему в свое время очень видное положение среди орловского дворянства. Первоначальное воспитание получил в этом богатом доме вместе со своими двоюродными братьями, для которых содержались в деревне хорошие русские и иностранные учителя, потом был отдан в Орловскую гимназию, во время пребывания в которой отец его умер и семья подверглась бедственному разорению. Все сгорело, и Н. С—ча взял к себе в Киев брат его матери, профессор Киевского университета, доктор медицины Сергей Петрович Алферьев, в 1849 году. Здесь Н. С. продолжал свое образование под особым дружественным руководительством профессора Игнатия Фед<оровича> Якубовского, который был увлечен даровитостью своего ученика и занимался им с большой любовью. — Тетка Н. С—ча Александра Петр<овна> Алферьева вышла замуж за англичанина Шкотта, который управлял большими имениями Нарышкиных и Петровских — переводил крестьян из густонаселенных имений в степи волжского понизовья. Шкотт увлек Н. С. к себе, где он близко увидел народ в самых… {Недописано. (Ред.)}

В юности на него имели влияние: профессора Савва Осип<озич> Богородский, Игнатий Фед<орович> Якубовский и известный статистик-аболиционист Дмитрий Петрович Журавский, — потом позже Шкотт (англичанин-радикал). По письмам к Шкотту Л—ва узнал Селиванов и любил читать его письма. В литераторство Лескова втравили профессор К<иевского> ун<иверсите>та Александр Петр<ович> Вальтер, Ник<олай> Ил<ларионович> Козлов и Ст<епан> Ст<епанович> Громека — свели Л—ва с Краевским и Дудышкиным и настояли, чтобы он ‘писал’. — Платили скудно: за романы и повести по 50 руб. (‘Овцебык’, ‘Обойденные’). За ‘Некуда’ почти ничего не заплачено. Гонорар Л—ву весь возвысил Катков, начавший платить ему по 150 руб. (‘Соборяне’ и ‘Запеч<атленный> ангел’), а позже по 200 руб.

В П<етербург> приехал в тот год ноября

‘Очерки винокур<енной> промыш<ленности>‘.

<1889-1890>

ЗАМЕТКА О СЕБЕ САМОМ

Николай Семенович Лесков. Происходит из дворян Орловской губернии. Родился 4 февраля 1831 года в селе Горохове, Орловского уезда. Детство провел в селе Панине, Орловской губернии, Кромского уезда. Обучался в Орловской гимназии. Осиротел на шестнадцатом году и остался совершенно беспомощным. Ничтожное имущество, какое осталось от отца, погибло в огне. Это было время знаменитых орловских пожаров. Это же положило предел и правильному продолжению учености. Затем — самоучка.

Служил непродолжительное время в гражданской службе, где положение сблизило Лескова с покойным Ст<енаном> Ст<епановичем> Громекой. Сближение это имело решительное значение в дальнейшей судьбе Лескова. Пример Громеки, оставившего свою казенную должность и перешедшего в Русское общество пароходства и торговли, послужил к тому, что и Лесков сделал то же самое: поступил на коммерческую службу, которая требовала беспрестанных разъездов и иногда удерживала его в самых глухих захолустьях. Он изъездил Россию в самых разнообразных направлениях, и это дало ему большое обилие впечатлений и запас бытовых сведений. Письма, писанные из разных мест к одному родственнику, жившему в Пензенской губернии (А. Я. Шкотту), заинтересовали Селиванова, который стал их спрашивать, читать и находил их ‘достойными печати’, а в авторе их пророчил ‘писателя’.

Писательство началось случайно. В него увлекли Лескова сначала профессор Киевского университета, доктор Вальтер, убедивший Лескова написать фельетон для ‘Современной медицины’, а решительное закабаление Лескова в литературу произвели опять тот же Громека и Дудышкин с А. А. Краевским. С тех пор всё и пишем.

В мае или июне 1890 года этому писанию совершится тридцать лет. Беллетристические способности усмотрел и поддерживал или поощрял Аполлон Григорьев,

Верно: Н. Лесков.

