Эрнест Жозеф Ренан
Эрнест Жозеф Ренан
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/renan.jpg)
Апостолы
Апостолы
Перевод с французского М. А. Шишмаревой
Введение
Критический обзор оригинальных документов
Введение
Критический обзор оригинальных документов
Апостолы, Ренан Эрнест, Год: 1866
Время на прочтение: 16 минут(ы)
OCR, современная орфография, исправление греческих написаний и пр. — Руслан Хазарзар
В первой книге нашей ‘Истории происхождения христианства’ события доведены до дня смерти и погребения Иисуса. Теперь приходится начать с момента, на котором мы остановились, т. е. с субботы 4 апреля 33 года. На первых порах наше изложение будет до известной степени продолжением описания жизни Иисуса. После дней упоения, когда великий преобразователь заложил основы нового порядка для человечества, эти годы были самыми решающими в истории мира. И тут все еще Иисус силой священного огня, искру которого он заронил в сердца своих друзей, создает учреждения высоко своеобразные, волнует, преображает души, налагает на все свой божественный отпечаток. Нам предстоит показать, как под беспрерывно действующим победоносным влиянием идеи смерти устанавливается вера в воскресение, во внушение Св. Духа, в дар языков, в могущество церкви. Мы опишем организацию церкви в Иерусалиме, ее первые испытания, ее первые победы, наистарейшие миссии, которые вышли из ее лона. Мы проследим христианство в его быстрых успехах в Сирии вплоть до Антиохии, где образуется вторая столица, в известном смысле превосходящая своим значением Иерусалим и которой суждено было занять его место. Мы увидим, как в этом новом центре, где обращенные язычники составляют большинство, христианство окончательно отделяется от иудейства и получает наименование. Главное, мы увидим, как зарождается великая идея дальних миссий, предназначенных нести в мир язычников имя Иисуса. Мы остановимся на том торжественном моменте, когда Павел, Варнава, Иоанн-Марк выступают для выполнения этого великого плана. Затем мы прервем наш рассказ, чтобы окинуть беглым взглядом тот мир, который берутся обратить смелые миссионеры. Мы попытаемся отдать себе отчет, в каком состоянии находилась римская империя в умственном, политическом, моральном, религиозном, социальном отношениях около 45 года, вероятной даты отбытия св. Павла в его первую миссию.
Таков предмет этой второй книги, которой мы даем заглавие ‘Апостолы’, потому что она излагает период общей деятельности, во время которого маленькая семья, созданная Христом, действует дружно и нравственно тяготеет к одному пункту — Иерусалиму. Наша следующая книга, книга третья, выведет нас из этого маленького общества, и мы увидим на сцене почти что одного человека, являющегося самым типичным представителем христианства странствующего и завоевывающего. Человек этот — св. Павел. Хотя, начиная с известного времени, он и присвоил себе титул апостола, Павел, однако, не имел на него тех же прав, что и Двенадцать[1]. Это работник второго часа и почти самозванец. То состояние, в котором исторические документы дошли до нас, создает в этом случае род иллюзии. Благодаря тому, что мы знаем о Павле бесконечно больше, чем о Двенадцати, благодаря тому, что мы имеем его подлинные писания и достоверные воспоминания большой точности о некоторых эпохах его жизни, мы придаем ему первостепенное значение, почти большее, чем Иисусу. Это заблуждение. Павел — великий человек и в основании христианства он играл одну из самых выдающихся ролей. Но не следует его сравнивать ни с Иисусом, ни даже с его учениками. Павел не видел Иисуса, он не вкусил блаженства галилейской проповеди. Дело в том, что даже средний человек, который получил свою долю манны небесной, в силу этого самого стоял выше того, кто чувствовал лишь привкус ее. Ничего не может быть ошибочнее того мнения, ставшего общераспространенным в наши дни, согласно которому Павел был истинным основателем христианства. Истинный основатель христианства — Иисус. Затем первые места должны быть сохранены за теми великими простыми сотрудниками Иисуса, за теми страстными и верными почитательницами, которые верили в него наперекор смерти.
