Жан Бадин
Жан Бадин
Авантюрная Рига в романах П. Чунчина
Авантюрная Рига в романах П. Чунчина
Литература
Литература
——————————————————————
Авантюрная Рига в романах П. Чунчина, Бадин Жан, Год: 2010
Время на прочтение: 12 минут(ы)
За свою долгую историю Рига породила не один авантюрный текст, литература русской эмиграции также внесла свою лепту в закреплении за городом авантюрной славы. В 1927 году в рижской газете ‘Слово’, буквально один за другим были опубликованы два романа П. Чунчина: ‘Бриллианты в каблуке’ и ‘Рижская бар-дама. Трагедия одинокой’. Каждый из романов имел подзаголовок ‘Роман из рижской жизни’. За псевдонимом П. Чунчин скрывается скандально известный рижский журналист Леонард Король-Пурашевич. Как отмечают в своей статье ‘История одной мистификации» Ю. Абызов и Р. Тименчик: ‘псевдонимов у него было пруд пруди, [пожалуй самые известные — Л. Кормчий, Пермяк, Акимыч] да и в фамилиях трудно разобраться — какая настоящая’ (Абызов, Тименчик 1990: 110).
Леонард Юлианович еще при жизни заработал скандальную славу и звание известного авантюриста и пройдохи. Современники отмечали его неустойчивый, зачастую вздорный и вспыльчивый характер и абсолютную писательскую всеядность. Ему было все равно, о чем писать: брошюры ‘о лечении земляникой’ или ‘о приготовлении чернил’, ‘о выделке кожи’ или ‘руководство по фотографии’, рассказы для детей и юношества, раешники или рассказы о жестоких комиссарах или чекистах, причем в конце рассказа злодея обязательно постигала какая-то незамысловатая кара. Этот прием будет использован и в финале романа ‘Бриллианты в каблуке’, в котором главный романный злодей Ф. С. Запровский будет раздавлен скорым поездом Рига — Двинск.
Король-Пурашевич наиболее открыто и беззастенчиво среди всех рижских журналистов 1920 — 1930-х гг. позиционировал скандал как одно из основных средств достижения популярности и успеха. ‘Сотрудничал почти во всех изданиях и почти отовсюда изгонялся, сам то и дело организовывал журналы, газеты, сборники, выпуски — и тут же прогорал или нарушал обязательства’ (Абызов, Тименчик 1990: 110).
Безусловно, подавляющее большинство авторов русской эмиграции 1920 — 1930-х годов сотрудничали с газетами и журналами, зачастую не только литературными. Многие литераторы являлись штатными корреспондентами разных изданий. В газете ‘Слово’ печаталось много литературных материалов, весьма разнообразных, хотя и неравноценных. При этом редакция стремилась, с одной стороны, побольше публиковать оригинальных произведений, а с другой старалась удовлетворить запросы широкого читателя, жаждавшего литературных развлечений. К числу наиболее популярных у массового читателя газетно-публицистических литературных жанров следует отнести ‘стихотворения на злобу дня’, ‘фельетоны’, романы с продолжением, чаще всего детективные, авантюрно-приключенческие’.
Значительная часть опубликованных в русской периодической печати Латвии романов с продолжением были романами переводными, что не случайно, ибо в Западной Европе авантюрно-приключенческий и бульварный роман имел более давнюю традицию, успешно завоевывал своего читателя. В России наиболее скандальную славу на ниве бульварного романа снискал Граф Амори. Ипполит Павлович Рапгоф (1860 — 1918?), — предприниматель и пропагандист звукозаписывающей техники, он писал сценарии для кино, числился бульварным писателем и чуть ли не литературным аферистом: пользуясь несовершенством авторского права, он выпускал продолжения к романам известных писателей, в частности, Боккаччо, Арцыбашева, Куприна и целого ряда других. Причем эти продолжения пользовались огромным спросом.
Судя по количеству литературы такого плана, опубликованной в самых разных изданиях русской эмиграции Латвии, интерес и издателей, и читающей аудитории к произведениям такого рода оставался большим. Это логично привело к тому, что многие авторы решили попробовать свои силы в создании подобных литературных опусов.
