Михаил Пришвин.
Астраль
Михаил Пришвин.
Астраль
(Возле процесса ‘Охтенской богородицы’)
Комментарии
Комментарии
—————————————————————————
Астраль, Пришвин Михаил Михайлович, Год: 1914
Время на прочтение: 16 минут(ы)
От сумы и тюрьмы, говорят, никогда не отказывайся.
Забежал я в окружной суд на минутку посмотреть, что там творится вокруг ‘Охтенской богородицы’, известной мне Дарьи Васильевны Смирновой. Знакомый адвокат, защитник Смирновой, подвернулся тут как-то под руку, выспросил меня, что я знаю о ней. Рассказал все начисто и не успел одуматься, не успел даже определенно выразить желание защищать ‘богородицу’, как уже был внесен в список свидетелей. Потихоньку прокрадываюсь в зал суда, сообразив, что дело мое как свидетеля плохо: и не знаю ничего фактического, и ужасно расстраиваются мои личные дела от затяжного процесса, ищу адвоката, хочу решительно отказаться, а он даже и разговаривать со мной не хочет: нельзя свидетелю разговаривать с защитником. Минуту тому назад все было можно, теперь нельзя, все кончено, я свидетель, и судебный пристав, ужаснувшись моему появлению в зале, отдает меня в руки солдат. В свидетельской я отрезан от мира, я сижу здесь от десяти утра до десяти вечера, совершенно как в тюрьме, и вся разница, что выйти не сам просишься, а время от времени входит солдат и объявляет:
— Желающие, не более двух!
Чего, чего только не передумалось за эти двенадцать часов неожиданного, вынужденного сидения в свидетельской вместе со всеми действующими лицами в драме ‘Охтенской богородицы’, кроме нее самой. Но я знал ее лично, живо представляю ее между другими: вся драма здесь у нас, в свидетельской.
С Дарьей Васильевной Смирновой встречался я несколько лет тому назад в то время, когда многие очень искали сближения с хлыстами. Я знал ученых людей, которым хотелось повертеться немного с хлыстами, и подыскивал почву, чтобы полюбоваться интересным зрелищем, как пляшут в религиозном экстазе барин и мужичок. Опыты мои были естественным продолжением поездки на Светлое озеро, где я встретился с совершенно новым для меня миром мистического сектантства. Я видел там, как наивная народная вера в бога — дедушку с седой бородой и в Христа — адвоката грешников перед строгим Судьей исчезала у простых людей и заменялась верой в божественность своего личного ‘я’ и как это ‘я’ совершенно так же, как у наших декадентов, не достигая высшего ‘я’, равного ‘мы’, где-то на пути своего развития застревало, и каждый такой ‘сознательный человек’ делался маленьким богом, царем своего маленького царства. Меня поразило, что это высшее ‘я’, найденное простым деревенским мужиком, каким-нибудь немолякой Дмитрием Ивановичем, становится совершенно пассивным к внешнему миру ‘кесареву’: для кесаря такой человек (хотя бы на словах) может повесить невинного человека, ничуть этим не задевая себя, он это сделает для кесаря, а не для себя. Получалось как бы два человека в одном: один механический кесарев и другой в футляре кесарева человека настоящий, божественного происхождения. Это было состояние, совершенно противоположное староверскому, где дух и плоть слиты в единую сущность. Старинное крепкое православие этих людей казалось мне в Ветлужских лесах берегом обетованной земли, от которого почему-то отчаливал богоискатель-немоляка. Куда он приплывет, этот маленький бог, где его маленькое ‘я’ сольется с другим, третьим и станет большим, сильным, созидающим новую землю? С этим вопросом я приехал в Петербург и сошелся с так называемыми хлыстами. Теперь я думаю, что поиски мои на этом пути безнадежны: желанный берег обетованной земли всегда назади, как мечта о золотом веке, а берег будущего весь в островах, и уж тут, чтобы судить, какой остров лучше, нужна вера собственная и полная. Оказалось, например, что и хлыстовство не есть цельная религия, как представлялось мне раньше, община верующих, где эти разъединенные немоляческие ‘я’ сливаются в общее: хлыстовство все в движении, все в искании, все в островах. Нет никакой определенности в очертании хлыстовского материка, и самое главное отличие хлыста от православного, на мой взгляд, состоит в том, что для православного Христос один раз воплотился, для хлыста этого Христа воплощенного не было, главное состоит в том, что в мироощущении православного Христос был и мир им спасен раз навсегда, для хлыста мир не спасен, а нужно сделать личное усилие для спасения от мира, который пребывает в состоянии неподвижности и косности. Совершенно другое понимание: для одних мир спасен, для других мир как сотворен, так и остался, у одних главное, что был Христос, у других главное, что будет Христос, когда я сделаю усилие уйти от мира. Православие — покой и смирение, хлыстовство — движение, внутреннее строительство и гордость. Хлыстовство невидимо стоит за спиной православия, это его страшный двойник, это подземная река, уводящая лоно спокойных вод православия в темное будущее.
