<
— ‘Вотъ развалины т!’ Чортъ побери, не поется какъ-то. Ермолай! Подай-ка, братецъ, тамъ что нибудь, скатерть что-ли… Вотъ такъ! Давай! Это что? Никакъ халатъ? Отлично, монъ-шеръ! Въ этомъ я буду истый Петровъ. Полу на плечо, физіономію поотчаяннй, да и того… Жаль только, что сегодня я какъ будто не въ голос, ну, да ничего, попробуемъ…
И молодой человкъ, драпируясь шелковымъ халатомъ, заплъ во все горло распресквернымъ басомъ: ‘вотъ развалины т’, фальшивя отчаянно, и поминутно переходя изъ мажора въ миноръ.
Этотъ повса былъ однимъ изъ тхъ счастливыхъ натуръ, у которыхъ завтра вовсе не существуетъ, исключая тхъ случаевъ, когда несносный кредиторъ являлся съ униженнымъ напоминаніемъ о давно-просроченномъ долг, объясняясь при этомъ, что онъ никакъ не осмлился бы безпокоить его благородіе такими пустяками, еслибъ его самаго не заставляла крайность. Еще одинъ только шагъ сдланъ былъ имъ въ жизнь дйствительную: но этотъ шагъ былъ простъ и не затйливъ, какъ фигуры французской кадрили. Правительство указало молодому человку дорогу, снабдивъ его на предлежащее путешествіе запасомъ необходимыхъ свдній, разогрвъ сердце его ко всему прекрасному и возвышенному и покрывъ пылкую душу его эгидою чести и долга, на счетъ всего прочаго предоставлено было распорядиться ему самому, по усмотрнію. Молодецъ, получивъ отъ своей матери родительское благословеніе, нсколько неизбжныхъ наставленій и небольшой бумажникъ съ довольно осязательнымъ содержаніемъ, въ проздъ черезъ Москву, спустилъ большую часть полученнаго имъ груза, не коснувшись только блья да предметовъ невсомыхъ, и къ мсту своего назначенія прибылъ, по пословиц, яко благъ, яко нагъ, яко нтъ ничего.
Эхъ, молодость, молодость! Широко ты, словно полая вода, разливаешься по необнимаемымъ очами долинамъ открывающейся предъ тобой жизни, вольно шумятъ шаловливыя волны твои, убгая отъ берега, гд стоить пріютъ, взлелявшій тебя, развернувшій лихія твои силы, пустившій тебя ширять по поднебесью сизымъ орломъ. И что за крпость въ твоихъ гибкихъ членахъ! Что за раздолье въ твоихъ замысловатыхъ затяхъ! Бойко несешься ты дикимъ конемъ въ далекую степь, пока не обожжетъ тебя палящее солнце, не заслпитъ теб очи горячій песокъ, и пока — усталая — не обратишь, какъ жаръ, раскаленныхъ взоровъ твоихъ на право и на лво, ища прохладной струи, чтобъ утолить кипящую въ теб жажду желаній и надеждъ!…
Молодой человкъ, который, пока мы говорили, окончательно сбился съ тону, поднявшись, по его выраженію, выше облака ходячаго, выше лсу стоячаго,— этотъ молодой человкъ не герой моего романа. Передъ читателемъ встанутъ во всемъ мелочномъ своемъ величіи и величавой мелочности, во всей, можетъ быть, грустной, но тмъ не мене справедливой дйствительности и другіе образы, другіе характеры, рзко бросающіеся въ глаза наблюдателю и оттненные самородной особенностью: но опять не на нихъ опирается все зданіе этого разсказа, не они движутъ перомъ, едва поспвающимъ за тревожнымъ бгомъ развивающейся мысли.
Во всякомъ случа не мшаетъ однакожь знать, что молодой человкъ, открывшій эту повсть раздирательной аріей Бертрана, называется едоромъ, по отчеству Степановичемъ, а по прозвищу Племянничковымъ. Собой онъ былъ вовсе не красавецъ, природа какъ-то ужь черезчуръ завострила его физіономію, придавъ ей слишкомъ рзкое выраженіе. На моду большихъ претензій Племянничковъ не имлъ, и кром уродливой прически а la mougik, которая, какъ нарочно не шла къ улиткообразной голов его, вы не встртили бы на немъ ничего такого, что поторопился бы перенять любитель модныхъ фраковъ, жилетовъ и прочихъ клочковъ, которыми, по замчанію поэта, ‘на перекоръ стихіямъ’, опутываетъ себя цивилизованная половина смертныхъ мужескаго рода. Весь корпусъ Племянничкова, свыкшись сначала съ школьной курткой, а потомъ должностнымъ мундиромъ, какъ-то не совсмъ уклюже укладывался во фракъ, какъ бы онъ ловко сшитъ ни былъ. Но смотря на тщательность, съ какою обыкновенно Племянничковъ пробирался на званый вечеръ, всегда у него, посл первой же кадрили, или сворачивался на бокъ непозволительно-толстый узелъ галстуха, или высовывалась манишка, открывая такимъ образомъ не всегда безукоризненно чистое блье, или оказывалась одна перчатка незастегнутою, по неимнію крючка или пуговицы. На все это впрочемъ Племянничковъ не обращалъ большаго вниманія, его даже мало безпокоило и то, если въ бшеномъ вальс портилась его наскоро и незатйливо придуманная прическа, и волосы опускались космами, длая его похожимъ на человка, который только что вылзъ изъ ванны. Вести разговоръ Племянничковъ умлъ какъ-то особенно, смотря потому, гд и съ кмъ приходилось ему говорить, онъ бывалъ или чудо какъ остеръ и оборотливъ, или нестерпимо тягучъ и тяжелъ, точно какъ будто всякое слово вязло у него въ зубахъ. Но всего опасне для него было всти рчь съ дамами, Богъ его знаетъ, только такъ бывало, что начнетъ онъ какъ быть должно — и сладко, и мягко, и комплиментецъ ввернетъ кстати, а чрезъ минуту, смотришь, дама и отвернулась отъ него со вздернутою губою. ‘Что, спрашиваетъ его обыкновенно въ такихъ случаяхъ пріятель: видно, ужь болтнулъ что нибудь? — Да нтъ, братецъ, а то и то,— ну, и разскажетъ все какъ было.— Ну, ужь ты в въ самомъ дл,— скажетъ пріятель и также въ свою очередь отойдетъ прочь. А впрочемъ Племянничковъ состоялъ на счету добрыхъ малыхъ. Объ ум его говорить нечего, ибо ктожь нынче не уменъ?
Мы вс учились по немногу
Чему нибудь и какъ нибудь,
Такъ воспитаньемъ, слава Богу,
У насъ немудрено блеснуть.
Не скажу, въ какой мр были врны и основательны свднія Племянничкова, по крайней мр не было науки, о которой бы онъ не судилъ и вкривь и вкось, озадачивая профановъ техническими терминами и Богъ его знаетъ гд вычитываемыми открытіями.