В первом веке Павел был явлением, стоящим в некотором роде особняком. Он не оставил по себе организованной школы. Напротив, он оставил ярых противников, которые хотели после его смерти изгнать его из лона церкви и поставить на одну доску с Симоном Волхвом[2]. У него отняли даже то, на что мы смотрим, как на его неотъемлемую заслугу, — обращение язычников[3]. Коринфская церковь, которую основал он один[4], считала, что обязана своим происхождением ему и св. Петру[5]. Во втором веке Папий и св. Юстин не произносят его имени. Лишь гораздо позднее, когда устное предание уже утратило свое значение и когда его заменило писание, Павел занял в христианской теологии видное место. И действительно, Павел — теолог, чего нельзя сказать ни о Петре, ни о Марии Магдалине. Павел оставил ряд крупных творений, с которыми не могут соперничать писания остальных апостолов ни по своему значению, ни по достоверности. На первый взгляд документы, относящиеся к периоду, о котором трактуется в этом томе, редки и совершенно недостаточны. Прямые свидетельства сводятся к первым главам ‘Деяний Апостолов’, главам, историческая ценность которых дает место серьезным возражениям. Но свет, проливаемый на этот темный промежуток последними главами Евангелий и особенно ‘посланиями’ св. Павла, несколько рассеивает мрак. Древние писания, во-первых, знакомят нас с самой эпохой, к которой они относятся, во-вторых, с эпохой, предшествовавшей их появлению. И в самом деле, каждое писание наводит на ретроспективные выводы о состоянии общества, среди которого оно зародилось. Написанные приблизительно с 53 по 62 год, послания св. Павла полны сведений о первых годах христианства. Так как, впрочем, здесь дело идет о крупных фактах без точного обозначения дат, важно определить условия, при которых эти факты возникли. На этот счет я должен оговориться раз навсегда: даты, помеченные у меня вверху каждой страницы, всегда лишь приблизительны. Хронология первых лет имеет лишь очень небольшое число точно определенных данных. Тем не менее, благодаря составителю ‘Деяний’, во избежание путаницы старательно расположившему факты в известном порядке, благодаря ‘Посланию к Галатам’, в котором имеется несколько цифровых указаний громадной ценности, и, наконец, благодаря Иосифу, который оставил нам даты событий гражданской истории, связанных с некоторыми фактами, касающимися апостолов, оказывается возможным создать весьма правдоподобную канву для истории самих апостолов, причем шансы ошибки сводятся к минимуму.
Я еще раз повторяю в начале этой книги то, что уже сказано мною в ‘Жизни Иисуса’. В исторических исследованиях такого рода, где известно только общее, но все подробности в той или иной мере подают повод к сомнению благодаря легендарному характеру документов, гипотеза неизбежна. Относительно эпох, о которых нам ничего неизвестно, не возможно делать гипотез. Пытаться воспроизвести такую группу древней скульптуры, которая несомненно существовала, но от которой не осталось никаких следов и даже нет никаких письменных указаний на них, прием совершенно произвольный. Но попытаться восстановить фронтоны Партенона в связи с тем, что осталось от них, восстановить с помощью древних текстов, рисунков сделанных в XVII веке, всех сведений — одним словом, вдохновляясь стилем этих неподражаемых обломков, стараясь схватить их душу и жизнь, — что может быть более законного? Мы не вправе, конечно, сказать, что нашли работу древнего скульптора, но можем утверждать, что нам удалось приблизиться к ней. Такой прием тем более законен в историческом труде, что человеческая речь допускает выражение сомнения, которого не выразишь мрамором. Даже больше, ничто не мешает автору предложить читателю выбор между различными догадками. Совесть писателя может остаться спокойной, если только он представил как достоверное то, что достоверно, как вероятное то, что вероятно, как возможное то, что возможно. В таких областях, где нога скользит между историей и легендой, это — единственный общий прием, которому нужно следовать. В нашей третьей книге, для которой у нас будут документы безусловно исторические и в которой нам придется очерчивать события резкими штрихами, повествуя о фактах, точно определенных, изложение будет носить более твердый характер. И все-таки о физиономии этого периода нельзя сказать, что она известна с полной достоверностью. Совершившиеся факты говорят сильнее всех биографических деталей. Мы знаем очень мало о несравненных артистах, создавших шедевры греческого искусства. Но эти шедевры говорят нам больше о личности их творцов и о публике, которая их ценила, чем это сделали бы самые обстоятельные рассказы, самые подлинные тексты.
