'Атеней' 1858 года, Писарев Дмитрий Иванович, Год: 1858 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

Д. И. Писарев

‘Атеней’ 1858 года
‘Иоанн-Себастиан Бах, Иосиф Гайдн и Георг Фридрих Гендель’. А.И. Кронеберга. (NoNo 4, 10 и 45)

История развития музыкальных идей и музыкального искусства не только в Германии, но и во всем образованном мире, неразрывно связана с знаменитыми именами Баха, Гайдна и Генделя. Все они жили и действовали в то время, когда искусство начинало оживать, всем им приходилось страшно бороться и с предрассудками устарелых, бездушных критиков, и с материальными затруднениями и препятствиями, которые встречались их гению в несовершенном, уродливом устройстве тогдашних музыкальных инструментов. Бах и Гендель были современниками, оба родились в конце XVII столетия, в 1685 году. Гайдн жил немного позднее, но судьба всех трех музыкантов представляет много общего. Мы представляем общий отчет о их характеристиках, составленных г. Кронебергом, во-первых, потому что характеристики эти составлены очень коротко, во-вторых, потому что они находятся в связи между собой и взаимно объясняют друг друга. Приступая к жизнеописанию Баха и к оценке его творческой деятельности, г. Кронеберг знакомит читателя с состоянием музыки в средние века и в последовавший за средними веками период возрождения искусств. Христианская, духовная музыка находилась в полной зависимости от церкви, вопросы, касавшиеся области искусства, решались духовными лицами и часто являлись предметом обсуждения на вселенских соборах католической церкви, в духовной музыке развилось преобладание сухого формализма, ученой теории, и это преобладание совершенно вытеснило из ее сферы свободную мысль и живое чувство. С другой стороны, светская музыка впала в противоположную крайность: певцы (трубадуры в Провансе и миннезингеры в Германии) следовали всем внушениям своей фантазии, своего внутреннего чувства и не знали никаких законов, никаких правил гармонии. Такая двойственность, такой разлад, конечно, совершенно останавливали правильное и успешное развитие искусства. Согласить между собой эти две крайности, показать музыкальному творчеству истинную дорогу было делом великих талантов XVI века. Когда родился Бах, т.е. в конце XVII столетия, сближение между духовною и светскою музыкою уже было совершено, деятельность трех знаменитых художников далеко подвинула вперед искусство, ниспровергла устарелые предрассудки, усовершенствовала и композицию, и техническую часть музыкального исполнения. Мы не можем в нашем кратком обзоре представить нашим читательницам подробности о деятельности Баха, Генделя и Гайдна и о влиянии этой деятельности на состояние искусства. Такого рода подробности будут утомительны для наших читательниц, незнакомых с теоретическою частью музыки, и убавят интерес статей г. Кронеберга для тех, кто посвящен в тайны контрапункта и генерал-баса. Мы ограничимся только очерком человеческих личностей этих трех художников, тем более что личности эти сами по себе очень замечательны, все они носят на себе печать гениальности, и между тем каждая из них имеет свою оригинальность, свой резко очерченный характер. Биография Баха у г. Кронеберга очень коротка и довольно бесцветна, в нее вставлены два большие эпизода из жизни музыкантов Фробергера и Маршана, и личности этих двух художников заслоняют собою самого Баха и отвлекают от него внимание читателя. Ни Фробергер, ни Маршан не имели сильного влияния на судьбу Баха, так что эпизоды эти не имеют тесной связи с целым. В статье о Генделе г. Кронеберг приводит слова музыкального критика Рохлица, в которых проводится параллель между судьбою и характером Генделя и Баха, в этих словах показаны личные свойства каждого из них, те свойства, в которых заключалось различие между ними и которыми определялся их характер. Эти слова дают довольно полное понятие о характерных особенностях этих двух личностей, живших в одно время, трудившихся в одном направлении, боровшихся в своей творческой деятельности с одинаковыми препятствиями. Бах является нам в своей жизни хорошим семьянином, человеком, довольным скромною должностью органиста, он ни разу не покидает своего отечества, он любит покой, он счастлив в мирном, домашнем кругу и переносит в сферу искусства, в свои музыкальные произведения свою тихую и величественную религиозность, свой спокойный, бесстрастный взгляд на людей и на жизнь. Бах выбирает сюжеты для своих созданий из жизни Спасителя и сохраняет в своей музыке чисто духовный характер, он не ищет славы и громких одобрений современников, ему довольно собственного спокойного сознания своих сил. Он жил и умер в бедности и похоронен неизвестно где. В жизни Баха преобладает, по выражению Рохлица, элемент патриархальности. Гендель, напротив того, ведет жизнь, полную самых разнообразных приключений, он не довольствуется тихою деятельностью в сфере искусства, не отрешается от тревог и волнений: он смело бросается в водоворот светской жизни, путешествует, сближается с самыми разнородными личностями, борется с собственными неудачами и с происками врагов и завистников, ищет счастья, богатства, славы, жизнь его проходит в борьбе и беспокойной деятельности, он достиг высокого положения в обществе, умер в богатстве и похоронен в Вестминстерском аббатстве, среди английских знаменитостей. У него не было семейства, и это обстоятельство отразилось и в его судьбе, и в его характере. В жизни Генделя, говорит Рохлиц, преобладает героический элемент, элемент этот положил свою печать на его произведения, он брал свои сюжеты из классической древности, из мифологии и из ветхозаветной истории. Характеристика Генделя представлена у г. Кронеберга полнее и ярче, нежели биография Баха, быть может, потому, что самые факты жизни первого были разнообразнее и занимательнее. Гайдн родился через сорок лет после Баха и Генделя, жизнь его не представляет тех резких особенностей, которые мы видели у двух его предшественников, борьба с нуждою в молодости, а потом, под старость, спокойствие и почет, — таковы главные моменты этой жизни, во время которой личность Гайдна не изменяла себе ни на минуту. Среди самых тяжелых испытаний он умел сохранить врожденную веселость и добродушную беспечность. Беспечность эта часто ставила его в самые затруднительные и, по-видимому, безвыходные положения, но эта же беспечность поддерживала в нем бодрость духа и спасала его от уныния и отчаяния. Г. Кронеберг представляет живой, но короткий рассказ главных фактов его жизни и приводит несколько анекдотов, из которых одни характеризуют самого Гайдна, другие обрисовывают его отношения к окружавшему обществу. Главным предметом деятельности Гайдна была духовная музыка, в возвышенных звуках которой находили себе удовлетворение потребности его чистой и прекрасной души. Его знаменитые произведения ‘Семь слов Спасителя на кресте’ и ‘Сотворение мира’ остаются до сих пор в области искусства образцами, полными жизни и глубокой мысли.

