Аполлонъ Григорьевъ.
Аполлонъ Григорьевъ.
(Къ 50-лтію со дня смерти).
II.
Василій Спиридоновъ.
‘Современникъ’, кн.X, 1914
Аполлон Григорьев, Спиридонов Василий Спиридонович, Год: 1914
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Аполлонъ Григорьевъ былъ мщанинъ города Москвы. Родъ его, по его словамъ, ‘не терялся въ неизвстности, какъ источники Нила’. Онъ начался съ дда критика Ивана Григорьевича. Послдній, по семейнымъ преданіямъ, пришелъ въ Москву изъ сверо-восточной стороны въ нагольномъ тулуп, но, благодаря исключительно своему природному уму и большой энергіи, онъ сумлъ добиться довольно почетнаго положенія и значительнаго матеріальнаго обезпеченія, сдлавшись, между прочимъ, къ концу жизни небольшимъ помщикомъ Владимирской губерніи. Онъ повелъ жизнь по-барски, на широкую ногу. Своего сына Александра, отца критика, онъ помстилъ въ привилегированное учебное заведеніе: въ благородный пансіонъ при Московскомъ университет
Александръ Ивановичъ, по сравненію со своимъ недюжиннымъ и кряжевымъ отцомъ, былъ человкомъ довольно безцвтнымъ, хотя и не лишеннымъ практическаго ума. По окончаніи пансіона, онъ поступилъ на службу въ Сенатъ. Передъ нимъ открылась, если не блестящая, то, во всякомъ случа, хорошая карьера. Но онъ, по выраженію сына, скоро ‘свертлся’, влюбился въ дочь крпостного кучера своего отца и, вслдствіе препятствія къ браку со стороны родителей, предался сильному пьянству и лишился мста въ Сенат. Со своей возлюбленной онъ прижилъ 29 іюля(?) 1822 г. сына Аполлона, который, какъ незаконнорожденный, былъ отданъ въ воспитательный домъ. Черезъ годъ, посл смерти отца, Александръ Ивановичъ повнчался со своей возлюбленной и взялъ малютку изъ воспитательнаго дома, усыновивши его. Окончательно выбраться изъ ‘довольно низменной обстановки’ Александру Ивановичу не удалось, да врядъ ли онъ и пытался сдлать это. Онъ вполн удовольствовался мстомъ секретаря въ московскомъ городскомъ магистрат, незавиднымъ въ смысл карьеры, но весьма выгоднымъ въ матеріальномъ отношеніи, благодаря взяточничеству, которое практиковалось въ магистрат въ широкихъ размрахъ, и которое не претило безпринципной душ Александра Ивановича. Жъ и при Иван Григорьевич, Григорьевы зажили богато, по-помщичьи, обзаведшись собственнымъ выздомъ и окруживши себя полнымъ штатомъ крпостныхъ служащихъ, которые доставлялись имъ изъ деревни.
Своего Полониньку, какъ единственнаго сына, Григорьевы очень любили и съ вншней стороны обставили его жизнь прекрасно. Онъ росъ, какъ барченокъ, въ богатств и довольств, окруженный няньками, которыя обували и одвали его до тринадцати лтъ и предупреждали вс его капризы. Но духовными запросами своего ребенка родители мало интересовались. Самъ же малютка не шелъ къ нимъ и не раскрывалъ предъ ними своей нжной и удивительно сложной дтской души, запуганный безпричинными дикими вспышками отца и частыми болзненными припадками матери. Онъ уходилъ отъ нихъ въ другой міръ, въ міръ дворни, въ этотъ ‘попорченный отсадокъ народной жизни’, гд онъ безбоязненно открывалъ свою душу для дурныхъ и свтлыхъ впечатлній: слушалъ грубо-неприкрытые разсказы о романическихъ похожденіяхъ какого-нибудь ловеласа Ивана или Василія, обильно пересыпаемые ‘крпкой русской рчью’, слушалъ сказки, разсказы о кладахъ, колдунахъ и проч., а главное — знакомился съ неоцнимымъ сокровищемъ: съ народными пснями, пніе которыхъ весьма поощрялось въ дом Григорьевыхъ. Огромное количество этихъ псенъ запечатллось въ дтской душ Аполлона, богато одареннаго музыкальными способностями. Потомъ, съ возрастомъ, онъ, казалось, забылъ ихъ, но въ періодъ его сознательнаго и страстнаго увлеченія народомъ въ конк сороковыхъ годовъ он отдались и зазвучали въ его душ, какъ ‘старыя знакомыя во всей ихъ непосредственной красот’. Тогда онъ сознательно понялъ и оцнилъ всю глубину и поэтическую прелесть народныхъ псенъ и уже не переставалъ страстно любить ихъ до самой могилы.
Съ конца 1828 года началось ученіе Аполлона. По принятому обычаю въ аристократическомъ кругу, Александръ Ивановичъ ршилъ приготовить сына къ поступленію въ университетъ на дому. Былъ нанять ‘по общей метод подешевле’ домашній учитель, якто Сергй Ивановичъ, студентъ-медикъ, поповичъ, семинаристъ по образованію, который оказался очень симпатичнымъ человкомъ, но очень плохимъ преподавателемъ. Онъ, не мудрствуя лукаво, преподносилъ своему питомцу всю ту схоластическую премудрость, какую вбила въ него въ стнахъ бурсы, и придерживался при этомъ легчайшаго метода — ‘отъ сихъ до сихъ’. Много горькихъ слезъ пролилъ Аполлонъ въ теченіе ряда лтъ, сидя надъ латинской грамматикой Лебедева и надъ задачами по ариметик, которую онъ отъ всей души ненавидлъ. Съ трудомъ, но въ конц концовъ, благодаря своимъ блестящимъ способностямъ, онъ все же преодоллъ, плохо ли, хорошо ли, семинарскую схоластику, такъ что потомъ, въ конц своей жизни, со спокойной совстью могъ сказать: ‘А все же-таки я, не прошедшій ‘отя и мдныхъ трубъ’, бурсы и семинаріи — семинаристъ по моему первоначальному образованію, чмъ, откровенно сказать, и горжусь’ {А. Григорьевъ ‘Литературныя мечтанія’. Время’ 1862 г. No 12, стр. 386.}.
Отъ сухой схоластики Аполлонъ отдыхалъ за чтеніемъ книгъ, къ которымъ онъ пристрастился очень рано. Читалъ онъ весьма много, запойно и переводные сентиментальные и рыцарскіе романы и русскихъ авторовъ. Много матеріала для чтенія находилъ онъ въ богатой и дльной библіотек, которая осталась посл дда, и которая была отдана ему, еще малютк, въ полное распоряженіе. Это постоянное и усиленное чтеніе слишкомъ рано оторвало Аполлона Григорьева отъ живой дйствительности и заставило его жить въ мір книжныхъ идеаловъ. Впослдствіи, при столкновеніи съ реальной жизнью, онъ, если не всегда сознавалъ, то вою жизнь чувствовалъ и страшно болзненно переживалъ несостоятельность этихъ книжныхъ идеаловъ. А затмъ постоянное напряженное состояніе при чтеніи, безъ сомннія, способствовало развитію въ немъ до крайности его прирожденной впечатлительности и экзальтированности — чертъ, которыя остались въ его характер на всю жизнь.