Для человека, как я в свидетельской, внезапно лишенного книг и вдруг наделенного досугом, каждое лицо свидетеля становится книгой. Если бы на моем месте сидел судья и тоже без всяких фактов смотрел бы в лица свидетелей, его поразила бы чистота и одухотворенность лиц сторонников обвиняемой. Так странно, почему настоящие исследователи сект не обратят на это внимание как на исходный пункт исследования, а почти всегда начинают с какой-то ни на чем не основанной грязи половых отношений, с фантазий о свальном грехе. Сколько мне известно, единственно Розанов чистоту хлыстовства возводит в принцип. Не будь у хлыстов, — говорит Розанов, — учения (точнее, необузданного порыва) об абсолютном, обожествленном, незагрязняемом девстве — нет самой секты, не с чем полемизировать, нет хлыстов! На этом противоречии двух тезисов, исповедуемых согласно миссионерами: 1) у хлыстов есть свальный грех, 2) хлысты абсолютно девственны — лучше всего можно видеть, до чего младенчески полемика их, до чего не установлен самый ‘аз’, как постижения ими наших сект, так и борьбе с ними… Из страшной затаенности радений и из всемирной связанности застенчивости и пола, стыдливости и чувственности возбуждения, вероятнее всего предположить, что на радениях происходят, начинаясь танцами, какие-нибудь обряды поклонения, почитания, умиления в отношении их ‘христов’ — но как именно девственников, и ‘богородиц’ — но как именно девственниц же.
К сожалению только, Розанов часто, поймав какую-нибудь верную мысль, развивает до абсурда. В этом случае он предлагает воспользоваться девственностью хлыстов для уменьшения населения, которое размножается по закону Мальтуса больше, чем растут средства жизни. Он при этом забывает другую особенность хлыстовства: их духовное пьянство. Это же не обыкновенные люди, живущие одною жизнью. Хлысты похожи на запойных пьяниц, только пьющих не простое, а духовное пиво. Минет порыв, и хлыст, как самый обыкновенный человек, живет и с женою ‘по плоти’, и размножается, как и все другие потомки Адама. В том-то и ужас хлыстовства, что у него разделение человеческого существа не скорбь, как у нас, а вполне сознательная мера. И никаких законов общественных, государственных и всяких других для нас, природных людей, из их учения нельзя вывести. Нашу жизнь они живут по нашим законам, свою духовную по совсем особым законам духа.
Мне приходилось слышать от самих хлыстов, что ‘из языческих религий’ более совершенной они считают православие. Но язычество, как поклонение идолам, относится к внешнему миру, и хлысты, как ко всему внешнему, равнодушны к православию. Так как громадная масса хлыстов прошла через православие, то многие из них и сохраняют унаследованные привычки от ‘языческой религии’: имеют иконы, ходят молиться в православные храмы. И вот мы видим иногда хлыстов, молящихся в православном храме, ничем не отличающихся от других молящихся. Но это одна только оболочка православия, внутри яблочко совершенно иное. Так, внутри самой же православной церкви, не колебля с виду пламени восковой свечи, возникает огромное царство хлыстов неуловимых, неопределенных. Учение, пришедшее из глубины веков церковной истории, пустило корни в России и до того утвердилось, до того обжилось, что не узнать, где начинается хлыстовство и где кончается православие. И самое страшное для стражей церковных, что там, где вспыхивает наибольшим светом православие, тут же курится и хлыстовство: Иоанн Кронштадтский — и тут же ионниты. И вот почему, когда вы видите православнейшего братца Иванушку, проповедующего трезвость в народе, — смотрите, тут же где-нибудь в толпе людей стоит миссионер и собирает материал, чтобы объявить братца хлыстом.