У письменнаго стола, прислоненнаго къ окну, выходившему въ палисадникъ, сидлъ, склоня голову и положивъ ноги на близь-стоявшій стулъ, Николай Михайловичъ Бляковъ, пріятель Племяннячкова. Онъ въ задумчивости чертилъ перочиннымъ ножичкомъ по столу какія-то буквы, не замчая того, что ржетъ зеленое сукно. Свтлорусые волосы его опустились густою прядью, и грусть тихая и глубокая виднлась на этомъ свтломъ лиц, на которомъ широкой кистью было написано добродушіе и впечатлительная пріимчивость. Трудно было угадать въ эту минуту въ Бликов того милаго повсу, который всегда веселилъ мтко сказаннымъ словомъ беззаботную молодежь, не видать было въ немъ его привычной разсянности, его безустаннаго вранья, отъ котораго впрочемъ онъ самъ никогда не краснлъ: но не удивило бы это никого изъ тхъ, кто былъ близокъ къ Бликову. Его мнимая разсянность не мшала ему вникать въ жизнь и ея прихотливыя явленія. Васъ невольно остановила бы и изумила иная замтка, мимоходомъ брошенная этимъ повсой, и вы потомъ невольно спросили бы самихъ себя: тотъ ли это человкъ, который вретъ, не озираясь, не устремляя, по видимому, испытующаго взора въ глубь сцены, по которой вертится и бгаетъ вчносуетливое человчество? Рдко кому удастся подмтить такъ врно, схватить такъ быстро мелькнувшую мгновенно характеристику ставшаго предъ очи оригинала и освтить ее нарочно придуманнымъ для того словомъ, какъ это длалъ Бликовъ. Не подумайте однакожь, чтобъ Николай Михайловичъ былъ ужь чисто на чисто Малекъ-Адель XIX вка, совсмъ нтъ. Весьма многія благовоспитанныя и очень хорошо танцующія полькъ-мазурку двицы находятъ, что Бликовъ ровно ничего не значитъ противъ Тонина, отличнйшаго, какъ всмъ извстно, танцора,— и такое заключеніе благовоспитаннаго пола совершенно справедливо. Вообразите,— Бликовъ всегда волочитъ ноги, точно какъ будто у него на каждой по пудовой гир, а иногда мряетъ залу такими огромными шагами, что ужасъ!— согласитесь посл этого, что такіе поступки ни на что не похожи. Да при томъ Бликовъ какъ-то немножко угловатъ въ движеніяхъ и пріемахъ, и потому его съ нкоторой осторожностью слдуетъ подпускать къ этажерк, уставленной модными бездлушками: непремнно что нибудь уронитъ, или разломаетъ. Онъ тоже скоръ на бойкое, размашистое слово, отъ котораго подъ часъ покраснетъ цломудренная мамзель и покачаетъ головой опытная мадамъ: но это, кто его знаетъ, какъ-то все идетъ къ нему. Попробуй-ка другой кто нибудь такъ сказать,— да Боже сохрани! выйдетъ такая исторія, что посл и носа нельзя будетъ никуда показать.
— Да перестань, ради Бога, орать! сказалъ Бляковъ съ досадой, бросивъ ножичекъ, который онъ ужь усплъ сломать.
— И что, не нравится? отвчалъ Племянничковъ, сбрасывая съ себя импровизированный плащъ. Извольте, дяденька, (у него вс были дяденьки, хоть иному дяденьк онъ самъ годился бы въ ддушки) я замолчу, но только ей-богу скучно, я отъ того и расплся, что скучно. Тоска да и полно.
Бликовъ вздохнулъ почтя со стономъ.
— Дяденька, а, дяденька! приставалъ Племянничковъ, засматривая въ глаза своему пріятелю.
— Ну, что? отрывисто сказалъ Бликовъ.
— У, что! нельзя было понжнй да поласковей?
— Чтожь теб нужно?
— Ты былъ нынче у Софьина!
— Былъ, протяжно отвчалъ Бликовъ.
— Ну, коли пошло на скуку да вздохи, то пойдемъ опять къ нему.
— Пожалуй, пойдемъ.
И вотъ уже знакомцы наши сбираются брать приступомъ высокое крыльцо квартиры Софьина. Племянничковъ, сейчасъ окончившій какой-то разсказъ, толкнулъ ногой, безъ всякой впрочемъ надобности, лежавшую близь крыльца старую дворняшку, которая, флегматически взглянувъ на повсу и поворчавъ немного, спокойно расположилась на томъ же мст.
— Баринъ доа? спросилъ Бликовъ дворника, который, распяливъ на вшалк какое-то пальто, преусердно колотилъ его обшарпаннымъ вникомъ.
— Кто — баринъ? Дома-съ, пожалуйте. Они, надо быть, въ кабинет.
— А что онъ длаетъ? спросилъ Племянничковъ, всходя на лстницу.
— Ничего-съ, мыслями занимаются, — отвчалъ находчивый слуга, поплевывая на ладонь, чтобъ вытереть воротникъ страдавшаго пальто.
Квартира занимаемая Софьинымъ, была изъ лучшихъ въ город. Не богато, но со вкусомъ меблированная, она, по расположенію комнатъ, представляла вс удобства, какія нужны человку семейному: но болзненно сжалось бы сердце у всякаго, кто заглянулъ бы сюда. Снятыя портьеры и занавси валялись на полу въ одной куч и шолковыми кистями ихъ забавлялась, прыгая, маленькая собачка, фаворитка дома, между мебелью, разставленной какъ попало и покрытой густымъ слоемъ пыли, лежали скомканные ковры, въ углу прислонилось богатое кресло съ переломленной ногой, на бархатномъ табурет лежали куски матоваго стекла разбитой лампы, и сиротющій рояль сдвинутъ былъ почти на средину комнаты, къ паркету которой, какъ видно, нсколько дней не прикасалась щетка полотера. На козетк, прислоненной къ стн, навалены были груды блья, окна уставлены банками, пузырьками съ заплеснвшей микстурой и щегольскими коробочками для порошковъ — и все это въ той гостиной, гд незадолго передъ тмъ все являлось такъ стройнымъ, такъ свтлымъ, такъ изящнымъ… Обширная зала была совершенно пуста, богатая въ тяжелыхъ рамахъ картина, свсившись бокомъ, моталась на одномъ крюк, вырвавъ другой изъ стны вмст съ штукатуркой, большія зеркала, еще закрытыя блыми, но уже запыленными скатертями, показывали, что тутъ весьма недавно разыгранъ былъ послдній актъ той драмы, которую зовутъ жизнію человческой… Нсколько стульевъ, небольшой столикъ съ графиномъ воды, пробка отъ котораго валялась на полу, закапанномъ воскомъ, два-три вазона съ какими-то поблекшими растніями — вотъ все убранство той залы, гд за нсколько дней предъ симъ витало счастье и довольство, раздавались обворожительныя звуки рояля, одушевляемаго чьими-то перстами и останавливавшіе подъ окнами цлыя толпы прохожихъ. А въ другія комнаты еще тяжеле, еще грустнй было заглянуть: тамъ во всемъ видно было разстройство и горькое разрушеніе счастія и довольства.
Нтъ, видно, нтъ кого-то въ этомъ дом, ангелъ-хранителъ его, видно, улетлъ отсюда!….
— Здравствуй, Владиміръ, — сказалъ Бликовъ, подавая руку Софьину, сидвшему на кровати, ничмъ не покрытой.
Софьинъ молча пожалъ руку тому и другому, и повалился на подушку, положивъ на близь стоявшее кресло какую-то большую книгу въ простомъ, кожаномъ переплет.
Бликовъ прислонился къ письменному столу, не упустивъ при семъ случа изломать легкую его ршотку.
— Ахъ, дяденька! сказалъ Племянничковъ. Что за ловкость у васъ, ей-богу!
Но Софьинъ не обратилъ вниманія ни на изломаннную ршотку, ни на замчаніе Племянничкова. Онъ лежалъ неподвижно, подложивъ себ подъ голову об руки и мутныя глаза его смотрли въ потолокъ.