‘Частные женские пансионы’. Д.М. (No 14)

В первой книжке нашего журнала мы высказали несколько замечаний по поводу статьи г. Аппельрота ‘Образование женщины среднего и высшего сословия’, в статье г. Д.М. заключается разбор мыслей г. Аппельрота и указываются те затруднения, которые встретили бы его советы, ежели бы их захотели применить к жизни. Г. Д.М., как показывает уже заглавие его статьи, обращает преимущественно внимание на те несовершенства, которые указывает г. Аппельрот в устройстве частных женских пансионов, г. Д.М. защищает частные пансионы и, разбирая упреки г. Аппельрота, находит, что одни из них совершенно неосновательны, другие голословны и бездоказательны. Из тех слов г. Аппельрота, которые приводит его рецензент, нельзя не заметить особенного ожесточения первого против пансионов, содержимых иностранками. Г. Аппельрот восстает против иностранного влияния ‘какой-нибудь мадамы, иногда весьма сомнительных достоинств’, и говорит о необходимости ‘народного образования будущих русских жен и матерей’. Мысли эти выражены в резкой форме, через которую проглядывает странное недоверие ко всему иностранному, но они не до такой степени неверны, чтобы вызвать то серьезное возражение, которое представляет г. Д.М. ‘Разве, — спрашивает он, — иностранка не может быть хорошею воспитательницей?’ Конечно, может, но зачем таким образом ставить вопросы. Дело не в том, может ли иностранка быть хорошею воспитательницею или нет. Об этом странно и спрашивать. Нам надо знать, действительно ли удовлетворяет каким-нибудь разумным требованиям то воспитание, которое получают девицы в частных пансионах, которые большею частью содержатся иностранками. Ежели воспитание это удовлетворительно, то возражение г. Д.М. основательно, хотя и неверно поставлено. Но в статье г. рецензента не приведено фактов, на которых можно было бы основать такое утешительное положение, и потому мы позволим себе сомневаться в этом. Частные пансионы нередко составляют предмет спекуляции, содержатель или содержательница редко бывают проникнуты сознанием своих обязанностей, редко принимаются они за свое дело из бескорыстного желания принести пользу или даже с твердым намерением исполнить добросовестно свои обещания. Конечно, ежели бы общество наше было достаточно развито, то трудно было бы обмануть его эффектною обстановкою, оно бы скоро умело оценить действительные достоинства воспитания, умело бы отделить и недостатки. Тогда между частными пансионами явилась бы конкуренция, и воспитание, сделавшись предметом коммерческого предприятия, нисколько не утратило бы своих внутренних качеств. Но разве на самом деле так? Разве многие из родителей нашего времени способны основательно судить о том, что нужно для хорошего воспитания? разве могут они подвергать критике состав пансионской программы и следить за тем, чтобы обещания, данные в программе, были строго выполнены? При таком порядке вещей, как ни печально подобное сознание, а необходимо поставить предполагаемые казенные гимназии выше частных пансионов. В первых, по крайней мере, выбор наставников, классных дам и проч. не всегда будет зависеть от произвола одного лица и, быть может, будет подлежать более строгому контролю. По крайней мере, он наверное не будет обусловливаться экономическими расчетами частного лица. Что касается собственно до влияния иностранцев, то нельзя и здесь не видать в словах г. Аппельрота своей доли правды. Очень естественно, что национальность содержателя должна иметь влияние и на выбор преподавателей, и на самый ход преподавания, и, наконец, на язык, который господствует в стенах пансиона. Пристрастие иностранца к своей народности очень естественно, но тем не менее это пристрастие не принесет никакой пользы воспитаннице, а только собьет ее с толку и вселит ей ложные понятия или не даст ей достаточно полного понятия о России и о русских. Г. Д.М. упрекает г. Аппельрота в славянофильстве, не наше дело решать, насколько основателен этот упрек, но нельзя не заметить, что г. рецензент впал в крайность. ‘Общество, — говорит он, — быстро двинется вперед, только не на основании славянофильской идеи о народной семейственности, а на основании общих для всего человечества законов развития’. С последнею частью этой мысли мы совершенно согласны. Очень понятно, что каждый народ, составляя часть человечества, пойдет вперед по общим его законам развития. Но можно ли же на подобной мысли построить заключение, что в преподавании нет надобности сообразоваться с народностью учащихся? Мы думаем, что объем, в котором преподаются науки, должен находиться в прямом отношении с потребностями учащихся. Этими же потребностями должны обусловливаться приемы преподавателя. Нельзя отвергать, что желание узнать подробности того, что окружает человека, что ему близко и дорого, что имеет влияние на его личность, нельзя, повторяем мы, отвергать, что это желание составляет одну из самых естественных и законных потребностей. Как же ученику не интересоваться сведениями, которые сообщают ему о его родном языке, о его отечественной истории, о его литературе? Нужно только, чтобы эти сведения имели в его глазах живой смысл, чтобы они в наглядной форме представлялись его уму. Преподавание, по нашему мнению, должно сообразоваться с национальностью ученика. Знание отечественного языка, истории и словесности должно занимать одно из самых важных мест в запасе сведений, выносимых им из школы. Пора космополитизма прошла с XVIII столетием, идея гуманности, скрепляя союз между всеми людьми, решительно не исключает патриотизма, который, конечно, не должен доходить до слепого увлечения всем, что наше, и до бессмысленного гонения того, что чужое, все мы должны работать для человечества, но всего естественнее работать теми средствами, которые находятся у нас под руками и в той сфере, в которую мы поставлены, описывая сцены из русской жизни, трудясь над мелким вопросом русской науки, русский писатель и ученый, конечно, работают для человечества, хотя результаты их трудов будут чувствительны в одной его части. Все это, конечно, знает г. Д.М., но мы привели эти общеизвестные мысли, чтобы показать, что дело только в словах, выражение г. Аппельрота, действительно, неудачно и неясно, но идея о том, что преподавание должно быть ведено сообразно с национальностью ученика, очень основательна. ‘Русская жена и русская мать’ должна знать потребности того общества, в котором она живет, она должна следить за успехами просвещения, за движением идей в литературе, чтобы оценить значение этих идей, она должна знать их отношение к прошедшему, чтобы понимать и уяснять своим детям красоты отечественных писателей, она должна знать дух языка, должна изучить, конечно, на примерах, его изгибы и обороты. На чистоту русского языка воспитанниц, на полноту изучения отечественной литературы, конечно, могут иметь вредное влияние национальность содержателей и учителей и преобладание иностранного языка в пансионе — обстоятельство, которым часто так дорожат родители. Изучение иностранных языков и литератур важно и необходимо для всестороннего развития, но разве нельзя согласить одно с другим? Разве это помешает занятиям по отечественному языку, чтению русских писателей? Между тем в каком предмете всего слабее и поверхностнее знания наших девиц? в русском языке, в русской словесности. Об истории и говорить нечего: у нас нет по этому предмету порядочных учебников, да и предмет-то самый неразработанный. Этих печальных фактов не отвергнет г. Д.М. Смешно приписывать их иностранным пансионам, но нельзя не допустить, что они имели в этом случае некоторое влияние. Хоть мы далеко ушли вперед от времен Грибоедова, а нельзя не заметить в нашем обществе остатков прежней переменчивости, прежнего пристрастия к чужому ради чужого. О нравственной порче, которую, по словам г. Аппельрота, выносят девицы из пансионов, мы говорить не будем: этому факту мы не верим, как не верит ему и г. Д.М., сверх того, мы думаем, что поверхностное, неправильное образование, хотя бы оно и никогда не вело к безнравственности, составляет само по себе большое несчастие. Г. Аппельроту, для подтверждения его мыслей о следствиях превратного воспитания, не следовало прибегать к примеру, очевидно натянутому: доказательства были и без того довольно сильны, а первые два примера были вполне достаточны.