Хлысты считают православие ‘религией языческой’, как древние христиане считали господствующую религию Римской империи, но теперь нам представляется, что те христиане как будто с неба упали и открыто вступили в борьбу. У нас же хлысты вовсе не борются, а молятся вместе с ‘язычниками’, ничуть не нарушая законов своей собственной религии, новое ‘христовство’ имеет всю видимость православной религии, но разрезал яблочко — и все не то. Хлыстовство не выступает, а заводится внутри, как рак, и оттого оно так страшно для всякого верующего в единство православной церкви.
Маленький богоискатель заводится от разных причин, больше всего от природы: таким беспокойным уж он родился. В Петербурге такой богоискатель выучивает азбуку религии у Фетлера (баптист). Если его искания неглубоки и все сводится к ближайшему успокоению себя, то он так и остается у Фетлера в числе верующих овец рационалистической секты. Мистик предпочитает щелку братца Иванушки: сунет в щелку записку и получит спасающее маслице. Тут выучивается своя мистическая азбука, но природный богоискатель не останавливается на этом, идет в трактиры, где тоже беседуют русские люди о боге, и там уж неминуемо соприкасается с каким-нибудь царством хлыстов.
Разделение хлыстовства на царства сводится, наверно, к тем же причинам, как у нас, например, разделение социал-демократов: вожди между собою расходятся. Это только на улице называют хлыстовских проповедников ‘христом’ или ‘богородицей’. Настоящему вождю никак нельзя самому называться ‘христом’ или принять это имя от других, как дар. Христос через него говорит, но он не Христос. Соблазны бывают, однако, очень большие. Мне рассказывали, что в Костромской губернии народ поверил в одного проповедника, как в бога, и тот до того сам уверился в том, что обещал свое вознесение. Проходят годы, народ ему поклоняется, носит дары, а он все не возносится. Народ наконец требует его вознесения, и вот он восходит на колокольню, бросается в воздух и разбивается. То же было, я знаю, и в Задонском монастыре. Так что в России время от времени люди падают с колокольни. Каждый хлыстовский вождь назовет таких людей дураками, а сам всегда на этом пути. У одного больше ‘пророческий дар’, у другого меньше, к одному идет больше людей, к другому меньше: говорят, что таких царств, часто враждующих друг с другом, великое множество. Так вышло и с ‘бывшим новодеревенским христом’: все его поклонники перешли к его ученице Дарье Васильевне Смирновой, ‘Охтенской богородице’. В числе свидетелей по делу Смирновой есть несколько хлыстовских вождей, враждующих между собою, совершенно по-разному понимающих хлыстовство, но все они собрались сюда защищать ‘богородицу’, значит, есть же между ними и нечто общее. Здесь тоже и сам обиженный своей ученицей ‘новодеревенский Христос’, и, кажется, он даже больше других прославляет и мудрость, и нравственную чистоту ‘богородицы’.
Я был бы совершенно неправ, если бы все современное ‘религиозно-философское движение’ в интеллигенции характеризовал бы психологически как стремление повертеться с хлыстами. Совсем даже напротив, тем оно и отличается от всех прежних движений, что стремится отстоять внецерковную культуру, которой тайно враждебно православие и явно враждебно хлыстовство, но для живого человека и нетерпеливого крайне тягостна эта ученая религия, в которой ‘Христос и Антихрист’ обратились в героев исторического романа. Признавая разумом всю огромную ценность задач людей, взявших на себя крест спасти во Христе мировую культуру, втайне, сердцем, я, как понимаю теперь, был с людьми, протестующими этому движению, и горел любопытством посмотреть, как они, такие ученые люди с лысинами и в очках, будут вертеться с хлыстами. У меня были кое-какие связи у хлыстов, но при моем настроении нечего было и думать, чтобы меня допустили к каким-нибудь радениям: притворяться я не умел. ‘А вот они, эти специальные мистики, — думал я, — наверное же, имеют что-нибудь общее’. Слух о моих связях распространился, и вот однажды приятель мой подвел ко мне главного мистика.