Въ 1838 году, когда критику не исполнилось еще семнадцати лтъ, онъ былъ уже на юридическомъ факультет Московскаго университета. Это былъ ‘университетъ таинственнаго гегелизма, университетъ Грановскаго’. Атмосфера была серьезная и бодрая. Къ этому времени богатыя душевныя силы Аполлона развернулись въ сил и блеск, и онъ со всмъ пыломъ сердца отдался изученію науки, философіи и литературы. Онъ такъ характеризовалъ эту пору своей жизни. ‘Голова работаетъ, какъ паровая машина, скачетъ во всю прыть къ оврагамъ и безднамъ, а сердце живетъ только мечтательною, книжною, напускною жизнью’ {Тамъ же. Время, 1862 г. No II, отд. 1, стр. 6.}. Весьма скоро Аполлонъ Григорьевичъ обратилъ на себя вниманіе профессуры и пріобрлъ большую симпатію въ сред товарищей. Вокругъ него стянулись лучшія силы студенчества. Составился кружокъ, занявшійся изученіемъ философіи Гегеля, Шеллинга и др. Въ него входили: Фетъ, Полонскій, Кавелинъ, будущій историкъ Соловьевъ и др. Центральной фигурой кружка былъ Аполлонъ Григорьевъ, и, по словамъ Фета, философскія собесдованія, происходившія въ кружк, по всей справедливости должны быть озаглавлены ‘Аполлонъ Григорьевъ’ {А. Фетъ. ‘Ранніе годы моей жизни’. Русское Обозрніе, 1893 г. No 1, стр. 12.}. Чтобы знакомиться съ философіей и литературой Запада въ подлинникахъ, Аполлонъ Григорьевъ уже въ университет быстро и прекрасно изучилъ нмецкій языкъ. Французскимъ языкомъ онъ великолпно владлъ еще до университета. Въ дальнйшемъ онъ въ совершенств изучилъ англійскій и итальянскій языки. Это знаніе четырехъ иностранныхъ языковъ помогло ему пріобрсти ту огромную эрудиціи’ въ знаніи западной литературы и философіи, которая признавалась всми его современниками, ! которая такъ поражаетъ насъ въ его сочиненіяхъ Изъ всхъ философовъ Запада, которымъ Аполлонъ Григорьевъ еще въ университет отдалъ даль страстнаго увлеченія, наиболе сильное впечатлніе произвели на него Карлейль, Ренанъ, Эмерсонъ и въ особенности Шеллингъ, котораго онъ до конца жизни съ гордостью называлъ своимъ учителемъ.
Въ 1842 году Аполлонъ Григорьевъ блестяще окончилъ университетъ. Какъ талантливаго юношу, его оставили при университет, предоставивши ему мсто библіотекаря, а затмъ секретаря университетскаго совта. Но талантливый студентъ оказался очень плохимъ чиновникомъ. Онъ и самъ скоро созналъ это и сталъ очень тяготиться службой. Не видлъ онъ радости въ это время и въ семейной жизни, гд царилъ страшный догматизмъ, обрекавшій его на скучную и однообразную жизнь, тогда какъ его страстная и порывистая натура требовала свободы, широты и размаха. По многимъ даннымъ, въ это же время ему пришлось еще пережить несчастную любовь. Все это вмст привело къ тому, что Аполлонъ Григорьевъ въ конц сентября 1843 г. неожиданно, тайкомъ бжалъ отъ родителей и поселился въ Петроград.
Надо полагать, изъ-за боязни матеріальной нужды Аполлонъ Григорьевъ и въ Петроград продолжалъ канцелярскую службу — сначала въ Петроградской Управ Благочинія, потомъ въ Правительственномъ Сенат, а затмъ снова въ Управ Благочинія. Освоившись съ Петроградомъ и установивши нкоторыя связи въ литературномъ мір, онъ поспшилъ 7-го декабря 1845 года выйти по прошенію въ отставку. Да и не до службы было Аполлону Григорьеву. Передъ нимъ развернулся міръ новыхъ впечатлній и вяній. Съ врой въ людей, съ жаждой жизни и съ ‘фанатизмомъ истины и свободы’ вступилъ онъ въ него и, какъ ‘добрый молодецъ’, вырвавшійся изъ-подъ тяжелой опеки родительской, со всей непосредственностью, стихійно отдался этимъ новымъ впечатлніемъ и вяніемъ. Страсти и чувства, рано развившіяся въ немъ и долго сдерживаемыя, теперь вырвались наружу я закружили его. Послдствія были крайне печальны. Въ немъ постепенно и незамтно развилась страсть къ вину, которая въ послдующіе годы, все боле и боле покоряя себ живую я страстную натуру критика, въ конецъ расшатала его богатырское здоровье и преждевременно свела его въ могилу. Къ роковымъ явленіямъ по своимъ послдствіямъ въ жизни Аполлона Григорьева надо отнести и его слабость къ прекрасному полу, которой онъ не замедлилъ предаться до запоя также съ первыхъ шаговъ свободы. Но женщина была и на всю жизнь осталась для него идеаломъ красоты, поэзіей, возвышенной стихіей души. Передъ нимъ всегда носился:
Обликъ тонко прозрачный, съ больнымъ лихорадки румянцемъ
Съ яркимъ блескомъ очей голубыхъ…
Жизнь сердца и разгулъ — одна я печальная сторона жизни Аполлона Григорьева за эти годы. Но она далеко не поглощала всхъ его богатыхъ душевныхъ силъ. Одновременно съ этимъ онъ много и плодотворно работалъ въ ‘Репертуар и Пантеон’, въ ‘Финскомъ Встник’ и отчасти въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, помщая въ этихъ журналахъ свои оригинальныя и переводныя стихотворенія, разсказы, повсти, комедіи и трагедіи, статьи о театр и критическія статьи. А вмст съ литературною дятельностью у него шли напряженныя умственныя и нравственныя исканія, которыя были для него неизбжны. И въ самомъ дл: онъ пріхалъ въ Петроградъ уже широко образованнымъ человкомъ и со своими боле или мене сложившимися взглядами на жизнь, по сложившимися исключительно книжно и отвлеченно. Здсь, въ новой столиц, соприкоснувшись близко съ живой и разнообразной дйствительностью, онъ долженъ былъ подвергнуть тяжелому испытанію свои книжные идеалы и съ болью въ сердц признать ихъ несостоятельность. Онъ прежде всего столкнулся съ людьми западническаго лагеря, многое воспринялъ изъ ихъ взглядовъ и даже принималъ участіе въ полемик со славянофилами, зло осмявши ихъ въ ряд своихъ стихотвореній и, между прочимъ, въ драм ‘Два эгоизма’. Въ эту же пору онъ пережилъ полосу отчаяннаго атеизма и писалъ стихотворенія, ‘кои, но словамъ Плетнева, читать страшно по атеизму’. По понятно, что Аполлонъ Григорьевъ, какъ натура отъ природы религіозная, не могъ долго оставаться ‘отчаяннымъ’ атеистомъ, равно какъ не могъ онъ долго мириться и съ нкоторыми взглядами западниковъ, въ особенности съ ихъ временами рзкими выпадами противъ народности и отрицательнымъ отношеніемъ къ народной поэзіи, красоту и прелесть которой онъ впиталъ въ себя чуть ли не съ молокомъ матери. Поэтому черезъ полтора или два года онъ повернулъ отъ атеизма снова къ православію и отъ западничества къ славянофильству и написалъ въ ‘Финскомъ Встник’ рядъ статей, подъ которыми со спокойной совстью подписался бы самый правоврный славянофилъ. Но славянофильство было не конечнымъ пунктомъ въ исканіяхъ Аполлона Григорьева, а лишь этаномъ, временнымъ пристанищемъ, какъ и западничество.
Безпорядочная жизнь, трудныя идейныя исканія и усиленная литературная дятельность — все это въ цломъ временами напрягало до крайности душевныя силы Аполлона Григорьева, временами вызывало въ немъ реакцію, усталость, порождало въ душ отчаянный пессимизмъ. Кром того, тяжело отзывалась на Аполлон Григорьев и матеріальная нужда, которую онъ постоянно испытывалъ, благодаря своей неспособности жить хотя сколько-нибудь расчетливо. Усталымъ физически и разбитымъ нравственно возвратился онъ въ начал 1847 года въ родную Москву. Фальшью, ложью и ‘бездной умственнаго и нравственнаго опьяненія’ представилась ему оставшаяся попади полоса его петербургской жизни.
Силы Аполлона Григорьева быстро возстановились. Онъ опять почувствовалъ себя, выражаясь его словами, ‘чистымъ, свободнымъ, гордымъ’ и со своимъ обычнымъ азартомъ началъ сотрудничать въ ‘Московскомъ Городскомъ Листк’. Изъ всхъ его работъ, помщенныхъ въ этомъ журнал, самой замчательной по своей смлости, прямот и искренности была его статья о книг Гоголя ‘Выбранныя мста изъ переписки съ друзьями’, въ которой онъ, вопреки мннію большинства, не побоялся высказать автору злополучной книги свое сочувствіе за многія его нравственныя идеи.
Въ конц 1847 года Аполлонъ Григорьевъ женился на Лидіи еодоровн Коршъ, родной сестр Евгенія и Валентина Корпіей, извстныхъ литераторовъ. Лидія еодоровна внесла теплоту и радость въ жизнь Аполлона Григорьева, но не надолго. Черезъ годъ или полтора они охладли другъ къ другу, и воя послдующая ихъ жизнь сложилась крайне печально, чтобы не сказать трагично. Новая жизнь потребовала большихъ расходовъ, тмъ боле, что Лидія еодоровна съ первыхъ же шаговъ супружества повела жизнь праздной барыни, совершенно не считаясь со средствами своею мужа. Нечего было и думать прожить на литературный заработокъ. Волей-неволей Аполлону Григорьеву пришлось снова поступить на правительственную службу. Съ августа 1848 года онъ занялъ мсто преподавателя гражданскихъ и межевыхъ заколовъ въ Александровскомъ Сиротскомъ Институт, а съ марта 1851 ода должность старшаго учителя законовднія въ Московской первой гимназіи. Приходилось ему еще давать того частныхъ уроковъ. Подъ тегомъ адской работы и вчной матеріальной нужды Аполлонъ Григорьевъ порой впадалъ въ состояніе самой отчаянной ипохондріи, махалъ ла все рукой и обычно предавался продолжительному запою. Затмъ приходилъ въ себя и снова со всмъ рвеніемъ принимался за работу и работалъ до новаго запоя. Иного порядка жизни Аполлонъ Григорьевъ не зналъ до самой смерти.
А тмъ временемъ литературная работа Аполлона Григорьева шла своимъ порядкомъ. Въ 1848 и 1849 годахъ онъ работалъ въ ‘Московскихъ Вдомостяхъ’, переводя для нихъ ‘въ пот лица’ небольшія статейки и длая сводку матеріаловъ но вопросамъ политической и общественной жизни западныхъ государствъ. Помимо того, онъ завязалъ сношенія съ Краевскимъ и посылалъ въ ‘Отечественныя Записки’ свои переводы, статьи о театр и критическія статьи. Но изъ всхъ работа Краевскій удостоилъ напечатать въ своемъ журнал въ 1849 и 1850 гг. только рядъ ‘Замтокъ о московскомъ театр’ и одну критическую статью о Фет. Съ начала 1857 года Погодинъ широко открылъ двери своего журнала для Аполлона Григорьева и цлаго ряда другихъ молодыхъ и талантливыхъ писателей, которые, выражаясь словами Аполлона Григорьева, образовали ‘молодой, смлый, пьяный, но честный и блестящій дарованіями кружокъ’, именовавшійся ‘молодой редакціей Москвитянина’. Въ него вошли: Аполлонъ Григорьевъ, Островскій, Алмазовъ, Эдельсонъ, Мельниковъ-Печерскій, Писемскій, Тертій Филипповъ, Михаилъ Стаховичъ, И. Кокоревъ, Алексй Потхинъ и др. Во взглядахъ и стремленіяхъ этихъ лицъ Аполлонъ Григорьевъ нашелъ много близкаго и родного своей душ, много такого, что онъ искалъ въ жизни и не находилъ, что было лишь ‘смутными врованіями’ его души. Онъ нашелъ въ нихъ страстную любовь къ народу и глубокую вру въ незыблемость основныхъ началъ его жизни. Образованіе кружка было началомъ ‘настоящей молодости’ Аполлона Григорьева. Онъ говорилъ объ этомъ времени: ‘Все народное, даже мстное, что окружало мое воспитаніе, все, что я на время усплъ заглушить въ себ, отдавшись могущественнымъ вяніемъ науки и литературы, поднимается въ душ съ нежданною силою и растетъ, растетъ до фанатической исключительной мры, по нетерпимости, до пропаганды’ {‘Время’ 1862 г. No 11, отд. I, стр. 7.}. Члены кружка, развернувшіе свою дятельность на страницахъ стараго ‘Москвитянина’, сосредоточили свое исключительное вниманіе на народ, его псняхъ, преданіяхъ, обрядахъ и проч. Тугъ они искали новаго пониманія основъ народной жизни, а также вдохновенія и матеріаловъ для своихъ художественныхъ произведеній. Мельниковъ-Печерскій спеціально разъзжалъ по глухимъ уголкамъ Россіи, на мстахъ изучалъ раскольничій бытъ и воплощалъ его въ своихъ художественныхъ произведеніяхъ. Кокоревъ, Алексй Потхинъ и Михаилъ Стаховичъ рисовали картины изъ крестьянской жизни. А Островскій проливалъ яркій свтъ своими комедіями на быть замоскворцкаго купечества. Въ этой дружной и -энергичной работ кружка Аполлонъ Григорьевъ игралъ роль главнаго теоретика, вдохновителя и застрльщика въ той борьб, которая но замедлила завязаться между кружкомъ и всми журналами того времени. Черезъ призму народности онъ посмотрлъ на современную я предшествующую ему литературу, преклонившись предъ Гоголемъ и Пушкинымъ, какъ величайшими народными геніями, и привтствовалъ Островскаго, какъ яркаго выразителя народной сущности, провозгласивши его ‘новымъ словомъ’ въ литератур…
Четыре года существованія кружка были годами расцвта литературной дятельности Аполлона Григорьева. Къ началу 1854 года кружокъ стадъ замтно ослабвать, вслдствіе постепеннаго перехода членовъ его изъ-за ‘адской скупости’ Погодина въ другіе органы. Противники торжествовали. Аполлонъ Григорьевъ, по собственному признанію, ‘бсился’, какъ ‘тысяча бшеныхъ собакъ вмст’, и вся ‘кровь кипла’ въ немъ при мысли, что нкоторые органы уже -объявляли о распаденіи кружка и его направленія.
Къ концу 1854 года кружокъ окончательно распался, а въ слдующемъ году прекратилъ свое существованіе и ‘Москвитянинъ’. Аполлонъ Григорьевъ остался одинъ, безъ органа, со знаменемъ въ рукахъ, которому онъ съ упорствомъ фанатика остался вренъ до самой могилы. Наступили для него черные дни. Онъ ‘слонялся’ долго ‘безъ дятельности, пожираемый жаждою дла’. Его матеріальное положеніе, всегда печальное, въ эту пору стало поистин трагичнымъ, такъ что онъ принужденъ былъ писать Погодину жалобныя письма, прося у него ‘честнаго заработка’. ‘Я, какъ Любимъ Торцовъ, прошу вдь честнаго куска хлба. Назябся ужъ я, наголодался ужъ я морально хуже, чмъ Любимъ Торцовъ физически’, читаемъ мы въ одномъ изъ этихъ писемъ. Правда, ему предлагали принять участіе въ своемъ журнал западники, но онъ не сошелся съ ними по своимъ убжденіямъ. Не поладилъ онъ и со славянофилами и помстилъ въ ихъ ‘Русской Бесд’ только одну свою статью, хотя они и очень добивались его сотрудничества- Бездятельность, матеріальная безвыходность и другія невзгоды измучили, истерзали Аполлона Григорьева до послдней степени. Въ начал іюля 1857 года онъ для поправленія своего здоровья ухалъ заграницу съ семействомъ князя Ю. И. Трубецкого, въ которомъ онъ, съ помощью Погодина, пристроился домашнимъ наставникомъ. Годичное пребываніе, главнымъ образомъ, въ Италіи, благотворно подйствовало на физическое и душевное состояніе Аполлона Григорьева.
Вернувшись на родину, Аполлонъ Григорьевъ съ начала 1859 г. съ жаромъ принялся за работу въ ‘Русскомъ Слов’, гд онъ сдлался однимъ изъ трехъ редакторовъ. Изъ всхъ его работъ, помщенныхъ въ этомъ орган, особеннаго вниманія заслуживаютъ его статьи о Тургенев и о Пушкин, которыя по своему содержанію служатъ естественнымъ продолженіемъ, а мстами углубленіемъ его основныхъ статей москвитяновскаго періода.
Журнальный и писательскій міръ отнесся сочувственно къ первымъ статьямъ Аполлона Григорьева въ ‘Русскомъ Слов’, по послдующія его статьи встрчены были, выражаясь ‘го словами, ‘взрывомъ ослинаго хохота’ въ ‘Искр’, насмшками Добролюбова, а чаще всего молчаніемъ. Больно и жутко было видть и сознавать Аполлону Григорьеву, что его статьи, куда онъ клалъ ‘душу, жизнь и кровь’, не находятъ теплаго, сочувственнаго и даже безпристрастнаго отклика ни въ обществ, ни въ критик. Это лишній разъ заставило Аполлона Григорьева если не убдиться, то остро почувствовать на опыт, что дйствительно пришли новые люди, среди которыхъ онъ чужой и по своимъ врованіямъ, и по своей натур, и что дйствительно наступила иная жизнь, для которой онъ лишній и ненужный человкъ. ‘Съ исключительными либералами — говорилъ онъ въ письм къ Е. С. Протопоповой отъ 26 января 1859 г.,— не сойтись мн совсмъ, потому что я по натур артистъ. Съ исключительными артистами не схожусь я потому, что каждая моя жила бьется за свободу, и ни одна изъ нихъ не выноситъ тупого, спокойнаго индеферентизма политическаго и религіознаго, къ которому вс артистическія натуры (кром одного Островскаго) чрезвычайно склонны. Тяжело стоятъ почти что одному, тяжело врить глубоко въ правду своей мысли и знать, что въ ходу, на очереди стоить не эта, а другая мысль, которой сочувствуешь только на половину’ {}.
Благодаря такому мрачному взгляду и болзненному настроенію, Аполлонъ Григорьевъ черезъ полтода неожиданно прервалъ свою дятельность въ ‘Русскомъ Слов’ изъ-за ничтожнаго факта. Временно завдующій длами редакціи Хмельницкій вычеркнулъ изъ одной статьи Аполлона Григорьева дорогія для послдняго имена: Хомякова, Аксакова, Киревскаго, и этого достаточно было, чтобы Аполлонъ Григорьевъ оставилъ журналъ, лишившись, такимъ образомъ, единственнаго матеріальнаго заработка, какой онъ имлъ. И снова началась для Аполлона Григорьева полоса матеріальнаго мытарства, безалаберной жизни и усиленныхъ поисковъ подходящаго органа. Чувство одиночества и подавленности и на этотъ разъ нашло исходъ въ продолжительномъ запо, который, въ свою очередь, породилъ у него еще сильнйшія муки души и довелъ его буквально до нищенства. ‘Была пора въ ноябр 1860 года, когда оборванный, гнусно пьяный шатался я по Москв, по квартирамъ пріятелей, ища гд-нибудь водки и омертвнія она’, спустя годъ, вспомнилъ онъ объ этомъ времени въ письм къ Страхову. Кончилось тмъ, что въ январ 1861 года Аполлонъ Григорьевъ попалъ въ долговую тюрьму.
А въ это время обстоятельства складывались весьма благопріятно для Аполлона Григорьева. Съ января 1861 года М. М. Достоевскій началъ издавать въ Петербург свой журналъ ‘Время’. Вокругъ этого журнала объединились литературные дятели, но духу я врованіемъ весьма близкіе Аполлону Григорьеву, относившіеся къ нему съ глубокимъ уваженіемъ, и образовавшіе особую партію, извстную въ литератур подъ названіемъ ‘почвенниковъ’. Въ нее вошли: М. М. Достоевскій, Ф. М. Достоевскій, Н. Н- Страховъ, Д. В. Аверкіевъ, В. В. Крестовскій, А. Ф. Писемскій и др. Журналъ въ лиц этихъ дятелей поставилъ своимъ девизомъ служить тому великому перевороту, который переживало наше отечество въ шестидесятые годы въ связи съ раскрпощеніемъ народной массы, повороту, который долженъ былъ примирить цивилизацію съ коренными и почвенными началами жизни, заполнить пропасть между классомъ народа и классомъ образованныхъ людей, объединивши и сливши ихъ, но такъ, чтобы ни тотъ, ни другой классъ не поступался своими началами. Нуженъ синтезъ, который объединилъ бы собой образованность и почвенныя начала. Это — задача, выдвинутая и поставленная на очередь ходомъ самой нашей исторіи. И къ разршенію этой именно задачи должны стремиться вс прогрессивные органы вс образованные люди, стремиться настойчиво, жертвуя всмъ, чтобы, соединившись съ народомъ, скоре ‘согласно и стройно общими силами двинуться въ новый, широкій и славный путь’. Такова была сущность взглядовъ почвенниковъ, формулированныхъ Ф. М. Достоевскимъ. Если прибавимъ къ этому, что почвенники отводили весьма важную роль искусству въ жизни и высоко цнили Пушкина, Гоголя и Островскаго, то не трудно будетъ замтить, что ‘Время’ въ лиц почвенниковъ до нкоторой степени возрождало то направленіе, которое, по выраженію Аполлона Григорьева, въ ‘допотопныхъ формахъ’ впервые явилось въ покойномъ ‘Москвитянин’ 50-хъ годовъ, когда въ немъ работалъ ‘молодой кружокъ’.
Достоевскіе не замедлили пригласить къ участію въ своемъ журнал Аполлона Григорьева, когда тотъ сидлъ еще въ долговомъ.. Аполлонъ Григорьевъ охотно принялъ предложеніе и въ заключеніи же написалъ первую статью для ‘Времени’: ‘Народность и литература’. которая вполн отвчала духу и направленію журнала и была съ большимъ удовлетвореніемъ принята. Въ ближайшихъ номерахъ журнала, не говоря уже о ряд рецензій и замтокъ, одна за другой были напечатаны его капитальнйшія работы: ‘Западничество въ русской литератур. Причины происхожденія его и силы’, ‘Блинскій и отрицательный взглядъ на литературу’ и ‘Оппозиція застоя’, которыя вмст со статьей ‘Народность и литература’ составляютъ по своему содержанію нчто единое и цльное, хотя и но вполн законченное. Все, казалось, говорило за то, что Аполлонъ Григорьевъ устроился во ‘Времени’ надолго и прочно. Но, къ удивленію и огорченію своихъ друзей, онъ и тутъ ршительно оборвалъ свою дятельность на четвертой книжк журнала и въ теченіе восьми мсяцевъ не помщалъ во ‘Времени’ ни одной строчки. Ему показалось, что во ‘Времени’ нтъ опредленнаго направленія я нтъ горячей любви и вры въ свое знамя — въ народность, и потому онъ почувствовалъ себя лишнимъ въ этомъ орган и, несмотря на отговоры и просьбы друзей, въ конц мая или въ начал іюня 1861 г. ухалъ въ Оренбургъ, гд онъ поступилъ учителемъ словесности въ кадетскій корпусъ.
