В.В. Розанов
В.В. Розанов
Audiatur et altera pars
Audiatur et altera pars
Suum cuique
Audiatur et altera pars, Розанов Василий Васильевич, Год: 1896
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Многие, может быть, обратили внимание на эпизод, недавно имевший место в нашей общественной жизни, и весьма многозначительный.
Г. Коленко, которому вверено управление Воронежскою губернией, в недавнем циркуляре сделал запрос о сообщении ему имен лиц, находящихся на государственно-общественной службе (как-то земские начальники, и пр.) и вместе, уклоняющихся от исповеди и причащения. Опрашиваемые, раньше чем ответить на запрос (как передавалось в одном из мартовских нумеров ‘Нового Времени’), собравшись обсуждали, вправе ли правитель губернии вмешиваться в исполнение ими религиозных обязанностей, и до повторения запроса решили не давать никакого ответа, а при повторении его вновь собраться и обсудить дело. Очень характерно, что даже ‘Новое Время’, сообщив этот факт, насмешливо заметило: ‘О чем же тут идет речь, и неужели Воронежская губерния населена атеистами, которые отвергают необходимость исполнять религиозные таинства?’. Раньше, чем какие-нибудь слухи обнаружили дальнейший ход дела, в него вмешался академический ‘Церковный Вестник’ и высказал компетентное суждение о вопросе, быть может, заставившем тревожно задуматься многих:
‘Как бы далеко ни зашло, — говорил он, — небрежение христианским долгом, несомненно, что формальная отчетность тут ни при чем, и даже совершенно нежелательно, чтобы без крайней надобности делались опыты — такое глубокое, чисто внутреннее дело совести, как покаяние, свести на почву формализма и внешней принудительности. И мысль об этом красною нитью проходит чрез все относящиеся сюда синодальные указы и иные узаконения. Самая процедура вразумления нерадивых служит ясным тому доказательством. Сущность ее более или менее верно выражена в рассуждении воронежских дворян, но ими упущена из внимания существенная частность, свидетельствующая о том, что самая публичность несовместима с таинством покаяния. Так, по указу Св. Синода от 1858 г., в конце года должен быть составляем в каждом приходе реестр всех не бывших у исповеди и Св. Причастия, и священник должен спрашивать каждого из поименованных в реестре о причине уклонения, но при этом поставлялось условием, чтобы священник спрашивал об этом наедине’.
И, далее, орган Петербургской духовной академии находит, ‘что если в Воронежской или в какой-либо иной епархии должностные лица или общественные деятели уклоняются от исповеди, то необходимо пастырям Церкви, и только им одним, подумать о том, как прекратить явление’.
Со стороны ‘Церковного Вестника’ здесь выражено все, что можно было ожидать услышать со стороны Церкви, и никто не усомнится не только в совершенной компетентности этого органа судить о подобных явлениях, но и в правильности содержащегося здесь решения. Таинство исповеди было бы разрушено, если бы оно было принудительно, и можно жалеть не только о некоторой нетактичности г. Коленко, прикоснувшегося, так сказать, внешними руками к нему, давшего, по крайней мере, повод думать, что он хочет поставить исполнение этого таинства под наблюдение, но можно и следует жалеть даже о том, что как в уставах гражданской службы, так и в правилах высших и средних учебных заведений необходимость совершения этого таинства оговорена и, следовательно, как бы предписана. Покаяние пробуждается во всяком человеке в тайне, и таясь приходит всякий с исповедью к священнику. Мария Египетская без покаяния жила многие годы и спаслась потому, что один раз хорошо покаялась! Мало есть надежды, чтобы так же хорошо умерли бесчисленные чиновники наших ведомств, кающиеся ‘обязательно’ однажды в году.
Так. Но когда кончила говорить Церковь и оберегла неприкосновенность хранимого ею таинства, может начать говорить общество и потребовать себе охранения. Имя г. Коленко, несмотря на некоторую (мы уверены — кажущуюся) бестактность его поступка, запишется светлыми буквами в истории развития нашего самосознания. Он начал первый чрезвычайно значительное дело. Грубо выразив, он не только утонченно, но и благородно понял, что около русского народа могут трудиться, этому народу служить, этому народу помогать в жизненной ‘страде’ только люди, совпадающие с ним в элементарных и основных воззрениях религиозных, политических и даже в бытовых, насколько последние связуемы с первыми или вытекают из них. Русский народ есть прежде всего народ совести, по крайней мере — в идеале, ни лицемерия, ни фальши в себе или около себя он не выносит, равно не выносит относительно серьезнейших предметов и распущенности. Бесцерковный или противоцерковный земский начальник, судья, исправник — или будут утаивать перед ним свое отношение к Церкви, или распущенно будут высказываться, если не в присутствии народа, то так, что это до народного слуха может достигнуть. Во втором случае это будет распущенность, в первом — лицемерие, и как люди эти самою своею деятельностью уже замешаны в народную жизнь, они в эту жизнь будут вносить указанные элементы, и притом так, что народ сам не может охранить себя от этого нравственного гнета, насилия над своей совестью, хоть и утонченного {Здесь нужно бы привести факты, и они, к сожалению, есть. В Б-ске городской голова и вместе попечитель женской прогимназии, когда священник, о. Николай И-цкий, пришел к нему в первый день св. Пасхи с обычною молитвою, — оскорбительно выслал ему 10-рублевую бумажку в лакейскую, сказав пренебрежительно о молитве, что ее ‘не надо’, что из уст причта и служителей лакейской быстро разнеслось в населении уездного городка, повредив священнику, но не пошатнув положения головы и попечителя. Не так давно я видел почтенного С.А. Рачинского, который очень взволнованно говорил о могущем произойти вреде от благой идеи устраивать ‘церкви-школы’, он боялся могущего иметь место неуважения к храму, или, точнее, уважения недостаточного, под предлогом, что это — ‘школа’. Он назвал при этом одного молодого земского начальника, очень деятельного и влиятельного в своей местности, который, смеясь, говорил: ‘Что же, церковь-школа — это прекрасно, в ней можно и папиросу закурить’. Я лично знаю случай, когда священник — законоучитель сельской школы много лет и безуспешно боролся с богатым землевладельцем, членом училищного совета, который в награду крестьянским детям после окончания курса раздавал сомнительные брошюры Толстого. Вообще неуважение к Церкви и религии в первой элементарной своей форме — неуважении к духовенству и храму, практикуется множеством служилых русских людей, не предполагающих, что этим они выходят из ‘своего права’, и я не имею здесь другой цели, как оспорить это право.}.
Поэтому естественно, что всякие подобные элементы должны быть удалены от народа, и не ‘право’ только, но и обязанность лежит на ‘начальствующих’ озаботиться тем, чтобы к народу не подходили эти люди. От губернатора зависит утверждать некоторые разряды лиц, и у г. Коленко явилась правильная забота, не утвердил ли он таких лиц. Однако зачем он их утвердил? и кто ему препятствует не утверждать завтра их? Не для чего касаться такого важного таинства, как покаяние: нужно взять какую-либо подробность религиозного правила, даже церковного обычая, и по ней проверить, ревностны ли поставленные около народа люди в Церкви, конечно — не непосредственно это сделать, по невозможности, не опрося священников и без их одобрения не утверждать вторично на службе тех же лиц. Но гораздо правильнее даже и на трехлетия не делать нравственного насилия народу, и перенести рассмотрение этой стороны дела с практикующегося post hoc — и на ante hoc, a priori: неверующий, внецерковно верующий или противоцерковный к народу да не приближается. По солидарности, связывающей всех настоящих русских людей, по обычной слабости, индивидуально, каждого Русского, было бы неудобно вверять это единолично священнику. Сам народ, управляемый, судимый, оберегаемый в светском отношении тем или иным лицом, по необходимости всегда интеллигентным или полуинтеллигентным, в одном отношении, именно в церковном, должен или может быть сделан, и совершенно открыто, официально, блюстителем жизни и быта этого ‘лица’ с правом требовать удаления его от себя!
У нас почему-то, в историческом и политическом водительстве, слепые поставлены выше кривых, и в то время как для старообрядца закрыты все поприща публичной и государственной деятельности, для атеиста все поприща открыты. Между тем даже такие свободные мыслители, как Бэйль во Франции и Джон Локк в Англии, не сомневаясь в возможности оставить в составе гражданского общества отступника от церковной догмы, задумывались и поднимали вопрос, могут ли в нем оставаться также и атеисты. И по крайней мере благородный Локк решительно высказывался против, а Бэйль находил необходимым пространно, в длинных трактатах, доказывать допустимость атеистов. Мы все это решили молча, без предварительных размышлений, и не только общество и литература у нас в составе 3/4 атеистичны, но в таком же приблизительно составе и государственная, и общественная администрация религиозно-индифферентны, то есть не исповедуют чистосердечно никакой религии (см. ‘Записки’ С.М. Соловьёва, ‘Русск. Вестн.’, апрель 1896 года, да и множество общественных и литературных явлений).
Мы слишком a priori распорядились за русский народ, вовсе неизвестно, он не был опрошен, а опрошенный — наверное, ответил бы отрицательно на вопрос, принимает ли в общение с собою такое множество атеистов и допускает ли их просвещать себя, судить себя и управлять собою, нуждается ли вообще в какой-либо от них услуге. Итак, все это множество людей, широко и паразитически раскинувшихся на народном теле, заведшее даже свою литературу, где народное и церковное никогда не упоминается и не допускается к упоминовению, должно быть сброшено с народных плеч, эти люди должны получить свое гетто, гетто для жизни своей, бытовых форм, словесности, ‘идей’, которые не имеют никакого права замешиваться в общенародную жизнь и мешать ее свободе. Они могут при этом называть себя ‘отверженными’, ‘каинитами’ и между Юлианом Отступником и Каином искать для себя красивых аналогий в истории, могут очень презирать ‘толпу’, но все это — не переступая черты своей ‘географической оседлости’, своего духовного ‘бродяжничества’.
Свобода создать вне христианства, без Церкви, свою цивилизацию им должна быть предоставлена, нельзя, чтобы эта, уже теперь создающаяся цивилизация росла среди прежней христианской, ее разлагая собою, ее отрицая, даже просто — ее оскорбляя своим видом.
В целой европейской либеральной литературе нельзя найти упрека распоряжению австрийской администрации, запретившему мальчикам-христианам креститься в школе, ибо вид этого затрагивает и искореняет религиозные чувства еврейских мальчиков, совместно учащихся в тех же школах…
Дайте же христианству хоть права еврейства, по крайней мере, в России дайте христианству права австрийского еврейства, ведь еще пока оно не отменено, ведь нет еще анти-Константина, который для нового строя, для слагающейся в недрах наших атеистической цивилизации манифестировал бы старое ‘христианское суеверие’ упраздненным и на его месте объявил бы религию чистого ‘нет’…
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1896. 22 июня. No 166.