Документами для ознакомления с решающими фактами, имевшими место в первые дни после смерти Иисуса, служат последние главы Евангелий, содержащие рассказ о явлениях воскресшего Иисуса[6].
Я не стану повторять здесь сказанного мною во введении к моей ‘Жизни Иисуса’ о значении подобных документов. В этом отношении у нас имеется, к счастью, контроль, которого слишком часто недоставало нам в ‘Жизни Иисуса’: я подразумеваю один важный текст у св. Павла (1 Кор.15:5-8), который утверждает: 1) реальность явлений, 2) длительность их, вопреки рассказу синоптических Евангелий, 3) разнообразие мест, где происходили эти явления, вопреки Марку и Луке. Изучение этого основного текста в связи с многочисленными другими доводами окончательно укрепляет нас во взглядах, высказавших нами на взаимное отношение синоптических Евангелий и Евангелия четвертого. В отношении рассказа о воскресении и о явлениях за четвертым Евангелием остается то же преимущество, что и в отношении последних дней жизни Иисуса. Если вы хотите найти рассказ последовательный, логический, дозволяющий с известною степенью вероятности догадываться о том, что скрывалось за иллюзиями, ищите этого именно здесь.
Я только что коснулся труднейшего из вопросов, относящихся к происхождению христианства, а именно: ‘Какова историческая ценность четвертого Евангелия?’ Моя разработка этого вопроса в ‘Жизни Иисуса’ является пунктом, на который обрушивается наибольшее количество нападок моих просвещенных критиков. Почти все ученые, применяющие к истории богословия рациональный метод, отвергают четвертое Евангелие как апокриф во всех смыслах. Я много передумал по поводу этой проблемы и все-таки не мог сколько-нибудь заметно изменить своего первоначального мнения. Но так как я отклоняюсь в этом пункте от общего взгляда, на мне лежит обязанность подробно изложить мотивы моего упорства. Я сделаю это в дополнении к пересмотренному и исправленному изданию ‘Жизни Иисуса’, которое скоро выйдет в свет.
‘Деяния Апостолов’ служат самым важным документом для истории, которую нам предстоит рассказать. Считаю нужным объяснить характер этого труда, его историческую ценность и как я им воспользовался.
Несомненно одно: ‘Деяния’ написаны тем же автором, что и третье Евангелие, продолжением которого они служат. Не станем останавливаться на доказательстве этого положения, ибо оно никогда серьезно и не оспаривалось[7].
Предисловия, имеющиеся в начале обоих этих писаний, посвящение того и другого Феофилу, поразительное сходство стиля и идей дают для доказательства этого обильный материал.
Другое предположение, которое не отличается такой достоверностью, но которое можно считать весьма вероятным, заключается в том, что автор ‘Деяний’ — ученик Павла, сопровождавший его во многих его путешествиях. На первый взгляд это предположение кажется вполне достоверным. Во многих местах, начиная с 10 стиха XVI главы, автор ‘Деяний’ употребляет в рассказе местоимение ‘мы’, указывая таким образом, что в ту пору он входил в состав апостольской группы, окружавшей Павла. Это кажется убедительным.
В самом деле, только в одном случае можно не считаться с таким доказательством, а именно допустив, что страницы, на которых стоит местоимение ‘мы’, были буквально списаны последним составителем ‘Деяний’ с более ранних писаний, с подлинных записок какого-нибудь из учеников Павла, например, Тимофея, причем составитель по недосмотру не подставил вместо ‘мы’ имени повествователя. Но трудно допустить такое объяснение. Подобную небрежность можно бы еще понять в грубой компиляции. Но третье Евангелие и ‘Деяния’ представляют труд, прекрасно редактированный, продуманный, даже художественный, написанный, несомненно, одной и той же рукой по определенному плану (Лк.1:1-4, Деян.1:1).