Г. Д.М. не согласен с мыслью г. Аппельрота, что, благодаря поверхностному и неосмысленному ходу преподавания в пансионах, познания, приобретенные в течение курса, испаряются вскоре после выпускного экзамена. Причину этого явления, существование которого он признает, г. Д.М. видит не в системе преподавания, а в неразвитости нашего общества. Это отчасти справедливо. Общество, конечно, виновато, но виноваты и учебные заведения, зачем они не внушили воспитанницам уважения к науке, зачем они не приохотили их к серьезным занятиям, к осмысленному и последовательному чтению, зачем они заставили их смотреть на науку как на враждебное начало или, по крайней мере, как на сухую и страшно скучную материю. Общество плохо, согласны, оно не может оказывать возбудительного влияния на умственную деятельность воспитанницы, окончившей курс, но мешать серьезным занятиям оно не будет: ведь не до такой же степени оно бессмысленно и неразвито, чтобы преследовать умную, милую и образованную девушку за то только, что она у себя в кабинете читает дельные книги. Ежели эта девушка станет выставлять напоказ свои сведения, то, конечно, ей не миновать насмешек, но ведь педантство, как известно, есть признак неправильного и недостаточного развития, и его предполагать не следует. Неразвитость общества не оправдывает учебных заведений, тем более что направление воспитания могло бы иметь обратное влияние и на самое общество. Взявшись опровергнуть мнение г. Аппельрота насчет частных пансионов, г. Д.М. не представил ни одного убедительного, фактического возражения. Он нигде не говорит, что воспитание в них хорошо, он только старается доказать, что недостатки пансионского воспитания будут встречаться и встречаются везде, сближает положение содержательницы с положением казенных начальников и начальниц и вину заведений сваливает на общество. Г. Аппельрот говорит, например, о наружной эффективности экзаменов, г. Д.М. не опровергает этого мнения фактами, не доказывает, почему таких экзаменов не может быть, а говорит только: ‘думаем, что время таких экзаменов прошло безвозвратно’. Впрочем, г. Д.М. прибавляет, что, не имея под руками фактов, он оставляет дело под сомнением. Но на чем же основано в таком случае первое предположение, может ли оно сколько-нибудь приниматься в расчет? Не опровергая г. Аппельрота фактами, г. Д.М. часто принужден спорить из-за слов, придираться к частностям, даже к неудачным выражениям, в которых иногда заключена верная мысль. Гораздо серьезнее и основательнее возражения г. Д.М. против той системы женского образования, которую предлагает г. Аппельрот во втором отделе своей статьи. Этот второй отдел, который мы в нашем разборе назвали положительною частью, совершенно несостоятелен. Замечания, которые высказывает г. Д.М., очень сходны с нашими замечаниями, с тою только разницею, что мы обратили внимание преимущественно на теоретические неверности системы, а г. Д.М. на степень ее практической применимости. И в том и в другом отношении система г. Аппельрота не выдерживает критики: она основана на неверном или не вполне верном взгляде на женщину и, как прекрасно доказал г. Д.М., не применима к действительности, потому что г. Аппельрот требует, например, чтобы учителя безраздельно посвящали себя своему делу, не заботились о своих личных выгодах, чтобы они были в одно время ‘мыслителями, поэтами и художниками’, чтобы они преподавали свой предмет в связи с другими предметами, чтобы изложение географии начиналось с наглядного изображения самого жилища учащихся и т.п. Исполнять такого рода требования, конечно, невозможно, да и не нужно. Возражения г. Д.М. основательны и дельны.

‘Значение ощущений боли у человека и животных’. М. Зенина. (No 21)