— У вас какая платформа? — спросил он.
Я растерялся. С самого начала знакомства моего с декадентами поразил меня их обыкновенный рассудочный язык: пишут таинственно, говорят и живут обыкновенно. Я уже заметил такое странное явление, но ничего подобного я не мог ожидать: ‘Какая ваша платформа?’
— Языческая или христианская? — подсказал мистик.
Дело мое было совсем плохо, но приятель, хорошо понимавший меня, выручил:
— Христианская, конечно, христианская!
И подошли еще другие подобные люди с христианской платформой, и все мы тут же условились ехать к ‘богородице’.
Все было необыкновенно в нашем путешествии к Дарье Васильевне: и как собрались в моей комнате, я то есть, и как мы в шубах сидели молча, дожидаясь остальных членов экспедиции, — все-таки же это была ученая экспедиция, хотя и протестующая крайней учености главной струи религиозно-философского общества. И как потом ехали на извозчиках по цветущему саду — белыми цветами представлялся иней деревьев, освещенный электричеством уличных фонарей. Было очень много этих белых деревьев, и потому только я теперь догадываюсь, что это было в Лесном, а не на Охте, как почему-то представляется. В это время ‘Охтенская богородица’ жила в Лесном на какой-то глухой улице: тянулись серые заборы, и всюду были эти зимние деревья в белых цветах. Постучались прямо в забор, и оттуда мужской голос спросил нас, кто мы такие и зачем. Только было как-то неловко от этой таинственности, до того уж все были почтенные люди. Я очень боялся рассмеяться в самый главный момент. По скрипучей деревянной лестнице с половиками ввели нас в необыкновенно чистую комнату и оставили сидеть и дожидаться. В полной пригородной зимней тишине куковала кукушка на старинных часах. Кот вышел к нам какой-то особенный, подосланный. Только что приятель мой высказал потихоньку одно свое предположение о подосланном коте, как вдруг показалась ‘богородица’.
Не знаю, оттого ли, что настоящую богородицу я всегда себе представляю старушкой, или чистота комнаты напомнила мне строгую опрятность старообрядческих скитов, только я представлял ее себе суриковской старухой. Вышла же к нам совсем не старая, красивая женщина в зеленом платье, с черной косынкой и чуть-чуть напудренная. Начались вопрошания мистиков из области астрального мира, в котором я ничего не понимал, она отвечала строго, обдуманно и так, главное, значительно и как-то верно, очень верно. Спрашивали все по очереди, и со страхом ожидал я, что очередь неминуемо должна подойти ко мне. У меня вертелся в голове только что прочитанный роман Ропшина ‘Конь бледный’, когда очередь дошла до меня, я спросил ‘богородицу’ на тему романа: вот я, положим, русский революционер и хочу бросить бомбу, я должен убить… как отнесетесь ко мне, как вы спасете меня?
— Убить? — сказала ‘богородица’. — Что же, и убейте, это ваше дело. Это природа, внешнее… Я думала, что вы приехали посоветоваться со мной, как нужно управлять людьми, а не убивать их.
Вот и на все так отвечала, точно, умно, сильно. И совсем не географически вспоминаются мне эти зимние деревья в белых цветах.
Получив известные впечатления от ‘богородицы’, я лично не в состоянии принять обвинение в ее безнравственности и решительно присоединяюсь к ее защитникам. Вся свидетельская разделяется на совершенно отличные породы людей. Во главе одной группы ‘плотский’ муж ‘богородицы’, за которого она некогда вышла замуж, как все выходят, и потом его прогнала. У него и вид такой, мужа прогнанного и большого прехитрейшего домогателя: все шепчется, все поглядывает туда и сюда. Он предводитель мирской части свидетельской, неверующий в ‘богородицу’, вождь фавнов и сатиров. Невдалеке от них великолепный православный батюшка ‘режет’ какого-то безбородого, безусого юношу, должно быть, скопца:
— Знаем мы вас! У нас одна богородица, у вас сколько хочешь, знаем мы вас!