Владиміръ Петровичъ Софьинъ былъ не старъ. Многіе, судя по свжести его лица, по веселости характера и особенной крпости, никакъ не давали ему боле 25 лтъ. Но дв глубокія морщины на открытомъ чел его, рано посдвшіе волоса заставляли не безъ основанія заключать, что Софьинъ, если не долго, то много прожилъ. Вмсто живаго, подвижнаго выраженія, лицо его было подернуто тяжкой думой, наложившей странную неподвижность на вс черты одушевленной его физіономіи, свтлыя, горвшія силою воли и крпостію духа, очи его какъ будто забыли привычный блескъ свой, и тускло устремлялись на одинъ какой либо предметъ, вспыхивая мгновенно и неожиданно несвойственнымъ имъ огнемъ, густо поросшая борода не пріятно оттняла синеватую блдность опустившагося лица, и мрачная тишина, заключенная въ глубин души его, заразительно и властно дйствовала на все, что его окружало.
Кабинетъ Софьина представлялъ такое же разстройство, какъ прочія комнаты. На письменномъ стол, заваленномъ бумагами, разбросаны были дорогія бездлки, испачканныя перья, недокуренныя сигары, мдныя и серебрянныя деньги, просыпанный песокъ, дв тонкихъ восковыхъ свчки, какіе-то порошки, раскрытый бумажникъ, бутылочка духовъ, куски чернаго сургуча, клочки богатой парчи, запачканный воскомъ крепъ и еще много кой-чего. Голубыя занавси у оконъ были спущены и набрасывали синій, мертвенный цвтъ на окружающіе предметы, въ углу въ такомъ же безпорядк свалены были книги, кучи бумагъ и свернутыя въ трубку географическія карты. По всему было видно, что рука хозяина ни до чего не хотла дотронуться.
И долго бы еще продолжалась начавшаяся посл первыхъ словъ свиданія молчальническая сцена, еслибъ Бликовъ не наступилъ на ногу собачк, отнюдь не подозрвавшей не ловкости господина, сапогъ котораго обнюхивала она такъ дружелюбно. Болзненный визгъ собачки заставилъ Софьина вздрогнуть, а Племянничкову подалъ случай еще разъ повторить замчаніе своему пріятелю.
— А что это, дяденька, за книга такая? сказалъ онъ, подходя къ креслу.
— Библія, мой другъ,— отвчалъ Софьинъ, тяжело вздохнувъ и приподнимаясь на кровати.
— Нука, ну, я, право, никогда не видалъ ее. Попробовать бы, умю ли я читать на этомъ иностранномъ діалект.
— И я не умлъ, а вотъ видите, теперь умю.
— Кудажь намъ, дяденька, за вами!
— Да, едоръ Степановичъ, вы правду сказали: куда вамъ за мной! Передъ вами разогнулась только первая страница той книги, которую озаглавливаютъ жизнію, а я ужь прочиталъ ея нсколько томовъ, и потому-то, уставъ отъ этаго чтенія, взялся теперь для отдыха за эту святую книгу.
— А чтожъ такое въ этой книг?
— Все, другъ мой. Тутъ реквіемъ земному счастью, тутъ реквіемъ и убитой скорбями душ.
— Переплетъ, должно быть, старинный, сказалъ Племянничковъ, медленно кладя книгу на столъ.
— Вы знаете продолжалъ Софьинъ, что я потерялъ, вы знаете, какъ страшна и глубока рана, нанесенная мн той рукой, противъ которой не устоитъ ничья другая рука. Являлись ко мн утшители: но пошлы, изъ рукъ вонъ какъ пошлы были ихъ утшенія!.. Я сказалъ имъ: кого Богъ огорчилъ, того люди не утшатъ,— и люди замолчали, я поблагодарилъ я ихъ за то въ сердц своемъ. Вотъ тутъ, друзья мои, въ этой книг нашелъ я себ животворящую мысль, укрпившую меня въ вр, поддержавшую во мн надежду и чуть-чуть теплившуюся искру любви.
— Все такъ, Владиміръ Петровичъ, сказалъ Племянничковъ, все это такъ, но время все залечитъ.
— Голубчикъ! Вылечиваютъ и тхъ, у кого оторвана рука или нога: но человкъ все таки остается калекою. Залечитъ время и мою рану, но скажете ли вы, что цла моя душа также, какъ цла теперь ваша?
— Эхъ, дяденька! сказалъ Племянничковъ съ обычной ему беззаботностью,— перемнимте, пожалуста, разговоръ! Ей-богу, такая тоска.
— Пожалуй.
И Софьинъ началъ ходить медленными шагами по комнат.
— Чтожь, Николай, ты не утшаешь меня? сказалъ онъ потомъ Бликову тономъ какой-то горькой насмшки, остановившись передъ нимъ.
— Не нужно, отвчалъ Бликовъ грубо, и на глазахъ его навернули слезы.
Софьинъ упалъ лицомъ въ подушку и глухо зарыдалъ.
Есть несчастія, сила которыхъ уменьшается уже тмъ, что человку остается возможность бороться съ ними, есть другія несчастія, которыя всей тяжестью налегая на человка, однимъ разомъ убиваютъ въ немъ всю энергію духа и оставляютъ одно и единственное успокоеніе въ покорной преданности вол Провиднія.
Владиміръ Петровичъ Софьинъ былъ одинъ изъ тхъ немногихъ, которые, бывъ отмчены перстомъ судьбы, рано обрекаются на борьбу съ жизнію и всми прихотливыми явленіями ея. Равно пріимчивый какъ для горя, такъ и для радостей, онъ безъ всякаго расчета расходовалъ запасъ силъ душевныхъ, щедро вложенныхъ въ него благодтельной природой. Не включая себя насильно въ число аристократовъ, Софьинъ трудами и прочнымъ, невольно уважаемымъ отъ свта, образованіемъ достигъ того, что радушно былъ принятъ тми, которые давали законы другимъ маленькимъ общественнымъ кружкамъ, сами не принимая ни отъ кого. Но блескъ, издали слпившій очи, скоро показалъ Софьину мишурность свою, и недовольный свтомъ и его обычаями, онъ ршился укрыться въ самаго себя отъ шумныхъ и пустыхъ его развлеченій. Наука, строгая, какъ трапистъ, отъ крыла ему свое святилище, Софьинъ съ жаромъ принялся изучать ея элевзинскія таинства, чтобъ стать жрецомъ ея достойнымъ: но и тутъ недолго держалъ его одуряющій нкоторыя головы обманъ. Чмъ боле открывался передъ нимъ длинный и необозримый свитокъ никогда не разршимыхъ задачъ нсколько тысячъ лтъ умствующаго человчества, тмъ понятне становилось изреченіе Сократа, что наконецъ онъ знаетъ то, что ничего не знаетъ, умъ ближе присматривался къ механической работ прославленныхъ тружениковъ науки, тмъ поразительнй представлялось ему сходство ихъ съ оракулами, скрывавшими подъ однимъ изреченіемъ два противоположные смысла и смотря по надобности, употреблявшими тотъ или другой. Плненный потомъ вдохновенными твореніями Россини и Доницетти, чудными мелодіями Шуберта и гремучими фантазіями Листа и Тальберга, Софьинъ на цлый мсяцъ услся у фортепьяна и безъ устали отъ утра до вечера колотилъ непослушныя клавиши, вызывая изъ нихъ знакомую душ его гармонію: но такое занятіе привело нетерпливаго артиста къ тому лишь убжденію, что Бюффонъ ршительно не правъ, утверждая, что геній есть — терпніе. Наконецъ Софьинъ схватилъ кисть и карандашъ, запасся ватманской бумагой, уставилъ свой кабинетъ станками, бюстами и рамами, обтянутыми полотномъ, накупилъ цлую кучу красокъ, отпустилъ длинныя волосы, принялъ артистическую небрежность, и съ портфелью подъ мышкой пустился гулять по окрестностямъ, въ намреніи создать что нибудь въ род Теньера или Корреджіо: но схвативъ простуду и съ трудомъ ускользнувъ отъ бшеной