Статья г. Зенина составлена по физиологическому сочинению английского ученого Роуэля и знакомит с многими любопытными фактами, относящимися к вопросу о чувствительности нервов и о страдании как следствии этой чувствительности. По статье г. Чацкина, на которую мы указали в предыдущей книжке, читательницы наши могли познакомиться с деятельностью нервов и с их значением для нашего организма, статья г. Зенина уяснит им важность ощущения боли и связь этого ощущения с другими жизненными отправлениями организма. Чем полнее эти отправления, чем развитее и совершеннее организм животного, чем ближе он подходит к организму человека, тем более развита чувствительность, тем способнее животное ощущать боль, тем более страдает оно, ежели его подвергать каким-либо истязаниям. Эту мысль г. Зенин подкрепляет любопытными примерами, которые он берет из царства животного, начиная с очень мало развитых организмов, с насекомых, он постепенно восходит к высшим организмам, оканчивает свой обзор млекопитающими и, наконец, приводит из вседневной жизни человека факты, которые доказывают крайнее развитие чувствительности. Некоторые из примеров, приведенных г. Зениным, чрезвычайно поразительны, тем более что они взяты из жизни животных, хорошо известных каждому. Чтобы показать, до чего может дойти отсутствие чувствительности, г. Зенин берет факты из жизни стрекозы, животного, одаренного прекрасным зрением и мозгом, очень развитым соразмерно с объемом всего тела. Г. Зенин не спускается в своих примерах ниже отдела насекомых, он не доходит до мира инфузорий и тех существ, которые стоят на границе между царством животным и растительным. Вероятно, наука еще не имеет средств определять степень чувствительности этих низших организмов. Сверх того, пример, взятый из микроскопического мира, не мог бы иметь для читателя той яркой убедительности, которую представляет пример, взятый из жизни стрекозы. Стрекоза съедает собственное тело, ежели конец ее хвоста будет приближен к ее пасти. Раз было замечено, говорит г. Зенин, что, проглотив значительную часть своих оконечностей, она весело полетела дальше. Трудно себе представить более яркое доказательство бесчувственности. Можно было бы принять это отсутствие чувствительности за благодеяние, в котором природа отказала более развитым организмам, не чувствуя большой физической боли, насекомые, по-видимому, счастливее других животных: они избавлены от тех тяжелых минут страдания, которые часто переживают птицы, четвероногие и люди, но такое заключение будет неосновательно: развитой организм, как сложная машина, подвержен многочисленным опасностям и повреждениям, малейшее нарушение гармонии в его составных частях может повести за собою окончательное разрушение. Природа как будто жалеет и бережет свое более совершенное создание. Животное с развитым организмом должно тщательно заботиться о поддержании своего существования, должно избегать опасности, оно одарено инстинктом самосохранения. Но самый инстинкт этот основан на чувстве боли, которое предупреждает животное, что ему грозит опасность, которое как бы насильно принуждает его удаляться от предметов, вредных для его благосостояния. Сверх того, с способностью страдать тесно связана восприимчивость внешних впечатлений, тесно связана та впечатлительность, которая в мире нравственном составляет принадлежность развитой и возвышенной природы. Как в мире физическом, так и в мире нравственном способность страдать служит признаком и мерилом развития. Способность эта имеет свое благодетельное значение: она охраняет жизнь и здоровье животных и человека. ‘Не будь больно, — говорит г. Зенин, — что помешало бы ребенку резать свои пальцы, как щепочку, или жечь их на свечке, как клочок бумаги!’ Замечательно также, что чувство боли, которое мы испытываем при малейшем ушибе, при малейшем прикосновении острого тела к нашей коже, делается гораздо слабее в тех случаях, когда касаются внутренних частей нашего тела. Хирурги говорят, что при операциях всего больнее бывает прорезывание кожи. Г. Зенин приводит пример, что у одного больного можно было ощупывать сердце, не причиняя ему ни боли, ни даже малейшего ощущения. Во всем этом нельзя не заметить самой нежной заботливости природы обо всех живущих. Тело наше облечено чувствительною тканью, которая предупреждает нас об опасностях, но чувствительность эта, необходимая на поверхности нашего тела, была бы источником бесполезных страданий, ежели бы распространялась на внутренние его части, закрытые и защищенные костями и чувствительною кожею, и действительно, чем далее мы продвигаемся внутрь тела, тем слабее становится чувство боли, и, наконец, мозг и сердце, самые важные органы нашего тела, лишены всякой чувствительности. Сверх того, люди и животные часто лишаются способности страдать в те минуты, когда, по-видимому, страдания должны были бы достигнуть высшей степени развития. Известно, что замерзающие, утопающие и даже повешенные иногда испытывают некоторого рода наслаждения в ту минуту, когда, по-видимому, гибнут. Путешественник Ливингстон рассказывает, что, попавши однажды в лапы ко льву, он сознавал всю опасность своего положения и в то же время не чувствовал ни малейшей боли. Все эти прекрасные мысли, все эти любопытные факты о значении страдания, о распределении его между различными организмами и между различными членами тела, очень ясно и последовательно изложены в небольшой статье г. Зенина, составленной им по книге Роуэля и по английской рецензии на эту книгу, напечатанной в журнале ‘Quarterly Review’.

‘Еще о женском труде. По поводу журнальных толков об этом вопросе’. А.М. Пальховского. (No 24)

