Август
Август
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Август, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1938
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Чудный август месяц. Поля покрыты сложенными снопами ржи. И воздух прозрачней.
На больших березах моего сада уж видны кое-где желтые листочки. Малиновый сад покрыт ягодами. Полные корзины стоят на столе террасы, и двоюродная сестрица моя серьезно смотрит черными глазами и вытирает платочком слезы. Это не девичьи слезы горя, а от жаровни, на которой кипит и пенится в медных тазах розовой пеной малиновое варенье.
Когда варят варенье, то почему-то все женщины сердиты. Приятели мои любят пенки от варенья, но им их не дают. Недостойны.
Двоюродная сестрица про моих приятелей сказала:
— Пустоплясы.
Это мне рассказал мой слуга Ленька.
Сестрице не нравились мои приятели-охотники, несмотря на то что они были очень учтивы с ней. Сестрица моя была в годах, а потому была всегда сердита и в разговорах коротка. Подавая к утреннему чаю пенки от варенья, говорила:
— Вот вам к чаю, а безо времени приставать нечего.
Варенье было малиновое и крыжовенное. Василий Сергеевич догадался в горлышко четверти из-под водки напихивать варенье и взял ее с собой на рыбную ловлю. Поставил в реку, чтобы наполнилась водой. Говорил:
— Делаю малиновую воду для питья.
А в бутылку с водой из реки попал жук — плавает в бутылке очертя голову. Василий Сергеич ужасно рассердился. А Павел Александрыч сказал:
— Тебе жука пустил кто-нибудь нарочно.
После расспросов и выяснений пришли к выводу, что виновник — композитор Юрий Сергеич Сахновский, который варенья терпеть не мог, а предпочитал всему легкие вина. Но он упорно отмалчивался и не сознавался.
Василий Сергеич, несмотря на жажду, после того как вытащили жука, все же пить из бутылки малиновую воду не решался.
А приятель Коля говорил:
— Что такое жук? Он всегда живет в воде. Самый чистый зверь. Его когда вытащили — он опять в реку улетел…
Хорошо было в августе на берегу речки. Денек был серенький, и на реке было тихо. Василий Сергеич сидел на берегу, расставив против себя удочки с поплавками и пристально глядя на поплавки. Схватит удочку — и говорит:
— Попала!
Тащит окуня. И кладет его в сажалку перед собой. После полотенцем вытирает руки и опять закидывает удочку.
Наверху, на пригорке, послышался в саду звук гитары. Это мой слуга Ленька упражнялся в беседке. И слышно было, как он запел:
Подари мне поцелуйчик…
Ко мне обернулся Василий Сергеич и сказал:
— Как это вы Леньку не можете обуздать! Поет, сукин сын, поет! Ловить рыбу мешает.
А голос Леньки так и звенел по реке:
Чувирь, мой чувирь,
Чувирь на вирь, вирь, вирь, вирь…
— Слышите, что делает,— сердился Василий Сергеич. — Я бы показал ему ‘чувирь’. Необузданное животное. Ловить так нельзя. Настроение портит. Мешает.
Василий Сергеич встал, поднялся по дорожке на бугор и зычно закричал:
— Замолчи ты, конопатый черт, дурак!
Ленька сразу замолчал.
Я тоже двинулся к дому — не вздумал бы Ленька снова орать. С Ленькой в беседке сидел сосед мой, крестьянин Феоктист Андреич. Он любил слушать, как пел Ленька, и сказал огорченно:
— Ишь ты, петь тебе не велят.
— Больно нужно его слушать. Если бы не Константин Алексеич, я б не слушал его. Тоже об себе думает, архитектор, баню построил!
— А чего? Поди, жалованье получает хорошее?— спросил Феоктист.
— Все получают. Ни за что получают. Он меня один только тут и ругает. Окрошку ел, так в окрошку пиявка попала. На меня говорил, что я пустил.
— А чего,— сказал Феоктист,— пиявка-то не вредно. На охоте ездили, я дожидался. Пить захотелось. Под кустами лужу нашел. Картузом захватил воду-то и пью. А темно было. Напился, слышу, у меня в брюхе чего-то елозит. Напугался. Нагнулся и смотрю в лужу-то. А там пиявок!.. Вреда от них нет. А вот, по весне, Дарья, что за околицей живет, с ней было этакое-то. Тоже по весне из лужи пила. Лен мочить ходила. А в луже-то головастики эдакие заводятся.
— Это лягушата выходят из головастиков,— сказал Ленька.
— Вот-вот. У ней лягушата и завелись. Брюхо растет и растет. Все глядят, молчат. Думают, Дарья, это самое, попала. Наверное, к леснику — эдакий приезжал, гвардейский солдат. Дарья его видала. Ну, конечно, смеются в деревне. Она к бабушке-знахарке ходит. Александрой Васильевной знахарку звали. Богатая. Лавку в Покрове держала. Ну, чего ж? Зря про девку говорили. Смотрят, живота боле нет. А по избе прямо лягушки прыгают, туды-сюды. Вот ведь дело-то какое!
— Вот если волосатик попадет,— сказал Ленька медленно,— тогда беда.
— Да,— согласился Феоктист. — У Горохова попал, так он его вином выгонял. Вот пил! До чего пил! Так и помер…
У беседки показался Василий Сергеич. Нес удочки и пойманную рыбу. Остановился.
— Погоди, ты у меня попоешь,— сказал он Леньке.— Я из-за тебя леща упустил, в пятнадцать фунтов! Понимаешь? Нет, ничего не понимаешь. А сколько у Баранова стоит лещ копченый в пятнадцать фунтов?.. Да еще не всегда найдешь! Вот Константин Алексеич, помнишь, леща-то Баранову такого отдал коптить. Помнишь?
— Помню,— сказал робко Ленька.— Я его сам отвозил от Баранова Шаляпину в подарок. Так тот не верил, что поймали такого. ‘Наверное, в Охотном купили’. Божиться меня заставил. И потом сам ловить поехал.
Василий Сергеич велел Леньке отнести рыбу на погреб.
— Вот что, Феоктист Андреич,— сказал Ленька. — Возьми-ка гитару к себе домой. Я буду приходить к тебе петь.
— Ладно, разлюбезное дело.
— Здесь-то петь не велят, то рыбу мешаю ловить, картину когда пишут — тоже не пой. Шаляпину попробовали бы запретить! На мельницу когда с ним ездили рыбу ловить, так он на весь омут орал: ‘Серый селезень плывет’. Все небось молчали.
— Говорят, велико жалованье получает,— сказал Феоктист.
— Так ему сам царь платит.
— Да неужто?— удивился Феоктист.
— А как же! Он придет в казну, его к сундуку подведут, он и берет золото обеими руками, что руки захватить могут. Потом к серебру подводят. Тоже берет. А потом к медным. Медные-то, говорят, не берет.
— Их ты!— качая головой, вздохнул Феоктист. Взял гитару и пошел с Ленькой.
За обедом, когда ели уху из Васиной рыбы, Василий Сергеич все сердился:
— Верно же говорю: у меня лещ сорвался. К самому берегу я его подвел. Так фунтов на двадцать.
— Постой,— сказал я,— у нас в реке нет на двадцать фунтов. Больше трех фунтов не бывало. Это на омуте, на мельнице, бывают.
— Что вы мне говорите! Я сам видел, какой попал. А Ленька запел. Ночью поет — будит, спать не дает. Днем поет. Этому соловью вашему я хвост выдерну, как хотите.
— Что ты так, Вася, на Леньку-то напал?— сказал Коля. — У него, может быть, талант откроется.
— У него откроется!— пробурчал композитор Юрий Сергеич. — Слуха никакого. Я, как только он запоет, втыкаю ему в рот папиросу. Действует — умолкает, негодяй. Опять запоет — я опять папиросу. Только тем и спасаюсь.
В ту же минуту от сада донеслось пение Леньки.
Юрий Сергеич с невозмутимым видом вынул из портсигара Василия Сергеевича единственную оставшуюся у него сигару и медленным шагом отправился в сад…
Август — Впервые: Возрождение. 1938. 12 августа. Печатается по газетному тексту.