Тот же Король-Пурашевич за годы, прожитые в Риге, под разными псевдонимами издал 12 книг, напечатал пять авантюрных газетных романов и несколько десятков рассказов. Подобные произведения отличались сложной, перегруженной интригой, ориентацией на разного рода занимательные эффекты и сентиментальный мелодраматизм. Печатаемые в виде фельетонов в распространеннейших газетах, даваемые в качестве бесплатных приложений самыми доступными журналами, издаваемые по дешевой расценке отдельными выпусками,- они завоевывают себе широкий рынок, создают громадный тираж и делаются излюбленным чтением любого непритязательного горожанина. Если говорить о пространственных характеристиках произведений данного жанра, то следует отметить, что действие во многих романах происходит в абстрактно-схематичном, маркированом узнаваемыми знаками европейском мире. Причем, для героев характерно стремительное перемещение из одного топоса в другой, что тесным образом связано с сюжетной интригой. Имена действующих лиц — абсолютно стандартные европейские имена: Макс, Карл, Джон, Анна, Мария и т. д.
Рано или поздно, чему способствовала логика развития жанра, должны были появиться произведения, где главным местом действия стала бы Рига и Латвия. Наиболее последовательно эта попытка реализована в творчестве Л. Короля-Пурашевича. Первая такого рода попытка была предпринята автором уже в 1924 году в романе, опубликованном в газете ‘Вечернее время’ под псевдонимом X. Y. Z. ‘Зор (Человек с Востока)’.
Сюжетная интрига в романе, связаннная с деятельностью и исчезновением главного героя Зорбэгона, начинает закручиваться в Риге и на Рижском взморье. Однако детального и углубленного развития рижский текст в данном романе не получает. Пространство комнаты индийского мага, расположенной в доме на улице Паулуччи (нынешняя Меркеля) ‘сплошь затянутой коврами, индийскими тканями и пропитанная странными восточными ароматами <,…>, казалась уголком, перенесенным в Ригу из дворца Магараджи’ (X. Y. Z. 1924: ). Вторым рижским локусом, представленным в данном романе, является притон мадам Зизи, которому посвящена вторая глава романа, здесь лишь пунктиром заявлена тема развлечений и нравов ночной Риги, которая получит развитие в более поздних ‘рижских романах’.
Король-Пурашевич, ответственный в ряде изданий за отдел уголовной хроники очень часто использовал эти материалы в своих рассказах, расписывая грабежи, убийства и самоубийства как, например, в рассказе ‘Ночь ужаса’ (Кормчий 1924: 3), ‘Бриллианты Богоматери. Рассказ старого звонаря’.
Темы бульварных романов — тот же газетный дневник происшествий, перетасовываемый и комбинируемый на все лады: знаменитые сыщики, гениальные воры, шикарные блудницы, сенсационные злодеяния, бесконечные любовные истории, — вертепы, курильни опиума, гостиные миллионеров, игорные дома и т. п. — зловещее дно города и его раззолоченная пена. Обязательный душок непристойности, переходящей зачастую в прямую порнографию, веющий над всей бульварной литературой, придает ей, конечно, совсем особую заманчивость. В свое время Король-Пурашевич издавал ‘шантажистский журнальчик ‘За кулисами Риги’, где перебирал грязное белье всех, кто попадался под руку и не сообразил откупиться (Абызов, Тименчик 1990: 112), подобного рода эпизоды можно обнаружить и в бульварных романах писателя.
Фабула ‘рижских романов’ построена в основном на бытовых эпизодах из рижской общественной жизни, а также связана с рядом исторических событий, относящихся к периоду времени с 1919 по 1926 гг. (‘Рижская бар-дама’), и с 1921 по 1923 год (‘Бриллианты в каблуке’). В опубликованном на страницах газеты ‘Слово’ анонсе романа ‘Бар-дама’ (автором данного опуса, скорее всего, являлся сам Король-Пурашевич) говорится: ‘Герои романа невымышленные персонажи, а портреты действительных лиц, известных по тем или иным событиям, в которых они фигурировали. В тоже время эти лица представлены в романе, как типы литературные, и следовательно без какой бы то ни было предвзятости’ (Анонс 1927: 772, 8). Так, в данном романе не очень приглядно выведен рижский журналист Карачевцев, на самом деле реально существовавший и сотрудничавший с газетами ‘Сегодня’ и ‘Последние новости’ (Ревель).
