Авдотьины дочки, Шапир Ольга Андреевна, Год: 1898

Повесть
Время на прочтение: 107 минут(ы)
Скачать в PDF

Ольга Шапир

АВДОТЬИНЫ ДОЧКИ

Повесть

Источник: ‘ТОЛЬКО ЧАС’ Проза русских писательниц конца XIX — начала ХХ века. Москва. Современник. 1988
OCR и вычитка: Давид Титиевский, ноябрь 2007 г., Хайфа
Библиотека Александра Белоусенко.

I

В коридоре трещал электрический звонок.
В кухне Авдотья только было раскрыла духовой шкап, собираясь перевернуть начинавшую румяниться телятину, сизые волны едкого дыма охватили ее красное лицо со сплывшимися чертами. Услыхав звонок, она сердито захлопнула раскаленную дверку и поднялась на ноги.
— Арина! — крикнула она у закрытой двери в людскую.— Тебя звонят! Оглохли вы там, что ли?
За дверью слышен был говор, смех и звон посуды.
— Иду сейчас! — откликнулся досадливый молодой голос.
В людской давно идет чаепитие. Маленький стол перед окном, задвинутый вплотную между комодом и высокой кроватью, сплошь заставлен чайным прибором и тарелками с угощением: ветчиной, маслом, домашним сладким хлебом, в середине красуется бутылка пива.
Гость — видный мужчина лет около сорока, в крахмаленой рубашке и новенькой пиджачной паре,— сидел так тесно рядом с Аришей у переднего края, что при всяком движении они касались друг друга локтями и плечами. Девушка отклонилась на кровать и примяла большое углубление в высокой перине, постланной светлым пикейным покрывалом и простыней с кружевной деревенской прошивкой по рубцу, на наволоках целой груды подушек красуются крупные красные метки русским швом.
Угол за кроватью сплошь занят двумя вешалками, задернутыми ситцевой драпировкой, из-под драпировки выглядывают пестрые подолы платьев и топорщатся крахмаленые оборки юбок.
У другой стены один на другом составлено несколько сундуков разной величины, прикрытых старенькой скатертью. На комоде до самой божницы карабкаются друг на дружку шкатулки и картонки по обеим сторонам крохотного туалетца.
Второму гостю здесь положительно негде было бы примоститься, если б то не был свой человек — младшая сестра, Саша.
Саша забралась на подоконник и сидела, упираясь спиною в косяк, а колени протянула вбок, в уровень со столом. Ее крупная фигура, туго стянутая высоким корсетом, вырисовывалась отчетливо в ярком боковом освещении, скользившем по складкам синего платья. На упругой щеке заметен пушок поверх красивого румянца, пробивающегося через гладкую плотную кожу, но на шее кожа резко переходит в нечистые смуглые тона, что составляет для Саши предмет постоянного огорчения: она щеголяет своей чистоплотностью, а тут всякий может подумать, что она моет шею только по праздникам.
Саша как забралась на подоконник, так уже и не могла шевельнуться без того, чтобы не поднялся звон посуды на подносе. Это каждый раз вызывало взрыв веселого смеха сестер и какое-нибудь язвительное замечание со стороны гостя.
— Не комната, а как есть каюта пароходная!
Афанасий Иванович предлагает барышням устроить висячие койки, какие бывают в каютах. А то где же они тут улягутся втроем по праздникам?
Этого барышни ни за что не хотели ему объяснить, а он все возвращался к игривой теме, заставлявшей их покатываться со смеху.
И то поглядел бы жених, как они примащиваются на составленных сундуках с гладильной доской на подмогу! Редкую ночь которая-нибудь не летела на пол, неосторожно метнувшись во сне. Мать уже и просыпаться перестала на привычный стук.
Девушки переглядывались, хохотали и становились еще красивее от смеха и от духоты крошечной комнаты после выпитого самовара.
Афанасий Иванович всегда предпочитал блондинок, но сегодня черноволосая Саша так вызывающе красовалась перед самыми его глазами на подоконнике — точно курочка-цесарка на насесте.
Сравнение напрашивалось недаром: Афанасий Иванович страстный любитель кур и всякой другой птицы. В его казенной квартире при одном из больших столичных вокзалов всегда стоит оглушительная трескотня нескольких канареек, чижей, зябликов, и только ночью смолкает назойливый, жесткий звук их быстрых прыжков вперебой.
А из чулана по всей лестнице разносится хвастливое кудахтанье молодок и победоносное пение красавца петуха.
Петухи у него не иначе как красавцы, да только ни один не царит в чулане дольше года: Афанасий Иванович непременно разыщет где-нибудь еще более великолепного. Откуда-нибудь по линии, хоть какую даль провезти, так не поленится.
Давно уже Афанасий Иванович порывался презентовать Арине Петровне первостатейную канареечку, да Ариша наотрез объявила, что она терпеть не может птиц. И без птиц голова трещит в такой тесноте да кухонном угаре.
Аришу третий раз во время чаепития требуют в горницы, как точно на грех барышня сегодня в мигрени лежит.
— Господи, угомонилась бы, что ли, хоть на час! — не удержалась девушка, вся красная от досады, пробираясь мимо гостя.
Он должен был тоже подняться на ноги для того, чтобы она могла выбраться из-за стола. Досадно, мочи нет! И так проходу нет от его насмешек.
Слава только одна, что Ариша портнихой числится — так же точно помыкают, как и простой горничной! И чего сдуру все набросились девочек шитью обучать? Барыни одни от того в барышах оказались, а с девушек двойная работа за то же жалованье требуется…
— Конечно, которая таким житьем довольна! — отвечала ему на это Ариша каким-то волнующим тоном загадочных намеков.
…Господи! Да он-то из-за чего же добивается?! Неужели же хозяйкой зажить в казенной квартире с отоплением, с освещением, на шестьдесят рублей жалованья не лестно?
— Очень лестно, если только девушка замуж идти желает,— отвечала, не задумываясь, невеста.
Тут, казалось бы, жениху оставалось осведомиться о состоянии ее чувств — и конец всему делу венец. Но перед риском категорического вопроса блистательный жених смущался в приливе невольной робости…
Из кухни донесся обмен сердитых восклицаний и хлопнула дверь.
— Житье уж, можно сказать! — произнес саркастически Афанасий Иванович, усаживаясь на прежнем месте напротив Саши.
— Мать у плиты всегда сердитая,— пояснила недовольно девушка.
— Что мудреного, коли изо дня в день покою не видеть! Тоже и года не молоденькие. Уж на что у нас служба строгая и ответственность, прямо сказать, страшная — а и то каждый свое отдежурил и больше знать ничего не знаешь.
— Да уж вам-то чем еще не житье! — усмехнулась Саша и почему-то поглядела на него насмешливыми глазками.
— Эх, Александра Петровна! Молодость ваша, неопытность! — протянул лирически гость, и выпуклые глаза его сильнее подернулись влагой.— Я к жизни своей довольно привык… А только я одиночеством своим удручен…
И вздохнул. Саша схватилась за пустую чашку, чтобы скрыть улыбку, голову совсем назад запрокинула, давая стечь себе на язык последним сладким капелькам — ну, вот совсем как точно птичка: воды носиком набрала и горлышко вытягивает, чтобы проглотить…
Гость так возбужденно двинул своим стулом, что тот затрещал под ним.
— Александра Петровна! Сашенька… хоть бы вы сколько-нибудь пожалели меня! Я окончательно измаялся… Нарочно сегодня собрался — думал, вы меня поддержите сколько-нибудь…
Внезапный натиск смутил девушку. От невозможности проявить свое волнение каким-нибудь свободным движением она еще больше разрумянилась.
— Что же я тут могу, Афанасий Иванович? Сестра старше меня, знает без меня, как для нее лучше.
Гость приосанился:
— Стало быть, в прислугах мыкаться лучше, нежели за мной, как у Христа за пазухой, жить? Так, значит, и записать прикажете?
— Да с какой стати вам мои слова записывать — вы ведь не ко мне сватаетесь! — точно поддразнила она его.
И тут случилось совершенно непонятное: гость весь вытянулся над столом и залепетал, зажмурив глаза от испуга:
— А что коли… что ежели я к вам? То есть… к вам самим посвататься вздумаю? Сашенька… извольте дослушать!.. Учиться желаете — это не помеха… Я даже с моим удовольствием на курсы отпустил бы… разве мы не понимаем?.. Са-шенька!
Он открыл глаза, сам совершенно ошеломленный, точно все это непроизвольно сорвалось с его языка.
Два часа глядит на нее в этой стеклянной клетке, до того даже, что в душе все перепуталось. Не хочет Ариша — так эта ничем не хуже, еще моложе! Вот сейчас спросите, как на духу, которую он из двух сестер выбирает — не знает, как и ответить: хороши обе, не найти нигде лучше! Которая захочет, пусть так оно и будет…
Про Сашу Афанасий Иванович до сих пор еще и не задумался ни разу, дело видимое, что тут надежды быть не может — ишь она под ученую барышню подлаживается! Одного учения кончить не успела, как уже об другом заговорила.
Но в эту минуту все трезвые соображения шатались под напором страстного желания. Афанасий Иванович в такой мере всем существом своим ощущал себя женихом — что, прямо сказать, сил нет уйти опять ни с чем из этой предательской каморки, увешанной женскими тряпками и точно пропитанной насквозь девичьим задором. И одной-то бутылки пива жених еще не допил, а в голове такая возня пошла, как после самого отчаянного кутежа.
Его умоляющий голос замер. По каморке звонко рассыпался хохот.
— Вот так сюрприз!.. Ха-ха-ха… ай да жених! К собственной свахе с горя присватался… ох!.. уморили!! Вот уже не слыхивал-то никто… ха-ха-ха!..— заливалась пуще Саша, не обращая внимания на прыгающую посуду.
Сквозь смех она смутно почувствовала, как наконец треснуло стекло за ее плечом.
— Батюшки, стекло-то, стекло! Поберегитесь! — завопил жених, весь красный, весь мокрый, точно на него стакан воды выплеснули.
…Ох, и бедовая эта Саша… всегда он знал! Аришу оттого и выбрал, что та степенная, не так беспощадно на смех поднимает, как эта егоза, но сейчас егоза все нутро в нем перевернула.
— Ну что ж… скажите спасибо, хоть развеселил вас по крайности! — выговорил он перехваченным обидой голосом.
— Еще бы! Как не спасибо. Вон в убыток только ввели!
Саша совсем непостижимо вся извернулась на подоконнике каким-то вопросительным знаком и провела пальчиком по лучистым трещинам, разбежавшимся огромной звездой по стеклу.
— За мной убыток никакой не пропадет.
Его смерили высокомерным взглядом через плечо.
— Непременно! С вами, видно, и пошутить-то нельзя — не понимаете…
В эту минуту в кухне раздался голос вернувшейся Ариши, она о чем-то спорила с матерью.
Саша сейчас же приняла прежнюю позу. Розовое лицо ее смеялось каждой черточкой, хоть она степенно сжимала свои малиновые губы.
…А ну-ка, соколик, как ты теперь выкарабкаешься?.. И правда, распотешил-таки под конец несносный, сладенький вздыхатель!
— Александра Петровна… Сашенька…— зашептал жених растерянно,— я на ваше великодушное сердце надеюсь… помилуйте, чем же я виноват?! Сами же вы сегодня довели… тут вовсе рассудка лишишься!..
— А вам кто сказал, что у меня сердце великодушное? — кокетничала Саша.— Я думаю, Ариша-то сестра мне.
— Тш… тш!.. Ради господа! — Дайте по крайности с мыслями собраться…
Саша засмеялась, а Ариша с маху распахнула дверь и сразу увидела все: разбитое стекло, прыгающие глазки Саши и смущенный вид красного как рак гостя.
— Как это тебя угораздило? — спросила она резко сестру.
— Да уж так! — засмеялась та загадочно.— Вот кабы ты смирно на месте сидела, так и стекло цело осталось бы… ха-ха-ха!..
— Что же вы, подрались тут без меня, что ли?
— Афанасия Иваныча спроси, коли тебе очень любопытно.
Ариша покосилась на гостя.
— Ничуть даже не любопытно… с какой стати!
Она не садилась. Саша тоже стала осторожно отодвигать стол от окна, чтобы можно было выбраться, но для этого гостю нужно было выйти в кухню.
Афанасий Иванович стал благодарить молодых хозяек за угощение. На его разгоряченном лице смущение сменялось теперь сдержанным сознанием собственного достоинства.
Понятное дело, молодым девицам больше и делать нечего, как только на смех поднимать. Кто в них влюбился, тот и угодил на зубок! Но Афанасий Иванович Картышев недаром промыкался на свете с лишком сорок лет, знал ой преотлично, что человек, обладающий казенной квартирой с отоплением и освещением, при солидном жалованье, пользующийся благоволением начальства и к тому же обладающий видной наружностью,— такой человек вполне может не брать во внимание различных обстоятельств, даже весьма губительных для какой-нибудь мелкой сошки. Хотя в состоянии души его и случилось сегодня смятение, но так как на столе не было другого угощения, кроме скромной бутылки пива, то он мог рассудить собственное положение совершенно трезво.
Пожалуй, оно и к лучшему вышло, что он малость увлекся. Делать серьезное предложение на две стороны самому как-то не складно, а через третье лицо дело вести с такими занозами, как Дунины дочки, и вовсе не приходится… Ничего, пусть же Сашенька про себя знает! Сестрицы промежду себя поделят его, как сами захотят. Судьба, значит, решит — веселой ли черноволосой Саше или степенной Арише хозяйничать в казенной квартире.
Со смерти жены несколько месяцев тому назад Картышев разом почувствовал себя центром женского внимания: что называется, от невест отбою не было. Его осаждали приглашениями, знакомствами, непрошеными услугами. Матушки, тетушки, сестрицы и профессиональные свахи ловили его, где только могли. Барышни, одетые по моде, молодые и хорошенькие, не удостаивавшие его прежде никакого внимания, теперь улыбались благосклонно и старались завязать знакомство.
Помимо всяких стараний с его стороны, завидный жених узнавал всю подноготную: сколько приданого числится за какой невестой и каких надо опасаться физических изъянцев или жизненных приключений, вроде семейных ссор, разошедшихся свадеб и т. д. Узнал он, что богатое наследство некрасивой дочки машиниста Иванова — один обман, всем известная бездетная тетка ее недавно перевенчалась в третий раз с каким-то пропащим мальчишкой. А у Сонички Краевой падучая болезнь, оттого ее и отсылают то и дело гостить к крестной матери на Охту. Красавица Варвара бегает на свиданья к молодому инженеру. У Маши Сапожковой такой злющий характер, что родная мать глаз от нее не осушает. И так без конца, во всю прыть досужих фантазий и неутомимых бабьих языков.
Однако ж все это было напрасно. Афанасий Иванович сразу почувствовал, что судьба его кроется не иначе как только здесь: в тесной каморке простой кухарки, его землячки и приятельницы покойной жены. На их глазах и росли Авдотьины девочки, поступали в ученье к портнихе и стали выравниваться, а он стал отличать белолицынькую Аришу…
Авдотья отдернула в сторону сковородку с шипящим маслом и бросилась провожать дорогого гостя. Сестры сейчас же спрятались назад в людскую.
— Куда же вы так торопитесь, Афанасий Иванович, посидели бы еще немножко — право-ну! — пела вкрадчиво Авдотья, заглядывая в глаза.
Афанасий Иванович стесняется, небось и так успел уже наскучить барышням… При этом он крутил усы и незаметно обдернул полы нового пиджака.
Авдотья всполошилась. Какие такие барышни, чтобы с ними столько церемониться? Последняя разве дура, которой может наскучить благородный разговор!
— Н-ну! Дурам до твоих дочек далеко, Авдотья Кузьминишна! — произнес жених с чувством.
Они вышли из кухни на площадку и остановились перед узкой полутемной лестницей.
Картышев медлил, соображая, как бы ему половчее предупредить свою верную союзницу насчет последней диверсии. А Дуня беспокойно поглядывала на него.
…Ну, чего еще человек дожидается? Что дальше тянуть, то больше места девчонке куражиться. В матери крепко было традиционное убеждение, что такие дела вершатся всего вернее одним натиском родительской воли, чтобы и опомниться было некогда.
— Уж коли они две вместе сойдутся, так хошь кого так заговорят,— сказала Авдотья неопределенно, так, чтобы можно повернуть и в похвалу, и в осуждение, глядя по надобности.
Гость усмехнулся про себя, потом как-то нерешительно скосил глаза в ее сторону.
— Н-да!.. Стоят одна другой, что и говорить… П-па-рочка!
— Ну, Саша-то еще бог весть до чего добьется,— вздохнула мать,— смела уж чересчур! Не нарваться бы где-нибудь.
Картышев беспокойно поправил на голове новенький котелок.
— Ариша хоть и упрямая, да как-то смысла в ней больше, что ли,— договорила не совсем уже уверенно Авдотья.
Ей вдруг показалось неловко, что она хвалит ему Аришу. Для того и про упрямство ввернула.
— Что ж, смелость не порок, а ты, Авдотья Кузьминишна, сомневаешься совсем напрасно…
И Афанасий Иванович вдруг решился:
— Я тебе признаюсь вот как: любую беру с охотой, которая согласна — мне все единственно! Одного гнезда! Пока чего, ты не болтай барышням ничего… не тревожь их… пусть? Только про себя должна знать.
После этого, как бы уклоняясь от возможных возражений, степенный Афанасий Иванович шумно ринулся вниз по лестнице, не взглянув даже на свою растерянную собеседницу.
Красное от плиты лицо Авдотьи совсем побагровело.
…Вот тебе и здравствуйте! Раз-два-три — как пулю отлил молодец, да и был таков.
…Саша — да это вовсе слепому надо быть, чтобы такое вздумать! Ох, и дураки ж эти мужчины! Уж коли которому приспичило жениться, так самый почтенный точно последний мальчишка себя поведет. Авдотья всегда считала Картышева образцом всех мужских качеств, и такая с его стороны несостоятельность уязвила ее в самое сердце.
…Дурак и есть! Сунься-ка сказать это девчонкам, так с ними одного стыда не оберешься! До каких лет дожил, а того человек не понимает, какое надо с девками обращение иметь!
Авдотья из кожи лезла, внушая Арине, как Афанасий Иванович без памяти влюблен в нее: на вокзале все невесты за него передрались, а он всех на нее променял, хоть знает, что им самого пустого приданишка справить не из чего. Мать-то старается, а он тем временем — на-кось куда вывернулся!
— Мама! Да с ума ты сошла, что ли?! В печке жаркое горит, дым так и валит, а она на лестнице разговоры завела! Расстаться не могут!
Ариша, сердитая, кричала во все горло, остановившись в раскрытых дверях.
Мать сконфуженно ринулась мимо нее в кухню, полную горького чада.
— Друзья неразливные! — послала ей вслед язвительно дочка.

II

— У вас тут, того гляди, чахотку схватишь! Что за безобразие такое! — негодовала Саша, стоя под открытой форточкой в людской.
Саша приходит домой по праздникам, да и то не всегда. За год с лишком своего пребывания на акушерских курсах она успела привыкнуть к простору и чистоте казенных зданий, к строгому порядку больничных палат. Беспорядочная кухня с тесной людской каморкой, пропитанной тем же чадом, пронизываемой теми же сквозняками,— каждый раз еще ярче выделяет ее новую жизнь. Точно толчок какой-то напомнит каждый раз Саше, что до цели еще далеко. Надо много усилий, много труда, чтобы завоевать себе свободное и благообразное существование.
Ариша вернулась с лестницы и сердито опустилась на стул.
— Запри! Непременно нужно насморк схватить из-за тебя!
— Не могу я такой вонью дышать! — Саша еще ближе подставила голову под форточку.
— Еще бы! У вас в палатах вони мало!
— Ну, уж об этом ты, пожалуйста, не рассуждай, коли не понимаешь! У нас день и ночь за воздухом наблюдают.
— То-то ты у нас на кухне все морщишься. Скоро отвыкла — без году неделя.
Саша захлопнула форточку, повернулась спиной к столу и взглянула в лицо сестре:
— Чего ты шипишь сегодня, понять нельзя! Чем я-то тебе не угодила?
Ариша сумрачно уставилась глазами в край синей юбки. Непременно давеча Сашка с Картышевым пересмеивались на ее счет. Недаром же Саша стекло рассадила, а тот точно как ошпаренный выскочил, как только она из горницы вернулась.
Сестры всегда жили очень дружно, но с тех пор, как младшая поступила на курсы, между ними словно черная кошка перебежала.
Ариша сейчас же почувствовала, что ей не угнаться: как она была портниха, так и останется, да, пожалуй еще, служа за горничную, и вовсе потеряешь привычку тянуться. В черной работе иной раз и причесаться-то как следует до самого обеда не урвешься! А Сашку все больше от барышни не отличить. Сегодня у нее самая модная прическа сделана, даже барышня ее, генеральша, так еще не причесывается, всё только собирается попробовать.
И держать себя стала Саша совсем по-другому. На каждом слове не фыркает зря, как прежде, только улыбочка порхает по лицу, ямки на щеках смеются, и большие темно-серые глаза сияют. Пополнела она, похорошела, подросла даже немножко… одно слово — расцвела! А уж довольна своим житьем так, что даже говорить спокойно не может: вся розовая сделается, глазами блещет.
В сердце Ариши поднимается что-то горькое, горькое, как полынь… В одной мастерской учились — она старшая — да вдруг так отстала от сестры, что и схватиться не за что!
На второй курс Саша первой ученицей перешла, с весны от платы за ученье освободили. Директор велел вперед прямо к нему обращаться и обещал дать казенное место, если будет до конца так же стараться. С того дня, как Саша прибежала домой, точно угорелая, с этим известием и тут же на кухне разрыдалась от радости,— с самого того дня Ариша возненавидела собственное подневольное житье…
Все лето на даче были с господами неприятности. Под конец генеральша из терпенья вышла, объявила матери, что, коли Ариша служить не желает — пусть так и скажет. Портних, слава богу, за десять рублей сколько угодно.
Скверная вышла история. Ариша только еще пуще озлилась, оттого что не чувствовала себя правой. Другого места искать она вовсе не собиралась, даже и подумать не может, как бы это она в чужой дом наниматься явилась. Знает, слава богу, как их мать командовала чужими горничными. Известное дело, на кухне кухарка хозяйка, ладь с нею всякий как знаешь.
Выросли в доме при матери. Девчонками щеголяли в барышниных старых платьях, подарочки к праздникам получали. Бывало, приятельницы матери только удивляются на их счастье: поди-ка поищи, где это нынче позволят кухарке двух девочек около себя вырастить! Детей-то как огня везде боятся.
Немудрено и самой рассудить, что все это сущая правда, да только Арише оттого не легче. Сватовство Картышева сильно польстило ее больному самолюбию. Оттого Ариша и ответа решительного не дает, тянет… Жениху и объясниться-то с нею как надо не удавалось, а и отказа настоящего он как будто не получал.
Саша подождала напрасно ответа на свою жалобу и вздохнула.
— Ну, бог с тобой, коли так! Я могу ведь и пореже к вам в гости приходить, коли вы мне такой любезный прием делаете. Найду авось как мне праздничный день провести.
Задорные слова так и перевернули Арише все сердце.
…Еще бы! Как Саше не найти — за ней студенты ухаживают! Сама же она рассказывала.
Сначала сгоряча Саша каждым новым впечатлением делилась с сестрой. Весною она в одного медика влюбилась, как теперь у нее с ним дела обстоят, Ариша не знает: Саша стала скрываться.
— И то, что тебе за неволя в нашей каморке, забившись, сидеть, чад кухонный глотать… Найдется небось с кем погулять!
Хмурые голубые глаза так и впивались в надежде подметить смущение на лице Саши. Саша только покачала головой.
— Эк ты стараешься, точно тебе деньги за это заплатят! — рассмеялась она добродушно.
Сашу теперь ужасно как трудно рассердить — сама даже иной раз удивляется. Прежде такая же вспыльчивая была. Она придвинулась и тронула Аришу за плечо.
— Да будет уж тебе, право! Прогнала старикашку, и делу конец, кто же тебя принудить может? Послушала бы лучше, какая у меня забота завелась…
Саша стала совсем серьезная. Серые глаза пронзительно смотрели куда-то сквозь закопченную стену, увешанную тряпками.
Забота Саши, по обыкновению, заключалась в новой ‘затее’: массажу учиться нужно, необходимо! Доктор сказал, что теперь каждая хорошая акушерка должна массаж знать. Да только денег на это откуда достать? Ломаешь голову попусту — даже заболела. Из пальца денег не высосешь, коли их нет.
Ариша, как водится, сейчас же вскипела:
— Это еще когда ты надумала? Вот уж жадность ненасытная — всего-то ей мало!
Саша рассердилась:
— Да ты слыхала или нет? Доктор сказал! Как же, другие будут знать массаж, а я нет, как же я тогда с ними равняться могу? Да еще и места, пожалуй, из-за этого не получишь.
— Так то массаж, а то акушерка! — твердила бессмысленно Ариша.
— А коли вместе надо, тогда как? Впрочем, что с тобой и толковать — тебе бы только спорить.
Саша вздохнула с горечью и задумалась.
— Акушерка! Массаж! Потом еще чего-нибудь не придумаешь ли?
— Само собой! Еще курсы есть — фельдшерицей буду. Два года ученья.
На этот раз Ариша даже на месте не усидела.
— Ну, тогда уж, стало быть, прямо в докторши попадешь?!
Саша точно нарочно не замечала ее волнения.
— Нет, докторшей никак нельзя — надо гимназию кончить, да еще из латыни экзамен сдавать, без этого никого не допускают.
Точно в пику ей эти спокойные, серьезные ответы. Ариша искала достаточно грозных слов, но в эту минуту мать крикнула из кухни: ‘Барышня звонит’.
Авдотья подозрительно глянула с порога в задумчивое лицо Саши, продолжавшей стоять у стола, схватившись руками за доску.
— А ты бы лучше сестру-то образумила: какого ей еще жениха надо? Да за него там все невесты передрались, а эта дура нос воротит! И ты, ученая, туда же… много проку от ученья вашего!
Авдотья прислонилась к косяку и начала вытирать глаза краем грязного передника.
— Нет чтобы мать успокоить… Квартира-то у него какая — всем нам место нашлось бы! И не чужой нам, слава богу, смолоду знакомство ведем… Жена — покойница — крестная мать ваша — чего уж лучше надо, кажется?!
Последний довод рассмешил Сашу. Она нагнула голову, чтобы мать не заметила. Впрочем, огорчение матери Саша понимала. Но вдруг ей вспомнилось то, что сегодня так неожиданно произошло у нее с женихом.
— Ах, да отвяжись от нас совсем, весь и Афанасий Иванович ваш! Насильно мил не будет! — крикнула девушка резко.
— Где они, милые-то? Мальчишка небось какой-нибудь голый, чтобы жене потом на него же весь век работать, на пьянство ихнее? Эти милые, по-вашему?
Ответа никакого не последовало. Посуда на столе стояла немытая, как сестры давеча угощали гостя, ни одна из них и не подумала убрать ее. Авдотья подошла и взялась за самовар.
— Ладно… не век вам мать за слугу будет! Надоест хоть бы и Аришке с ее характером по прислугам мыкаться. Опомнится еще, что хозяйкой жить в своем дому сама не захотела!
Мать унесла самовар и вернулась за подносом. Саша задвинулась к самой кровати. В тесной каморке точно еще душнее стало дышать.
В кухне Авдотья гремела посудой и громко сморкалась. Плачет.
Ариша не возвращается.
Саша сняла со стены свою старенькую шубку и с трудом натянула ее на модные широкие рукава. Выросла она из этой шубки, а об новой и думать нечего. Перед туалетцем она надела шляпку с серым крылышком в высоком банте из лент. Надела — и полюбовалась, недавно у нее эта шляпка. Веселее стало по улицам ходить, когда от прежней старомодной избавилась.
— Ты куда это? А обедать как же?! — всполошилась Авдотья, отшвырнув куда попало полотенце.
— Наелась, не хочу.
— Чего ты наелась, что пустяки-то говорить?! Ох, Сашка! Тебе нынче мать слова не скажи поперек — сейчас вильнула юбками да пошла. Не больно ли скоро в барышни попала?
Розовые щеки Саши закраснели сильнее.
— Ну, чего ты, право, мама, ругаешься ни с того ни с сего! Дело есть — не цельный же день сидеть сложа руки! Прощайте.
— С сестрой не попрощалась… Или поругались опять?
— Вы тут только и знаете, что ругаться, хоть глаз не показывай,— выговорила Саша на ходу дрогнувшим от обиды голосом.
И ушла.
Откуда у нее шляпка новая? Видно, опять акушерка свою подарила. Авдотье страшно досадно, что она не успела расспросить, жалко, что Саша ушла сердитая, обедать не захотела.
Авдотья опять заплакала. Тревога у нее всегда выражается слезами.

