Архангельский историческо-литературный сборник, изданный Флегонтом Вальневым, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1844
Время на прочтение: 5 минут(ы)
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 8. Статьи и рецензии 1843—1845.
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
82. Архангельский историческо-литературный сборник, изданный Флегонтом Вальневым. 1844. В тип. Фишера. Санкт-Петербург. В 16-ю д. л. 240 стр.1
О радость, о восторг! Наконец мы можем воскликнуть вместе с пушкинским графом Нулиным:
Нет! право? так у нас умы
Уж развиваться начинают.
Дай бог, чтоб просветились мы!
Доселе из всех губернских городов только Харьков снабжал нас, вместе со всякими сырыми произведениями,— и стихами, и прозою, и поэтами, и сочинителями, и поэмами, и альманахами, а теперь, о чудо! и гиперборейская губерния возымела смелое намерение — не отстать от Петербурга и Москвы в деле… литературном. Было время, когда в этой стране льдов и северного сияния явился сын рыбака, гениальный Ломоносов, отец русского слова и русской учености, но с тех пор берег, омываемый холодными волнами Белого моря, решился производить только смелых путешественников, рыбаков, артельщиков, перевозчиков на Неве и проч.: с тех пор не родилось на нем, кажется, ни одного поэта, ни одного ученого. И нельзя не похвалить за это решение беломорского прибрежья: после Ломоносова ему надобно было или — произвести что-нибудь в уровень с этою великою натурою, если не больше ее, или — ничего не производить. Харькову, не стыдясь, можно сотнями производить мелких поэтов: Харьков не произвел ни одного великого поэта, исключая Грицка Основьяненка, который, только за отсутствием великих писателей, временно состоял в роле замечательного рассказчика. Но Архангельск, отстоящий от Холмогор только на 72 версты, Архангельск не мог, без унижения своего достоинства, производить мелких поэтов и писак — этих пескарей и снетков литературного моря, — тем более, что Архангельск стоит на берегу Белого моря, в котором водятся киты. Однако не выдержал Архангельск: позавидовал он литературной славе Харькова и, будучи не в состоянии произвести опять одного Ломоносова, вдруг разом произвел нескольких мелких поэтов — гг. Борисова, Истомина, N. N., Ширкова и пятерых мелких прозаиков — гг. Вальнева (он же и издатель сборника), фон дер Лауница, Вечеславлева, Зейде, Иваницкого. Г-н Борисов особенно замечателен между всеми этими поэтами и прозаиками: он вместе и поэт и прозаик. Вот в чем дело: в оглавлении ‘Архангельского сборника’ прозаические статьи поименованы особо от стихотворений, и перевод стихами г. Борисова ‘Сцены из драмы Шиллера: Вильгельм Тель’ помещен в оглавлении прозаических статей,— вероятно, в ознаменование того, что стихотворный перевод г. Борисова прозаичен,— в чем придумавший это оглавление и не ошибся.
Мы сказали, что наши губернские города с некоторого времени не отстают от столиц в деле литературном. ‘Архангельский сборник’ служит прекрасным доказательством справедливости такого мнения. Вот вам на выдержку стихотворение — ‘Не весел я’:
Не весел я! Отдайте ж мне обратно
Пыл прошлой юности, ее волшебный мир
С надеждами, с любовью необъятной!..
Пусть снова, опытом развенчанный кумир,
Кумир грядущего мечтой озолотится,
Чтоб вновь пред ним, колена преклоня,
Я мог ему и верить и молиться
С душой и сердцем полными огня.
Пусть снова будут тайной для меня
Любви земной и нега, и желанья,
И трепет робости в взволнованной груди,
И упоенье первого лобзанья…
Пусть снова ждет меня всё это впереди,
Тогда… но нет еще… не здесь конец условью,
Сродните душу мне, уснувшую во мгле (,)
Вновь с теплой верою и чистою любовью
К всему высокому, святому на земле,
Тогда, тогда лишь я, в восторге упоенья,
Прийму от вас бокал кипящего вина,
Явлюся с золотом пред жрицу наслажденья,
Усну без тяжких грез на мягком ложе сна.2
Каково? Чем хуже наших столичных романтиков? Стих гладок, фразы хоть и истертые от частого употребления, но современные, есть и развенчанный опытом кумир, есть и озолоченный мечтою кумир грядущего, и взволнованная грудь, и упоенье первого лобзания, и теплая вера и чистая любовь к всему высокому и святому на земле вместе с жрицею наслаждения… Да это всё точь-в-точь, как у нас в Петербурге и как не у нас в Москве… Ни хорошо, ни дурно — середка на половине. Те же приемы, те же мотивы, та же ложность чувства, те же истасканные мыслишки, та же пустота содержания — всё то же самое! Заметьте только эту черту: если вы выполните все условия, предлагаемые вам сочинителем, т. е. возвратите ему, во-первых, озолоченный мечтою кумир грядущего (что это за иероглиф — предоставляем вам самим разгадать), чтобы он, сочинитель, мог ему вновь и верить и молиться, и чтобы нега и желанья земной любви вновь стали для него тайною, да при этом сродните его уснувшую во мгле душу с теплою верою и чистою любовью к всему прекрасному и святому на земле,— тогда он, г. сочинитель, архангелогородский романтик, примет от вас бокал кипящего вина, возьмет золото и придет с ним к жрице наслаждения (что по-французски называется une fille de joie {публичная женщина (франц.).— Ред.})… Зачем тут нужно золото,— вы без труда отгадаете: затем, чтоб достойным романтика образом отпраздновать обретение теплой веры и чистой любви к всему высокому и святому на земле… Видно, нынешние господа-романтики везде одинаковы, от холодного Архангельска до пламенного Харькова, по тракту через Петербург и Москву!..
Довольно о стихах, обратимся к прозе. В ней заметнее отпечаток провинциализма. Повинуясь духу времени, наши архангелогородские прозаики расточают в своих повестях уже не романтические ужасы, как бывало, но юмор домашнего архангелогородского изделия. В повести ‘Суженые’ г. Иваницкого сочинитель мог бы с успехом коснуться многих сторон провинциальной жизни, но, по губернскому обыкновению, в ином недосолил, в другом пересолил. Вот несколько фраз на выдержку, как образчик юмора г. Иваницкого:
Когда ялик поровнялся с лодкой, вдруг все три шляпки обратились на меня, и я увидел… о, что я увидел!.. Три молоденькие личика, ну — настоящие грации, со всеми прелестями, с какими воображали их греки! И особенно одна из них, капельку посериознее двух прочих — очарование из очарований!.. Не умею рассказать, что со мной сделалось… Сердце, знаете, сперва как будто сжалось в одну геометрическую точку, потом расширилось и раздулось, как волынка, потом забилось, застучало так, что я боялся перепугать не только граций, но и их спутников… Гребцы, приподняв свои весла, перестали действовать,— как будто для того, чтоб дать мне время насмотреться. — Но прошла минута, и они — о варвары! — дружно приударили, да так, что ялик полетел в полном смысле втого слова… Я чуть не вскрикнул… кровь прилила к сердцу, и удивительно, право, как я не свалился с палубы в реку. — Через пять минут, подумав хорошенько, пожалел, что я не скатился. Увидев мое несчастие, может быть, захотели бы с ялика подать помощь, и я схватился бы за него, именно за него, а не за свою лодку, и мне подали бы ручку, и я выскочил бы к ним, положим — мокрый, что ж такое? Мое положение возбудило бы участие и потом, потом… Ах, какой я дуралей, что не скатился! Вот, что значит не найтись во-время1
‘Волонтер’, рассказ подьячего, блестит еще более наивным юмором и обнаруживает еще большие претензии смешить насмерть. Сочинитель этого рассказа, г. Вечеславлев, объясняет своим читателям, по какому случаю он возымел к господам-военным такое уважение, что дрожит в их присутствии и позволяет им на улице, середи белого дня, сшибать с него, г. Вечеславлева, шапку и употреблять с ним тому подобные проделки. Он, видите ли, раз собрался на войну в качестве волонтера и оказал опыты примерной трусости. Но всё это было во сне: свалившись с постели на пол, он почувствовал, что его подушка мокра,— видно, во что-нибудь попала… Всё это очень замысловато… равно как и подобные выходки самоедского юмора:
Офицер приступил к допросам, но я понимал его витийство столько же, сколько понимали мою просьбу вороны. Другое дело, если бы он дерзнул на красноречие латинское. О! тогда постоял бы за семинарию, вокабулы еще в свежей памяти, мог бы поставить француза в тупик тропами и фигурами на этом языке: ну просто загонял бы латынью, которую балагур Пушкин велел отнести в конюшню и лошадей кормить, но в том и штука, что мы с французом друг друга не понимали, ан и вышла притча во языцех.
‘Бассорская вдова’, восточный аполог г. Вальнева, есть одна из тех восточных пошлостей, которые могут забавлять только детей — и то маленьких, очень маленьких. Но ‘Сан-Доминго де ла Кальцада’, испанская легенда Тромлица, переведенная г-м фон дер Лауницем, по совершенной нелепости не годится даже и для детей. ‘Монополия’, анекдот времен Екатерины Великой, очень любопытен по содержанию, но изложен надутым слогом дурного тона.3 ‘Гунгильда, королева норвежская’ — довольно пустая статья, в которой какой-то шведский археолог соблазняется поверить исторической догадке, ничем не оправдываемой. Статья эта довольно дурно переведена г-м Зейде. Мы попросили бы архангелогородского переводчика растолковать нам, что значат фразы вроде следующих: ‘Открылось, что труп был женский, судя по значительному образованию форм’, ‘внутренность вся разложилась. Преимущественно сохранились все части организма, кожа и кости’ (стр. 104).
В сборнике помещено несколько старинных русских граммат. Хотя они не заключают в себе никаких особенно важных исторических сведений, но для любителей и знатоков русской истории будут интересны. Если из таких кто-нибудь купит ‘Архангельский сборник’ ради этих граммат,— он может грамматы вырезать, а всё остальное бросить, не читавши.
1. ‘Отеч. записки’ 1844, т. XXXVII, No 11 (ценз. разр. 30/Х), отд. VI, стр. 41—44. Без подписи.
2. Автор цитируемого стихотворения — Александр Лузиков.
3. Автор анекдота — Флегонт Вальнев.