Король-Пурашевич хорошо представлял себе свою читательскую аудиторию и не стеснялся угождать ее вкусам, не забывая при этом, при удобном случае, поиронизировать над обывателем. В свое время М. М. Бахтин в хрестоматийной работе ‘Эпос и роман (О методологии исследования романа)’ точно определил специфику популярности бульварного романа у читателя:
Роман может быть лишен проблемности. Возьмем, например, авантюрно-бульварный роман. В нем нет ни философской, ни социально-политической проблемности, нет психологии, ни через одну из этих сфер, следовательно, не может быть контакта с незавершенным событием современной и нашей жизни. Отсутствие дистанции и зона контакта используются здесь по-иному: вместо нашей скучной жизни нам предлагают, правда, суррогат, но зато интересной и блестящей жизни. Эти авантюры можно сопереживать, с этими героями можно самоотождествляться, такие романы почти могут стать заменою собственной жизни (Бахтин 1975: 475).
Действительно, событийная канва романов напоминает суррогатный слепок жизни русских эмигрантов и рижан периода борьбы за независимость. В самом начале романа ‘Рижская бар-дама’ автор намеренно противопоставляет себя официальной истории, истории документа, его роман — это попытка представить историю Риги и Латвии глазами обывателя:
С исторической точки зрения совершенно не важно, что переживал в данное время Иван Иванович, и какого цвета был френч на комиссаре Стучке, когда он въезжал в Ригу. Но обывателям эти оброненные мелочи, эти кусочки быта несравненно ценнее и ближе… История, даже самая объективная — всегда однобока. Она и не может вместить в себя тех характерных, но ускользающих мелочей, из которых создаются события (Чунчин 1927: 728, 5).
Борьба за обретение Латвией государственной независимости, лишена в творчестве Короля-Пурашевича какой бы то ни было героики. Происходит калейдоскопическая смена событий, и все происходящее скорее напоминает исторический анекдот. Неслучайно одним из главных героев дебюта романа ‘Рижская бар-дама’ становится авантюрист Бермондт-Авалов, согласно которому: ‘все эти вновь образовавшиеся по приказу Антанты и в особенности Англии, малые балтийские государства — в сущности, незаконно отнятая территория Великой Российской империи’ (Чунчин 1927: 745, 5). Митава — столица опального и незадачливого полководца, именуемая в тексте ‘маленьким Парижем’, противопоставлена разрушенной войной Риге. Но с завершением авантюры Бермондта Митава теряет свой статус и превращается в опустевший, серый провинциальный город. Митаве не удалось оспорить пальму первенству у Риги, как и войскам Бермондта-Авалова не удалось покорить город.
С наступлением мира, как только взошло обыкновенное, не красное и не белое, солнце, город возвращается к привычному ритму жизни. Постепенно главным героем становится рядовой обыватель, переживший трудности немецкого оккупационного режима и красного террора. Как и любой обыватель, рижский горожанин, за годы лишений отвыкший от материальных благ, стремился компенсировать свои невзгоды по максимуму:
Вот почему обыватель после ухода большевиков умилялся белым булкам, открывшимся магазинам, кафе и ресторанам и был чрезмерно доволен, что принудительные работы — кнут, особенно чувствительный без овса — больше не будет щелкать по покорным, понурым спинам (Чунчин 1927: 735, 5).
В романах П. Чунчина буквально в каждом рижанине просыпается страсть к быстрому обогащению. Какие только авантюрные и бесшабашные идеи не приходят в голову его героям в их погоне за деньгами. Так, инженер Крукфельд всерьез задумывается над проектом по перекачиванию грязи из Кеммерна по специальному трубопроводу в квартиры рижан. Даже в этом утопическом проекте он ищет возможность как бы надуть потребителя и тем самым разбогатеть еще больше. В своих рассуждениях он приходит к мысли, что не плохо бы лечебную кеммернскую грязь разбавлять обыкновенной рижской. Немного, конечно: в пропорции 2:5. ‘Есть ее будут что-ли?’ (Чунчин 1927: 738, 5). Друг Крукфельда также на полном серьезе утверждает, что кеммернскую грязь лучше смешивать с латгальской ‘Там ее много. И народ более серый. Совсем серные ванны получаются’ (Чунчин 1927: 738, 5). Симон Товбини, на самом деле оказавшийся одесским шулером Семеном Товбиным, мечтает сорвать крупный куш в знаменитом взморском казино ‘Бильдерлингофс’. Замученный режицкими блохами журналист Карачевцев мечтает устроить блошиный тотализатор. Предполагает подать этот проект в Режицкую Городскую управу. По его мнению, это лучше, чем тратить деньги на ремонт мостовых. ‘Все равно никогда не починят’ (Чунчин 1927: 692, 5). Адвокат Голянский мечтает разбогатеть, используя красоту Татьяны — главной героини романа ‘Рижская бар-дама’. Причем он не гнушается никакими, даже самыми мелочными средствами. Он специально не торопится освобождать Татьяну из камеры предварительного заключения, чтобы получить более значительную сумму от ее богатого покровителя миллионера Скунсовича. ‘Красивая женщина — клад’ — одна из доминирующих его идей.
В романе ‘Бриллианты в каблуке’ весь город буквально сходит с ума и включается в погоню за драгоценностями. Любопытно, что в начале романа о существовании бриллиантов знают всего двое — главная героиня Елена Васильевна — молодая девушка из интеллигентной семьи и ее безнадежный поклонник петроградский сапожник Франц Станиславович Запровский. Они вместе прячут бриллианты в каблуки поношенных замшевых туфель и вместе с подругой Эльзой Круминей отправляют бриллианты в Ригу родителям Елены. Запровский делает предложение Елене выйти за него замуж, но, получив отказ, моментально перерождается в романного злодея. Ночью нападает на свою бывшую возлюбленную, но ту спасает таинственный незнакомец. Сначала Елена, а затем Запровский приезжают в Ригу.
Центральным рижским топосом романа, что неудивительно, становится Московский Форштадт, один из самых частотных объектов изображения в литературе русской эмиграции Латвии, да и не только Латвии. Для описания Московского Форштадта П. Чунчин находит очень удачное сравнение:
Любопытное явление — Московский Форштадт в Риге. В чужеземном городе, хранящем среди узких, похожих на мышеловки улочек суровые осколки рыцарских времен, в древнем городе Великого Ганзейского Союза, где чинные немецкие купцы, бритоусы и табашники, вели торговлю со всем миром — затесалась вдруг окладистая рассейская борода.
Как подсолнечная шелуха на лощеном паркете. Осмотрелась борода, крякнула, почесала затылок, загнула крепкое ‘рассейское’ словечко. И давай строиться. И по соседству с нахмуренной, воткнувшейся в небо готикой, повырастали веселые кряжистые домишки латгальского предместья <,…>, Многому научил немец. И стройке новой, и ремеслам и даже языку. А бороды брить не приучил, так и осталась расейская борода в чужеземной Риге (Чунчин 1927: 664, 5).
Появление в ареале немецкой культуры русского поселения, по мысли Короля-Пурашевича, — это тоже своего рода авантюра. Но авантюра, обернувшаяся победой. Как и многие авторы, писавшие о Московском Форштадте Король-Пурашевич сравнивает данный топос с захолустным российским городишком. Также как и в России, у крылец, ворот и подъездов сидят бабы в пестрых головных платках и лузгают семечки. Из трактиров вылезают посетители с подозрительно красными физиономиями, а из открытого окна ‘подвыпивший желтый голос’ под аккомпанемент разбитого пианино напевал: ‘Мама, мама, что мы будем делать?’. Анекдотичность при этом не исчезает из жизни, а лишь приобретает бытовые, послевоенные формы, о чем ярко свидетельствует следующий эпизод:
В подвале дома на Московском Форштадте нашли человека, и когда хозяин потребовал объяснений, то получил отповедь: ‘Еще неизвестно мне, кто здесь хозяин. Я уже здесь шесть лет в погребе живу. А вас, таких хозяев за это время штук десять переменилось’ (Чунчин 1927: 664, 5).
Запровский, в первые же дни приезда дорвавшись до латвийского спирта, промотал в трактирах и чайных все свои сбережения проболтался по секрету о бриллиантах случайному знакомому. Вскоре о туфельках знала вся Рига, но самые дикие версии появлялись на Московском Форштадте. ‘Говорилось о царских бриллиантах, высланных якобы великим князем Михаилом Александровичем, живущим в Монголии’ (Чунчин 1927: 671, 5).
Вся Рига погружается в атмосферу самых невероятных слухов, надежд на быстрое богатство. Горожане сметают с прилавком магазинов всю обувь: и женскую и мужскую, все поголовно отрывают каблуки, происходит целая череда нападений на женщин на улицах ночной Риги. Наиболее проворная рижская обувная фабрика ‘выпустила новинку — маленькие, серые, замшевые туфельки с бриллиантами на каблуках. В целях рекламы был пущен слух, что на одной паре туфелек бриллианты настоящие’ (Чунчин 1927: 670, 5).
