Кнут Гамсун
Архиплут
Кнут Гамсун
Архиплут
Перевод Л.М. Василевского
Архиплут, Гамсун Кнут, Год: 1893
Время на прочтение: 17 минут(ы)
OCR, вычитка Kopegoro
Любезный читатель! Этого человека я встретил на кладбище, я ничего не сделал, чтобы войти с ним в сношения, — он первый ухватился за меня. Я только сел на скамью, на которой до того сидел он, и сказал:
— Я не мешаю вам?
Тогда он ответил:
— Вы нисколько не мешаете, — и немного отодвинулся. — Я вот смотрю на всё это мёртвое царство, — и он движением руки указал мне на могилы.
Мы были на Христовом кладбище.
Чем больше подвигалось вперёд утро, тем оживлённее становилось всё там, наверху: один за другим приходили каменщики и рабочие, старый сторож уже сидел в своей будке и читал газету, то там, то сям появлялись женщины в чёрном, — они то сажали цветы, то поливали их, то подрезывали траву, которая была чересчур длинна. А в больших каштановых деревьях громко чирикали птички.
Я совершенно не знал его. Это был широкоплечий молодой человек, небритый, в слегка поношенном платье. Морщины на лбу, исполненный важности голос, привычка задумчиво щуриться во время беседы, — всё это делало его, как говорится, ‘пожилым, видавшим виды мужчиной’.
— Вы не здешний?
— Я девять лет пробыл за границей.
Он откинулся назад, вытянул ноги и стал смотреть на кладбище. Из кармана сюртука у него виднелись немецкие и французские газеты.
— Как грустно вот на таком кладбище! — сказал он. — Так много мёртвого на маленьком пространстве! Так много сил убито, и так мало толку от этого!
— В каком это вы смысле?
— Да ведь это — военное кладбище.
— Ага, вот что! Вечный мир, — подумал я про себя.
Он продолжал:
— Самое же позорное во всём этом, — это культ, которым окружают мёртвых, это способ оплакивать их.
— Это лишено всякой цели.
Он сделал быстрое движение и встал.
— Знаете ли вы, что в этих гранитных могилах целое состояние? Здесь по песку рассыпают дорогие цветы, здесь устраивают себе удобные скамьи, чтобы сидеть на них и плакать, воздвигают из обломков каменные инструменты — целый капитал, превращённый в камни. Кладбище — это одно из наименее доступных банкротству мест в городе. Да, здесь есть о чём подумать, не правда ли? — продолжал он. — Однажды вложенное сюда, это богатство остаётся навеки, оно неприкосновенно, ибо оно мёртво. Оно требует кроме того своего управления, — своего присмотра, своих слёз и своих цветов, которые повсюду валяются и вянут на песчаных холмах. Одни венки до пятидесяти крон каждый!
‘А, это социалист! — подумал я. — Бродячий подмастерье, который побывал за границей и научился там выкрикивать: капитал, капитал!’
— Вы тоже не здешний? — спросил он.
— Да.
Он снова сел, откинувшись на спинку скамьи, он щурился и думал о чём-то, щурился и думал,
Вот проходят мимо две старые фигуры, обе с палками, сутулые, они набожно шепчутся о чём-то, — быть может, это родители направляются к близкой их могилке. По кладбищу пробегает ветер, он поднимает пыль и увядшие остатки цветов и о чём-то тихо шепчется с высушенными солнцем опавшими листьями, которые покрывают дорожки.
— Видите? — говорит он вдруг, не меняя своего положения, показывая вдаль одним движением глаз. — Видите эту даму, которая идёт по направлению к нам? Обратите на неё внимание, когда она пройдёт мимо.
Это было очень легко сделать. Проходя, она почти задела нас своим чёрным платьем, а её вуаль коснулась наших шляп. За ней следовала маленькая девочка с цветами, а позади женщина с граблями и лейкой. Все трое исчезли за поворотом, ведущим к нижней части кладбища.
— Ну? — спросил он.
— А что?
— Вы ничего не заметили?
— Ничего особенного, она посмотрела на нас.