<1890>

ПРИМЕЧАНИЯ

В состав одиннадцатого тома настоящего издания вошли автобиографические заметки Лескова, его воспоминания, статьи и письма, относящиеся к 1881—1895 годам. Для писателя это годы не только ‘чтимости’, но и нового расцвета его дарования. Ушли в прошлое времена, когда Лескову приходилось ‘у монахов мохры завивать’ — печататься в таких не слишком распространенных и малопочтенных изданиях, как ‘Православное обозрение’, ‘Церковно-общественный вестник’, ‘Странник’, ‘Гражданин’ и др. Сейчас его сотрудничества ищут лучшие, наиболее читаемые журналы, к нему обращаются переводчики, его произведения, выходящие отдельными книжками, быстро раскупаются, требуют всё новых изданий. В конце 80-х годов начинает выходить собрание сочинений Лескова.

Существенно меняется в это время положение писателя в литературе. Прежде всего почти безвозвратно исчезает со страниц печати презрительное и подозрительное отношение к Лескову прогрессивных кругов общественности, литературы в частности. О новых его произведениях всего сочувственнее отзываются прогрессивные издания, писателя приглашают к сотрудничеству и петербургские ‘Северный вестник’ и ‘Вестник Европы’ и московская ‘Русская мысль’. А. Н. Лесков рассказывал автору этих строк о том, что В. А. Гольцев в один из приездов своих в Петербург случайно или намеренно пригласил на обед одновременно Лескова и Н. К. Михайловского, приглашение было принято, и трапезовавшие даже чокнулись, по предложению хозяина, друг с другом. Дальнейшего сближения не произошло, однако самый факт совместной трапезы говорит о многом: еще за несколько лет перед тем он был бы вовсе невозможен…

Примечательно далее, что, принимая сотрудничество Лескова, редакции либеральных журналов сплошь да рядом отказываются от предлагаемых произведений писателя из-за их нецензурности: ‘Русская мысль’ не напечатала проложной повести ‘Зенон-златокузнец’ (‘Гора’), ‘Вестник Европы’ убоялся напечатать ‘Зимний день’ и ‘Заячий ремиз’, отказалась от последней повести и ‘Русская мысль’. Не случайно в эти же годы, и особенно после исключения Лескова из государственной службы за очерк ‘Поповская чехарда’, резко усиливаются цензурные придирки ко всему, что им пишется. Не говоря о всевозможных нарочитых претензиях, предъявлявшихся чуть ли не каждому новому произведению Лескова, по цензурным соображениям прекращаются печатанием две большие его вещи — романы ‘Соколий перелет’ и ‘Чертовы куклы’.

Существенным для идейно-творческого облика писателя в отмеченные годы является его сближение с Л. Н. Толстым. Еще в конце 60-х годов он напечатал несколько статей в связи с только что появившейся ‘Войной и миром’, — статей, в которых высказал свое горячее восхищение громадным талантом Толстого. С середины 80-х годов растет в Лескове интерес также к нравственно-философским трудам Толстого, интерес этот приводит его несколько лет спустя к заключению, что ‘Лев Николаевич есть драгоценнейший человек нашего времени’ (письмо М. О. Меньшикову, 15 февраля 1894 года). Личное знакомство с Толстым, с кругом его последователей нашло большое отражение и в ряде статей Лескова и особенно в его переписке.

Публицистическая деятельность Лескова в 80—90-е годы несколько ослабевает по сравнению с предшествовавшими двумя десятилетиями. С одной стороны, писатель получает возможность выражать свое отношение к тем или иным явлениям российской действительности в наиболее удобной для него художественной форме. С другой — новые литературные связи естественно влекут за собою ослабление (а иногда и прекращение) старых: на протяжении 80-х годов видно постепенное расхождение Лескова, например, с ‘Новым временем’, пока статья памяти Каткова не обнаруживает, что писатель и редакция газеты разительно несхоже смотрят на многие основные общественные проблемы. Сотрудничество в ‘Петербургской газете’, которого настойчиво искал ее издатель С. Н. Худеков, не слишком привлекало писателя из-за незавидной репутации газеты, сотрудничество в ‘Русских ведомостях’, которое пытались устроить Гольцев и Лавров, не получилось: самый жанр публицистики Лескова, всегда острой, ‘приперченной’, был вовсе чужд сухой, ‘профессорской’ газете.