Топос ночной Риги необычайно важен для обоих романов, но особую семантическую нагрузку получает в романе ‘Рижская бар-дама’. Король-Пурашевич тщательно воссоздает подробности, вероятно в ряде эпизодов приукрашивая особенности кабаретно-ресторанной жизни. Наиболее злачными местами города оказываются казино ‘дэ Рига пляж’, ресторан ‘Франкфурт’, посиделки в котором закончились танцем на столе ‘под звук вилок и ножей, изображающих джаз-банд’ (Чунчин 1927: 628, 5) обнаженной и обворожительной танцовщицы Нана (имя, ставшее популярным у европейских танцовщиц после выхода одноименного романа Э. Золя). Апогей фривольных ночных развлечений — посещение подпольных квартир, притонов, обитатели и гости которых нюхают кокаин, распивают коньяк, предаются любовным утехам либо с элитарными проститутками, либо со случайными знакомыми. Философию и жизненное кредо рижской богемы и нуворишей формулирует адвокат Голянский:
Чистое — все то, что давало возможность заработать. Грязное — все, то, что не давало этой возможности (Чунчин 1927: 735, 5).
Для автора в данном тексте чрезвычайно важным оказывается демонстрация трансформации сознания главной героини. Интеллигентная женщина, которая в дебюте романа краснеет от одной только мысли, что она может стать приживалкой или содержанкой, шаг за шагом превращается в авантюрную героиню, все стремительнее погружающуюся на самое дно ночной жизни. Мир ночных развлечений, поначалу казавшийся ужасно отталкивающим, постепенно становится неотъемлемой частью жизни Татьяны.
Все то, что еще недавно возмущало и оскорбляло ее, выпукло подчеркивая контраст между ‘прежде’ и ‘теперь’ с течением времени начало представляться в ином цвете (Чунчин 1927: 765, 4).
Звенящие бокалы, дикий визг сумасшедших мотивов, запах духов и пот, плотно прижимающиеся друг к другу тела танцующих пар незаметно становятся органичной частью мира героини и ее самой. Она больше не видит и не замечает ничего постыдного в жизни ночного города.
От гибели, как духовной, так и вполне реальной Татьяну спасает случайное знакомство, результатом которого становится брак с рижской знаменитостью — летчиком Эдди Заринем. На смену городскому шуму, пыли, ночному угару и расплавленному асфальту (типичные примеры рижской урбанистики в очерках 1920 — 1930-х гг.) приходит тихая семейная жизнь. Рижский урбанистический ночной мир сменяется солнечным природным топосом Рижского взморья, где на даче проводят медовый месяц молодожены. По закону жанра тихая семейная жизнь быстро заканчивается. После трагической гибели мужа начинается череда новых авантюрных приключений и злоключений героини.
Рижский ночной мир представлен в романах Короля-Пурашевича как мир, в котором можно реализовать самую смелую и чудовищную фантазию. Автор позиционирует Ригу как город больших возможностей. Контрастным по отношению к столичной Риге является провинциальный мир Латгалии (Восточной Латвии). Провинция (Латгалия) абсолютно лишена духа авантюризма. Здесь никто вообще ничего не слышал и не знает о бриллиантовой лихорадке, охватившей столицу. Мир Латгалии в романе ‘Бриллианты в каблуке’ представлен глазами рижского корреспондента Карачевцева, одного из активных участников рижской ночной жизни, готового участвовать в любой авантюре, в любом скандале.
Поездку по маршруту Двинск (Даугавпилс) — Креславка (Краслава) — Режица (Резекне) — Люцин (Лудза) иначе как авантюрой и не назовешь. Попытка выведать хоть какую-нибудь полезную информацию у местных жителей не находит ни понимания, ни отклика. Они совершенно не понимают друг друга. Сатирически выписана сцена диалога между номерным двинской гостиницы ‘Континент’ и рижским журналистом. Карачевцев, подобно кандидату в депутаты Сейма Кислякову, старается скрыть от провинциалов истинную причину своего приезда. Но попытка изъясняться завуалированно лишь смущает двинского номерного и заставляет того делать выводы совершенно иного рода:
— А ну-ка любезный, с кем бы у вас можно было поговорить эдак, так по душам?