Въ іюл 1862 года Аполлонъ Григорьевъ вернулся въ Петербургъ- По отзывамъ его друзей, онъ былъ плохо и неопрятно одтъ, сильно утомленъ и подавленъ душевно. Чтобы подняться и поправить свое положеніе, онъ усердно принялся работать во ‘Времени’ и въ теченіе семи-восьми мсяцевъ работалъ, не покладая рукъ. За этотъ періодъ онъ усплъ напечатать большое количество критическихъ статей, статей о театр и началъ одну изъ вдохновеннйшихъ своихъ работъ автобіографическаго характера: ‘Мои литературныя и нравственныя скитальчества’, которую продолжилъ потомъ, въ 1864 году, на страницахъ ‘Эпохи’, но далеко не усплъ закончить.
Благодаря энергичной работ, Аполлонъ Григорьевъ скоро поправилъ свои матеріальныя дла. Онъ снялъ себ порядочную квартиру, а къ концу года, по свидтельству Страхова, даже ‘пустился въ щегольство своимъ костюмомъ, которому любилъ придавать особенную, шедшую къ нему оригинальность’. Но все это рушилось самымъ неожиданнымъ образамъ. Случилось это такъ. Въ феврал 1863 года . Стелловскій задумалъ издавать еженедльный журналъ ‘Якорь’ и предложилъ Аполлону Григорьеву взять на себя въ немъ самостоятельное редакторство. Аполлонъ Григорьевъ согласился и горячо взялся было за дло. Онъ немедленно отправился въ Москву приглашать сотрудниковъ для нарождающагося журнала. Но тамъ при вид родныхъ мстъ на него, повидимому, нахлынули воспоминанія о дтств, о былой горячей дятельности, о былыхъ радостяхъ и разочарованіяхъ и онъ упалъ духомъ. Онъ ясне, чмъ когда-либо, созналъ, что онъ — Рудинъ, донъ-Кихотъ, человкъ отсталый отъ жизни и ненужный ей, что ‘великая, дятельная, разумная жизнь начинается’, на пиру которой онъ, а вмст съ нимъ и вс люди сороковыхъ годовъ — ‘не гости, а разв Лазари, питающіеся крупицами подаянія’ {‘Якорь’, 1853 г. No 1, стр. 5.}.
Тоска, безпредльная тоска овладла Аполлономъ Григорьевымъ. Онъ махнулъ на все рукой и запилъ. Онъ прогулялъ вс деньги, какія у него были, и вернулся въ Петербургъ, ничего не сдлавши для журнала. Но все же съ апрля 1863 года началось изданіе ‘Якоря’. Въ первыхъ приблизительно двадцати восьми номерахъ его Аполлонъ Григорьевъ, несмотря на свое тяжелое душевное состояніе, работалъ довольно усердно и много. Онъ помстилъ въ нихъ рядъ передовыхъ статей, обстоятельный разборъ романа Писемскаго ‘Взбаламученное море’, рядъ фельетоновъ подъ общимъ заглавіемъ: ‘Журнальный міръ, и его явленія’, и много театральныхъ обзоровъ. Наибольшій интересъ изъ всхъ этихъ работъ представляютъ театральные обзоры. По словамъ самого Аполлона Григорьева, эти обзоры — лучшее изъ всего, что онъ написалъ о театр. Благодаря имъ, ‘Якорь’ пріобрлъ большое значеніе въ театральномъ мір и въ той части общества, которая интересовалась театромъ и драматическимъ искусствомъ. Въ цломъ же ‘Якорь’ не встртилъ сочувствія общества и шелъ слабо. Посл двадцать восьмого номера Аполлонъ Григорьевъ совершенно пересталъ интересоваться его судьбой, хотя и оставался его редакторомъ и время отъ времени помщалъ въ немъ свои театральныя замтки. Съ начала же 1864 г. онъ совсмъ оставилъ его, начавши свое сотрудничество въ журнал ‘Эпоха’, которую съ этого года начали издавать братья Достоевскіе вмсто ‘Времени’, прекратившаго свое существованіе въ 1863 году по Высочайшему повелнію. Въ ‘Эпох’ Аполлонъ Григорьевъ продолжалъ свои критическія статьи и театральные обзоры. Но недолго пришлось поработать ему въ этомъ орган. Чувство тоски и безнадежности, охватившею его въ Москв, продолжало томить его все сильне и сильне. Онъ все чаще искалъ забвенія отъ него въ вин, благодаря которому снова дошелъ до нищенства и окончательно расшаталъ свое богатырское здоровье. Уже больнымъ слъ онъ въ послдній разъ въ конц іюня 1864 года въ долговое отдленіе.
25-го Сентября 1864 года Аполлона Григорьева, не стало въ живыхъ.
Въ настоящее время Аполлонъ Григорьевъ, если и извстенъ читающему обществу, то только, какъ критикъ. Мало кто знаетъ его, какъ поэта. А, между тмъ, онъ представлялъ собою рдкое совмщеніе топкаго критическаго дарованія съ даромъ художника и поэта, что длало его особенно чуткимъ къ явленіямъ искусства во всхъ его видахъ и, прежде всего, къ литератур. Въ первый, петербургскій, періодъ его дятельности художникъ и поэтъ въ немъ положительно перевшивалъ критика. Поэтому мы, прежде всего, остановимся на немъ, какъ на поэт.
Аполлонъ Григорьевъ по преимуществу былъ поэтъ-лирикъ. Большинство его стихотвореній и повстей — исторія его тревожной, мятущейся и страдающей души. Герои ихъ — самъ Аполлонъ Григорьевъ.
Въ этомъ отношеніи поэтическія произведенія его пріобртаютъ огромнйшую цнность, какъ біографическій матеріалъ, но вмст съ тмъ, они много теряютъ въ художественномъ отношеніи, такъ какъ весьма часто автобіографичность ихъ доходить до оголенности и прозаизма.
Основнымъ мотивомъ поэзіи Аполлопа Григорьева является хандра и страданіе. Почти нтъ у него стихотворенія или повсти, гд бы ни говорилось о ‘доброй хандр’, о ‘хандр старинной’, о ‘гордости страданія’, о ‘безумномъ счастіи страданія’, о ‘страданіи безъ страха и смиренія’ и т. д. Чувствуется какая-то влюбленность Аполлона Григорьева въ хандру и страданіе, и онъ какъ бы стремится сдлать изъ своей поэзіи апоеозу этихъ душевныхъ переживаній. Но ‘читатель, по словамъ Блинскаго, не сочувствуетъ его страданію, потому что не понимаетъ ни причины его, ни его характера, и мысль поэта носится передъ нимъ въ какомъ-то туман. Какое это страданіе, отчего оно-Богъ всть! Есть ли это гордость ума, эгоизмъ могущественной натуры, сила отрицанія при жажд истины? Едва ли знаетъ это самъ поэтъ’ {‘Отеч. Зап.’, 1846 г. т. 45, отд. VI, стр. 54—55.}. Временами Аполлонъ Григорьевъ, какъ бы устаетъ отъ своихъ страданій и борьбы, погружается въ область мистицизма и пишетъ стихотворенія-гимны, произведенія боле, чмъ слабыя. Несомннно вліяніе на него и на его творчество Лермонтова: хандра, страданіе во всхъ видахъ, вообще, демоническій элементъ въ его произведеніяхъ — въ значительной степени отголоски поэзіи этого тревожнаго генія, а возможно, что и самого Байрона.
Но справедливость требуетъ сказать, что мотивомъ личныхъ страданій далеко не исчерпывается содержаніе поэзіи Аполлона Григорьева. На ряду съ этимъ онъ затрагивалъ въ ней больные вопросы своего поколнія, а также многія отрицательныя стороны современности, и его грустная лира часто при этомъ обращалась въ злую и бичующую сатиру, въ особенности, когда онъ изображалъ утонченную аристократическую жизнь, которая была глубоко ненавистна ему, какъ демократу. Живой же демократическій духъ длалъ его замятымъ врагомъ барской интеллигенціи со всми ея пороками, развившимися на почв крпостничества. Онъ самъ раздлялъ западническіе взгляды, а затмъ воспринялъ многое изъ ученія славянофиловъ, но это не помшало ему въ своей драм ‘Два эгоизма’ зло высмять нкоторыхъ представителей того и другого направленія, какъ-то: Константина Аксакова, Калайдовича, какого-то философа — гегелиста Мертви лова и др. Все это,— ядовито замчаетъ онъ,— ‘народъ все благородный и даже столбовой’. Высмялъ онъ, хоть и не такъ зло, ‘столбовыхъ’ философовъ и въ своей поэм ‘Встрча’, гд на пышномъ и великолпномъ маскарад появляется:
Гегелистъ-филистеръ вчный,
Славянофиловъ лютый врагъ.
Съ готовой рчью на устахъ,
Какъ Nichts и Alles безконечный.
Въ которомъ четверть лишь ему
Ясна немного самому…
Кром оригинальныхъ стихотвореній, повстей и проч., поэтическая сторона Аполлона Григорьева получила еще исходъ въ довольно многочисленныхъ переводахъ произведеній лучшихъ поэтовъ и писателей запада, какъ-то: Гейне, Байрона, Беранже, Гете, Шиллера, Казиміра Делавиня, Мольера, Шекспира, и др.
Современная критика обратила вниманіе на поэтическую дятельность Аполлона Григорьева, но она не дала ей обстоятельной оцнки, какой бы она, безъ сомннія, заслуживала. Сравнительно больше остановился на ней В. Г. Блинскій {Еще при жизни Блинскаго стихи Аполлона Григорьева вышли отдльнымъ изданіемъ, въ форм небольшой книжечки, которая сейчасъ составляетъ библіографич. рдкость.}.
Имется еще область искусства, цннйшіе труды по которой Аполлона Григорьева остаются до сихъ поръ похороненными въ архивной ныли. Эта — театръ. Аполлонъ Григорьевъ съ дтства страстно увлекался театромъ и не переставалъ жить имъ до самой смерти. Съ 1844 года онъ выступилъ въ качеств театральнаго критика, и въ теченіе своей жизни написалъ большое количество статей о театр и драматическомъ искусств, въ которыхъ онъ настойчиво стремился вндрить въ сознаніе общества, что театръ — ‘дло сложное, дло народное’. Онъ долженъ служить масс и держаться массой. Онъ долженъ для нея длаться насущной потребностью. Современный же театръ весьма далекъ отъ этого идеала прежде всего по своей дороговизн, чмъ онъ лишаетъ небогатую массу ‘высокихъ наслажденій, доступныхъ ей нисколько не мене зажиточнаго мщанства’. Не народенъ онъ въ большинств случаевъ и по составу своего репертуара, который наполняется всевозможными водевилями съ переодваніемъ, ‘Смертью Ляпунова’, ‘Парижскими нищими’, пошлыми штуками г. Радиславокаго, врод ‘Разставанія’, омерзительными клеветами на русскій бытъ, врод издлій т.г. Тарновскаго, Руднева, Григорьева І-го. Эти пьесы не нужны масс, такъ какъ он притупляютъ только ея художественный вкусъ и развращаютъ ее нравственно. Да заправилы театра, ставя эти пьесы, и не думаютъ о масс: ихъ задача — этими ‘пошлыми и омерзительными’ вещами позабавить ‘зажиточное мщанство’ и удовлетворить грубые вкусы ‘мышиныхъ жеребчиковъ’, занимающихъ первые ряды креселъ въ балет’.
Аполлонъ Григорьевъ призывалъ всякое честное литературное направленіе бороться противъ господства на сцен подобныхъ ‘омерзительныхъ’ вещей и ратовать за постановку на ней исключительно художественныхъ русскихъ пьесъ: Островскаго, Гоголя, Пушкина, Грибодова, Писемскаго, Мея и др. Театръ нашъ долженъ быть нетолько народнымъ, но и русскимъ. Здсь въ Аполлон Григорьев говорило не узко-патріотическое чувство: онъ радъ былъ бы видть на русской сцен Шекспира, Шиллера, Кальдерона, Гюго, но пьесы этихъ западныхъ геніевъ не посильны для выполненія русскимъ артистамъ. ‘Масса тоже могла бы понять настоящее дло, хотя бы и чужеземное, да вмсто настоящаго дла передъ нею на сцен происходить пародія на настоящее дло. Ей остается восторгаться криками’. Переводный же баластъ съ разными ‘герцогами’ и ‘герцогинями’ только развращаетъ вкусъ массы, да онъ и не понятенъ ой, ‘почему ей знать, какъ объясняются разные герцоги и герцогини? Какъ ни ломайся въ нихъ актеръ или актриса, масса можетъ подумать, что оно тутъ, можетъ быть, такъ и нужно’ {‘Время’ 1862 г. NoNo 9 и 10.}.
Другое дло художественныя пьесы русскихъ авторовъ: тутъ ‘дитя тысячеглавое’ — масса, надленное,— какъ и вс, чутьемъ правды и добра, и чувствомъ красоты, пока хотя и смутнымъ, наполняя театръ, ‘сочувствуетъ чрезвычайно живо, слушаетъ внимательно и серьезно. И понятно. Ея жизнь, ея настоящіе, неподдльные интересы затрагиваются, хорошо ли, нтъ ли, но затрагиваются’. И Аполлонъ Григорьевъ отъ души радовался, что на сцену проникли пьесы Островскаго, хотя, къ сожалнію, и не вс. Съ Островскаго, какъ народнаго драматурга, начинается нашъ настоящій народный театръ.
А затмъ Аполлонъ Григорьевъ посвятилъ цлый рядъ статей сценическому выполненію драматическихъ произведеній и въ частности игр артистовъ, гд онъ боролся со всякой театральной искусственностью, рутиной и фальшью. Онъ, напримръ, глубоко возмущался, что геніальная опера Глинки обезображивалась тмъ, что въ сцен появлялись ‘театральные пейзаны’ вмсто, крестьянъ, и театральныя пейзанки съ какими-то мантильями, имющими претензіей бытъ шубками. Антонина въ костюм средневковой герцогини и сирота Ваня, одтый пляшущимъ театральнымъ пейзанчикомъ, въ кафтанчик съ галунчиками. Неужели,— спрашиваетъ онъ,— ‘нельзя ввести сермягу, зипунъ, кичку и настоящій заправскій сарафанъ въ заправскую народную оперу Глинки’?
Намъ остается еще сказать нсколько словъ о художественно-критическихъ трудахъ Аполлона Григорьева, которые и по количеству и по внутренней цнности занимаютъ главное мсто въ его богатомъ литературномъ наслдіи.
Аполлонъ Григорьевъ называлъ свою критику органической, противополагая ее чисто-эстетической критик, какъ совершенно отвлеченной, и исторической, представителемъ которой онъ считалъ Блинскаго. Но въ сущности онъ положилъ въ основу своихъ критико-теоретическихъ воззрній почти цликомъ вс главнйшія положенія исторической критики, которая въ его время господствовала въ литератур. ‘Нашъ вкъ, — говоритъ онъ въ стать ‘Русская литература въ 1851 г.’,— есть вкъ попреимуществу историческій. Мы сами — поборники исторической критики, скажемъ еще дале: мы сами думаемъ, это едва ли въ наше время можетъ и существовать иная критика, кром исторической’. Одно лишь положеніе было непріемлемо для Аполлона Григорьева въ современной ему исторической критик, это — взглядъ на литературу, какъ на ‘дагеротипно-безсмысленное’ отраженіе жизни. Подобную точку зрнія, ставившую литературу въ зависимое положеніе отъ жизни и отводившую ей до нкоторой степени служебную роль, Аполлонъ Григорьевъ считалъ глубоко ошибочной. Онъ смотрлъ на искусство, а въ томъ числ и на литературу шире и глубже, отводя имъ въ жизнь не служебную, а скоре царственную роль. По его пониманію, искусство — органическій продуктъ эпохи и народа, оно — ‘фокусъ или сосредоточенное отраженіе жизни въ томъ вчномъ, разумномъ и прекрасномъ, что таится подъ ея случайными явленіями’, и, какъ таковое, это не только не подчиняется жизни, а, напротивъ, само воздйствуетъ на жизнь, творя надъ ней судъ во имя высшихъ идеаловъ человческой души. Искусство, какъ чуткій органъ жизни, раскрываетъ все живое и новое, что лишь смутно чувствуется въ вяніяхъ эпохи, и предугадываетъ, какъ птицы погоду, идеальныя перспективы будущаго, къ которымъ должна стремиться разумная человческая жизнь.
Высшіе идеалы, которые выражаются въ искусств, и но имя которыхъ судится жизнь, въ чистомъ и въ общемъ вид не могутъ быть ни воплощены, ни познаны. Мы постигаемъ только, главнымъ образомъ, чувствомъ, интуитивно, т. е. чрезъ искусство, выражаясь слогами Аполлона Григорьева, ‘идеи и идеалы частные, имющіе свое законно-типическое бытіе, какъ оттнки, цвта, краски’ отдльной эпохи, мстности, народа. Слдовательно, искусство, по своей сущности, всегда національно. ‘Истинное, т. е. зрячее и прозрвающее, какъ глубину корней, такъ и верхушки дерева жизни’, искусство того или иного народа всегда стремилось и будетъ стремиться къ выраженію своей національной сущности, своего ‘типового’, какъ выразился Аполлонъ Григорьевъ.
Надъ нашей русской литературой не одно столтіе тяготли западно-европейскія вліянія. Вполн самостоятельной и самобытной, т. е. народной, она стояла только въ лиц Пушкина. Поэтому-то Атг. Григорьевъ въ своей дятельности сосредоточилъ свое исключительное вниманіе на этомъ величайшемъ геніи. Онъ былъ для него центральнымъ пунктомъ, съ котораго онъ разсматривалъ развитіе нашей литературы. По его пониманію, вся художественная дятельность Пушкина представляла своего рода борьбу съ пришлыми литературными направленіями и чуждыми надъ идеалами и типами. Извстно, что въ юные годы онъ отдалъ дань увлеченія ложно-классицизму, который ‘мутно-чувственной струей’ прошелъ по его лицейскимъ стихотвореніямъ, но онъ вышелъ изъ него наивнымъ, чистымъ и сильнымъ. Затмъ Пушкинъ воспринялъ и пережилъ блестящіе тины и тревожные идеалы, которые принесены были къ намъ волной романтизма и байронизма. Но и этимъ чуждымъ стихіямъ не покорилась всецло и до конца ‘живая и лопая’ натура поэта. Въ его многогранной и всеобъемлющей душ, наряду съ симпатіей и сочувствіемъ къ ‘обаятельнымъ призракамъ и идеаламъ чужой жизни’, съ самаго же начала невольно родилось критическое отношеніе къ нимъ, а вмст съ тмъ неодолимое стремленіе къ ‘своей почв’. Онъ пережилъ воспринятые идеалы и типы, поднялся до нихъ, но не покорился имъ, а вполн самостоятельно претворилъ ихъ въ себ въ художественные и вмст самобытные тины, въ которыхъ отразились ‘типовыя’ особенности нашего народнаго духа.
Но героическіе типы, какъ Донъ-Жуанъ, Германъ, Алеко, Сильвіо и даже Евгеній Онгинъ, несмотря на то, что Пушкинъ окрасилъ ихъ въ своихъ созданіяхъ, что называется, въ цвтъ нашей народной физіономіи, все же были пришлыми элементами въ нашей литератур и въ нашей жизни. Это — хищные типы, какъ назвалъ ихъ Аполлонъ Григорьевъ. Пушкинъ противопоставилъ имъ въ своихъ твореніяхъ типъ, боле близкій его душ, типъ народный, смирный — Ивана Петровича Блкина, въ лиц котораго ярче всего выразилось отреплете поэта къ своему родному, кровному, къ ‘своей почв’. ‘Нтъ, уже лучше пойду я къ людямъ попроще’, говоритъ Блкинъ, запутанный мрачнымъ образомъ Сильвіо. Не Блкинъ, а Пушкинъ первый опустился въ простые и, такъ называемые, низшіе слои жизни и разсказывалъ намъ исторію о станціонномъ смотрител, о капитанской дочк, о Дубровскомъ и проч.
По взгляду Аполлона Григорьева, хищный и смирный типы — дв стихіи въ нашей жизни, которыя ведутъ свое начало изъ далекаго прошлаго нашей родины. Первоначальный источникъ хищной стихіи — ‘варяги, элеменгъ пришлый, бродячій, завоевательный, элементъ малый числомъ, но могучій нравственною силою, гордый сознаніемъ этой силы и больше еще: элементъ, запечатлнный трагическою религіею Свера’. Источникомъ же смирной стихіи являются славяне, элементъ ‘осдлый еще непосредственный, еще разсянный, несобранный воедино, не перебродившійся’ {‘Финскій Встникъ’ 1846 г. т. 9, отд. 5.}, надъ которымъ взялъ верхъ, возобладалъ варяжскій элементъ. Оттуда пошли и не одно столтіе прошли вмст эти дв стихіи, неосознанныя и непримиренныя безсознательно ведя между собой непрерывную борьбу, слды которой отразились въ нашей литератур. И только Пушкинъ, какъ первый и единственный художественный синтезъ всего нашего пришлаго, соединилъ въ себ воедино и примирилъ на время эти два элемента, озаривши ихъ свтомъ своего геніальнаго сознанія.
Такъ смотрлъ Аполлонъ Григорьевъ на хищный и смирный элементы въ нашей жизни въ 1846 году. Черезъ тринадцать лтъ, когда онъ писалъ свои статьи о Пушкин, его взгляды по существу не измнилось, но измнилось отношеніе къ этимъ двумъ началамъ. Раньше явно чувствовалось, что его симпатіи всецло склонялись на сторону смирнаго начала, и онъ, пожалуй, врилъ въ его полочное торжество и даже желалъ этого. Теперь же онъ полагалъ, что пришлый элементъ, въ теченіе ряда столтій тяготя надъ русской жизнью, но усплъ уже настолько видоизмнить душевный укладъ нашего народа, войдя въ него неотдлимой стихіей, что безъ него для насъ немыслима дальнйшая жизнь, и онъ радовался этому, потому что только одно смирное начало неизбжно привело бы насъ къ ‘застою, закиси и моральному мщанству’. Но, признавая полезность этой пришлой стихіи, Аполлонъ Григорьевъ въ то же время находилъ, что ее необходимо постоянно обуздывать, умрять нашимъ смиреннымъ началомъ и держать въ законныхъ предлахъ. Иначе, освободившись изъ-подъ контроля и вырвавшись на свободу, она уже дйствуетъ разрушительно и гибельно, какъ гибельно она подйствовала на Лермонтова, Мочалова, Полежаева и др. Она же скосила и Пушкина, какъ только онъ на моментъ ослабилъ свою волю и далъ ей свободу. Слдовательно, нужно бороться не съ пришлымъ началомъ,, такъ таковымъ, которое само по себ полезно, а съ его крайнимъ проявленіемъ.
Такъ и поступалъ Пушкинъ. Онъ признавалъ полезность и законность этой пришлой стихіи и въ своей художественной дятельности все время боролся съ ней, какъ таковой, а именно съ ея крайнимъ напряженіемъ и чудовищнымъ проявленіемъ, до которыхъ она доходила, благодаря тревожной волн романтизма и байронизма. Правда, этому, какъ будто противорчивъ типъ Блкина, т. е. наше смирное начало, къ которому онъ питалъ почти любовное отношеніе, въ особенности въ послднюю пору дятельности, и какъ будто, въ угоду ему, не въ мру умалялъ значеніе пришлаго элемента. Но не трудно замтить, что, любя этотъ типъ, Пушкинъ только ‘умалилъ’ себя до него, но не ушелъ исключительно въ его существованіе и не отрицалъ законности въ надлежащей мр своихъ прежнихъ сочувствій. ‘Блкинъ для Пушкина вовсе не герой ею, а просто критическая сторона души, простой, здравый толкъ и здравое чувство, кроткое и смиренное, вопіющее законно противъ злоупотребленія нами нашей широкой способности понимать и чувствовать: стало быть, начало только отрицательное’. Пушкинъ прекрасно понималъ, что дайте свободу этому отрицательному началу, ‘предоставьте его самому себ — оно, перейдетъ въ застой, мертвящую лнь, въ хамство Фамусова и добродушное взяточничество Юсова’.
Въ томъ то и сказалась вся великая геніальность Пушкина и все его огромное значеніе для всей нашей послдующей литературы, что онъ отозвался на все, ршительно на все: и на наше прошлое, и на современное, и на чуждыя и на родныя вянія, но отозвался везд и во всемъ въ мру русской души, нигд и ничего не преувеличивая и не умаляя одного на счетъ другого. ‘Пушкинъ — наше все: Пушкинъ — представитель всего нашего душевнаго, особеннаго, такого, что остается нашимъ душевнымъ, особеннымъ посл всхъ столкновеній съ чужимъ, съ другими мірами. Пушкинъ — пока единственный полный очеркъ нашей народной личности, самородокъ, принимавшій въ себя, при всевозможныхъ столкновеніяхъ съ другими особенностями и организмами, все то, что принять слдуетъ, отбрасывавшій все, что отбросить слдуетъ, полный и цльный, но еще не красками, а только контурами набросанный образъ народной нашей сущности’.
Все истинное и живое въ послдующей литератур непосредственно ведетъ свое начало отъ Пушкина, какъ отъ центра. Все въ ней — ‘только наполненіе красками рафаэлевски-правдивыхъ и изящныхъ очерковъ’, набросанныхъ геніальной рукой Пушкина. Гоголь во имя ‘прекраснаго человка’ — Блкина сказалъ въ своемъ творчеств, что ‘дрянь и тряпка сталъ всякъ человкъ, выставилъ пошлость пошлаго человка, свелъ съ ходуль, такъ называемаго, добродтельнаго человка’. Свою задачу, чисто отрицательную, онъ выполнилъ геніально, сказавши ‘слово полное и цльное’, но и ‘послднее, потому что дальше въ его направленіи итти нельзя и некуда. Попытка Го-голя найти прекраснаго человка увлекала его въ ‘страшную бездну’, на дн которой онъ и создалъ свое мрачное произведеніе: ‘Выбранныя мста изъ переписки съ друзьями’. Горе Гоголя было въ томъ, что онъ искалъ положительнаго человка въ великорусской жизни, которой онъ не зналъ и не носилъ въ своей душ. Явился на сцену Островскій, какъ ‘разумное историческое и самостоятельное послдствіе’ гоголевскаго слова. Онъ пошелъ въ своемъ творчеств отъ того пункта, гд остановился Гоголь, но пошелъ въ другомъ направленіи, направленіи прямого и спокойнаго выявленія и изображенія коренныхъ основъ народной жизни. Онъ сказалъ ‘новое слово’ и показалъ новое отношеніе къ дйствительности. ‘Новое слово’ Островскаго, говорилъ Ап. Григорьевъ,— есть самое старое слово: Народность. Новое отношеніе его есть только прямое, чистое и непосредственное отношеніе къ жизни. А еще очевидне, пожалуй связь съ Пушкинымъ друг. нашихъ корифеевъ литературы. Тургеневъ мучительно боролся съ тревожными типами въ первыхъ своихъ произведеніяхъ и, побдивши ихъ, далъ намъ образъ Лаврецкаго, соединеннаго ‘глубокой физіологическою связью съ почвой, съ преданіями, съ жизнью родной старины’. Аксаковъ кистью Ивана Петровича Блкина нарисовалъ ‘семейную хронику Багровыхъ’. Л. Н. Толстой облилъ желчью тревожныхъ героевъ, ‘не въ мру и насильственно опоэтизировалъ Блкина’, а потомъ, добавимъ отъ себя, далъ рядъ семейныхъ хроникъ въ ‘Войн и Мир’ по образцу хроники семейства Гриневыхъ. Вс представители натуральной школы плакали надъ маленькимъ человкомъ и т. д. Все это прямо или посредственно дальнйшее развитіе Пушкина.
Очевидна широта захвата и глубина критической мысли Аполлона Григорьева. Приходится пожалть, что приблизительно пять съ половиною тысячъ страницъ, какъ это намъ удалось установить, его серьезнйшихъ трудовъ въ теченіе пятидесяти лтъ покоились въ архивахъ, если не считать одного тома въ изданіи H. Н. Страхова, который сталъ теперь также библіографической рдкостью. Но съ чувствомъ особенной радости можно отмтить, что въ литературныхъ кругахъ имя Аполлона Григорьева начинаетъ все больше и больше получать справедливое признаніе. Можно надяться, что съ выходомъ въ свтъ его сочиненій, печатаніе которыхъ отложено лишь на время тяжелыхъ событій, онъ получитъ достойную оцнку и среди широкихъ, слоевъ читающаго общества. Мы вримъ, горячо вримъ, что сбываются пророческія слова K. К. Случевскаго, сказанныя на могил покойнаго критика 25 лтъ тому назадъ:
‘…Григорьевъ спитъ
Сномъ непробуднымъ, но живая
Его душа, вся огневая,
И сквозь металлъ и сквозь гранитъ,
Что день, то ярче выступаетъ.
Такъ блескъ алмаза тьма рождаетъ,
И почекъ будущей весны
Вс втви кладбища полны’.