Взявши на себя обязанность следить за движением идей, касающихся женщины и ее воспитания, мы часто бываем принуждены останавливать внимание наших читательниц на явлениях бесплодных и неотрадных. К числу таких явлений относится статья г. Пальховского, не рекомендуем ее для чтения: ни идея автора, ни развитие этой идеи не принесут нашим читательницам ни малейшей пользы, мы с своей стороны не обходим этой статьи потому, что она помещена в одном из наших известных журналов и что автор говорит о своем предмете с такою самоуверенностью, которая может поколебать не вполне установившееся убеждение. ‘Всему есть мера!’ Такими словами начинает г. Пальховский свою статью, в которой он разбирает вопрос о том, должна ли женщина трудиться ради денег и может ли сфера ее деятельности выходить за пределы семейной жизни. Самая статья и начальные слова ее вызваны, как выражается автор уже в заглавии, ‘журнальными толками’, или, как скажем мы с своей стороны, двумя дельными статьями, отвечавшими на потребности нашего времени и встретившими в обществе единодушное и неподдельное сочувствие {Статьи эти: ‘О женском труде’ М.В. и ‘Об общественной самостоятельности женщин’ Славинского были помещены: первая — в ‘Экономическом указателе’ 1858 г., No 60, вторая — в ‘Санкт-Петербургских ведомостях’, No 55 (Примеч. Писарева).}. В этих статьях проводится та мысль, что женщина сделается самостоятельнее, ежели решится работать, ежели девушки будут с молодых лет приучены к какому-нибудь серьезному и прибыльному занятию, ежели мать семейства будет в состоянии собственным трудом обеспечить существование своих детей или, по крайней мере, будет облегчать тяжелую ношу мужа, принося в дом свои заработки. В настоящее время женщины большею частью работают только в случае нужды, поступают в чужие дома, делаются гувернантками или работают иголкою и своим шитьем едва приобретают себе насущное пропитание. Другие сферы деятельности, наука, литература, искусство (сценическое, музыка, пение), прибыльные ремесла, торговля — большею частью закрыты для женщины, она не приготовлена к этим занятиям, ей почти никогда не приходит в голову взяться за что-нибудь подобное: наукою не занимается в настоящее время почти ни одна женщина в нашем отечестве, искусству посвящают себя только те, кого с непреодолимою силою побуждает к тому громадный талант, скромные дарования большею частью остаются даже несознанными, потому что первоначальное воспитание не угадало их зародыша, не развернуло их, не приготовило врожденных способностей к деятельности. Между тем эти скромные дарования, не производя переворота в искусстве, не делая шума в свете, могли бы принести свою долю пользы и поставили бы обладательницу их в независимое и почетное положение. Нет той человеческой природы, которая, при правильном развитии, не нашла бы себе в образованном обществе занятий, соответствующих ее способностям и призванию, нужно только, чтоб была возбуждена потребность деятельности, чтоб было вложено с детства глубокое убеждение в необходимости труда как священной обязанности человека. Проводя подобные идеи, гг. М.В. и Славинский не отнимают у женщины прав быть женою и матерью, не снимают с нее и тех высоких обязанностей, которые связаны с этими правами, они только говорят: ‘нет уважительных причин предназначать женщин исключительно к семейной жизни’. Против этих высказанных ими идей восстал г. Пальховский. Он повел свои доказательства путем естественноисторическим, взял в пример общественное устройство и частную жизнь пчел и белых муравьев и на основании этих данных вывел свои результаты, определил отношения между мужчинами и женщинами, определил ту роль, которую должны играть оба пола в семействе и в человечестве. Мы не будем следить за рядом доказательств, которые приводит г. Пальховский: такая работа была бы утомительна для наших читательниц, тем более что параллели и наведения г. Пальховского большею частью крайне натянуты. Так, например, на стр. 497 проводится параллель между людьми и пчелами, ‘в человеческом роде’, говорит автор, ‘нет рабочих, но зато в нем не должно быть и трутней, а потому муж должен заботиться о жене и о своем семействе’. Все это заключение построено на одном факте, на том, что у людей нет рабочих. К этому факту автор прибавляет нравственную сентенцию: ‘не должно быть трутней’, — и, считая все дело доказанным, подводит итог: ‘а потому муж должен заботиться о жене’. Такими насильственными сближениями и параллелями наполнена статья, но мы ограничимся одними результатами, до которых дошел автор путем подобных силлогизмов. Г. Пальховский строго разграничивает обязанности мужчины и женщины: первые должны трудиться, добывать деньги, работать для своего отечества, для потомства, для человечества, вторые должны хозяйничать в доме, рождать детей, кормить их грудью, потом воспитывать и делать из них полезных граждан. Мужчине не дозволяется проникать в детскую и вмешиваться в воспитание, женщина не смеет выходить из своей домашней жизни и проводит свой век в хозяйственных и педагогических занятиях. Г. Пальховский не говорит прямо, что он не допускает вмешательства отца в воспитание детей, но из его слов очевидно, что он не оправдывает такого вмешательства и считает его явлением противоестественным. Г. Пальховский (502 стр.) не признает законных прав отца на воспитание и в этом отношении ставит его на одну доску с нянькою и наемным учителем. Правилен ли такой взгляд на семейную жизнь? Должно ли воспитание быть безраздельно отдано на руки женщины? Дело воспитания — развить ум и сформировать характер будущего человека. Может ли женщина выработать в своем воспитаннике ту твердость воли, которая необходима мужчине для деятельности и для борьбы в жизни? Исключительно женское, большею частью мягкое и нежное, часто слабое воспитание может развить в воспитаннике чрезмерную чувствительность, преобладающую силу воображения, излишнюю уступчивость — словом, женственность характера, которая для мужчины может быть в последующей жизни источником проступков и несчастий. Мы думаем, что для воспитания, вполне достигающего своей цели, необходима совокупная, согласная деятельность отца и матери, необходима мирная семейная жизнь, необходим живой и благотворный пример родителей. Но, спрашивается, может ли быть такая согласная деятельность, такая семейная жизнь при том порядке вещей, которого желает г. Пальховский? Жена и муж будут постоянно действовать в двух различных сферах, отец не будет принимать участия в воспитании детей, которые, таким образом, будут находиться под постоянным, исключительным влиянием матери. Такая жизнь будет, конечно, лучше, разумнее и нравственнее той жизни, которою живут теперь многие семейства, но все-таки она построена на совершенно неправильной или, по крайней мере, односторонней идее. Что обеспечивает здесь самостоятельность женщины? Вот что говорит об этом автор:

‘В семействе людей развитых жена не жалуется на зависимость от мужа, потому что образованный муж вполне сознает, что если жена исполняет часть возложенной на него обязанности, то и он, по чувству справедливости, должен исполнить что-нибудь за жену. Если жена воспитывает за него детей, то он должен позаботиться за нее об ее существовании. Здесь только обмен услуг, здесь равенство отношений, а не зависимость, не рабство’.

