Д. В. Философов
Д. В. Философов
Апофеоз беспочвенности
Апофеоз беспочвенности
Апофеоз беспочвенности, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1908
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Л.Н. Андреев высказал недавно сотруднику ‘Новой Руси’ свое мнение о русских критиках.
‘У нас нет настоящих литературных критиков, — жаловался он, — все они с большими недостатками’. К.И. Чуковский обладает смелостью суждений, оригинальностью мыслей, но критик он ‘не глубокий’. А. Измайлов хорош для ‘бытовиков’, но Л.Н. Андреева он не понимает. Антон Крайний — не критикует, а ругается.
Остаются только Розанов и Мережковский. Их авторитет Л. Н. Андреев признает, но проку в них все-таки нет. ‘Мережковский критикой мало занимается, а если и пишет критическую статью, так с заранее обдуманным намерением в этой статье высказать свои новые взгляды о Боге или Антихристе, он субъективен… А Розанов еще не дошел до Чехова, а когда дойдет до нас, Бог знает. Вообще эти два критика меньше чем Достоевского, Лермонтова, не берут под свое перо’.
Мне кажется, Л.Н. Андреев прав. Действительно у нас нет критики. К числу бесконечных кризисов, переживаемых Россией — надо прибавить новый: кризис критики.
Причины тому самые разнообразные и отнюдь не случайные.
Никогда, кажется, беллетристика не имела у нас такого внешнего успеха, как теперь. На книжном рынке царят беллетристы. Минуя толстые журналы, минуя редакторскую оценку, беллетристы вошли в непосредственное сношение с читателем, стали отдавать свои произведения исключительно на суд широкой публики. Критика потеряла всякое значение для читателя и писателя. Она плетется за книжными событиями, и лишь вяло отмечает успех одного, неуспех другого. Литературных группировок, партий с вожаками — в русской литературе более не существует. В ней царит полный хаос, который одни называют добрым, другие злым. Литераторы поразительно одиноки. ‘Ты царь, живи один’, — и они живут одни, кто в Гатчине, кто в Райволе, кто в Крыму, и каждый пишет много, очень много, и каждый печатается в Альманахе, за свой страх и риск, не нуждаясь ни в какой литературной ‘рекомендации’. Кажется, один Арцыбашев стоит во главе какой-то литературной группы. Но группа эта к литературе имеет очень отдаленное отношение. Многие даже не знают, что г-да Олигер, Грин, Яков Годин и др. — литераторы. У журналов нет ни литераторов, ни критиков. ‘Русское Богатство’ единственный, кажется, журнал, который неизменно сохранил свое общественное влияние, но и он не выставил ни одного критика, который мог бы заменить Н.К. Михайловского. Недавно в Петербургском литературном Обществе, на реферате С.А. Венгерова, один видный сотрудник ‘Русского Богатства’ высказал такое незнакомство с современной литературой, что даже заведомые враги ее удивились и взяли ее под свою защиту. Литературная молодежь объявила открытую войну существующим критикам, г-дам ‘Кранам, Горнам и Фельдам’, а литераторы с именем — просто их не замечают.
Повторяю, все это не случайно. Не случайно — у нас есть литераторы и нет литературы, как сказал Антон Крайний. В литературных делах отражается то, что происходит в интеллигентской жизни последнего времени. Наш интеллигент перестал быть клеточкой целостного организма и превратился из клеточки в атом, который никак не может не только слиться, но даже столкнуться с другими атомами. Нет больше идейного организма, с головой, волей, сознанием. Безпастушное стадо интеллигентов мечется по пустыням русской жизни, не зная, где найти пищу, где утолить жажду. С внешней стороны интеллигенция разбита, с внутренней переживает глубокий кризис, который поважнее кризисов побочных: в театре, в литературе и т.д.
К.И. Чуковский, в своей лекции о Нате Пинкертоне, прочитанной в Петербурге и Москве, объяснил, что интеллигенция кризиса не переживает по той простой причине, что она перестала существовать. Наступило царство готтентота, владычество Пинкертона. Чуковский пессимист до конца, и, не принимая на себя ни в чем, нигде и никогда никакой ответственности, он с легким сердцем объявляет, что у нас нет интеллигенции, нет литературы, нет журналов, а есть лишь одно большое Ничего. Его лекция — сплошное злорадство, насмешка талантливого, остроумного городского гамена. В отрицании всегда есть доля правды. Была правда и в глумлениях Чуковского, толку от этой правды только нет никакого. Нечего с ней делать. Если бы К.И. Чуковский пояснил нам, во имя чего он ругается, тогда другое дело.