III

В прихожей позвонили.
Ариша в столовой накрывала стол к обеду. Барыня приказала.
Когда давеча горничная явилась на звонок в комнату барышни, Екатерина Николаевна приказала ей приметать свежее кружево к серому лифу.
— Нет уж, пожалуйста, не уносите к себе,— сейчас и сделай.
Барышня сказала это слабым от мигрени голосом, однако с ударением, которое должно напомнить Арише, что об этом кружеве ей вчера уже было сказано — опять из ума вылетело!
Барышня не крикнула, потому что голова болит, горничная все-таки вспыхнула, и руки у нее вздрагивали от досады, когда пришлось тут же, стоя у окна, приняться за работу.
Блуждающий, усталый взгляд остановился на белокурой косе, закрученной тугим узлом на затылке горничной, на ее склоненном белом лице с насупленными бровями и сурово поджатыми губами.
…А Саша — та еще красивее… Еще бы!.. Линии твердые, плечи круглые, зубы белые, косы густые, брови пушистые. У этих нет ни малокровия, ни мигреней. Вот вам и кубические футы воздуха, бифштекс, молоко, купанья, воды, доктора…
Катя нервно передвинула на подушке голову и сейчас же почувствовала острую боль в левом виске.
— Ариша! Что же ты стол не накрываешь — пятый час! — окликнул из будуара голос генеральши, когда горничная проходила обратно по смежной гостиной.
— Сию минуту накрываю,— ответила Ариша твердым голосом, каким обыкновенно прислуга успокаивает господ.
На самом деле Ариша и не подозревала, что время подошло к обеду. Господи, когда это день прошел, и не заметила! Сейчас же она принялась накрывать на стол и думала о взволновавших ее Сашиных планах.
Теперь Арише обидно, что она не удержалась, показала сестре свою досаду… И всегда она так! Ей трудно совладать с собой в первую минуту. В сущности, планы Саши всегда восхищают ее своей дельностью — шага человек мимо не сделает!
Мастерскую кончили. Саша года мастерицей не прожила — глаза у нее разболелись. Доктор приказал очки, строго сказал, что с ее глазами плохо портнихой быть. Саша ходила темнее ночи, очки швыряла, видеть себя в них не могла. И ведь повезло же — во всем она счастливая! В мастерской шили для богатой акушерки приданое для дочери. Увидала, что у девушки глаза болят, и посоветовала лучше на акушерские курсы поступить, чем над шитьем слепнуть. Объяснила все, как и что… да Саше стоит одно словечко кинуть, она уже уцепится!
Слава богу, что от платы освободили, акушерка так и пообещала. Уж и старалась же Саша — из кожи лезла! Теперь еще массаж выдумала… Где денег взять? Ну, что-нибудь она да думает же? Арише, мочи нет, на себя досадно: чем бы толком сестру расспросить, а она раскипятилась, точно как от зависти. Стыдно, однако это не значит, что ощущения ее совершенно изменились. Каждый новый успех Саши, каждый шаг вперед ее наполняет мучительной тревогой. Страх какой-то охватывает… Точно она все больше отстает, одна позади остается и с места двинуться некуда.
Есть тоже и у Ариши свои думы на душе, да только без денег тут и говорить не о чем… А где таких денег взять?
Ариша накрывала стол точно во сне. Собственные мечтания, которых она никогда никому не поверяла (даже Саше не говорила), несмело закопошились в уме сквозь все эти мысли.
…Давно об этом и не думала, удерживается — какой прок думать? Только еще тошнее горничное житье покажется! Летние неприятности свежи в памяти…
Два прибора на столе уныло теряются в большой темноватой столовой с ее монументальным буфетом, высокими резными спинками тяжелых стульев и мраморными досками столов различных фасонов. Немногим светлее и в квадратной гостиной от тяжело задрапированных окон. Тускло отсвечивают рамы картин и матовая бронза ламп на бархатистом фоне дорогих обоев. Мебель мягкими шелковыми коробками разной величины сгруппирована уютными уголками для веселых собраний. Огромный темный кабинет, небольшой светлый будуар и просторная комната дочери расходятся крыльями на две стороны. А из столовой в широком коридоре прячутся спальня, комната молодого барина, уборная, ванная.
Удобно и просторно раскинулась барская квартира старинного дома. Свободно в ней могли бы поместиться еще две такие семьи. Тихие глубокие комнаты точно дремлют в ожидании чего-то.
Все в них расставлено, разложено, приготовлено для прежней жизни, когда звенели детские голоса, топали проворные маленькие ноги. Когда появлялись и исчезали, сменяя друг друга, разнообразные фигуры нянь, бонн, гувернанток, учителей и докторов. Проносился переполох детских болезней и звон детского веселья. Когда красивая генеральша рядилась, устраивала вечера и принимала визиты, хорошенький пажик приводил веселых товарищей, маленькая Катя не страдала мигренями.
Тогда жизнь рвалась куда-то вперед. Теперь безжизненные комнаты точно ждут — не вернется ли прежнее? Не начнется ли что-нибудь новое? И люди как будто ждут чего-то… Или им жаль, или им лень разорить старое затихшее гнездо?
Рядом с этим пустующим простором ютилась другая жизнь — и она тоже изменилась с годами: той жизни становилось все теснее, все душнее в крошечной людской каморке.
В прихожей сильно дернули звонок. Горничная бросила на стол салфетки и пошла отворять.
…Батюшки, темно совсем в передней — давным-давно лампу пора зажечь! И тут же вспомнилось, что у барышни в комнате лампа и вовсе не заправленная осталась… Барышня встала поздно, а там гостя этого к ним принесло. Не миновать опять выговора!
Ариша сердито толкнула дверь.
— Ба!.. Темнота какая!.. Ага, госпожа неисправная горничная — что же это с нами случилось сегодня?.. А?..
Молодой офицер входил, гремя саблей и снисходительно посмеиваясь.
Свет лампы с лестничной площадки упал прямо в лицо горничной, расстроенное и хмурое. Почему-то Ариша подумала, что это звонит барин — совсем из ума вон, что воскресенье сегодня! На стол накрывала и не вспомнила, что Виктор Николаевич к обеду придет. Ну, и выдастся же такой денек проклятый!..
Ариша пропустила гостя и поскорее захлопнула дверь, инстинктивно прячась от света.
— Та, та, та!.. Ты уж хоть дверь-то не запирай,— ничего не вижу!..
Но Ариша точно будто не слыхала этих слов и хотела проскользнуть мимо него.
— У-у! Упрямица! Куда?.. А пальто кто с меня снимет? Он говорил фамильярным шепотом с ласковым смехом.
В маленькой прихожей он заполнял собою все пространство, касался ее жесткими складками драпового пальто.
— Опять туча черная? Удивительно! Ты хоть к зеркалу подойди да полюбуйся на себя: лоб, точно у старухи, в морщинах, губы надутые…
— Вам-то что?! — сорвалось непроизвольно с этих губ.
— Вот как нынче?
Он засмеялся коротким, сухим смехом, от которого Арише всегда делается больно. Она подхватила тяжелое пальто и потянулась зацепить его на вешалку,— но в ту же минуту почувствовала вокруг себя его руки, мягкие усы защекотали ей шею, горячее дыхание скользнуло по щеке.
Девушка выпустила на пол пальто и, как кошка, выскользнула у него под рукой. От неожиданности офицер качнулся вперед, лицом в мягкие складки висевшей перед ним плюшевой ротонды.
— Пхе!.. Волчонок этакий!..— выбранился он и стал поднимать с пола тяжелое пальто.
Ариша, как ураган, ворвалась в кухню.
— Барыня… обед… скорее!..— выговорила она с усилием.
Можно было видеть, как содрогаются от ударов сердца крепкие стенки корсета. Щеки горели пятнами.
— А Саша-то ведь ушла! — сказала с огорчением Авдотья.— Поругались вы, что ли, давеча? Не сказывала ведь она, что обедать не останется?
— Ушла? — повторила машинально Ариша.
Несколько минут назад это известие совсем иначе подействовало бы на нее, теперь она забыла, что тут должна быть Саша…
…И лучше, коли ушла…
……………………………………………………………………………………………………
— Витя, милый,— ты?
Генеральша выплыла из своей комнаты как раз в ту минуту, когда сын остановился перед зеркалом, чтобы привести в порядок сбитую прическу.
Виктор похож лицом на мать, на что он отнюдь не в претензии: maman была хорошенькая и теперь еще хоть куда, когда принарядится. Полная фигура, стянутая прекрасным корсетом, величественно колышется на ходу под приятно переливающимся шелком нового платья.
Она поцеловала сына в голову, когда он нагнулся к ее руке, а потом притянула к себе и еще раз поцеловала в губы.
— Я уж думала, что и ты нынче не будешь, сердиться собиралась! Николай Викторович, как водится, закатился на целый день, Катя валяется с утра.
Виктор поморщился.
— Мигрень?
Мать звучно вздохнула. Читала долго вечером или за чаем съела лишнее…
Они рядом двигались к комнате Кати. Брат не подошел к кушетке, издали иронически щелкнул шпорами и опустился на стул около окошка.
…’Курить нельзя’,— пришло на ум прежде всего. Виктор терпеть не может, когда Катя больна. Серая, растрепанная, кислая… Вообще больные женщины — порядочная гадость! Некоторые дамочки умеют, по крайней мере, как-то жантильно разделывать, а Катя всегда черт знает на что похожа делается.
Девушка закинула голову и поглядела на брата через лоб, но в висок так сильно кольнуло, что она тихонько охнула.
— Лежи, лежи! — крикнула сострадательно мать.
— Извини, я не знал, что к тебе нельзя. Покурить пойти!
И юноша выскользнул в дверь, прежде чем ему успели возразить.
Мать нагнулась над кушеткой, скрипнув тугим корсетом.
— Как же с обедом, котик? Сюда прислать или ты встать попробуешь?
— Не хочу…
— Нет, бога ради, только ты не капризничай! Сама знаешь, тебе всегда лучше, если ты покушаешь…
— Я не могу…
— Это так только кажется. Сегодня телятина чудесная, я сама видела — белая, как сливки!
По тому, каким вкусным голоском генеральша повторила выражение бойкого разносчика и при этом слегка облизнула свои полные губы, видно, что она, от скуки, не раз уже вспомнила про эту многообещающую телятину.
Больная девушка тоскливо передвинула на подушке голову и ничего не ответила. Ее худенькое лицо с мелкими чертами действительно казалось совсем серым в полусвете. Волосы отброшены со лба и развились от примочки, глаза в темных кольцах кажутся больше, но совсем тусклые.
В такие дни Кате можно дать все тридцать лет. Она закрыла глаза. Мать молча сидела рядом и изредка вздыхала с томительным чувством бессилия перед злом, которого нельзя избежать. Мигрени Кати с годами все усиливаются, становятся одним из главных элементов их существования и служат поводом для постоянных столкновений…
Как все больные, Катя старается забыть о мигрени в здоровые промежутки. Как все близкие, имеющие больного на своем попечении, мать всегда хочет предупреждать и заставляет думать об этом постоянно. И каждый раз повторяются одни и те же слова, раздражающие уже потому, что их вперед ждешь…
………………………………………………………………………………………………………
— Ариша, подай мне спичку!
Виктор Николаевич откинул полу сюртука на светлой подкладке, вынул из кармана небольшой изящный портсигар и, вытянув улыбающиеся губы, нежно захватил зубами папироску. Зубами своими он любил щеголять.
Ариша продолжала раскладывать ножи у приборов, ножи стали задевать за тарелки.
— Н-ну? Что же?
— Вон спички. Возле вас на камине лежат.
— Подай мне, если я говорю.
Он должен был посторониться, чтобы она могла взять спички за его плечом.
— Разве это все? А прощенья просить?!
Он схватил ее руку у кисти и начал больно вертеть пальцами.
— Во-первых, я по твоей милости ткнулся носом в мамашину ротонду. Во-вторых, у пальто лопнула вешалка. Это что еще за обычай?
Ариша краснела, сжимая от боли челюсти.
— Пустите…
— Пустить? Ха! Ладно, справляй пока свои дела — после сочтемся!
Он отпустил ее руку и принялся чиркать спичкой. Горничная опрометью бросилась в кухню.
Целый день Ариша дичится и бегает. И на игру не похоже — чуть что, сейчас слезы… Гордая — ни одной жалобы. Впрочем, на что жаловаться? Греха на его совести никакого. Положим… может быть, и не по его заслугам… но, в конце-то концов, разве это меняет дело?..
………………………………………………………………………………………………………
За стол мать и сын уселись вдвоем. Генеральша сейчас же стала жаловаться на скуку. Если б сегодня Виктор почему-нибудь не мог приехать, ей пришлось бы одной заседать за этим унылым столом. Николай Викторович, слава богу, если раза два в неделю пообедает дома — по воскресеньям никогда! В Петербурге мудрено поддерживать знакомства, если хозяина никогда нельзя застать. Хотя бы в оперу абонироваться опять — просто ведь нелепо жить затворницей, имея взрослую дочь.
Господи, до чего Виктору надоели все подобные разговоры! Того впечатления, какого мать добивается — впечатления их обделенности,— они почему-то никогда не вызывают в сыне. И он находит, что они сами во всем тяготятся, и нельзя хорошенько понять, чего, собственно, им нужно? Кресла в опере были несколько сезонов кряду, тогда надоело ездить далеко — точно повинность отбывали, да и музыки никто не понимает.
Скука всех сезонов: скука осенняя, зимняя, весенняя и летняя. Летом — деревня, там скука, по крайней мере, по законному положению. Впрочем, они ухитрились скучать даже и в курортах, куда Катю возили лечиться.
— Все эти ее мигрени, малокровия, нервы — все это от скуки, от одной только скуки! Я в этом сотни раз убеждалась — меня никто не разуверит. Помилуй, можно же наконец и вылечиться во столько лет! У нее нет никакой болезни…
Генеральша восклицала все запальчивее, хоть ее никто не опровергал. Ей надоело целый день молчать, она торопилась отвести душу, не заботясь о том, что ему нечего сказать ей. Она с увлечением развивает целые здравые теории. Казалось бы, остается только принять их к руководству и в один прекрасный день перевернуть собственную жизнь с самого основания. Но сыну давно известно, что из пламенных разговоров ровно ничего не выходит. В следующий раз он найдет все точь-в-точь по-прежнему: услышит те же жалобы, те же ‘вернейшие средства’, то же неуловимое зло, разъедающее их жизнь.
Почему? Кто виноват? Что же мешает, чтобы было иначе?
Двадцатидвухлетний поручик, конечно, не ответил бы на эти вопросы, но Виктор даже и не ставил их себе. Он слушал вполуха, вставляя случайные замечания, и развлекался наблюдениями за Аришей, сумрачно прислуживавшей им. Обратить на себя ее внимание ему никак не удавалось.
Девушка держала перед ним блюдо с рыбой. Виктор Николаевич накладывал себе на тарелку и вдруг, будто нечаянно, мазнул мокрой ложкой по руке горничной. Блюдо качнулось — что-то полетело на пол.
— Что это с вами, Ариша?— спрашивал молодой барин с участием.
А генеральша тем временем с прежним жаром громила уже на новую тему: о несправедливости. Это вторая семейная тема.
…Она всегда говорит, что молодежь в Петербурге катается как сыр в масле, а бедные барышни должны погибать со скуки, если они не бегают на какие-нибудь курсы, не готовятся в певицы или актрисы. Ухаживать нынче принято только за артистками или за замужними дамами, жениться на ком попало в двадцать лет. На благовоспитанных барышень никто внимания не обращает, их боятся! Каким же образом при этом выходить замуж?
В этом сквозит страх, что Катя замуж не выйдет. Все будет всегда идти так же, как идет теперь… Они будут болтаться, точно в пустой склянке, в этой прекрасной огромной квартире, которая прежде была нужна.
Раздраженный подобными жалобами, минутами Виктор чувствует во всем этом какую-то нелепость, нет, нет, быть не может, чтобы ничего нельзя было придумать! Надо дать себе труд поломать серьезно голову. Но в том-то и беда, что голова всегда переполнена чем-нибудь своим, и мгновенное желание потухает в приливе досады на их беспомощность и упорство.
А скучному воскресному обеду суждено было закончиться еще более плачевным образом. Совершенно напрасно генеральша уговаривала свою больную скушать хоть кусочек соблазнительной телятины: случилось так, что ей и самой не пришлось ее попробовать.
В кухне Авдотья, багровая от ужаса, переложила жаркое с противня прямо на стол и ножом поспешно снимала губительные следы своей беседы на лестнице с Афанасием Ивановичем. Разумеется, обрезать ведь можно что угодно!
Только жаркое, лишенное своего естественного румяного покрова, выглядело страшно неаппетитно и даже комично.
Арише противно видеть, как мать возится, раскладывая на все лады жирными пальцами нарезанные ломти, в нелепой надежде что-то скрыть.
— Ах, да давайте сюда, ради господа! Ведь уж застыло все — еще того лучше сделали!
Девушка схватила жаркое и мужественно понесла в столовую с таким видом, как будто ей совершенно неизвестно — все ли у нее благополучно на блюде.
Это была последняя капля, переполнившая чашу драматического настроения генеральши. Раз десять Виктор выслушал, что, заплативши тридцать пять копеек за фунт мяса, еще нельзя быть уверенной, что его можно будет есть… Но телятина в тридцать пять копеек не может не быть хороша, это всякому ясно! С ней можно сделать только одну непростительную оплошность: пережарить, пережарить, пережарить — ничего больше! Если ее чуть-чуть недодержать — она от этого только будет сочнее и может ‘дойти’ потом, и будет особенно сочна холодная. Нужно всего полчаса внимания — но этому народу разве жаль чужого? Сжечь, перепортить, расколотить — все нипочем! Эту чудную, белую, как сливки, телятину сожгли в уголь…
Кухарка, и без того сожженная стыдом, должна была предстать в столовую, чтобы объяснить барыне, что могла она сделать с телятиной? Но она предпочла ничего не объяснять. Она глядела отчаянными глазами, не сморгнув, прямо в разгневанное лицо с видом человека, который не шевельнется, если сейчас ему отрубить голову.
Виктор давал себе слово целый год не спрашивать нигде телятины, так ему набило слух это гнусное слово. Он пробовал на все лады уговаривать, старался зашутить, припоминая и присочиняя кулинарные анекдоты… Но получил в ответ, что ему отчего же и не балаганить: ведь не он заплатил совершенно напрасно четыре рубля за жаркое! Каждый день такой роскоши они не могут себе позволить.
Сын предложил наконец поехать сейчас дообедывать во французский ресторан: это будет оригинально — avec sa noblemХre ]Вместе со славной маменькой! (франц.)[! В конце концов Виктор добился того, что мать рассмеялась, назвала его шалопаем и отослала к сестре, а сама ушла к себе полежать полчаса.

IV

Катя встретила брата унылым взглядом. Виктор потянул носом.
— Какой противный запах! Ну кто нынче употребляет допотопные примочки? У нас дома от всего затхлостью несет.
— Вовсе запах не противный. Просто тебе с нами скучно. Ты, конечно, сейчас исчезнешь?
Катя проговорила это покорно и закинула худенькую руку, чтобы поправить подушку. Брат хотел ей помочь, но зацепил шпорой за ковер и толкнул стол. Флакон упал, а из-под кушетки выкатилась маленькая лохматая собачонка и запрыгала на него с комическим хриплым лаем
— Дружок, Дружок, какой стыд! Ты барина не узнал? Дружок!
Катя старалась успокоить собачонку, приподнявшись на локте без всякой предосторожности, на худых щеках показалась краска.
— Ты испугал его,— сказала она с упреком Виктору.
Офицер злобно разглядывал уродливое создание с вытертой тусклой шерстью, мутными глазами и мокрой беззубой мордой.
— Скажи на милость, когда с этим красавцем будет покончено?.. Я распоряжусь, чтоб за ним прислали из лечебницы. Я подарю тебе, какую хочешь, молодую собачку, чтобы только не видеть больше этого безобразия!
Катя, ничего не возражая, помогла собачонке взобраться на кушетку и укладывала ее около себя, удерживаясь, чтобы не поцеловать перед Виктором. А самой ей пришлось при этом задвинуться совсем в угол. На лице было виновато-упрямое выражение человека, которому приходится постоянно отстаивать что-то свое, дорогое, против общих и справедливых нападок, она шептала едва внятно какие-то нежные слова. Дружок ворчал и вертелся, не находя сразу положения для своих старых костей.
— Неужели тебе это не противно?— донимал Виктор.— Оттого у тебя и голова болит — он отравляет здесь воздух. Нет, матушка, сколько ни изводи на него духов, все равно не поможет… Старая гниль!..
На глазах девушки навернулись слезы. Весь день, лежа с головной болью, она вспоминала радостно: ‘Сегодня Витя придет!..’ Так каждое воскресенье: с утра они с мамой ждут его, ни за что ни одна не выйдет из дома, ведь Виктор может собраться домой и пораньше! Этого никогда не случается, но каждый раз почему-то кажется, что может случиться именно сегодня.
…И что за охота Виктору так мучить ее из-за Дружка? Знает, как она любит, и точно на это злится. Вечно эти отвратительные разговоры про собачью лечебницу, точно она может позволить уморить бедного верного Дружка… такая низость!
Правда, Дружок стал гадок и бестолков от старости, стал злой. Но Катя безропотно терпит все неудобства, любовь ее точно растет с ними вместе. Ссорится из-за него с матерью и Виктором, прислугу преследует. Обещанная молодая и красивая собачка ничуть не кажется ей привлекательнее ее старого уродца.
Катя лежала, неудобно согнувшись, и смотрела, как мерно вздымается у нее под боком комок желто-серой тусклой шерсти, и боялась шевельнуться, чтобы не потревожить. Теперь хорошо бедному старому Дружку!
Генеральша пришла к детям хмурая, кислая. Одну щеку она отлежала — совсем стала розовая. Она куталась, ее поводила томительная зевота сонного человека, которому не удалось выспаться.
Только заведешь глаза — точно толкнет кто-то: ‘Нельзя, нельзя спать…’ А в сущности, для чего нужно тянуться в корсет, бояться растолстеть, беречь фигуру? Для кого?
Иной раз мысленно махнешь рукой в ответ и уже беспрепятственно погрузишься в набегающие бархатные волны дремоты. Но гораздо чаще инстинктивный внутренний отпор поднимает ее на ноги, хмурую и капризную…
— Темно как у тебя со свечами! Виктор, вели, пожалуйста, лампу зажечь. Ариша ни о чем вовремя не думает, это решительно несносно!
Мать долго и шумно усаживалась в кресле. Катя сейчас же поддержала ее: просто невыносимо, до чего Ариша становится небрежна! Все забывает.
— Совершенно непонятно, о чем она думает! Авдотья сегодня отличилась: мою чудную телятину сожгла, так что никто и не попробовал. Это только с нами возможно! Чем им лучше живется, тем они делаются бессовестнее. Только и можно чего-нибудь добиться строгостью.
— Ариша стала такая обидчивая, что ей слова нельзя сказать, каждую минуту вспыхивает…
Катерина Николаевна не могла кончить — в комнату входила горничная.
— Скажи, пожалуйста, милая, ты, верно, когда-нибудь слыхала, что в порядочных домах лампы заправляются с утра, а не в ту минуту, когда их надо зажигать?
Точно барыня с нетерпением ждала минуты, чтобы уничтожить ее этим вопросом.
— Я сто раз говорила, но это ни к чему не ведет,— прибавила бесстрастно барышня.
— Ну, так почему же такая неисправность? Ответь же, наконец, что-нибудь!
Ариша с недоумением подняла глаза: чего от нее теперь добиваются?
— Слушаю-с,— сказала она неожиданно.
— До чего это несносно — иметь вечно перед глазами надутую физиономию! —услыхала девушка за своей спиной раздосадованный возглас.
‘И до этого вам дело — улыбаться заставьте!’ — думала она. Горло сжималось все сильнее.
Нельзя миновать столовой. Господи, воля твоя, чего он опять привязался к ней сегодня?! С самого лета дулся, показывал, что ему дела нет до нее. Ей только того и хотелось.
Ариша в волнении сделала всего несколько шагов. Сильные руки захватили ее обе руки — в один миг она очутилась притиснутой к стене, в углу около буфета. Офицер целовал ее, куда случится, приговаривая:
— Вот, вот… это тебе за ложку! Разозлилась? У-у-у, какая злюка! Люблю тебя злить, знаешь… Злишься и не смеешь — ну, что? что? Крикнуть небось хочется, а нельзя?
И правда, он любил, когда она злится. Вся сделается белая, губы белые, а глаза выпрыгнуть хотят. Движения красивые, резкие: ничего подобного нельзя увидеть в гостиных. Он называл это genre femme de schambres…]стилем горничных… (франц.)[
Ариша без звука отбивалась от него в углу.
— Глупая, зачем ты такая глупая? Говори скорее — когда придешь ко мне?.. Будет, надоело!! Слушай: нарочно забуду здесь свой портсигар, ты завтра принеси его ко мне. Довольно ты меня за нос водишь! Придешь?
— Стыда в вас нет!.. Знаете сами — вовек этого не будет, вовек! Виктор Николаевич, я крикну сейчас — не боюсь…
— Кричи…
Он зажал ей рот рукой и стал шептать прямо в ухо, пока почувствовал, как что-то теплое смочило ему руку.
— Ну, заревела! Всегда была глупая — сама ведь любишь, точно я не знаю! Трусиха! Успокойся — и смотреть-то больше на тебя не хочу!
Он оставил ее и сердито зашагал из столовой.
Она бессознательно закружилась по комнате.
…Куда? Куда теперь спрятаться? Угла своего нет нигде! Крикнуть бы громко, закричать во весь голос от обиды. Ноги подкашиваются.
Ариша вдруг бросилась по коридору, распахнула маленькую дверку и скользнула в темноту. В темноте она пошарила рукой, не нашла стула и опустилась на край цинковой ванны.
Выплакаться на воле хоть первую минуту: не справиться с собой!.. Она забрала в комок белый передник и сунула в него лицо, захватив зубами складки. Плечи судорожно дергались, стянутый стан мерно раскачивался круговым движением.
‘Сама любишь — точно я не знаю… трусиха’… Неправда, врет он! Пятнадцать лет было… Что она понимала? Барин красивый, в пажах учился. Ухаживать начал не как теперь, грубостей не позволял себе. Ждешь, бывало, субботы, точно рая небесного! Летом в деревне пораньше утречком сойдутся в роще — шалят, болтают… Вот тогда… любила его, правда! Целовались… так разве могла она помешать?.. Ну что ж из того — не обещалась ведь она ему никогда, нет его власти над ней. Кто ей поверит?! Вот он и знает, да не верит! Все еще в голове держит, добивается…
Теперь Арише кажется, что она ненавидит Виктора Николаевича. Нахальный стал — облапит насильно, где только может, будто своего требует! Знает, что ей податься некуда… Не начнешь ведь кричать и в самом деле!
‘Уйти… уйти от них!’ — думала она, затихая от усталости.
Вдруг Ариша услыхала шаги, вся похолодела и перестала дышать. Шаги прошлись по коридору мимо ванной и вернулись назад в столовую.
— Ариша!..
…Вот! Что хочет он, может сделать с ней, а позвал, и она должна идти к нему. Она не двигалась.
— Ариша!..
‘Увидит, что не иду,— уймется, может быть’.
Но шаги опять завернули в коридор, и девушка испуганно кинулась в дверь, но было уже поздно: Виктор загородил ей дорогу и оттеснил ее назад, в темноту.
— А-а-а!.. Мы вот где прячемся? — зашептал он ласково, как будто ничего не произошло между ними.
— Пустите меня, бога ради, Виктор Николаевич! У меня еще и со стола не убрано! — взмолилась покорно Ариша.
— Не бойся, не съем тебя.
— Вам говорят же — посуда немытая стоит! И чего вам надо от меня? Мне и без вас тошно — на свет божий не глядела бы…
Они стояли близко друг подле друга в совершенной темноте. Виктор осторожно обнял ее за плечи, но целовать не стал, и Ариша, забывшись, не вырывалась от него.
— Оттого и тошно, что ты глупая! Уж если любишь меня, значит, такая твоя судьба! — выговорил офицер резонным тоном.— Ну, чего ты боишься? Никто не будет знать. Теперь гораздо хуже, потому что ты, ты выводишь меня из терпенья…
Он стиснул ей талию. Сейчас же Ариша метнулась от него и ударилась ногой о ванну, металлический гул заставил их замереть от испуга.
— Вот видишь, как ты глупишь! — хихикнул Виктор и внезапно поцеловал ее в шею.
Тогда Ариша сильно схватила его за обе руки.
— Я вам скажу… скажу! Виктор Николаевич, я… я замуж иду! Меня отличный жених сватает, своим домом жить буду… Оставите вы меня теперь?
Виктор тихонько протяжно свистнул.
— Вот тебе на! Так бы и говорила, глупенькая. Замуж?.. Что ж!.. Это весьма недурно придумано — это даже превосходно устраивает наши дела… Хорошо, хорошо, орудуй, мой друг, как знаешь! Вас, баб, учить не надо…
Ариша плохо понимала, что он говорит. Она ждала совершенно другого приема своим словам. Как и ответить ему, не нашлась.
— А ты боялась, что я стану мешать тебе судьбу устроить? Глупая! Разве я такой эгоист?
Ариша вспыхнула.
— Ничему вы не можете помешать — с какой стати? Не по вас же плакать весь век!
Он опять рассмеялся своим дразнящим смехом.
— Я разве прошу тебя плакать? Любовь не для слез нужна. Сделай милость, выходи замуж, да только поскорее! Будешь, стало быть, свободная д-д-дама?!
Он засмеялся и вдруг схватил ее в охапку — начал так обнимать, целовать так…
Не помня себя, дрожа с головы до ног, Ариша едва выскочила в столовую. Бросилась к столу, плеснула в стакан воды, разливая по скатерти, и с трудом проглотила стиснутым горлом. Тяжелая волна медленно откатывалась от сердца…
Виктор Николаевич мерными шагами прошел через столовую. У камина он остановился, вынул из кармана портсигар и положил, пристукнув им по мраморной доске.
— До свиданья! — выговорил он раздельно.