— И у вас не одна: Тихвинская, Казанская.
— Молчите, богохульник!
Я выбираю себе одного свидетеля со стороны мужа ‘богородицы’, человека скромного, с усталым лицом, спрашиваю, в чем, по его мнению, виновата ‘богородица’.
Выходило из его рассказа, что виновата она была в том, что он в нее верил.
— Вы ученые люди, — говорил он, — вам легко не поверить, а нам, темным людям, все верится.
Работал несколько лет на фабрике и отдавал деньги ей для общины, а она вон себе дома выстроила.
— Перестали веровать из-за домов?
— Из-за этого. И потом она меня с женой разлучила: я ушел, а жена осталась.
— Почему же ей дома не мешают?
— Женщина…
И правда, верующая половина свидетельской состоит больше из женщин, сидят овечками, светятся, как восковые свечи. Какая из них жена неверующего мужа, трудно сказать: все одинаковы в чем-то главном, так что и не замечаешь черт их внешнего лица. Зато у фавнов и сатиров все разные лица, а уж у самого главного мужа так все и движется в разные стороны: очень беспокоен.
Третья, самая интересная, группа свидетелей — это представители разного царства петербургских хлыстов: бывший ‘новодеревенский Христос’, учитель ‘Охтенской богородицы’, старичок светящийся, но сильно запивающий. Великан Рябов, косая сажень в плечах, красавец с горящими глазами. Несколько лет тому назад он, я помню, подавал митрополиту Антонию прошение, чтобы допустить его с проповедью христианства к хулиганам в притоны и вертепы, обещался всех их собрать ‘под голубое христианское знамя’, приговаривая постоянно: ‘Хулиганчики, хулиганчики, сколько в вас божественного!’ Настоящий Стенька Разин, только вот мешает эта какая-то его особенная религия. Совсем особенный человек Легкобытов, основатель, быть может, самой интересной во всем свете секты ‘Начало века’ и признаваемый некоторыми, как Рябов, за антихриста. Все эти различные, враждебные в своих толках хлыстовства люди пришли сюда защищать ‘богородицу’. Не было между ними только замечательного человека А. Г. Щетинина, кочующего между хлыстами, революционерами и сыскным отделением департамента полиции. Все они мне были хорошо знакомы по прежним продолжительным с ними беседам. Рябов теперь уже совсем по-дружески подходит ко мне и, глядя на мою вечно дымящуюся трубку, говорит:
— Брось ты свой самовар!
Я отвечаю, что трубка один только из бесчисленных моих пороков и что вообще оставил надежду спастись этим путем.
Другие ‘цари’ поддержали меня.
— Ничего в этом нет дурного, — сказал бывший ‘новодеревенский Христос’, — коптит, вот и все.
— Ветхого Адама коптит! — поддержали другие. — Внутреннего человека это не коснется.
— Все-таки ж внутренний человек его преклонился перед страстью, — возразил Рябов.
— А почему ты думаешь, что он преклонился: внутренний человек, может быть, об этом у него и не думает, от ветхого Адама до внутреннего далеко.
— Огромная дистанция! — согласились все.
Только упрямый Рябов по-прежнему настаивал на своем:
— Лежат мертвецы рядом, разлагаются, друг другу не пахнут, а подходит живой человек и не может терпеть.
— Отойди в сторону, пусть мертвые с мертвыми, какое нам до этого касательство.
Так мало-помалу от моей трубки и ветхого Адама перешли вообще к обсуждению связи внутреннего мира с внешним, личного и общественного, к ‘божественному делу’ Дарьи Васильевой и к суду над ней.
— Суд? — говорил ‘новодеревенский Христос’, — вот мы сейчас здесь внутри сидим и все глазом видим, кто прав, кто виноват, а суд за каменной этой стеной, между ним и нами непереходимая пропасть.
Эту пропасть он почему-то назвал словом ‘Астраль’ и объяснил ее так, что в каждом из нас три человека: плотский, душевный и духовный, пропасть Астраль лежит между средними людьми, где каждый знает только себя, а другого не видит. Так и судья не может увидеть нас: между судьей и нами пропасть Астраль.
— Эту пропасть судья перейдет, когда установит ‘я’ внутреннего человека, а когда он установит, то увидит это свое ‘я’ в другом человеке, в обвиняемом, и когда он это увидит, то признает виновным себя самого и, значит, судить ему будет некого: сам виноват. Поэтому сказано: ‘Не судите и не судимы будете’.
На это я сказал, как же нам теперь при таком признании судить: вот сейчас нас позовут всех к присяге.
— Что же, — ответили мне, — и будем судить, как люди плотские и греховные, внутреннего человека это не касается, суд есть сила греха.
И, в самом деле, через несколько минут после этого разговора, все эти люди принимали присягу, целовали крест и Евангелие совершенно так же, как верующие православные люди. Как и обыкновенных людей, их вела к этому ‘сила греха’.
Исключительный по суровости приговор суда над ‘Охтенской богородицей’ не вызвал во мне обычного чувства сострадания, потому что я уже предвижу торжество внутреннего человека ‘Охтенской богородицы’. Сострадание бывает там, где поруганная плоть ищет заступничества духа на стороне, наивно веря в соседа, восклицая: ‘Братцы, помогите!’ А у хлыстов давно уже в себе самом найдено заступничество. Они вообще неистребимы ни с какой стороны. Хлыстовство — это другой конец староверства. Это — неумирающая душа протопопа Аввакума, теперь уже глубоко равнодушная к своей казненной плоти, бродит по нашей стране и вселяется безразлично в какую плоть.
Есть ли выход из хлыстовского порочного круга в широкую мировую жизнь? Я долго думал, что выхода нет, но вот на моих глазах в одной из сект, происходящих прямо от хлыстовства, совершилось воскресение мертвой греховной плоти. Внезапно, после долгих мучительных переживаний, у сектантов душа соединилась с плотью, и секта превратилась в социалистическую общину. Поучительную историю этой попытки перейти пропасть Астраль по близости впечатлений мне еще очень трудно передать.
Впервые — в журнале ‘Заветы’, 1914, No 4. Печатается по этому изданию.
Получившее широкую известность дело ‘Охтенской богородицы’ началось слушанием в III отделении Петербургского окружного суда 7 марта 1914 года. Места на скамье подсудимых заняли: крестьянка деревни Царево, Московской губернии, Д. В. Смирнова, в прошлом содержательница чайного трактира, а позже богатая домовладелица, основательница религиозной сектантской общины, искавшей ‘живого бога’, крестьянин деревни Недолгое, Орловской губернии, плотник по профессии, Денис Шеметов и сын Смирновой Петр, учившийся в четырехклассном училище и готовившийся к званию частного поверенного. Д. Шеметов и П. Смирнов относились к ближайшему окружению Д. В. Смирновой, были ее апостолами. Члены секты поклонялись Д. В. Смирновой как воплощенной ‘богородице’, Д. Шеметов почитался как ‘апостол Петр’, а Петр Смирнов выступал под именем библейского ‘царя Соломона’. Всем подсудимым было предъявлено обвинение в совращении в 1900—1912 годах ряда лиц православного вероисповедания в ‘изуверную’ секту и вымогательстве денег. Д. Смирнова, кроме того, обвинялась в поношении святынь и хуле на православную церковь. Формально судебный процесс был возбужден мужем ‘Охтенской богородицы’ Абрамом Смирновым, обвинившим ее в ‘плотском сожительстве’ с Д. Шеметовым, находившимся полностью на содержании Д. Смирновой и двенадцать лет служившим у нее управляющим домами. Однако действительными инициаторами суда над Д. Смирновой, Д. Шеметовым и П. Смирновым были церковные власти. 17 марта 1914 года подсудимые были признаны виновными но первым двум пунктам обвинения. Д. Смирнова и Д. Шеметов были приговорены к лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь, а П. Смирнов к восьми месяцам арестантского отделения.
Но я знал ее лично… — В 1908 г., став членом Религиозно-философского общества в Петербурге, М. М. Пришвин знакомится с писателем-символистом Д. С. Мережковским, его женой поэтессой 3. Н. Гиппиус и публицистом Д. Ф. Философовым, проповедовавшими обновленное христианство и принадлежавшими к религиозно-философскому направлению в среде русской интеллигенции, получившему название богоискательства. Однако скоро М. М. Пришвин разочаровывается в богоискательстве.
7 октября 1908 г. после знакомства с Д. С. Мережковским и З. Н. Гиппиус он записывает в дневник: ‘Мне кажется, у них много надуманности… Я не чувствую пути к этим идеям’. 21 октября 1908 г. М. М. Пришвин продолжает в дневнике: ‘Вера мужика мне недоступна. Вера Мережковского тоже <,…>, По-мужицки верить нельзя. По Мережковскому тоже нельзя. По-своему? Но я не религиозный человек. Мне хочется самому жить, творить не бога, а свою собственную нескладную жизнь. Это моя первая святая обязанность. Я не религиозный человек’ [ЦГАЛИ). Богоискатели проявляли особый интерес к секте ‘духовных христиан’ (хлысты, скопцы, духоборы и др.), веривших в воплощение ‘святого духа’ в живых людей.
8 дневнике М. М. Пришвина сохранилась интересная запись о посещении им и другими участниками религиозно-философских собраний Д. В. Смирновой. Запись эта, по-видимому, сделана в начале января 1909 г.
‘У Охтенской богородицы. Это вторая Гиппиус по уму.
— Как с вами говорить, — спросила она, — по букве или по духу?
Я сказал, что в букву не верю, а по духу мне непонятно. Условились говорить смешанно, частью по букве, частью по духу. Говорили про мир видимый и невидимый, ‘астральный’.
— Вы близкий, — сказала она мне комплимент.
Богородица слегка нарумянена и напудрена, может быть поэтому и напоминает Гиппиус. Нет, вот еще что: те же холодные глаза.
А рост! А груди! У богородицы два собственных дома. Премудрость свою она получила не от человека, нет — она так родилась. Больше всего меня в ней поразило ясное разграничение науки и астрального мира <,…>, Тут было кое-что сказано, чему могли бы многие ‘ученые’ поучиться. Потом хороша эта самородная интеллигентность.
Говорят, ей кланяются в ноги, но сама она себя богородицей не считает (а может быть, врет?). Я показал на икону.
— Этому вы не придавайте значения, — ответила она мне.
Интересно, что калитку в заборе не видно. Открывают, спрашивая пароль.
Хорошо она мне рассказала про то, что, где бы она ни начинала говорить, везде замолкают и просят больше не ходить. Очень умная, одинокая и сильная личность нарисовалась в моем воображении. Именно ‘личность’, о чем я так много думаю теперь’ (ЦГАЛИ).
…естественным продолжением поездки на Светлое озеро… — В 1940 г., вспоминая этот период своей биографии, М. М. Пришвин писал в наброске для третьей книги романа ‘Кащеева цепь’: ‘Новые люди, выросшие в годы революции, не поверят, скажут, что я сочиняю. Но я сам тогда, приехав на родину из Германии, ходил в Невидимый град <,…>, Меня поразило тогда в России как чудо, что в наше промышленное время люди жили в России, как жила Европа в средневековые ремесленные годы. Я был влюблен тогда в эти души, устремленные в Невидимый град Китеж <,…>, Смутно я чувствовал тогда какую-то ужасную неправду жизни и радовался, как ребенок, людям, идущим с пудовыми книгами в Невидимый град. Себя самого я в то время искал, мало понимая…’ (ЦГАЛИ).
…каким-нибудь немолякой… — Немоляки — один из толков течения в старообрядчестве, получившего название беспоповства. Враждебно относясь к официальной церкви, немоляки отвергали молитву, считая, что в мире, где воцарился антихрист, духовное спасение человека зависит только от милости божьей.
…к внешнему миру ‘кесареву’… — ‘Отдавайте кесарево кесарю, а божие богу’ (Евангелие от Матфея, 22, 21).