С ним можно было бы спорить. А пока он положительного ничего не отстаивает, и мы не знаем, за что он борется, что ему дорого, его ‘памфлетизм’ нас забавляет, его талантливость радует или огорчает, смотря по вкусу — вот и все.
Между прочим, одной из характерных черт ‘покойной’ интеллигенции К.И. Чуковский считает ее нетерпимость, ее узкое сектантство. В сектантстве была ее сила. Интеллигенция — была моногамна. Всегда увлекалась кем-нибудь одним. Теперь не то. Она объявила себя терпимой, увлекается Брюсовым, наравне с Андреевым, Скитальцем и Блоком, а потому, в конце концов, уперлась в пресловутый девиз: ‘В политике — вне партий, в литературе — вне кружков, в искусстве — вне направлений’. Такой девиз может казаться несерьезным, карикатурным. Это все так, а тем не менее, как всякая карикатура — он отражает нечто реальное, так же, как вечера ‘Северной свирели’ (на них обрушился недавно поэт Блок в газете ‘Речь’), несмотря на весь свой комизм, связаны тонкими, но многочисленными нитями с тем ‘декадентством’, которое теперь валяется на улице, в грязи, испошленное, захватанное. В конце концов, ведь и столь нашумевший ‘мистический анархизм’ есть выражение все того же девиза. Он царил в ‘профессиональных’ кружках писателей, был ‘литературщиной’, но выведите его на улицу — и он моментально превратится в девиз ‘в политике — вне партий, в литературе — вне кружков, в искусстве — вне направлений’. Дух отрицания царит теперь не только на улице, не только в литературных кабачках. К сожалению, он господствует и на верхах, в кабинетах культурных, архи-культурных людей. Там все благородно, солидно, научно. Ни тени внешнего хулиганства. Презрение к улице. Руки чистые, люди чистые. Там нет пошлых девизов, модных кличек, там — царство философии, царство ‘имманентного субъективизма’. Так, по крайней мере, определяет господствующее ныне в интеллигентских кругах философское течение г-н Иванов-Разумник. (‘О смысле жизни’. Федор Сологуб, Леонид Андреев, Лев Шестов. Спб. 1908 г., ц. 1 р.) Из трех названных писателей только один философ, а именно Шестов. Он, конечно, отречется от имманентного субъективизма, навязываемого ему г. Ивановым-Разумником. Но кличка не важна, и всякий мало-мальски наблюдательный человек признает, что в основе современной интеллигентской сумятицы (той сумятицы, которой посвятил в ‘Русском Богатстве’ злую, но во многом верную статью г. Пешехонов), лежит именно философия Шестова. Немногие ее знают, немногие знакомы с книгами этого замечательного писателя, но мне кажется, что Шестов самый видный идеолог современной неразберихи, современного безволия, того мистического анархизма, который выплеснулся из литературщины в жизнь. Идеи, по выражению Достоевского, носятся в воздухе. Идея Шестова — тот воздух, которым дышит не только литературная улица, не только литературная аристократия, но и далекие от улицы и литературной славы философствующие интеллигенты. Философский отдел такого серьезного журнала, как ‘Русская Мысль’, пропитан идеями Шестова, которые успешно там развиваются г. Лурье и Л. Галичем, отчасти даже С. Франком и Изгоевым. Они могут доказывать, что это не так. Одни из них идеалисты, другие — позитивисты, каждый будет отстаивать свою философскую физиономию. Но сущность их идей одна и та же: скепсис, ненависть ко всякому проповедничеству, отстаивание адогматизма, вообще парализование всякой воли и веры. Не случайно же г. Франк взял под свою защиту только что переведенную на русский язык книгу покойного Гюйо Иррелигиозность будущего (см. ‘Слово’ No 602).
Шестов утверждает, что вопрос о смысле жизни решается обыкновенно двумя путями: путем проповеди и путем философии. Всякая проповедь неминуемо сводится, по мнению Шестова, к обыденщине. Против нее и восстает Шестов, который доказывает, что весь смысл жизни — в признании ее бессмыслицы, в безвольном фатализме. Он — за философию трагедии, сущность которой состоит в признании настоящего за самоцель. ‘Никакие гармонии, никакие идеи, никакая любовь или прощение, словом, ничего из того, что от древнейших времен придумывали мудрецы, не может оправдать бессмыслицу и нелепость в судьбе отдельного человека’. Отсюда ненависть ко всякой вере, которая всегда сопряжена с волей, ненависть ко всякой обобщающей норме, к определенному миросозерцанию, ко всякому действию. ‘Апофеоз беспочвенности’ — таков конечный смысл философии Шестова. Все это г. Шестов доказывает в своих сочинениях уже лет десять, если не больше, но теперь, когда апофеоз беспочвенности стал самым реальным, не только идейным, но и социологическим фактом — философия Шестова может быть оценена по достоинству. Теперь мы знаем, какая отрава заключена в этой воле к безволию, в этой жажде небытия. С ней необходимо бороться, потому что она теперь царствует в русской интеллигенции. Забудьте улицу, забудьте ‘Вену’. Прочтите статьи Франка, Лурье, Изгоева, Галича в ‘Русской Мысли’, в ‘Речи’, в ‘Слове’. Конкретно, они все преисполнены ненавистью к ‘проповедничеству’, в какой бы то ни было форме. С. Лурье свои статьи направил против двух ‘богоносцев’ — по ироническому замечанию г-на Пешехонова — против Бердяева и Мережковского. Но это случайность. Просто эти два писателя попались ему на глаза. С таким успехом он мог бы разбить ‘проповедь’ кого угодно, не только народников, но и марксистов, не только реакционеров, но и революционеров. Сам он ничего не проповедует, ничего не хочет. Единственно, чего он боится — это утверждения. Он никогда ничему не скажет да. Он только критикует или, как говорят ‘русские’ литераторы, ‘вскрывает ножом анализа — противоречия всякой философской системы’. Тон у него до оскорбительности корректный, масса ученых слов, вообще он пишет не для улицы. Это идеи Шестова, рассказанные для ‘культурных’ читателей. Прибавьте г-ну Лурье немножко таланту, убавьте ‘взрослости’ — и вы получите Чуковского. Те же идеи Шестова, но только не для взрослых подписчиков ‘Русской Мысли’, а для молодежи, проповедует г. Чуковский. Более талантливо, с большим блеском, чем у Лурье, но по существу это то же самое. До серой толпы эти идеи доходят уже в лохмотьях уличных листков с девизом ‘в политике — вне партий и т.д.’. Везде, на вершинах и низинах, тот же апофеоз беспочвенности.
Теперь воля, действие, — в загоне. Теперь гонение на всякий догматизм. Теперь в моде пресловутый ‘солипсизм’, который г. Городецкий упорно пишет через е: солепсизм. Теперь господствует настроение противу-общественное, потому что никакая общественность без догматизма, без общеобязательных, коллективных постулатов, определяющих направление воли, немыслима.
Общего бога у интеллигенции больше нет, нет и коллективного служения ему. Можно сказать, что болезнь современной интеллигенции выражается в отсутствии ‘церкви’. Социализм был, несомненно, религией интеллигенции, а две господствующие социалистические партии — двумя ‘церквами’ этой религии. Идейное значение последних годов в том и заключается, что люди социалистической церкви потеряли в нее веру. Нужен если не ‘вселенский’, то ‘поместный’ собор, который бы в корне пересмотрел все социалистические догматы. Иначе последователи социализма превратятся в атеистов наизнанку. Социалистическая церковь не оправдала ожидания своих прихожан, ничем не вознаградила их за те нравственные и физические страдания, которые они перенесли. Психологически эта часть интеллигенции переживает то же состояние, что люди верующие во Христа, признающие жизненное значение церкви, как единственного выхода из столь любезного г-ну Франку религиозного индивидуализма, и вместе с тем не могущие примириться со слабостью и неправдой церкви исторической. И в этой общей психологии объединяются самые разнообразные элементы, идейно даже враждебные. Психологически все чувствуют, что без догмата, без ‘церкви’ или, по удачному выражению А.А. Мейера (см. ‘Речь’ от 29 окт. 1908), без богообщения жить нельзя, но сознание подсказывает, что старые догматы, старые церкви не выдержали реальной жизни. Никто не знает, куда преклонить голову, но все чувствуют, что лучше индивидуалистический хаос, чем кабала у старых, не оправдавших себя идеологий.
В литературе та же сумятица, что и в жизни, — говорит г. Пешехонов (‘Русское Богатство’ No 10). ‘Да и странно было бы думать, прибавляет он, что состояние литературы может быть иным, чем состояние всей жизни. Странно было бы ожидать, что здесь все будет ясно, когда там все так мутно, что когда все дороги занесло, здесь все пути видны. Там и здесь мечутся люди и ищут, там и здесь единую проблему они пытаются решить врозь и вразброд, и ни там, ни здесь решения еще не найдено, во всяком случае, коллективной мыслью оно еще не усвоено’. (Курсив мой). Заключает свою статью г. Пешехонов, однако, оптимистически: ‘Опасность велика, но выход, несомненно, имеется’. Конечно, выход имеется, но может ли ‘Русское Богатство’ утверждать, что оно его знает?
И неужели оно совершенно неповинно в окружающей нас сумятице? Жизнь требует самого серьезного пересмотра той идеологии, которой до сих пор придерживается ‘Русское Богатство’. А что сделано для этого почтенным журналом? Нового Михайловского, хотя бы не индивидуального, а коллективного, ‘Русское Богатство’ до сих пор не выдвинуло, а старый Михайловский требует очень значительных дополнений, чего не станет отрицать и А.В. Пешехонов. Стоять же в стороне от происходящей сумятицы, ставить диагноз болезни и не предлагать никаких средств к ее излечению — не приходится. Надо искать выхода, выхода обоснованного метафизически и эмпирически. Метафизика ‘Русского Богатства’ дала серьезные трещины, а эмпирика — …но достаточно теперь, осенью 1908 года, прочесть брошюру г-на Мякотина о бойкоте первой (слышите! первой!) Думы, чтобы очень в ней усомниться.
Не в лучшем положении находится идеология родственных, но несколько враждебных ‘Русскому Богатству’ течений, будь то ‘Современный Мир’ или ‘Образование’. И там царствует консерватизм, нежелание взять на себя хотя бы часть ответственности за происходящую сумятицу, и там что-то не видно серьезного пересмотра эмпирики и метафизики.
На фоне такого идейного маразма пышно расцвели ‘беспочвенники’, проповедники хаоса, как долженствования. Серьезных противников у них почти нет, они вошли в реальную связь не только с литературой, но и с жизнью.
‘Общеобязательные истины уже давно всем оскомину набили. Даже просто истина ничего не говорит моему уху. Нужно найти способ вырваться из власти всякого рода истин… Побеждают штыками, пушками, микроскопами, логическими доводами. Но микроскопы и логика венчают ограниченность. И еще: ограниченность часто укрепляет, но бывает и так, что убивает’ (Л. Шестов. ‘Начала и концы’).
Это заключительные слова новой книги г-на Шестова. Старых воробьев на подобной мякине провести, конечно, нельзя. После ‘Записок из подполья’ Достоевского, после Ницше, идеи г-на Шестова кажутся довольно-таки ребяческими. Но молодые воробьи на эту мякину летят. Она теперь пришлась ко времени, особенно потому, что настоящего зерна нет. То зерно, которым воробьи кормились еще столь недавно — подгнило и проросло. Но как можно нападать на беспомощных (в идейном смысле) корифеев нашей литературы, на беспочвенность Чуковского, когда на верхах современной интеллигенции идет борьба со всяким проповедничеством, которое считается обыденщиной, когда общеобязательные истины набили оскомину, когда победа штыков приравнивается к победе логических доводов. С такой философией не только никто не борется, но, наоборот, через пропасть, отделяющую идеи г-на Шестова от девиза ‘в политике вне партий и т.д.’, старательно воздвигается мост усилиями таких культурных людей, как С. Лурье, Франк, Изгоев, Галич и многие другие. ‘Начала и концы’ соединены серединой, той самой серединой, над которой так глумится г. Шестов в предисловии к своей последней книге.
Да, критики у нас нет. Прав Л.Н. Андреев. Все русские критики, будь то Белинский или Страхов, Михайловский или Аполлон Григорьев, были проповедниками. Они не только мыслили, не только критиковали, но и хотели, творили ценности. Нынешняя же ‘шестовщина’ ничего не хочет, отрицает всякие ценности, радуется царящей беспочвенности. Она не критикует, а разлагает, не творит, а уничтожает всякое бытие.
Конечно, долго такая сумятица длиться не может. Все ‘альманахи’, ‘понедельники’ и т.п. прелести не сегодня-завтра провалятся. Апофеоз беспочвенности, как балетный апофеоз, тоже торжественно рухнет. Но горе тому, кто эту сумятицу поддерживает, кто питает ее нездоровой пищей отрицания, небытия и безволия.
Впервые опубликовано: ‘Московский еженедельник’. 1908. No 45. С. 43-51 .
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_apofeoz_bespochvennosti.html