V

Всю ночь до зари Ариша не смыкала глаз. С вечера мать крикнула на нее несколько раз:
— Чего ты все ворочаешься да пыхтишь? Живот, что ли, болит?
Девушка примолкла.
— Экий характер подлый! Матери слово ответить и то трудно!
Авдотья натянула на голову ватное одеяло и задышала тяжело.
Теперь дочь могла свободно вздыхать и метаться на сундуках, постланных тонким тюфячком. Сегодня она чувствует, как жестко лежать, и сундук один чуточку выше другого — а то заснешь коли сразу — и хоть бы что!
‘…Душно!.. Как это мать может, ватным одеялом накрывшись, спать.
…Я вот что сделаю — я ванну накрою досками, да и стану там себе на ночь стелить. Одна там буду’.
Не может Ариша оторвать своих мыслей от ванной…
Встала вся разбитая, голова точно свинцом налита. Барышня позвонила ее раньше вчерашнего.
Глаза у Катерины Николаевны и сегодня тусклые, лицо желтое, но она стала одеваться. Ходит — еле-еле двигается. Руки поднимет и опять опустит… Сидит, сидит… Час целый прическу делала. Ариша подает то то, то другое.
‘Небось с моей-то головой и не выползла бы…’ — думает она, с каким-то злорадством вслушиваясь в собственную боль.
Глазами ворочать больно, во рту горечь, через силу чашку чаю проглотила.
— Дружка кормили? — спросила барышня.
— Кормила.
— Хорошо он ел?
— Ел.
— Вы всегда ему кое-как приготовляете. Он сейчас есть бросит, если не довольно тепло согреть, как он любит…
Ариша не помнит ничего, что с утра делала. Как всегда, так и делаешь — уж разве думать вовсе не об чем, тогда можно замечать пустяки всякие.
— Какая погода сегодня?
В семь часов утра горничная в одном платке бегала, по обыкновению, в булочную, но какая погода — она не знает. Послали в столовую посмотреть на градусник.
— Потеплело, значит,— вчера было четырнадцать. Хорошо бы прокатиться после завтрака от головы… Может быть, Леля зайдет, так я с нею поеду. А не ветрено? Сходи, взгляни, какой дым сегодня. С крыш не метет ли?
Катерина Николаевна любит так болтать все, что на ум приходит. Прежде, бывало, Ариша гордилась такими интимными разговорами и принимала живое участие, но за последние два года ее отношения к Катерине Николаевне совершенно изменились.
Теперь это была уже не ‘наша барышня’, дружески шутившая с девочками, подраставшими на кухне, когда они попадались ей на глаза, дарившая им свои старые платья и заступавшаяся за них, если Авдотья принималась трепать дочек за косички, отучая от баловства.
Все изменилось. Теперь Ариша — прислуга, получающая десять рублей жалованья, которых ей не хватает на ее нужды. Теперь Екатерина Николаевна — барышня, как и все, одна из господ. Из тех, кто наполняет существование Ариши от утра до ночи своими приказаниями, фантазиями, придирками… Господское все важно! Тряпочку какую-нибудь и ту не смей забыть. Живи и держи каждую минуту в уме чужое. Пустяки последние и те важнее, чем бог знает что свое!
Целый день все только пустяки разные,— а для тебя оно и есть важное, чтобы и не было ничего важней!.. Что ни будь на душе: все равно, коли голова кругом идет, сердце болит. Беда ли у тебя, обида, никому не видная… Если решается твоя судьба… Все равно! Каждая вещь в доме ждет тебя. Дружок любит сливки с кипятком, чтобы ни слаще, ни холоднее. Коли не угодить собачонке, раскричится, и пойдет история на несколько дней.
Зато коли у господ веселье — гости какие-нибудь желанные — ну уж тут всякая провинность с рук сойдет нипочем, и не замечают даже ничего! Деньги летят, ничего не жалко. Прислуга сбивается с ног ласковыми просьбами, иной раз ноги не держат от их веселья, а все-таки приятнее так. Только это у других кого-нибудь, у них в доме веселье — все равно что солнышко зимнее. Все неприятности яйца выеденного не стоят.
С грехом пополам шло как-нибудь, пока Саша не поступила в акушерки. С тех пор Ариша заняла воинственную позицию, с тех пор ‘горничное житье’ гложет ее, словно хворь какая,— и выедает последние следы невольной привязанности к дому, где она выросла.
Барышня оделась и перебралась в столовую. А горничная открыла форточку и принялась быстро убирать комнату, все так и летает — и попадает как раз на свое место от ее энергичных движений. Зато Ариша, погруженная в свои думы, и не слыхала, что барышня кличет ее из столовой.
…Катерина Николаевна точно как предчувствовала! И что всего хуже — ничего не стоит солгать! Вон — чашка и сейчас полнехонька. Разумеется, Дружок не станет есть вчерашнего холодного молока! Неужели это такой труд, что она добиться не может, чтобы ее собаку накормили как следует?
Голос патетически шел все вверх.
Ариша, красная, с недоумением смотрела на плоскую чашку с молоком. Неужели она не кормила Дружка?! Она была совершенно уверена, что кормила, как всегда. С утра все так уже и идет колесом, одно за другим… Сама не замечаешь половины, как делаешь.
Но улика налицо, и Ариша не пытается оправдываться. Что забыла — не велика бы беда, а только ей тошно, что она как будто солгала: сказала, что кормила, а сама не кормила. И не солгала! Вот мученье-то…
Барышня докричалась до слез. Дружок взирал довольно флегматично на то, как она собственноручно, дрожащими руками, начала приготовлять для него завтрак.
Горничная вернулась убирать спальню. Ненавидит она паршивую собачонку — ругает, толчками награждает где можно,— но не покормить эту гадину вовремя только себя же самое наказать.
Господи, воля твоя… не до собак ей вчера и сегодня! Все волнения вчерашнего дня бродили в ее душе. Когда свое, важное, горит на сердце — этот бессмысленный мир вещей и пустячных обязанностей тянет тебя, точно камень на шее. Нет угла в огромной квартире, куда бы горничная не должна была заглянуть каждый день. Вещей везде понапихано — зачем нужно столько?! Половины не нужно! А все только накупают, нашивают нового. Накупят от нечего делать, а сами потом и в руки не возьмут… А ты потом помни, береги, чисти да переставляй с места на место!
Тупое однообразие мелочных обязанностей придает им унылую безнадежность. Сегодня старайся, сколько хочешь, чтобы завтра точь-в-точь сначала начинать. Для нетерпеливого характера Ариши в этом было что-то невыразимо нудное.
Поднимется генеральша и поползла для моциона перед завтраком владения свои оглядывать. Во всякую щелку нос сунет: убрано ли? Только затем ведь и нужно, чтобы уличить, если горничная забыла или не поспела, кое-как сделала. А не погляди хоть неделю — все так же будет стоять на своем месте, бессмысленное, ненужное!
Энергичные пальцы Ариши часто дрожат от злорадного желания раздавить, пихнуть, швырнуть какую-нибудь хрупкую игрушку, к которой не знаешь, как и притронуться. Точно как у маленькой девочки, барышнина комната всяким хламом заставлена.
Передохнуть хоть бы сколько-нибудь! Без помехи в своих мыслях разобраться. Надо решить, скорее, сейчас решить, как жить дальше?
Отсюда уходить надо. С Виктором Николаевичем не встречаться после вчерашнего — теперь с ним все наново завязалось, помимо воли! Чего же дожидаться еще? До воскресенья — неделя. Только он раньше придет! Нарочно придет посмотреть, как она поведет себя с ним. Никакой в нем жалости нет, никогда не было…
‘Уйти! уйти!’ — твердила Ариша в смятении. Однако про Афанасия Ивановича она при этом даже и не вспомнила ни разу. Вчера барину неожиданно сказала, чтобы отвязаться как-нибудь. А он еще хуже того напугал ее!
……………………………………………………………………………………………………..
В тот же день вечером Ариша поджидала сестру на площадке черной лестницы огромного казенного здания. Пошла за булками к чаю и сама прямехонько на Надеж-динскую побежала.
Служанка в полосатом платье обещалась вызвать Сашу, Ариша не захотела в коридоре у них ждать. Ей страшно хотелось повидаться с Сашей. Ну как и вправду она вчера обиделась на нее? Саша знает про Виктора Николаевича и очень хвалила за то, что Ариша отвадила барина. Обидно теперь признаваться во вчерашнем… ну да только чтобы поняла Саша, что ей невозможно дольше оставаться с матерью! Главное-то, о другом потолковать хочется.
Саша выскочила на лестницу, розовая и веселая, как всегда. На ней надет был длинный белый фартук с рукавами, закрывающий всю фигуру от горла до ног. Вокруг плеч пришита широкая вышитая оборка, а по подолу большой кусок зашит маленькими складочками, Ариша на машинке складки строчила. Недавно Саша справила себе этот щегольской собственный фартук. Ее цветущая, улыбающаяся головка необыкновенно миловидно выделялась из всей этой белизны.
Сестры поцеловались.
— Ты зачем это прибежала? Да для чего ты тут-то стоишь — холодно ведь!
Ариша отказалась войти. Она на одну только минуточку — за булками бежать надо. Поговорить надо бы, нельзя ли Саше отпроситься ночевать домой сегодня?
— А ты, никак, вчера обиделась на меня? Чего убежала-то вдруг? — спросила Ариша, перемогая себя.
Она не смотрела в глаза Саше и вертела в руках кончик вышитой оборки на ее груди. Лицо даже потемнело от напряжения.
Саша пододвинулась к ней ближе и вдруг звонко чмокнула ее в щеку.
— Вот глупости, стану я обижаться! Ушла — так у меня работа есть: хочу юбку зеленую переделывать. Не носят больше таких складок.
— Н-ну-у? Когда тебе шить-то — давай я на машинке сделаю,— предложила с облегчением Ариша.
— Ну вот! Довольно у тебя и без меня шитья всякого. Сама сделаю помаленьку.
— А ночевать-то ждать тебя или нет? Ты не дежурная сегодня?
— Скажешь тоже! Кабы была дежурная, так не растабарывала бы тут с тобой. Навряд отпустят — скажут, вчера воскресенье было.
— Мало бы что!.. Мать зовет…— учила Ариша. Саша зорко поглядела ей в лицо.
— Разве случилось что-нибудь, что тебе не терпится. Ариша на секунду подняла хмурые глаза.
— Коли и случилось, так не в том дело… Давно бы другое сказать надо, о чем я думала… Думала да бросила — куда уж мне такие дела затевать!..
— Ну, ну? — поощряла ее любопытно Саша, поеживаясь от холода в своем беленьком балахоне.
— Ну, а теперь, хочешь не хочешь, станешь думать, коли жить дольше нельзя. Вот приди — узнаешь…
— Приду! — сказала Саша решительно.
Сестры опять поцеловались. Ариша побежала было по лестнице, да что-то вспомнила и бегом поднялась назад наверх.
— Знаешь, Сашка, мы с тобой спать-то как будем сегодня — чудо! Я нам спальню собственную приготовлю… Ха-ха-ха!
Редко Ариша смеется так весело.
— Это у вас-то? В мышкиной норке, должно быть? — засмеялась и Саша с презрительной гримаской.
— Я уж придумала. Вот увидишь! — повторяла весело Ариша.
— Чудачка! Да что ты придумать могла?
— А на ванной постелю, на досках… поняла? Там хоть до утра болтай себе, никто не услышит.
Саша фыркнула.
— Ну, там уж и вовсе просторно — хоть на потолок карабкайся! Одну руку в стенку, другую в другую — и поехала!
Ариша нетерпеливо дернула ее за рукав.
— Вот дура-то! Да зато ведь одни мы там будем! Разве можно у нас какой-нибудь серьезный разговор вести? Мать нарочно представится, будто спит, а назавтра и начнет выкладывать.
— Хорошо, хорошо! Погляжу, как ты смастеришь.
Девушки в последний раз расцеловались, и Ариша побежала вниз. Саша скользнула в дверь, приотворив ее сначала чуточку, чтобы посмотреть, нет ли кого в коридоре.
…У-у-у — простор какой! Хоть в горелки бегать!
Саша за год с лишком все еще не может привыкнуть к этому простору. Он как-то странно возбуждает ее, точно она всю и жизнь видеть стала из этого простора.
Ариша с облегченным сердцем, чуть не бегом, понеслась в булочную. На сердце у нее совсем переменилось. И всегда так! С Сашей спокойной нельзя быть: либо всю тебя досада охватит на ее бесстрашность — самой точно боязно станет прозевать что-то, прогадать,— а не то так и сама вдруг такая же смелая сделаешься. Чем она хуже Саши? Еще старше ее, степеннее. Можно же, стало быть, из ихнего житья выбиться — рук только не вешать!
И Виктор Николаевич сразу на свое место станет: барин как барин — ей-то с какой стати думать о нем? Глупая была, девчонка, справиться с ним сразу не умела. Все они такие бессовестные! Пробуют… Теперь Арише самой досадно, что вчера она могла до такой степени растеряться от его приставаний.
Крепчайший мороз пощипывал ей руки, засунутые в карманы короткого пальто, и ноги в стареньких сапожках без калош, но она бежала все веселее. Ничего ей Саша не может сказать, потому что тут деньги нужны, а не разговоры,— но вера в Сашину изобретательность, удачу все-таки безотчетно бодрит ее…
Дома Авдотья выскочила на площадку, как только заслышала Аришу на лестнице.
— Да ты вправду рехнувши сегодня? Куда тебя носило час битый?! — заорала она пронзительно.
Ариша остановилась перед ней, запыхавшаяся, красная.
— Саша ночевать прибежит — обещалась! — выговорила она, улыбаясь.
— Ну-у? Не врешь? Это ты туда, полоумная, бегала… Ах ты господи боже мой! Давай булки-то скорее. Два раза уже самовар спрашивали, точно как назло все сегодня!
Авдотья выхватила мешок с булками. Гнев ее сразу упал.
Ариша сорвала с себя пальто, кинула куда попало и стала подвязывать белый передник.
— Стол-то накрыт у вас, что ли? — спросила она не улегшимся еще голосом.
— Накрыт, накрыт давно. На вот, неси, а я самовар подаю.
Авдотья сунула ей в руки корзинку с высыпанными из мешка, еще совсем холодными булками,— и Ариша влетела в столовую, не соразмерив стремительных движений, вся розовая, с блестящими глазами и красными руками.
И первое, что она увидела,— Виктор Николаевич, прохаживавшийся с папироской вдоль накрытого стола…

VI

Ариша покрыла ванну досками от обеденного стола и устроила отличную постель. Ровно-то как — не то что на сундуках! На угольной полочке она зажгла крошечную лампочку, корзину в углу прикрыла ковриком и приставила к ней стул. Вот уж столика так никуда не примостишь!
Ариша увлечена своими веселыми приготовлениями. Только мать ругается: увидит барыня — задаст ей хорошо!
— Не за что задавать-то!
— Да, что ли, это твоя комната?!
— Так где же моя комната? Дайте мне тогда свою комнату, как в других домах. Ничья это комната. Дрянь всякую суют…
— А ты все-таки не смеешь без спроса. Поди, спросись у барыни, тогда и хозяйничай.
— Вот еще, очень нужно! Стану я у них спрашиваться,— озорничала Ариша, перетаскивая в ванную, что только могла найти мягкого в подстилку.
Саша пришла в одиннадцать часов. Авдотья собрала ужинать и сразу смягчилась. Нет для нее лучше радости, когда Саша прибежит со своими нескончаемыми рассказами про школу, акушерок, фельдшеров, больных, докторов. Глядит, не сводя глаз, старая кухарка на свою красивую, веселую дочку-барышню — и чувствует себя при этом точно как не совсем по-настоящему. Вот-вот разлетится все, случится что-нибудь.
Саша рассказывала, как ей завидуют, сплетни всякие про нее распускают. ‘Рожа, мол, у тебя смазливая — вот и позвал директор к себе в кабинет…’ Другие когда еще прошения подали о стипендии, есть и сироты круглые,— а она и попросить не успела, как ей награда вышла!
— Погоди… загрызут еще тебя,— пророчит мрачно Авдотья.
— Не загрызут, я сама с зубами! — смеется Саша.
— Ты одна, а их много. Как накинутся все на одну, так немного поделаешь.
— За что на меня накидываться? Всякий за себя старается. Я даже и не знала, что всех лучше экзамен выдержала. Чем же я виновата перед ними?
Но старая Авдотья знает, что не всегда нужна действительная вина для того, чтобы оказаться виноватой. Дочки молодые не хотят этого знать. Она вздыхает своими унылыми, покорными вздохами…
Девушки не обращают на нее внимания и трещат с таким азартом, что матери никак и не угнаться за ними. Того не дослышит, другого не поймет, переспрашивает, спорит, а им досадно! Минуточки каждой жалко — долго ли в кухне насидишь спокойно? Сейчас эта проклятая трещотка над головой зальется.
Ариша несколько раз уходила в комнаты и запрещала рассказывать без нее. Бегала проворно взад и вперед с кувшинами, Дружка гулять водила на двор, а только вернулась — барыня опять погнала письмо опустить в почтовую кружку.
Только в первом часу сестры заперлись в ванной.
Колодец, как есть колодец!
Саша в миг один разделась и к стенке забралась, двоим зараз и повернуться нельзя. Саша уверяла, что к утру в колодце нечем будет дышать, но Ариша так раздражалась, что она перестала, только вентилятор открыла сейчас же.
Право, можно подумать, что ее легкие стали дышать иначе, с тех пор как в уме укоренились известные понятия. Бывало, также ни о какой духоте не думала, высиживая до поздней ночи в мастерской, битком набитой людьми, заваленной тряпками, скверно освещенной дрянными лампами. А теперь второе слово у Саши — ‘это вредно’, и пойдет объяснять, отчего и почему. Арише смертельная скука слушать эти объяснения.
Ариша, полураздетая, присела на стуле.
— Ну! Теперь выкладывай, зачем ты меня в колодец затащила? Какой такой секрет у тебя? — сказала шутливо Саша.
Да нет! Пришлось-таки самой каждое слово вытягивать, сколько ни собиралась Ариша без утайки открыть сестре свою душу… Хорошо еще, что с Сашей говорить легко. При этом всегда оказывается, что секрет Ариши она наполовину вперед уже отгадала.
— Да знаю я, слава богу. Где уж тебе с твоим характером в горничных ужиться! — заметила она серьезно, устремив глаза в высокий, высокий потолок.
А Ариша только всего еще решилась объявить, что с матерью ей нельзя оставаться, как ей угодно! Хорошо вместе служить, да не все же станешь из-за этого терпеть.
Последними словами Ариша точно подавилась, а Саша лукаво покосилась на нее уголками глаз.
— А ты скажи матери, что Виктор Николаич тебе в потемках руки ломает — вот она и осеклась сразу.
…Еще и имени Виктора Николаевича не поминали!
— Никогда я матери этого не скажу — умру лучше! — вспыхнула Ариша.
Саша серьезно глядела на нее.
— Что ж, место другое нехитро найти. Дальше-то что? Может быть, еще в десять раз хуже теперешнего попадется.
— Или десять мест за одну зиму перепробуешь — и так, говорят, бывает! — подхватила с горечью Ариша.
— Вот и выходит, что надо о деле говорить, а не об местах! — решила Саша.
Она поднялась с подушки, неловко говорить лежа. Поджала ноги, колени руками обхватила и уперлась спиной в стену.
— Отгадала небось? Не то ведь у тебя на уме? — спросила она ласково.
Ариша вытянула перед собой стиснутые руки.
— Ах, Сашенька… какой толк, что думаешь?! Это ведь ты счастливица, у тебя все точно как по маслу так и поехало?
— Счастливица, счастливица… заладила ты одно! Ну, не догадалась бы в школу поступить, так другое что-нибудь было бы… не весь же свет непременно в акушерки пойдет! — засмеялась Саша.
— Ну-ка, ну-ка! Что бы ты другое придумала? — насторожилась Ариша.
— Это, милая, долго выйдет, коли я теперь, к примеру, начну придумывать. У тебя-то, поди, давно уже придумано?
Дальше податься некуда — пришлось Арине Петровне раскошеливаться.
…Саша школу кончит, место получит — заживет человеком. А она так и скачи весь век по барскому звонку? А в мастерских работать и того хуже!
Саша подхватила с жаром: для нее нет разговора любезнее, как мастерские разносить.
До чахотки достукаться или ослепнуть — вот они, мастерские, что такое! Глаза и у Ариши слабые. Вечно девчонками заставляли в потемках иголкой ковырять — так вот и губят детей от непонимания! За экзамены она намучилась: резь такая при огне делается, хоть плачь! Спасибо, Андрей Михайлыч примочку славную принес…
Ариша мрачно слушала ее.
…Дело известное: на мерзости всякие глядеть да воровать учиться — больше-то что? Нет уж, нет уж, этой лямки довольно и в ученицах… Спасибо!
Разговор дошел до решительного пункта. Но Саша знает, как легко Аришу спугнуть. Заспорь-ка с ней прямо — сейчас поругаешься, и всему конец: замолчит опять на целый месяц. Она осторожно начала возражать, будто не Арише, а себе самой.
— А главная-то подлость в том, что не учат до конца. Это они нарочно делают! Ну, мы с тобой — разве портнихи настоящие? Попробуй-ка на дом чужую работу взять, так и увидишь.
В глазах Ариши засветилась тревога.
— Самой уж надо доходить… по выкройкам…
Точно Саша того только и дожидалась. Она презрительно рассмеялась.
— Нет, милая! Плохих портнишек, которые кое-как по выкройкам стряпают да по десяти раз переделывают,— так это на каждом дворе по десятку живет!
— Живут же, стало быть!
…Живут? А она небось не знает, как живут? Либо голодом сидят, либо очень уж весело живут — одно из двух.
— Лучше голодать, да по звонку не скакать.
Ариша кидала короткие, резкие фразы. Она уже сердилась. Ей нужно было, напротив, чтобы ей придали уверенности — опасений и своих довольно в ее рассудительной душе. Для этого и разговора заводить не стоило.
А Саша, точно ничего не заметила, расписывает самыми черными красками. И разумеется, прежде всего на сцену появились всевозможные болезни: Саша с двух слов всех в калек превращает.
Вот с такого-то сладостного житья побьется честная девушка, побьется — да и заведет себе утешителя… Человек ведь не машина! Всякому какую-нибудь радость в жизни хочется. А уж тогда…
Она махнула рукой и совсем припала щекой к коленям.
— Насмотришься всего довольно у нас в палатах! Все больше прислуга да мастерицы…
Ариша выпрямилась и побелела.
— Мне-то ты это зачем говоришь? — спросила она сурово.
Саша усмехнулась:
— А ты думаешь, мы с тобой особенные какие-нибудь, не такие, как другие? Думаешь, с нами и беды случиться не может, коли вовремя о себе не подумаешь? Никто наперед не собирается в Надеждинском ребят рожать да в воспитательный таскать. Судьбу свою делать вовремя надо — вот о чем я говорю!
Саша устала сидеть, свернувшись калачиком. Опять легла, вытянувшись во весь рост на досках, и обе руки под голову закинула. Толстая черная коса с размаху глухо ударилась в стену.
Заговорила она со сдержанным удовольствием человека, который хорошо знает, что он сейчас говорить будет.
…Все счастье да счастье — терпеть она не может таких разговоров! На бога надейся, а сам не плошай. Не счастье, а уменье нужно. Небось и в мастерской за хорошей-то мастерицей ухаживают. Перво-наперво надо свое дело так знать, как уж нельзя лучше,— чтобы во всем первый сорт быть! Вот тогда ничего не страшно: тогда всего добиться можно — всего!!
Глаза ее стали совсем черные и круглые. Ариша беспокойно шевельнулась на своем месте, Саша живо повернула к ней голову и крикнула:
— Надо самой закройщицей сделаться — вот что! Мало ли девчонок по мастерским бегают — так все это портнихи называются? Без того, коли хоть один год не поучиться в какой-нибудь хорошей школе, лучше и не затевать на квартиру уходить. Стоит того — голода да холода добиваться!
Вот уж чего Ариша не могла ждать! Точно ей в спину горячей водой плеснули. Она бессознательно вскочила на ноги, но сейчас же опять должна была сесть.
…Смеется Саша, что ли?! Как ей учиться можно — где? чему? Кто это ее кормить, поить да еще учить станет?
С каждым собственным словом росла обида.
Самой живется как у Христа за пазухой — вот она и тычет всем в глаза ученьем своим, прости господи!
Из глаз выкатились маленькие злые слезинки. Она смахнула их рукой.
— Зачем же ты, умная, с дурой советоваться вздумала?— спросила Саша невозмутимо.
Сестры замолчали. Где-то глубоко под ванной безостановочно льется вода. Тесно охватывали узкие, белые стены, вытягиваясь вверх.
А вокруг этой странной коробки, освещенной тусклой лампочкой, где металась лихорадочно молодая мысль и горячо бились два сердца,— со всех сторон обступали большие безжизненные комнаты барской квартиры с их неполным мраком и несовершенной тишиной петербургской ночи. Отблеск уличных фонарей дрожит смутным светящимся узором на высоких потолках… Беглый луч, брошенный промчавшимся экипажем, скользит по стенам, точно хочет спрятаться в этой чужой квартире, и загорается искрами в стекле или позолоте. Глухой гул бежит откуда-то. Точно растет угроза — а в ответ уже занимается общий переполох: как будто весь этот немой мир вещей вдруг получил способность выражения. Точно в пароксизме лихорадки трепещет снизу доверху легкая стройная этажерка, вся заставленная фарфором и хрусталем: целая гамма музыкальных трелей сливается в беспокойный рассыпчатый звук. Резче, назойливее бьется, будто взывает о помощи, узорчатый тюльпан высокой лампы. Глухо и сухо стучит дерево. Пароксизм лихорадки медленно стихает — но вдали уже зарождается новый глухой рокот…
Таков сон петербургских квартир. В ванной слышен был только звук льющейся воды да напряженное дыхание.
Ариша угрюмо поднялась на ноги и начала раздеваться. Лечь… Ничего из разговора не вышло! Бранят ее, что она скрытная, характер дурной… А какой толк советов спрашивать?
Она думала, Саша-то за ее план ухватится, хвалить будет, смелости придаст… Нет, что-то Саша за себя только смела больно!
Но странно… После того как Арише пришлось выслушать от сестры прямо и беспощадно все то, чего сама она смутно боялась,— ее желание от того ничуть не поколебалось. Напротив, еще крепче стало. Только радостное волнение, с каким она ждала этого разговора, превращалось в упрямую и озлобленную решимость.
‘…До рождества как-нибудь дотянуть здесь, чтобы за два месяца жалованье зажить,— а там и снять комнату.
Живут по двое да по трое, чтобы дешевле было…’
Никогда еще Ариша не принимала таких быстрых решений. Точно ее ножом отрезало от ее настоящей жизни. Хоть голодать, да только по звонку не скакать!

