АРИНА РОДИОНОВНА
АРИНА РОДИОНОВНА
*
*
*
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Арина Родионовна, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1929
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
О ‘минутных друзьях’ Пушкина, о минутных возлюбленных, о собутыльниках, сотрапезниках, о литературной мошкаре, вившейся вокруг него, о людях, видавших его раз в жизни, о людях, с которыми он однажды помылся в бане, знаем мы много, иногда слишком много. То же — о крупных и мелких врагах, отравлявших жизнь его изо дня в день. А вот о той, которая любила его так беззаветно и бескорыстно, о той, кому он столь многим обязан, кого сам любил верно и крепко, вернее возлюбленных, крепче матери,— мы знаем гораздо меньше, чтобы не сказать — слишком мало.
Странно: не знаем даже ее фамилии. Так и осталась она в истории российской только с именем и отчеством, как жены и матери былинных богатырей, как сами богатыри: Мамелфа Тимофеевна, Настасья Микулишна, Ульяна Васильевна,— Арина Родионовна. Что ж, может быть — так ей и пристало. Явилась из толщи народа русского, с песней и сказкою на устах прошла перед нами — и сама стала наполовину сказкою. Она почти легендарна, как легендарны Баян, Гомер, Оссиан… Когда родилась и когда умерла, мы не знаем в точности.
Абраму Петровичу Ганнибалу (‘арапу Петра Великого’) в бывшем Софийском (впоследствии Царскосельском) уезде Петербургской губернии принадлежали мызы: Елицы, Тайцы, Суйда, Руново и Кобрино. Арина Родионовна была уроженкой Кобрина, которое находилось около нынешней Гатчины, тогда еще не существовавшей. Как видно из позднейшего перечня крестьян сельца Михайловского, в 1825 году Арине Родионовне был 71 год, т. е. родилась она, вероятно, в 1754 году, при Елисавете Петровне. Вся молодость ее прошла в Кобрине. Там она вышла замуж (о муже ее ничего не известно), там родила четверых детей, там же и овдовела.
Прадед Пушкина, Ибрагим, выйдя в отставку, долго жил в Суйде, в пяти верстах от Кобрина. Там он и умер в 1781 году, т. е. когда Арине Родионовне было 27 лет. Несомненно, ей доводилось видеть ‘арапскую рожу’ черного своего барина.
От Ибрагима имение перешло к его сыну, Осипу Абрамовичу. Когда Осип Абрамович бросил жену свою, Марию Алексеевну, последней отдана была на воспитание ее малолетняя дочь, Надежда Осиповна, и предоставлено во владение Кобрино. В 1796 г. Надежда Осиповна вышла замуж за Сергея Львовича Пушкина, а в следующем году родилась у них дочь Ольга, к которой и была приставлена кобринская крестьянка Арина Родионовна, уже и ранее того служившая няней у родственников Марии Алексеевны. С той поры жизнь Арины Родионовны навсегда была связана с жизнью пушкинского семейства.
В 1799 г. Мария Алексеевна Ганнибал продала свое Кобрино и на вырученные деньги приобрела подмосковное сельцо Захарово. Тогда-то все семейство Пушкиных и переехало в Москву, где в том же году родился Александр Сергеевич. Арина Родионовна стала и его няней,— а впоследствии нянчила всех прочих детей Сергея Львовича и Надежды Осиповны. Всего питомцев Арины Родионовны было восемь человек, но лишь трое из них, Ольга, Александр и Лев, выжили. Прочие скончались в младенчестве. Арина Родионовна их звала ‘занавесные Пушкинята’, потому что Надежда Осиповна, кормя детей, имела обыкновение чем-нибудь занавешивать им глаза.
При продаже петербургского имения Арина Родионовна, записанная по Кобрину, получила со своими детьми вольную, но не пожелала ею воспользоваться. Точно так же и впоследствии, когда в 1811 году было, в свою очередь, перепродано Захарово, она отклонила предложение выкупить семейство своей дочери Марьи, вышедшей за захаровского крестьянина. ‘Я сама была крепостная, на что вольная!’ — сказала она.
После продажи Захарова перебралась она в новое пушкинское гнездо, в ставшее знаменитым село Михайловское, Псковской губ., Опочецкого уезда. Из ее питомцев одни давно умерли, другие выросли,— а старая няня жила и жила в Михайловском. К этому периоду ее жизни мы еще вернемся: для нас он важнейший. Теперь же, забегая вперед, скажем, что после того, как прощенный Пушкин получил возможность покинуть Михайловское, Арина Родионовна жила то в Михайловском, то у родителей Пушкина, в Петербурге. Когда и сколько раз она туда ездила, в подробностях не известно. Мы только знаем, что в ноябре 1826 г. она была еще в Михайловском, в середине января 1827 г. уже находим след ее в Петербурге: в это время бар. Дельвиг писал Пушкину из Петербурга: ‘Нынче буду обедать у ваших… Увижу твою нянюшку’. К марту месяцу она вернулась, как видно из ее письма к Пушкину. Летом того же года мы застаем Арину Родионовну еще в деревне: 31 июля Пушкин пишет оттуда Дельвигу: ‘Что твоя жена?.. Няня ее цалует, а я ей кланяюсь’. Летом 1828 года Арина Родионовна снова была в Петербурге, где тогда жил и Пушкин. Это видно из письма Вяземского к Пушкину от 26 июля: ‘Ольге Сергеевне мое дружеское рукожатие, а Родионовне мой поклон в пояс’. Однако на сей раз ей, вероятно, уже не суждено было воротиться в Михайловское: в конце 1828 года, 74 лет от роду, она скончалась в Петербурге, в доме своей питомицы Ольги Сергеевны, к тому времени уже вышедшей замуж. Точная дата ее кончины, как мы уже говорили, не сохранилась.
Резанный на слоновой кости портрет ее, работы Я.Серякова,— профиль пожилой женщины с маловыразительным лицом,— подарен Пушкинскому Дому М.Горьким. Возможно, что этот портрет и недостоверен. По рассказу Вульф-Осиповых, была она ‘старушка чрезвычайно почтенная, лицом полная, вся седая’. Носила очки.
О судьбе ее детей, которых было два сына и две дочери, мы тоже ничего не знаем. Только имя дочери Марьи дошло до нас, и с этой Марьей мы еще раз на мгновение встречаемся в пушкинской биографии. С.П.Шевырев в своих воспоминаниях о Захарове рассказывал (в 1850 г.): ‘В сельце до сих пор живет женщина Марья, дочь знаменитой няни Пушкина, выданная за здешнего крестьянина. Эта Марья с особенным чувством вспоминает о Пушкине, рассказывает о его доброте, о подарках ей, когда она прихаживала к нему в Москву, и между прочим об одном замечательном обстоятельстве: перед женитьбой Пушкин приехал в деревню (которая уже была перепродана) на тройке, быстро обежал всю местность и, кончив, заметил Марье, что все теперь здесь идет не по-прежнему’.
Кроме будущего поэта на руках у Арины Родионовны за короткое время перебывало еще семеро ‘Пушкинят’. Вероятно, она неподолгу нянчила каждого в отдельности: их рано сдавали на руки гувернанток и гувернеров. Арина Родионовна переходила от старшего к младшему. Нет никаких оснований думать, что маленького Сашу она как-нибудь особливо любила иль выделяла из числа прочих своих питомцев. Ходила за ним так, как за всеми, служила верой и правдой — и только. Уезжая в Лицей, одиннадцатилетний Пушкин расставался с нею на целых тринадцать лет. В памяти своей он увез очень странный образ няни, к которому мы еще вернемся. Сейчас только заметим, что в первоначальных воспоминаниях Пушкина о няне мало признаков особой житейской привязанности и личной близости.
Эти воспоминания, быть может, важнее привязанности, но они всецело остаются в области поэзии. Ранних писем Пушкина к родителям и к сестре мы не знаем. Но писем к брату Льву Сергеевичу, за время разлуки с Ариной Родионовной, имеем целых четырнадцать — и ни в одном нет ни слова о няне, ни вопроса о ней, ни привета — ничего. Вряд ли это случайно. Личную любовь к няне Пушкин приобрел позже.
Расстался ребенком. Встретился в 1824 г., когда, пересосланный из Одессы в Михайловское, приехал туда взрослым человеком, с глубокими и неизлечимыми сердечными ранами, с разуверением в дружбе, в любви, в человечестве, в революции. Приезд был печален. В Михайловском, кроме няни, Пушкин застал родителей, сестру и брата. Тотчас разразилась бурная ссора с отцом, после чего родители уехали в Петербург, увезя брата и сестру. Пушкин остался вдвоем с няней. Началось двухлетнее ‘михайловское сидение’, отмеченное сперва приступами отчаяния, потом — более умиротворенной грустью.
Как всегда, Пушкин начал искать вкруг себя друзей. Он любил и шум, и одиночество, но, кажется, больше всего любил их смену, быстрые переходы от одного к другому. Вскоре сжился, сблизился с тригорскими соседками, которые сперва показались ему ‘несносными дурами’. Перекипел любовью к заезжей прелестнице Керн. Водил беседы с Вульфом, то ‘важные’, то вальмонические. Познакомился с Языковым. Ездил по соседям, игрывал в карты. Лицейские приятели — Пущин, Горчаков, Дельвиг — его посетили. Как будто два года прошли вовсе уж не в такой пустыне. Но все это были только заплаты на его одиночестве. Он тосковал. Находил настоящее утешение только в работе — ив няне. Тут-то и началась его настоящая любовь к Арине Родионовне. Уже в декабре 1824 года он пишет одному знакомому: ‘…целый день верхом — вечером слушаю сказки моей Няни, оригинала няни Татьяны, вы, кажется, раз ее видели, она единственная моя подруга — и с нею только мне не скучно’. Месяцев через семь — сообщает Н.Н.Раевскому: ‘Je n’ai la lettre d’autre compagnie que ma vieille bonne et ma tragdie’.
К этой же поре относится и след первой заботы Пушкина о няне. В Михайловском была домоправительница Роза Григорьевна, воровка и грубиянка. В начале 1825 года Пушкин писал брату: ‘Розу Григорьевну я принужден был выгнать за непристойное поведение и слова, которых не должен был я вынести. А то бы она уморила Няню, которая начала от нее худеть’.
Флигель, где жил он с нянею, был невелик и убог. Е.И.Осипова-Фок рассказывает: ‘Я девочкой не раз бывала у Пушкина в имении и видела комнату, где он писал. Художник Ге написал на своей картине: ‘Пушкин в селе Михайловском’ совсем неверно. Это — кабинет не Александра Сергеевича, а сына его, Григория Александровича. Комнатка Александра Сергеевича была маленькая, жалкая. Стояли в ней всего-навсе простая кровать деревянная с двумя подушками, одна кожаная, и валялся на ней халат, а стол был ломберный, ободранный, на нем он и писал, и не из чернильницы, а из помадной банки. И книг у него своих в Михайловском почти не было’.
Няня управляла скудным домашним обиходом. Зимою переводила Пушкина в свой флигелек, чтобы не отапливать барский дом. Под ее же началом была и девичья, где трудились молоденькие крепостные швеи. Пушкин сюда заглядывал — и небескорыстно: его роман с одною из няниных поднадзорных ныне общеизвестен. Может быть, был и не один. П.Е.Щеголев по этому поводу пытается представить Арину Родионовну чем-то вроде лютого гаремного стража. На самом деле, конечно, просто жалела она скучавшего Пушкина и легко смотрела на то, как он скрашивает свой горький досуг. Крепостная ‘девичья честь’ ценилась невысоко. Няня для Пушкина не пожалела б и родной дочери: чтила его, как властелина и барина, любила, как своего выходыша. Готова была баловать, чем могла,— только и баловать было почти нечем.
Долгие годы жила она верной рабой. Жизнь личную давно позабыла. Заботы о барских детях да барском добре наполняли ее однобразное существование в деревенской глуши, летом — среди пологих зеленых скатов Опочецкого уезда, зимою — в его глубоких снегах. ‘Вся тварь разумная скучает’,— это тогда же сказано, в Михайловском. Скучал Фауст, скучал Пушкин, по-своему скучала и няня Арина Родионовна. Скрашивала скуку сказками, песнями, прибаутками — да еще исконной российской утехой: охотница была выпить. В зимние вечера выпивала с Пушкиным: каждый глушил свою скуку:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя:
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя, где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила,
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя,
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя, где же кружка?
Сердцу будет веселей!
Это сквозь слезы писано.— А иногда выпивали на радостях. Когда приезжал Пущин — осушили две бутылки шампанского и попотчевали Арину Родионовну. Она участвовала и в пирушках с Языковым, который в стихах на смерть ее вспоминал впоследствии:
Мы пировали. Не дичилась
Ты нашей доли — и порой
К своей весне переносилась
Разгоряченною мечтой,
Любила слушать наши хоры,
Живые звуки чуждых стран,
Речей напоры и отпоры
И звон стакана о стакан!
Уж гасит ночь свои светила,
Зарей алеет небосклон,
Я помню, что-то нам про сон
Давным-давно ты говорила.
Напрасно! взял свое токай,
Шумит удалая пирушка.
Садись-ка, добрая старушка,
И с нами бражничать давай!
При всем том она умела заставить себя уважать. Недаром Вяземский на письме кланяется ей ‘в пояс’. Баронессе Дельвиг она шлет поцелуй, как равная. И как равная, принимала она участие в беседах, причем была, по слову того же Языкова,
Как наша молодость, вольна,
Как полнолетие умна
И как вино красноречива.
Узнав о том, как прощенный Пушкин был внезапно увезен фельдъегерем из Михайловского в Москву, Дельвиг, вслед за поздравлениями, не забывает прибавить: ‘Душа моя, меня пугает положение твоей няни. Как она перенесла совсем неожиданную разлуку с тобою?’
Он верно угадал тревогу Арины Родионовны. В вечер перед отъездом Пушкин был у своих тригорских приятельниц. Часу в одиннадцатом отправился он домой, в Михайловское. М.И.Осипова рассказывает: ‘Вдруг рано, на рассвете, является к нам Арина Родионовна… Она прибежала вся запыхавшись, седые волосы ее беспорядочными космами спадали на лицо и плечи, бедная няня плакала навзрыд’.
Зато уж и встретила же она Пушкина, когда, после московских триумфов, он ‘возвратился вольным в покинутую тюрьму’. 9 ноября 1826 года он писал Вяземскому: ‘Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни — ей-Богу, приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр. Няня моя уморительна. Вообрази, что 70-ти лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы, вероятно, сочиненной при ц<аре> Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне заниматься делом’.
Впрочем, с этого времени его жизнь под одним кровом с няней кончилась. В последние два года перед ее кончиной Пушкин только встречался с нею при наездах своих в Михайловское, да в Петербурге, когда она туда ездила. Но мысль его то и дело к ней возвращалась:
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня…
Она же писала ему письма, деловитые и любовные:
Милостивой Государь Александра, Сергеевич имею честь поздравить вас с прошедшим, новым годом из новым, сщастием, ижелаю я тебе любезнному моему благодетелю здравия и благополучия, а я вас уведоммляю, что я была в Петербурге: й об вас нихто — неможит знать где вы находитесь йтвои родители, овас соболезнуют что вы к ним неприедете, а Ольга Сергеевнна к вам писала при мне соднною дамою вам известнна а мы батюшка от вас ожидали, писма когда вы прикажите, привозить книгй нонемоглй дождатца: то йвозномерилис повашему старому приказу от править: то я йпосылаю, больших й малых книг сщетом 134 книгй Архипу даю денег 90 рублей: присем любезнной друг яцалую ваши ручьки с позволений вашего съто раз и желаю вам то чего йвы желаете йприбуду к вам с искренным почтением Аринна Родивоновнна.
А вот другое письмо, которое, как справедливо указал Н.О. Лернер, Пушкин отчасти использовал в письме няни Дубровского:
Любезной мой друг Александр Сергеевич, я получила ваше письмо и деньги, которые вы мне прислали. За все ваши милости я вам всем сердцем благодарна — вы у меня безпрестанно в сердце и на уме, и только когда засну, то забуду вас и ваши милости ко мне. Ваша любезная сестрица тоже меня не забывает. Ваше обещание к нам побывать летом меня очень радует. Приезжай, мой ангел, к нам в Михайловское, всех лошадей на дорогу выставлю. Наши Петербур. летом не будут: оне все едут непременно в Ревель — я вас буду ожидать и молить Бога, чтоб он дал нам свидеться. Праск. Алек, приехала из Петерб. — барышни вам кланяются и благодарят, что вы их непозабываете, но говорят, что вы их рано поминаете, потому что оне слава Богу живы и здаровы. Прощайте мой батюшка, Александр Сергеевич. За ваше здоровье я просвиру вынула и молебен отслужила: поживи, дружочик, хорошенько, самому слюбится. Я слава Богу здарова, цалую ваши ручьки и остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Родивоновна.
В творчестве Пушкина образ Арины Родионовны движется по двум линиям, совпадающим лишь отчасти. К первой из них относятся непосредственные обращения к няне и конкретные воспоминания о ней. Еще в лицейском стихотворении ‘Сон’, вспоминая раннее детство, Пушкин говорит:
Ах! умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей.
Когда в чепце, в старинном одеяньи.
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шепотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы…
Позже, на юге, набрасывая вторую главу Онегина, Пушкин те же черты придает изображению ларинской няни:
Ни дура Английской породы,
Ни своенравная Мамзель,
В России по уставу Моды,
Необходимые досель,
Не стали портить Ольги милой
Фадеевна рукою хилой
Ее качала колыбель,
Она же ей стлала постель
Она ж за Ольгою ходила,
Бову рассказывала ей,
Чесала золото кудрей,
Читать ‘Помилуй мя’ учила,
Поутру наливала чай
И баловала невзначай.
В пору михайловской ссылки и позже, глубоко привязавшись к Арине Родионовне, Пушкин постоянно говорит о ней словом, задушевнее и любовнее которого вообще нет в его словаре. Мы уже приводили отрывок из письма, где он называет няню единственною своей подругой. ‘Доброю подружкой’ зовет он ее и в ‘Зимнем вечере’. В четвертой главе Онегина он говорит:
Но я плоды своих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей.
И впоследствии снова: ‘Подруга дней моих суровых’…
После смерти Арины Родионовны, в 1835 г., он пишет жене: ‘В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей…’ А в набросанной тогда же элегии вспоминает годы наибольшей близости с Ариной Родионовной:
Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет — уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора,
А вечером, при завыванье бури,
Ее рассказов, мною затверженных
От малых лет, но никогда не скучных.
Но, быть может, самое трогательное упоминанье о няне им зашифровано в восьмой главы Онегина. Дело в том, что ларинская няня была жива до отъезда Татьяны в Москву, чем и кончается седьмая глава. Умри няня раньше, до отъезда Татьяны, это событие, важное в жизни семейства, было бы отмечено своевременно. Следовательно, самая мысль о кончине ларинской няни пришла Пушкину в голову уже после окончания седьмой главы, т. е. после 4 ноября 1828 г.— и несомненно в связи со смертью Арины Родионовны, ‘оригинала няни Татьяны’. И вот уже в восьмой главе, в последнем разговоре с Онегиным, Татьяна говорит ему о смиренном кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей…
Таким образом, няня Татьяны и Ольги умирает одновременно со своим оригиналом.
Вторая линия отражений Арины Родионовны в поэзии Пушкина сложнее и, может быть, глубже.
Еще во дни младенчества Арина Родионовна ‘пленила слух’ Пушкина сказками и песнями. Но ее прямое и ближайшее влияние сказалось только после Михайловского. По словам Анненкова, няня была ‘посредницей в его сношениях с русским сказочным миром’. В 1824 году он сам писал брату: ‘…вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма’.
Не могу вдаваться в подробности. Несомненно лишь то, что в тетрадях Пушкина находятся семь сказок, записанных со слов няни. Из них три послужили для создания ‘Сказки о царе Салтане’, ‘Сказки о мертвой царевне и семи богатырях’ и ‘Сказки о попе и работнике его Балде’. Пролог ‘Руслана и Людмилы’ тоже заимствован у Арины Родионовны. Сказка ‘Жених’ имеет, вероятно, тот же источник. Кроме сказок, сохранились записи народных песен, общее влияние которых на язык, стих и стиль Пушкина не поддается учету. Заметим, однако, что следы этих записей несомненно имеются в Евгении Онегине (песня девушек), в ‘Песнях о Стеньке Разине’, может быть — в самой мысли заняться историей пугачевщины и, следовательно, — в создании Капитанской дочки. Таким образом, Арина Родионовна, эта ‘личность полуграмотная и ровно ничем не замечательная, в сущности, кроме сообщаемых ею россказней о богатыре Еруслане Лазаревиче, царе Салтане и прочих, в этом роде, народных басен’ (так о ней выражается Павлищев, неумный племянник Пушкина), была истинною водительницей многих пушкинских вдохновений. Замечательно, что сам Пушкин давно предчувствовал это.
Постоянно черпая материал из ранних произведений для более поздних, уже в 1821 г. Пушкин внезапно придал изображению старой няни условные атрибуты античной Музы, которую с чужих слов воспевал в Лицее. Стихотворение ‘Наперсница волшебной старины’ совершенно исключительно тем, что в нем старушка-няня и прелестная дева-Муза являются как два воплощения одного и того же лица. В свою очередь, из этого неоконченного стихотворения вылилось, как я показал в одной из своих работ, стихотворение ‘Муза’: ‘В младенчестве моем она меня любила…’ Таким образом, можно сказать, буквально и не играя словами, что Арина Родионовна с давних пор в представлении Пушкина была лицом полуреального, полумифического порядка, существом вечно юным, как Муза, и вечно древним, как няня. Понятия няни и Музы в мечтании Пушкина были с младенчества связаны, и когда позже, в Михайловском, он то сам читал Арине Родионовне свои стихи, то заслушивался ее песен — это было то самое, о чем говорится в ‘Музе’:
Сама из рук моих свирель она брала:
Тростник был оживлен божественным дыханьем
И сердце наполнял святым очарованьем.
Арина Родионовна была воплощением Русской Музы. Вот почему так влекло к ней поэтов: Вяземского, Языкова, Дельвига. И ‘доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит’ — будет живо о ней предание.
1929
Впервые — Возрождение, 1929/1315 (7 января), с подзаголовком: Скончалась в конце 1828 года.
‘<...> не знаем даже ее фамилии’ — позже стали известны и ее фамилия, и даты рождения и смерти: Яковлева Арина Родионовна (10 апреля 1758-31 июля 1828), муж ее — Федор Матвеев (ум. 1802), Пушкин знал их детей — Егора (род. 1782), Надежду (род. 1788), Марию (род. 1789), Стефана (род. 1798).
‘В 1799 г….’ — точнее о бабушке и фактах ранней жизни Пушкина см.: Летопись жизни и творчества (Москва, 1999).
‘<...> портрет ее <...> подарен Пушкинскому Дому М. Горьким’ — ср. заметку Н.И. Грановской ‘Рисунок Пушкина. Портреты Арины Родионовны’ в изд.: Временник Пушкинской комиссии, 1971 г. (Ленинград, 1973), сс. 27-30.
‘По рассказу Вульф-Осиповых…’ — цит. по примечанию Модзалевского в изд.: Пушкин. Письма, том I, с. 366.
‘С.П. Шевырев в своих воспоминаниях о Захарове…’ — рассказы Шевырева были записаны в 1850-1851 годах для П.В. Анненкова, использовавшего их в Материалах для биографии А. С. Пушкина.
‘Уже в декабре 1824 года…’ — цитируется письмо Пушкина (дат. около 9 декабря 1824 г., из Михайловского в Одессу) Д.М. Шварцу, одесскому знакомому, чиновнику особых поручений при М.С. Воронцове.
‘Месяцев через семь…’ — цитируется письмо, дат. второй половиной июля (после 19) 1825 г. (‘<...>ma tragdie’ — ‘Борис Годунов’.)
‘В начале 1825 года…’ — цит. письмо, дат. конец февраля 1825 г.
‘Е.И. Осипова-Фок рассказывает…’ — цит. по кн. В. Вересаева Пушкин в жизни, том 1, глава VIII (‘В Михайловском’).
‘<...> его роман с одною из няниных поднадзорных ныне общеизвестен’ — см. заметку 49 и примеч. к ней (ПхП, 1924) в настоящем издании.
‘П.Е. Щеголев <...> пытается представить Арину Родионовну…’ — в работах ‘Крепостная любовь Пушкина’ в ж. Красная нива, 16 октября 1927 г., сс. 20-21. Ср. его же ‘Пушкин и мужики’ в ж. Новый мир, 1927, No 10 (сс. 149-169) и No 12 (сс. 162-188).
»Вся тварь разумная скучает’…’ — слова Мефистофиля в ‘Сценах из Фауста’ (1825).
‘<...> Дельвиг, вслед за поздравлениями, не забывает прибавить…’ — в письме к Пушкину от 15 сентября 1826 г.
‘М.И. Осипова рассказывает…’ — цит. по Вересаеву, указ, соч., том 1, глава VIII.
‘Она же писала ему письма…’ — от 30 января 1827 г. из Михайловского (писано под диктовку рукою малограмотного неизвестного), и от 6 марта 1827 г. из Тригорского (писано, под диктовку, А. Н. Вульф).
‘<...> как справедливо указал Н.О. Лернер…’ — см. его заметку ‘Арина Родионовна и няня Дубровского’ в изд.: Пушкин и его современники, 1908, т. II, вып. VII, сс. 68-72.
‘<...> он пишет жене: ‘В Михайловском нашел я все по-старому…» — в письме от 25 сентября 1835 г. из Тригорского.
‘<...> в набросанной тогда же элегии…’ — цитируется черновой автограф стих. ‘… Вновь я посетил’ (26 сентября 1835 г.).
‘По словам Анненкова няня была ‘посредницей с его сношениях с русским сказочным миром» — см. Материалы, с. 119. О сказках Пушкина Ходасевич писал, по-видимому, единственный раз в рецензии на поэму-сказку Марины Цветаевой ‘Молодец’:
Рассуждения о народности пушкинских сказок справедливы лишь до тех пор пока речь идет о сюжете и смысле. По сюжету и смыслу они народны. По сюжету — хотя бы уже оттого, что, кажется, все они (за исключением ‘Сказки о золотом петушке’) в этом отношении прямо заимствованы из народной литературы. По смыслу же — оттого, что вместе с сюжетом Пушкин почерпнул из народной сказки ее действующих лиц, столь же традиционных, как персонажи итальянской комедии масок, — ив своих переработках оставил их носителями тех же идей и переживаний, носителями которых они являются в подлинных созданиях народной массы.
Иначе обстоит дело со строением языка и стиха. Начать с того, что народная сказка, в отличие от былины и лирической песни, почти всегда, если не всегда, облечена в прозаическую форму. У Пушкина все его девять обработок сказочного сюжета — как раз стихотворные. Вдобавок из этих девяти — только три (‘Сказка о попе’, ‘Сказка о рыбаке и рыбке’ да неоконченная сказка о медведях) по форме стиха в той или иной степени приближаются к образцам народного творчества. Из прочих — пять писаны чистопробнейшим книжным хореем, а шестая ямбом, да еще со строфикой, явно заимствованной из бюргеровой ‘Леноры’ (‘Жених’).
Так же, как размер стиха, язык пушкинской сказки в основе своей — тоже книжный, отмеченный всеми особенностями индивидуально-пушкинского стиля, он в общем восходит к литературному языку XIX, а не к языку народного (или, как иногда выражался сам Пушкин, простонародного) творчества. То же надо сказать о преобладающих интонациях, о характерно пушкинской инструментовке, наконец — о рифмовке, лишь изредка приближающейся к той, какую мы встречаем в настоящей народной поэзии.
Поэтому, если допустить, как это иногда делается, будто Пушкин в своих сказках хотел в точности воспроизвести народную словесность, то пришлось бы сказать, что из такого намерения у него ничего не вышло, что книжная литературность у него проступает на каждом шагу, и сказки его надо не восхвалять, а резко осудить, как полнейший стилистический провал.
Но в том-то и дело, что Пушкин, почти всегда умевший осуществлять свои замыслы в совершенстве, не ошибся и на сей раз: то, что он хотел сделать, он сделал великолепно. Только сказки его не следует рассматривать, как попытку в точности повторить стиль сказок народных. Пушкин не был и не хотел сойти за какого-то Баяна. Был он поэтом и литератором, деятелем книжной, ‘образованной’ литературы, которую любил и которой служил всю жизнь. Как бы ни восхищался он ‘простонародной’ поэзией, в его намерения не входило подражать ей слепо и безусловно. Конечно, в свои сказки он внес не мало заимствований оттуда, но это сокровища, добытые во время экскурсий в область народного творчества и использованные по возвращении домой, в область литературы книжной. Пушкин отнюдь не гнался за тождеством своих созданий с народными. Он не пересаживал, а прививал: прививал росток народного творчества к дереву книжной литературы, выгоняя растение совершенно особого третьего стиля. В том и острота пушкинских сказок, что их основной стилистической тенденцией является сочетание разнороднейших элементов: прозаического народно-сказочного сюжета и некоторых частностей, заимствованных из стихотворного народно-песенного стиля — с основным стилем книжной поэзии. Законно ли такое сочетание? Удачно ли оно выполнено? — Только с этих двух точек зрения можно судить сказки Пушкина.
Белинский их осудил: ‘Они, конечно, решительно дурны’, писал он. ‘Мы не можем понять, что за странная мысль овладела им (Пушкиным) и заставила тратить свой талант на эти поддельные цветы. Русская сказка имеет свой смысл, но только в таком виде, как создала ее народная фантазия, переделанная же и прикрашенная, она не имеет решительно никакого смысла’.
По существу мы можем не согласиться с оценкою Белинского: такая переработка, особенно — раз она сделана Пушкиным, имеет в наших глазах самостоятельный и высокий смысл. Но надо признать, что подход Белинского верен: несправедливо осудив пушкинские создания, он все же правильно понял намерение Пушкина — дать книжную обработку сказочных сюжетов.
Как известно, Пушкин однажды дал П.В. Киреевскому собрание народных песен, сказав: ‘Когда-нибудь от нечего делать, разберите-ка, которые поет народ, и которые смастерил я сам’. Однако разобрать это не удалось ни Киреевскому, ни кому-либо другому: наглядное доказательство того, что Пушкин когда хотел, мог подражать народному стилю до полной неотличимости. Его собственные ‘Песни о Стеньке Разине’ почти неотличимы от записанных им. Почему же владея народным стилем в таком совершенстве, Пушкин не применил своего умения в сказках? Ответ, мне думается, возможен только один: именно потому, что хотел найти тот третий стиль, о котором говорено выше: не народный, не книжный, а их комбинацию. Изучение полученной смеси еще далеко не произведено, да и невозможно с математической точностью установить принятую Пушкиным ‘дозировку’. Однако, основываясь на своих наблюдениях, я бы сказал, что в стиле пушкинских сказок элементы народного и книжного стиля смешаны приблизительно в отношении 1 к 3: 1 — народное, 3 — книжное.
Надо заметить, что в поисках этого третьего стиля Пушкин вовсе не был новатором. Попытки того же порядка делались и до него. В сущности, он только внес в это дело свои знания, свой вкус и свое мастерство. Это отметил и Белинский. Принципиально возражая против того, что считает ‘прикрашиванием’ народной поэзии, о пушкинских сказках он говорит: ‘все-таки они целою головою выше всех попыток в этом роде наших других поэтов’.
Пушкинская традиция в обработке народной поэзии утвердилась прочно. Начиная с Ершова, в точности повторившего пушкинскую манеру, пушкинская ‘дозировка’ в смешении народного стиля с книжным сохранилась до наших дней почти без изменения, как в эпосе, так и в лирике. Даже Кольцов, сам вышедший из народа, пошел по пушкинскому (или допушкинскому) пути: по пути, так сказать, олитературивания. То же надо сказать об Алексее Толстом, о Некрасове, в наши дни — о С. Городецком, о Клюеве, Клычкове и др. Эти поэты разнятся друг от друга дарованиями, — но методологически их работы принадлежат к одной группе: книжность в них стилистически преобладает над народностью. Едва ли не единственным исключением является ‘Песня о купце Калашникове’, в которой стиль народной исторической песни преобладает над книжным.
Только что вышедшая сказка Марины Цветаевой ‘Молодец’ (Прага, 1925. Из-во ‘Пламя’) представляет собою попытку нарушить традицию. Цветаева изменяет пушкинскую ‘дозировку’. В ее сказке народный стиль резко преобладает над книжным: отношение ‘народности’ к ‘литературности’ дано в обратной пропорции. <...> (‘Заметки о стихах, I’ в газ. Последние новости, 1925/ 1573, 11 июня, перепечатано полностью в изд.: СС, 83-90, том второй, сс. 353-357.)
‘В 1824 году он сам писал брату…’ — в письме, дат.: Первая половина ноября 1824 г., Михайловское.
‘<...> так о ней выражается Павлищев…’ — в кн.: Из семейной хроники. Воспоминания об А. С. Пушкина Л. Павлищева (Москва, 1890), с. 4.
‘<...> как я показал в одной из своих работ…’ — см. заметку 47 (ПхП, 1924) в настоящем издании.
ПхП — Владислав Ходасевич. Поэтическое хозяйство Пушкина (1924, см. в первом томе настоящего издания).