— ‘Чего-с’, — недоуменно вопрошал номерной.
— Ну должна же быть в вашем городе женщина, которая много знает, и посоветовать кой чего может?
— Бабу-с? — сообразил номерной. Бабу-с, можно-с (Чунчин 1927: 690, 5).
Изображение двинской жрицы любви — пародийно сниженное изображение дам ночной Риги:
В номер вошла девица неопределенного возраста, сильно напудренная и накрашенная. От нее на двадцать шагов несло нестерпимо сладкими духами, перемешанными с потом и луком. Кокетливо подобрав юбку, она обнаружила при этом грязные чулки (Чунчин 1927: 690, 5).
Мир развлечений в Латгалии обретает сниженный и доведенный до абсурда характер. В кинотеатре Креславки большинство публики сидело спиной к экрану и пило пиво, в шахматном клубе собирались настолько сильные игроки, что ‘всех крыли матом’. В магазине города Режица ассортимент товаров, да к тому же сваленных в одну кучу, шокирует изысканного рижанина. Посещение ресторана в Люцине едва не обернулось дракой.
В финале обоих романов автор вновь возвращается к рижскому тексту. Однако облик города в концовках обоих произведений — совершенно иной. Из авантюрного топоса Рига превращается в город сентиментально-идиллический. Мотивы, заявленные в последних аккордах, легко узнавались рижской читающей аудиторией 1920-х гг.
Беспрерывно дующий ветер — обычный спутник рижанина во всякое время года. Благоухающая сирень, которая пропитывает весь солнечный майский город.
Еще тысячи самых разнообразных запахов: бензиновый перегар, крепкий дух смолы, ветра и рынка с набережной и конечно цветов. Цветы повсюду — в магазинах, на рынке, на бульварах и просто у уличных торговок (Чунчин 1927: 775, 5).
Все вышеназванное было излюбленным набором многочисленных рижских очеркистов на протяжении всей первой половины ХХ века. Практически в каждой зарисовке из рижской жизни, в каждой миниатюре был заявлен тот или иной мотив, что порождало особый рижский текст, в котором урбанистическое и природное оказываются слиты воедино и удачно дополняют друг друга. В данном наборе для Короля-Пурашевича особенно значимым оказывается мотив сказочности рижского топоса и рижского текста, который завершает оба романа и знаменует прощание героев с городом. ‘Острые вырезанные верхушки готических зданий да колокольни церквей, уходящие в январскую студеную синеву, опушенные снежной пылью, казались приснившейся рождественской сказкой …’ (Чунчин 1927: 784, 5).
Рига — старая милая Рига с узкими кривыми улочками старинного города, где кажется вот-вот вылезет гномик с седой бородой, островерхие силуэты застывших кирок, зеленые пролеты бульваров в пестрых клумбах цветов, дорическая колоннада белой оперы, деревянные домишки Форштадта с крылечками и ставеньками — такое далекое, близкое и дорогое (Чунчин 1927: 725, 4).
Историческая память и особая сказочная атмосфера рижских топосов позволяет его горожанам не только погружаться в очередную авантюру, но и с достоинством выходить из нее.
Аргунов 1920 — М. Аргунов. Три звездочки // Утро. 1920. No 4.
Абызов, Тименчик 1990 — Ю. Абызов, Р. Тименчик. История одной мистификации: Факты и гипотезы // Даугава (Рига). 1990. No9. С.108 — 116.
Бахтин 1975 — М. Бахтин. Эпос и роман. (О методологии исследования романа) // Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. Москва, 1975. С. 447 — 483.
Кормчий 1924 — Кормчий (Л. Король-Пурашевич). Ночь ужаса // Вечернее время. 1924. 7 марта.
Чунчин 1927 — П. Чунчин (Л. Король-Пурашевич). Бриллианты в каблуке. Роман из рижской жизни // Слово. 1927. No 661 — 727.
Чунчин 1927 — П. Чунчин (Л. Король-Пурашевич). Рижская бар-дама. Трагедия одинокой // Слово. 1927. No 772 — 820.
X. Y. Z. 1924 — X. Y. Z. (Л. Король-Пурашевич). Зор (Человек с Востока) // Вечернее время. 1924. 24 марта — 26 июня.
Подготовка текста по рукописной копии А. П. Дехтерева (c) Павел Лавринец, 2010.
Сетевая публикация (c) Русские творческие ресурсы Балтии