Эти две книги составляют нечто вполне однородное по стилю, употребляют одни и те же излюбленные обороты речи и одинаковый способ цитировать писание. Столь непростительная ошибка, как та, о которой идет речь, была бы необъяснима в редакции такого труда.
Итак, приходится прийти к неизбежному выводу, что написавший конец труда написал и начало его и что повествует обо всем этом тот, кто говорит ‘мы’ на вышеприведенных страницах.
Это становится еще более очевидным, если обратить внимание на то, при каких обстоятельствах рассказчик упоминает о себе, как о спутнике Павла.
Выражение ‘мы’ появляется с того момента, когда Павел в первый раз идет в Македонию (Деян.16:10). Оно исчезает, когда он уходит из Филиппин и снова появляется, когда, посетив Македонию в последний раз, он еще раз проходит через Филиппины (Деян.20:5,6).
С этого времени рассказчик уже не расстается с Павлом до самого конца. Если к этому добавить, что те главы, в которых рассказчик сопровождает апостола, отличаются особенной точностью, не остается сомнения в том, что рассказчик был македонянин или скорее даже филиппиец[8].
Во вторую миссию он пришел в Троас незадолго до Павла, после отбытия апостола остался в Филиппинах, при последнем же посещении апостолом этого города (третья миссия) он присоединился к нему, и более они уже не расставались. Допустимо ли, чтобы автор, пишущий с чужих слов, мог до такой степени проникнуться воспоминаниями другого? Эти воспоминания не гармонировали бы с общим характером труда. Повествователь, говорящий ‘мы’, должен бы обладать своим особым стилем, иметь свои особые выражения[9], его близость к Павлу проявлялась бы сильнее, чем у главного составителя книги. Но этого нет, труд представляется вполне однородным.
Быть может, кто-нибудь удивится, что положение, на первый взгляд столь очевидное, нашло лиц, оспаривающих его. Но критика писаний Нового Завета дает много таких очевидностей, которые по надлежащем исследовании оказываются полны неясностей. В отношении стиля, мыслей, доктрин в ‘Деяниях’ почти нет того, чего можно было бы ожидать от ученика Павла. Они ничем не напоминают посланий самого апостола. В них нет ни одной черты тех властных поучений, которые так типичны для апостола язычников. Характер Павла — характер протестанта упрямого и самолюбивого, тогда как автор ‘Деяний’ производит впечатление доброго католика-оптимиста, который каждого пресвитера называет ‘святым пресвитером’, каждого епископа ‘великим епископом’, который скорее готов принять на веру всякое измышление, чем признать, что все эти святые пресвитеры, все эти великие епископы спорят и вступают иногда в яростную войну между собой. Отдавая Павлу должную дань удивления, автор ‘Деяний’ избегает называть его апостолом[10] и склонен почин обращения язычников приписывать Петру. Можно бы даже сказать, что он, скорее, ученик Петра, а не Павла. Вскоре мы покажем, как в двух или трех случаях его примирительные наклонности довели его до тяжкого извращения ‘биографии’ Павла, он допускает неточности[11] и вообще упущения, по истине необъяснимые для ученика этого последнего[12]. Он не упоминает ни об одном из посланий, самым бесцеремонным образом комкает изложение фактов первостепенной важности[13]. Даже там, где ему полагалось бы быть спутником Павла, он иногда до странности сух, мало осведомлен, вял[14]. Вялость и расплывчатость некоторых рассказов, известная доля искусственности, которая там несомненно есть, могли бы навести на мысль, что автор не имел никакого отношения ни прямого, ни косвенного к апостолам и писал уже около 100—120 года.
Нужно ли останавливаться на этих возражениях? Не думаю. Я уверен, что последний составитель ‘Деяний’ есть тот самый ученик Павла, который говорит ‘мы’ в последних главах. Какими бы неразрешимыми ни казались трудности, они должны быть если не устранены окончательно, то, по крайней мере, обойдены с помощью аргументов столь же веских, как и тот, который вытекает из словечка ‘мы’. Добавлю еще следующее: если допустить, что ‘Деяния’ написаны сотрудником Павла, становится возможным объяснить следующие две важные их особенности: с одной стороны, непропорциональность частей труда, более трех пятых которого посвящено Павлу, с другой — непропорциональность, наблюдаемую в самой биографии Павла, первая миссия которого изложена чрезвычайно кратко, тогда как некоторые части второй и третьей миссий, особенно последние путешествия, рассказаны с мельчайшими деталями. Человек, лично непричастный к истории апостолов, избежал бы такой неравномерности. Общий план его работы был бы лучше продуман. Если что отличает исторический труд, написанный в целом или частью с натуры от истории, составленной по документальным данным, так это именно непропорциональность частей: кабинетный историк берет канвой своего рассказа самые события, тогда как автор мемуаров кладет в основу его свои воспоминания и свои личные отношения. Церковный историк в роде Евсевия, писавшего около 120 года, оставил бы нам книгу, совершенно иначе распланированную, начиная с XIII главы. Странный прием, при помощи которого ‘Деяния’ с этой главы выходят из того круга, в каком они вращались до тех пор, объясняется, по-моему, лишь особым положением автора и его отношениями к Павлу. Такой вывод, разумеется, подтвердится, если мы найдем среди имен известных сотрудников Павла имя автора, которому предание приписывает названное писание.
Так оно и есть на самом деле. И рукописи и предание признают автором третьего Евангелия некоего Лукана[15] или Луку. Из сказанного следует, что если Лука действительно автор третьего Евангелия, стало быть, он же и автор ‘Деяний’. В то же время имя Луки как имя спутника Павла мы встречаем в послании к Колоссянам (Кол.4:14), к Филимону (Фил.24) и во Втором послании к Тимофею (2 Тим.4:11). Подлинность этого последнего послания более чем сомнительна. Что же касается первых двух посланий, то хотя подлинность их весьма вероятна, они все-таки не принадлежат к числу самых достоверных посланий св. Павла. Но, во всяком случае, писания эти относятся к первому веку, и этого достаточно, чтобы неопровержимо доказать, что, среди учеников Павла был и Лука. Предполагая, вопреки нашему собственному мнению, что эти два послания тоже апокрифического характера, остается заключить, что фабрикатор посланий к Тимофею и фабрикатор посланий к Колоссянам и Филимону — два разных лица. Неправдоподобно было бы предположение, что фабрикатор наделил Павла воображаемым спутником. Само собою разумеется, что все фабрикаторы не могли бы сойтись на одном имени — имени Луки. Два соображения придают этому доводу особенный вес. Во-первых, имя Луки или Лукана — имя редкое среди первых христиан, и трудно допустить, чтоб тут могли смешать носителей тождественных имен, во-вторых, Лука посланий не пользовался никакой известностью. Написать известное имя в заголовке писания, как это сделано во втором послании Петра и, по всей вероятности, в посланиях Павла к Титу и Тимофею, не заключало в себе ничего, что противоречило бы нравам эпохи. Но написать в заголовке ложное и притом безвестное имя — является непонятным. Не было ли у фабрикатора цели прикрыть книгу авторитетом Павла? Но почему же в таком случае он не воспользовался именем самого Павла или, по крайней мере, именем Тимофея или Тита, более известных учеников апостола язычников? Ни предание, ни легенда, ни история не сохранили имени Луки. Слишком мало было трех приведенных мест из посланий, чтобы прибегать к Луке как общепризнанному авторитету. Послания к Тимофею, вероятно, были написаны после ‘Деяний’. Упоминания о Луке в посланиях к Колоссянам и Филимону сводятся к одному, так как оба эти писания составляют одно целое. И все-таки мы думаем, что автор третьего Евангелия и ‘Деяний’ — действительно Лука, ученик Павла. Самое имя Луки или Лукана и профессия врача, которой занимался ученик Павла, носивший это имя (Кол.4:14), довольно хорошо согласуются с имеющимися в обеих книгах указаниями на их автора. Мы уже сказали, что автор третьего Евангелия и ‘Деяний’ был, вероятно, из Филипп, римской колонии, где господствовал латинский язык[16]. Мало того, автор третьего Евангелия и ‘Деяний’ недостаточно знаком с еврейством (напр., Деян.10:28) и палестинскими делами (Деян.5:36-37) и почти не знает еврейского языка[17]. Но он в курсе идей языческого мира (Деян.17:22 и со.) и довольно удовлетворительно пишет по-гречески. Труд был написан далеко от Иудеи для людей, которые плохо знали ее географию (Лк.1:26, 4:31, 24:13), которым мало было дела и до раввинской науки, и до еврейских имен[18]. Главная идея автора заключается в том, что, если бы народ мог свободно следовать своему влечению, он уверовал бы в Иисуса и что только еврейская аристократия помешала этому (Деян.2:47, 4:33, 5:13,26). Слово ‘еврей’ всегда употребляется у него в обидном смысле и как синоним врага христиан[19]. Напротив, он очень благосклонен к еретикам-самаритянам[20].
