АРХИМАНДРИТ МИХАИЛ
АРХИМАНДРИТ МИХАИЛ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Архимандрит Михаил, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество (Статьи 1906—1907 гг.)
М.: Республика, 2003
Сильное движение, в которое приведена наша общественная и государственная жизнь, выбрасывает неожиданно на глаза всех то одну фигуру, то другую, — дотоле в безвестности или полуизвестности трудившуюся, и, продержав ее несколько минут как бы на историческом экране, снова опускает в прежнюю безвестность. Но, разумеется, хотя бы и одною ниткою эта личность уже войдет в историческое тканье нашей свободы, — и будет всегда поминаться добрым словом одними, черным словом другими. Участь прекрасная.
Около безыменной и полуанонимной группы ’32 петербургских священников’, подавших известную ‘записку’ митрополиту Антонию о настоятельной нужде церковной реформы, около священника Г. С. Петрова и епископа Антония, прямо и резко ставших на сторону свободы, и нескольких членов-священников в первой Государственной Думе, потерпевших за произнесенные там речи, в декабре месяце шумно пронеслось в печати и обществе имя архимандрита Михаила, печатно заявившего, что он по убеждениям своим принадлежит к ‘народно-социалистическому направлению’, и за это претерпевшего известную ‘расправу в 24 часа’. Увы, ‘Христос’ его не защитил, а полицейский справился… Обер-прокурору Синода слишком поздно разъяснили, что ‘народно-социалистическое направление’ — это совсем не то, которое начиняет бомбы и ходит с пистолетами, что это направление совершенно мирное, к которому принадлежал и известный берлинский придворный проповедник пастор Штекер. За множеством ‘входящих’ и ‘исходящих’ бумаг куда обер-прокурору разбираться в партиях… И когда административная операция над монахом была уже произведена, он меланхолически произнес: ‘Ошибка? Как жаль! Но, впрочем, он не генерал, не тайный советник. Он монах, и дал обет послушания и терпения, и пусть перенесет все, хотя бы и без вины, как претерпел и не жаловался наш Божественный Учитель’.
Хорошая фразеология. По ней, как по сказке о ‘белом бычке’, сложено тысяча сказок и рассказов и, главным образом, подлинных историй у нас на Руси. Известно: ‘претерпевый до конца тот и спасен будет’. Чего другого, а текстов у нас на всякий раз хватит.
Бедный архимандрит Михаил… На большом портрете в No 50 журнала ‘Искры’ он кажется таким большим, между тем, ‘в натуре’ он не только мал ростом, но мал до странности, до некрасивого впечатления. Над смешанною толпою гимназистов III и II классов он не поднялся бы головою, уступая ростом хорошо развитым и сравниваясь только со средними. Иметь возраст гимназиста II класса магистру церковного права, профессору, архимандриту, — конечно, это странно. При этом необыкновенная его малорослость не связывается (как это бывает) ни с каким недостатком организации, горбом и проч. Как будто лет около 13 он вдруг и беспричинно перестал расти, — растя дальше в мозг, в дух, в воображение, в чувство. Всего этого у него много. Может быть, причина остановки роста была, но не анатомическая, не заключенная в уродстве строения, а, так сказать, физиологическая, лежавшая в дефекте физиологических отправлений.
И тельце его, лицо — все маленькое и страшно худое. Над этим крошечным телесным объемом ширится как будто чужая какая-то, не на него сшитая монашеская ряса и нормальной величины монашеский клобук, но при широком крепе, около него драпирующемся, кажется, что вот-вот голова его юркнет в этот клобук или клобук опустится книзу и покроет всю голову до губ. Почему-то на портрете этого не кажется (я на него смотрю сейчас), но ‘в натуре’ все боишься, что он провалится в свою широкую одежду, и она закроет его всего, с лицом и сапогами, а посох монашеский он сам потеряет и не останется от ‘отца Михаила’, такого милого и живого, ничего, кроме одежды и воспоминания.
Я сказал: ‘такого живого’ — и перехожу к главной его черте. Как известно и как само собою понятно, сан ‘архимандрита’ довольно степенный и требует медлительности и важности движений, поз и положений. ‘Архимандрит’ — это что-то сонное, или больное, или умирающее, полуумирающее. Если он ‘умирает’ или ‘полуумирает’, то он ‘свят’, если он сонный, то ‘все, как следует’. Архимандрит Михаил решительно перескочил через эти ‘оглобли’, в которые у нас запряжен монашеский чин, перескочил и понесся и донесся до высылки его из Петербурга. Но первый шаг этой ‘неладности’ заключается просто в его живости, в благородной человеческой живости, впечатлительности, в отсутствии сана, поз и манер. С этим, конечно, гармонирует его психология, но ранее всего — физиология. Он всегда, ежеминутно, страшно возбужден, и кажется или хочется думать, что эта его возбужденность имеет что-то родное с приостановившимся в 13 лет ростом. Он не умеет оставаться недвижным: губы, глаза, лицо, плечи, ноги — все шевелится, поводится, ‘перебирается по жилкам’ и решительно не может ‘стать в форму’. Не ‘формальный человек’ — это главная его особенность, для меня — лучшая его особенность! Сидеть он может на месте, только тогда и только пока длится нужный или интересующий его разговор, стоять на месте может только пока произносит речь. Все остальное время он выполняет какие-то нужные ему намерения: поговорить с одним, спросить о другом, позаботиться о третьем. Четвертая его забота, напр., лежит вне дома, в котором он находится, тогда неожиданно для всех присутствующих он надевает или, скорее, набрасывает на себя ‘летучую мышь’, как мысленно называешь его широкий с крепом клобук, и, наскоро сунув всем присутствующим руку, выбегает из квартиры. Не забуду, как раз я вышел его проводить на площадку 4-го этажа, на котором я жил: от. Михаил, тогда еще иеромонах, забил такую ‘дробь’ по лестнице с ее восемью заворотами, как будто это торопился гимназист II класса от наказания или к пирогу. Кажется иногда, что от. Михаил находится вечно между ‘наказанием’ и ‘пирогом’. Его что-то вечно трясет, манит или пугает, приводит в гнев или умиляет. Но гнев его — не сильный, умиление его гораздо длиннее, и это — глубоко благородная в нем черта.
Мне нужно было зачем-то его видеть, и я зашел в его академическую квартиру. Он читал лекцию, и мне пришлось его прождать целый час. Две большие, почти огромные комнаты. Первая не знаю, чем была, вроде приемной, на полу второй комнаты, в ящике и без ящика, лежали какие-то непереплетенные книги. Их было так много, что они закрывали 1/3 пола. Я присел, — и первое, что мне попалось в ‘растерзанной’ книге, с вырванной серединой и без заглавия, — это размножение растений. Я стал читать, и было так интересно и, с моих точек зрения, важно, что, — не ожидая встретить этих нужных сообщений в другом месте, — я вырвал всю статью и положил в карман себе. Да не осудит меня читатель: я не делал никакого вандальства или, точнее, я только продолжал то вандальство, которое начал уже сам хозяин. Книга была действительно полуразорвана и не цела, и хозяин, очевидно, тоже ее откуда-то ‘захватил на ходу’, не дочитал или полупрочитал и кинул. Впрочем, этих кинутых на пол книг было половина всех, находившихся в комнате. Остальные лежали на окнах, на стульях, не помню, был ли книжный шкап. В составе книг были по медицине, путешествия, богословие, журналы, романы, гинекология, передо мною был какойто Парацельс-монах, который размышлял и писал, или хотел бы писать ‘de omni re scibile’, ‘обо всякой познаваемой вещи’. На столе лежала рукопись какой-то драмы с мужскими и женскими персонажами. ‘Откуда монах может знать театр и театральное?’ — подумал я. Да, монах не может знать, но Парацельс должен интересоваться, а тут Парацельс явно перерастал монаха. Самовар на столе не был убран, стакан — не выпит, с кружком спитого лимона на дне, коробка с финиками начата, на окне, раскатившись, лежали апельсины. Около стола и на столе было мокро. Чайного полотенца, как и салфетки, на столе не было.
— Парацельс или свинья, и не знаю, которого больше, — бормотал я. Да простит мне о. Михаил, — как он мне и многое прощал, — это выражение. Пишу для полноты, и резкое выражение пусть будет поставлено в минус мне, а не ему.
— Женщину, женщину бы сюда, — домовитую, с полотенчиком, в чистом фартучке, с крепко заплетенною косою, не простоволосую, миловидную, аккуратную, зоркую, неутомимую! — продолжал я размышлять, и, все дивясь, подошел к кровати.
Под подушкой была заткнута книга. Около кровати — стул и на нем загашенная в ночь свеча и книги же, около кровати — книги. Одеяло не было задернуто, оно, вместе с простынею, являло до того искомканный, какой-то ‘истертый’ и ‘протертый’ вид, точно тут — говоря по-простонародному — ‘черти в свайку играли’. ‘Ах, хозяйки нет у профессора: высекла бы она его за проказы, высекла да и приласкала потом’. Я был в академии, ученом учреждении, и в квартире профессора, со следами везде именно профессуры, и чуть-чуть, краешком ума, помнил, что он вместе с тем и монах. Этим объясняется ход моей мысли. Но в этой комнате я ярче, нежели когда-нибудь, почувствовал, до чего ненормально, до чего неэстетично разделение полов в жизни, в быту, в каждой биографии, в каждом доме. И я донесу до слуха читателя одну мысль, совершенно просто и серьезно сказанную, какую с удивлением выслушал от одного епископа, притом (кажется) совершенно чистого по этой части, но без pruderie {лицемерие (фр.).}:
— Монаху без бабы никак нельзя.
Кажется, он хотел сказать об экономке, о бонне, о чистоте и приветливости всего вида монашеского жилья, он не хотел ни обвинять, ни клеветать, ни соблазнять. Просто он сказал факт, просто он вздохнул, но вслух, а я подслушал вздох и не передал бы его читателям, если бы глубочайше не сочувствовал этим словам. Этот ‘жеваный’ вид постели о. Михаила, это ‘свинство’ около стола, — все говорило, шептало, кричало о тех епископских словах, чуть внятно выговоренных. И для меня, для которого ‘безбрачие по обету’ есть только религиозное преступление, борющееся против божественного заповедания: ‘плодитесь, множитесь’, — для меня эти слова епископские есть только возврат к наивной и детской покорности воле Божией. Не забудем, что ап. Павел, давший девственные идеалы христианству, оговорился в конце, что это он дает их от себя: ‘О девстве (говоря) я не имею повеления Божия’. Но общины христианские двинулись по этому частному и человеческому указанию пламенного апостола, забыв или закрыв глаза на то, что этим оне выступили против основного, главного и первого заповедания Божия, сказанного сейчас после сотворения человека, еще в раю и в невинном состоянии человека. Монашество объявило ‘заповедь Божию’ вне Бога, т. е. оно объявило какой-то свой частный человеческий институт ‘божественным’… И так это искажение прошло века, дошло до нас и сморщило, исказило, перекроило ‘по-своему’ весь план церкви, весь дух ее, вплоть до этих наших дней, когда гордые епископы не принимают ‘в совет с собою’ вообще всех ‘женатых людей’, никого из ‘семейных’, ни мирян, ни даже священников… Гордыня и злоба, выросшая из изначального и гордого семени бракоборства, богоборства.
В наше время относительной свободы я имею право сказать это, в наше время свободы религиозной совести я имею право сказать, что белому духовенству давно пора переместить поле споров с угнетающим его епископством, поднять речи не против монахов и их частных личных недостатков, против способов их администрации, но против монашества как принципа и идеи. Здесь они будут гораздо сильнее. Здесь за ними Бог, Божеское слово.
Все эти соображения я привожу для оправдания себя в том простом и сердечном согласии, каким внутренно ответил на приведенные выше епископские слова, о которых, позднее расспрашивая, я узнал, что это — обычный в мужских монастырях афоризм. ‘Зачем здесь нет женщины?’ — думал я, оглядывая квартиру профессора. Но о. Михаил — он монах ‘по зову Господню’. Хотя он много писал и публично говорил о таинстве брака, говорил с глубоким сочувствием к семейной жизни и пониманием ее, и отнюдь без монашеских тенденций, но говорил он это со стороны, как ‘пастырь добрый, полагающий душу за овцы’. Сам лично он монах по психологии и, может быть, монах по физиологии: живой, как огонек в ночи, — он то мигает, то тлеет, то ярко вспыхивает пламенем ‘церковным, святоотеческим, вселенско-соборным’, — без всяких перекраиваний церкви, выступая — в лекциях и в печати — ревностнейшим апологетом ‘свято-отеческого строя’ церкви византийской. Исключение его из академии и высылка из Петербурга есть потому недоразумение приблизительно такое же, как если бы Кронштадт изгнал от себя о. Иоанна Кронштадтского.
РС. 1907. 6 янв. No 4. Подпись: В. Варварин.
…в No 50-м журнала ‘Искры’… — Иллюстрированный художественно-литературный еженедельник ‘Искры’ выходил в Москве в 1901-1917 гг. в качестве воскресного приложения газеты ‘Русское слово’, на обложке (No 50, 17 дек. 1906 г.) — портрет: ‘Архимандрит Михаил, лишенный профессорской кафедры в С.-петербургской духовной академии’. Фото К. К. Булла.
…ап. Павел: ‘о девстве (говоря) я не имею повеления Божия’… — 1 Кор. 7, 25.