собаки, сильно его напугавшей, приказалъ убрать изъ кабинета весь артистическій хламъ, остригся попорядочнй, повязалъ галстухъ, какъ должно, застегнулъ все, чему не слдуетъ быть растегнутымъ, и слъ, сложа руки, съ сигарою во рту. Софьинъ, какъ видите, успокоился — но надолго ли? Есть пора въ нашей жизни, когда мы вольны, какъ птичка Божія, когда сердце наше, словно мотылекъ, порхаетъ съ цвтка на цвтокъ, когда умъ, не опасаясь строгаго взысканія, строитъ воздушные замки и потомъ хладнокровно разрушаетъ ихъ самъ съ тмъ, чтобъ снова начать эту Сизифову работу. Разсчеты и соображенія тутъ не имютъ мста, мы бжимъ опрометью, безъ оглядки, по незнакомой, устилаемой цвтами нашего жь воображенія дорог жизни, мы въ хлопотахъ, но только объ удовольствіяхъ да наслажденіяхъ,— чудо какъ хорошо! Все вокругъ насъ такъ весело, такъ роскошно! Но чмъ доле бжимъ мы, тмъ ощутительне усталость, тмъ пустынне становятся окружающіе насъ виды, тмъ одиноче мы себя чувствуемъ. Глядь — на поверстномъ столб жизненной дороги блетъ цифра: 25: призадумались молодцы, но не надолго. Бжимъ опять, что будетъ, то будетъ, а до 40 еще далеко,— катай! И катаемъ, а между тмъ при малйшемъ углубленіи въ самихъ себя, въ насъ незамтно развивается потребность другой, лучшей, истинно-человческой жизни, а между тмъ мы иногда задумываемся не на шутку, а между тмъ усталой душ нашей хочется отдохнуть и сердце проситъ любви. Вдругъ видимъ на столб: 30. Впереди все такъ синё, неопредльно, безцльно, однообразно, такая страшная пустота,— стой! Мы оглядываемся назадъ, ищемъ чего-то кругомъ себя, мы чувствуемъ, глубоко уже чувствуемъ свое одиночество, и если не совсмъ израсходовали прекрасное чувство любви,— грустимъ, крпко грустимъ, сами не зная отъ чего.
Впрочемъ Софьинъ былъ не таковъ. Онъ уже бывалъ нсколько разъ влюбленнымъ. Какъ водится, онъ страдалъ и сильно страдалъ, клялся при встрчающихся препятствіяхъ пропасть совсмъ и съ головой и съ гршнымъ тломъ, громко уврялъ пріятелей, что наконецъ нашелъ давно-искомый идеалъ, что идеалъ этотъ поднесъ ему ‘чашу страстной нги, шире неба, глубже моря, которую онъ якобы выпилъ до дна’, и наконецъ (простите! кто на своемъ вку не длалъ глупостей!) писалъ въ новйшемъ вкус стихи ‘къ ней’, гд вовсе не сантиментальничалъ, какъ это было въ скромные, карамзинскіе годы, а грозилъ, какъ слдуетъ, отчаяніемъ, ревностію а la Отелло, громами и молніями небесъ и еще чмъ-то чрезвычайно страшнымъ. Потомъ, когда дла, въ которыя вовсе некстати вмшивалась такая раздирательная любовь, устроивались законнымъ порядкомъ, и страстному обожателю уже неловко становилось являться къ ‘божественной, но коварной дв’, Софьинъ, продекламировавъ съ чувствомъ и съ должною разстановкой:
Я пережилъ свои желанья,
Я разлюбилъ своя мечты,
и прочее до конца, влюблялся снова въ какую нибудь Адель, и снова начиналась таже исторія.
Пришла наконецъ и ему пора войти въ самаго себя, и безъ сожалнія, даже съ упрекомъ взглянулъ онъ назадъ у на свои минувшее, и весь отдался настоящему, робка устремляя проворливый взоръ въ синвшую передъ нимъ даль будущности.
Но будущность, какъ мы видли, страшно обманула его. Девять мсяцевъ только прожилъ онъ съ избранницей своей, съ своей несравненной Надиной и остался тмъ, чмъ мы встртили его въ начал нашего разсказа,— остался съ сиротой, который не видалъ ласкъ матери, не слышалъ голоса ея и даже смутно не представитъ себ со временемъ желаннаго образа ея.
Владиміръ Петровичъ уберегъ однакожь сердце свое отъ конечнаго сокрушенія, не позволилъ уму возмутительнаго ропота и склонилъ его къ смиренной покорности неисповдимымъ путямъ Промысла. Вдали отъ шума городскаго, онъ началъ жить двойной жизнью: но отторгаясь одной половиной существа своего отъ неизбжныхъ треволненій настоящаго, другой лучшей половиной онъ жилъ въ прошедшемъ, читая въ памяти своей прекрасныя страницы минувшаго счастія. Сначала городъ говорилъ, толковалъ и пересуживалъ поведеніе Софьина, потомъ занялся боле свжими новостями, наконецъ и совсмъ забылъ его. Софьинъ не замчалъ даже того, что многіе изъ его прежнихъ знакомыхъ, встрчаясь съ нимъ, важно подавали два пальца, или едва приподнимали шляпу, не прерывая съ спутникомъ своимъ далеко зашедшаго разговора. Онъ являлся къ должности, исполнялъ все, чего требовала отъ него служба, и молчаливый, многодумный возвращался домой жить особою, созданною имъ самимъ жизнію.
Хороша и эта жизнь, если человкъ не потерялъ способности углубляться въ себя, если еще остается въ немъ сила мысли и чувства, въ ней даже ярче свтится высокое достоинство человка. Жалокъ и печаленъ видъ того несчастливца, который мечется по треволненному морю жизни съ потеряннымъ якоремъ вры и надежды, или который заглушаетъ горе свое въ оскорбляющихъ достоинство существа разумнаго оргіяхъ!
Софьинъ по невол долженъ былъ разстаться съ своимъ сиротой — Митей. Держать его при себ значило бы угождать собственному эгоизму, и первыя минуты сознательной жизни младенца отравить мыслью о сиротств и одиночеств. Не растетъ дерево на камн, хоть и камень разогрвается до жара-пыла огненнаго, ему нужна мягкая, теплая, прохлаждающая земля… Спокойно, хоть и не безъ грусти, отпустилъ Софьинъ своего Митю къ родному дду подъ теплое и нжное крылушко родной тетки, замнившей ему съ этой минуты родную мать. Долго еще нужно было ждать, пока онъ услышитъ изъ устъ младенца своего сладкое имя отца. Пусть же до того времени свтлые глазки новаго пришельца опальной земли встртятся съ очами женщины, всегда магнетически смягчающими душу, пусть сразу не пугаетъ его сиротство, и да видитъ онъ въ близкомъ къ нему двственномъ созданіи мать свою, къ которой онъ придетъ со временемъ лишь на могилу…
Софьинъ любилъ посщать часовню, построенную имъ надъ гробомъ незабвеннной своей подруги. Тамъ просиживалъ онъ вечера, бесдуя съ отшедшею отъ него душой словами вдохновеннаго псалмопвца, и чудилось ему порой, что кто-то рялъ вокругъ его и наввалъ на сердце его прохладу утшенія. Тамъ-то понялъ онъ, что молитва действительно есть связь, соединяющая міръ видимый съ невидимымъ, есть бесда духа, заключеннаго въ плоти, съ духомъ, уже отршившимся отъ нея. Какъ свтлаго праздника, ждалъ онъ субботы, когда въ храмъ Божій являлся служитель олтаря приносить безкровную жертву за души усопшихъ, когда въ живыхъ псняхъ Церкви слышался какбы отвтный голосъ на плачъ и воздыханіе сиротствующихъ, когда религія въ ощутительныхъ образахъ являлась слабому смертному благовстницей вры и надежды. Весь обливался слезами Софьинъ: но отрадны бывали эти слезы, он какъ будто размывали тоску души и легко вздыхалось посл нихъ, и спокойне становилось думное чело несчастливца.