VII

Утром Авдотья пришла разбудить дочек и свечку принесла. В ванной немудрено и до завтрака заспаться!
Саша первая перелезла через сестру и начала проворно одеваться.
— Я твоего жениха во сне видела! — сказала она неожиданно, застегивая, согнувшись, пуговицы на сапогах.
— О тебе, значит, думает,— ответила Ариша.
‘Хочет насмешку сказать — а того не знает, что это правда!’ — усмехнулась про себя Саша.
Она знает, отчего ей Афанасий Иванович приснился. Пока вчера Ариша дулась и укладывалась спать, не разговаривая (они даже и не попрощались на ночь), в голове Саши заработали ее собственные мысли на месте, расчищенном от нехитрых планов Ариши. Под ‘судьбой’ Саша понимает нечто несравненно более сложное, чем возможность голодать на свободе (без звонков).
— Отказ-то ты объявила ему или нет еще? — спросила она через несколько минут.
Знает и сама отлично, что этого не могло быть, а только ей надо разговор навести.
— При тебе, кажется, он уходил.
— Ну, так вот что, Ариша: ты погоди… не давай Картышеву никакого ответа. Поняла?
— Говори так, чтобы понятно было!
Саша засмеялась:
— Сама, матушка, виновата! Ты зачем вчера надулась, разговор оборвала? Теперь я бежать должна и так опоздала.
Она была одета. Причесаться надо в комнате, перед зеркалом.
…Одним словечком так и перевернула все мысли вверх дном!
— Да с чего это тебе вдруг Картышев вспомнился? — взмолилась Ариша, видя, что она уходит.
Саша остановилась в дверях и опять засмеялась:
— Нет, скажи лучше — отчего тебе-то он не вспомнился? Гадает девушка на все лады, а только об одном женихе не вспомнила!
С этим и ушла. Когда Ариша пришла в кухню, Саша стояла уже в шубке и шляпке и, стоя, пила из стакана кофе, набив полный рот булкой.
Авдотья сердилась.
…Еще бы! Так непременно сейчас ее и хватятся — о ней там только и думают!
Ей хотелось без спеха напоить Сашу домашним кофейком, но девушка отказалась от второго стакана, поцеловалась с матерью и с Аришей и ушла своей стремительной походкой счастливого человека.
‘Точно у нее земля под ногами горит’,— говорит про нее Авдотья.
………………………………………………………………………………………………………
57
Теперь Ариша потеряла последнее спокойствие. Непонятные намеки Саши не дают ей обдумывать как следует собственных планов. Вчера, засыпая, она решила, что теперь первая забота — найти себе подходящую подругу. Чтобы была порядочная девушка, работница, никакими глупостями не занималась. Для этого она собиралась, как только удосужится, сбегать к себе в мастерскую.
Все это было, по крайней мере, известное и ставило ее сразу на знакомую дорогу. Но что ж значит, чтобы погодить с отказом Картышеву? Что-нибудь да думала же при этом Саша?!
Вся бессознательная вера Ариши в сестру сказалась в этой тревоге. Одного слова Саши было довольно, чтобы парализовать всю ее решимость.
…Погодить надо, что Саша скажет!
Дня через два Ариша не выдержала и опять сбегала в Надеждинскую, но сестры не видала, ей сказали, что она дежурная. Тогда Ариша придумала написать письмо, потому что Саша не любит, чтобы к ней беспрестанно бегали в школу…
Письмо она писала долго, сражаясь с плохо дававшимся ей разделением слов и совершенно лишними, по ее мнению, двойниками букв. Сашка, та почти без ошибок пишет… стыдно своих каракуль самолюбивой Арише.
Она спрашивала в письме — пошутила Саша или нет? Чего ждать? Картышев не сегодня-завтра приступит с ножом к горлу, чтобы ему последний ответ дать.
Ответ пришел по почте через два дня. Саша писала:
‘Подожди, Ариша, не спеши ни с чем. Я теперь твоим делом занята, оттого и не приду, может быть, домой в это воскресенье. Приду, тогда поговорим. Твоя Саша’.
На грех, письмо это приняла у почтальона сама Авдотья и до тех пор приставала к Арише, пока та должна была сказать, что письмо от Саши. Но тогда мать потребовала, чтобы она прочитала ей его.
Воображение Авдотьи заработало на всех парах. О каких таких делах сестры совещаются? Какая надобность на марки тратиться, когда от Надеждинской два шага добежать? Что девчонки скрывают опять от матери, зачем им в ванную от нее прятаться понадобилось?
Ну, что могла ей объяснить Ариша, коли она и сама Сашиных слов не понимает?! Но некуда ей деваться от этих приставаний, а мать что дальше, то пуще обижается: бывают упрямые — а уж этой и не проймешь ничем!
На кухне не унимаются ежеминутные стычки перессорившейся прислуги, а в комнатах тем временем свои неприятности заварились. Барыня несколько дней не может доискаться какого-то шарфика настоящего кружева. Ариша весь дом перевернула, искавши,— точно сквозь землю провалился! Кому и быть в ответе, как не горничной! У нее голова ‘бог знает чем набита’… Одно рассеянное выражение ее лица перед подобной катастрофой не могло не раздражать.
…Ведь весь дом у нее на руках. Чужой и не входит никто! Недостает, чтобы теперь вещи начали пропадать. Настоящее кружево — не тряпка и пр., и пр.
Домашние дрязги, если нет для них никакого противовеса, имеют удивительное свойство затягивать женщин в бездонную пучину. Какой-то никому, в сущности, не нужный клочок кружева фактически может наполнять собою дни и приводить в брожение чувства и мысли. Относительное значение случившегося и истинная ценность вещей — все это понемногу спутывается, как миазмы из потревоженной ямы, из этой пучины сами собой поднимаются сомнения, подозрения, опасения…
Ведь психология этих существ другой породы навсегда остается смутной и потому доступной всякому произволу. Внутренние стенки квартиры разделяют два мира, где царят совершенно различные законы. Почему же психология должна иметь какое-нибудь преимущество перед гигиеной, физиологией и даже физикой? То, что невозможно или опасно по одну сторону стены,— делается возможным и безопасным по другую. То, что здесь составляет основные условия существования,— там исчезает без всяких видимых последствий. Голая логика редко может устоять перед увлекательным натиском фактов.
На этот раз решительно ничто живое не отвлекало двух скучающих барынь от характерной фигуры горничной, так очевидно ‘глядящей в лес’. Жизнь вокруг них как-то неправдоподобно пустела с каждым днем… Только в миллионных городах возможны подобные фиктивные существования, без всяких живых корней, которые связывали бы их с общим потоком. Единственным связующим звеном был Виктор, но с тех пор как молодой человек зажил самостоятельно на отдельной квартире — мать и сестра точно погружаются в оцепенение, с каждым днем немножко больше…
Широкими волнами разливается по затихшей квартире беспросветная скука. Такая скука, на какую могут быть обречены только одни женщины, обеспеченные и скромные ‘порядочные’ женщины. Они слишком бесцветны, чтобы выделиться чем-нибудь на общем пестром фоне. Они чересчур робки и совестливы, чтобы суметь навязать себя насильно. Они ни в ком не нуждаются и сами никому не нужны. Жизнь катится мимо, понемногу обходя их, как поток обходит попавшийся на пути камень.
Никакое обязательное дело не поднимет их утром с постели, никакая насущная забота не тревожит долгого сна. Они обладают заветной мечтой стольких живых существ: они вполне обеспечены.
Катя читает. Ничего больше нельзя сказать об ее жизни. На всех столах лежат книги, она читает всегда несколько книг зараз, чтобы этим способом поддерживать устающее внимание. Целые годы прожиты в мире готовых идей, чужих мыслей, останавливается с удовольствием на тех, которые нравятся, и отворачивается равнодушно от других. Это не важно. Завтра будут другие книги — новые мысли. Она не замечает, что в ее уме не родилось еще ни одной самостоятельной мысли… И могло ли бы это случиться, как знать!
В вечно напряженном воображении смешиваются пестрым калейдоскопом все отражения жизни, населяющие волшебный мир искусства. Толпы женщин, мужчин, молодых и старых, злых и добрых, трогательных и возмутительных: палачи и жертвы, потоки красоты, потоки грязи. Любовь, любовь, любовь…
Вся необъятность жизни нагромождается как случится в маленькой головке зачитавшейся девушки. Жизнь рассказана во всех возможных комбинациях — вывернута наизнанку и в то же время расцвечена сгущенными, слишком ярким красками… Постоянное пассивное напряжение притупляет впечатлительность и охватывает каким-то беспредметны разочарованием. Воображение устало…
Бедная Катя начинает чувствовать, что ее единственный неизменный ресурс, казавшийся вечным и неистощимым, минутами как будто изменяет ей… Иногда ей кажется, что она перечитала уже все интересные книги. Она не спрашивала себя, что было бы с нею, если бы на свете не существовало книг? А над этим вопросом ей, пожалуй, стоило бы подумать!
Мать жалуется на Катю. Что нынче за девушки? Разве они в свое время знали, что такое скука?! Молодые девушки оживляли дом, привлекали молодежь — веселились, влюблялись, волновали, радовали или убивали своих родителей.
Катя никого не убивала, не волновала. Ей нечего было скрывать, ее не в чем было упрекнуть. Она только не умела создать жизни. На месте, куда ее бросила судьба, она покорно ждала, чтобы жизнь дала ей ее долю счастья. Чтобы невидимые волны этого, где-то близко бушующего океана внезапно выбросили клад к ее ногам. Она ждала… От времени до времени мать теряла терпенье и поднимала мучительный разговор о том, что ‘так жить нельзя’. Тогда генерал раздражительно обрушивался на своих дам: не может же он, наконец, насильно тащить людей в дом! Они сами не умеют поддерживать знакомства. Кому нужны женщины, которые всюду носят за собой собственную скуку?! Нынче женихи бегают за богатыми невестами или за барышнями, которые умеют кружить головы.
Не подлежит сомнению, что уменье кружить головы принадлежит к разряду талантов, которым нельзя научить другого. ‘Que voulez vous, elle est trop vertueuse, ma anvre filleb] Что вы хотите, она слишком добродетельна, моя бедная дочь! франц.)[ — говорил генерал в минуту откровенности с нескрываемым сожалением.
Да, благонравная Катя никогда не мечтала кружить головы (чего ей никто не ставил в заслугу). Она и сама не знала хорошенько, к какому типу готовых героев должен принадлежать тот, кого она полюбит? Она пассивно ждала, когда пробьет час, с которого начнется настоящая жизнь. О , тогда!..
…Тогда, как от удара волшебного жезла, в душе отроется родник новых, небывалых сил! Тогда сразу она будет всего желать, всем наслаждаться, все уметь. Явится энергия, найдется способность скрашивать жизнь себе и другим. Жизнь получит смысл. Она как будто боялась растратить силы своей души на теперешнюю, ненастоящую жизнь — жизнь ожидания и неизвестности…
Год назад Кате минуло двадцать восемь лет. В этот день они с матерью горько всплакнули, каждая в своей комнате.
Катя сосчитала: она так ждет ровно двенадцать лет. Ее жизнь еще не начиналась — возможно ли, чтобы тем не менее молодость исчезала, испарялась?! Долго она этого не ощущала: напротив, ощущала впереди нетронутую жизнь, дремлющие силы…
Но теперь впервые она заметила, что тревога, эта вечная спутница ожидания, как будто начинает замирать в ней… Охватывает все сильнее что-то, похожее на усталость. Не живое, преходящее утомление деятельности, после которого пробуждаются с обновленными, окрепшими силами,— нет, гнет нерастраченной, бесплодно скопляющейся энергии… Что-то тяжелое, глушащее!..
Но это так похоже на усталость! Едва поднявшись с постели часам к одиннадцати, Катя зевает и потягивается. Если бы не смешно, если б не стыдно — сейчас она юркнула бы назад в теплую, мягкую постель. Как будто нельзя читать романы, лежа в постели! Но это ‘ни на что не похоже’, и девушка добросовестно проделывает длинную процедуру изящной прически и модного туалета. Зашнурованный корсет заставляет держаться бодро и прямо… Затем, занявшись со всевозможной тщательностью благосостоянием Дружка, Катерина Николаевна покончила со своими заботами, она усаживается в любимое, низенькое кресло — и рука сама собой протягивается к очередной книжке.
………………………………………………………………………………………………………………………………………..
В воскресенье Виктор Николаевич показал, наконец, свои ясные очи. Ему так обрадовались, что никто и не пробовал упрекать его за долгое исчезновение.
Виктор был очень оживлен и объявил, что вслед за ним должен явиться с визитом его товарищ, поручик Звездочкин.
…Они не помнят Звездочкина? Бывал у них кадетом, танцевал на детских вечеринках.
Звездочкин? Дамы напрасно усиливались что-нибудь вызвать из своей памяти.
Катя — хотя она оделась всего час тому назад — ушла сейчас же к себе в комнату поправить прическу. Конечно, это только так говорится! Дверь в ее комнату закрылась — Ариша прибежала на звонок — и Екатерина Николаевна появилась вновь только через четверть часа после того, как гость приехал. Она перечесалась и переменила платье… для Звездочкина.
Разумеется, дамы сделали вид, что они прекрасно помнят и сейчас же узнали своего гостя. Катя села на диван рядом с матерью и с оживлением вмешалась в разговор о бегах, которым поручик занимал генеральшу.
Он сидел перед ними, юный и цветущий, с несколько тупым самодовольством на жизнерадостном лице, и с одинаковым увлечением переходил от одной темы к другой — от бегов к театрам, от театров к скачкам, от скачек к дежурствам и маневрам.
Ровесник Виктора… Тот самый мальчуган, на которого взрослая Катя не обращала никакого внимания, так что не запомнила его лица, забыла фамилию. Теперь он рассказывал о вещах, ей неинтересных, тоном человека, который везде бывает, во всем принимает участие и потому имеет над ней несомненное преимущество. Он успел превратиться из мальчика во взрослого человека,— а она осталась на прежнем месте. Она успела так соскучиться, что слушает его с оживленной улыбкой.
Генеральша выходила два раза в столовую, откуда скоро послышался стук посуды. Звездочкину предложили позавтракать.
Он отстегнул саблю и победоносно перешел к столу, где красная от мороза Ариша еще расставляла только что вскрытые консервы и откупоренные бутылки. Поручики опустошили стол и исчезли ровно в три часа, не досказав начатого рассказа… Pas possible!..] Нет возможности (далее оставаться)!., (франц.)[ Их ждут… Rendezvous ] Встреча (франц.).[ с целой блестящей компанией…
Они исчезли, оставив после себя груды папиросных окурков и клубы табачного дыма и живой беспорядок сдвинутой мебели. Остались переливы молодых голосов и дрожь веселого смеха, всколыхнувшего застоявшийся воздух пустых комнат, где лениво звучат редкие, вялые фразы двух скучающих женщин…
Прощаясь, Звездочкина так усердно приглашали приезжать запросто, прямо к обеду, что он должен был вынести впечатление неожиданного приятного открытия: а он-то и не подозревал, что у него есть такие радушные, симпатичные друзья, к которым можно во всякое время явиться, как к себе домой!
У Катерины Николаевны всегда болит голова от табачного дыма. Она не замечала этого ровно до той минуты, когда за гостями закрылась дверь. Хозяйка дома в гостиной приводила в порядок разбитые альбомы.
— Он очень мил… n’est ce pas?] не правда ли? (франц.)[ — заметила она полувопросительно и взглянула на Катю.
— Да… Простой и веселый,— ответила девушка задумчиво.
— Еще бы им не быть веселыми! Катаются как сыр в масле. Я всегда говорю, что молодежь в Петербурге чересчур избалована! Вот увидишь, этот господин, вероятно, явится теперь с визитом в Новый год. Все нарасхват.
Катя промолчала. Она уже спрашивала себя — чему они так обрадовались? Зачем было нужно столько предупредительности перед каким-то мальчиком? Ведь это было бы ужасно, если бы Звездочкин и в самом деле вздумал являться к ним запросто и оглушать их своими шумными разговорами о лошадях, скачках, службе…
Катя ушла в свою комнату. Она смочила себе виски примочкой и разыскала то место, где она остановилась вчера в новом романе Бурже.
…Нет, сегодня не читалось… Круглое лицо с маленькими усиками и веселыми глазами застилает то и дело меланхолический образ интересного титулованного героя с изысканными фразами на устах и непостижимыми ощущениями в нервах.
Кате стало еще скучнее.