— Простите, она на меня посмотрела. Вы улыбаетесь и хотите меня убедить, что это не вызовет между нами ссоры. Дело в том, что несколько дней назад она, уже проходила здесь. Я сидел тут же и беседовал с могильщиком, которому хотел внушить хоть немного презрения к его почтенному ремеслу.
— А для чего это вам?
— Да ведь он без всякой нужды взрывает землю, к великому вреду живых, которые живут ею.
‘А! Это, очевидно, бедный, запутавшийся вольнодумец, — подумал я про себя. — Где же в священном писании говорится, чтобы покойников не предавать земле? Ты начинаешь мне надоедать, однако’.
— Я сидел здесь и беседовал с могильщиком. — ‘Это несправедливо’, — сказал я. Дама как раз проходила мимо, слышала, что я сказал, и посмотрела на меня. Я говорил о несправедливости в этом священном месте. Кстати: вы обратили внимание на эту старуху с граблями и лейкой, на её натруженные руки? А на её спину? Какая она согнутая? Эта женщина прямо ухлопала всё своё здоровье на то, чтобы землю, этот источник жизни, взрывать и вскапывать. Но заметьте: она в трёх или четырёх шагах позади этой важной дамы, которая идёт к могиле, чтобы выплакать там свою печаль. Но, в сущности, дело совсем не в этом. Вы заметили, что несла маленькая девочка?
— Цветы.
— Камелии. Розы. Вы заметили? Цветы, по кроне штука. Деликатные цветы с совсем особенной, исключительной чувствительностью: чуть солнце немножко жжёт, они умирают. Через четыре дня садовник выбросит их вниз за решётку, и их заменят новыми.
Тогда я ответил вольнодумцу:
— Пирамиды ведь были ещё дороже.
Это не произвело того впечатления, какого я ждал. По-видимому, это возражение ему уже приходилось слышать.
— Но в то время не царила бедность, — сказал он. — Кроме того, египтяне были в то время житницей всей римской империи, и мир тогда не был ещё так тесен. Я по опыту знаю, как он тесен теперь. Этот опыт собственно не мой лично, а другого лица. Я знаю только, что пирамида в пустыне — это одно, а окружённые отличным присмотром, современные могилы — совсем другое. Вы только оглянитесь кругом! Сотни могил, дорого стоящие монументы, гранитные плиты из Греффенбергена по три кроны шестьдесят эре за локоть, плитки дёрна из Эгеберга по две кроны пятьдесят эре за квадратный метр. Я уже не говорю о надписях и об утончённой резьбе каменных колонн, полированных и необделанных, высеченных или отколотых, красных, белых и зелёных. Вы посмотрите на эту массу плиток дёрна. Я говорил с могильщиком об этом. Торговля дёрном так выросла, что его теперь с трудом можно достать. А вы только подумайте, что такое дёрн на земле: ведь он — жизнь.
На это я позволил себе возразить, что нельзя и невозможно лишать жизнь всякой идеальности, что этически важно всё-таки, чтобы люди имели хоть немного дёрна для своих близких, которые умерли. И этого мнения я придерживаюсь и теперь.
— Видите ли, — горячо сказал он, — на то, что ежедневно здесь тратится, могли бы жить целые семьи, можно бы воспитывать детей, спасать тех, кто потерпел в жизни крушение. Вот, например, та молодая дама сидит теперь там внизу и закапывает в землю камелии, представляющие ценность двух детских платьев. Когда скорбь имеет средства на подобные вещи, то она — лакомка.
Очевидно, это социал-демократ, а может быть, даже анархист, которому нравится переворачивать вверх дном серьёзные вопросы. Мой интерес к нему остывал всё более.
Он продолжал:
— А там наверху сидит человек, сторож. Вы знаете, в чём состоят его обязанности? Первым долгом — в чтении по складам газеты, а во-вторых, он стережёт могилы. В культе мёртвых необходим порядок. Сегодня, придя сюда, я сказал ему, что если б я заметил ребёнка, который крал бы цветы, с целью купить себе на вырученные деньги учебники для школы, — маленькую девочку, худую и пугливую, которая стащила бы камелию, чтобы продать её и купить себе поесть, — я не донёс бы на неё, я бы даже помог ей. ‘Это я называю грехом’, — возразил старый сторож. Грехом — сказал он. Представьте себе, что голодный останавливает вас на улице и просит сказать, который час. Вы вынимаете часы, — обратите внимание на его глаза в эту минуту! — и он с быстротой молнии выхватывает у вас часы и исчезает. У вас имеется два выхода. Вы можете заявить о похищенном — и через несколько дней вы получите обратно ваши часы, которые найдут у закладчика, а в течение суток найдут и виновного. Или же — вы можете молчать, — это второй выход, какой вам представляется. Вы можете молчать… Я, собственно, немножко устал, я не спал всю ночь.
— Вот как, вы не спали! А день-то уходит. Мне предстоит работа.
Я поднялся, чтобы уйти.
Он указал вниз на озеро и мосты.
— Я ходил там внизу по трактирам, чтобы уяснить себе, как спят ночью нужда и скорбь. Вы только послушайте. Иногда происходят такие удивительные вещи. Как-то вечером, девять лет тому назад, я сидел на этом же месте, — кажется, даже на этой самой скамье, — и тут произошло нечто, чего я не в силах забыть. Понемногу стало уже очень поздно. Посетители кладбища разошлись по домам, вон там сзади, на мраморной плите, лежал на животе каменотёс, работая над надписью, вот он окончил свою работу, надел свою куртку, рассовал инструменты по карманам и удалился. Подымался ветерок, каштановые деревья громко шумели, и маленький железный крест, стоявший здесь поблизости, — теперь его, по-видимому, уже нет, — чуть-чуть покачивался под ветром. Я тоже застегнул свою куртку и как раз собирался уйти, когда вон там из-за поворота показался могильщик и, проходя мимо меня, быстро спросил, не проходила ли здесь маленькая девочка в жёлтом платье со школьной сумкой?
Я не помнил, чтобы я видел девочку.
А что же такое произошло с маленькой девочкой?
— Она украла цветы, — сказал могильщик и пошёл дальше.
Я спокойно сидел здесь и ждал, пока он вернулся.
— Ну, что же, нашли?
— Нет, но я запер ворота.
По-видимому, готовилась правильная охота. Девочка, несомненно, была ещё на кладбище, и дело, видимо, должно было принять серьёзный оборот. В тот день — это была уже третья, которая украла цветы. И это — школьницы, умненькие девочки, которые отлично знали, что красть — грех! Как! Они крадут цветы, связывают их в букеты и продают! Да, хорошие дети, нечего сказать! Я последовал за могильщиком и некоторое время помогал ему в поисках девочки. Но она отлично спряталась. Мы взяли с собой сторожа, искали втроём, но не нашли, Начинались сумерки, и мы прекратили поиски.
— А где обокраденная могила?
— Вон там. Ещё детская могила к тому же. Ведь это же неслыханно!
Я направился туда. Оказывается, мне была знакома эта могила. Я хорошо знал похороненную здесь маленькую девочку, — как раз в это утро мы хоронили её. Цветы исчезли, в том числе и положенные мной также. Их нигде не было видно.
— Надо продолжать поиски, — сказал я остальным. — Это гнусно.
Могильщику здесь в сущности нечего было делать, но из интереса к самому делу он также принял участие. И вот мы все трое снова взялись за поиски. Вдруг внизу, на повороте, я заметил маленького ребёнка, девочку, которая, согнувшись, сидела на корточках на земле за высокой полированной колонной бригадного врача Витса, сидела на корточках и, не отрываясь, смотрела на меня. Она так съёжилась, что её шея вся ушла в плечи.
Но ведь я знал эту девочку! Это была сестра умершей.
— Милое дитя моё, зачем ты ещё здесь так поздно? — спросил я.
Она не отвечала ни слова и не двигалась. Я её поднял с земли, взял её сумку и велел идти со мной вместе домой.
— Маленькая Ганна была бы совсем недовольна тем, что ты из-за неё так поздно сидишь здесь,
Она пошла со мной, и я сказал ей:
— Ты знаешь, какая-то дурная девочка украла цветы с могилы Ганны. Маленькая девочка в жёлтом платье. Ты её не видела? Но мы, конечно, найдём её.
Она спокойно шла рядом со мной, ничего не отвечая.
— Вы поймали её? — вдруг воскликнул могильщик. — Это она — воровка.
— Кто?
— Ну да! Ведь вы её за руку держите!
Я не мог удержаться от улыбки.
— Нет, вы ошибаетесь, она не воровка. Это маленькая сестра той девочки, которую сегодня хоронили. Её имя Элина, я её знаю.
Могильщик твёрдо стоял на своём. Узнал её и сторож, узнал по красному рубцу на лице, сбоку от подбородка. Она действительно украла цветы с могилы своей сестры, и бедняжка не могла привести ничего в своё оправдание.
Теперь обратите внимание, пожалуйста, на одно обстоятельство: этих двух сестёр я знал уже давно, мы долгое время жили на одном и том же ужасном заднем дворе, и они часто играли под моим окном, они нередко ссорились между собой, даже дрались, но это были очень славные дети, и против чужих они всегда защищали друг друга. Научиться этому им было не у кого. Мать их, очень скверная особа, бывала дома редко, отца же — я думаю, отцы у них были разные — дети никогда не знали. Оба ребёнка имели нору для жилья, величиной едва ли больше, чем могильная плита вон там, и так как моя комната была как раз против них, то я, стоя у окна, часто видел их жизнь там внутри.
Обыкновенно Ганна имела перевес, она к тому же была на несколько лет старше сестры и была рассудительна, как взрослая. Она выносила жестяное ведро, когда хотела получить несколько кусочков хлеба, а летом, когда во дворе было жарко, Ганне пришла в голову удачная мысль укрепить на окне старую газету, чтобы избавиться от палящего солнца. Часто я слышал также, как она спрашивала уроки у своей сестры, когда они собирались в школу. Ганна — это был горбатый серьёзный ребёнок, не жилец на этом свете.
— Давайте-ка обыщем её сумку, — сказал могильщик.
Цветы действительно оказались в сумке. Я узнал даже несколько своих собственных цветков. Что я мог сказать? Она стояла здесь, эта маленькая преступница, и ожесточённым взглядом смотрела на нас. Я встряхивал её за руки и предлагал ей вопросы, но она молчала. Тогда могильщик упомянул о полиции и повёл ребёнка с собой. Наверху, у ворот ей вдруг стало ясно, что ей предстоит, и она неожиданно сказала:
— Да куда же я пойду?
Могильщик ответил:
— В полицейское бюро.
— Да я не крала, — сказала она.
Она не украла цветов, — но ведь они были у ней в сумке, мы их, так сказать, сами видели. А она с безпокойством повторяла, что она их не крала.
В воротах рукав платья маленькой Элины зацепился за замок и едва не вырвался. Из-под рукава выглянуло худое маленькое плечо.
Пошли в полицию. Я отправился за ними. Дали показания, но, насколько я знаю, маленькой Элине ничего не сделали. Я же сам её больше не видел, — я уехал и пробыл в отсутствии девять лет.
Теперь я глубже вдумался в это дело. Мы поступили тогда совсем навыворот. Несомненно, она тогда не украла цветов, но если бы она их и украла? Я спрашиваю: почему же нет? Можно ли представить себе что-нибудь более дикое, чем то, как мы обошлись с ней! Правда, никакой судья не нашёл бы в нашем поведении ничего предосудительного: мы просто поймали её и отвели в суд. Но я могу сказать вам, что я ещё раз видел Элину и могу повезти вас к ней.
Он немного помолчал.
— Если вы хотите понять то, что я расскажу сейчас, слушайте внимательно. Да, говорит больной ребёнок, если я теперь умру, то мне принесут цветы, может быть, даже много цветов. Потому что учительница, наверное, пошлёт мне букет, а фру Бендихе, может быть, пошлёт венок.
Но маленькая больная девочка умна, как старуха. Слишком быстро растёт она для того, чтобы быть долговечной. И с этих пор болезнь удивительно обострила её мысль. Когда она говорит, младшая сестра её молчит, всеми силами стараясь понять её. Они живут совсем одни, матери никогда нет дома, а фру Бендихе время от времени посылает им поесть, так что они не умирают с голоду.
Сёстры теперь уже не ссорятся между собой, между ними уже давным-давно не было споров, а их прежние ссоры, случавшиеся когда-то во время игр, уже позабыты.
— Но цветы — в этом нет ничего необыкновенного, — продолжает больная. — Они увядают. А увядшие цветы на могиле — это некрасиво. Она ведь мертва и уже не может видеть цветов, и греть её они тоже не будут. Не думала ли Элина также о тех башмаках, которые они как-то видели на базаре? Они были тёплые.
Элина ещё помнит эти башмаки. И, чтобы доказать своей сестре, что она умна, она подробно описала их ей.
Было уже недалеко до зимы, и в окно так сильно дуло, что тряпка, прибитая там на гвозде, замёрзла. Элина, таким образом, имела бы возможность приобрести башмаки.
Сёстры переглянулись. Элина, оказывается, вовсе не так глупа.
Да, она могла взять её цветы и продать их, она могла! По воскресеньям по улицам гуляет такое множество народа. С цветами в петличках люди часто ездят за город, а нередко господа, тоже с цветком в петличке, разъезжают в дрожках. Эти цветы они, конечно, купили.
Элина спросила, не может ли она купить и маленькую кошечку также.
Да, если останутся деньги. Но прежде нужно купить себе башмаки.
Так сёстры столковались между собой. Никого больше это не касается. Так дети порешили между собой, но Элине надо не забыть, что цветы нужно унести в тот же вечер, раньше, чем они успеют увянуть.
— Каких лет была больная?
— Лет двенадцати-тринадцати, вероятно. Но это не всегда зависит от возраста. У меня была сестра, которая изучала греческий язык, когда была вот такой маленькой.
Но из этого дела Элина выбралась не очень удачно. Правда, её не наказали, но полиция немного испугала её, и она выпуталась сравнительно благополучно.
Зато потом за неё принялась учительница. Приняться за ребёнка — это значит выделить его из всех, держать под подозрением, тайком следить за ним. Во время перемены между уроками Элину подзывают к себе: ‘погоди минутку, милая Элина, я хочу с тобой поговорить’. Далее следуют увещания, ласковые, но решительные, ей некстати напоминают о том, что произошло, убеждают просить у Бога прощения.
И в ней что-то надламывается.
У Элины слабеют силы, она приходит неумытая, забывает дома свои книги. Под гнётом подозрения, под испытующими взглядами она приобретает привычку избегать взгляда учительницы, начинает избегать смотреть всем в глаза. Она смотрит быстро, крадучись, что придаёт ей пугливое выражение. Затем наступает день её конфирмации [*], и пастор говорит ей слово об одной из заповедей, и все разбираются насчёт её прошлого. Потом она уходит из церкви, оставляет свою маленькую нору.
[*] — Конфирмация (от латинского confirmatio — утверждение) — в протестантизме торжественный публичный акт (не рассматривающийся как таинство) приобщения юношей и девушек (14—16 лет) к церковной общине, сопровождается чтением ‘Исповедания веры’ и особой молитвой.
Солнце сыплет золото на весь город. Люди ходят по всем улицам с цветами в петличках, и она едет в коляске за город…
В эту ночь я снова встретил её, она жила там, внизу.
Она стояла в воротах и заговорила со мной шёпотом. Я не мог ошибиться, — я слышал её голос, я узнал её красный шрам. Но, Боже мой, как она растолстела!
— Идите сюда, это я, — сказала она.
— А это я. Как ты, Элина, выросла, — сказал я.
— Выросла? Что за пустяки!
Ей болтать некогда. Если я не намерен войти к ней, так нечего мне дольше стоять здесь и других отваживать.
Я назвал своё имя, напомнил ей задний двор, маленькую Ганну, всё, что я знал.
— Давайте, войдём в комнату, поболтаем с вами, — сказал я.
Когда мы вошли, она сказала:
— Поставили бы что-нибудь выпить, а?..
Вот какой она была.
— Вот, если бы Ганна была теперь с нами! Посидели бы мы втроём, о том, о сём поболтали бы.
Она крикливо рассмеялась.
— Какой вы вздор несёте! Прямо как ребёнок!
— Разве вы никогда не вспоминаете Ганну? — спросил я.
Она с бешенством плюнула.
— Ганна, Ганна! Вечно вы с Ганной! Не считаю ли я её всё ещё ребёнком! Всё это с Ганной осталось далеко позади, и чего там ещё язык чесать об этом! Лучше бы заказали чего-нибудь выпить.
— Охотно.
Она встаёт и выходит в другую комнату.
Кругом из соседних комнат слышны голоса, шум пробок, брань, тихие вскрикивания. Двери открываются и закрываются, то и дело в коридоре зовут прислугу и отдают ей какие-то приказания.
Элина вернулась в комнату, она захотела посидеть у меня на коленях, закурила папиросу.
— Почему мне нельзя посидеть у тебя? — спросила она.
— Потому что я не этого хочу от вас, — ответил я.
— Ну, так заплатите за вино и уходите.
Я сказал:
— Посидим спокойно и поговорим. Конечно, я уплачу вам за это время.
И я дал ей денег, — не знаю сколько, но довольно много.
Она сразу присмирела, стала послушна и тихо уселась. Но разговор у нас не клеился. Когда я задавал ей какой-нибудь вопрос, она, прежде чем ответить, затягивала какую-нибудь песенку или закуривала папиросу. О прошлом она и слышать не хотела. Скверный, грязный двор — есть о чём вспоминать! А можно ей позвать жену служителя — она там в коридоре — дать ей стакан вина?
— Конечно, можно.
— Я вам скажу, жена служителя — это моя мать. Она для услуг при нас, при девушках. Это я ей помогла поступить на это место. Она здесь здорово зарабатывает.
Она отнесла стакан вина в коридор и вернулась обратно.
— Твоё здоровье, старый друг! — сказала она.
Мы выпили вина.
Ей опять захотелось сесть ко мне на колени.
— Верно, вам всё-таки уже надоело здесь? — спросил я.
— Надоело? Нет. А почему мне нельзя посидеть у тебя?
— Вы здесь давно?
— Не знаю точно. Э, да всё равно! Твоё здоровье!
Мы выпили. Потом она опять без голоса затянула какую-то глупую песенку, что-то из обозрения.
— Где вас научили этой песне?
— В Тиволи [*].
[*] — здесь: увеселительное заведение в Христиании — концертный зал, сад с рестораном и аттракционами.
— Вы там часто бываете?
— Да, когда есть деньги. А теперь у меня ни гроша. Хозяйка хотела с меня сегодня получить. Хозяйка так обирает нас, так много требует, что для себя у нас ничего не остаётся. Ты можешь дать мне ещё немного денег?
К счастью, у меня было немного, и я дал ей.
Она взяла деньги, но совершенно равнодушно, не поблагодарив меня, может быть, внутреннее чувство было у неё, и она затаила его. Она попросила меня потребовать ещё бутылку вина. Видимо, она собиралась основательно нагреть меня.
Вино появилось.
Теперь ей захотелось похвастать мной перед другими и пригласить сюда ещё несколько девушек, чтобы угостить их вином. Девушки пришли. На них были короткие, туго накрахмаленные юбки, которые шуршали при каждом движении, у них были обнажённые руки и короткие волосы.
Элина представила меня, — она хорошо помнила моё имя. Она с небрежным видом рассказывала, что я ей дал много денег, что я её добрый старый друг, и что она может попросить у меня столько денег, сколько захочет. Так было всегда. Ведь я человек богатый.
Девушки пили и тоже расшумелись, они говорили ужасно двусмысленные вещи, то та, то другая затягивала какую-нибудь песенку. Элина начинала ревновать, и когда я заговаривал с кем-нибудь из девушек, её тон становился ворчливым и нелюбезным. Но я нарочно обращался к другим девушкам, чтобы сделать Элину разговорчивее, — мне хотелось поглубже заглянуть в её душу. Но это возымело совсем не то действие: она откинула голову назад и сделала вид, точно занята чем-то. Потом она схватила кофточку, оделась и собралась уйти.
— Вы уходите? — спросил я.
Она ничего не ответила, с надменной миной напевая про себя какую-то мелодию, и надела шляпу. Вдруг она открыла дверь в коридор и крикнула:
— Гина!
Это была её мать.
Она пришла, тяжело ступая и шлёпая широкими туфлями. Она постучалась, вошла и остановилась у двери.
— Ведь я говорила тебе — каждый день вытирать пыль с комода! — очень решительно сказала Элина. — Это свинство! Такой уборки чтоб у меня больше не было! И фотографии, те, что сзади, надо тоже вытирать каждый день тряпочкой.
Мать сказала: ‘да’, и хотела выйти. На её лице с впавшими щеками было безчисленное множество морщин. Она покорно слушала дочь и смотрела на неё, чтобы ничего не пропустить.
— Так, пожалуйста, помни об этом, — сказала Элина.
Мать ответила: ‘ладно’, и вышла. Она тихонько, чтобы не наделать шуму, закрыла дверь за собой.
Элина стояла одетая, она повернулась ко мне и сказала:
— Да, теперь самое лучшее, если вы заплатите за вино и уйдёте.
— Благодарим, — сказали девушки и опорожнили свои стаканы.
Я был очень изумлён.
— Я должен заплатить за вино? — сказал я. — Погодите! Мне казалось, я дал вам деньги на вино, но, может быть, у меня ещё найдётся кое-что.
И я полез опять в карман.
Девушки стали смеяться.
— Ах, вот оно, его богатство! Ты ведь, Элина, так много денег получила от него, а теперь он за вино заплатить не в состоянии! Ха-ха-ха!
Тут Элина рассвирепела.
— Убирайтесь вон! — крикнула она. — Не желаю я вас видеть! У него денег куры не клюют. Вот смотрите, что он мне дал!
И она с торжеством бросила на стол кредитки и серебряные монеты.
— Видите — он за вино заплатил и за меня заплатил. Вы никогда не видали столько денег сразу! Я могу хозяйке за два месяца отдать, поняли? Я только для того сказала это, чтобы позлить его немного, подразнить. А теперь убирайтесь!
Девушкам пришлось уйти.
Элина же резко и нервно рассмеялась, когда за ними закрылась дверь.
— Мне действительно не хотелось, чтобы они были здесь, — сказала она извиняющимся тоном. — В сущности, скучные девки, и я с ними не веду компании. А ты не нашёл их скучными?
— Нет, не нашёл, — ответил я, желая ещё больше пристыдить её. — Они отвечают, когда их спрашивают, рассказывают то, что я хотел от них узнать. Славные девушки.
— Ну, так ты тоже можешь убираться! — крикнула Элина. — Иди к ним, коли есть охота! Я тебя не удерживаю.
Для верности она опять спрятала у себя деньги, которые раньше бросила на стол.
— Мне хотелось ещё кое о чём у вас спросить, — сказал я. — Если бы вы только заставили себя посидеть спокойно и выслушать меня.
— Меня спросить о чём-то? — ответила она насмешливо. — Мне до тебя дела нет. Ты, верно, опять про Ганну начнёшь. Эта болтовня про Ганну мне прямо опротивела. На эти вещи не проживёшь.
— А вы разве не хотели бы бросить эту жизнь? — спросил я.
Она сделала вид, точно не слышит меня, стала снова рыться и прибирать в комнате и при этом насвистывала, чтобы приободриться.
— Бросить эту жизнь? — сказала она и вдруг остановилась предо мною. — Зачем? Куда я пойду? Кто меня возьмёт замуж? Кто захочет иметь такую, как я? А служить я не могу.
— Вы бы могли попробовать уехать куда-нибудь и начать честную жизнь.
— Ерунда! Ерунда! Брось об этом. Ты что, миссионером стал, что ли? Для чего мне уезжать отсюда? Мне здесь хорошо, меня никто не трогает. Знаешь что? Закажи-ка ещё бутылку вина! Но уже для нас двоих только. Другим не давать… Гина, — крикнула она в дверь.
Она заказала вина, пила и становилась всё менее привлекательной. Разумного ответа от неё нельзя было добиться. Она без конца напевала про себя отрывки площадных песен, сидела и о чём-то думала. Потом опять пила, и её манеры становились прямо отвратительными. Несколько раз у неё снова являлось желание сесть ко мне на колени, она высовывала язык и говорила: ‘смотри-ка!’.
Наконец она прямо спросила.
— Ты остаешься на ночь?
— Нет, — ответил я.
— Ну, так я пойду, — сказала она.
Рассказчик умолк.
— Ну? — спросил я.
— Что бы вы сделали, если б вам предстоял такой выбор? Вы бы остались или ушли? Вот в чём, понимаете ли вы, вопрос. Знаете, на что я решился?
Он посмотрел на меня.
— Я остался, — сказал он.
— Вы остались? — спросил я, зевая. — На всю ночь? У этой девушки?
— Я — жалкий человек, — сказал он.
— Но, Боже мой, о чём вы тогда думали? Вы были пьяны?
— Да, и пьян тоже. Напоследок. Но прежде всего я — такой же ничтожный и отвратительный человек, как и все, вот в чём суть. Это была девушка, историю которой я знал. И мне доставляло такое наслаждение снять с себя узду. Вы можете это понять? Ну, вот я и остался. И в какое море необузданности мы погрузились!..
Гнусный циник покачал головой сам на себя.
— Но теперь я опять пойду к ней, — продолжал он. — Кое-что здесь, наверное, можно ещё сделать. Гм!.. Вы находите меня неподходящим для этого? Я всё-таки, кажется, не так плох, как вы думаете. Вы думаете — насчёт того, что я ночевал? Но поймите, если бы я не остался, то пришёл бы кто-нибудь другой, а от такой замены она, ясное дело, потеряла бы. Если б она имела возможность выбирать своих знакомых, то она выбрала бы меня и не ошиблась бы, — я рассудителен и покладист, и никогда не забываю противиться ей. Но удивительное дело: как раз это и пленило её во мне. Она мне сама это сказала: — ‘Ты так хорошо противишься мне!’ — сказала она. Ну что поделаешь с подобной девушкой? И надо помнить, что она погибла только и исключительно из-за цветов. Это послужило началом. Если бы было разрешено рвать цветы на могилах, то она была бы теперь честной девушкой. Но мы её тогда схватили, — и я помогал этому! И я помогал этому!
Он снова покачал головой и погрузился в размышление. Наконец он очнулся, точно проснулся от сна.
— Я, верно, задержал вас? Я и сам чувствую себя усталым. Вы не знаете, который час?
Я хотел вытащить свои часы. У меня их не было с собой, я их оставил дома.
— Благодарю вас. Это, в сущности, всё равно, — сказал он и поднялся, вытянув ноги и поправляя свои брюки. — Видите, вот идёт обратно та важная дама. Скорбь уже окончена, у девушки нет более цветов в руках. Цветы снова лежат там внизу, розы и камелии. И если какая-нибудь маленькая девочка заберёт себе эти цветы, чтобы купить себе на них башмаки, то в этом, я думаю, не будет греха.
Теперь этот человек в течение целой минуты смотрел на меня, очень близко подошёл ко мне и сдержанно рассмеялся.
— Такие истории, понимаете ли, следует рассказывать, — сказал он. — Для них всегда найдёшь людей, которые охотно слушают. Тысячу раз благодарю вас, мой уважаемый слушатель.
Он снял шляпу, поклонился и ушёл.
Я остался, очень озадаченный. Он одним ударом произвёл в моём уме путаницу и совершенно замутил ясность моего ума. Какая гадость! Он провёл ночь у этой девушки. У девушки? — Позорная ложь! Он насмехался надо мной, его страшный рассказ был выдумкой от начала до конца. Но кто он такой, этот архиплут? Попадись он мне ещё раз, я ему покажу! Эту историю он, верно, прочёл где-нибудь и заучил наизусть. История не из плохих. У парня есть талант. Ха-ха-ха! Боже мой, ловко же он меня провёл!
В большом смущении я вернулся домой. Искал своих часов. Их на столе не оказалось. Я хлопнул себя по лбу: мои часы украдены. Несомненно, он украл мои часы, когда сидел рядом со мной. Ха, вот негодяй!
Теперь мне предстояло два выхода. Я мог сделать заявление, и через несколько дней мои часы из какой-нибудь ссудной кассы вернулись бы ко мне обратно. В таком случае и молодчика, конечно, тоже тотчас забрали бы. Или я мог промолчать. Таков был второй выход. Я промолчал.