К какой же эпохе можно отнести составление этого капитального произведения? По-видимому, Лука впервые появляется в обществе Павла во время первого путешествия апостола в Македонию около 52 года. Допустим, что ему было тогда 25 лет. Было бы вполне естественно предположить, что он дожил до 100 года. Повествование ‘Деяний’ останавливается на 63 году (Деян.28:30). Но в виду того, что ‘Деяния’, очевидно, были написаны позже третьего Евангелия и что дата составления третьего Евангелия с довольно большой точностью отнесена к годам, следовавшим за разрушением Иерусалима (70 год), невозможно отнести составление ‘Деяний’ ко времени ранее 71 или 72 года.
Если бы было известно, что ‘Деяния’ написаны непосредственно после Евангелия, на этом и можно было бы успокоиться. Но в том-то и дело, что тут возможны сомнения. Некоторые факты заставляют думать, что прошел известный промежуток времени между составлением третьего Евангелия и ‘Деяний’. И в самом деле, между последними главами Евангелия и первой главой ‘Деяний’ замечается странное противоречие. Согласно последней главе Евангелия вознесение имело место, по-видимому, в самый день воскресения[21]. Согласно первой главе ‘Деяний’ (Деян.1:3,9), вознесение произошло лишь на сороковой день.
Ясно, что эта вторая версия представляет дальнейшее развитие той же легенды. Она вжилась в такую форму, когда явилась потребность установить для явлений Христа после погребения некоторый промежуток времени и придать этой второй его жизни стройный и законченный вид. Пожалуй, можно предположить, что эта новая версия была принята автором или пришла ему на ум лишь в промежуток между составлением обеих названных работ. Во всяком случае, замечательно, что автор через несколько строк находит нужным дополнить кое-какими подробностями свой первоначальный рассказ, который теперь излагается более пространно. Если его первая книга не была еще закончена, почему он не сделал в ней добавлений, которые в своем теперешнем виде представляют такую несообразность? Но не это решает вопрос. Одно важное обстоятельство побуждает думать, что Лука одновременно задумал план обоих трудов. Это — предисловие, помещенное в начале Евангелия, по-видимому, общее для обеих книг[22]. Отмеченное нами противоречие объясняется, быть может, небрежностью, с какою относились тогда к обозначению времени. Вот почему все рассказы о загробной жизни Иисуса полны противоречий относительно продолжительности этой жизни. До такой степени мало думали об истории, что один и тот же рассказчик, ничуть не смущаясь, излагал одну за другой две несовместимые версии. Три рассказа в ‘Деяниях’ (гл. X, XXII, XXVI) об обращении Павла также представляют небольшие противоречия, которые лишь доказывают, как мало беспокоила автора точность подробностей.
Итак, по-видимому, мы будем близки к истине, предположив, что ‘Деяния’ были написаны около 80 года. И в самом деле, дух книги вполне соответствует эпохе первых Флавиев. По-видимому, автор избегает всего, что могло бы оскорбить римлян. Он охотно говорит о благосклонности римских чиновников к новой секте, иногда даже об их обращении в христианство[23], во всяком случае, останавливается на том, как они защищали эту секту против иудеев, насколько римское правосудие справедливее и выше пристрастия местных властей (Деян.13:7 и сл., 18:12 и сл., 19:35 и сл., 24:7,17, 25:9,16,25, 27:2, 28:17-18). Особенно настойчиво возвращается он к тем привилегиям, которыми Павел был обязан своему званию римского гражданина (Деян.16:37 и сл., 22:26 и сл.). Он резко обрывает свой рассказ на моменте прибытия Павла в Рим, быть может, с целью избежать упоминания о жестокостях Нерона по отношению к христианам[24]. Контраст с Апокалипсисом поразительный. Апокалипсис, написанный в 68 году, полон воспоминаний о гнусностях Нерона. Там бьет через край страшная ненависть к Риму. Здесь же видишь мягкого человека, живущего в мирную эпоху., Приблизительно с 70 года до последних лет первого века положение было довольно благоприятное для христиан. Отдельные лица из семейства Флавиев были христианами. Еще вопрос, не был ли Лука знаком с Флавием Клеменсом, не принадлежал ли он к его ‘familia’, не были ли сами ‘Деяния’ написаны для этой важной особы, официальное положение которой требовало осторожности. Некоторые указания побуждают думать, что книга написана в Риме. Как будто чувствуется, что автор находится под давлением римской церкви. Римская церковь с первых же веков приобрела иерархический и политический характер, которым она всегда отличалась. Добродушный Лука мог проникнуться таким духом. Его взгляды на церковный авторитет весьма близки к этому. В них уже заложено зерно идеи епископской власти. Он написал свою книгу тоном крайнего апологета, напоминающим историков римского двора. Он поступил так, как поступил бы ультрамонтанский историк Климента XIV, который стал бы расхваливать и папу и иезуитов, пытаясь убедить нас в рассказе, полном сердечного сокрушения, что в этой распре ни та, ни другая сторона не погрешила против милосердия. Через 200 лет будут точно так же утверждать, что кардинал Антонелли и де Мерод любили друг друга, как братья. Автор ‘Деяний’ в своей наивности, которой еще никто не превзошел, был первым из таких угодливых рассказчиков, блаженно уравновешенных, склонных находить, что все в церкви происходит согласно заветам Евангелия. Слишком лояльный, чтобы осуждать своего учителя Павла, слишком ортодоксальный, чтобы не подчиниться господствовавшему официальному мнению, он сглаживал различия в учении, лишь бы указать одну общую цель, которую преследовали все эти основатели, но путями столь различными, добиваясь каждый своего упорной борьбой.
Понятно, что человек, систематически направлявший мысль в одну сторону, менее всего способен изобразить события так, как они происходили. Историческая точность для него вещь безразличная. Все, что нужно, это — назидание. Лука почти и не скрывает этого. Он пишет: ‘чтобы Феофил узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен’ (Лк.1:1). Стало быть, уже принята была известная система церковной истории, которой учили официально. Ее рамки, равно как рамки евангельской истории (Деян.1:22), вероятно, уже были точно установлены. Преобладающая черта ‘Деяний’, как и 3-го Евангелия, это — кроткое благочестие, живая симпатия к язычникам[25], примирительный дух, чрезвычайная склонность к сверхъестественному, любовь к малым и смиренным, сильное демократическое чувство или, скорее, уверенность, что народ по природе склонен к христианству и что только великие мира сего мешают ему следовать его хорошим инстинктам (Деян.2:47, 4:13,26, Лк.24:19-20), восторженное преклонение пред властью церкви и ее вождей, сильное тяготение к общинной жизни (Деян.2:44-45, 4:34 и сл., 5:1 и сл.). Приемы творчества тоже одинаковы в обоих трудах, так что в отношении истории апостолов, как и в отношении евангельской истории, мы находимся в таком положении, как если бы для изложения последней в нашем распоряжении оказался только один текст — Евангелие Луки. Невыгоды такого положения очевидны. Описание жизни Иисуса, сделанное только по третьему Евангелию, страдало бы крайней неполнотой и многими недостатками. Мы это знаем, потому что в отношении жизни Иисуса возможно сравнение. Кроме Луки, не говоря уже о четвертом Евангелии, у нас имеются Матфей и Марк, которые по сравнению с Лукой, по крайней мере, до известной степени оригинальны. Мы видим воочию насильственные приемы, при помощи которых Лука расчленяет или перемешивает анекдотические рассказы, мы замечаем, как он окрашивает факты в определенный цвет сообразно личным своим взглядам и как он связывает воедино священные легенды с более достоверными преданиями. Не ясно ли, что, если бы мы могли сделать такое же сравнение и в отношении ‘Деяний’, нам удалось бы обнаружить и там ошибки подобного рода? Первые главы ‘Деяний’ мы поставили бы, без всякого сомнения, даже ниже третьего Евангелия, так как эти главы были написаны, вероятно, при помощи документов менее многочисленных и менее общепризнанных. В самом деле, здесь необходимо иметь в виду основное различие. С точки зрения исторической ценности, книга ‘Деяний’ делится на две части: одна содержит первые двенадцать глав и повествует о важнейших фактах из истории первой церкви, другая занимает остальные шестнадцать глав, всецело посвященных миссиям св. Павла. Вторая часть состоит из рассказов двоякого рода: во-первых, таких, где рассказчик говорит как очевидец, во-вторых, таких, где он лишь передает то, что ему говорили другие. Понятно, что даже в этом последнем случае его авторитет очень велик. Часто он черпает свои сведения из бесед с Павлом. К концу книги рассказ приобретает особенную точность. Последние страницы ‘Деяний’ — единственные вполне исторические страницы, имеющиеся у нас по вопросу о происхождении христианства. Напротив, первые страницы ‘Деяний’ — наиболее уязвимое место во всем Новом Завете. Именно относительно этих первых лет автор особенно упорно держится предвзятых мнений в роде тех, которых он держался при составлении своего Евангелия, но еще более сбивающих с толку.
Его легенда о сорока днях, его рассказ о вознесении, заканчивающий фантастическую жизнь Иисуса восшествием на небо при торжественной театралъиой обстановке, его манера рассказывать о сошествии св. Духа и чудесных прорицаниях, его понимание дара языков, столь резко отличающиеся от понимания св. Павла [26] говорят о свойствах эпохи позднейшей, когда легенда достаточно уже созрела и до известной степени округлилась во всех своих частях.
Все происходит у него при необыкновенной обстановке среди моря чудес. Следует помнить, что автор пишет полвека спустя после событий, вдали от страны, где они происходили, о фактах, которых он не видел, равно как и его учитель, по преданиям, отчасти фантастического характера, отчасти искаженным. Чудеса Петра и чудеса Павла очень сходны между собой[27].
Выводимые им лица походят друг на друга. Петр ничем не отличается от Павла, Павел от Петра. Речи, влагаемые им в уста своих героев, хотя и приноровлены искусно к обстоятельствам, но все в одном стиле и принадлежат скорее автору, чем тем, кому он их приписывает. Там попадаются даже несообразности[28]. Одним словом, ‘Деяния’ дают догматическую историю, подобранную так, чтобы найти опору для ортодоксальных доктрин того времени или чтобы собрать воедино то, что было особенно по душе благочестивому автору. Да иначе и быть не могло. Происхождение каждой религии известно лишь по рассказам верующих. Только скептики пишут историю ad narrandum.
И это не простые подозрения, не умозаключения чрезмерно строгой критики. Мы имеем солидные доводы: каждый раз, как только нам представляется возможность проконтролировать рассказ ‘Деяний’, мы находим его ошибочным и предвзятым. И в самом деле, контроль, который невозможен по отношению к синоптическим текстам, возможен по отношению к посланиям св. Павла, особенно по отношению к Посланию к Галатам. Ясно, что, когда между ‘Деяниями’ и посланиями есть противоречие, предпочтение должно быть отдано посланиям, произведениям, безусловно, подлинным, более древним, полным искренности, чуждым вымысла. Документы в истории имеют тем больше весу, чем меньше они обработаны. Авторитет любой хроники ус