VIII

Афанасий Иванович Картышев тем временем не знал, что ему думать — Авдотья точно как умерла! С тех пор как началось сватовство, она то и дело забегала к нему на вокзал, забежит, побранит нынешних дочек, которые совсем от рук отбились, повздыхает о своей дружбе с покойницей и внушит, что он на нее может положиться, все равно как на каменную стену: она себе не враг! — спать будет спокойно, когда отдаст за него Аришу. Погодить надо малость, и все уладится.
Афанасий Иванович помнил, что Авдотья прибегает за тем, чтобы себя успокоить, чтобы_своими глазами увидеть, что желанный жених не вовсе еще потерял терпение. Теперь больше недели Авдотья глаз не кажет на вокзал.
Афанасий Иванович и сам давно уже пришел в сомнение насчет того, хорошо ли он тогда сделал, намекнув ей про Сашу… Сказал это он тогда в увлечении, не дал себе времени рассудить как надобно!
Очень уж раззадорила его Саша в тот день, сидя на окошечке, словно птичка на жердочке! Однако благоразумие брало свое — не мальчишка он и в самом деле, чтобы на стену лезть. Не пойдет за него Саша. Главная причина, что на уме у нее теперь не то, а дальше, как оперится она да на свои ноги встанет, тогда и вовсе нуждаться не будет, чтобы за старика выходить. У такой девицы недохватки в женихах никогда не будет. А с другой стороны, Ариша всегда привлекала его больше — белокурая и степенная.
Авдотьины дочки словно как с отметинкой: скучно даже и думать о других невестах… вот тебе скучно и скучно! Всех свах Афанасий Иванович разогнал, перед всеми барышнями невежей оказался и начинал уже чувствовать, как вокруг него растет глухое недовольство. А сам-то уж и избаловаться успел за полгода своего вдовства, точно и всегда ему такое житье будет, что везде он желанный гость! Но пуще всего Афанасий Иванович боялся самой Саши: непременно расскажет она сестре… погубит его Саша! Кабы не этот страх, давно уж жених не утерпел бы и сходил сам на Фонтанку.
И в таком вот смутном состоянии души Картышев в один прекрасный день получил по городской почте письмо. Письмо без подписи, написанное очень хорошо.
‘Если вам желательно переговорить об интересующем вас деле, то пожалуйте в Александровский сад в воскресенье, в двенадцать часов, около нового памятника’.
От изумления Картышев прочитал вслух собственный адрес — ошибки какой не вышло ли? Впрочем, в первую минуту он не почувствовал ровнехонько никакого волнения перед таким приключением, напротив,— только одно неудовольствие… Непременно опять новое какое-нибудь сватовство затевается! На квартиру к нему свахи сунуться не смеют, а платье, выговоренное в случае удачи, или салоп какой-нибудь получить хочется — вот и пустились бабы на хитрость!
Как раз в ту пору печка в комнате весело потрескивала казенными дровами. Жених небрежно швырнул в огонь глупое письмо, уверенный, что больше он и не вспомнит об нем. А вместо того, как только бумажка сгорела — так он сейчас и спохватился: батюшки светы, где у него голова была?! Разве возможно, чтобы у свахи Авдеевой был такой благородный почерк? Она, поди, каракули неразберимые ставит, а не то чтобы в таких отборных словах написать могла!
Просто побил бы себя собственными руками обстоятельный Афанасий Иваныч за такую небывалую оплошность! Проворонить такой деликатный случай! Письмо-то этакое, может быть, и обратно потребуют… Что ж, так и сознаваться, что он его в ту же минуту в печку сунул?
В результате всего этого получилось то, что в воскресенье, ровно в двенадцать часов, Афанасий Иваныч, одетый по-праздничному, вылез из конки у входа в Александровский сад.
…С какой же стати ему показать себя невежей? Почерки женские он, правда, отличать не мастер, однако столько-то может смекнуть, что такого письма мужчина не напишет. Потому причины никакой нет: мужчина и без писем найдет, где ему с нужным человеком встретиться.
В жизни Афанасия Иваныча это было еще первое приключение столь романического характера, и теперь вся досада заключалась в том, что он сдуру взял да тут же и сжег письмо. То есть кабы не трезвехонек ходил всю неделю, так подумать бы, что все это ему примерещилось с веселых глаз! Когда Афанасий Иваныч был уже на середине сада, ему внезапно вступило в голову новое соображение: а ну, как совсем незнакомая? Пожалуй, письмо-то это самое он в руках должен держать для приметы? Такая злость на себя взяла, что он даже ногой по снегу притопнул. Хорош кавалер, за учеными барышнями ухаживать вздумал!
У памятника Пржевальскому Картышев украдкой огляделся.
Публики было совсем мало, только у входа скамейки, по обыкновению, все заняты. Дама в длинном траурном вуале с девочкой огибала площадку. Отставной военный в сильно потрепанном пальто и засаленной фуражке громко свистал, сзывая забежавших в снег собачек, двух породистых такс, одна как другая, в новеньких звенящих ошейниках. Девочка на ходу то и дело оглядывалась на собак, дама сердилась. Вдали, наискосок от сената к Невскому, двигалось несколько групп.
Вдруг средняя группа, из нескольких женщин, стала забирать влево, и Картышеву показалось, что одна из них — Авдотьина Саша.
В жар всего бросило. Он остановился перед памятником и повернулся спиной. Была смутная надежда, что обознался, пока не долетел до него веселый голос Саши. Она прощалась со своими спутницами, постояла с ними, болтая, с минуту, потом быстро пошла к площадке.
‘Скажу, что приятеля поджидаю… вместе ехать… ну… ну… хоть в Галерную Гавань!.. Именины… святого-то какого сегодня, прости господи?’
Точно пойманный школьник, Афанасий Иванович старался схватить разбегающиеся мысли, прислушиваясь к скрипу быстрых шагов по снегу.
— Афанасий Иванович, здравствуйте! — издали звонко крикнула Саша.
Картышев, красный, забормотал сейчас же про Гавань и про приятеля. Саша с усмешечкой поглядывала на него.
— А вот я так никогда в Гавани не была. Хорошо там?
Афанасий Иваныч с жаром принялся расхваливать: будто как и не Петербург, точно в провинции где-нибудь! А сам беспокойно косится по сторонам: коли сейчас та, другая, подойдет… как же тогда быть?
— Вы с подругами гуляли?— спросил он.
— Нет, не гуляла. По делу ходила. Я теперь три раза в неделю должна бегать в Галерную улицу — кончик не близкий!
— Господи помилуй… да зачем же это?
— А массажу учиться буду, вот зачем! — крикнула радостно девушка, точно про что-то невесть какое веселое.— Поздравьте меня, Афанасий Иваныч! Я ведь думала, что никак мне этого дела не обломать, а вместо того нашлись добрые люди, соглашаются в долг меня учить.
Саша сияла. Ну уж, что теперь Ариша будет про счастье ей говорить! Картышев покачал головой:
— Удивительное дело… всегда-то у вас одно только учение на уме.
— А, по-вашему, когда же учиться, коли не теперь? После-то небось и близок локоть, да не укусишь. Я вот и Аришу нашу тоже уговариваю…
Саша помолчала и поглядела на него вбок.
— Приятель-то ваш что-то не идет? Походите немножко, стоять очень холодно.
Афанасий Иваныч почувствовал такую тревогу от этих слов, что тут же принял внезапное решение: к черту письмо! Не упускать же ему такого случая объясниться с Сашей! Уйти только надо подальше от памятника.
Он с жаром выразил девушке свою радость, что встретился с нею. Признаться сказать, боялся, что она на него сердится… И Авдотья Кузьминишна совсем забыла его. Окончательно безо всяких новостей оставили!
Саша его сейчас же успокоила. С какой это стати на шутку сердиться? Не такой у нее вовсе характер. А главное, что совсем не до пустяков ей теперь. Перво-наперво надо на настоящую дорогу выбраться, судьбу свою надежно устроить… было бы из-за чего стараться! Тоже не велика фигура простая-то акушерка! А на это не год и не два уйдет.
— Ариша заладила, что мне во всем счастье, а только это глупости! Всякая чего-нибудь добиться может, коли захочет. Только уж надо крепко хотеть, чтобы ни о чем другом и не думать… Правду я говорю, Афанасий Иванович?
Картышев потряс головой в безмолвном восхищении.
— А который человек может в люди выбраться, тот и должен об этом одном думать, коли он не дурак! — постановила с увлечением Саша.— Добьешься-то чего-нибудь не для одной же себя, небось нашим детям столько биться не придется — им легко будет!
Картышев наконец отважился возразить, что не так все это легко, как ее послушать, а между женским полом и вовсе немного найдется девиц такого ума.
Саша нетерпеливо остановила его:
— Ну, что вы об этом знаете? Вы таких-то девушек и не видали никогда! Конечно, всему помеха деньги. Барышни-гимназистки и те бьются, не то что мы, горькие… Чего, чего у нас не наглядишься да не наслушаешься!
Но Афанасий Иваныч понимал свое возражение совсем в особом смысле: деньги деньгами, да много ли таких девушек, которые, так сказать, в цвете юности только об одном дельном думают? Молодость-то один раз бывает!
Саша с досадой тряхнула головой:
— Говорят вам, не знаете — ну, так и не говорите! Она остановилась и повернулась к нему всей фигурой.
— Ну, вот пусть меня теперь кто угодно посватает,— хоть бы доктор какой-нибудь — так и то я не подумаю ученья бросить.
Картышев громко рассмеялся:
— На вас поглядеть, пожалуй, и поверишь, что правда! Ха-ха-ха…
— Да уж поверьте! Я и Арише то же говорю. Нас только и есть, что две сестры — надо, чтобы у нас с ней все под одно шло.
Афанасий Иванович споткнулся от неожиданности. А Саша, точно нарочно, еще шибче пошла.
— Да ничего, Ариша меня послушает! А то она сама-то совсем нестоящее затеяла…
…На что это она свести хочет? Про Аришу… конец, стало быть?.. Разве возможно так с серьезным человеком поступать?! Он никакого обстоятельного ответа и не слыхал еще ни от кого! Такие разговоры для него довольно удивительны.
Саша выслушала его претензии с таким видом, как будто она не ожидала услышать ничего подобного.
…А он что же себе воображает? Да, признаться, и не понимает она, ему-то самому что за охота свататься к молодой девушке. Ну, что его жена должна делать день-деньской? Неужели же хоть бы Арише с этих лет засесть, Сложа руки, кофе распивать с разными кумушками по пять раз в день? Сам он целыми днями на службе. Детей не будет.
— Да еще приятельницы ваши заклюют от зависти — вот-то веселое житье, нечего сказать! Для пожилой женщины, вдовы какой-нибудь, конечно, другое дело…
Можно сказать, что сразила Саша! Жених прямо ушам своим не верил, чтобы кто-нибудь мог усомниться в завиднейшем житье, ожидающем его супругу. Может, кажется, делать, что самой вздумается: хочет — прогуляться пошла, захочет — гостей к себе назвала. А в достаточном доме хозяйке найдется, слава богу, около чего похлопотать. Совет Саши насчет пожилой вдовы жених принимал не иначе как за личную насмешку.
Но Саша смотрела при этом так гордо, что Афанасий Иваныч не отваживался рисковать своим уязвленным самолюбием, пускаясь в дальнейшие разъяснения.
— Да сами-то вы что же мне говорили в прошлый раз? Или не помните?—заговорила вдруг девушка еще строже.
Афанасий Иваныч мучительно покраснел и забормотал что-то невнятное.
— Да вы не бойтесь, вы мне это тогда о-очень хорошо сказали! — протянула Саша неожиданно ласково.— Или пошутили только, пожалуй?
И опять нахмурилась. Она сама начинала заметно волноваться.
— Вы сказали, кабы я сама за вас пошла, так вы мне в школе учиться не помешали бы!— досказала Саша торжественно.— Сказали вы это, Афанасий Иваныч?..
Теперь Картышев ничего больше не понимал: за Аришу отказывает, на себя разговор переводит… так неужели же?
Он боялся дохнуть и смотрел растерянными глазами.
Саша вспыхнула от досады:
— Ну, что же вы молчите? Вот славно! Однако не выдумала же я эти слова про вас?!
— Александра Петровна! Не гневайтесь, господом богом вас прошу! Я не знаю, что мне и думать… Сами же вы давеча наотрез мне объявили, будто вы…
— Что? Что?! — крикнула грозно Саша.— Да вы и не понимаете ничего, я вижу! Я вам про школу говорю, что вы сами тогда мне про школу сказали. Стало быть, вы соглашаетесь, чтобы ваша жена училась, а потом своим ремеслом занималась? Так, я думаю, это уж все равно — я или другая кто-нибудь!
Картышев только развел руками. Саша, по-видимому, приняла это за знак согласия.
— Ну вот я про это самое и говорю! — спешила она дальше.— На Аришином месте я бы так откровенно и сказала вам: согласна за вас пойти, коли вы мне обещаетесь модную мастерскую устроить. Ведь Ариша портниха, да? Ну, так чего же другого ей добиваться, сами подумайте!
Видимое дело, ей это представлялось неопровержимо ясно. Афанасий Иваныч сдернул с головы шапку в надежде, что это сколько-нибудь приведет в порядок его мысли.
А девушка начала с жаром доказывать, что для открытия мастерской денег надо не очень много: кому не из этого жить, так непременно должна на ноги стать. Только надо самой быть закройщицей, да без этого и прав из управы не выдадут. Значит, для начала всего надо какую-нибудь школу получше выбрать.
Долго Саша горячилась одна. Ее это ничуть не затрудняло, потому что ничего она так не любит, как развивать подобные планы: как из ничего, одним только трудом и упорным желанием, всякий человек может совершенно переделать свою жизнь. В школе Саша всех подруг такими разговорами перебудоражила, она во всех стремилась вдохнуть собственное честолюбие. Для каждой девушки ухитрялась придумать что-нибудь такое, чего той и во сне не снилось. И негодовала, что люди так вялы и боязливы!
После разговора в ванной Саша только все об одном и думала, даже на лекциях плохо слушала.
…У Ариши своя мастерская, а она место казенное получит — отгадай-ка тогда кто-нибудь, что мать у них кухарка безграмотная! Сначала мать у Картышевых поживет, пока она учится, а потом она к себе ее возьмет.
Картышеву она старалась внушить, насколько ему самому придаст важности, если жена у него будет хозяйка мастерской, серьезная, деловая женщина. Тоже и он глупостей разных бояться не должен. А то с молодыми-то женами известное дело, какая у мужей сухотка: ревность всех гложет за дело и без дела!
Афанасий Иванович машинально ходил взад и вперед по аллеям или сидел на скамейке рядом. Краснел, пыхтел — и разражался одними только восклицаниями.
Из восклицаний этих Саша с великим трудом поняла наконец, что он ничего не имел бы против мастерской,— конечно, если это не грозит разорением,— но главное затруднение оказывалось в школе. Жених был того мнения, что школа школе рознь. Помилуйте, как же не разница! Ну, вот она в акушерском заведении обучается: первое дело, заведение это казенное, звание серьезное. Это всякий понимает. А в швейные мастерские, вместе со всякими девчонками, какому же служащему человеку может быть лестно свою супругу отпустить? Просто даже сказать зазорно как-то! Непременно он бы и сам смеяться стал над товарищем. А на него и без того все кругом злы из-за этого самого сватовства.
Вот уж чего Саша ожидать не могла. Побилась она, побилась, внушая жениху, что он говорит сущие глупости, да вдруг рассердилась и бросила. Очень нужно! Еще подумает, что его упрашивают, страшно нуждаются в нем…
…Так не хочет он, стало быть? Его дело. Вот она, бог даст, учиться кончит, место получит и тогда сама поможет Арише. Заживут на славу! А надоест так жить — мужей возьмут.
— Детей-то мы своих, знаете ли, как учить будем? С пяти лет за книжки засадим! Будут они у нас в гимназиях учиться, не заставим с детства по мастерским мучиться! Наместо учения по лавкам с образчиками во всякую погоду бегать, а и дома, не разгибая спины, до поздней ночи глаза слепить. Вон, я чуть не ослепла, а, спросите, многому ли научилась за это!
Саша даже потемнела как-то вся от этих воспоминаний и так энергично зашагала по снегу, точно каждым своим шагом попирала невзгоды своего детства и спешила навстречу светлому будущему.
В эту минуту Саша спешила к выходу. Афанасий Иваныч взмолился.
…Как же он понимать все это должен?! Ему с самой Ариной Петровной переговорить необходимо!
Саша решительно воспротивилась. Не станет Ариша с ним разговаривать… куда как ловко для девушки такие переговоры вести! Уж разве через нее сладились бы как-нибудь, а самому ему нечего и соваться. Да из чего ему и хлопотать, коли он всего боится? Мало ли невест, которые радехоньки будут палец об палец не ударить, на шею мужу сесть!
Вернуться в одной конке с ней Саша тоже не позволила и, оставила его среди улицы, вспотевшего на морозе, точно, как из бани.
— А приятель-то ваш так и не пришел! — крикнула она на прощание и засмеялась.

IX

На другой день вечером Саша совершенно неожиданно явилась домой.
У генеральши собрались гости. Авдотья готовила ужин, сердитая — не подступись! Впопыхах она даже не стала расспрашивать, зачем Саша прибежала не вовремя, а прямо ее к делу приспособила.
— Сделай милость, поверти ты мне провансаль хошь сколько-нибудь! С Аришкой ничего не дождешься! Да сбегай к дворникам, пускай льду кусок поскорее отколют!
Ариша носилась взад и вперед, во весь день не присела. Днем по лавкам гоняли в несколько приемов, к портнихе посылали, потом комнаты прибирала, лампы зажигала, в прихожей торчала.
Перед обедом они с матерью так переругались, что теперь не разговаривали. Чай гостям разносили по комнатам. Бог один знает, как Ариша ухитрялась и наливать, и подавать одна. Ноги ломило, как отшибленные.
Ариша влетела в кухню с пустой бутылкой от сельтерской воды, потребованной в кабинет, и увидала Сашу, вертевшую в плоской чашке провансаль. Саша засмеялась и кивнула ей головой. Что-то показалось Арише подозрительным в ее играющих глазах, она еще больше насупилась.
— Не суй на стол! Не видишь, что я тесто катать хочу? — крикнула Авдотья и пихнула поставленный Аришей стакан.
Стакан полетел на пол.
— Да что вы, с ума сошли, посуду на пол швырять? — вышла из себя Ариша.
— Ах, господи, тише вы! Этак гости услышат, как вы скандалите!
Саша в волнении вскочила с табурета. Давно уж ее поражает, что мать и сестра —когда ни приди домой — всегда сердитые! Пожалуй, и всегда так было, только они девчонки были, не смели с матерью считаться. С чужими горничными воевали! Саша успела отвыкнуть от домашней свары. Суетливая работа, всегда наспех, по чужому приказу, всегда несколько дел зараз. Кажется, что угодно стала бы делать лучше, чем так мотаться взад и вперед!
Раздражение, воспринятое в комнатах, доносится до кухни и обрушивается на первую попавшуюся голову. Аришу узнать нельзя с тех пор, как горничной служит: с матерью слова доброго не скажет. Нет уж, в прислугах чтобы спокойно жить, такой надо характер иметь… вроде как за человека себя не считать!
Перед Сашей всплывала массивная, взволнованная и растерянная фигура Афанасия Ивановича. Досада прилила к сердцу: так бы вот она повернула и подтолкнула куда надо эту неповоротливую фигуру своими проворными и сильными руками.
…Дурак… ну, разве не дурак?! Чего боится, и сам не знает!
Ариша ушла в комнаты. Авдотья металась между столом и плитой, где что-то шипело. Из духовки разносился вкусный запах жарившихся рябчиков. От плиты, не остывавшей с раннего утра, и от пылавших ламп с жестяными рефлекторами в кухне стояла адская жара, насыщенная разными жирными запахами, не помогала и раскрытая настежь дверь. Ряды медных кастрюль, сковородок и самоваров на двух полках точно еще прибавляли жары своим красноватым блеском. Вся эта сияющая огненными бликами медь казалась раскаленной в горячем воздухе.
Авдотья все время, не переставая, ворчала.
…В порядочных домах прислуга вовремя знает, когда надо ужин готовить — а у них что? Прикажут за час, а, глядь, дома-то и нет ничего, за каждым фунтиком муки и скачи в лавку! На все время да время: рыба-то еще остынуть должна, да с гарниром этим проклятым провозишься!
До смерти надоело Саше слушать эту воркотню. Она стала расспрашивать про гостей.
В гостиной играли на рояле в четыре руки. В кабинете на двух столах в карты играют. Нет, не рожденье сегодня,— кто их знает, с чего вдруг вздумалось гостей назвать! Что денег в один вечер ухлопано!..
— Катю не просватали ли? — заметила Саша.
Авдотья всполошилась. А где они, женихи-то? И сейчас офицерик один,— Виктор Николаевич намедни приводил,— так разве это жених для генеральской барышни?
Саша заинтересовалась. По ней, это не беда, коли жених молодой, если из хорошего дома. Пора Катерине Николаевне замуж! Саша выставила готовый соус за окно и пошла в прихожую поглядеть на офицера. Сделала вид, что ищет что-то на столе, заваленном шляпками и муфтами.
Офицер любезничал с молодой хозяйкой. Катя в светлом новом платье, как-то особенно причесанная и с разгоревшимися щеками, громко что-то рассказывает и все время смеется.
‘Точно и не смешно самой, для виду смеется!’ — подумала Саша и решила, что офицер — жених.
В эту минуту мимо двери прошел Виктор Николаевич, оглянулся и сейчас же завернул в прихожую.
— Сашенька, мое вам почтенье! Что это вы тут делаете?
Он стал ее разглядывать с приветливой улыбкой. Ей неловко, что ее накрыли, как она на гостей из дверей выглядывает. Но офицер, по-видимому, находил это совершенно естественным.
— Давно, однако, мы с вами не видались, Сашенька! Говорят, вы совсем ученая стали? А?
— Куда уж нам в ученые! — скромно жеманилась Саша и вдруг точно обожгла блеснувшим взглядом.
— Ха-ха-ха! Сколько угодно! А вы такая же сердитая, как сестра ваша, или нет? Беда просто — съесть готова! Ха-ха-ха!
— За дело, стало быть, коли сердитая.
— А разве не бывает сердитых без дела? Характер сердитый. Впрочем, это очень идет к некоторым женщинам. Вам небось тоже пальца в рот не клади?
— Не советую.
— Прелестно! Ха-ха-ха! Так бы сейчас и пригласил вас к нам в гостиную. Скучища, я вам скажу! Видите, барышни наши разговаривать не мастерицы, так принялись в четыре руки барабанить.
Мимо двери прошла Ариша с подносом в руках, поглядела на них мрачными глазами.
Виктор мешал Саше пройти, она взяла вбок, чтобы обойти его.
— Куда вы?!
Девушка только поглядела на него.
…Вот дурак! Должно быть, ей надо сесть в прихожей с ними разговаривать!
Целый вечер Саше не удавалось с сестрой хоть словом перекинуться. Бегает взад и вперед и не глядит, подступиться нельзя, Саша, наконец, тоже терпенье потеряла, ночевать сегодня она не собиралась, и голова разболелась от жары.
— Да ты скоро ли со мной хоть слово вымолвишь? Для чего-нибудь я бежала к тебе на ночь глядя? — сказала она сердито.
Аришу и так все время тревога грызет. Она и сама не рада своему характеру. Ничем Саша не виновата, коли они с матерью переругались, да еще этих проклятых гостей принесла нелегкая! Но уж коли Ариша сердится на что-нибудь, так ей точно обидно забыть и смягчиться, хоть на одну минуту.
Не выпуская из рук бутылки и штопора, она нехотя прошла за Сашей в людскую. Там царил такой же хаос и жара, как и в кухне. Единственный стол весь загроможден посудой и бутылками. Разговаривать теперь все равно некогда. Саша позвала ее завтра зайти к ней в школу: проводить ее в Гагаринскую, дорогой и поговорят.
— Выдумаешь тоже глупости! — крикнула запальчиво Ариша.— Куда это я в будни проситься могу середи дня? Я завтра матине барышне кроить должна.
Саша ушла. Сказала только, что она с Афанасием Иванычем виделась, но рассказывать ничего не стала.
По-прежнему не выпуская из рук бутылки с ввинченным штопором, Ариша проводила ее мучительным взглядом.
…Вот теперь и ломай себе голову одна, сколько хочешь!
Она согнулась и изо всех сил потянула пробку. Бессознательно с такой же силой она стискивала челюсти.
………………………………………………………………………………………………………
Кате кажется, что в гостиной сегодня необыкновенно весело.
Ее подруга, Леля, и молоденькая сестра Звездочкина играли в четыре руки. Музыка — самый подходящий фон для захватывающего ее все сильнее странного настроения…
…Да, это несомненно… Звездочкин за ней ухаживает! И так открыто, как ухаживают, когда хотят дать понять, что под этим кроются серьезные намерения.
Все случилось внезапно — как горячий вихрь вдруг налетит и закружит среди голой степи… Катя не может собраться с духом, чтобы оглядеться и вдуматься — куда же влечет ее этот вихрь?.. Она точно боится очнуться. Разом попала в атмосферу, от которой кружится голова… Когда к самому обыкновенному разговору, к самым простым словам и невинным поступкам само собой примешивается что-то непростое, неуловимое и важное…
…Что это такое?! Почему же нельзя, нельзя этому помешать?
Катя говорит себе, что это смешно, чтобы за ней, двадцативосьмилетней девицей, ухаживал юноша, товарищ ее младшего брата. Каждую минуту ей напоминает об этом болезненное чувство, скользящее поверх всех ее ощущений.
Но… Звездочкин с ласковыми улыбками и заразительным смехом болтает какой-то молодой вздор — и она не может сделать, чтобы это ей не было приятно… не может! Катя знает, что в этом что-то смешное, стыдное. Только она не может заставить себя хоть раз подумать об этом полными словами, одними мыслями — без смятения острых, то мучительных, то сладких ощущений. Какой-то вихрь безостановочно проносится в душе, заволакивая мысль душным туманом. Ощущения разрастаются со сказочной быстротой. Вчера, сегодня, завтра — все новое, другое… Вихрь мчит куда-то вперед, и вот именно тут, в этом ощущении открывающегося будущего — сладкое и острое до боли предчувствие счастья. Ей кажется, что бог знает, как давно был тот день, когда запал в ее душу первый звук ласкового молодого голоса…
Иногда она почти не различает, что именно говорит Звездочкин. Только видит, как миловидно шевелятся розовые губы под темными молодыми усиками и размыкаются над влажной полоской крепких белых зубов. Все равно, каждое слово волнует ее своим звуком! Веселые серые глаза беззаботно и ласково ищут ее взгляда.
Кате хотелось… хотелось, чтобы они были одни. Не для чего-нибудь особенного, о, нет! — только, чтобы не было кругом никого, ни чужих, ни своих. Для того, чтобы никто не наблюдал за чересчур продолжительным разговором на диване, чтобы никто не припоминал в эту минуту, сколько лет каждому из них, никто бы не делал никаких предположений на их счет.
Тогда им было бы только весело и радостно друг с другом. Она бы слушала его внимательно. Он — он, может быть, говорил бы о другом? Но им мешают. Он говорит свои пустяки, потому что ему не дают говорить иначе. Она это понимает. И он чувствует, что она понимает. Оттого из пустяков с жуткой быстротой само собой вырастает что-то большое, серьезное.
При каждом удобном случае Звездочкин вплетает наскоро какой-нибудь бесцеремонный комплимент, от которого у Кати пылают уши. О! Она ведь так искренно ‘презирает’ комплименты! Но она уверена, что он сказал бы это иначе, ‘если б мог’, если б не было чего-то запретного, что тяготеет над ними. Она отбрасывает слова, схватывая один тайный смысл, от которого в ней что-то загорается. Да, да, всем существом своим она чувствует, что должна спешить! Какая-то холодная тень гонится за ними — надо спастись от нее…
Ни на минуту Катя не забывает, что должны думать окружающие, когда они ловят отрывки разговора на диване, слышат его беспечный смех, видят ее пылающее, счастливое и виноватое лицо. Она знает, что у нее лицо виноватое…
Катя поднимает смущенные глаза, когда к дивану подходит Виктор. Он присаживается около стола, вертит в руках альбомы, которые знает наизусть, смотрит им в лицо снисходительно усмехающимися глазами и отходит, не сказав ни слова.
Мама несколько раз вставала из-за карточного стола, между двумя робберами. Постоит около рояля, скажет, что барышни прелестно играют, и тоже подойдет мимоходом к дивану.
Катя краснеет сильнее и боится встретиться с ее взглядом. Звездочкин сейчас же вскакивает и без малейшего смущения развязно разговаривает о винте.
…Боже мой, как весело в гостиной!..
Наконец барышни кончили играть. Женичка Звездочкина подлетела к брату и с лукавым смехом спросила — заметил ли он, что именно они играли? Можно его проэкзаменовать? Ее глазки лукаво перепархивали от него к Кате, ласкавшей вздрагивающей рукой Дружка.
Дружок смотрел на нее жалобно слезящимися глазами и вилял хвостом. В первый раз еще его хозяйка забывала, что Дружку давно пора ужинать.
Прощаясь, Виктор ущипнул сестру за локоть и шепнул:
— Помни! Мне за него дюжина шампанского!
Офицеры скрылись в дверях с громким смехом. Чему смеется Звездочкин?
Катя прижимала к груди Дружка и боролась с желанием расплакаться. За ее спиной в освещенных жарких комнатах разом упала тишина. Точно захлопнулась тяжелая крышка. Жизнь вырвалась на лестницу — сбежала вниз по гулким каменным ступенькам…
Мать ласково взяла Катю за подбородок и повернула к себе ее лицо, как делают с совсем молоденькими девочками.
— Eh bien? ] Как, хорошо? (франц.) [— шепнула она шутливо.
Но вдруг совсем непроизвольно ее собственное лицо дрогнуло, и слова остановились в горле. Рука выпустила Катин подбородок.
— Она прехорошенькая, эта Женичка. На него похожа,— сказала генеральша через минуту.
— Она играет гораздо хуже Лели! — подхватила, внезапно одушевляясь, Катя.— Я вовсе не нахожу ее хорошенькой!
— Нет, нет, зачем быть несправедливой? Совсем куколка из бисквитного фарфора.
— Да, если любить кукольную красоту! Глупое лицо… Женичке едва минуло семнадцать лет. У них нет ни отца, ни матери. В несколько визитов Катя узнала все подробности их биографии. Женичка обещала в следующий раз привезти показать портреты родителей.
Катерина Николаевна не задала ей сама ни одного вопроса. С первого взгляда в ней вспыхнула безотчетная антипатия к этой институточке, ласкающейся к ней с видом ребенка, которому старшие сказали, что это ‘добрая тетя’.
Катя была рада, когда она осталась одна в своей тихой комнате.
…Боже мой… отчего было так весело сегодня?! Мысль бессильно билась в отуманенном мозгу и по-прежнему не подсказывала ничего ясного, что могло бы успокоить. Но рядом со слабеющим сознанием в ней крепнет что-то новое, непривычно твердое и упорное и со страстной силой увлекает в открывшийся внезапно просвет. Просвет из томительного прозябания пустого девичества — куда-то в простор жизни, где любят, страдают, наслаждаются. Если не кинуться сейчас, бесповоротно, в этот просвет — все будет кончено навсегда, потеряно — жизнь проиграна!..
Она сама не знала до этой минуты, что так страстно любит жизнь. Любит эту просыпающуюся способность любить и страдать… Звездочкина любит ли она? Когда Катя старается сосредоточить на нем свои мысли, она видит, как живой, весь его облик. Слова беспечно льются, льются, льются… Все равно о чем слова — лишь бы звучал свежий и звонкий голос, улыбались розовые губы, ласкал открытый взор веселых глаз.
Больше она ничего не знает о нем. Он приближается… Идет прямо на нее с этим загадочным ласкающим смехом… Он в чем-то безмятежно уверен, чего-то хочет. О, пусть он возьмет ее и унесет в жизнь из этой мертвой барской квартиры…
…Разве того она ждала?
Катя ничего, ничего не узнавала теперь из своих книжных знаний жизни, из своих смутных ожиданий. Это было совсем другое.
В этот день генерал вернулся из клуба в три часа. Проходя через гостиную, он заметил свет в комнате дочери. Вступив осторожно в темную спальню, он сейчас же почувствовал, что и жена тоже не спит.
— Что это у вас за soirИe ] вечеринка (франц.).[ сегодня? А? У Кати до сих пор огонь.
Генерал сказал это возбужденным голосом человека, который совершенно неожиданно почувствовал себя в приятной гармонии с окружающим.
— Неужели она не спит? Впрочем, так и надо было ожидать! — протянул значительно в темноте голос жены.
Муж зажег свечку и стал предлагать один за другим целый ряд вопросов: что за гости? почему именно сегодня? отчего его никто не предупредил?
Ни на один из вопросов не последовало ответа. Должно быть, в этом не было ничего необыкновенного или собственные вопросы интересовали генерала не настолько живо, чтобы стоило настаивать. Однако через порядочный промежуток времени, в самый разгар его мысленных колебаний — какой именно из первоклассных ресторанов выбрать для предстоящего интимного ужина — жена неожиданно спросила его:
— Ты не знаешь, кто был отец этих Звездочкиных?
— Что такое? Eh voila un fameux nom de famille!]Тоже мне знаменитая фамилия! (франц.)[ Откуда выкопали?!
Разумеется, с его стороны это было прямо неосторожно.
…Выкопали! Выкопали!.. Конечно, почему же и не быть разборчивыми при их-то обширном знакомстве? У них ведь такой богатый выбор!! У отца полгорода приятелей — за женихами дело не станет.
Генерал нервно жевал усы и выжидал момент, когда метафоры прервутся за истощением дыхания. Свечу он потушил и только было успел почувствовать, как приятно мирно вытянуться на свежем белье. В носу, во рту, в ушах еще чувствовалась клубная копоть.
— Послушай, ma chere… Moi, je trouve ca un peu lourd pour trois heures du matin… hein?] Но я нахожу, что это немного сложно для трех часов утра? (франц.)[ Откуда вдруг жених! Как это говорится — не было алтына… не было алтына…
— Ах, оставьте, по крайней мере, русские пословицы! Удивительно, как еще вы говорить-то не разучились в обществе французских кокоток.
Супруг снисходительно хихикнул в темноте.
— Ну, что вы можете знать о моем обществе? Русские жены ничего не умеют вообразить себе, кроме французских кокоток. C’est vieux jeu ca!] Это старые игры! (франц.)[ Право, mesdames, давно пора изобрести что-нибудь свеженькое.
Циничная выходка сошла с рук безнаказанно: жена была слишком поглощена собственными думами.
В обыденном течении жизни этот глава семьи почти совершенно стушевывался. Давно уже его неведомое отдельное существование не имело никакой связи с монотонным прозябанием маленькой приличной семьи. Чересчур приличной для того, чтобы в ней возможны были неожиданные встречи, интересные приключения, случайности — какое-нибудь свободное вторжение внешнего мира, от которого она пряталась в своей прекрасной квартире. Если генерал пользовался безусловной личной свободой, заставлявшей его подчас забывать, что ведь, в сущности, он женатый человек,— зато и домашним своим он не предъявлял решительно никаких стеснений: его дамы могли проживать, где и как им угодно, вполне приличный бюджет, ассигнованный для них. Тем хуже для них, если они были неизобретательны!
Так безмятежно катится жизнь до поры до времени. Но есть роковые моменты в семейных существованиях, когда каждый из членов семьи, как бы разрознены они ни были, помимо своей воли, ощущает неразрывную связь, образующую из них одно целое. Вопреки их воле, желаниям, нередко вопреки интересам.
Веселый генерал не часто вспоминал, что у него есть дочь. Его супруга многое в своей жизни помнила несравненно живее наивных перипетий далекого девического романа, в которых она всю свою жизнь раскаивалась. Но, конечно, генерал любил Катю, и минутами ее судьба его озабочивала.
По правде сказать, он не имел ровно никаких представлений о вкусах и симпатиях молчаливой Кати. За кого могла бы выйти замуж такая серьезная, благовоспитанная и небедная девушка? Да, вероятно, за каждого приличного молодого человека, которому пришла пора жениться (к счастью, наивные люди еще не перевелись на белом свете!). Она могла выйти за каждого, кто ищет в женитьбе спокойного счастья, не подозревая, что его ждет невыносимая скука. Chacun a son tour, mes enfants!] Каждому свой черед, дети мои! (франц.)[—ведь и он тоже женился в двадцать пять лет на хорошенькой девочке, и они прожили свой век не хуже других. Семейные драмы изобретаются любителями трагических ощущений — жизнь вовсе не так замысловата, если только смотреть на вещи трезво. Жизнь слагается из вполне определенных, неизбежных стадий: дети рождаются, крестятся, делают зубы, болеют, их отдают в школы, претерпевают экзамены, переэкзаменовки, выпуски, потом их выдают замуж и женят. Все это сопряжено с большими расходами и большими женскими слезами. Это семейная жизнь.
Генерал слышал в темноте, как его жена плакала. Она долго не хотела сказать ему, кто же, наконец, этот Звездочкин?
Nuit porte conseil] Ночь успокаивает (франц.)[. Ничего не может быть полезнее, как выплакаться досыта с вечера. Утром супруги перекинулись всего несколькими фразами, в то время как генерал собирался на службу (при этом он каждый день непременно называет себя ‘крепостным человеком’). Вопрос сам собою встал ясно без ни к чему не ведущих сентиментальностей. Если Кате нравится Звездочкин, то какое право имеют родители мешать?