Обмен услуг? Хорошо, ежели этот обмен делается добровольно, по взаимному влечению, но кто же имеет право сделать его насильственно, кто может, не спросясь членов семейства, самовластно распоряжаться их способностями, ограничивать их деятельность, вмешиваться в их отношения? Требование г. Пальховского, чтобы жена занималась исключительно воспитанием детей, представляет незаконное посягательство на разумную свободу личности. Сверх того, в приведенных нами словах автор проговорился и сам опровергнул ту мысль, что на мужа также возложена природою обязанность воспитывать детей и что жена исполняет ее отчасти за него, а что муж заботится о существовании жены — за нее. Стало быть, теориею г. Пальховского нарушается естественный порядок вещей. Обмен услуг делается не только не спросясь супругов, но он даже, по сознанию автора, идет против законов природы. К чему же повело сближение с пчелами? Не лучше ли же, чтобы каждый из членов семейства исполнял все свои обязанности за себя, чтобы муж заботился, насколько может, о воспитании детей, а чтобы жена, по мере сил, не отрываясь от семейства, занималась каким-нибудь ремеслом, искусством, наукою и зарабатывала деньги? Тогда между супругами будет более общего, деятельности их не будут так расходиться, они будут в состоянии ободрять и поддерживать друг друга и делом, и советом, наконец самостоятельность женщины будет обеспечена теми материальными средствами, которые будут доставляться ей работою, и между супругами будет господствовать полное разумное равенство, которое не может иметь места, когда жена чувствует, что только труд мужа доставляет ей средства к существованию. Г. Пальховский думает, что ежели женщина будет работать, то она перестанет быть женою и матерью, он приходит в негодование, горячится, рисует восторженную картину материнской любви и в заключение восклицает: ‘Бог с вами, гг. эмансипаторы! Вы не видали матерей, вы не проникались высокой поэзией их безграничной любви!’ К чему все это? За что сердится г. автор? Женщина будет иметь определенные занятия, положим, хоть журнальный перевод (это работа почти общедоступная), будет работать в свои свободные минуты и нисколько не потеряет от этого своей материнской нежности. Не забудет она своего ребенка, не отойдет от колыбели больного дитяти, как бы много ни было работы. Осмысленная деятельность развивает силы ума, а не уничтожает естественных чувств и побуждений, вложенных в человека природою. А какой богатый источник чистых наслаждений найдет женщина в такой деятельности! Молодая женщина, молодая мать, сидя над денежными работами, будет понимать, что она работает для своего ребенка, что она доставит ему удовольствие на свои трудовые деньги, что она, быть может, обеспечит его воспитание, даст ему средства развиваться правильно и успешно. Эти наслаждения г. Пальховский совершенно произвольно отнимает у женщины и еще, вдобавок, считает себя прогрессистом, еще называет идеи гг. М.В. и Славинского ‘вредными и опасными’. Какое же вредное влияние произведут их идеи? Внушать женщине стремление к самостоятельности? Дай Бог! Лишь бы только женщины поняли, что самостоятельность покупается ценою труда и что истинная самостоятельность состоит в разумном употреблении тех способностей, которые вложила в нас природа, а не в пустом нарушении безвредных условий общественности. Дай Бог, чтобы женщины почувствовали потребность в труде, трудолюбие не поведет к дурному, не извратит, не засушит любящих сил души, в трудолюбии заключается надежный залог семейного счастия. Мы до сих пор рассмотрели одну сторону вопроса. Мы брали женщину в семейном быту, как постоянно берет ее г. Пальховский, но автор забыл, что в нашем обществе далеко не все девушки выходят замуж. Что же будет делать старая девушка? Чем она обеспечена? На нее смотрят часто как на жалкое, неприятное или, по крайней мере, несчастное, неудавшееся существо. Отчего это происходит? Оттого, что старая девушка, не имея опоры в семействе, в муже, зависит более или менее от окружающих ее людей и не имеет определенных занятий. Дайте ей средства трудиться сообразно с способностями и врожденною наклонностию, дайте ей возможность жить своими заработками, и тогда, наверное, к одинокому и действительно не совсем веселому положению старой девушки не будет, по крайней мере, примешиваться тяжкое, мучительное чувство зависимости и собственной бесполезности. Мы можем привести в пример американских женщин, которые, работая наравне с мужчинами, умели внушить к себе самое сознательное уважение. В Америке, ежели верить рассказам путешественников, и старые девушки не чувствуют себя лишними, трудятся, как трудились в молодости, спокойно, среди полезных занятий, доживают свой век. Г. Пальховский возражает в конце статьи по пунктам на мысли гг. М.В. и Славинского, но в этих выражениях не знаешь, чему более дивиться — неосновательности ли, или самоуверенности, с которою они высказаны. Приводим для примера один из таких пунктов:

‘По нашему мнению (которое, разумеется, нисколько не выдаем за абсолютно верное), эти неправильные заключения вызваны следующими условиями: 1) Незнанием женского организма. Истины, добытые науками естественными, у нас еще чрезвычайно мало распространены в обществе, а между тем значение этих наук так велико, что нет почти ни одного общественного вопроса, который бы, в своей сущности, не опирался на тот или другой закон природы. Отсюда происходит весьма неприятное последствие: люди, незнакомые с природой и человеческим организмом, принимаются трактовать о предметах, требующих основательного знания наук естественных, и, разумеется, впадают в ошибки. Если бы гг. М.В. и Славинский, прежде чем решать вопросы о ‘Женском труде’ и ‘Общественной самостоятельности женщин’, потрудились изучить физиологию (а вместе с тем и психологию) женского организма, они, верно, не написали бы того, что прочли читатели ‘Экономического указателя’ и ‘Санкт-Петербургских ведомостей’. Опираясь на физиологические данные, г. М.В. никак не решился бы (ради эмансипации) отрывать женщин от их семейства, а г. Славинский не сказал бы, что ‘нет уважительных причин предназначать женщин исключительно к семейной жизни, домашнему житью».

Что высказано в этих строках? Чем доказано, что гг. М.В. и Славинский не знали женского организма? Какие стороны женского организма были им неизвестны? Вместо ответа на эти вопросы г. Пальховский дает отвлеченное рассуждение о пользе изучения естественных наук. Надобно согласиться, что такие рассуждения ничего не доказывают. В заключение считаем нелишним указать наставникам и воспитательницам на мастерский разбор статьи г. Пальховского, помещенный в ‘Отечественных записках’ 1858 года, за сентябрь.

‘Леонардо да Винчи’. К.К. Герца. (NoNo 25 и 26)