Между тем возможность быстро, ‘по-газетному’, откликаться на литературную и житейскую злобу дня неизменно привлекала писателя: он чаще, нежели прежде, обращается к жанру ‘Писем в редакцию’. ‘Писем’ этих (само собою разумеется, наиболее интересных для советского читателя), набралось столько, что понадобилось выделить их в особый раздел тома.

Весь материал тома делится на следующие разделы:

1. Автобиографические заметки.

2. Статьи и воспоминания.

3. Письма в редакции.

4. Письма.

В пределах каждого из названных разделов материал располагается в хронологической последовательности.

АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

В настоящий раздел включены три разновременных заметки, наиболее содержательные и интересные из ряда аналогичных заметок, написанных в 80—90-е годы. В это время Лескову неоднократно приходилось удовлетворять запросы читателей и литераторов относительно своего жизненного и творческого пути, о ряде таких запросов упоминается в публикуемых в настоящем томе письмах Лескова. К сожалению, остались неосуществленными распространенные ‘Воспоминания’ Лескова, о которых он не раз упоминал и даже предлагал для издания. Возможно, что первая из ‘автобиографических заметок’ является началом, ‘подходом’ к задуманным воспоминаниям.

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА

Печатается по копии, снятой в свое время А. А. Измайловым с автографа и использованной им в своей оставшейся в рукописи работе ‘Лесков и его время’ (ИРЛИ). Впервые опубликована в книге А. Лескова ‘Жизнь Николая Лескова’, стр. 8—14.

По соображениям А. Н. Лескова, ‘заметка’ могла быть написана между 1882 и 1885 годами, вероятнее всего — осенью 1885 года.

Стр. 8. Левитский род Лесковых. — Левитами в библии назывались низшие представители священничества.

Стр. 9. …делопроизводителем дворянской опеки… — Дворянские опеки существовали при уездных судах (для опекаемых дворян).

Стр. 10. Губернатор Кочубей — Аркадий Васильевич Кочубей (1790—1878), впоследствии один из высших сановников России.

Стр. 11. Отец… сам ездил в церковь редко… — Любопытное дополнение к этому свидетельству Лесков дает в статье ‘О сводных браках и других немощах’ (‘Гражданин’, 1875, N 3, 19 января), упомянув, что отец его ‘посылал крестьян в приходскую церковь по наряду, под надзором старосты’.

‘Помощник и покровитель’ и ‘Волною морскою’ — духовные ‘канты’ (песнопения).

…поэкзаменовать по катехизису Филарета… — Имеется в виду составленное митрополитом Филаретом краткое изложение православной веры в вопросах и ответах (‘Пространный христианский катехизис православныя кафолическия восточныя церкви, рассматриваемый и одобренный св. прав. синодом и изданный для преподавания в училищах и для употребления всех православных христиан, по высочайшему его имп. величества повелению’, выходил во множестве изданий).

Стр. 12. Самый Писемский мне не нравился… — Ранние очерки и рассказы А. Ф. Писемского из крестьянской жизни (‘Питерщик’, ‘Леший’, ‘Плотничья артель’), изданные отдельной книжкой (‘Очерки из крестьянского быта’, СПб., 1856), создали ему славу отличного знатока и бытописателя народной жизни.

Стр. 13. Страхов умер в Москве… — Михаил Андреевич Страхов умер 19 апреля 1836 года, на 59-м году жизни.

О силе Афросимова у нас ходил такой анекдот… — Как сообщает А. Н. Лесков, анекдот этот несколько раз использован писателем (например, ‘Смех и горе’, глава 82, неопубликованный рассказ ‘Пчелка’ из цикла ‘Картины прошлого’, 1883), см. А. Лесков, Жизнь Николая Лескова, стр. 13.

Стр. 14. …гимназия… велась из рук вон дурно. — В статье ‘О трусости’ (‘Новое время’, 1880, N 1426, 16 февраля), Лесков рассказывает, что в его время ‘некоторые маленькие ученики гимназии, не особенно секретничая’, строчили письма с угрозами поджога ‘злым’ учителям. Так, например, писали директору А. Я. Кронебергу и учителю немецкого языка В. А. Функендорфу ‘за то, что он линейкой дрался’.

Стр. 15. …как рабу некоему Малху… — Имеется в виду евангельский рассказ о том, как апостол Петр, защищая Христа от воинов и рабов первосвященника, отсек одному из рабов правое ухо,

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА

Печатается по автографу (ИРЛИ). Впервые опубликована в книге А. Лескова ‘Жизнь Николая Лескова’, стр. 16—17.

Заметка была написана, по-видимому, для П. В. Быкова, в связи с составлявшейся последним библиографией произведений Лескова и желанием писателя, чтобы Быков написал о нем критико-биографическую статью.

Стр. 16. Алферьев, Сергей Петрович (1816—1884) — профессор-терапевт Киевского университета (дядя Н. С. Лескова). Лесков посвятил его памяти некролог (‘Новости и Биржевая газета’, 1881, N 91, 11 апреля) и не раз упоминал о нем в очерках и статьях.

Якубовский, Игнатий Федорович (1820—1851) — профессор сельского хозяйства и лесоводства Киевского университета.

Алферьева, Александра Петровна (1811—1880), Шкотт, Александр Яковлевич (Джемсович) — см. о них: А. Лесков, Жизнь Николая Лескова, стр. 46—47, там же, стр. 118—124, — о службе писателя у Шкотта и разъездах по России.

Стр. 17. Богородский, Савва Осипович (1804—1857) — профессор Киевского университета по кафедре законов уголовных и законов благочиния.

Журавский, Дмитрий Петрович (1810—1856) — русский статистик-демократ, убежденный сторонник освобождения крестьян (‘аболиционист’).

Селиванов, Федор Иванович — помещик, сосед Шкотта по имению.

Вальтер, Александр Петрович (1817—1889) — профессор анатомии в Киевском университете, издатель журнала ‘Современная медицина’ (Киев), в котором Лесков напечатал несколько первых по времени своих статей (‘Заметка о зданиях’ — 1860, N 29, ‘О рабочем классе’ — 1860, N 32, ‘Несколько слов о врачах рекрутских присутствий’ — 1860, N 36, и др.).

Козлов, Николай Илларионович (1814—1889) — профессор патологической анатомии в Киевском университете, позднее — видный чиновник медицинского ведомства в Петербурге, начальник Медико-хирургической академии.

Громека, Степан Степанович (1823—1877) — видный консервативный публицист.

В П<етербург> приехал… — А. Н. Лесков считает, что в Петербург Лесков приехал ‘в конце декабря 1860 или начале января 1861 года’ (А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, стр. 136).

‘Очерки винокур<енной> промыш<ленности>‘ — статья Лескова, появившаяся в ‘Отечественных записках’, 1861, N 4, стр. 419—444. Не являясь в буквальном смысле слова первой печатной работой Лескова, статья эта была первой работой, ‘задуманной и написанной для печати’. А. Н. Лесков публикует надпись писателя на экземпляре оттиска статьи: ‘1-я проба пера. С этого начата литературная работа (1860 г.)’ (А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, стр. 128—129).

ЗАМЕТКА О СЕБЕ САМОМ

Печатается по книге: А. Фаресов. Против течений. Н. С. Лесков. Его жизнь, сочинения, полемика и воспоминания о нем. СПб., 1904. Впервые опубликована в указанной книге (стр. 11).

Заметка написана, по-видимому, в 1890 году и адресовалась секретарю редакции журнала ‘Живописное обозрение’ В. Г. Швецову, как материал для статьи о Лескове, в связи с выходом собрания его сочинений.

Стр. 18. Осиротел на шестнадцатом году… — В действительности С. Д. Лесков умер в июле 1848 года, когда писателю шел уже восемнадцатый год.

Стр. 19. Беллетристические способности усмотрел… Аполлон Григорьев. — Сведений о критических выступлениях А. А. Григорьева по поводу первых беллетристических опытов Лескова нет. Встречаться они могли в редакции журнала ‘Эпоха’.

Автобиографические заметки

АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА

ЗАМЕТКА О СЕБЕ САМОМ

Читайте также: