Время на прочтение: 5 минут(ы)
Е. Н. Опочинин
Аполлон Николаевич Майков
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/maykov/opochinin_maykov.html.
Майков. Издавна, еще в ранней моей юности, когда при мне произносили это имя, мне представлялось, что в первый раз после зимы открыли окно и весенний воздух свежей струей хлынул в комнату. Вероятно, это впечатление от имени поэта связывалось у меня с глубоко врезавшимся в память его стихотворением:
Весна. Выставляется первая рама.
И в комнату шум ворвался…
И вот, представьте себе, как я был поражен, когда в Петербурге в один из вторников у А.П. Милюкова хозяин, Александр Петрович, подвел меня к пожилому господину среднего роста самой обыденной наружности и назвал его А.Н. Майковым.
Прямые седеющие, но еще с большой темнотой волосы его лежали непослушными прядками на голове, вокруг щек с подбородка свисала и курчавилась аккуратная бородка, из-за толстых очков смотрели пристально многодумные глаза. Все было просто и в то же время необычайно сложно в этой фигуре. Казалось, что такие люди попадаются на каждом шагу, но стоило заговорить ему, и вы начинали думать, что Аполлон Николаевич Майков один на целом свете. В обращении его была какая-то сухость или, может быть, строгость, но это не отталкивало от него, а наоборот, привлекало, словно темный блеск старого золота. Какая-то значительность была в каждом его жесте, в каждом движении. Ни одно слово, срывавшееся с его губ, не могло замереть в воздухе, не приковав к себе вашего внимания. Мне казалось, что таковы именно были пророки и апостолы…
Раньше, не зная лично Майкова, я любил и почитал его как поэта-художника. Я знал наизусть много его стихотворений, целые поэмы, как ‘Два мира’ и ‘Три смерти’, сами собой укладывались у меня в памяти. Но вот странное дело, когда я узнал поэта лично и стал с ним встречаться, мое отношение к некоторым его произведениям совершенно изменилось: раньше мне все казалось высоко и прекрасно, а тут помимо моей воли произошла какая-то переоценка, и многое, что казалось мне прекрасным, я отбросил в сторону как недостойное великого поэта.
Я повинился в этой своей новой разборчивости перед Аполлоном Николаевичем. Помню, недоверчивое выражение едва мелькнуло в его глазах и сменилось ясной улыбкой:
— Ах, если б вы знали, сколько я хотел бы отбросить из написанного мною, да не только отбросить, а и забыть навсегда… Да вот беда: не только из песни, а и из песен слова не выкинешь.
Часто доводилось мне встречаться с Аполлоном Николаевичем в разных местах, бывал я и у него несколько раз в его небольшой скромной квартирке на Никольской улице. Случалось, подолгу беседовали мы о русской поэзии, о литературе вообще, и я уверен, многое довелось мне воспринять от Аполлона Николаевича в этих беседах. Никого в жизни не встречал я, кто бы так любил, почитал и понимал Пушкина. Он чувствовал каждый звук в его стихах, улавливал тончайшие оттенки гениальных образов и картин и преклонялся перед ними, как перед святыней. ‘В нем все совершенно, — говорил Аполлон Николаевич о нашем великом поэте, — даже его недостатки. В другом, обыкновенном человеке мы, может быть, осудили бы безудержную вспыльчивость, не всегда разборчивую наклонность к сарказму и ядовитой насмешке, а без них он немыслим, у него все безгранично и все совершенно. Даже горькая смерть его на барьере от пули противника как-то подходит к образу поэта, трагично завершая его жизнь. Право, мне кажется, умри он спокойно после долгой болезни, окруженный заботами семьи и врачами, это как-то не вязалось бы с его образом и кипучей жизнью’.
Всегда уравновешенно сдержанный и строгий к себе, Аполлон Николаевич иногда мог проявить горячий порыв, в прямых и далеко не сдержанных словах выразить гнев и негодование.
В памяти у меня врезался один такой случай. Известный художник-маринист И.К. Айвазовский, приехавший тогда в Петербург отпраздновать свой пятидесятилетний юбилей, еще до этих праздников устроил у себя в великолепных комнатах в доме Жербина на Михайловской площади небольшой званый обед, так сказать, en petit comite (в тесном кругу (фр.)). Сколько помню, на обеде этом присутствовали, кроме самого будущего юбиляра и его красавицы жены, его племянник Леонид Мазиров, Григорий Петрович Данилевский, известный писатель-романист, звездоносный конференц-секретарь Академии художеств Н.Ф. Исеев с дочерью и ее женихом, каким-то морским офицером, не очень молодым, но весьма развязным, насколько помню, по фамилии, кажется, Красовский. Были также приглашены на этот обед А.Н. Майков и я (от литературы).
Еще прежде, чем сели за стол, я заметил, что Майков, когда с ним здоровался Исеев, еле-еле протянул ему руку.
И вот, когда за обедом подали шампанское, большой любитель всякой помпы Г.П. Данилевский поднялся с бокалом в руке со своего места и, сияя карими хохлацкими очами и улыбкой, возгласил тост за здоровье врачующихся. Я почувствовал толчок в бок со стороны моего соседа А.Н. Майкова, и его негодующий шепот произнес мне на ухо:
— Неужели вы будете за исеевское отродье пить?
Я подивился в душе негодованию поэта, но послушно отставил свой бокал.
В увлечении поздравлением и чоканьем никто, конечно, не обратил внимания на наши переговоры, а Майков между тем, вынув из кармана записную книжку и карандаш, быстро-быстро написал на ней что-то и, вырвав листок, передал его мне.
Вот что я прочел под заглавием ‘Читайте про себя’.
В бокалах искрится, играет
И бьется пеною вино,
Но пусть компания узнает:
Нам пить его не суждено.
Ужель мы омрачим позором
Струю кристальную Клико,
Ужели чокнемся мы с вором,
Поднявши чашу высоко…
Надо сказать, что Аполлон Николаевич на этот раз явился пророком, бросив позорным обвинением в Исеева: немного времени спустя тайный советник и кавалер, конференц-секретарь Академии художеств Н.Ф. Исеев попал на скамью подсудимых по обвинению в хищениях и во всяких злоупотреблениях по должности и угодил в ссылку. Провидел ли это А.Н. Майков, догадывался ли или знал что-либо, определенно я сказать не могу и потому никаких толкований к рассказываемому эпизоду не прилагаю.
С наступлением весны семья Майковых обычно перебиралась на дачу близ станции Сиверской Варшавской железной дороги около шестидесяти верст от Петербурга. Как известно, поэт был страстный рыболов, и на Сиверскую привлекала его быстрая и говорливая речка Оредеж, стремящая свои прозрачные воды между крутыми красноглинистыми берегами. Здесь много укромных местечек было излюблено А.Н. Майковым, и многие часы на восходе и на закате солнца проводил он здесь с удочкой в руках.
Я, с детства ружейный охотник, не очень-то понимал удовольствие высиживать часами на берегу, но, случалось, сопровождал поэта в его рыболовных экскурсиях.
Однажды вечером я подошел к Аполлону Николаевичу, сидевшему с удочкой на берегу. Я опустился рядом с ним, а он, подняв кверху руку, жестом рекомендовал мне соблюдение тишины. Так сидели мы с десяток минут. От скуки я стал слагать про себя шутливые метры и шепотком говорить их Майкову:
Старец на бреге сидел и лесу далёко закинул,
Взором спокойным следил за поплавком легковесным,
Вдруг он, вздрогнув, затонул и скрылся в пучине…
Рыбарь же, страстью объят, оживился:
Леской высоко взмахнув, бросил добычу на берег.
Но что же? О боги! То был не линь, не окунь сребристый,
Не даже щука сама, гроза пескарей мелководных,
То был, о позор — лягушонок…
Майков, не отрывая глаз от поплавка, выслушал мои вирши до конца, а потом обернул ко мне улыбающееся лицо и, ни минуты не думая, также шепотком ответил:
Ядом иронии злой, о жестокий Немврод, возмутил ты
Радость невинную ловли моей, и за это,
Предвиденья духом объятый, я предвещаю тебе:
Будут ловитвы твои бесплодны на многие годы,
И единой добычею будет тебе
Не вепрь, не олень многорогий и даже не заяц,
Единой добычей будет тебе лишь чешуйнохвостатая крыса.
Навсегда запечатлелась в моей памяти спокойная фигура А.Н. Майкова на фоне красивого пейзажа при свете угасающего солнца.
То, что я пишу о Майкове, есть лишь маленькая памятка. Я не биограф и не панегирист, и цель моя — поделиться глубоким впечатлением, какое оставил в моей душе образ поэта-классика.
Как известно, А.Н. Майкова связывала долголетняя тесная дружба с Ф.М. Достоевским. В труднейших случаях жизни великий писатель наш прибегал к помощи друга-поэта и находил ее неизменно. Я раньше, чем познакомился с Майковым, много знал о нем от Ф.М. Достоевского. ‘Читайте Майкова, — говорил мне Федор Михайлович, — глубже вчитывайтесь в него… Это истинный поэт, в нем горит огонь вышний, и каждое слово его дорого’.
Не хотелось бы мне ко всему сказанному о Майкове прибавлять ничтожную, пожалуй, подробность, но что-то во мне говорит, это надо сделать. Эта подробность — болезнь, не тяжелая, не опасная, но надоедливая и неприятная: последние годы жизни Аполлон Николаевич ходил постоянно в черных лайковых перчатках, не снимая их с рук, так как они поражены были упорной восточной экземой, захваченной им в Константинополе.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