Леонардо да Винчи был, как вероятно, известно нашим читательницам, знаменитый итальянский художник, живший в конце XV века, в ту замечательную эпоху, которая называется во всемирной истории эпохою Возрождения наук и искусств. В это время лучшие, просвещеннейшие люди, утомленные средневековыми смутами и невежеством, обратились к изучению классической (римской и греческой) древности, которая была забыта и оставлена в первые века христианства. Внимание тогдашних ученых обратилось к исследованию языка и словесности, художники нашли в остатках классического искусства, в архитектурных памятниках и статуях образцы, достойные изучения и подражания. Всего сильнее движение ума в эту эпоху проявилось в Италии. В Италии всего полнее сохранились остатки древнего мира, в Италии Рим служил живым памятником отжившей образованности. Италия была по своему географическому положению всего ближе к образованности Византии. Итальянские республики держали в своих руках тогдашнюю торговлю, богатства, стекавшиеся в руки генуэзцев, венециян, флорентийцев, давали им средства и досуг подумать о высших потребностях и лучших наслаждениях человечества, роскошная природа и благорастворенный климат развивали в итальянцах стремление к поэтическому творчеству и к эстетическому наслаждению. Все эти причины имели сильное влияние на ту роль, которую заняла Италия в истории развития человечества. Эпоха Возрождения была ознаменовала целым рядом знаменитых имен итальянских художников, которых творения остаются до сих пор бессмертными памятниками по всем отраслям искусства. К числу этих первоклассных художников относится Леонардо да Винчи, достойный современник Микеланджело и Рафаэля. Подобно Микеланджело, Леонардо да Винчи не ограничился какою-нибудь одною сферою творческой деятельности: оба художника приобрели себе бессмертие самыми разнообразными трудами. Микеланджело был архитектором, ваятелем и живописцем, он создал купол св. Петра в Риме, статую ‘Моисея’ и картину ‘Страшного суда’, каждое из этих колоссальных творений могло бы обессмертить имя художника, а между тем все три принадлежат гению одного человека. Еще разнообразнее была деятельность Леонардо да Винчи. Не ограничиваясь пластическими искусствами, к которым относятся живопись, скульптура и зодчество, он проник в область музыки и поэзии, не ограничиваясь сферою искусства, он находил себе время и силы заниматься науками: математикою, механикою и фортификациею. Он был творец в механике и замечательный военный инженер. В наше время трудно себе представить такой всеобъемлющий ум, такую обширную деятельность. Почему же так было прежде? Почему нет этого теперь? Такие вопросы возникают невольно при чтении биографии этих колоссальных гениев. На эти вопросы мы можем ответить только предположением: в то время когда жили Микеланджело и Леонардо да Винчи, у науки почти не было прошедшего, наука была в младенчестве, пытливому уму почти не нужно было изучать труды предшественников, потому что трудов этих было очень немного, труды эти были большею частию робкие и слабые попытки ума, не уверенного в своих силах, каждая смелая, удачная, живая мысль могла подвинуть науку вперед, могла произвести на современников глубокое впечатление. Теперь положение дел изменилось. Теперь мало одного природного ума и дарования: нужны еще долговременный, усидчивый труд, изучение, теперь труднее сделать переворот в науке, труднее дать ей новое направление, наука во многих отношениях стоит на непоколебимых основаниях, количество развитых и трудящихся людей сделалось больше, критический смысл передовых людей общества сделался проницательнее и острее, приговор их будет основательнее и строже, потому в наше время гениальный человек большею частию, развив свои способности предварительным приготовлением, общим образованием, берется за одну отрасль науки, делается специалистом, иначе у него не достанет сил удовлетворить вполне требованиям беспристрастной и строгой критики. Напротив того, в средние века замечательные люди часто охватывали всю область современных им знаний, занимались в одно время предметами, не имеющими между собою никакой тесной связи. Деятельность их была, бесспорно, обширнее, но вряд ли она была глубже деятельности современных специалистов. Мы позволили себе это отступление потому, что желали предохранить наших читательниц от неверного взгляда на прошедшее. Видя колоссальные личности Микеланджело и Леонардо, они могли подумать, как думают многие, что род человеческий измельчал нравственно и умственно, что настоящее положение дел хуже прошедшего. Такая мысль неутешительна и неверна, она противоречит естественному ходу событий. В истории мы должны видеть развитие человечества, его стремление к совершенству. Стремление это бывает иногда уродливо, человечество переживает тяжелые эпохи нравственной борьбы и болезни, но оно постоянно подвигается вперед, несмотря на ошибки и уклонения. Как ни блестит знаменитыми именами эпоха Возрождения, а наше время во всех отношениях стоит выше ее и пользуется выработанными ею результатами несравненно полнее, нежели пользовались ими люди XV и XVI веков. Все, что мы сказали, относится, конечно, только к ученой деятельности Леонардо, которая, при всей своей обширности, почти не оставила по себе следа. Слава Леонардо да Винчи основана на его художественных произведениях и преимущественно на его картинах, которые, к несчастию, уцелели далеко не все. Человеческая личность Леонардо также заслуживает полного уважения, он был человек религиозный, строго нравственный и в высшей степени добросовестный. Эти качества получат в наших глазах всю свою цену, когда мы вспомним, что современниками Леонардо были люди, не знавшие ничего священного, люди, готовые жертвовать для своих личных выгод, для чувственных наслаждений всеми законами чести и справедливости. В отношении к нравственному упадку Италия стояла, быть может, еще ниже других, менее образованных, государств Европы. Папы и светские владетели не знали границ своему честолюбию, не останавливались ни перед какими злодеяниями, когда дело шло об исполнении прихотей или замыслов, цель в их глазах оправдывала средства, ряд измен, убийств, междоусобий, нарушенных договоров и коварно расторгнутых союзов — такова политическая жизнь Италии в XV и XVI столетиях, внутренняя, домашняя жизнь была еще грязнее политической, и между тем Леонардо да Винчи умел остаться чист среди подобной обстановки, умел сохранить в душе бескорыстную любовь ко всему изящному, истинному. Факты его жизни не вполне известны, но отзывы его лучших современников и ближайших потомков дают ему полное право на уважение. Статья г. Герца познакомит наших читательниц с главными чертами характера Леонардо и его творческой деятельности. Не имея материалов для полного описания его жизни, г. Герц всего более обращает внимание на личность Леонардо как художника, он показывает, как творил Леонардо и как смотрел он на свое искусство, он перечисляет его картины, дошедшие до нас, и дает понятие о их достоинствах и о том значении, которое имели они для своего времени и для развития искусства.

‘Из записок М.С. Щепкина’. (NoNo 17 и 36)

