Н. А. Лейкинъ.
Апраксинцы
Сцены и очерки.
Допожарная эпоха.
Изданіе исправленное и дополненное.
САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
въ типографіи коммисіонера ИМПЕРАТОРСКОЙ академіи художествъ,
ГОГЕЙФЕЛЬДЕНА И KO.
1864.
I.
II.
Апраксинцы, Лейкин Николай Александрович, Год: 1863
Время на прочтение: 116 минут(ы)
То торговое мсто въ Петербург, гд еще и понын процвтаютъ слова: сначить, клево, керый, вершать и тому подобные термины изъ языка россійскихъ офеней, издавна называется ‘Апраксинымъ дворомъ’ или ‘Апраксинымъ’.
Кто изъ васъ, петербургскіе читатели, не знаетъ этого злачнаго мста? Кто изъ васъ не имлъ нужды прогуливаться по лабиринту его сбивчивыхъ линій и проходовъ?
Захочетъ-ли воспитанникъ пріобрсть себ подержанный учебникъ, понадобится-ли кому подобрать къ замку ключъ къ чайнику крышку, пожелаетъ-ли какой-нибудь любитель старыхъ книгъ пріобрсть ‘Письмовникъ’ Курганова и тому подобное старье — вс бгутъ на Апраксинъ. детъ мужикъ въ деревню — обновы закупаетъ на Апраксиномъ, понадобилось экономной барын матеріи на платье, стали на кринолинъ, или чего-бы то ни вздумалось — деньги въ карманъ, и на Апраксинъ. Хочетъ-ли обмундироваться солдатъ, вышедшій въ офицеры — и онъ себ найдетъ тамъ нужное, захотлось-ли промотавшемуся мастеровому усладить свою жизнь извстною спиртуозною жидкостью — тащитъ какой-ни-наесть скарбъ, продаетъ на толкучк и пропиваетъ вырученныя деньги. Низшій классъ увряетъ, что безъ Апраксина онъ и существовать не можетъ, а библіофилы и библіоманы отъ него просто въ восторг, нердко слышишь разсказы. что они пріобрли тамъ такія сокровища въ вид книгъ, которыя потомъ цнили на всъ золота. Исполосуйте вы Апраксинъ вдоль и поперегъ — чего-чего вы тамъ ни увидите, что тамъ ни продается и что ни покупается! Нкоторые тамошніе остряки говорятъ, что ‘на Апраксинъ что хошь принеси, все купятъ, отца съ матерью — и того купятъ’. И въ самомъ дл, вглядитесь хорошенько, чего-чего тамъ нтъ! Мужское и женское платье всхъ модъ, начиная чуть-ли не отъ Екатерины II, книги, портреты, золоченыя рамы, солдатскія пуговицы, пироги съ семгой, шелковыя ткани, посуда, кислыя щи… ну все, все, кром вина и водки. Да и то есть: выдьте только изъ лабиринта закоулковъ и вы увидите на двор краснаго цвта флигелекъ, гд помщается погребокъ, трактиръ и полицейское управленіе.
Говорятъ владтели: Апраксинъ такъ выгоденъ, что они не промняютъ его ни на какіе золотые пріиски, да и не мудрено врить, ежели принять въ соображеніе цны на лавки. За наемъ лавки, построенной на трехъ или четырехъ квадратныхъ аршинахъ земли, платятъ по шестисотъ рублей въ годъ, а иногда и боле: прибавьте ко всмъ этимъ удобствамъ то, что ни одна страховая контора ни за какіе проценты не беретъ на страхъ товаръ, и удовольствіе торговцамъ лтомъ стоять на сквозномъ втр {До пожара 28 мая 1862 г. страховыя конторы принимали на страхъ товары только въ лицевыхъ каменныхъ флигеляхъ.}, а зимою мерзнуть на двадцати-пяти-градусномъ мороз.
Но читателю можетъ-быть покажется страннымъ, отчего торговцы, во избжаніе этихъ неудобствъ, не сговорятся нсколько человкъ выст, не выпросятъ у правительства мста и не построятъ боле удобныхъ и теплыхъ лавокъ. На это мы васъ попросимъ поговорить съ любымъ апраксинцемъ. Вотъ что онъ вамъ на это отвтитъ:
— Помилуйте, какъ можно-съ! Здсь мсто насиженное. Переселись-ка куда-нибудь, такъ покупателя-то и въ глаза не увидишь,— съ голоду помрешь.
— Пустяки! отвтите вы на это: — пусть соединятся боле сильные торговцы, къ нимъ присоединятся маленькіе торговцы и образуется нчто цлое, отдльный рынокъ, да и владлецъ-то, увидя, что его мстомъ не дорожатъ, сбавитъ цны найма лавокъ.
— Что вы, зачмъ ему сбавлять! Да сойди-ка кто съ мста, такъ на его мсто десятки найдутся. Разв мало здсь приказчиковъ, которые желаютъ сами торговать! Они и теперь-то шныряютъ да нюхаютъ, не сдается-ли гд лавка, по тысяч рублей выходу даютъ, сами на наемъ надбавляютъ, только-бы лавка досталась. Нтъ, ужъ здсь мсто насиженное! У насъ есть такіе люди, которые выстроятъ на земл владльца лавки, платятъ ему поземельные и отдаютъ въ наймы отъ себя. Капиталы наживаютъ,— вотъ какъ выгодно!
Всхъ торгующихъ на Апраксиномъ можно раздлить на три касты: на патриціевъ, плебеевъ и пролетаріевъ. Къ числу первыхъ относятся хозяева, ко вторымъ — молодцы, то-естъ приказчики, и наконецъ къ третьимъ — продающіе и перекупающіе разный хламъ и ветошь, а иногда занимающіеся, какъ выражаются молодцы, ‘карманною выгрузкою’. Люди эти не имютъ осдлости, цлый день шныряютъ по линіямъ и обращаются къ проходящимъ съ слдующими вопросами: ‘Не продаете-ли чего? Кавалеръ! кажи, что несешь? Почемъ голенищи?’