Проходили мсяцы, прошелъ и годъ и два года. Предсказанія нкоторыхъ господъ и госпожъ о неминуемой женитьб Софьина плохо оправдывались. Одн изъ невстъ, на которыхъ он указывали, повыходили за мужъ, другія оставались въ двств, пріобртая съ каждымъ днемъ привычку сплетничать и злобясь на подростковъ, оставлявшихъ ихъ на заднемъ план картины, а Софьинъ все оставался грустнымъ и одинокимъ, все еще любилъ память незабвенной своей подруги.
Но всемогущее время начинало уже по немногу закрывать тяжелую рану горячаго сердца.
Въ одинъ изъ лтнихъ дней нкоторые изъ обывателей города В., бывъ обмануты яркимъ сіяніемъ утренняго солнца, пожаловали ради прогулки въ кладбищенскую церковь. Часамъ къ двнадцати набжавшая туча заговорила громомъ, залилась проливнымъ дождемъ, и оставивъ на улицахъ пнившіяся лужи, прошла себ какъ ни въ чемъ небывала. Софьинъ посл обдни, пошелъ въ часовню, и черезъ четверть часа, выглянувъ изъ дверей, увидлъ на церковной паперти какую-то даму, очень плотную, и съ ней молодую, миловидненькую двицу. Дама съ довольно крупными жестами обращалась къ своей компаньонк, и по видимому, длала ей какіе-то выговоры. Двица безотвтно и тревожно поглядывала черезъ ршотчатую ограду кладбища, какбы выжидая кого-то, и потомъ приподнимала умоляющіе взоры на барыню, больше и больше выражавшую нетерпніе и досаду.
— Нечего выглядывать-то! послышался сердитый голосъ барыни. Не припасла еще колясокъ да каретъ для вашей милости! Вдь говорила же, чтобъ постоялъ извощикъ, такъ нтъ, отпусти да отпусти, maman, пшкомъ захотлось, променадъ сдлать захотлось. Вотъ теб и променадъ!
— Да выжь сами, маменька, не захотли удерживать лошадей! Я вамъ и слова не говорила.
— Ну такъ! я у васъ во всемъ виновата! Да чтожь, сударыня вы моя, и у васъ алтынщица какая нибудь что ли?
Двица не отвчала на это ни слова, но отвернувшись, поднесла къ глазамъ платокъ.
Софьинъ вышелъ изъ часовни. — Позвольте, сказалъ онъ, вжливо поклонившись обимъ дамамъ, предложить вамъ экипажъ мой.
— Ахъ, помилуйте да какъ-же это…
Жеманный тонъ, какимъ произнесены были эти слова, совершенно не гармонировалъ съ тми довольно крупными выраженіями, какими эта барыня потчивала сейчасъ свою компаньонку. Открытые и гнвные глаза ея теперь были какъ-то прищурены и сладки до приторности, самая голова ея, значительно отдлявшаяся отъ плотнаго бюста, теперь какъ будто ушла въ плечи, словно у индюка, когда онъ распустивъ хвостъ, сбирается окликнуть пробгающаго мимо его мальчишку.
— Пройти теперь пшкомъ ршительно невозможно, продолжалъ Софьинъ, а я побуду еще здсь, и лошади мои успютъ воротиться.
— Ахъ, мусье, жеманно проговорила барыня, да мы же съ вами незнакомы.
— Моя услуга не такъ велика и не такъ обязательна, чтобъ требовала предварительнаго знакомства. Авпрочемъ…
— Подемте, maman, сказала двушка — и покраснла.
— Ахъ, какія вы странныя, мадамъ! замтила барыня.
— Парфенъ! крикнулъ Софьинъ: давай!
И онъ подалъ руку барын, которая жеманно приняла ее и стала сходить съ ступенекъ. Двица пошла за ними.
— Мы, говорила барыня, недавно изъ Петербурга, и признаться, не успли обзавестись экипажомъ. Все это осталось у насъ тамъ — у генерала Топорова, — это лучшій другъ нашего дома. Вы съ нимъ знакомы?
— Съ кмъ-съ?
— Съ генераломъ Топоровымъ.
— Съ генераломъ Топоровымъ незнакомъ.
— Такъ вы не были никогда въ Петербург?
— Былъ.
— Какъ же вы не знаете генерала Топорова?
— Я знаю тамъ Топорова, но только помощника Директора, и опять не генерала.
— Андрея Демьяныча?
— Кажется, такъ. Онъ, помнится, только Статскій Совтникъ.
— Такъ этожь онъ и есть. Онъ ужь теперь Директоромъ?
— И генераломъ?
— М-да, скоро получитъ да я думаю и получилъ ужь.
— Гмъ.
Софьинъ помогъ барын ссть въ коляску.
— Мы, голубчикъ, сказала барыня, обращаясь къ ПарФфену, живемъ на Абакумовской улиц, въ дом Чепыховской.
— Противъ колодезя?
— Противъ колодезя.
— Знаю-съ.
— Ты, голубчикъ, позжай другой улицей, а не той, что мимо губернатора. Неловко какъ-то.
Софьинъ улыбнулся, усаживая въ это время и молоденькую двушку и получивъ отъ нея институтское merci. Чему онъ улыбнулся — откровенному ли разговору жеманное барыни съ бородатымъ Парфеномъ, или этому неизбжно оффиціальному merci — неизвстно, только, проводивъ глазами экипажъ, онъ уже не пошелъ въ часовню, а слъ у паперти на одну изъ ступенекъ.
— Хорошіе господа,— говорилъ сторожъ, замыкая церковныя двери,— недавно пріхамши, а хорошіе.
Софьинь молчалъ.
— Барыня разговорчивая такая, и о васъ распрашивала.
Софьинъ поднялъ голову и снова опустилъ ее, молча.
— Ходили часовню смотрть и двугривенный пожаловали.
Софьинъ началъ выводить по песку палкою какіе-то каракули.
— И барышня-то нечто себ. Не во гнвъ вашей милости, точно сестра родная вашей покойн….
Софьинъ взглянулъ на него сердито.
— То есть, продолжалъ словоохотливый сторожъ, примрно сказать, оно не то чтобы бровь въ бровь, а того-съ. . .
Софьинъ всталъ и пошелъ бродить по кладбищу. Онъ былъ пасмуренъ и недоволенъ чмъ-то. Къ счастію, эпитафіи, украшавшія пышные памятники, помогли ему нсколько разсяться. На одномъ изъ нихъ Софьинъ прочиталъ, что сердобольная мать оставила въ плачевномъ сиротств сына, родившагося 1792 года, которому, по врному счету, оказывалось далеко за полсотню лтъ, на другомъ дщерь купца первой гильдіи проситъ всхъ и каждаго помолиться объ усопшемъ и объ оставшейся его сирот, на третьемъ выбито было золотыми буквами, что здсь почіетъ сномъ смертнымъ секретарь Губернскаго Правленія, титулярный совтникъ, Тарасъ Гвоздило, четвертая надпись гласила, что подъ симъ камнемъ погребено тло супруги кавалера третьей степени анны Гонораты Викентьевны Сплетницкой. Суета суетствій, подумалъ Софьинъ: и кавалерши третьей степени и титулярные совтники умираютъ! Онъ ршительно повеселлъ. Вообще всмъ страдающимъ припадками меланхоліи рекомендуется гулять по городскому кладбищу и перечитывать надгробныя надписи. Прелесть что такое!