…Розанов чистоту хлыстовства возводит в принцип… — Речь идет о книге В. Розанова ‘Апокалипсическая секта (хлысты, скопцы)’, СПб., 1914.
…по закону Мальтуса… — Т.-Р. Мальтус (1766—1834) — английский экономист, основатель антинаучной теории, согласно которой соответствие численности населения уровню развития производительных сил должно поддерживаться истребительными войнами, голодом и другими бедствиями.
Иоанн Кронштадтский (И. И. Сергеев, 1829—1908) — протоиерей Андреевского собора в Кронштадте.
Ионниты — религиозная секта, основанная почитателями Иоанна Кронштадтского в 80-х годах прошлого века. Издававшийся в 1906—1912 гг. журнал иоаннитов ‘Кронштадтский маяк’ называл И. Кронштадтского воплотившимся Христом.
…братца Иванушку… — Речь идет об основателе секты трезвенников Иване Чурикове. Его проповедническая деятельность началась в 1890-х годах в Самаре, а затем была перенесена в Петербург и Москву И. Чуриков поддерживал среди членов его секты веру в себя, как в человека, наделенного ‘божественной силой’.
…выучивает азбуку религии у Фетлера… — В. А. Фетлер — баптистский пастор в Петербурге. Издатель и редактор религиозных журналов ‘Вера’ (1909) и ‘Гость’ (1910—1914), автор назидательных брошюр ‘Отвержение бога’ (1908), ‘Расти или умаляться?’ (1908) и др. Фетлеру принадлежит также сборник статей и докладов ‘Свобода совести и веротерпимость’ (СПб., 1909).
…’бывшим новодеревенским Христом’ Подразумевается глава секты хлыстов Петр Обухов (1854-?). Д. Смирнова примкнула к его секте в конце 1900 г., но довольно скоро переманила на с-вою сторону приверженцев П. Обухова.
…’Христос и Антихрист’ обратились в героев исторического романа. — Речь идет о трилогии Д. С. Мережковского ‘Христос и антихрист’ (1896—1905), состоящей из романов ‘Юлиан Отступник’, ‘Леонардо да Винчи’ и ‘Петр и Алексей’.
…у меня были кое-какие связи у хлыстов… — М. М. Пришвин был знаком с посещавшим религиозно-философские собрания видным деятелем хлыстовства Рябовым. 28 января 1909 г. М. М. Пришвин записал в дневнике: ‘Мелькнула такая мысль: как близко хлыстовство к тому, что проповедуют теперь декаденты: все ‘царства’ Легкобытова, Иванова, Рябова. И процесс одинаков: Я — Бог. И потом образование царства. Ты больше Я’ (ЦГАЛИ).
…подвел ко мне главного мистика. — 28 ноября 1908 г. на одном из собраний литераторов и сектантов-хлыстов А. М. Ремизов представил М. М. Пришвина поэту-символисту Вячеславу Иванову (1866—1949).
…только что прочитанный роман Ропшина ‘Конь бледный’… — В. Ропшин — псевдоним Б. В. Савинкова (1879—1925) — эсера-террориста. В романе ‘Конь бледный’ (первая публикация — в журнале ‘Русская мысль’, 1909, No 1) отразилось разочарование автора в террористической борьбе.
…митрополит Антоний — А. В. Вадковский (1846—1912), с 1898 г. митрополит Петербургский и Ладожский, член Государственного совета.
…замечательного человека А. Г. Щетинина. — Привлекавшийся в качестве свидетеля на процессе ‘Охтенской богородицы’ Алексей Щетинин за опубликование ‘кощунственной’ брошюры находился в доме предварительного заключения. М. Пришвин, по-видимому, в данном случае имеет в виду характеристику А. Г. Щетинина, данную ему газетой ‘Новое время’: ‘…хорошо известный охранному и сыскному отделению и сектантам, перешедший из хлыстов в революционеры, а оттуда в провокаторы и вернувшийся снова к сектантству…’ (‘Новое время’, 1914, 12 марта).
Источник текста: Собрание сочинений. В 8 т / М. М. Пришвин, Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша. Произведения 1914-1923 годов. — Москва: Худож. лит., 1982. — 21 см. С. 582 — 592.