X

На другой день, сверх ожидания, Арише все-таки удалось вырваться из дому. Когда она прибежала в Надеждинскую, Саша была уже одета и не соглашалась ждать ни минуты.
Ариша должна была проводить ее до Симеониевского моста и, что называется, света невзвидела, выслушивая залпом одну за другой ее поразительные новости. Пальто она принуждена была расстегнуть на морозе и едва поспевала восклицать:
— Да никак ты рехнулась?!
— Да ты хоть бы словом одним меня-то спросила сначала!
— Да что я тебе, девчонка далась бессловесная?!
За Симеониевским мостом Саша остановилась на минутку и объявила: коли Арише все это не нравится, так ведь никто ей не мешает сказать Картышеву, что она передумала. Кажется, ее не перевенчали еще ни с кем? И бумаги никакой она не подписывала? И подарков от жениха не принимала?
— Ну, и на здоровье! Отказывайся, коли не хочешь! Жди у моря погоды да скачи век свой по-вчерашнему.
Саша кивнула головой и побежала дальше, нагоняя потерянное время.
Ариша осталась одна среди сумятицы бойкого перекрестка. Два раза чуть-чуть под дышло не угодила, пока не выбралась на тихую набережную.
Ноги подкашиваются — кажется, так бы и присела на первую тумбу! Всегда в такие минуты ее тянет сунуться куда-нибудь в тишину. Осиливает ураган, бушующий внутри… Но сколько на свете живет, никогда еще ей это не удавалось. По каким, каким углам не приходилось прятаться в мастерской, выплакивая какую-нибудь непереносную обиду,— и быть сейчас же со скандалом открытой, изгнанной, выруганной за леность…
А теперь, кажется, и того хуже? День-деньской у матери на глазах. Делать ей больше нечего, как только следить за ее каждым вздохом! А уж не приведи бог поругаются — по стуку машинному мать хочет отгадать, о чем Ариша думает.
В этот день Авдотья была уверена, что Ариша нарочно старается выводить ее из себя. Все у нее из рук валится, слова толкового не добьешься. Даже и не огрызается, как обыкновенно,— молчит себе, точно как дура какая-нибудь, да мечется без толку.
— Вот уж когда прогнала-то бы я тебя на месте господ, сейчас бы прогнала! — донимала Авдотья.— Да ни за что не стала бы за свои деньги держать такую рохлю! Ну, чего ты точно как отравила кого-нибудь?!
Не подозревала Авдотья, что этот день Ариша переживала лицом к лицу с любезным ей Афанасием Ивановичем. Нейдет он у нее с ума, да и полно! Каждым словом своим Саша гвоздем вливала его ей в голову. Раз десять, по крайней мере, Ариша гневно сказала себе: ‘И думать-то о нем я не хочу’! Вот, стало быть, сколько уж раз подумала.
Мастерскую Саша так расписала несколькими словами, что теперь Ариша точно видит ее перед своими глазами. Веселенькая квартирка — не такой ‘гроб’, как у ихней немки! И школу французскую сейчас же вспомнила, которой немка перед мастерицами хвасталась. Да, пожалуй, еще и лучше той найдется какая-нибудь?
— Господи, воля твоя… и придумает же человек! — шептала Ариша под вечер, уже окончательно выбившись из сил. Точно подслушала Саша, как она иной раз о собственной мастерской мечтает: крадучись, от самой себя пряталась.
На другой день горничная в полосатом платье прибегала из Надеждинской с запиской. Саша велела отдать записку младшему дворнику и попросить передать Арине Петровне в собственные руки. Молодец Егор давно заглядывается на Сашу и обделал поручение в лучшем виде. Пришел за помойным ведром и шепнул:
— Выдь-ка на лестницу. Дело есть до тебя. Бумажка обожгла пальцы Арише.
Саша писала, что она получила ответ от Картышева. Он на все соглашается и спрашивает, можно ли ему явиться к Арине Петровне или ждать, когда ему дадут знать. ‘Что ответить ему?’ — спрашивала Саша.
Ариша в эту минуту сама на себя подивилась: важное известие не сделало на нее особенного впечатления, точно в своих мыслях она и не допускала уже ничего другого. Как будто со вчерашнего дня что-то было решено без слов.
………………………………………………………………………………………………………
Наконец генеральша обратила внимание на то, что в кухне у них творится что-то особенное.
Аришу нет возможности удержать в комнатах — точно паркет горит у нее под ногами, не дослушав хорошенько приказания, кидает свое машинальное ‘слушаю-с’ — только чтобы улизнуть в кухню!
Авдотья точно голову потеряла на старости лет: готовит из рук вон небрежно, все забывает. Крик поднимает из-за каждого лишнего шага. На кухне постоянно какое-то шмыганье. Саша прибегает чуть не каждый день, гости какие-то повадились — совещания да угощенья нескончаемые.
— Да у них там такая кипучая жизнь, что скоро, должно быть, нам уж придется им прислуживать! — восклицала раздосадованная барыня.— Вот что значит, здорово живешь, поселить у себя целое семейство!
Впрочем, эти жалобы не имели никакого практического значения. К ‘семейству’ все до такой степени привыкли, что даже и подумать невозможно поселить на кухне каких-нибудь чужих людей. Лишиться несносной Авдотьи представлялось чем-то прямо опасным: все равно как оставить открытой дверь на улицу. Но у облагодетельствованной кухарки появился совершенно нестерпимый тон, точно каждую минуту она грозит все бросить и уйти.
— Что ж, ищите лучше, коли я вдруг никуда не годна стала! — бушевала она, не слушая резонов.— И всего-то ведь двадцать годков послужила!
Всякая попытка доказать ее неисправность сейчас же превращалась в вульгарную перебранку с собственной прислугой, где преимущества всегда на стороне тех, в ком больше нуждаются.
— Местов, что ли, в Петербурге нет! — кричала воинственно кухарка, в то время как барыня…
Что ж, сознаемся! — бывали минуты, когда барыня плакала, и преобидными слезами. Большую роль во всем этом играло особенное стечение обстоятельств: непривычная нервозность кухни и усиленная требовательность горниц выступали особенно заметно оттого, что прежняя тихая и уединенная жизнь маленькой семьи сильно изменилась за последнее время.
Теперь чуть не каждый день Екатерина Николаевна принимает гостей или сама отправляется на прогулки, выставки, в театры или концерты. Катя переодевается по нескольку раз в день: Ариша завалена спешной и неожиданной работой. Ее рассылают с записками по лавкам и портнихам, торопят с утра до ночи. Ее дурное расположение духа, ее рассеянность на взволнованную Катю действуют точно незаслуженная обида: в кои-то веки раз судьба улыбнулась ей! Хотелось, чтобы все окружающие сознавали, как для нее это важно, чтобы все эти веселые заботы и радостные сборы принимались сочувственно, а не с досадными минами и нетерпеливым ропотом.
Катя наивно не отдавала себе отчета в том, что для ее горничной это только лишняя работа, отрывающая еще больше от ее собственной жизни. Ничто, конечно, не могло сравниться с важностью готовившегося события… Чтобы за дверью, разделяющей два мира, в это же самое время могли готовиться свои события, барышне попросту никогда не приходило на ум.
— Нет, этих людей ничем нельзя купить, ничем! — повторяла Катя все чаще любимую фразу своей матери.
Между тем ‘семейство’ в людской каморке и не подозревало, что оно проявляет черную неблагодарность.
— Бьешься, бьешься день-деньской, точно каторжная!— жалуется ежеминутно Авдотья с тех пор, как в мечтах ее носится казенная квартира на вокзале и представительная фигура нареченного зятя, до смерти любящего угостить по всякому поводу.
Престиж Саши вырос в глазах матери до совершенно сказочных размеров, о своей любимице Авдотья не может говорить без умиленных слез. Шутка ли, с каким умом девочка оборудовала такое дело! Уж можно сказать, что Арина упряма, как стена, и о Картышеве даже и слышать не хотела. Так ведь нашла же Саша, чем взять ее!
Теперь Ариша летает точно как на крыльях. Важная стала такая, что мать то и дело должна напоминать: ‘Погоди, еще не вовсе барыня! На-ка вот, сбегай в лавочку — луку забыла взять на две копейки’.
Не то чтобы Ариша ленилась, напротив, она вся горела страстным желанием скорее схватиться за работу. Но только работать для себя: трудиться над мудреной, огромной задачей передвижения из того темного угла, где забрезжила для них жизнь. Она была охвачена беспокойным и увлекательным ощущением путника, нежданно-негаданно собравшегося в далекий, неведомый путь. Ариша от еды отбилась и по ночам спать не могла до зари, а утром вставала отуманенная беспокойными снами.
Чужие заботы, постылая будничная работа совсем непроизвольно выпадают из памяти.
— И как это можно день-деньской сложивши руки сидеть, в книжку глядеть? Хоть бы для моциону Катерина Николаевна пыль у себя сама смахнула! — резонирует Ариша, раздосадованная заслуженным выговором.
— А ты-то тогда за что десять рублей получать будешь? — парирует сейчас же мать.
— Найдется за что… не великий капитал! В мастерской за одно платье порядочное десять рублей заплатят.
Теперь для Ариши не существует уж другого масштаба. Стучит швейной машинкой и мысленно с горечью высчитывает, на какую сумму она за целый год нарабатывала на своих генеральш.
Да и перед женихом положение кажется унизительным. Только сядут чай пить и Афанасий Иванович развернет гостинец, без которого он никогда не является к невесте,— а в коридоре, точно как нарочно, заливается уж проклятая трещотка.
Тут важный разговор: жених смету мастерской принес, которую для него знакомый опытный человек сделал, а Катерина Николаевна стакан воды спрашивает или в лавочку за почтовой маркой посылает.
— Да что у них — капиталу не хватает, чтобы разом на почте закупить? — возмущается раздосадованный жених.
Афанасий Иваныч торопит с свадьбой, но Ариша не хочет, пока она для себя мало-мальски всего не справит. Хоть приданое и справляется на жениховы деньги, но самолюбивая Ариша понимает разницу: привезти ли его готовым в собственных сундуках или потом шить украдкой от вокзальных сплетниц.
В сущности, Ариша не успела еще разобраться хорошенько в собственных чувствах, она переживала первый прилив гордого удовлетворения. Теперь с радостным чувством собственности, вместо прежней безотчетной девичьей досады, невеста слушает, как мать рассыпается в восторгах перед деловитостью, важностью и щедростью жениха. Он становился неотъемлемой принадлежностью заветной мастерской,— не дорожить им, все равно что не дорожить всем этим блестящим будущим.
Думает и мечтает Ариша всегда только об этом внезапном перевороте всего ее существования, таком заманчивом и неясном. Сама того не сознавая, она уклоняется останавливаться мыслью на самом женихе, на этом пожилом человеке, осторожно и как-то несвободно порывающемся показать ей свою любовь.
Очень уж неспособно было Афанасию Иванычу развернуться во всю широкую натуру в тесной кухонной каморке, на глазах у старой приятельницы Дуни и у красавицы Саши, волновавшей его не меньше самой невесты. Два раза жених водил барышень в театр и в цирк. Ну, само собой, там от начала и до конца они не уделили ему ни одной минутки своего внимания. Упрашивал жених Аришу погулять с ним вдвоем в праздничный день, да так и не мог этого дождаться, невеста дорожила каждой свободной минуткой для своей работы.
Саша, сколько могла, тоже помогала сестре шить приданое. Но такой уж у нее характер беспокойный: переживаемые события, с той минуты, как они совершенно налажены, больше не удовлетворяют Сашу. Она уж ломает голову над тем, что дальше будет, как будто необходимо наперед все предрешить, чуть не до гробовой доски.
Сашу озабочивало одно соображение: не будет детей, должно быть, у Ариши, коли от первой жены не было. А тогда, что же за семья без детей? Саша находила, что тогда и стараться как будто не из-за чего. И она пресерьезно принималась теперь же убеждать сестру, чтобы она взяла себе приемыша. Жалко, коли не свои, да что ж с этим делать? Не для себя же самой трудиться, работать, деньги наживать! Саша бралась даже, в случае нужды, уговорить Картышева, а в Надеждинском, слава богу, есть из кого выбрать славного ребеночка. Под влиянием таких мыслей Саша начала даже с особенной нежностью присматриваться к каждому новому гостю земной юдоли, среди которых проходила ее жизнь,— точно хотела заранее наметить будущего племянника.
Детей Саша всегда любила. Конечно, в свое время будет у нее собственная семья, но это еще так далеко, что думать скучно. Ее личные желания и надежды еще разбегались беспорядочно, как чересчур звонкое эхо по лесу, когда и не схватишь сразу — с какой стороны оно откликается? Она как будто боялась прогадать, поставить себе какие-нибудь определенные рамки.
Не загадывая далеко, Саша находила, однако, что ей необходимо нужно поучиться ‘хоть сколько-нибудь’ французскому и немецкому языкам. У хорошей акушерки практика во всяких домах случается. Как водится, из-за этого они с Аришей горячо повздорили. Не легко Арише переварить такую новую дерзость Саши! Перед кем? Она сама не отдавала себе отчета, но закипала вся каким-то строгим и раздражительным чувством.
Саша только тем ее и успокоила, что все равно на такую затею денег взять неоткуда. Разве что сама Ариша, как замуж выйдет, так в долг ей поверит. Саша подразумевала при этом не Аришу, а самого Афанасия Иваныча и про себя считала эту затею гораздо менее несбыточной, чем говорила. Отношения с будущим зятем были у нее наилучшие.
Картышев не раз высказывал с большим чувством, что он всем своим счастьем обязан ей одной. И еще точно было что-то такое между ними… Тот глупый разговор, может быть, когда она чай пила, сидя на подоконнике?
Глупый не глупый, а без того разговора ничего бы теперь и не было! Саше весело думать об этой свадьбе, которой никогда бы не бывать без ее смелого вмешательства. И чего это люди всего трусят? До сих пор Саше никогда еще не приходилось раскаиваться в своей смелости, и смелость только росла в ней вместе с успехами.
Но как во внешнем ходе событий, так и в двигавших ими внутренних побуждениях роль самих людей была лишь второстепенная. Над личностью здесь властно царили жизненные интересы, все сложные условия того созидательного процесса, каким должен осуществиться тяжкий подъем на одну ступеньку вверх по общественной лестнице.

XI

У господ помолвка Екатерины Николаевны все еще не была объявлена. Саша всякий раз, как прибежит, так первым вопросом справляется:
— Ну, что? Сделал офицер предложение или нет еще?
Авдотья каждый раз рассердится:
— Поди сама в горницы да спроси, как это тебе не доложено до сих пор!
Саша хохочет. Да уж чего скрывать, коли все равно на лбу все написано! Обработал всех мальчуган, молоко на губах не обсохло.
Впрочем, Авдотья избегает пускаться в обсуждение этого вопроса по существу. Девчонкам ‘потакать’ не хочется, а и защищать тоже сама не знаешь как… Быть генеральской дочери за поручиком, да еще сестренка эта у него на шее! Птенчик бесперый, едва из гнезда, а тоже сумел выглядеть, где бы ему в чужом гнезде потеплее приютиться.
В своей среде кухарка Авдотья находила бы подобную комбинацию как нельзя более в порядке вещей — ведь ставила же она в величайшую заслугу хорошо обеспеченному Картышеву то, что он не польстился на приданое. Но для господ у Авдотьи имеется совершенно иной круг понятий, и тут безденежный жених не заслуживает с ее стороны ничего, кроме искреннего презрения. Но осуждает Авдотья не Катеньку, а генеральшу: потерпела бы еще хоть маленько! Может быть, и навернется еще человек стоящий.
Зато дочки Авдотьины безо всякой жалости высмеивали между собой ‘старую деву’. Однако и тут осуждается не самый факт — он для девушек понятен: до каких же лет ей еще дожидаться? Возмущала их именно эта очевидная, беспомощная влюбленность Кати. Тот же самый шаг, сделанный по холодному расчету, ничуть не унизил бы ее в их глазах, а, напротив, заслужил бы одобрение.
‘Ну!.. распустилась вся, словно мед!’ — думала не раз с негодованием Ариша, глядя на то, как барышня не знает уж чем и угодить желанному гостю.
Наряды, прически, выезды — все это делало Катю еще более жалкой в их глазах и не заслуживающей снисхождения. Было бы для кого разрываться! Что касается жениха, то Авдотьины дочки давно разобрали его по косточкам, живого места не осталось.
Перед праздниками Катерина Николаевна, после мучительных колебаний, решилась поехать на бал медицинских студентов. Уже несколько лет, как Катя перестала выезжать на публичные балы, кавалеров знакомых нет, а за скуку каждый раз еще поплатишься головной болью. Но Звездочкины собирались на этот бал, и Катю охватила лихорадка. Точно ей нужно было доказать другим или себе самой, что для нее ехать на бал совершенно так же естественно, как и для вчерашней институтки, мечтавшей о танцах, захлебываясь от восторга. Было что-то невыразимо горькое, больное, обидное в мысли остаться дома, отпустить туда его без себя… точно добровольно сознаться в чем-то!
К вящему смущению Кати, ее в этом никто не поддерживал.
— Как хочешь. Но ты не боишься, что будешь лежать на другой день? — процедила неопределенно мать.
— Да?! Ха, ха!.. Что ж! Пустимся уж и в пляс заодно! — рассмеялся Виктор и тут же чмокнул ее в щеку, чтобы смягчить грубость.
Теперь каждый день Катя с матерью разъезжают по магазинам и портнихам. Проводив их как-то после завтрака, Ариша отложила в сторону господскую работу и поспешно принялась за свою собственную. Сквозь напряженный стук машины она услыхала звонок в прихожей и попросила мать отпереть, чтобы не отрываться от работы.
— Ступай, Виктор Николаич тебя спрашивает,— сказала, вернувшись, Авдотья.
— Так ты рази не сказала, что в Гостиный двор уехали? — переспросила для чего-то Ариша.
— Говорю — тебя спрашивает.
Виктор Николаевич за последнее время приезжал домой чаще обыкновенного, но для Ариши он перестал существовать. Ее рассеянные глаза, всегда полные жадных дум, встречались с его взглядами, не замечая их красноречивого языка.
Поручик по-прежнему ловил горничную, где только мог, чтобы шепнуть: когда же она перестанет дуться на него? И по-прежнему не верил ее сердитым ответам.
Разумеется, Ариша сейчас же поняла, зачем молодой барин остался дожидаться своих, хотя ему все по очереди докладывали, что они только сейчас уехали.
‘Что ж, видно, побеседуем разочек на прощанье, Виктор Николаевич! Надо этому конец сделать’,— сказала себе Ариша с внезапной решимостью.
Какое-то сложное чувство зашевелилось в ней в эту минуту. Страстное желание доказать свою независимость перед этим человеком, так упрямо ее преследовавшим, и в то же время проститься навсегда с чем-то горьким, в чем все-таки мерцала искорка молодого счастья. Затоптать ее скорее, эту искорку!
Офицер успел сам снять пальто и ожидал ее, стоя в дверях гостиной.
— Соблаговоли, госпожа принцесса! Я думал, что мне придется самому на кухне вам представиться! — встретил он ее с натянутым смехом.
— Что вам угодно, Виктор Николаевич? — спросила важно Ариша.
Вместо ответа он взял ее за руку повыше кисти, как берут упрямящихся детей, и повел в комнату матери. К его изумлению, девушка и не думала сопротивляться, она спокойно шла с ним рядом и чуть-чуть улыбалась кончиками губ.
Виктор не понимал, какая перемена произошла с Аришей со времени знаменательной сцены в темной ванной, которая, по всем соображениям любовной психологии и практического опыта, должна была окончательно отдать влюбленную девушку в его власть. На другой день он просидел до вечера дома, уверенный, что она покорно явится с забытым портсигаром. Каждая новая встреча разочаровывала его и в то же время еще больше сбивала с толку. Виктор чувствовал, что прежней тревоги нет в Арише, почему-то ему больше не удается вызвать ее.
В комнате генеральши Ариша высвободила свою руку и сейчас же принялась переставлять с места на место мелкие вещи на туалетном столике. Виктор бросился в качалку и рассматривал ее с беспокойным чувством.
‘Тоже горничная! Много их теперь таких развелось,— пока не заговорила, и не отличить от барышни’,— подумал он.
— Вы меня зачем звали, Виктор Николаич? У меня работы не обобраться.
И повернулась вполоборота, точно готовясь уходить. Виктор остановил ногой качалку.
— Жалуются на тебя все, так я хочу знать, что это означает,— сказал он, помолчав.
Ей это неприятно, покраснела, и на столе что-то стукнуло.
— Ты, может быть, жить больше не хочешь? Я так догадываюсь.
Ее взгляд скользнул по нему с удивлением: неужто он забыл, что она тогда сказала ему?
— А я, знаешь, думаю, что тебе жить здесь совсем недурно! И вряд ли даже где-нибудь будет лучше. Право!
Качалка опять начала подниматься и опускаться плавными взмахами. Пара стройных блестящих сапог замелькала перед опущенными глазами Ариши.
— Или это ты на меня так уж страшно сердишься? — заговорил он тише и засмеялся с самодовольной беспечностью мужчины, уверенного, что в него влюблены.
Ариша смело пошла на этот разговор. Но вот, против всех ее ожиданий, насмешливый голос с вызывающими интонациями быстро пробирается в душу какими-то готовыми путями. Сердце забилось скорее, точно повинуясь знакомому призыву. Но она была вся настороже. Густые брови сурово сдвинулись, лицо побелело.
— Напрасно вы, Виктор Николаич. Я вам сказала же, что я замуж иду,— выговорила она твердо.
Виктор, как подброшенный, вскочил на ноги.
— А-а-а! Я ведь совсем позабыл об этом! Просто не поверил, признаться. Так ты не шутишь? Ведем, значит, свою линию?!
Он близко заглянул ей в лицо блестящими глазами.
Они лукаво подмигивали: понимаю, мол, что сей сон означает!.
Девушка отстранилась, бессознательным взмахом откинула голову, и две пары глаз столкнулись.
‘Шалишь, милая, меня не переглядишь!’ — усмехнулся победоносно поручик. И правда: в его взгляде с каждой секундой приливали волны задорной ласки, а взор девушки ускользал, отступал перед внезапным натиском… В лицо тяжело ударила краска и залила его до самых волос.
Вот из его груди вылетел негромкий, хриплый звук… Руки нервно потянулись к ее плечам.
Ариша трепетно вздохнула, точно охнула, и резким взмахом оттолкнула его руки.
— Бога в вас нет… стыда! И сами не любите ни чуточки, на что я вам далась?! Так, ни за что погубить добиваетесь… Человека никогда в глаза не видали, а уж на обман подбиваете…
Теперь глаза, горевшие гневом, твердо смотрели ему в лицо, лоб побелел.
— Вам кто сказал, что я бесчестная? На шею вам кинуться давно могла, кабы хотела… Зачем же мне неповинного человека запутать понадобилось?
— Тсс… скажите на милость!! Чем это не проповедь!— воскликнул офицер, отступая на шаг назад.
— Расстаньтесь вы с этими мыслями! Оставьте меня!! — взмолилась вдруг тоскливо девушка и всплеснула в отчаянии руками.
Сама собой внезапно вырвалась мольба прямо из сердца.
— Кабы не знал, что ты, глупая, любишь меня, так и сам давно бы оставил,— какая невидаль, подумаешь? Не лги, не лги напрасно! Отчего же ты боишься меня, коли не любишь?
— Как же не бояться-то, коли в вас нет совести! За что мне любить вас? Что было-то? — слезы!
Арища не знала сама, зачем говорит это. Страстная тоска давит сердце, точно на волю вырывается.
— Ха! А кто виноват, что ничего хорошего не было? — подхватил он горячо.— Вот тоже славно, она же еще и попрекает меня этим!
Он опять попытался овладеть ее руками, но Ариша метнулась к двери.
— Ну, ну, не трону — кошка дикая!
Виктор Николаевич с досадой кинулся в качалку, руки точно от искушения засунул за спину и злобно оттолкнулся ногой от пола. Блестящие глаза, полные нетерпеливых желаний, напряженно следили за девушкой. Он больше не улыбался.
Ариша колебалась. Уйти теперь, так все по-старому с ним останется. Теперь-то с полгоря, а с мужем как раз в беду попадешь.
— Послушай, Ариша… подойди-ка сюда! — заговорил вдруг Виктор как будто не своим голосом, серьезно, точно весь вдруг старше сделался.
Девушка недоверчиво пододвинулась к качалке.
— Говори всю правду: ты зачем замуж идешь за какого-то урода? Известное дело, у вас если хороший жених, значит, старый черт какой-нибудь. Говори, зачем тебе это понадобилось, если ты и в самом деле от меня отделаться собираешься?.. Ну? Или… или ломаешься только, кокетничаешь? А? Аришенька!
Он поймал ее руку и мял ей пальцы, холодные и вялые в его горячих руках.
— Побожилась бы я вам… так ведь вы в бога не верите!— выговорила сразу Ариша.
Тоскливо так, горько!
— А-а!.. Ну, стало быть, пристроиться хочется? Работать надоело, думаешь, что и в самом деле барыней заживешь. Д-дуры вы, дуры!
Ариша вырвала у него руку, грудь ее высоко поднялась, голос вылетел из нее звенящим металлическим звуком:
— Слугой вашей больше не буду, не хочу! Что ж за беда, что старый, коли он честно любит меня? Ничего не жалеет для меня.
Офицер весь красный вылетел еще раз из качалки. ‘Ничего не жалеет’? Так вот, стало быть, в чем весь и секрет!
— Отчего же ты со мной сначала не поторгуешься? Может быть, я дороже дам! Я ведь не знал, что тебя можно купить. Квартиру нанять могу, сделай милость, коли тебе барыню разыгрывать надо.
Тогда, задыхаясь от обиды, путаясь в словах от волнения, Ариша пыталась нарисовать ему великолепную картину своей будущей жизни. Вот когда она проклинала свое неумение говорить складно и красиво, как Саша! О, Саша живо загоняла бы дерзкого барина, а она сама приходила в отчаяние от своих сухих, бледных слов.
Понял бы и ее, кто захочет,— а Виктор Николаевич слушал, слушал, да вдруг начал хохотать долгим презрительным смехом. Так что снова в качалку повалился, и на глазах выступили слезы.
— Ох! Уморила совсем! Так вот чем он купил тебя! Хозяйка? Мадама? Madame Julie на вывеске напишешь? А по-моему, валяй лучше madame Arina — на испанское смахивает… ха-ха-ха! Вот в чем честолюбие наше, оказывается!
— Должно быть, любовницей офицерской лучше быть? Честь какая!
Виктор Николаевич перестал смеяться и впился в нее горевшим взглядом’. По мере того как тянулась эта сцена, в нем точно какой-то клубок разматывался, заполнялось быстро сердце чем-то и новым, и знакомым вместе. Недаром это что-то, заброшенное, стиснутое небрежным комочком, все-таки упорно продолжало жить и по временам беспокоило его своим присутствием.
Теперь он вдруг ясно почувствовал, что маленькая Ариша, героиня его детства, превратившаяся в красивую сердитую девушку, что эта упрямица холодная вовсе не в шутку мила ему. Смешно, а сейчас никого и нет милее этой горничной, с ее несокрушимым упорством и первобытными мещанскими мечтами.
В первый раз еще они так разговаривали на свободе, как равные, а не обменивались украдкой отрывочными фразами, которые он насильно вырывал у нее.
…За старика… мастерская… Нет, шалишь! Так дешево он не уступит ее…
Не предчувствовала Ариша, что ждет ее, когда решилась пойти на это последнее объяснение с барином. Оглушенная, растерянная, она едва верила своим ушам, когда Виктор Николаевич — без обычных насмешек и нахальства, а горячо и просто — стал предлагать ей точно такую же мастерскую, какую ей обещал жених. Он тоже может устроить ей это. Будет она сама хозяйка, станет на ноги с его помощью — только не будет старого, немилого мужа. Будет вместо него молодой барин, тот самый, кого она с детства любит…
…И все, что будет, все блаженство искренней страсти, молодая радость, счастье — все это он обещает, клятвы дает. Обнимает, ласкает ее всю своими жгучими взглядами, дыханием, голосом… Дотронуться до нее не смеет — убежит! Но Арише все-таки кажется, что она в его объятиях. Точно он целует ее, как тогда в темной ванной, как давно, давно целовал ее под розовыми цветущими яблонями деревенского сада…
Ариша не заметила, как она опустилась на близкий стул. Как во сне, она боялась вздохнуть громко, вся застывшая от испуга.
…Ураган… Гроза разразилась над головой нежданно… с треском и блеском. Только бы не убила до смерти гроза!
Виктор Николаевич перевел дыхание, подошел и нетерпеливо тронул ее за плечо.
— Ну что же?.. Ты молчишь! Ариша?!
Нет, не убила гроза. Ариша глянула ему в лицо огромными, растерянными глазами и отчаянно потрясла головой.
— Нельзя, нельзя так! Голубчик, Виктор Николаевич, нельзя. Я должна честно — не могу я так!
Он оттолкнул ее плечо и забегал по комнате. Честно — туда же!
— Старику продаться — честно? А по любви грех?! Эх вы, тьма безвыходная!
Ариша поднялась со стула. Ноги плохо держали ее. В ушах гул, точно где-то вода льется, а сердце в груди еле шевелится, жалкое, как избитое.
Он грубо остановил ее.
— Постой! Мало, может быть? Так говори прямо, чего же ты хочешь?..
Не сразу Ариша опомнилась после этой сцены. Не скоро — да зато хорошо. Вместе с нежданно налетевшим и теперь отхлынувшим смятением точно какой-то туман постепенно рассеивается в ее душе.
Дошла до последнего края, где уж дальше ступить некуда, остается только вниз головой в пропасть кинуться. И Ариша поняла, как совсем, совсем ей не нужно этого! Навсегда поняла. Нет, нет! Если бы и никакой другой судьбы не было, и тогда не пошла бы на это. Прямо людям в глаза глядеть — гордиться своей жизнью — вот чего она хотела.
Перед живым соблазном страсти, опалившей ее так близко своим огненным дыханием, в этой молодой душе сильнее и сознательнее зазвучали в ответ совсем иные голоса. Любовь и благоговение перед жизнью. Перед трудом жизни. Страх личного произвола, отвращение от всякого незаконного пути — и страстная, ревнивая решимость уйти своим путем как можно дальше. Обогнать на нем многих, многих в этом стремлении снизу вверх!
Влекло не понимание, не идея, нет — простой инстинкт созидательных сил, заложенных в природу человека. Случай разбудил эти силы, их кипение давало ей, как и Саше, своеобразное ощущение счастья. Счастья, заключенного в них самих, а потому надежного, ясного.
Люди не играли первенствующей роли в замыслах энергичных сестричек. Вместо Виктора Николаевича и Афанасия Ивановича могли бы быть другие лица, но ничто оттого не изменилось бы. Все равно Ариша отвернулась бы от того, кто увлекает в таинственную пучину ощущений, и пошла бы за тем, кто может вывести на широкую жизненную дорогу…
На другой день Ариша встала как встрепанная. На сердце у нее было так тихо, чистенько, точно в новой с иголочки квартирке, где только что расставились.
Целое утро Ариша все думала о Картышеве. Хорошо думала, как никогда еще не случалось до сих пор: о нем самом думала — про мастерскую свою точно как позабыла. При этом оказалось, что Ариша уж много и даже очень много хорошего знает про своего жениха. Добрый он, ласковый. Не жадный, и характер приятный. Дурой надо быть, чтобы с таким мужем не ужиться!
А Афанасий Иванович точно вот почуял что-нибудь — объявился на Фонтанку в самое неурочное время, между завтраком и обедом. Пальто он не снимал, стоя около стола в людской, бережно вытащил из кармана какой-то пухлый бумажный сверток.
Ариша полоскала графин под краном и через открытую дверь на него поглядывала.
— А ну-ка, пожалуйте сюда взглянуть, Арина Петровна!— позвал важно гость.— Без вашего решения не согласен действовать, а завтра у меня с утра маляры на работу становятся.
Ариша подошла к столу, и глаза ее жадно заблестели на цветистые образчики обоев, которые Картышев один за другим вытаскивал из своего пухлого свертка.
Для того, чтобы вникнуть вполне в то, сколько гордого торжества может заключаться в простом факте выбора грошовых обоев для собственной квартиры, для того, чтобы проникнуться всем скрытым символизмом такого обыденного занятия — для этого надо… надо быть Аришей! Надо родиться незаконной дочерью кухарки — вырасти из милости, прячась и стушевываясь, в чадной каморке, именуемой комнатой для прислуги,— надо вытянуть пятилетнюю лямку столичной мастерской и еще многое, многое другое, что уже само собой всему этому приложится.
Ариша отобрала образчиков гораздо больше, чем было нужно, и ни на чем не могла окончательно остановиться, с каждым из них ей теперь жалко было расставаться. Наконец, на том порешили, чтобы вечером еще с Сашей посоветоваться.
— Ну как же! Без Саши и обоев не выбрать! — отметила с насмешкой Авдотья.
Обе — родные дочери, а мать словно как соперничает с Аришей за Сашу. Каждое доказательство ее превосходства наполняет сердце матери новым приливом гордости.
Ариша вышла проводить жениха по лестнице. Ариша волновалась. Все, что она перечувствовала со вчерашнего дня, теперь просилось выразиться как-нибудь. В первый еще раз невесте точно как стыдно стало: человек для нее не знает уж, что и выдумать, а от нее за все время ни одного душевного слова не слыхал еще… Ариша сама не знала, но ей вдруг точно как страшно чего-то сделалось.
На второй площадке Ариша остановилась около окна, низко нагнула голову, будто непременно нужно разглядеть башмаки.
— Я вам сказать хотела, Афанасий Иванович,— заговорила она быстро и тихо.— Я давеча об вас все думала… какой вы, право, добрый! Не знаете, как и баловать меня, а ведь по-настоящему вы вовсе даже и не знаете хорошенько, какая я? Может быть, я вовсе даже и не стою всего этого.
Афанасий Иванович стоял перед ней оторопелый, красный, как из бани, загораживая всю лестницу своей пышной фигурой в толстом драповом на вате пальто, и громко дышал. Ариша подняла голову, взглянула на него и смущенно засмеялась:
— Не молодой вы человек, а какой доверчивый. Только вы не бойтесь со мной… Я худой женой вам не буду!
И она робко дотронулась рукой до топорщившегося борта драпового пальто.
— А-ариша, Аришенька! — залепетал жених, захлебываясь от нежданного счастья.— Да я для тебя! Господи… боже мой! Разве я не понимаю?! Молоденьким девочкам всегда хочется под пару себе выбрать, чего тут не понимать! Только ты увидишь, птичка моя, сама увидишь. Мальчишки так не умеют любить, как я тебя любить буду… увидишь! Ах ты, боже мой! Так вот ты, стало быть, какая?!
На грязном подоконнике черной лестницы Афанасий Иванович впервые осмелился горячо обнять свою молодую невесту. Ариша прильнула к толстому пальто в бессознательной жажде ощутить опору, защиту против другой страшной любви, витающей вокруг нее.
Снизу послышались чьи-то шаги.
— Я ужо вечерком опять забегу… приходить, что ли? А? — зашептал влюбленный голос.
В глазах Афанасия Ивановича стояли слезы.

XII

В это самое время по Литейному проспекту гуляла другая пара.
Саша в своей ненавистной тесной шубке и приличной шляпке шла от Невы к Невскому рядом со студентом-медиком, должно быть последних курсов, судя по солидной растительности на худощавом ширококостном лице и по почтенному возрасту пальто, висевшего уныло на его высоких плечах.
Они возвращались от больной барыни, жены другого студента, куда Андрей Михайлович водил Сашу. Теперь студент горячо убеждал в чем-то свою спутницу, размахивая руками без перчаток.
Саша не глядела на него, а читала по сторонам вывески, как будто то, что он говорил, ничуть не интересовало ее. Всю Литейную без малого прошли, а он и не знает, сдается ли она на его доводы или нет.
— И ведь вы из одного только самолюбия упрямитесь… Откуда в вас столько фанаберии набралось, право, даже непонятно!
— Фанаберии… это что еще за слово? — спросила подозрительно Саша.
— Обидное слово! Обижайтесь скорее.
— Понимаю без вас, что обидное.
— Ха!.. Это я-то вас обидеть хочу?! А правда, есть за что. Простого удовольствия мне сделать не хотите.
Они молча прошли несколько сажен.
— И что вам так этого захотелось, Андрей Михайлыч? — заговорила серьезно Саша.— Куда уж мне на балы ездить. Я и танцевать не умею.
— Так ведь не неволят, не танцуйте, коли не умеете. Кадриль-то небось знаете — вот и спляшем с вами на славу. Эх! Весело-то как будет!
Саша и сама знает, что весело. Ей страстно хочется на этот студенческий бал, о котором Андрей Михайлыч твердит с самой осени. Ученицы бывают на таких балах, и акушерки, и фельдшерицы. Ее и в прошлом году приглашали.
Но Саша не решается, какая охота быть хуже всех? Не бальное платье, а все-таки мало-мальски прилично надо одеться. Но своему кавалеру Саша ни за что не хочет сказать настоящей причины — только ведь и отгадать такой секрет небольшая мудрость.
— Фанаберия вот что значит, Александра Петровна, я это вам сейчас объясню! — горячился все сильнее студент.— Вы теперь к учащейся молодежи принадлежите, а разве в мастерской вашей вы могли мечтать о чем-нибудь подобном? Вас на бал приглашают в Дворянское собрание, а не куда-нибудь! Будете вы там, как и всякая барышня, наравне… Музыка великолепная. Ну вот — а вам всего этого еще мало!
— Кто вам сказал, что мало? — смутилась Саша.
— Само собой, мало! Из-за чего же иначе вы отказываетесь? Вам, должно быть, бальное платье понадобилось? Студентки в простых платьях пляшут, а вы не можете?
— Да вы зачем же раньше мне не сказали?! — воскликнула с обидой Саша.— Вы разве понимаете, можно или нет справиться в два дня? У кого деньги есть, тому, конечно, все можно…
Андрей Михайлыч заметил, что они как будто уже ссорятся, и поспешил сбавить тон.
— Как бы я вам сказал, если я две недели не видал вас? Я думал, что вы и так помните. А вы, должно быть, и не подумали обо мне за все время ни разу? В две-то недели и к праотцам отправиться немудрено.
Саша покосилась на его похудевшее лицо, вспомнила, как он болел, и вдруг заметила, что погода сегодня холодная. Безрассудно после болезни по такой погоде разгуливать! Она стала торопливо прощаться, но кавалер ее и слышать об этом не хотел. Две недели не виделись, не переговорили еще ни о чем,— а она уже бежит? Вот так хороший друг, нечего сказать! Холодно — так кто же неволит их по улицам шататься? Давно Саша обещала чай пить к нему прийти.
— Что вы, что вы! Даль такую!
На морозе у нее всегда щеки, что твои розаны, горят, и не понять — покраснела ли Саша при этом или нет.
— Ну, так знаю же я, куда мы пойдем погреться? Извольте направо заворачивать!—скомандовал весело студент на углу Невского и рассмеялся на испуганный взгляд Саши.
— Кутеж с шоколадом в кондитерской Филиппова по случаю моего выздоровления!
………………………………………………………………………………………………………
Они оживленно разговаривали за маленьким мраморным столиком, на котором появился шоколад и стакан кофе.
В кондитерской уже горели газовые рожки. В ярком веселом свете Саша, разрумяненная морозом и сегодня особенно возбужденная, казалась еще свежее, еще краше, чем она рисовалась в его воспоминаниях во время тоскливой болезни. Таких блестящих глаз, таких ярких налитых губок, таких розовых щек с задорными ямочками он никогда не видал у петербургских барышень. Олицетворенная жизненность!
Хоть для начала и невозможно было не пожеманиться, однако в конце концов Саша с аппетитом принялась за шоколад, звучно втягивая его с ложечки и разглядывая веселую кондитерскую сияющими глазами. В лице с каждой минутой все прибывает жизни.
‘А что на балу-то будет!’ — пришло ей внезапно на ум, и она почувствовала, что не в силах отказаться от такого счастья. Придется у Ариши попросить шелковую кофточку, что барышня подарила к пасхе.
Узнав, что Саша надумалась, Андрей Михайлович хоть и обрадовался, но не мог удержаться, чтобы не отчитать ее.
…Так он и знал, что все дело в тряпках! Какая дельная девушка ни будь, а все-таки для нее главное, чтобы ее от барышни отличить нельзя было. До каких пор женские головы будут этой трухой завалены? И ведь скольких наслаждений добровольно себя сами лишают. Вот ее, куда ни позови, у нее всегда какие-нибудь затруднения окажутся.
— А потому, что всем вам непременно себя показывать хочется. А вы бы не с того начинали — вы бы сначала на других поглядели! И то ведь занятно в новинку.
Саша пыталась объяснить ему, как обидно быть ‘хуже других’, но он не хотел признавать ее логики.
— Вы мое пальто видели? Отчего же мне ничуть не стыдно?
— Так вы мужчина!
— Да ведь, коли на то пошло, мужчине-то и стыдно, что у него денег нет — девушке и взять неоткуда.
— Да ничего и нет хорошего в вашем пальто, вы как думаете? Куда красивее было бы, кабы вы в новеньком щеголяли.
— Что ж, тогда бы я вам больше нравился? — поставил он сурово вопрос.
— Ну, а вы мою старую шляпку помните? Скажите-ка по совести, красивее ли я в этой вот или нет? — допрашивала, смеясь, Саша.
— Да я и не видал даже никогда! Это ж обидно. Ну, вам-то, вам с какой стати прививать себе искусственно пороки совершенно чужой среды?! Разве вы о том должны думать, как бы всех обмануть, заставить принимать вас за барышню? Все равно барышней не будете.
Вот и всегда у них такие споры. ‘Дебри’ в хорошенькой голове Саши туго поддаются культивировке, но он не может отказаться от надежды осветить этот первобытный ум, как не хотел бы видеть хладнокровно безобразной болячки на ее цветущем лице.
Увы! Возмущает его часто Саша не одними только заботами о тряпках. По обыкновению, девушка принялась рассказывать, какие события случились с тех пор, как они не видались, и юному другу стало очевидно, что ей и в самом деле было не до него. Аришу Андрей Михайлович прекрасно знает по ее рассказам, знал даже и о тревожившем Сашу романе с офицером, и о солидном женихе слыхал мельком.
Саша с торжеством рассказывала, как она ловко это дело обделала. Она остроумно изобразила в лицах свидание в Александровском саду и радовалась, что сестра на всю жизнь ей своим счастьем обязана,— никакой каши они не сварили бы с Аришей без ее вмешательства!
И, как всегда, в этой оценке предстоящего брака живые люди, едва промелькнув, стушевались перед всесильными формами жизни. Саша как начала говорить о будущей мастерской, так уж и не могла кончить, пока ее собеседник не потерял терпения слушать.
Она даже не заметила, что лицо его становилось все сумрачнее, не видела, как он нетерпеливо возился на своем стуле и так злобно затягивался папироской, что каждый раз точно крошечный костер разгорался в его зубах.
— Да бросьте вы, что ли, дрянью этой восхищаться — надоело! Чему, чему вы обрадовались? Раскиньте мозгами, пожалуйста,— да не по-вашему, не с точки зрения закройщицы из французского магазина, а по-человечески, как всякая честная женщина должна рассуждать.
Саша насторожилась. Самолюбивые струйки перебежали в ее оживленном лице, оно быстро принимало натянутое выражение, которого он в ней терпеть не может. С таким деревянным лицом с ней не легко бывает поладить.
— Вам и тут не угодили? — спросила Саша язвительно, и голос перестал звенеть.— Должно быть, лучше век свой в горничных маячиться?
— С чем сравнивать — может быть, и лучше. Работы унизительной не существует, есть работа трудная или легкая, приятная или неприятная. Прислугой быть неприятно, а все-таки для молодой девушки должно быть легче, чем за старика замуж продаться. И гораздо честнее! И напрасно вы так гордитесь, что Аришу на этот торг подтолкнули,— еще посмотрите, поблагодарит ли она вас когда-нибудь! — пригрозил студент запальчиво.
В глазах Саши засверкали слезы горячей обиды.
— Для всех отлично, лучше не надо, а уж для вас непременно худо,— точно как нарочно!
Она не знала, куда ей отвернуться, чтобы он не видел обидной дрожи в ее лице. Увлеченная всецело своей распорядительной ролью, она не успела еще и подумать о том, как отнесется к ее подвигам Андрей Михайлыч.
…Да разве угадаешь вперед, когда он похвалит, а когда разносить накинется, как сейчас? Где у него важное, где неважное. Что можно себе позволить, чего нельзя? А у него это всегда так ясно, даже удивительно! Не задумается ни на минуточку, в тот же миг аттестат свой выдает.
Саша себя всегда зуб за зуб отстаивает. В первую минуту никогда ни за что не согласится с ним. А как только разойдутся в разные стороны, так и пойдет это все колобродить в уме, что он наговорил ей… И прощай вся радость и вся гордость! Как бы раньше ни нравилось, а уж тут непременно опротивеет.
Зато до смерти любит Саша, когда Андрей Михайлыч ее похваливает,— точно у нее крылья от этого вырастают. Да ведь больше-то кому и похвалить? Ариша точно как завидует, мать всего понять не может. Начни-ка с ними советоваться, так далеко уйдешь! За руки держать готовы, а когда удастся, тогда хвалить примутся. Да, пожалуй, что и все так! Один Андрей Михайлыч все по-своему повернет. Нет, и он тоже ничего не боится, а вот… осуждает! Все-то у него не довольно честно, да суетно, да вздорно. Трудно с ним.
Но и ему тоже стало досадно на себя. Сколько раз он убеждался, что резкость ни к чему не ведет с этой своенравной, самолюбивой натурой. Только беда в том, что в подобных случаях ему решительно негде взять мягкости и выдержки. Душа вся кипит возмущением. Так бы взял и вытряс из нее сразу все, что он понимает под словом ‘труха’. Самой опасной операции не побоялся бы, чтобы отсечь навеки гниль и заразу.
— Слушайте, вы не обижайтесь — это же глупо! Точно вы меня не знаете? — заговорил он хмуро.— Кабы мне все равно было, тогда отчего же и не поддакивать? Вы, как солнце, вся засветитесь,— сиди знай да любуйся! Многим ведь ничего другого и не надо от женщины, да разве я могу к вам так относиться?
Он пустился в новые разъяснения, такие же нетерпимые, резкие и беспорядочные… Но опять они не сделали для Саши понятнее — как же могла бы Ариша ‘выбиться’ без чьей-нибудь помощи? И слушать ей его стало скучно.
…Выходит, как будто ничего и добиваться нельзя? Сиди честно в своем углу, по одежке протягивай ножки. Что тут и проповедовать? На это довольно охотников найдется. Нет! Ее так вот и подмывает все вперед и вперед. И других хочется толкать да тащить за собою.
— Да уж довольно вам, право! — остановила его девушка нетерпеливо.— Я думаю, я-то Аришу свою лучше вашего понимаю. И ничего такого не будет! Заживут как нельзя лучше. Ариша упрямая, своего добьется. И гордая, тени никакой на себя не положит. Уж коли она от Виктора Николаича этого увильнуть умела, значит, и бояться за нее нечего.
Тут, из-за офицера, они снова столкнулись, да как еще! Что только человек сказать может!
‘…Лучше Арише с этим офицером сойтись, чем замуж, не любя, продаться’.
Саше точно чем-то виски стиснуло. Вся побледневшая от негодования, она страстно отбивалась от этой упрощенной морали.
Ведь и там, где до сих пор складывались ее понятия, тоже царит упрощенность отношений, и она близко знает, к чему это приводит женщин. Разница та, что там отсутствует мораль, там царят всецело эгоистические расчеты и слепые инстинкты. Но углубляться до таких тонких различий для Саши задача непосильная. Всем существом своим она стремилась уйти от этого мира случайностей. Подняться туда, где жизнь получает внешнее благообразие и внутреннюю осложненность, придающую ей внушительность.
И всякая попытка развенчать это видимое благообразие прежде всего настраивала Сашу враждебно. Ее друг давно уже почувствовал это. Он сознавал, что с ней надо обращаться осторожно. Дружбу свою с Сашей он берег инстинктом искреннего чувства, он понимал, что и сам не выиграет, и ей не даст ничего, кроме смуты, навязывая непосильные задачи.
Но минутами юность брала свое: строгий ментор увлекался, не мог ‘сдержать души’ и выпускал какой-нибудь пробный шар. На этот раз шар оказался чересчур велик. Саша не знала уж, что и наговорить ему: она готова была раскаиваться, что так доверчиво сближалась с ним. Ей казалось, что теперь навеки их дружба отравлена, она сама не знала, какой смутный страх охватил душу.
Ему хотелось успокоить ее, но не мог же он взять назад высказанную мысль! И если б даже мог, то не захотел бы.
Они расстались взволнованные, хуже чем в ссоре. Не в первый уж раз это с ними случается. Жизнь внезапно ставила их лицом к лицу — точно на краю бездны, где, как в чудовищном котле, кипят, сталкиваясь и переворачиваясь, понятия и чувства: все то, с чем каждому предстояло вступить в жизнь. Как бы мирно и дружно ни подходили они к роковому месту, тут они всего чаще оказывались на разных берегах.
Саша заторопилась домой. Студент расплатился, и они вышли из веселой кондитерской, где им так недолго было весело. Дорогой они не разговаривали. Саша, как ветер, неслась по тротуару, погоняемая внутренним смятением, он шел за ней мрачный, как туча.
Его все сильнее смущало то, что столкновение произошло на этот раз на таком щекотливом пункте. Черт знает, какие выводы Саша сделает из подобного разговора! О таких вещах говорить — так до конца, а не так, сразу целое пугало на нее выпустить! Он проклинал свое увлечение и не знал, в какой форме высказать намек, который должен ее успокоить.
— Да вы хоть проститесь-то со мною! — остановил он, когда Саша с разбега завернула было в свои ворота.— Я вас убедительно прошу, Сашенька, бросьте, не думайте вовсе об этом разговоре! Если б вы знали… вы не знаете, до какой степени вы можете ошибаться на мой счет! Вы это скоро узнаете. А пока, пока, сделайте милость, за негодяя меня не считайте, оттого что вам непонятна моя точка зрения.
Сашу мало интересовали ‘точки зрения’, когда слова звучали так пагубно для ее слуха. Она ничего не сказала. Но никакая догадка не осветила ее расстроенного лица.
— Интересно, сколько времени теперь вы будете донимать меня погребальными минами? — спросил он с кривой усмешкой.
— По-вашему, мне радоваться, что ли? — разжала наконец губы Саша.
Он беспокойно метнулся к ней.
— Да уж и плакать вам не о чем, можете мне поверить! Очень нужно было споры заводить! Не видались целую вечность. Соскучился по вас, как черт. Ерунда такая.
В эту минуту из подъезда бокового флигеля вышли две женщины и пошли обходом по узкому тротуару, направляясь к воротам. Саша поспешно сунула на прощанье руку своему спутнику — мало про нее и так сплетничают в школе! Но он медлил, он непременно хотел, чтобы она обещалась никакой чепухи про него не придумывать.
Целый вечер потом Саша ловила себя, что она в мыслях как будто оправдывается перед кем-то. Всю историю опять сначала перебирает, точно и так не надоело еще бог знает как…
Свадьба Аришина сразу померкла в ее воображении. Терпеть она не может знать, что кто-нибудь осуждает ее поступки. Всегда готова перед всеми на виду стоять и за свой каждый шаг ответ держать. А тут разве кто-нибудь? Тут каждое слово так и вопьется в нее, хочет она или не хочет! Ничем не сбросить.
Раза два Саша поплакала, короткими приступами, без мыслей, с нетерпеливой, саднящей болью в сердце!