Записки М.С. Щепкина, знаменитого артиста русского театра, праздновавшего в одном из предыдущих годов пятидесятилетний юбилей со времени поступления на сцену, чрезвычайно занимательны. В двух эпизодах, помещенных в ‘Атенее’, автор описывает, как и чему он учился, и потом рассказывает о первом выходе своем на сцену. Оба момента очень замечательны для жизни и личности автора: в первом эпизоде мы видим, какова была та сфера, над которою возвысил автора врожденный талант, во втором видим, как сильно было в нем дарование и стремление к деятельности. М.С. Щепкин был крепостной человек и учился на медные деньги в полном смысле слова, его отдали в Курское губернское училище, которое было потом преобразовано в гимназию. В каком положении находились за полвека тому назад губернские училища, каковы были учителя, какой системы преподавания они держались — все это очень наглядно представлено в первом эпизоде. Автор с неподражаемою искренностию рассказывает о своих учебных годах, об общей физиономии училища, о той обстановке, которая окружала его дома, он приводит забавные характеристики некоторых учителей, рассказывает эпизоды из своей частной жизни, во всем этом не видно со стороны автора ни малейшего преувеличения, ни малейшего желания похвастать перед читателем теми трудностями, с которыми приходилось ему бороться и которые он так удачно преодолел, не видно и тени озлобления против окружавших его лиц, против несправедливых и тупоумных учителей, против официальных и домашних начальников, от которых нередко терпел автор. Рассказ г. Щепкина отличается удивительным спокойствием и правдивостию, он проникнут легким, веселым юмором, который, придавая жизнь описываемым сценам, нигде не переходит в сатиру и не оставляет по себе тяжелого и грустного впечатления. Положение г. Щепкина в первые годы его молодости не представляло тех страшных лишений и унижений, которые оставляют в памяти человека неизгладимые следы, зависимость его от произвола господ не мешала ему учиться и развиваться. Правда, никто не заботился о его воспитании, никто не показывал ему правильного пути, но, по крайней мере, ему не мешали. Его поместили в училище, его не заваливали домашнею работою, господа его были, по-видимому, люди гуманные, они обеспечивали материальное благосостояние своих людей и даже заботились, как умели, о их образовании. Зависимое положение г. Щепкина было, конечно, тяжело, но в молодости, при тогдашнем своем развитии, он, вероятно, не мог вполне понимать нравственной тягости зависимости. В училище положение г. Щепкина было также довольно сносно, его любили товарищи, он хорошо учился и пользовался расположением начальства, разные случайные обстоятельства доставляли ему возможность получать книги и заниматься чтением, даже пробуждавшаяся страсть к театру могла находить себе удовлетворение. Обо всем этом автор дает очень любопытные подробности и с полною признательностию упоминает о тех людях, которые содействовали его развитию. Второй эпизод записок весь посвящен описанию первого, совершенно случайного дебюта молодого человека на сцене публичного театра. Тон рассказа в обоих эпизодах совершенно различный. Спокойствие автора, которое мы заметили в первом, переходит во втором в страстное, горячее одушевление, в старом артисте оживают при воспоминании об этом торжественном моменте жизни те чувства, которые волновали его душу за пятьдесят лет тому назад. Каждое слово его записок вылилось прямо из души, он вспоминает каждую мелкую подробность, каждый оттенок испытанных им ощущений, он снова переживает описываемую им пору жизни, и потому в безыскусственном рассказе обаятельно действуют на читателя верный анализ душевных движений и соединенная с этим анализом искренняя полнота чувства. Литературные достоинства записок М.С. Щепкина дают нам право указать нашим читательницам на эпизоды, помещенные в ‘Атенее’ и составляющие, вероятно, начало полной автобиографии нашего артиста.

‘Три месяца за границею’. И. Бабста. (NoNo 42, 45, 50 и 52)

Под выписанным нами заглавием помещены в ‘Атенее’ четыре письма г. Бабста, в которых автор описывает свое путешествие в Пруссию через Белорусский край и царство Польское. Направление писем преимущественно серьезное, в них нет того анекдотического элемента, который так часто встречается в письмах из-за границы и так часто вредит интересу предмета. Г. Бабст обращает особенное внимание на общественную жизнь народа, на его торговую и промышленную деятельность, на государственные учреждения, на то влияние, которое оказали на физиономию страны различные исторические обстоятельства. Серьезное направление писем г. Бабста не доводит их до сухости: автор касается таких общечеловеческих сторон народной жизни, он поднимает такие живые и современные вопросы, что письма его не могут не быть интересны для каждого просвещенного человека. Каждое из четырех писем составляет как бы самостоятельное целое, в каждом из них автор разбирает какую-нибудь одну сторону народной жизни, проводит одну идею, вокруг которой группируются отдельные дорожные впечатления. В первом письме г. Бабст описывает положение белорусских и польских евреев, говорит о их характере и с точки зрения современного научного человека объясняет причины того нравственного унижения, в котором находится этот народ в нашем западном крае. Во втором он дает описание города Бреславля и при этом не теряется в мелких и бессвязных подробностях. Описание проникнуто единством мысли. Г. Бабст восходит к средневековому прошедшему, которого отпечаток вполне сохранился в некоторых зданиях и целых частях города, он рассматривает настоящие формы городового устройства, сравнивает их с прошедшими и разбирает критически те реформы, которые предлагаются для будущего. Третье письмо писано из Берлина и заключает в себе любопытные замечания насчет прусских чиновников и должностных лиц, насчет общественных учреждений, насчет тех особенностей в образе жизни и в обычаях, которые мог уловить путешественник во время своего кратковременного пребывания. Замечания эти тем более интересны, что г. Бабст не ограничивается простым рассказом виденного или испытанного: он всегда ищет причины явления, старается объяснить себе, какое влияние имели на него исторические события в жизни народа, какое значение оно будет иметь для дальнейшего его развития. Четвертое письмо посвящено описанию Берлинского университета. С этим описанием г. Бабст соединяет очерк преподавания во всей Германии, он рассматривает личность немецкого студента, их взаимные отношения, положение профессоров и влияние распоряжений правительства на развитие научной деятельности. Германские университеты имеют свою историю: они возникли большею частию в средние века и средневековая жизнь, средневековые формы до сих пор сохранились в внутреннем их устройстве. Г. Бабст рассматривает эти остатки прошедшего, подвергает их строгой критике и в ярких чертах показывает всю их несовременность и неестественность. Наш краткий обзор содержания писем из-за границы г. Бабста может показаться скучным для наших читательниц, они, быть может, подумают, что г. Бабст говорит о вещах мало занимательных, не имеющих близкого отношения к деятельности женщины или даже не входящих в круг женского образования. Политические, государственные вопросы стоят у него, действительно, на первом плане, но эти вопросы не решаются им в сфере отвлеченной мысли. Он проводит свои идеи в живом примере, знакомя читателя с физиономиею страны, с степенью ее благосостояния, он, не останавливаясь на одной наружной стороне предмета, обращается к причинам и самым наглядным образом доказывает истину тех результатов, до которых дошла современная юридическая и политико-экономическая наука. Мы думаем, что читательницам нашим невозможно читать теоретических трактатов по различным отраслям права и политической экономии, но где эти научные идеи объяснены на живых примерах, там они делаются вполне доступными и получают в глазах каждого читателя всю свою занимательность. Сверх того, путешествие г. Бабста интересно во многих других отношениях: в нем встречаются типические сцены, приведенные всегда кстати, рассказанные живо и обрисовывающие народность, в нем автор описывает встречи свои с разными замечательными личностями, идеи, проводимые автором, отличаются самою полною и просвещенною гуманностию и всегда подкреплены неопровержимыми фактами, взятыми из истории или из современной жизни. Все эти причины заставляют нас обратить особенное внимание наших читательниц на статьи г. Бабста, которые далеко выходят из уровня обыкновенных путевых заметок.

‘Рассвет’, No 7, 1858

Читайте также: