Е. И. Анненкова
Архив К. С. Аксакова
1
2
3
4
5
6
7
Архив К. С. Аксакова, Анненкова Е. И., Год: 1977
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дом на 1975 год
Л., ‘Наука’, 1977
Дом С. Т. Аксакова (1791—1859), известного писателя, по-московски гостеприимный и открытый, с 1840-х годов сделался средоточием культурной жизни Москвы. Исключительная духовная близость между членами семьи, основанная на понимании и любви, привлекали в дом Аксаковых многих. Дети С. Т. Аксакова — Константин Сергеевич (1817—1860), Иван Сергеевич (1823—1886), Вера Сергеевна (1819—1864) и другие (всего у Аксаковых было 11 детей) — до конца жизни сохранили привитые еще в юности общественные интересы и высокие этические принципы. Можно сказать, что семья Аксаковых, ревностно отстаивающая высокие общественные и художественные традиции русской литературы, представляла редкое, почти уникальное явление в истории культуры.
В Рукописном отделе Пушкинского Дома хранится значительная часть рукописного наследия семьи Аксаковых (ф. 3, около 2500 единиц хранения), {Рукописное наследие Аксаковых хранится также в Центральном государственном архиве литературы и искусства (ф. 10, 576 ед. хр.) и в Рукописном отделе Государственной библиотеки им. В. И. Ленина (Акс, ГАИС/III).} в том числе наследия эпистолярного, позволяющего глубже понять эпоху и атмосферу московской культурной жизни. {См. публикации ряда писем в кн.: Письма С. Т., К. С. и И. С. Аксаковых к И. С. Тургеневу. М., 1894. Библиография опубликованных писем дана в кн.: История русской литературы XIX в. Библиографический указатель. Под ред. К. Д. Муратовой. М.—Л., 1962, с. 116—123.}
Материалы аксаковского фонда широко характеризуют деятельность К. С. Аксакова — поэта, публициста, критика и фольклориста (ф. 3, описи 7—10, около 300 ед. хр.). Этический пафос, художественная требовательность и служение общественным идеалам, свойственные аксаковской семье, проявились в трудах, в личности К. С. Аксакова если не сильнее, то несомненно явственнее, чем у других ее членов. Будучи впоследствии самым ‘крайним’ представителем славянофильства, в молодости он еще не обнаруживал славянофильских убеждений. Письма его второй половины 1830-х годов к кузине М. Г. Карташевской {Первые пять писем из этой переписки опубликованы, см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1973 год. Л., 1976, с. 75—89. Отрывки из писем приводились также в работах: Машинский С. И. Кружок Н. В. Станкевича и его поэты.— В кн.: Поэты кружка Н. В. Станкевича. М.—Л., 1964 (Б-ка поэта. Большая серия), с. 29, 31. См. также: Анненкова Е. И. Эстетические искания молодого К. Аксакова. — В кн.: Страницы русской литературы середины XIX века. Л., 1974, с. 110—135.} дают довольно полное представление о молодом, ‘дославянофильском’ Аксакове. Эволюция его от 1830-х к 1850-м годам была своеобразной. Оставив поэтическую деятельность, он становится публицистом, в трудах которого ‘идеальное прошлое’ романтически противопоставлялось несовершенному настоящему.
Таким образом, фонд К. С. Аксакова дает возможность исследовать становление его славянофильской концепции и в то же время содержит необычайно интересный материал для изучения романтизма в завершающей стадии его развития.
Дневниковые заметки и письма (как отосланные, так и оставленные Аксаковым у себя), черновики и неоконченные наброски статей и художественных произведений не только позволяют проследить зарождение у него славянофильских убеждений, но и дают материал для анализа самого процесса литературного и научного творчества писателя. Все это важно как для исследования деятельности самого Аксакова, так и для изучения славянофильства в целом, не случайно современники говорили о том, как недостаточно представление о славянофилах только на основании публикуемых ими трудов.
В 68 письмах 1836—1837 гг. к М. Г. Карташевской (ф. 173, No 10604) Аксаков раскрывает свой внутренний мир, формируемый поэтическим укладом семейного дома и самой поэзией. В эти годы Аксаков больше, чем когда бы то ни было, сосредоточен в себе, обращен в собственные ощущения и воспоминания. Позже, будучи в Берлине, он не раз возвратится мыслью к 1836 году, считая его ‘средоточием’ своей жизни (ф. 173, No 10604, л. 69). ‘Только раз в жизни, — писал он, — бывает прекрасное время, когда человек ближе ко всему благородному, доступнее всем высоким мыслям, всему святому, когда всякое благое дело находит отзыв и участие в его душе, а всякое злое дело наполняет его правым негодованием, время возвышенных мечтаний, благородных порывов и смелых великих дум, время чудное, единственное, когда человек вполне понимает поэзию, — это время: молодость!’ (там же, л. 15). Для самого Аксакова время это неразрывно связано с самым ранним детством, проведенным в Аксакове и Надеждине, ‘где все населено какими-то странными, чудными мечтами’ (там же, л. 17).
Увлечение М. Г. Карташевской, радость от осознания родственности их душ немало стимулировали поэтическое творчество Аксакова и его размышления о поэзии. Но в сферу своих размышлений он включает и более широкий круг вопросов: о познании природы, о содержании философии, о соотношении объективно существующего и создаваемого человеком. Он читает французских историков, ведет с Карташевской дискуссии о Ришелье, берется изучать ‘основания религии персидской’, учение Зороастра, спорит с А. В. Сухово-Кобылиным, с которым в это время дружен, о способах осмысления мира. ‘Кобылин, как материалист, думает, — пишет Аксаков, — что человек ничего не изобрел, но все получил извне, что он копирует только природу, а я думаю напротив, что человек все развивает из себя и все внешние впечатления подчиняет тому образцу, который лежит во глубине его духа. Правда, природа внешняя дает иногда толчок его развивающей силе, наводит его на мысль, но развивает и мыслит сам человек, и внешняя природа есть, так сказать, только предлог для постепенного развития всех духовных его сил’ (ф. 173, No 10604, л. 117 об.-118).
Интересно довольно пространное описание спора с братом М. Г. Карташевской, Александром, бывшим в то время в Москве: ‘Сейчас имел я сильный спор с вашим братцем, милая Машенька: он восстает против философии, и каким образом. Я стал говорить, что только тот вправе заниматься философиею, кто чувствует в себе потребность познать то, к чему стремится философия (философия задает себе и старается разрешить такие вопросы, до разрешения которых нельзя достичь никаким опытом <...>). Кого мучили, волновали эти вопросы, тот только смеет коснуться философии. Саша сказал: почему? — Потому, отвечал я, что это основано на законах природы, в мире вещественном, равно как и в мире нравственном, везде мы видим, что за потребностью следует удовлетворение. Ты действуешь вследствие потребности действовать, чувствуешь, предаешься поэзии вследствие потребности чувствовать, учишься вследствие потребности знать <...> Он согласился и сказал, что потребность разрешить философские вопросы не такова, как другие. Я хотел, чтоб он объяснил мне это, и из его объяснений я увидал, что он потребность эту не полагает врожденною человеку, но всегда произвольною, искусственною, пародией то есть потребности. Это совершенно несправедливо, во-первых, пародия не может существовать сама по себе, она существует, если существует предмет пародируемый <...> Если есть искусственная потребность знать тайны, открываемые философией, то есть и истинная потребность того же самого <...> Несмотря на эти доказательства, Саша, кажется, не согласился. Если мне случается и не убедить в споре, то он все-таки приносит мне ту выгоду, что мое собственное мнение становится мне яснее, и я, споря, нахожу такие доказательства, которые прежде не приходили мне в голову’ (ф. 173, No 10604, л. 23 об. — 24).
Последние слова свидетельствуют о способности Аксакова (при всем его стремлении к взаимопониманию и воздействию на спорящего) удовлетворяться внутренним ходом собственной мысли.
Уже в юношеском творчестве Аксакова проявилось его тяготение к научным занятиям. В конце 1830-х годов он пишет романтические повести и в это же время вынашивает план систематических занятий русским языком и русской грамматикой. Характерно, что даже в письмах к М. Г. Карташевской он иногда приводит небольшие образчики лингвистических анализов (синонимов, фразеологизмов).
В эти годы собственно художественные произведения Аксакова получают публицистическую направленность, авторская мысль становится более обнаженной и, пожалуй, более дидактичной. Новые тенденции, может быть, впервые проявились в небольшом наброске, написанном на грани 1836—1837 гг., — ‘Юного лебедя стали воспитывать заморские птицы…’. Показательно, что этот набросок, сохранившийся в качестве самостоятельного этюда (ф. 3, оп. 4, No 74), Аксаков включил в письмо к М. Г. Карташевской (ф. 173, No 10604, л. 97 об.— 98), назвав его аллегорией. Аксаков высказал в нем свои мысли о важности самобытности, мысли, которые станут неотъемлемой частью его публицистических статей 1840—1850-х годов. Приводим этот набросок.
‘Юного лебедя стали воспитывать заморские птицы.
Они скрыли от него снежную белизну его перьев, они расписали его пестрыми красками, разрисовали его вычурными фигурами, одели по-заморски.
Они скрыли от него его лебединую породу: мощь его крыльев, громозвучность его голоса, они наложили на него цепи своего воспитания, — и лебедь стал летать и петь как заморские птицы.
Но в нем не погасли его силы, его поэтические восторги, — нет: они только притаились во глубине души.
Лебедя окружали птицы, одетые по-заморски, и дух его тосковал среди них.
Вот однажды вдруг увидел он других лебедей в величественной простоте своей снего-белой одежды, он услыхал торжественную песнь их, и встрепенулся юный дух его, родные звуки коснулись его слуха и вызвали из глубины груди его ту же торжественную песнь, простую, высокую.
Он увидал отважный полет других лебедей, и в мышцах своих он почувствовал ту же мощь, взмахнул крыльями и помчался и опередил лебедей — братий своих.
Дух его откликнулся на родимый призыв. Он оставил заморские вычуры. В нем пробудилась его высокая природа, и, разорвав чужеземные путы, он высоко, высоко поднялся над миром.
Но пёстрые краски покрывали его крылья. Плавая по зыблящимся струям озера с лебедями, он погрузился в воды, мутные краски сбежали с его перьев, и бел и чист, как свои братья, показался он из среды волн, всколебавшихся вокруг него.
— Как я переменился! — вскрикнул лебедь, отряхая с себя капли волн, смывших с него заморскую одежду.
— Нет, ты не переменился, — сказали лебеди, — ты возвратился к твоему первобытному состоянию, которое скрывалось в тебе под чужими формами: ты сбросил их. Ты стал тем, чем создала тебя Природа’ (ф. 173, No 10604, л. 97 об. — 98, отдельный набросок с разночтениями: ф. 3, оп. 7, No 74).
Внимание к природному, самобытному способствовало в дальнейшем пробуждению интереса к народному. В 1840-е годы у Аксакова существенно меняется понятие о критериях оценки действительности. Ранее для него была истинна лишь романтическая действительность, рождающая высокое, прекрасное и таинственное. Позднее его привлекает действительность национальная и историческая. Понятие действительности изменится, но все же сохранится романтическое ‘конструирование’ ее по образцу идеала, действительность перестанет быть непременным вместилищем возвышенного, но обязательной станет возвышенность одной из ее сфер — народной жизни, как и возвышенность служения ей.
Архивные материалы начала 1840-х годов, прежде всего ‘Записная книжка’ (начата 1 января 1840 г. — ф. 3, оп. 7, No 114) и ‘Листы из записной книжки’ (No 116), свидетельствуют о расширении аспектов деятельности Аксакова. ‘Записная книжка’ лишь начата и содержит как размышления о тех или иных вопросах, так и планы предстоящих занятий: указаны заголовки статей, часть которых полностью или частично была написана в будущем (например, ‘Ломоносов’, ‘К истории русской литературы’), приведены своеобразные задания себе (‘перевод Гегеля’) и т. д. В этой же книжке имеется несколько записей личного характера, рожденных еще не ушедшим чувством к М. Г. Карташевской. Вот одна из них: ‘Весь мой портфель и все, относящееся до известного обстоятельства, — Машеньке. Не хоронить меня после моей смерти’ (ф. 3, оп. 7, No 114, л. 2 об.). В это же время была сделана и другая запись (с пометой: ‘прочесть непременно после моей смерти’): ‘Когда умру я, то, умоляю всех, которые меня любили и помнят, любовью ко мне и памятью обо мне, — не хоронить меня, но сжечь, если возможно. Это последняя моя воля. О, исполните ее, мои милые, любимые друзья. Исполните, молю вас. Конст<антин> Акс<аков>‘ (ф. 173, No 10791, л. 1).
Став к 1840-м годам сдержаннее в проявлении чувств, Аксаков сохранил пылкость в защите своих убеждений. Постоянное возвращение к проблемам народности, чем бы Аксаков ни занимался, говорит о том, что охват разных сторон действительности оказался в сущности однонаправленным: в изучении истории, языка, искусства он исследует прежде всего прошлое, настоящее и предполагаемое будущее народной духовности.
Хранящиеся в архиве художественные произведения Аксакова относятся в основном к 1840—1850-м годам. Это ряд стихотворений (‘Москве’, ‘А. Н. Попову’ — ф. 3, оп. 7, No 47, ‘Племяннице Оличке’ — No 36, ‘Я не знал, что солнце скинет…’ — No 51), прозаические произведения (‘Сцены из современной жизни’, два варианта и копия, ‘Начало повести’ с подзаголовком ‘содержание ее: значение чудесного’, копия — No 54) и драматические (‘Современная сцена’, автограф и список — No 53, ‘Почтовая карета. Водевиль в одном действии’, {‘Сцены из современной жизни’, ‘Современная сцена’, ‘Почтовая карета’ опубликованы в кн.: Аксаков К. С. Соч., т. I. Пг., 1915.} копия — No 6).
В названных произведениях Аксакова в отличие от его повестей 1830-х годов мироощущение героя проявляется не во внутренних монологах, а в диалогах и спорах, и споры эти воссоздают реальную атмосферу полемики 1840-х годов, прежде всего полемику славянофилов и западников — как о путях развития России, ее самостоятельности и связях с Европой, так и о жизненном пути отдельного человека, о воспитании и самовоспитании его. Личная позиция проверяется теперь ее общественным значением. Аксаков почти забывает, что меньше чем десятилетие назад его герой находил утешение лишь в уединении и в мечтах.
Существенное место в рукописном наследии К. С. Аксакова занимают материалы, связанные с его суждениями о литературе. В конце 1830-х годов — это письма о поэзии, в 1840—1850-е годы — критические статьи (варианты и черновики). Излагая М. Г. Карташевской свое понимание поэзии, Аксаков определит ее как универсальное, присущее далеко не всем, состояние души, ассоциируемое со столь же всеобъемлющими чувствами, как дружба и любовь. ‘Однажды один мой знакомый спросил меня: ‘Вы занимаетесь поэзией?’. Вы можете себе представить, милая Машенька, как неприятно раздалось в ушах моих это слово: занимаетесь. ‘Я не знаю, — отвечал я, — можно ли заниматься поэзией, разве она наука или искусство?’. Это все равно как бы спросить: вы занимаетесь чувством, вы занимаетесь дружбою, вы занимаетесь любовью’} Но к таким стихотворцам, как Бенедиктов и ему подобные, можно применить это выражение: они не понимают высокого значения поэзии, они именно занимаются стихами, воображая себя поэтами, но поэзию нельзя превратить в занятие: она неуловима тогда, она улетает от них, и у них остаются одни иногда красивые, но бездушные формы’ (ф. 173, No 10604, л. 49 об.).
Аксаков пишет Карташевской о современной поэзии, неизменно стараясь обобщить свои наблюдения, уяснить некие законы творчества. ‘Жуковский передает Шиллера как нельзя лучше, он воссоздает его, так излагает стихи его по-русски, как бы сам Шиллер написал их, если б был русский. Переводы Жуковского не имеют никакой надстрочной верности, это не переводы слово в слово, которые редко сохраняют поэтическое достоинство подлинника. Я уверен, что Жуковский прочтет иногда какое-нибудь стихотворение Шиллера, которое глубоко западет ему на душу, потом сложит книгу, сядет и напишет перевод его’ (ф. 173, No 10604, л. 48-48 об.).
‘Мне кажется, — замечает он, — что стихотворение тогда только достигает совершенства, когда, выражая мысль или чувство смыслом слов своих (содержанием), оно выражает ту же мысль или то же чувство музыкою стихов <...> Я слышал, как Шевырев читал нам однажды в русском переводе сонеты Петрарки, и они мне вовсе не понравились, тогда как вся Италия ими восхищается. Отчего же это? Я, кажется, способен понимать поэзию. Я думаю: оттого, что стихи Петрарки имеют более музыкальное, гармоническое достоинство, чем достоинство смысла или содержания, и из этого само собою следует, что сонеты должно читать в оригинале, чтоб чувствовать музыку стихов, которою выражал Петрарка свои чувства, слегка накидывая на нее тень словесного смысла, слегка придавая ей содержание, которое у него было дело постороннее. Итак, Петрарка писал скорее музыку, нежели стихи. Немецкий стих — совершенно другое. Тут, напротив, редко бывает гармония, мысль, чувство выражаются здесь более в смысле, в содержании стихов, а не в музыке их <...> Сколько мне кажется, русский язык в отношении к поэзии превосходит другие языки. Русские стихи именно могут соединять в себе и значение (смысл) и музыку слов’ (ф. 173, No 10604, л. 47-48).
В восприятии Аксакова поэт — и тот, кто творит поэзию, и тот, кто ее воспринимает. ‘Понимать поэзию, — пишет ои, — тоже значит быть поэтом <...> Итак, поэзию нельзя понимать с трудом или легко, ее просто можно понимать или нет, а степеней тут быть не может, потому что это мир не труда, не занятия, но творчества, потому что она постигается чувством’ (ф. 173, No 10604, л. 146—146 об.). Таким образом, читатель, обладающий поэтическим чувством, тоже невольно становится поэтом. Но, приближаясь к романтическому восприятию духовной избранности (поэт-творец и поэт-читатель тем более отдалены от непонимающих, чем более едины друг с другом), Аксаков оказывается далек от создания культа избранного поэта. Быть может, немало способствовало этому увлечение Аксакова теоретическими и философскими вопросами.
В ‘Записной книжке’ Аксакова находят отражение также размышления о языке: ‘Жуковский передавал произведения немецкие и английские совершенно Русским языком, которым он владел превосходно <...> Карамзин первый начал говорить по-русски в отношении к языку и словорасположению’ (ф. 3, оп. 7, No 116, л. 5—5 об.).
Далее, видимо, намечены темы для будущих размышлений: ‘Словорасположение’, ‘Благозвучие’. Аксаков излагает в ‘Записной книжке’ свои мысли об истории красноречия, обращаясь при этом к ораторам Древней Греции и к красноречию судебному и религиозному. В истории красноречия он видит предысторию поэзии, но устанавливает и различия между ними (ф. 3, оп. 7, No 116, л. 10).
Архивные материалы позволяют более углубленно изучить критические взгляды Аксакова. Если в ранней юности его интересовало своеобразие творчества конкретных писателей (Шиллер, Гете и др.), то в 1840-е годы он заговорил уже не о поэзии как таковой, а о процессе самого творчества, об ‘акте творчества’ и его неких вневременных моментах.
К 1850-м годам Аксаков открыл для себя еще один аспект критического подхода к значительным литературным явлениям — их общественный резонанс. Характерно, что в сохранившемся черновом наброске нереализованной статьи (1849 г.) на одном листе делались пометки сразу о двух проблемах: ‘Искусство и художественность’ и ‘Общественная жизнь’ (ф. 3, оп. 7, No 13, л. 1). Логическим и композиционным центром этой намечавшейся работы, видимо, должен был стать один из пунктов плана: ‘Вопрос искусства в наше время’.
В 1850-е годы Аксаков приходит к выводу: ‘Не нужно нам ни Тургенева, ни Григоровича, ни других подобных’. {См.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1969 год. Л., 1971, с. 85—86.} Он отказывается от прежде любимого, если оно, по его мнению, недостаточно отвечает понятию народности. Говоря о современной литературе, Аксаков утверждает: ‘Недавно в личном художестве явилось стремление к народности и народу’ (ф. 3, оп. 7, No 78, л. 1 об.). Литературно-критические работы Аксакова этого периода непременно затрагивают наиболее актуальные для него проблемы — народности и самобытности литературы.
Незначительное количество опубликованных критических статей Аксакова как будто свидетельствует о второстепенности для него этого рода деятельности. Однако множество вариантов и редакций появившегося в печати ‘Обозрения современной литературы’ {Русская беседа, 1857, т. I, с. 1—39, (No 68), ‘Новейшее направление в нашей литературе’ (No 72), ‘Несколько слов о романе Вонлярлярского ‘Магистр» (No 70), ‘Заметка о русском театре’ (No 31).} говорит об особой взыскательности Аксакова-критика. Среди его неопубликованных литературно-критических статей наиболее примечательны следующие: ‘О современном состоянии литературы’ (три редакции — ф. 3, оп. 7, No 73), ‘Для листка. Состояние современной литературы’ (No 10), ‘Письма о русской литературе’ (No 69), ‘Письмо II. Литература современная’
Публицистическая, а в 1850-е годы и научная деятельность К. С. Аксакова была разнообразна. Часть его научных трудов вошла в незаконченное ‘Полное собрание сочинений’ (т. I—III), издававшееся И. С. Аксаковым в 1861—1880 гг., художественные произведения изданы позднее Е. Ляцким (в первом томе ‘Сочинений’ К. Аксакова, вышедшем в 1915 г.). Несомненный интерес представляет значительное количество незавершенных статей, в которых Аксаков касается спорных общественных проблем.
В 1855 г., отвечая на вопрос историка А. Н. Попова (1821—1877), Аксаков писал: ‘Вы спрашиваете, что я делаю, что пишу, что заботит меня. Главный предмет и мыслей, и трудов, и занятий — все тот же: Россия с своим значением, с своими судьбами и с многоразличными выражениями своего духа. Это ответ довольно общий, хотя и верный. Вот вам более частный отчет, который, заключаю из ваших слов, вам будет нескучно прочесть. После известной вам статьи о родовом быте принялся я серьезно за исторический труд: историческое исследование состояния крестьян или вообще простого народа, с самых первых времен’ (ф. 3, оп. 8, No 15, л. 20).
В уже упоминавшемся неоконченном ‘Начале повести’ один из героев, отвечая на вопрос приятеля о своих занятиях, говорит: ‘Философии я, конечно, не брошу, но тянет меня к себе Русская история. В ней заключается и народный, и человеческий вопрос. Ведь я не понимаю личного вопроса без связи с народным и человеческим. Что такое мы, Русские? И что следует делать всякому из нас как гражданину?’ (ф. 3, оп. 7, No 54, л. 71). Исторические работы Аксакова непременно затрагивают и названные вопросы. Аксаков как историк обратился к психологии народа, его духовной творческой сущности.
Прежнее общеромантическое возведение в идеал ищущей, возвышенной и внутренне цельной души сменилось у зрелого Аксакова, публициста и ученого, возведением в идеал души народной, представляющей в его глазах единый хор личностей, согласно живущих и не ощущающих диссонансов. Аксаков создавал социальную утопию, но строил ее из элементов, когда-то живых и действенных (собор, вече, общенародный голос, народное самоуправление), вычленяя из них нечто непреходящее.
Большинство исторических материалов, хранящихся в архиве, опубликовано (‘О русской истории’, ‘Записки о русской истории’, ‘Внутреннее состояние России’ — в двух вариантах, ‘Начало записки о внешних отношениях России’). Сохранилась юношеская работа (1833—1834) ‘О постепенном покорении Россиею земель Сибирских’ и др. (ф. 3, оп. 7, No 1).
Судьбы России затронуты в большом количестве набросков и статей (‘Что такое мы в настоящее время’, ‘Об убеждении’, ‘О воспитании’, ‘Об обществе’, ‘Значение столицы’, ‘Провинция и столица’, ‘О чудесном или сверхъестественном’, ‘Москва. 19 апреля’, ‘Народ есть неопределенное, изнутри строящееся…’, ‘Мнение о телесных наказаниях’, ‘Разговор с министром Норовым’, ‘В обществе ходит письмо…’, ‘Одно из мнений’, ‘Человек ищет счастья…’, ‘Запрещена русская национальная одежда…’ и др.). Аксаков пишет о внутренних противоречиях России, ее отношениях с западным миром и возможных (по мнению Аксакова, подчас и единственных) путях ее преобразования.
Сложность современного положения России, вызванного, по Аксакову, длительным искажением цельности допетровской русской жизни, нашла отражение в статьях: ‘Расколы в России’ (ф. 3, оп. 7, No 17), ‘Значение столицы’ (No 38), {Опубликовано, см.: Русь, 1882, No 1—2.} ‘Россия и Запад’ (No 22), ‘Статьи и заметки’ (No 91, копии).
Драматизм современной жизни особенно остро воспринимался Аксаковым, когда он видел ограничение народного вольного существования и игнорирование государством народной самостоятельности. Показательны в этом отношении заметки ‘Вопрос’ (ф. 3, оп. 7, No 43), ‘Мнение’ (No 33), ‘По поводу предполагаемых законоположений о сельских сходках’ (No 40), ‘Замечания на доклады Административного отделения’ (No 89, 90). {Опубликовано, см.: Аксаков К. С. Замечания на новое административное устройство крестьян в России. Лейпциг, 1861.}
Внутреннее положение современной России раскрывается Аксаковым также в статьях ‘Die absolute Negation’ (ф. 3, on. 7, No 102), ‘Что такое мы в настоящее время’ (No 18). Этим же вопросам посвящены и другие статьи на французском языке (‘La Russie et l’Allemagne’, ‘La politique russe actuelle est-elle russe?’, ‘De temps en temps’ — No 30), ‘Речь морякам на обеде у Кокорева’ (No 107), ‘Речь, сказанная на обеде, данном в Москве графу Остен-Сакену’ (No 108) и др.
Интересен ‘Ответ’ на статью И. С. Аксакова ‘Письмо к чиновнику’ (ф. 3, оп. 7, No 14), в котором К. С. Аксаков раскрывает свое представление об истинном характере народной жизни: ‘Жизнь частная, общественная и народная <...> никогда не может достигнуть в себе истины, но может и должна ее достигать. Народ не может быть совершенным, но может иметь совершенные начала, признаваемые им постоянно за закон. Праведника безгрешного нет на земле, но есть чистый, безгрешный путь <...> Вся сила в пути, вся сила в том, что ставит человек себе законом’ (там же, л. 3).
Вопросам общественного воспитания, которому Аксаков придавал большое значение, посвящены статьи ‘О воспитании’ (ф. 3, оп. 7, No 16), ‘Об убеждении’ (No 88), ‘Отрывки из статьи о детских балах’ (No 105).
Заслуживают внимания материалы, связанные со ‘славянским вопросом’. Одним из первых К. С. Аксаков затронул столь актуальную на протяжении многих лет проблему, и даже больше — положил начало своеобразной славянофильской программе, развиваемой наиболее целостно уже в последующие десятилетия И. С. Аксаковым. В опубликованных статьях К. С. Аксакова данная проблема освещается мало, в то время как рукописные материалы позволяют говорить о чрезвычайно интенсивных раздумьях писателя о славянских странах и роли России в их судьбе.
Еще в письме 1842 г. к А. Н. Попову, близкому некоторое время к славянофильскому кругу, Аксаков формулирует один из важнейших славянофильских тезисов по славянскому вопросу, непосредственно связывая его с вопросами народности: ‘…для нас очень важно изучение славян, оно объяснит нам нас самих при изучении истории, законодательств и пр.’ (ф. 3, оп. 8, No 15, л. 1 об.). И тут же он выдвигает второй тезис, также подробно развиваемый его братом в последующие годы: ‘Но не иначе как в России и через Россию понимаю я славян, пусть они примкнут к ней как единственной славянской державе…’ (там же). К ‘святому делу защиты славян’ Аксаков вернется в связи с началом Крымской войны. Именно в это время он написал довольно большую статью ‘Россия и Запад’ (1854) об антиномичности западного и славянского мира: мира насилия и лжи, с одной стороны, и мира духовности и простоты — с другой. Увлеченный чувством осознания великой миссии русского народа, Аксаков провозглашает теперь, в условиях войны, как самое первостепенное назначение России — освобождение славян. ‘Принявши, не колеблясь, подвиг, налагаемый на нее Провидением, Россия должна действовать решительно и не пропускать благоприятной минуты. Она должна провозгласить независимость всех славян и всех православных в Турции и идти освободить их, наконец на деле, от четырехсотлетних страданий’ (ф. 3, оп. 7, No 22, л. 14). В славянском вопросе Аксаков занял самые бескомпромиссные позиции. Его построения во многом предугадали неизбежный итог панславистских воззрений, хотя до крайних позиций 1870—1880-х годов было еще далеко.
В годы Крымской войны Аксаков пишет довольно много статей. Характерно при этом своеобразное смешение публицистичности и эпистолярности: ряд писем к князю Д. А. Оболенскому (1822—1881), служившему в это время в Морском министерстве, писатель строит как статьи, а некоторые начатые статьи обращает в письма. Таковы черновые статьи ‘Враги в русской земле…’ (ф. 3, оп. 7, No 85), ‘Борьба, которую ведет Россия…’ (No 96). В письмах к Д. А. Оболенскому Аксаков вначале излагает свое мнение относительно характера войны, позднее — относительно ‘позорного мира’, ‘…это не простая война, — пишет он 10 марта 1854 г., — здесь в ходу нравственные вопросы, единоплеменные, единоверные сочувствия, кроме стратегической операционной линии, идет нравственная операционная линия этих сочувствий, святых и законных, которая, я думаю, будет поважней’ (ф. 3, оп. 8, No 12, л. 1). Готовящееся отступление русских войск за Дунай воспринимается им как отступничество от дела опасения славян. ‘Нет сомнения, что Россия не отдаст ни клочка земли своей <...> Но есть и другие уступки, нравственные. Великая уступка отказаться хотя малейшим образом от святости подвига. Мы провозгласили войну за Веру и за братьев <...> Оборонительная война, ограждение своих пределов не есть война за братьев, которые за пределами. Вот, по-моему, важная и крайне прискорбная уступка’ (там же, л. 1 об.).
Известный как человек ‘теоретический’, непрактичный, Аксаков почти не привлекал внимания исследователей в роли фактического редактора еженедельной газеты ‘Молва’ (1857). У него были своеобразные представления о периодическом органе ‘своего’ направления. Так, в 1856 г., узнав о полученном А. И. Кошелевым разрешении издавать журнал, Аксаков пишет заметку ‘Об издании ‘Русской беседы» (ф. 3, оп. 7, No 35). По его мнению, журнал не может соответствовать серьезной деятельности, ибо он слишком тесно связан с ‘преходящею современностью’: необходимость издавать тома журнала к сроку снижает требования к помещаемым в нем статьям. Гораздо больше, по мнению Аксакова, отвечает требованиям серьезного единого направления сборник. ‘Выражение нашей деятельности — книги, сочинения, брошюрки даже, но написанные без всяких стеснительных журнальных условий, являющиеся самостоятельно, особо. В то же время должно сказать, что согласное сочетание статей и всяких сочинений, проникнутых одним духом, вполне может быть серьезно и иметь сильное совокупное действие, как хор. Такое сочетание есть сборник. Вот что должны мы издавать кроме книг и отдельных статей’ (там же, л. 1 об.—2). Аксаков предлагает издавать газету или журнал лишь с вполне определенной функцией. ‘Кроме Сборника можно, следует даже, иметь еженедельную или полумесячную газету (или журнал), посвященную единственно на отзыв явлений современных, следовательно, газету критическую в обширном смысле слова. На всю текущую современность в ней должен являться отзыв и оценка <...> Она вся должна быть живая речь, как разговор, который уносится в течение времени, но который оставляет свой благой след’ (там же, л. 2).
Приступая к изданию ‘Молвы’, Аксаков руководствовался этими положениями, но оказалось, что практически их не всегда можно было реализовать. Аксаков сам писал большинство передовых статей. Что же касается других материалов газеты, то они далеко не всегда удовлетворяли его не только недостаточной глубиной содержания, но и недостойным, как ему казалось, тоном полемики. Две статьи П. С. Савельева (‘Фельетонист-ориенталист’ — ф. 3, оп. 7, No 4 и ‘Пояснения и заключения к статье ‘Фельетонист-ориенталист» — No 10, 11) заставили Аксакова даже помышлять об оставлении своего поста. Довольно пространное письмо к С. М. Шпилевскому, официальному редактору ‘Молвы’, посвящено выяснению создавшегося положения. ‘Вам известно то место, — писал Аксаков, — какое занимал я в редакции ‘Молвы’: я имел по условию право цензора над помещаемыми в ‘Молве’ статьями и, следовательно, нес нравственную ответственность за все, помещаемое в ‘Молве’. Я должен сказать, что иногда тон полемики в ‘Молве’ мне не нравился. Кто же виноват в том, что такой тон появлялся в газете? Конечно, я, ибо мог этому воспротивиться. Но как же допустил я то, что противоречит моему взгляду на полемику? Отчасти из непростительной неосмотрительности, поспешности, невнимательности, отчасти из недолжной уступчивости требованиям некоторых сотрудников: подобная уступчивость не в моем характере, но видно, таково уже свойство горячей литературной схватки, что трудно отказать в защите почему-либо обиженным сотрудникам, хотя защиты этой сам одобрить не можешь <...> Если бы я одобрял весь тон полемики, принимаемый ‘Молвою’, не о чем было бы и говорить, но я не одобряю его в некоторых случаях, а между тем он является в газете. Что должно заключить из этого? То, что я не способен занимать место в редакции, если я не сумел поддержать того тона, какого мне хотелось бы в полемике <...> В 11-ом номере помещена была статья П. С. Савельева, которой я всей не прочел (т. е. в корректуре, — Е. А.), зная, что автор не допускает в ней изменений, по напечатании я прочел в ней строки о воспитании Н. Ф. Павлова, не прочитанные мною в рукописи, строки, которыми я был поражен и крайне недоволен и которых не ожидал, это именно указание на театральное училище как на место воспитания г. Н. Ф. Павлова. Это указание принимает, конечно, неумышленно и против воли уважаемого автора, вид намека с каким-то попреком на происхождение и на общественное положение, какое имел вначале г. Н. Ф. Павлов’ (ф. 3, оп. 8, No 31, л. 1—2).
Редакторскую деятельность Аксакова (точнее, не столько деятельность, сколько его замыслы, программы) характеризуют и статьи ‘Москвитянин в 1848 г.’ (программа издания — ф. 3, оп. 7, No 9) и ‘Черновой проспект газеты ‘Молва» (No 100).
К. С. Аксаков-фольклорист известен как автор статей, основанных на материале не слишком обширном и в известном смысле выборочном, т. е. ‘работающем’ на его народоведческую концепцию. Однако в его архиве хранится большое количество материалов, позволяющих расширить представление о фольклористических интересах не только самого К. С. Аксакова, но и всей аксаковской семьи, поскольку значительная часть их переписана его сестрами или братом Иваном. Материалы эти следующие: ‘Украинские народные песни’, записанные рукою Н. С. Аксаковой, В. С. Аксаковой, П. А. Кулиша (его же пометки) и неизвестных лиц (ф. 3, оп. 7, No 117), ‘Народные русские песни’, запись рукою Н. С. Аксаковой (No 118), ‘Свадебные песни’, пять текстов из Спасского уезда Казанской губернии (No 119), ‘Рукописный песенник конца XVIII века’, копия рукою И. С. Аксакова (и его же пометки), 20 песен (No 120), ‘Словакские песни’, три текста, списки рукою Н. С. Аксаковой (No 121), ‘Песни лужицких сербов’ (полевые, плясовые и свадебные песни верхних и нижних сербов — No 122), заговоры (от крови, от змеи — No 123, 124), духовные стихи (No 125—128) и др. Здесь же хранятся выписки К. С. Аксакова из некоторых научных изданий, например из статьи Ф. И. Буслаева о духовных стихах (No 129). В ‘описи’ сочинений К. С. Аксакова, составленной И. С. Аксаковым, имеется указание на несохранившуюся статью исследователя ‘О русских преданиях и сказаниях’ с пометой: ‘судя по почерку, относится к ранней молодости, а может быть, и к 1840 году’ (No 112).
Интересно характеризуют Аксакова-фольклориста письма к А. Ф. Гильфердингу (копии), где он излагает свое представление о своеобразной связи народной поэзии с переменами в жизни общества, которые подчас влекут за собой искажение первоначальных текстов. Аксакову кажется, что петровские реформы препятствовали свободному возникновению народных песен, тормозили их развитие. ‘Я уверен, — пишет Аксаков, — что поэзия народная, то есть песенная в обширном смысле слова, нисколько не кристаллизировалась до времен Петра, мало того, она не кристаллизировалась и после. Но пораженный, в начале 18 столетия, страшным ударом Петровского переворота, народ Русский должен был стеснить и круг своей жизни, и круг своего поэтического творчества’ (ф. 3, оп. 8, No 2, л. 3). В другом письме читаем: ‘Между современными есть целый разряд песен, которые поются на границе между народом и классом переиначенных русских людей или публикою. Эти песни часто запеваются на старый лад, встрепенешься и обрадуешься при первых стихах, но дальше песня становится смешанною, скучною и наконец оканчивается на новый, бессмысленный лад (часто лакейский), становясь из песни народной песнью публичною’ (там же, л. 4). И далее: ‘Теперь я скупаю всякие песенники и среди дряни нахожу чистое золото. Между тем я читаю наши грамоты и, должен вам сознаться, принялся за другой труд, который давно меня клонил к себе, а именно историческое исследование о состоянии крестьян до Петра. Ах, как много нового открывается, и какая чудная, самобытная картина!’ (там же, л. 7-7 об.).
В архиве (ф. 3) хранится большая пачка писем Аксакова к родителям (1835—1849), к брату И. С. Аксакову 19 (1845—1860), Н. В. Гоголю (копии и черновые наброски, 1842—1851), {Опубликованы, см.: Русский архив, 1890, т. I, с. 139—159.} А. И. Кошелеву 3 (б. д.), А. Н. Попову 16 (1842-1856), Н. А. Соханской 5 (1860), {Опубликованы, см.: Русское обозрение, 1897, No 3, с. 146—157.} А. С. Хомякову 6 (копии, 1848—1859), {Письмо 1859 г. опубликовано, см.: Русь, 1883, No 3, с. 34—36.} кн. В. А. Черкасскому (1859) и др. Всего 29 адресатов.
В архиве хранятся также письма к К. С. Аксакову: Г. С. Аксакова 18 (1836—1840), его же, обращенные не только к К. С, но и к другим братьям и сестрам 29 (1836—1840), И. С. Аксакова 16 (1836—1860), его же, обращенное к К. С. и сестрам (1840), С. Т. Аксакова 6 (1839-1840), В. С. Аксаковой 9 (1838-1840), Н. П. Вагнера (б. д.), А. И. Герцена (б. д.), А. Ф. Гильфердинга 8 (копии, 1856-1858), Н. В. Елагина 6 (1855 и б. д.), В. И. Ламанского (б. д.), Ю. А. Оболенского 5 (1855—1860), В. А. Панова 4 (1841-1847), Н. А. Соханской 4 (1860), И. С. Тургенева 2 (1852, 1853) и др. Всего 71 корреспондент.
Особый интерес представляют письма Н. И. Надеждина (1839), Т. Н. Грановского 2 (1845), Т. И. Филиппова 3 (1853—1856).
Н. И. Надеждин признается Аксакову: ‘…я люблю тебя, и хочу любить, и буду любить по-прежнему’ (ф. 3, оп. 9, No 54, л. 1). В 1836 г. Аксаков сетовал в письме к М. Г. Карташевской о закрытии ‘Телескопа’. Теперь Надеждин хотел бы возобновить издание и спрашивает у Аксакова: ‘Что Ник<олай> Степаныч <Шевырев>? Ты, верно, не похлопотал у него насчет ‘Телескопа’! Сделай, брат, милость! Ведь ей! ей! досадно, что родимого детища, стоившего мне столько болезней, не осталось даже и трупа в моих руках’ (там же, л. 2). Их сближает в это время и интерес к истории литературы. Узнав, что Аксаков готовится к магистерскому экзамену, Надеждин осведомляется: ‘… уж не думаешь ли ты избрать себе предметом что-нибудь из ‘Истории русской словесности’? Дело доброе: но труд тяжкий! Я давно уж собираю материалы, чтобы пуститься в это невозделанное поле <...> Мне бы приятно было с тобой встретиться в одной колее. Как-то ты будешь в ней барахтаться!’ (там же, л. 2 об.).
Два письма Т. Н. Грановского относятся ко времени размежевания славянофилов и западников. Грановский посылает с первым письмом билеты на свои публичные лекции: ‘…будете Вы или не будете, я Вас буду любить и уважать по-прежнему. Разумеется, что Ваше присутствие было бы мне приятно’ (ф. 3, оп. 9, No 36, л. 1). Во втором письме он приглашает Аксакова к себе: ‘Мне самому нужно поговорить с Вами серьезно’ (там же, л. 3). Он сообщает Аксакову о своем споре с П. В. Киреевским, который его чрезвычайно огорчил. Можно видеть, как нелегко давалось обеим сторонам расхождение и как в то же время осознавалась его неизбежность.
Т. И. Филиппов сообщает в своем письме о том, что статья Аксакова ‘Богатыри великого князя Владимира по русским песням’ пропущена цензурой (»Богатыри’ пришли из Питера весьма легко поцарапанные: их пропустили с незначительными изменениями’ — ф. 3, оп. 9, No 86, л. 1—1 об.). Комедия же ‘Князь Луповицкий, или Приезд в деревню’ вызвала своеобразную реакцию: ‘Крузе получил выговор за Кн<язя> Луповицкого, но конфиденциальный. Причина замечательна: ‘Пиеса подает повод думать дурно о столь достойном уважения сословии, каково крестьянское’ (!!!). Хотите — верьте, хотите — нет’ (там же). В пьесе крестьянство было поставлено неизмеримо выше всех других сословий, и Аксаков вскоре писал В. С. и О. С. Аксаковым: ‘Вы никак не ожидаете, что правительство нашло предосудительного в Луповицком. Мне и досадно и смешно’ (ф. 3, оп. 18, No 18, л. 5).
Биографические материалы К. С. Аксакова представлены в архиве рядом документов. Это ‘Диплом’ на французском языке, выданный Константину Аксакову в 1844 г. Королевским обществом северных антиквариев в Копенгагене (ф. 3, оп. 10, No 1), краткие заметки разных лиц о последних днях его жизни, извещения о смерти, копии некрологов, написанных А. И. Герценом и М. Лонгиновым, перевод некролога Франческоса Доменечиниса ‘На смерть кавалера Константина Аксакова’, некрологи из ‘Русской речи’, ‘Северной пчелы’ и другие материалы (No 5—7).
В архиве хранятся также посвященные К. С. Аксакову стихотворения А. Н. Плещеева, Н. М. Языкова и неизвестного лица (No 7).