XIII

В день бала медицинских студентов генеральская квартира на Фонтанке могла бы навести на любопытные размышления какого-нибудь охотника до широких обобщений. На разных концах квартиры две девушки собирались на этот бал.
В людской, перед крошечным туалетцем, приставленным вплотную к снятой со стены лампе с жестяным рефлектором, Саша мастерила модную прическу из своих тяжелых, блестящих и гладких волос. Правда, она закрутила волосы с вечера на бумажки, смочив их квасом по совету подруги, но, должно быть, дело мастера боится: ‘волн’ никаких не вышло, а за день и вконец все разгладилось.
Ариша принесла от барышни щипцы в несколько зубцов, но Саша не умеет с ними обращаться. А Аришу не отпускают из комнат, где француз-парикмахер причесывает Екатерину Николаевну.
Против обыкновения, на этот раз Ариша отнеслась совсем добродушно к сборам младшей сестры на студенческий бал. Свою розовую шелковую кофточку на нее приладила и теперь вся кипела досадой на то, что нельзя урваться из комнат, чтобы помочь сделать прическу.
Ариша сама на себя дивилась: вот же ни чуточки ее и не тянет на этот бал! Не завидно на Сашу, что ей вдруг стало можно многое, чего другим никак нельзя. Куда и девалась вся горечь, бывало, так легко вскипавшая по всякому поводу! Несносное чувство опаски: точно каждый шаг вперед, сделанный Сашей, ее еще больше толкает назад. Невольно удержать хочется — не пускать…
Теперь зачем завидовать — есть ведь и у нее своя судьба! Есть над чем работать, усиливаться, добиваться. В ряд с сестрой пойдут: каждая своей дорогой — да вместе!
Из прежних ревнивых ощущений, полных противоречий и тревоги, в сердце Ариши вырастало успокоенное и светлое чувство горячей дружбы к сестре. В это чувство как будто влилась и видоизменила его еще посторонняя струйка: струйка иной, обреченной нежности… Как будто той нежности так легче было умирать: в порывах чистого, просветленного чувства, где нежность не может быть ни дурной, ни опасной. Даже и в привязанности к будущему мужу Саша нужна, необходима Арише! И тут она должна что-то пополнить, чего в этой привязанности не будет хватать.
Ариша не могла дать себе во всем отчета, но одно она чувствовала вполне ясно: никогда она так не любила Сашу, как теперь. Ссориться они больше никогда не будут. Весело и радостно так любить. Несмотря на все неоспоримое превосходство Саши, в чувстве Ариши теперь впервые появлялся оттенок покровительства старшего к младшему.
А в комнатах Екатерина Николаевна, закутанная до горла во что-то белое, сидела, вытянувшись, пред большим зеркалом и беспокойно следила в глубине стекла за движениями пары выхоленных мужских рук, ловко распоряжавшихся мутной массой ее волос, того тусклого, неопределенного оттенка, от которого проигрывает тон кожи и не выигрывают цвета материй.
Непривычная прическа все сильнее меняет ее. Катя выбрала прическу по журналу, но теперь с ужасом убеждается, что она вовсе не идет к ней: замысловатая постройка из волос удлиняет лицо и делает еще более унылым… Старит ее.
Катя волнуется. Каждую минуту она делает какое-нибудь неопределенное замечание, выводящее из терпения француза. Он предъявляет картинку: он не виноват — mademoiselle сама выбрала. Можно причесать по тому или другому образцу — он знает больше двадцати — но ни один мастер не согласится смешивать различные жанры. Тогда не выйдет никакой прически.
Застенчивая Катя не может настаивать. Впрочем, она сама не знает, чего, собственно, требовать, какой жанр был бы ей к лицу. Ей кажется только, что она бывает гораздо интереснее в своей домашней прическе, и ее охватывает какое-то суеверное ощущение неудачи. Наконец, от отчаяния, она перестает думать о том, чтобы эта прическа украшала ее, она тоже начинает следить за работой француза, как за каким-то самостоятельным сооружением, где всего важнее ‘выдержать стиль’. От напряжения на ее малокровном лице, на худой шее выступают пятна. В коже появляется зуд, в виске летучая сверлящая боль.
В гостиной на рояле разложено бальное платье, шелковое с газом, бледно-палевое с голубым. Генеральша решила сделать дорогой туалет, который мог бы остаться в приданое.
Звездочкин объяснился несколько дней тому назад. Обедал у них. Катя от стола увела его в свою комнату.
Мать у себя легла на кровать и, уныло затихнув, ждала… будет ли сегодня конец? И думала о судьбе.
Вся семья ждала этой минуты — и никто не радовался. С каждым днем росло не то угнетение, не то смущение, точно перед сомнительным поступком, которого избежать нельзя. Состоялось безмолвное соглашение, и остается только пассивно отдаться течению.
Матери обидно за свою Катю. Бесформенные и именно потому всегда такие пышные девические надежды подтаивали по капле, год за годом, день за днем. Как гора снега тает незаметно для глаза. С Катей только в самом начале было несколько разговоров, коротких, оборванных. Она так страдала, что, очевидно, все слова были излишни и бессмысленно жестоки.
Мужчины — отец и Виктор — находили, что тут не может быть вопроса. Всем хотелось только поскорее проскользнуть через предварительную процедуру ухаживания и сватовства, вырисовывавшую положение с такой досадной отчетливостью. После свадьбы — а! сделайте одолжение! — тогда будет совсем другой разговор…
Виктор Николаевич, одетый по-бальному, но очень кислый, ждал в гостиной в обществе одного только бального платья. Он явился с каретой, чтобы везти сестру в Дворянский зал. Весь этот бал злил его, прекрасное платье на рояле точно дразнило. Он знал, что Катя будет в этом туалете неудачна, гораздо хуже обыкновенного, и не понимал ее желания разыгрывать ingИnue] наивность (франц.)[ в паре с семнадцатилетней институткой.
Брат точно заранее боялся подметить какой-нибудь такой взгляд Звездочкина, от которого ему захочется схватить своего приятеля Петьку за плечи и крикнуть в это упитанное и добродушно-лукавое розовое лицо, крикнуть, что он не стоит мизинца влюбленной девушки со своими грошовыми расчетами в двадцать два года, со своими наивно-подловатыми приемами ласкового теленка!
Вообще за последнее время Виктор Николаевич чувствовал себя точно приподнятым нравственно: как бы то ни было, а он еще не дошел до того, чтобы расценить свою особу в два десятка тысчонок, хоть проклятые долги и его донимают все сильнее, а возможность изворачиваться предательски сокращается! Ба! Это не помешало ему обещать Арише модную мастерскую, если б эта дурочка захотела бросить для него жениха! Зрелище чужой трусости перед жизнью наполняло веселого поручика благородным волнением, которое он называет верой в свою звезду.
Наконец Ариша в последний раз пробежала из кухни с горячими щипцами, и француз кончил свое дело. Сейчас в зале начнется важная процедура надевания бального платья.
Офицеру пришлось перебраться в столовую. Но и туда тоже доносились из кухни какая-то возня, голоса, восклицания, перебегания…
Наконец Авдотья вошла в столовую, пробралась до двери и стала возбужденным шепотом вызывать из гостиной Аришу.
Виктор Николаевич от скуки заглянул мимоходом в неплотно притворенную дверь — и, как бомба, в один миг пролетел дальше.
Саша готова. Она стояла посередине кухни и в нерешимости поворачивала в руках бутоньерку из живых цветов, только что поднесенную ей нареченным зятем.
Афанасий Иванович забежал полюбоваться на сестрицу, проходя мимо цветочного магазина, он вдруг ощутил ревнивое желание отличиться перед своими прекрасными барышнями. Теперь награда сияла на лице Афанасия Ивановича — эффект подарочка превзошел все его ожидания.
Саша колебалась, приколоть ли цветы на плечо или в волосы, как настаивала Авдотья.
Виктор Николаевич стал бесцеремонно выражать свои восторги:
— Скажите, пожалуйста, когда это вы, Сашенька, успели превратиться в настоящую красавицу?!
Старательно причесанная и перетянутая, она выходила из гладкой черной юбочки роскошным розовым букетом, со своими пышными плечами, высокой грудью и сияющей головкой.
‘Вот бы на кого бальное-то платье надеть! Небось тут декольте не чета оконному переплету моей сестрицы!’ — подумал Виктор, разглядывая девушку разгоравшимися глазами.
Саша сконфуженно попросила барина так не шутить.
— Какие шутки, помилуйте! Настоящая роза махровая! Смотрите, вы у сестры жениха не отбейте, оно всегда ведь с цветочков начинается… ха-ха!..
Барин фамильярно кивнул на солидного человека в пальто, которого он видел в первый раз. Он пожелал знать, куда это Сашенька так расфрантилась?
— В театр, что ли?
Такое скромное предположение задело Сашу, она казалась себе в эту минуту несравненно великолепнее.
— Нет-с, не в театр. А должно быть так, что туда же, куда и ваше благородие изволите собираться с сестрицею.
Это отчеканил в ответ Афанасий Иванович с особенным удовольствием.
Виктор вопросительно посмотрел на Сашу, но в эту минуту в кухню вбежала Ариша, как человек, которому остается жить всего несколько минут:
— Где? Что? Покажите!
С видом знатока и апломбом будущей закройщицы Ариша выхватила у Саши цветы, приложила сначала к груди, потом приставила к узлу волос, а сама вся перекинулась назад, чтобы лучше судить.
— Так, так! Прикалывайте в волосы! — вмешался неожиданно Виктор Николаевич.
Они еще колебались. Тогда барин подошел, нетерпеливо взял у Ариши цветы, отбросил на пол стекляшку и приложил их по-своему к блестящей черной головке.
— Шпилек давайте! Так будет хорошо.
Так оригинально начался для Саши этот знаменательный вечер. Андрей Михайлович ждал ее у ворот. Тут же стояла карета молодого барина. Сердце девушки радостно дрогнуло: жизнь раздвигала перед нею одну из своих перегородок…

XIV

Растерянность Саши длилась недолго — всего несколько минут, пока они поднимались среди толпы по ярко освещенной лестнице, и она ловила в зеркалах какую-то смутную розовую тень и не была уверена, действительно ли это она… и не знала, как держать руки в белых перчатках, от которых руки сделались большие и неловкие.
Саша сразу почувствовала себя гораздо спокойнее, как только поднялась наверх по узенькой лесенке, оставив в стороне блестящий зал, с ослепительными люстрами, белыми колоннами, красными скамейками и гудящей тысячной толпой. На хорах было не так светло и была почти одна молодежь. Женщины не особенно нарядны, а среди студентов Саша чувствует себя свободно. Андрей Михайлович усадил свою даму в первом ряду, где так удобно смотреть вниз, в светлую бездну, откуда поднимаются кверху волны света, красок и звуков.
Концертное отделение длилось долго и не сделало на Сашу ожидаемого впечатления. Андрей Михайлович считал своей обязанностью все время давать разъяснения, близко пригибаясь к розовому шелковому плечу, чтобы не беспокоить соседей. Он пустил в ход все свои музыкальные познания, но этот непрерывающийся поток незнакомых слов и чужих имен только мешал слушать и утомлял Сашу. Раза два он поймал, как она зевнула, и должен был убедиться, что в оценке голосов, льющихся с эстрады, его дама руководствовалась исключительно одним соображением: у кого выходит громче.
Андрей Михайлович обожает музыку. В первый раз еще он испытывал некоторое раздражение перед таким отсутствием впечатлительности…
Саше казалось, что перепонки в ушах могут лопнуть от грохота аплодисментов, а им все еще мало, каждого насильно повторять заставляют! Казалось, что это никогда не кончится. Сидеть неподвижно с лишком три часа и только слушать — привело ее в томительное оцепенение. Она сразу ожила, когда толпа вокруг заволновалась и загудела.
В антракте студент отвел свою даму вниз, в буфетные залы, где от тесноты люди двигались плечо к плечу и видны были одни головы и бюсты. Он взял приступом уголок какого-то стола и принес Саше стакан чаю. Она ждала его встревоженная, так долго он проходил за чаем.
— Ну вот, а я думала, что вы потерялись! — улыбнулась она ему с облегчением.
— Я-то не потеряюсь! Вот вы отсюда никуда не извольте шевелиться. Я сейчас!
Он опять нырнул в толпу. Саша жадно разглядывала проплывавших мимо женщин. Она вообразила себе, что на балу все должны быть как-нибудь невероятно нарядны и красивы, и теперь чувствовала себя разочарованной — без всякой неприятности… Все оказывалось гораздо проще, легче, приятнее! Даже совершенно несомненно, что на нее много смотрели. По выражению лиц, по долетавшим словам видно, что она заметна в этой огромной толпе.
Виктор Николаевич был прав: две живые розы в волосах оттеняли еще ярче ее удивительную свежесть и жизненность. Ничто так не украшает женщин, как цветы, но мода всесильна: в целом море женских головок не было видно цветов, и увенчанная двумя розами высокая, цветущая девушка у стола невольно каждому бросалась в глаза.
‘Махровая роза’! — вспомнилось вдруг восхищенное восклицание молодого барина, и Саша вся зарделась под пристальным взглядом какого-то высокого инженера.
Инженер сказал что-то, улыбаясь, своему штатскому соседу. Дойдя до конца комнаты, приятели повернули обратно и минуты через две опять смотрели на Сашу и улыбались. Когда Андрей Михайлович вернулся с бутербродами — инженер проходил мимо стола в третий раз.
Саше вдруг показалось, что он сейчас заговорит с нею… Откуда-то из самой глубины поднимались теплые и трепетные волны безотчетного веселья и искрились влажным блеском в широко раскрытых темных глазах.
— Как жарко! Уйдемте отсюда,— позвал ее беспокойно студент.
Ему вдруг что-то не понравилось в выражении Сашиного лица. Ему необходимо очень серьезно поговорить с ней.
Они вернулись на хоры, где было рассеяно только несколько уединенных парочек. Внизу натирали паркет и гремели, точно ружейные залпы, ряды связанных на палках стульев, ловко вскидываемых на эстраду. Посреди эстрады военные музыканты устанавливали свои пюпитры. Люстры сияли тусклее сквозь поднятую, пыль. На хорах казалось свежо после душных маленьких зал, где стеснилась вся толпа.
— Сядемте — все равно куда! Мне нужно сказать вам несколько слов,— приступил к разговору Андрей Михайлович.
Лицо у него было серьезное, голос странный, какого Саша никогда еще не слыхала. Она тревожно взглянула на него. Неужто опять примется отчитывать ее за Аришу? Нашел время! Однако она не решилась ничего сказать и только тихонько вздохнула. Он сейчас же насторожился.
…О чем она? Устала! Ей невесело?
Господи! Невесело! Саша принялась горячо благодарить за бал, радостно и благодарно взглядывая на него.
…Кажется, это еще больше мешает приступить к разговору. Он вдруг оказался таким тяжеловесным, сложным и жутким… Вдруг жаль стало согнать радостное сияние с розового лица. Какой-то смутный страх прополз по горячему сердцу, точно прикосновение чего-то холодного.
Между тем на хорах прибывала публика. Уединенные парочки смешались с шумно рассаживавшимися и весело болтавшими группами. Молодой смех звенел на всех концах. Внизу грянул оркестр. По пустому еще залу весело носились группы студентов, волновались распорядители с белыми бантами, на красных скамейках зрители спешили занять места.
Бал закипал.
Андрей Михайлович опомнился: как мог он думать, что в эту минуту возможны серьезные разговоры! Получив от Саши ответ невпопад, он весело рассмеялся и вскочил на ноги.
— Идемте плясать! Слышите? Начинается!.. Когда устанете, тогда вернемся сюда разговаривать.
………………………………………………………………………………………………………
Но вернулись они на хоры только к концу бала.
Саша танцевала — бог уж один знает как! Ее упрашивали, тащили, и ей самой страстно хотелось. Она танцевала что-то такое, что она называла ‘простым вальсом’… Ей оттого было ничуть не меньше весело. Кучка знакомых студентов с безобидным смехом передавала ее с рук на руки. Андрей Михайлович не отходил от нее ни на шаг, совсем не танцевал с другими.
В толпе Саша видела мельком Екатерину Николаевну, в ее прелестном платье и высокой прическе над напряженным, жалким лицом. Видела Виктора Николаевича, откровенно хохотавшего над ее импровизированным вальсом, и чужого инженера, преследовавшего ее красноречивыми взглядами.
…Так вот какие бывают настоящие балы! Вот как веселятся все эти избранницы — бледные, вялые, усталые, малокровные, петербургские барышни. Пульс Саши бил сто двадцать ударов. В голове стоял сладкий чад.
В том же чаду она снова очутилась на хорах — далеко где-то, в самой глубине. И началось объяснение.
Впрочем, он говорил нескладно, страшно волнуясь, долго… Это дало ей возможность сколько-нибудь собраться с мыслями.
Андрей Михайлович хотел выяснить совершенно свои взгляды, чтобы изгладить фальшивое впечатление, какое должно было остаться у Саши от их последнего спора. Предварительно между ними должно быть до конца понято и выяснено что-то главное, основное… Что-то, к его отчаянию, не укладывавшееся в немногих простых словах.
Но говорил он больше о любви — и опять так говорил, как не умеет любовь понимать Саша. Его любовь кажется Саше слишком строгой, нерадостной и мудреной. Кажется чересчур большой: та любовь, которую Саша понимает, несравненно проще, светлее и скромнее.
Андрей Михайлыч чем-то ужасно огорчается… Должно быть, тем, что, как бы внимательно Саша ни слушала ему в угоду,— в глазах ее он читает, что ее мысли идут своим путем. О, да! Он огорчен. Но он не может примириться с этим, не в силах допустить этого,— а в таких случаях всегда открываются внезапно какие-нибудь новые, неведомые тропинки… По этим тропинкам можно пуститься в обход большой дороги, загроможденной препятствиями.
‘Не ясно? Нет? Ну не беда! Не все вдруг’,— утешает он себя, неистово натирая туго свернутым носовым платком свой высокий, мокрый лоб.
…Она это называет ‘ссориться’! С какой стати такая пошлость?! Не ссориться, а, как говорит Щедрин — ‘друг о друга околачиваться’. Все равно без этого двум людям не сжиться.
— Надо только одно: чтобы вы мне верили! Верите вы, что я не собираюсь какое-то превосходство, что ли, разыгрывать? Совсем напротив. Я хочу, чтоб вы сами — сами дошли до моих точек во всем. И дойдете! Я помогу вам! Вы о многом совсем еще не думали. Это гораздо лучше, чем засорять себе мозги готовой трухой!
Саша слушала молча. Лицо ее легонько дрожало, точно она удерживается, чтобы не заплакать. Она стала бледнее. Одна из роз упала во время танцев, другая свернулась и жалобно повисла над ухом. Внизу музыка гремит не так уже весело издали, сквозь стоящий над залой смешанный гул движения и криков.
Саша смущена, но она не предчувствует, какое слово друг ее скажет сейчас. Кажется, что речь идет о чем-то туманном, далеком, от чего сладко и грустно волнуется ее душа…
Он сказал. Девушка бессознательно вскочила на ноги — точно хотела бежать.
— Что вы! Что вы! Разве возможно?! — зашептала она трепетно.
Можно подумать, что она вовсе и не рада. Он сказал, что им надо теперь же обвенчаться, чтобы не тратить сил напрасно на какую-то нелепую борьбу. Чтобы все это сгладилось легко, само собою, в их счастье.
…Надо! Точно речь шла о чем-то предрешенном бесповоротно — как будто иначе не могло и быть. Он именно так это чувствовал… Он заставил Сашу сесть опять на скамейку и спросил просто — любит ли она его?
— Да мало ли что люблю — разве в этом дело?! — воскликнула она тоскливо.
— О, да-да-да! Только в этом все дело!
То был ликующий крик страсти. Но в смятенной душе девушки росла тревога. Саша не стала уверять его в своей любви — как об этом говорить? И зачем? Он и сам знает… Этого просто не могло не быть! Ее это вполне удовлетворяло.
Саша стала говорить о жизни.
Никогда никто вам не позволит жениться на кухаркиной дочери. Не один же вы как перст на свете?
…Ну, хорошо, хорошо! Пусть он ни на кого не поглядит — с родными поссориться не побоится — да сам-то он что будет чувствовать?! Ведь мать она ей! Сыном его звать будет… Безграмотная!
Полгода тому назад, после блестяще выдержанного экзамена, Саша, поддразнивая Аришу, твердила, что замуж она пойдет не иначе как за студента. Теперь она отбивалась в страхе. Она видит жизнь целиком, как рисуется жизнь в ее несложных понятиях, и собственные чувства бессильны заслонить хоть на миг эту строгую картину. Для таких чувств в ее душе нет места.
— Ты не любишь!.. Не любишь?! — восклицал он в отчаянии.
Уверять его Саша не стала. Поглядела на него с тоской…
— Не знаю… Может быть, не так люблю? Вам лучше знать, какая вам любовь нужна.
— Саша! Как ты говоришь это?! Ты соглашаешься?
Она покраснела.
— Не соглашаюсь я вовсе. Да как же мне спорить с вами? Я ведь не барышня, любви расписывать не умею. Сами знаете — к чему же тогда и допрашивать? Только напрасно мучаете! Кого же мне любить, коли не вас? Знаете сами.
Опять они чувствовали по-разному. Нет, он не хотел вовсе ее мучить. Хотелось насладиться словами — музыкой любви — всем, что в наших понятиях составляет ее сияющий и благоуханный ореол…
Но у Саши нет таких слов, и, пожалуй, никогда их у нее не будет. Ее любовь не тепличный роскошный цветок — это простой акт жизни, как и все ее чувства. Любовь будет сливаться с жизнью, воплощаясь во всех ее мельчайших делах и заботах. Не будет любовь ни лежать роковым балластом на сердце, ни витать над жизнью самодовлеющим идеалом — чересчур бесплотным, в котором часто таятся зародыши всех разочарований. Андрей Михайлыч любит ее, и Саша будет счастлива. Если б он не полюбил — они оставались бы друзьями, и Саша не была бы несчастна.
Двадцатипятилетнему философу, отважно шагавшему через все условности и предрассудки, казалось, что и он понимает любовь точно так же ‘трезво’, серьезно, без всякой распаленности воображения. Очень искренно казалось.
Но вот, однако, в эту минуту ему не хватает привычных звуков, знакомых красок… Не хватает слов, хоть он знает и верит, что Саша любит его,— как знаешь, не спрашивая, не размышляя. Как читаешь в раскрытом беззащитном взоре, в голосе, звучащем впервые для собственного слуха этими новыми, неведомыми колебаниями.
Вопрос должен быть решен теперь же, прежде чем они спустятся с опустевших хор громадного зала, где замирали последние взрывы бала. Саша его любит. Он этого хочет. Она не может сопротивляться ему.
— А вы потом не пожалеете?.. Никогда не пожалеете?— допрашивала девушка, строго заглядывая в самую, самую глубину влюбленных глаз.
Внизу упорно звенел колокольчик. Они были одни на хорах. Вместо всякого ответа он привлек ее к себе и поцеловал в губы.
— О, тогда — тогда надо только ждать, когда вы кончите!— зашептала Саша прерывающимся от счастья голосом.— И мне ведь тоже — Калинкинские курсы два года — так вы, значит, еще раньше меня кончите!..
Решение, продиктованное житейской мудростью. И вся его пылкая любовь должна была разбиться об него, как разбиваются могучие живые волны о неподвижный и холодный утес.
Саша решила ждать. Сворачивать со своего пути она не хочет.

ПРИМЕЧАНИЯ

роман Бурже — Поль Шарль Жозеф Бурже (1852—1935), французский писатель и критик, широко известный произведениями на темы светской жизни
матине — франц. — женская утренняя домашняя одежда в виде широкой и длинной кофты из легкой ткани
роббер — англ.— в карточных играх — период, состоящий из трех отдельных партий
Шапир Ольга Андреевна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Записки мужа, Шапир Ольга Андреевна, Год: 1895
  2. Воспоминание, Шапир Ольга Андреевна, Год: 1887
  3. Златоцвет, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1896
  4. Суламифь, Куприн Александр Иванович, Год: 1908
  5. Счастье привалило, Лейкин Николай Александрович, Год: 1902
  6. Светлое Воскресенье, Хомяков Алексей Степанович, Год: 1844
  7. Губернатор, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1905
  8. Воспитанница, Астракова Татьяна Алексеевна, Год: 1857
Электронная библиотека