Патриціи, то-есть хозяева — вольныя птицы, они пользуются всми удобствами жизни, но плебеи — молодцы — въ совершенной зависимости отъ хозяевъ, занятые круглый годъ, лтомъ съ восьми часовъ утра и до девяти вечера, а зимою съ девяти утра до пяти, они совершенно не имютъ воли и не смютъ сдлать шагу безъ спроса хозяина, не смютъ провести ни одной идеи, и по понятію хозяевъ, суть ничто иное, какъ магазины или ломовыя лошади. Пролетаріи въ дл свободы гораздо счастливе ихъ, по-крайней-мр т могутъ сказать: ‘я самъ себ господинъ’.
Кром трехъ дней въ году, на Апраксиномъ круглый годъ производится торговля. Эти завтные три дня: первый день пасхи, троица и рождество. Только въ эти дни вы можеге увидать запертыя лавки и затянутыя веревкой линіи.
Впрочемъ кром этихъ трехъ дней, есть еще дни, когда апраксинды торгуютъ только до обда, то-есть только до двнадцати часовъ, а именно: въ прощеное воскресенье,— на масляной и въ омино воскресенье — первое посл пасхи. когда учиняется разсчетъ прикащиковъ съ хозяевами.
Аптекарскіе приказчики, фельдшера въ больницахъ, наконецъ извозчики, лакеи, горничныя — и т чередуются между собою и гуляютъ въ праздники, мы не говоримъ уже о мастеровыхъ и поденьщикахъ. Въ воскресенье, посл шестидневнаго труда, вс отдыхаютъ, вс стараются выдвинуть этотъ день изъ колеи другихъ дней и отличить его хоть какими-нибудь прихотями и удовольствіями. Но бдные апраксинскіе молодцы не испытываютъ этого удовольствія, они не знаютъ наслажденія воскреснаго отдыха посл шестидневнаго труда. Они не могутъ сказать, что, отдохнувъ въ воскресенье, принимаются въ понедльникъ за дло съ новыми силами.
Почти вс апраксинцы живутъ въ Московской части и Апраксиномъ переулк, очень немногіе въ другихъ частяхъ города. Подите вы въ девятомъ часу утра по Чернышеву переулку — и вы встртите сотни бгущихъ къ мсту торжища молодцовъ, размахивающихъ руками и надляющихъ толчками прохожихъ. Когда вамъ, любезный читатель, случится проходить по Чернышеву переулку, то, завидя бгущихъ молодцовъ, сходите съ тротуара: иначе они надлятъ васъ такими толчками, что вы невольно уступите имъ мсто.
Вторая половина декабря. Девятый часъ утра. На улиц еще очень сро, что-то такое между ночью и днемъ, звая дутъ на промыслъ извозчики и изрдка перекидываются между собою словцомъ. ‘Вишь утро-то какое морозное!’ замчаетъ одинъ изъ нихъ, ударяя озябнувшей рукой въ желтой рукавиц по-облучку. Понуря головы, тихо выступаютъ ихъ лошади, заиндеввшія морды ихъ кажутся какъ-бы обросшими сдыми бородами. На двор до двадцати градусовъ морозу. Почти изъ каждой трубы струится дымъ, отъ холоду онъ не разсевается въ воздух, а какимъ-то облакомъ ложится надъ домами. Дло близко къ празднику — рождество на двор, къ этому дню въ Петербургъ привозится огромное количество състныхъ припасовъ. Вотъ и теперь тащатся розвальни съ гусями, индйками, курами, вонъ изъ-подъ рогожи выглядываетъ окаменлая отъ морозу голова барана. У сливочныхъ и зеленныхъ лавокъ выставили уже елки, черезъ четыре дня эти елки внесутся въ теплыя комнаты, украсятся конфектами и уставятся зажженными свчами. Вс радуются приближающемуся празднику, даже и молодцы: и у нихъ этотъ день будетъ одинъ изъ тхъ трехъ дней, когда они не пойдутъ въ лавку. ‘Вотъ, думаютъ они, выступая къ мсту торжища: — пройдемъ еще четыре раза взадъ и впередъ по этой дорожк — и праздникъ наступитъ’. Смотрите, какъ спшатъ они, идя по Чернышеву переулку, какъ размахиваютъ руками! Воротники ихъ подпоясанныхъ кушаками шубъ успли уже покрыться инеемъ. Впереди всхъ выступаетъ въ енотовой шуб и котиковой фуражк бородатый старшій молодецъ, въ карман у него ключи отъ лавки. Въ его походк есть нчто важное, отдльное, непохожее на походку другихъ молодцовъ, даже и физіономія его какая-то хозяйская. Смотрите, у него на примт непремнно есть лавка, посл пасхи онъ возьметъ разсчетъ у хозяина и будетъ самъ хозяйствовать. Сзади него выступаютъ младшіе молодцы въ бараньихъ, лисьихъ и заячьихъ шубахъ. ‘Смотри, карандашъ потерялъ!’ поддразниваетъ одинъ изъ нихъ попавшагося имъ на дорог школьника. ‘Отчего это у него колнки протерты!?’ спрашиваетъ другой. Школьникъ отпускаетъ нсколько ругательствъ и идетъ дале. За молодцами бгутъ съ какими-то мшками три мальчика. Одинъ оторвалъ отъ водосточной трубы сосульку: ему очень хочется швырнуть ею въ пробгающую мимо собаку, но онъ боится зоркаго молодца, — оттреплетъ на мст преступленія. Вотъ уже они и на мст, подходятъ къ лавк, крестятся, сторожа снимаютъ шапки, кланяются, везд щелкаютъ запоры, звенятъ ключи.
Декабрь мсяцъ, а въ особенности за нсколько дней до праздника — время торговое, боевое. какъ выражаются апраксинцы, покупатель все денежный: кто идетъ купить себ обновку къ празднику, кто подарки для прислуги, а кто и самъ несетъ продать какое-нибудь лтнее платье, чтобъ было бы съ чмъ встртить праздникъ. И это тоже не безвыгодно для апраксинцевъ, обыкновенно вещи эти пріобртаются за безцнокъ. Еще денька два-три — и по Апраксину запестрютъ цвтные околышки фуражекъ. Чиновники получатъ награды и бросятся покупать себ и своимъ дорогимъ половинамъ обновы. Тогда только припасай торговцы ситцу, сапоговъ. башмаковъ и тому подобныхъ вещей, безъ чего не можетъ обойтиться ни одна проза жизни. Въ это время чиновники бываютъ чрезвычайно любезны.
— Ну что, какъ торгуете? спрашиваютъ они молодца, платя ему за товаръ новенькими кредитными билетами.
— Ничего-съ, теперь хорошо. Новенькіе… съ молоточка! замчаетъ тотъ, принимая бумажки.
— Подъ номеръ! сейчасъ только получилъ,— и чиновникъ съ важностью ударяетъ по тощей пачк бумажекъ.
Въ эту минуту онъ счастливъ., онъ испытываетъ въ рук пріятную тяжесть въ вид двадцати, тридцати рублей. Вы, господа богачи, вы не поймете его счастія!
Вотъ теперь, только-что отворили лавку, не успли еще мальчики и половъ вымести, какъ уже и покупатели зашныряли по рядамъ. Первой покупательницей была какая-то старуха въ истасканномъ салоп и изломанной шляпк. Шляпка эта потому только могла носить такое наименованіе, что была надта на голову. Старуха желала прикупить по образчику аршинъ ситцу.
— Ну, для почину староплендія ввалилась! проговорилъ одинъ молодецъ.— Отначь! крикнулъ онъ другому молодцу, которому старуха показала образчикъ. И молодецъ отначилъ, то-есть отказалъ старух. Та не поняла этого техническаго выраженія и поплелась дале.
Вотъ уже и одиннадцатый часъ. Молодцы послали мальчика въ трактиръ заварить чай. На Апраксиномъ пьютъ чай по четыре и по пяти разъ въ день, а у тароватыхъ хозяевъ и боле. Въ какое угодно время пройдите вы по рядамъ — наврно увидите молодцовъ, пьющихъ чай. Пьютъ обыкновенно въ прикуску или, какъ называютъ туземцы, съ угрызеніемъ. На Апраксиномъ есть легенда про одного скупаго хозяина, который поилъ молодцовъ чаемъ, и изъ экономіи, чтобъ они не съдали слишкомъ много сахару, не давалъ имъ его въ руки, а прившивалъ на нитк къ потолку, когда они пили, то, желая усладиться, могли подходить и лизать этотъ кусокъ.
Но какъ ни грлись молодцы чаемъ, а согрться не могли: русскій морозъ взялъ свое. Вотъ стоятъ они на порогахъ, отъ холода постукиваютъ ногами, помахиваютъ руками и громко зазываютъ покупателей, перечисляя вс имющіеся у нихъ товары.
По ряду идетъ молоденькая, хорошенькая двушка изъ моднаго магазина, подобрать подъ образчикъ кусокъ лентъ.
— Пожалуйте, здсь покупали! говоритъ довольно красивый молодецъ, занятый закручиваніемъ лваго уса.— Иванъ, что рогъ-то разинулъ? Пусти пройти старушку! острить онъ.
Двушка опускаетъ глазки и проходитъ.
— Славная штучка! замчаетъ усатый молодецъ.
— Готовое платье, сертуки, жилетки модныя, фуражки, шапки бобровыя! Здсь покупали, купецъ! — слова эти относятся къ одтому въ тулупъ мужику. Услыша такое лестное для себя наименованіе и имя нужду въ покупк, онъ нейдетъ дале, а заходитъ въ лавку.
Вообще, зазывая покупателя-мужика, его именуютъ купцомъ, солдата — кавалеромъ, мастероваго — хозяиномъ, деревенскую бабу — теткой, молоденькую горничную — умницей, всхъ же имющихъ счастіе носить шляпку — сударыней, а офицеровъ и даже чиновниковъ, ежели на фуражк ихъ красуется кокарда — вашимъ благородіемъ, когда же эти личности зайдутъ въ лавку и купятъ чего-нибудь не торговавшись, то, прощаясь съ ними, ихъ наврное назовутъ вашимъ превосходительствомъ.
— Но войдемте, читатель, въ какую-нибудь лавку. Вотъ вывска гласитъ, что это лавка купца Калистрата Берендева, на ней изображены съ одной стороны сапогъ, съ другой башмакъ, и посредин надпись: ‘продажа сит. ват. кал. сап. баш. и другихъ суровскихъ товаровъ’. У входа на поpог стоитъ огромная корзина съ ватой и двое мальчишекъ, съ ногъ до головы замаранные ею, отчего они кажутся какъ-бы сейчасъ обсыпанными снгомъ. У прилавка стоитъ баба въ ситцевомъ, на заячьемъ мху, шуга. Молодецъ мряетъ ей на деревянный аршинъ коленкоръ, желзный аршинъ лежитъ поодаль.
— Да ты бы, косатикъ, на желзный мрилъ.
— Да нешто теб не все равно, тетка? На этотъ мрить-то способне. Вишь тотъ такъ накалился морозомъ, что его и въ руки не возмешь.
— Да уважь меня, миленькій!
— Чего уважать-то, тетка! Ужъ такую цну беремъ. На желзный будетъ дороже стоить.
— Да ужъ мрій, мрій, что съ тобой! Мн-бы еще вотъ ситчику на рубашку для паренька нужно.
— Изволь, есть, что-ни-наесть важнецъ! Манеръ хорошій, генеральша вчера для сыновей брала.
— Мн-бы, знаешь, эдакой манерецъ: собачками, али вавилонцами.
— Да нынче такихъ не носятъ, все травками. Вотъ возьми, — лихой манеръ! И краска прочная: въ трехъ щелокахъ стирай, не слиняетъ.
На стул сидитъ дама въ капор и примриваетъ калоши, она изрыла цлый ворохъ обуви, но ничто ей не нравится.
— Малы мн эти калоши, говоритъ она.
— Помилуйте! возражаетъ ей на это молодецъ, для большей учтивости какъ-то проглатывая слова:— разносятся, только до первой сырости. А то не угодно-ли вотъ эти примрить? Всего за каблуки и застежки полтина дороже.
— Велики! отвчаетъ дама, чуть не брося калоши.
— Извстно, ножа новая, носить будете — обтянется, сядетъ, да и носить свободне.
Но какъ ни уврялъ молодецъ, что велики, такъ сядутъ, а малы такъ разносятся,— дама не купила ничего, а надвъ свои старыя сандаліи, вышла изъ лавки.
— Вишь, шлюха, нарыла сколько! прошепталъ молодецъ, принимаясь убирать товаръ, и посл крикнулъ:— съ собой-ли деньги-то?
— Что, что ты сказалъ, мерзавецъ? Повтори! завопила дана.— Ахъ ты скотина! ахъ ты мужикъ, невжа! Да знаешь-ли кому это ты сказалъ? Я чиновница! У моего мужа двадцать подчиненныхъ… Да ежели я ему на тебя, мерзавца. пожалуюсь, такъ онъ тебя въ бараній рогъ согнетъ. Въ тюрьм сгніешъ. Дай мн сейчасъ номеръ отъ твоей лавки!
— У насъ такихъ не водится.
— Не водится… грабители! Все равно, я знаю твою лавку. Я теб покажу, мерзавецъ!
— А ну-ка покажи! крикнулъ кто-то съ порога, но разгнванная дама уже не слыхала этихъ словъ и вошла въ лавку напротивъ.
Вонъ въ лавк готоваго платья купца Харламова нтъ ни одного покупателя. Молодцы — кто пьетъ чай, а кто грется, помахивая руками и выбивая ногами мелкую дробь. Холодно. Морозъ такъ и кусаетъ носы, даже лавочный котъ озябъ, стоитъ и трясетъ лапкой. Звонко, какъ валдайскіе колокольчики, кричатъ мальчишки на порог, зазывая покупателей.
— Самъ идетъ! крикнулъ одинъ изъ мальчиковъ, завидя хозяина.
Эти слова произвели магическое дйствіе: одинъ приказчикъ чуть не захлебнулся чаемъ и только къ счастію, что отдлался обжогомъ. Вс бросились за прилавокъ и выстроились какъ солдаты передъ командиромъ, а обжогшійся молодецъ снялъ съ полки кусокъ матеріи и неизвстно для какой цли началъ его раскатывать. Дйствительно, черезъ нсколько времени въ лавку вошла толстая фигура самого, то-есть хозяина, въ енотовой шуб съ поднятымъ воротникомъ и въ котиковой фуражк.
Вошедши въ лавку, Харламовъ помолился образу, вынулъ клтчатый синій платокъ, освободилъ имъ свою бороду отъ сосулекъ и вытеръ свою клюкву, то-есть, виноватъ! — носъ. Клюквою прозвали этотъ носъ апраксинцы за его красно-сизый цвтъ, собственно же онъ ничего не имлъ общаго съ клюквой, а скоре походилъ на кусокъ дикаго мяса. Вытерши свой носъ, Харламовъ вышелъ на порогъ поглаживать свой животъ.
— Степану Иванычу! привтствовалъ его купецъ Блюдечкинъ съ порога своей шавки.
— Ивану Григорьичу почтеніе! отвчалъ Харламовъ, не приподнимая фуражки, и повернувшись, снова вошелъ въ лавку.
— Продавали сегодня? спросилъ онъ молодцовъ.
— По-малости, отвчали т,— два тулупа, сертукъ да брюки…
— Только даромъ хлбъ дите! Никакого знакомства съ покупателемъ завести не можете. Только одно на ум, какъ-бы брюхо набить! — И онъ началъ подниматься по лстниц во второй этажъ.
— Ну, разлаялся!… сердитъ. Врно сама водки не дала,— замтилъ молодецъ.
— Здравствуйте, господа! извините, здравствуйте! проговорилъ скороговоркой вбжавшій въ лавку Блюдечкинъ.
Блюдечкинъ былъ совершенная противоположность Харламову: тоненькая, невысокая фигура съ клинистою рыженькою бородкою и плутоватыми сренькими глазками. Фигурк этой было лтъ подъ пятьдесятъ. Она обладала двумя торговыми заведеніями на Апраксиномъ, имла до десятка лавокъ, которыя отдавала въ наемъ, пользовалась у торговцевъ неограниченнымъ кредитомъ и слыла за богача. Разговаривая, Блюдечкинъ вмшивалъ дв поговорки: ‘извините’ и ‘не обидьтесь’.
— Степанъ Иванычъ здсь?
— Наверху-съ.
Блюдечкинъ подошелъ къ лстниц.
— Купецъ Харламовъ! извини, не обидься: нутро пополоскать хочешь? Извини, больно холодно.
— Пожалуй, да у меня въ лавк есть чай.
— Ничего, въ тепл побалуемся. Ну сходи, купецъ!
Заскрипла лстница и Харламовъ сошелъ внизъ.
— Я съ Иваномъ Григорьичемъ въ трактиръ пойду. Кто меня спроситъ, такъ пошлите парнишку,— сказалъ онъ молодцамъ.
Это полосканіе брюха и баловство въ тепл очень не любятъ сожительницы апраксинцевъ. ‘То и дло, говорятъ он,— что брюхо полощатъ. Напьются вдь дома чаю, въ лавку идучи,— такъ нтъ: только пришли въ лавку,— въ трактиръ! Выходятъ изъ трактира, попадется пріятель — снова въ трактиръ. Дло-ли какое обдлать — въ трактиръ. Разъ по десяти сходятъ. Да это-бы еще ничего, коли однимъ чаемъ полоскаются, а то винища налопаются!’
— Ну что, купецъ, какъ торжишь, наживаешь? спросилъ Иванъ Григорьичъ Степана Иваныча, когда они шли полоскать нутро.
— Какое наживаемъ! Хоть бы на хлбъ-то выручить. Молодцы, бсъ ихъ знаетъ, только стоятъ да глазами хлопаютъ. Ужъ или имъ не говорю: ежели, говорю, покупатель мало-мальски цну даетъ подходящую — не отпускай изъ лавки, отдай, такъ нтъ, выпуститъ, а посл и оретъ: ‘хорошо, извольте, пожалуйте!’ Ну. извстно дло, на кого нападешь: на чиновника,— такъ тотъ ни за что не вернется. А все почему? Потому что головы не тмъ заняты.
Степанъ Иванычъ вздохнулъ.
— И не говори, купецъ! И у меня тоже, хоть и свои… Двое племянниковъ, а все одно — ничего, хоть ты имъ колъ на голов теши: такъ это никакого чувства нтъ. Имъ все одно, купилъ-ли покупатель, такъ ли, извини, ушелъ — все одно. Думаешь отказать — жалко: племянники, а что толку? Извстно, хлбъ за брюхомъ не ходитъ…. А все родня.
И два пріятеля приблизились съ подъзду съ вывской, на которой были изображены чайникъ, чашки, графинъ съ красной жидкостью и дв рюмки. Внизу гласила надпись: ‘въ ходъ въ завденіе’.
Но читатель можетъ быть думаетъ, что Иванъ Григорьичъ и Степанъ Иванычъ въ самомъ дл торгуютъ плохо? Нисколько: это время для торговли одно изъ лучшихъ въ году: а это они жалуются на нее, такъ это единственно по обыкновенію, по привычк, ужъ такъ устроенъ апраксинецъ, что посади ты его хоть по уши въ золото, онъ и тогда скажетъ, что мало. Есть даже такіе люди, которые недовольны никмъ и ничмъ, вотъ вамъ для примра Черноносовъ.
Вотъ онъ въ хорьковой шуб и истасканной фуражк стоитъ за прилавкомъ посреди своихъ трехъ мальчишекъ и мритъ для какой-то дамы тесемку. Черноносовъ изъ экономіи не держитъ приказчика, да врядъ-ли бы кто и пошелъ къ нему служить,— разв кто годъ безъ мста проболтался или только сейчасъ въ Петербургъ пріхалъ, да и тотъ спроситъ объ немъ у сосднихъ молодцовъ, а т охарактеризуютъ его, подобно Собакевичу, краткой, но рзкой біографіей: ‘Кто Черноносовъ? — собака.’ Посл этого отвта кого же заберетъ охота служить у такого хозяина!
Взгляните на его физіономію: мина проставившаго на карту все свое состояніе, прищуренные глаза, стиснутыя губы и синій, небритый подбородокъ и щеки. На голов его надта котиковая фуражка. Человкъ этотъ не безъ странностей: онъ прожилъ два года въ Риг, почему-то вообразилъ, что онъ нмецъ, и началъ ломать русскій языкъ.
— Двадцать аршина! говоритъ онъ покупательниц.— Убирайте коробка и давайте бумажка немножка,— обращается онъ къ мальчикамъ.
Черноносовъ въ жизнь свою ничмъ не былъ доволенъ, не смотря на то, что обладаетъ хорошимъ капиталомъ и имлъ счастіе три раза связать себя узами гименея. Жены ему попадались красивыя и съ красивыми прилагательными. Дв пали жертвою его характера.
На Апраксиномъ издавна существуетъ слдующее обыкновеніе: за нсколько дней до праздниковъ пасхи и рождества молодцы ходятъ къ конторщикамъ, то-есть къ такимъ людямъ, у которыхъ хозяинъ ихъ покупаетъ товары, и сбираютъ съ нихъ контрибуцію, прося ‘на ложу’ въ театръ. Кто даетъ.пятъ цлковыхъ, кто десять, а иногда и боле, ежели не деньгами, то молодцы берутъ вещами, какъ-то: фулярами, полотняными платками, фуфайками и пр. Обыкновенно деньги эти длятся и въ праздникъ проматываются во всевозможныхъ родахъ.
Такъ и теперь: только Степанъ Иванычъ скрылся изъ виду,— одинъ изъ молодцовъ его выскочилъ изъ-за прилавка и отправился за контрибуціей.
— Смотри, у Карла Иваныча попроси побольше, что онъ всякій праздникъ только красненькой отдлывается! Скажи, мы-де васъ никогда не обгаемъ, все что понадобится изъ товару — за всмъ къ вамъ бжимъ. Поди у него ныншній годъ тысячь на восемь купили.
Такъ научали молодцы своего депутата.
Вотъ уже и первый часъ. По ряду пробжалъ, выкрикивая козлинымъ голосомъ, рыжебородый саечникъ,— кормитель молодцовъ. Кром саекъ у него есть варенье, отзывающее икрой и миногами, и миноги, отзывающія вареньемъ. Наскоро закусили у него молодцы Степана Иваныча и саечникъ отправился дале. Его остановилъ хозяйскій сынокъ.
— Сергю Иванычу! — И саечникъ почтительно ему раскланялся.
— Дв сайки: одну съ икрой, другую съ вареньемъ! скомандовалъ хозяйскій сынокъ.
Съ быстротою оператора, отнимающаго членъ, разрзалъ кормитель сайки и сдлалъ ихъ, то-есть вложилъ въ нихъ икры и варенья.
— Чего-бы еще у тебя състь? Есть маханина на тараканьемъ жиру?
Саечникъ плюетъ.
— Спросите-ка его, какъ онъ въ карман рябчика сгноилъ,— замчаетъ молодецъ.
— Какъ ты, Иванъ, рябчика въ карман сгноилъ? спрашиваетъ купчикъ и улыбается.
— А ты что, сволочь, научаешь! — И саечникъ идетъ дале.
— Красный, человкъ опасный! кричитъ ему вслдъ молодецъ.
Купчикъ очень доволенъ. что подразнилъ саечника, постукиваетъ ногами и кусаетъ промерзшую сайку.
Скоро четыре часа. Быстро смеркается. Хозяева уже успли разъ пять сходить въ трактиръ. пришли въ лавку и считаютъ выручку. Кончили. Стоятъ на порогахъ и смотрятъ, не запрется-ли кто, чтобы послдовать ихъ примру. Но вотъ брякнулъ гд-то запоръ, и вс бросились запирать лавки. Черезъ четверть часа весь Апраксинъ запертъ и стаи торговцевъ бгутъ долой. Вотъ они на Чернышевомъ мосту. Навстрчу имъ попадается двушка. Одинъ изъ молодцовъ безцеремонно хватаетъ ее за талію. ‘Дуракъ, мерзавецъ, оставь!’ кричитъ она, отбиваясь. Молодецъ оставляетъ ее, но другой хватаетъ снова. Снова крики и отбиванье. Бда въ это время повстрчаться съ молодцами прекрасному полу!
Двадцать-четвертое декабря. Завтра рождество. По Апраксину замелькали кокарды: чиновники пускаютъ въ ходъ наградныя депозитки. Въ игрушечныхъ лавкахъ толпы, только успвай хозяева огребать деньги. Морозъ врно ршился дать знать себя: двадцать пять градусовъ. Апраксинцы то и дло наклоняютъ головы внизъ, чтобъ не отморозить лица и не получить къ празднику приличныхъ украшеній въ вид красно-сизыхъ лепехъ на щекахъ. Но какъ ни нагибались молодцы, стараясь, чтобы кровь прилила къ лицу, какъ ни натирали щекъ и носовъ морозъ сдлалъ свое и все-таки украсилъ нкоторыя физіономіи.
— Братцы, смотрите-ка: Петрухато надо мной смялся, что я носъ отморозилъ, а у самого уши поблли. Съ обновкой поздравляю! Какъ хочешь, братъ, а завтра литки {То-есть угощеніе.} съ тебя! — говоритъ толстый, съ отмороженнымъ и разбухшимъ какъ луковица носомъ молодецъ.— Ништо теб — не смйся!
Испуганный Петруха, имвшій претензію нравиться прекрасной половин рода человческаго, съ испуга начинаетъ тереть уши.
— Не три, не три! Шкура слзетъ! Наклонись лучше, наклонись!
Онъ такъ усердно наклоняется, что голова его почти касается ногъ. Товарищи начинаютъ тузить его въ шею.
На водогрйн мальчики, присланные заварить чай, грютъ у плиты окоченвшія руки и ведутъ между собой разговоръ:
— Вамъ по много-ли хозяинъ на праздникъ даетъ?
— О пасх по четвертаку далъ.
— А намъ такъ по полтин. Да это что! Я къ дяд пойду, тотъ двугривенный дастъ.
— А что ты себ купишь?
— Зеркало, да пряниковъ.
— А мн такъ куфарк гривенникъ дать нужно: все ругается… Я ужъ общалъ.
— Ты куда пойдешь завтра?
— Да мн некуда,— у меня никого нтъ.
— Пойдемъ къ моему дяд: у него пирога подимъ, онъ чаемъ, кофеемъ напоитъ. Ты приходи къ намъ на дворъ, я ужъ увижу, а посл на чугунку пойдемъ, посмотримъ какъ машина свиститъ.
— Ладно.
— Ну что тутъ растолковались, ступайте! И безъ васъ тсно! кричитъ на нихъ водогрйщикъ.— За уши бы васъ, канальевъ! Цлый часъ стоятъ.
Жмутся мальчики и выходятъ на морозъ, который посл тепла еще сильне ихъ обхватываетъ.
Молодцы сговариваются, гд имъ завтра встртиться.
— Около четырехъ часовъ приходите въ Баварію: знаешь, на углу Гороховой?
— Какъ не знать!
— Михайла будетъ, Щукинъ. Петра галкинской и вс наши. Возьмемъ отдльную комнату, заложимъ тамъ, а посл и махнемъ…
Онъ не договариваетъ, слова его замираютъ на устахъ: изъ-за угла показался хозяинъ.
— Иванъ Харитонычъ, вы куда завтра къ заутрени? спрашиваетъ онъ сосда.
— Сегодня ко всенощной къ Исакію схожу, пвчихъ послушать, да ктому же и жена у меня къ заутрени ходить не можетъ.
— Мы такъ завсегда въ этотъ день къ себ къ Іоанну Предтеч ходимъ. Двадцать лтъ кряду тамъ о рождеств каждую заутреню стою.
— Софроновъ меня къ себ сегодня звалъ: у него на дому всенощная. ‘Приходи, говоритъ, моихъ-то послушать.’ У него молодцы поютъ.
— На Снной были?
— Вчера еще.
— Почемъ покупали?
— Говядину по восьми съ половиной. Молодцамъ цлаго борова купилъ. Гуси дешевы.
— Съ меня такъ сегодня поутру по девяти слупили. А гусей почемъ покупали?
— Рубль шесть гривенъ пара.
— Съ меня по гривеннику лишняго взяли.
Смеркается. Афанасій Панкратьичъ Лыковъ позвалъ своего сына Яшу наверхъ и длаетъ ему приказанія:
— Бги и повсти всмъ нашимъ, чтобъ, къ утрени сбирались ровно въ часъ.
Лыковъ раскольникъ. Начальникъ своей секты. За начитанностъ его выбрали въ наставники и духовники. Въ его собственномъ дон устроена большая моленная, гд совершается служба. Люди его секты имютъ туда свободный доступъ.
Быстро побжалъ Яша по лабиринту закоулковъ Апраксина. Забжалъ къ четыремъ братьямъ Опаленинымъ.
— Что у васъ подручниковъ-то {Подручниками называются у раскольниковъ коврики, къ которымъ они прикладываются лбомъ во время земныхъ поклоновъ.} много? Своихъ не брать?
— Возьмите лучше: нынче вс соберутся, такъ и не хватитъ.
Отъ Опалениныхъ Яша побжалъ къ Блюдечкину, который былъ тоже въ ихъ вр, къ Коромыслову, къ Херовымъ, оттуда сбгалъ на Кавказъ {Кавказомъ на Апраксиномъ называлась до пожара та линія, которая шла отъ министерства внутреннихъ длъ.}, съ Кавказа на развалъ, и уже когда совершенно смеркалось, прибжалъ въ лавку.
Радостно побжали молодцы домой: завтра одинъ изъ тхъ трехъ дней, когда они не пойдутъ въ лавку, не измрятъ своими ногами торную дорожку.
— Вы много-ли на ложу набрали? спрашиваютъ харламовскіе молодцы птицынскихъ.
— Сто двадцать.
— А мы сто пятьдесятъ.
‘Мы больше набрали, думаютъ харламовскіе: — по двнадцати съ небольшимъ на брата придется,— разсчитываютъ они и мечтаютъ о завтрашнемъ кутеж.
Насталъ давно ожидаемый праздникъ рождества. Рано, еще до звона къ заутрени, возсталъ отъ сна Степанъ Ивановичъ Харламовъ и перебудилъ всхъ въ дом, начиная съ жены и до мальчика. Звая поднимаются съ постели молодцы, одваются и наскоро молятся на образъ, освщенный лампадою. Трудно вставать въ три часа, а особенно зимою: какая-то лихорадочная дрожь обхватываетъ все тло, и дорого-бы далъ въ это время человкъ, чтобы его оставили въ поко, но что длать, обычай старины!
Какъ ни жалко разставаться съ теплою постелью, но вскор весь домъ былъ на ногахъ. Вотъ на колокольн Іоанна Предтечи раздался первый ударъ колокола, вс въ дом перекрестились и начали сбираться къ заутрени.
Вскор домъ Степана Иваныча опустлъ: остались въ дом только хозяйка да кухарка. Он занялись стряпней: обмазали окорокъ ржаной мукой, посадили его въ печь, замсили тсто для пироговъ и принялись ощипывать дичь.
Но вотъ и заутреня кончилась, богомольцы пришли изъ церкви, слышны разговоры о бас дьякона, о пропуск дьячкомъ такого-то псалма въ кафизм, о количеств народу въ церкви и проч. Степанъ Иванычъ, всегда съ пасмурнымъ лицемъ ничмъ недовольный, сегодня въ дух, заложа руки за спину, ходитъ оно по зал, то-есть по чистой комнат, и вполголоса напваетъ ‘Христосъ раждается, славите’. Въ залу входятъ молодцы, группируются передъ образомъ и начинаютъ пть львовскую ‘Два днесь’. Окончивъ стихъ, они хоромъ поздравляютъ хозяина съ праздникомъ. Степанъ Иванычъ доволенъ, на лиц его сіяетъ улыбка. Онъ идетъ въ спальню и выноситъ оттуда пять синенькихъ.
— Вотъ вамъ на гулянку, говоритъ онъ:— напьетесь кофею, такъ кто хочетъ, можетъ идти со двора.
Это ‘кто хочетъ’ было совершенно лишнее. Посудите сами, читатель, кто посл шестимсячнаго заключенія не захочетъ погулять и навстить своихъ знакомыхъ и родныхъ?
Изъ залы молодцы сходили въ кухню, поздравили съ праздникомъ хозяйку и отправились въ молодцовую.
Давъ на праздникъ молодцамъ, хозяинъ захотлъ усладить и судьбу мальчиковъ.
— едька! Мишутка! крикнулъ онъ, входя въ кухню. Мальчики встали въ струнку.
— Вотъ вамъ на праздникъ, проговорилъ онъ, давая имъ по два двугривенныхъ.— А гд Васька?
— Да онъ въ лавочку убжалъ. Матрена Ильинишна его послали.
— Ну ладно, вотъ передайте ему. Да хозяйка вамъ подаритъ по рубашк. Что-жъ словно пни стоите? Благодарите!
— Благодаримъ покорно! проговорили мальчики и бросились къ рук хозяина.
— Не нужно мн вашихъ лизаній, отвчалъ онъ, впрочемъ не отнимая руки. — Старайтесь. Что-жъ, скоро-ли самоваръ-то? — обратился онъ къ жен, которая суетилась около печи.
— Сейчасъ, Степанъ Ивановичъ, пообождите, вотъ ужъ кажется закиплъ. Сейчасъ. едоръ, подавай на столъ.
Черезъ четверть часа въ зал на стол пыхтлъ самоваръ, горли дв свчи. Матрена Ильинишна разливала чай, у стола сидли дв хозяйскія дочери-погодки, лтъ шестнадцати. и маленькій сынъ. Степанъ Иванычъ важно прихлебывалъ чай съ блюдечка и велъ разговоръ съ молодцами, которые сидли на стульяхъ около стны и пили кофей. Въ этотъ день молодцы пьютъ чай и кофей съ хозяиномъ.
— Что-жъ, торговали еще не такъ худо передъ праздникомъ, говоритъ хозяинъ:— по началу я думалъ, что и этого не будетъ. Все-таки ежели сравнить съ прежними годами, то никакого подобія нтъ, бывало народъ валомъ валитъ.
— Это точно-съ, Степанъ Иванычъ, ежели сравнить лтъ пятокъ назадъ, то и подобія нтъ-съ,— поддакиваетъ старшій молодецъ. Теперича примромъ хоть-бы тулупъ….
Прихлебываетъ кофей.
— Извстно, тулупы насъ поддержали, робко вмшивается въ разговоръ другой молодецъ:— хошь бы у Птицына: тулуповъ не было, у насъ запасъ… Ну, извстно, время морозное…. деревенскій человкъ въ деревню детъ…. Ну, и торговали. Тулупъ ужъ такая вещь….
— Тоже въ маленькой лавк ситцами хорошо торговали, потому что Ермакъ-съ {Ермаковъ, Московскій ситцевой фабрикантъ.} отличается, такой ситецъ выпускаетъ, что хошь-бы имъ Лизавет Степановн носить-съ: узоръ подходящій, и все эдакое…..
— Какже-съ, Ермакъ теперича ни Цынделю, ни Царев не уступитъ. Тоже вотъ третьеводнясь Карлъ Богданычъ пришелъ въ лавку, иностранные ситцы предлагалъ,— я докладывалъ вамъ. Раскинулъ я это передъ нимъ Ермака, такъ Карлъ Богданычъ долго на манеръ любовался.
Но какъ ни пріятенъ быль разговоръ съ хозяиномъ, молодцы душевно желали удалиться, имъ было какъ-то неловко. Одинъ за другимъ поставили они на столъ опрокинутыя кверху дномъ чашки и поблагодарили хозяина.
— Пейте еще.
Молодцы отказались.
— Мы пойдемъ, Степанъ Иванычъ….
— Ступайте, гуляйте, только раньше домой приходите. Да не кераться! {Не пьянствовать.}
Живо начали въ молодцовой выдвигаться изъ-подъ кроватей сундуки, растворился шкафъ и выпустилъ на свтъ божій праздничныя одежды молодцовъ. Живо закипла работа: кто чиститъ сертукъ, кто натираетъ шляпу, кто передъ зеркаломъ повязываетъ галстукъ — подарокъ конторщика.
— Ты куда, Вася? спрашиваетъ Никандра, повязывая себ галстукъ,
— Къ тетк схожу сперва, да потомъ къ Петру Семенычу Рылову: онъ мн сродни приходится.
— А посл?
— Посл въ Палкинъ, приходите, братцы. Веселе будетъ.
— Нтъ, мы въ Баварію.
— Рыло поскоблить надо! говоритъ одинъ изъ молодцовъ. обладающій прапорщицкими усами, и третъ себя по подбородку.
— И мн нужно, зайдемъ вмст и подовьемся. На уголъ пойдемъ: тутъ лихая цирульня. О троиц меня такъ завили, что недлю завивка стояла, эдакими вавилонами на вискахъ и баранами на затылк.
— Ужъ нашелъ цырульню! — яманистая! {Дрянная.}
— Вася! дай мн галстучка надть: у тебя два.
— А нешто теб Карлъ Богданычъ не далъ?
— Нтъ, я у него фуфайку байковую вымаклачилъ.
— Да вдь ты его истаскаешь, виномъ зальешь!
— Не залью, лшій!
— Да право жалко….
— Ну дай, я теб дв бутылки пива поставлю.
— Ну, пожалуй, бери.
И мна совершилась. Вскор молодцовая опустла. Обитатели ея разбжались.
Черезъ полчаса Никандра и Петра, завитые какъ крымскіе бараны, стояли у подъзда парикмахерской и нанимали извозчика.
— Да куда же, купцы, прикажете?
— Петра, куда подемъ?
— Да что тутъ разговаривать! Валяй куда глаза глядятъ.
— Ну что, до трехъ часовъ много-ли возьмешь?
— Три рублика, господа купцы, безъ лишняго.
— Ну, Петра, что-жъ, растопимъ что-ли? Идетъ пополамъ? Ужъ все, значитъ, такъ и будемъ вмст здить.
— Валяй!
Молодцы похали.
— Куда же, купцы? спросилъ извозчикъ.
— Да прямо.
— Нтъ, погоди, перво задемъ въ погребокъ. Постой на-право!
— Петра, глянь-ко: никакъ наши дутъ!
— И то дутъ!
Онъ свистнулъ, махнулъ рукой и указалъ на погребъ. Молодцы соединились и пошли подъ вывску виноградной кисти.
Часа четыре здили не имющіе въ Петербург ни роду, ни племени Никандръ и Петръ, во много мстъ зазжали они, много перепили разной хмльной дряни, а все-еще не пьяны, только навесел.
— Куда-же?
— Пошолъ въ Тулу, ко Владимерской. Покажемъ!
Ежели кто желаетъ видть въ этотъ день молодцовъ во всемъ ихъ разгул, отправляйтесь въ слдующія трактиры и гостинницы: въ Баварію, въ Палермо за Пассажемъ, въ Палкинъ и въ Тулу. Эти заведенія потому предпочитаются молодцами, что ихъ не посщаютъ хозяева.
И такъ, читатель, послдуемте за Петромъ и Никандромъ въ гостинницу Тулу.
— Я думаю, ужъ наши здсь? сказалъ Петръ, входя въ корридоръ.
— Здсь, здсь, пожалуйте! отвтилъ съ не то глупою, не то лукавою улыбкою корридорный, узнавшій птицу по полету.
— А ты почемъ знаешь?
— Извстно, господа купцы.
— Эка братъ, Петра, намъ честь: вс знаютъ апраксинцевъ. Куда же идти?
— Пожалуйте.
И лакей указалъ на дверь.
Оттуда слышались звуки разбитаго фортепьяно, пніе, крики ‘ура’ и даже какой-то вой. Двери распахнулись и они очутились въ довольно обширной комнат. На диван и на стульяхъ лежало и сидло до пятнадцати молодцовъ, нкоторые, тяготясь одеждою, сняли сертуки, а нкоторые, тяготясь собственною своею тяжестью, лежали въ углу на шубахъ. Какой-то господинъ, взмахивающій физіономіею на цыгана, игралъ на фортепьяно какую-то польку. Два стола были установлены бутылками, штофами и закусками.
— Здравствуйте, братцы, съ пальцемъ девять! закричалъ вошедшій Петръ и принялся откалывать трепака.
— Съ огурцомъ пятнадцать! отвчала вся компанія и заорала ‘браво’ и ‘bis’, глядя на пляшущаго Петра.
— Стой, стой! — и изъ-за стола поднялся Васька, тотъ самый Васька, который далъ Никандру галстукъ.
— Музыкантъ, стой! Варгань камаринскаго! А ты, Петька, ко мн на грудь! Я тебя обниму и мы спляшемъ.
Послдовали объятія.
— Стой! задушилъ, собачій сынъ! кричалъ Петръ.
— Ну, теперь выпьемъ!
— Ладно.
Музыкантъ заигралъ камаринскую, и Вася и Петя принялись выдлывать такія па, которыя доступны единственно только подгулявшему человку. Кончивъ плясать, они снова выпили.
— Ну, братцы, я пилъ ваше, теперь выпейте моего! сказалъ Петръ.— Дюжину пива! скомандовалъ онъ.
Принесли пиво и началось провозглашеніе многолтія каждому изъ присутствующихъ.
— Полноте, братцы, что такъ зря горлы-то драть? Споемте-ка что-нибудь дльное, псню какую-нибудь,— подалъ кто-то совтъ.
— Это дло! Что такъ горлы-то драть? Вдь еще не очень пьяны. Выпьемъ по рюмочк и начнемъ. ‘Вдоль по улиц’ вс знаютъ?
— Вс.
— Ну и будемъ пть. Батюшки, Мишка-то какъ накерался, гляньте-ка!
— До безобразія! А вотъ что: взять да и вымазать ему рожу жженою пробкой.
— Лихо! за дло! — не сандалься раньше времени! Эва! еще только пятый часъ!
Дльная мысль была одобрена всми и тотчасъ же приведена въ исполненіе.
— Ну, теперь попоемте!
— Никандръ, ты на псни-то лихъ,— запвай!
— Да безъ гитары-то неспособно. Ну да все равно, слушайте. Вотъ какую лучше споемъ:
‘Звенитъ, звонокъ и тройка мнится
Вдоль по дорожк столбовбй.. ‘
Хоръ какъ-то плохо клеился, двое пьяныхъ, полулежавшихъ на диван, страшно мычали и сбивали съ толку.