Дня черезъ три посл событія, описаннаго нами, Софьинъ похалъ съ визитомъ къ случайнымъ своимъ знакомымъ. Онъ узналъ, что барыня, которой удалось ему прислужиться экипажемъ, была супруга недавно прибывшаго Предсдателя Онисима Сергеевича Небды, а двица, бывшая съ ней, дочь ея, не досидвшая только двухъ мсяцевъ опредленнаго курса въ какомъ-то учебномъ заведеніи, и взятая оттуда родителями, не пожелавшими разстаться съ дочерью и на такой короткій срокъ. Говорили, что будто Соломонида Егоровна — барыню звали Соломонидой Егоровной, — отъзжая въ провинцію, имла и другіе кое-какіе виды: но Софьинъ не счелъ нужнымъ поврять эти толки и ограничился поверхностными свдніями о тхъ лишь особахъ, которыхъ увидлъ онъ случайно, а что впередъ Богъ дастъ, то предоставилъ онъ времени.
Но пожалуйте,— какъ же это Софьинъ, самъ состоящій на служб въ томъ же город, до сихъ поръ не познакомился съ такимъ важнымъ въ бюрократическомъ мір лицомъ, какъ Предсдатель? Вдь ужь боле мсяца, какъ Онисимъ Сергеевичъ отрекомендовался всмъ знаменитостямъ города В. А вотъ въ томъ-то и сила, что онъ отрекомендовался однимъ лишь знаменитостямъ. Соломонида Егоровна, сама пересмотрвъ губернскій адресъ-календарь, растолковала своему супругу, къ кому онъ долженъ хать не медля, кому можно и отложить визитъ, а къ кому и вовсе не здить. Надо знать, что Соломонида Егоровна въ длахъ такого рода была весьма свдуща и осмотрительна, и крайне гнвалась, если Онисимъ Сергеевичъ забывался какъ нибудь и позволялъ себ фамиліарность съ человкомъ, почему либо не обратившимъ на себя благосклоннаго вниманія Соломониды Егоровны. На сколько это дйствовало на Онисима Сергеевича, мы увидимъ въ послдствіи, нельзя однакожь сказать, чтобъ онъ вовсе не слушался въ этомъ дражайшей своей половины. ‘Да ну тебя совсмъ! говаривалъ онъ обыкновенью въ такихъ случаяхъ: не поду, не поду! Не разсыпайся, пожалуста, только въ краснорчіяхъ-то!’
Къ несчастію, Софьинъ, по усмотрнію Соломониды Егоровны, попалъ во второй разрядъ будущихъ знакомыхъ его высокородія, и визитъ къ нему отложенъ былъ на неопредленное время. Онъ впрочемъ зналъ, что прибылъ новый Предсдатель, что онъ человкъ семейный,— и только. Дальнйшія свднія о его особ не слишкомъ интересовали Софьина, и не случись извстнаго намъ произшествія на кладбищ, все семейство Небды надолго бы осталось для него покрытымъ, какъ говорится, мракомъ неизвстности.
Небды занимали бель-этажъ въ одномъ изъ лучшихъ домовъ въ город: но какъ водится въ провинціяхъ, домохозяинъ очень мало обратилъ вниманія на удобство входа. Не смотря на то, что Софьинъ пріхалъ въ самый полдень, онъ долженъ былъ пробираться почти ощупью по крутой и извилистой лстниц, и обсчитавшись одной ступенькой, крпко стукнулъ ногой, поднятой безъ всякой надобности, что заставило его остановиться на минуту и пожелать домохозяину что-то очень нехорошее. Отворивъ дверь прихожей, онъ чуть было не столкнулся съ какой-то салопницей и услышалъ тоненькій голосокъ, произнесшій довольно явственно слдующее:
— Хорошо, хорошо, доложу генералу, какъ только онъ воротится.
Въ дверяхъ залы мелькнуло что-то и изчезло за захлопнутой дверью.
— Генералъ? сказалъ въ полголоса Софьинъ. Кто здсь квартируетъ? спросилъ онъ салопницу, не видя никого изъ прислуги.
— Генералъ, батюшка.
— А не Предсдатель? сказалъ онъ тише, поворачивая къ дверямъ.
— Можетъ, и засдатель, только чинъ-то на немъ, видишь, генеральскій.
Софьинъ остановился въ недоумніи, держась за ручку двери.
Вошелъ лакей.
— Кто здсь квартируетъ? спросилъ Софьинъ.
— Штатскій Совтникъ Небда-съ.
— Можно его видть?
— Барина дома нтъ-съ, а барыня принимаютъ. Какъ прикажите доложить?
Сказавъ что нужно, Софьинъ остался съ салопницей.
— Взгляньте окомъ состраданія, начала она, на Творца всемогущаго и воздвигните сердце. . . .
— Что вамъ отъ меня угодно?
— Единственно милосердіемъ высокоименитыхъ благотворителей.
Салопница замолчала, примтивъ, что Софьинъ доставалъ портъ-моне.
— Вдова, опять заговорила она: капитаньша, трое дтей, братъ слпой, сестра хромая, безъ крова и пристаница. . . .
Она заморгала глазами, стараясь выжать изъ нихъ привычную слезу.
Софьинъ протянулъ къ ней руку съ какой-то мелкой монетой.
— Ахъ, батюшка! заговорила салопница, принявъ однакожь деньги. Что это вы? Разв я нищая? Ошибаетесь, молодецъ! Я благородная, вдова, капитаньша, у генераловъ бываю, меня и губернаторъ знаетъ.
— Чтожь вамъ угодно отъ меня?
— Пожалуйте-съ! сказалъ лакей, отворяя об половинки дверей въ залу.
Софьинъ сбросилъ съ себя шинель и сдлалъ шагъ къ дверямъ.
— Позвольте, позвольте, батюшка, — сказала салопница, заступая дорогу: взгляньте окомъ состраданія на Творца…
Софьинъ взглянулъ на лакея, который, къ счастію, быль не глупъ и понялъ его взглядъ.
— Ну, подижь, поди! сказалъ онъ, оттсняя салопницу
Софьинъ прошелъ въ залу.
— Эхъ, ты пани на вс сани! говорилъ лакей, оставшись съ салопницей. А ложку зачмъ стянула у Ивановыхъ?
— Ахъ, ты мерзавецъ, невжа этакій! какъ ты осмливаешься….
— Ну, не пыли жь, не пыли. Вдь вытрусили! Будто я не знаю!
— Мужикъ необразованный! постой же, нечто я не скажу генералу…
— Тутъ теб никакого нтъ генерала. А ты проваливай, вотъ что!
— На зложь вотъ теб, не пойду, да и знай!
И однакожь сдлала шагъ къ дверямъ.
— У меня пойдешь! сказалъ лакей какимъ-то ршительнымъ топомъ, отворяя дверь прихожей.
— Ну, и пойду, конечно, пойду! Не съ тобой же хамомъ мн заниматься.
— Благородная! Всякая шваль тудажь лзетъ въ благородные! говорилъ лакей, затворяя дверь за салопницей, которая еще что-то бормотала, спускаясь въ лстницы.
Въ зал, которою проходилъ Софьинъ, замтна была немалая претензія на роскошь. Занавси и портьеры были изъ тяжелаго штофа, но довольно подержанныя и какъ видно совершившія, кром оффиціальнаго путешествія изъ столицы въ провинцію, нсколько другихъ переходовъ по нисходящей линіи. Въ одномъ углу прислонена была этажерка, уставленная фарфоровыми и бронзовыми бездлушками, въ другомъ стояло фортепьяно, покрытое чехломъ, въ простнкахъ между оконъ висли большія зеркала и массивная люстра обременена была нсколькими десятками свчей, что однакожь мало гармонировало съ величиной залы, старыя кресла и стулья недружелюбно поглядывали на своихъ собратій, недавно прибывшихъ изъ мебельнаго магазина и еще сохранявшихъ запахъ свжаго дерева. На стнахъ висло нсколько эстамповъ превосходной работы, и рядомъ съ ними прескверно вышитая гарусомъ какая-то картина.
Въ зал никого не было.
Софьинъ прошелъ въ гостиную. Тамъ на диван, принявъ заране обдуманную позу, сидла знакомая намъ барыня, Соломонида Егоровна Небда. Рука ея была небрежно брошена на бархатную подушку, богатое шелковое платье охватывало ея плотный бюстъ, рельефно обрисовывая вс его округлости, легенькій чепчикъ едва касался волосъ, взбитыхъ la помпадуръ, массивный браслетъ втиснулся въ ея мясистую руку и заставлялъ подозрвать, что это украшеніе, перенятое нашими львицами у дикихъ, не безъ значительной боли обходилось дебелой щеголих.
На вжливый поклонъ Софьина Соломонида Егоровна граціозно покачнулась всемъ корпусомъ и показавъ рукой на кресло, проговорила самымъ мягкимъ и какбы болзненнымъ голосомъ:
— Prnez place, мусье Софьинъ.
— Извините, что я такъ замедлилъ засвидтельствовать…
— Mieux tard, que jamais, сказала Соломонида Егоровна, очень кстати перебивъ глупо-оффиціальное начало этикетнаго визита: признаться, мы еще не устроились, какъ слдуетъ. Только какой ужасный вашъ городъ! Нигд нельзя достать порядочной мебели.
— У Голли, кажется, недурна, дорога только.
— Ахъ, какъ это можно говорить? Не въ томъ, что дорога, мы готовы заплатить, что угодно, но дурна, ужасно дурна. Можете вообразить, каково привыкать къ мебели какого-то тамъ вашего Молли, Голли право, не знаю, посл Гамбсовской. У насъ въ Петербург вся мебель была отъ Гамбса.
Дйствительно, сказать что нибудь противъ этого было очень трудно, и Софьинъ молчалъ въ благоговйномъ уваженіи къ мебели Гамбса, покоившей тучную особу барыни.
— И все это нами продано ршительно за безцнокъ, продолжала Соломонида Егоровна.
— Да, перезды никогда не обходятся безъ потерь.
Сказавъ такой глубокомысленный афоризмъ, Софьинъ опять замолчалъ. Богъ его знаетъ, или ужь въ теченіи этихъ двухъ лтъ онъ разучился говорить, или Соломонида Егоровна имла въ себ что нибудь расклеивающее всякую складную рчь только разговоръ какъ-то не вязался. Къ вопросамъ о здоровь, къ толкамъ о погод Софьину не хотлось прибгать, и потому онъ положилъ лучше слушать, и смотря уже по обстоятельствамъ, подкинуть и свою какую нибудь сентенцію.
— Скажите, мусье Софьинъ, есть тутъ у васъ какое нибудь общество?
Опять вопросъ, весьма трудный къ разршенію, но однакожь отвчать все-таки надо.
— По крайней мр, сказалъ Софьинъ, нельзя отказать въ этомъ ни одному губернскому городу.
— Да, это конечно, съ достоинствомъ, подтвердила Соломонида Егоровна. Толькожь такое, я думаю, и общество! Какіе нибудь совтники, секретари…
— Есть и совтники и секретари, которые не уронили бы никакого общества.
— Да всежь это не то, что называется socit. Вотъ въ Петербург, напримръ… поврите ли, мусье Софьинъ, отъ однихъ каретъ не было прозду мимо нашего дома. Всепервостепенные сановники да всякія знаменитости — вотъ это такъ общество! А здсь ктожь такой?
Софьину видимо становилось досадно.
— По Сеньк шапка, сказалъ онъ съ провинціальной откровенностью.
— Ахъ, мусье, замтила барыня, жеманясь, какъ недавно выпущенная институтка, какъ вы странно выражаетесь!
— Вотъ теб разъ, подумалъ Софьинъ, а ты небось лучше выражалась на кладбищ-то! — Извините, сказалъ онъ улыбаясь, но пригоднй этой поговорки мн на этотъ разъ ничего не пришло въ голову.
— Я ужасно была зла на моего Онисима, сказала Соломонида Егоровна, уладивъ серьезную физіономію и какбы желая удержать этимъ гостя въ предлахъ галантерейной вжливости, какъ таки хать на службу въ такое захолустье? Разв ты не можешь, говорила я ему, взять себ приличное мсто въ Петербург? Теб стоитъ сказать лишь слово… его тамъ просто на рукахъ носили. Я вамъ говорю, продолжала Соломонида Егоровна, приходя въ воодушевленіе,— такого человка, какъ мой Онисимъ, нтъ другаго въ цломъ мір. Этакой честности, этакого благородства вы ни въ комъ не встртите! Самъ министръ всегда ставилъ его въ образецъ другимъ…
— Смю васъ уврить, что для достоинствъ вашего супруга и провинція слпа не будетъ, сказалъ Софьинъ, разсматривая кончикъ своего сапога.
— Достоинства моего мужа не для провинціи! гордо отвчала Соломонида Егоровна. Мы одначе останемся тутъ не на долго. Онисимъ Сергевичъ ожидаетъ лишь производства въ генералы, а потомъ тотчасъ же возьметъ переводъ въ столицу, тамъ ужь и мсто для него приготовлено, директорское мсто. Онъ будетъ Директоромъ въ одномъ Департамент.
Владиміръ Петровичъ ршительно не могъ найтись, что сказать на это.
— А вы, продолжала Соломонида Егоровна, посл нкотораго молчанія, большой имете тутъ кругъ знакомства?
Не легко было отвчать и на этотъ вопросъ, особенно посл того, что говорила до сихъ поръ барыня.
— Сколько это возможно въ провинціи, сказалъ Софьинъ.
— А я такъ еще не успла никому сдлать визита. Такое мученье безъ собственнаго экипажа! Съ отчаянья подешь и на извощик.
И Соломонида Егоровна начала нжно и гармонически хохотать надъ своей такой отчаянной ршимостью, придерживая рукою мясистую грудь.
Софьинъ сидлъ какъ на иголкахъ.
— Maman! послышалось изъ боковыхъ дверей.
— Qu’est que voulez-vous? Tout-suit! Вы, мусье Софьинъ, конечно, позволите мн познакомить васъ съ моимъ семействомъ, сказала Соломонида Егоровна, поднимаясь съ дивана и направляясь къ боковымъ дверямъ.
Софьинъ поклонился.
Соломонида Егоровна вошла было, и потомъ вернулась, проговоривъ съ граціозной улыбкой: pardon, мусье! взяла позабытый на канапе платокъ и вышла.
— Что это такое? сказалъ Софьинъ, оставшись одинъ: мистификація или отчаянное безстыдство? Ей-богу, не понимаю.
Онъ задумался на минуту, потомъ поправилъ волосы, взглянулъ въ зеркало и сталъ звать по сторонамъ. Наскучивъ этимъ занятіемъ, Софьинъ принялся пересматривать модныя картинки, лежавшій на стол.
— Pardon, мусье, сказала Соломонида Егоровна, выходя черезъ нсколько минутъ: я такъ долго заставила васъ ждать себя.
— Дай-ка, подумалъ Софьинъ, заговорю я съ ней по французски. Можетъ, она на этомъ діалект умне, чмъ на своемъ природномъ. — Вы, сказалъ онъ по французски, оставили меня при самомъ интересномъ занятіи. Пересматривая эти картинки, я удивлялся своенравію моды, которая такъ любитъ повторять себя.
— Вуй, мусье, отвчала Соломонида Егоровна, и въ тоже время устремила безпокойный и нетерпливый взоръ на боковыя двери.
— Не помню, кто-то замтилъ, продолжалъ Софьинъ все на томъ же язык, что мода сваливаетъ свои издлія въ одну кадушку, наполнивъ ее до верха, она переворачиваетъ кадушку верхъ дномъ, и снова начинаетъ брать старое съ маленькими лишь прибавленіями да перемнами.
— Да-съ, сказала Соломонида Егоровна по русски и какъ-то напряженно и взволнованно: мы получаемъ это прямо изъ Парижа.
— Что такое? спросилъ Софьинъ тоже по русски.
— Вы говорите о Журнал Модъ? отвчала Соломонида Егоровыа, покраснвъ страшно.
— Да, точно такъ-съ, о журнал-съ, сказалъ Софьинъ, опустивъ глаза.
— Я, признаться, хорошо ни разслушала васъ. Мои мысли были заняты не такими пустяками… это все дти… говорила Соломонида Егоровна, стараясь, сколько можно, поправиться.
— Вотъ теб и нафранцузилъ! подумалъ Софьинъ. И что за охота болтать, какъ попугай, нсколько затверженныхъ словъ, обманывая лишь добрыхъ людей? Ну, барыня!…
Дверь отворилась и вошла… но это была не та двица, которую Софьинъ видлъ на кладбищ. Вмсто юнаго, миловиднаго личика, предстало ему одутлое, калмыковатое лицо двы, при которой ужь не говоритъ о лтахъ, вмсто застнчивости и наивности, просвчивавшихъ въ каждомъ движеніи, въ каждомъ взгляд юной знакомки Софьина, въ этой съ перваго же раза бросалась въ глаза какая-то бойкость и самоувренность. Она вошла смлой и даже нсколько гордой поступью, и бросивъ невнимательный взглядъ на гостя, подошла къ Соломонид Егоровн и поцаловала ея руку.
— Рекомендую, ma chre, мусье Софьинъ. Мусье Софьинъ, дочь моя Елена.
Софьинъ поклонился, мадмуазель кивнула ему головой и услась рядомъ съ матерью.
— А Marie? спросила Соломонида Егоровна.
— Одвается еще, мамаша душечка.
— Вотъ ужь возится-то! Не привыкла еще, знаете, продолжала Соломонида Егоровна, обращаясь къ Софьину, не привыкла къ порядочному туалету. Въ этихъ заведеніяхъ все хорошо, только ужасъ какъ мизерно дтей содержатъ. Никакого нтъ вниманія ни къ званію, ни къ состоянію двицы.
— Мн кажется, сказалъ Софьинъ, что такое уравненіе всхъ званіи и состояній есть одно изъ лучшихъ средствъ образовать характеръ двушки.
— Двушки, можетъ быть, но не двицы, замтила, вздернувъ верхнюю губу, m-elle Елена.
— А разв между этими словами есть какая нибудь разница?
— Я думаю, подхватила Соломонида Егоровна. Двица — это значитъ благородная двица, а двушка — это просто двушка, снная, горничная.
— Извините, сказалъ улыбаясь Софьинъ, я досел не зналъ такого тонкаго различія…
— Отъ того-то, дко замтила Елена, вы и полагаете, что уравненіе званій и состояній образуетъ характеръ двицы.
— Не только полагаю, но даже утверждаю.
— А я, сказала Соломонида Егоровна, утверждаю и докажу вамъ, что это скорй портитъ, чмъ облагороживаетъ характеръ двицы. Какая нибудь тамъ дочь выслужившагося чиновника привыкаетъ къ несвойственной ей фамиліарности съ такими изъ своихъ подругъ, которыя выше ея и по званію и по состоянію. А двица съ значеніемъ становится наряду съ твореніями, которыя потомъ у себя дома ничего не увидятъ богаче ситцеваго платья. Ну, довольно того, что я едва могла отучить мою Мари отъ этихъ упрашиваній да умаливаній. Сами посудите, птъ, чтобы приказать тамъ какой нибудь горничной просто: принеси молъ или подай проворнй, нтъ, надо, видите, прибавить: сдлай милость, или пожалуста. Да чего, наша Алёнка всегда была Алёнкой, а теперь, по милости моей дочки стала Еленой, говоритъ, что нельзя переиначивать имени, что при крещеніи дано, тудажь филсофствуетъ. Сами посудите, мусье Софьинъ, на что это похоже? Какаяжь будетъ разница между Еленой двкой и Еленой барышней? Я хоть и мать, но должна признаться, что у моей институтки дурной тонъ. Да-съ, дурной-съ, прибавила Соломонида Егоровна, подмтивъ на устахъ гостя неосторожно мелькнувшую улыбку, дурной, увряю васъ. А гд он его набираются? Въ заведеніяхъ этихъ,— гджь больше? Елена моя воспитывалась дома, а могу сказать, что понимаетъ себя во сто разъ лучше какой нибудь тамъ вашей институтки.
Елена поцловала руку доброй матери, а Софьинъ, наклонивъ голову, переминалъ края своей шляпы.
— Вы были въ Петербург? ни съ того, ни съ сего отозвалась Елена. .
— Былъ, отвчалъ Софьинъ, поднявъ голову.
— Давно?
— Давно.
— Значитъ, ваши свднія о Петербург absolument отстали отъ современности?
— Можетъ быть.
— Comment?
— Я говорю: можетъ быть.
— Вы любите музыку?
— Къ несчастію.
— Почему же, къ несчастію?
— Потому что у насъ въ город играютъ много, а слушать нечего.
Софьинъ, какъ легко можно замтить, былъ въ прескверномъ расположеніи духа.
— Вы злы, какъ я вижу, сказала Елена.
— По невол будешь золъ, когда озлобятъ! сказалъ Софьинъ какъ-то отрывисто, но потомъ, какбы спохватившись, онъ прибавилъ: я говорю о здшнихъ артисткахъ. Всякая старается словно оглушить васъ безпардонной колотней, вс копируютъ Листа, какъ будто этотъ фортопьянный волтижеръ можетъ быть для кого нибудь образцомъ. Ни одна не посовтуется съ изящнымъ вкусомъ, ни одна не поговоритъ съ своимъ сердцемъ. Трудности выполненія, хаотическая бготня звуковъ — вотъ все, что вы увидите у лучшихъ нашихъ піанистокъ!.. Извините однакожь, я слишкомъ вдался въ меломанію. Это одна изъ моихъ слабостей, прибавилъ Софьинъ улыбнувшись.
АСМОДЕЙ
НАШЕГО ВРЕМЕНИ
Соч. В. Кочки-Сохрана.
С. ПЕТЕРБУРГЪ.
1858.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