АНТОНІЯ БЕЗАРЕЦЪ.
АНТОНІЯ БЕЗАРЕЦЪ.
Разсказъ изъ мексиканской жизни.
Люсьена Біара.
Люсьена Біара.
I.
II.
III.
IV.
Антония Безарец, Биар Люсьен, Год: 1888
Время на прочтение: 51 минут(ы)
Послдніе удары землетрясенія стихли. Самый сильный изъ нихъ не былъ, однако же, особенно ощутительнымъ. По странной случайности, произошло это какъ разъ въ ту минуту, когда я читалъ неизданное Повствованіе одного францисканскаго монаха объ ужасающей катастроф въ долин Хорулло. Въ ночь на 29 сентября 1759 года въ интендантств Вальядолида разразилось замчательнйшее изъ физическихъ явленій, когда-либо отмченныхъ въ лтописяхъ человчества. До насъ не дошло ни одного преданія о томъ, чтобы середи континента, вдали отъ какого бы то ни было дйствующаго вулкана, вдругъ, какъ бы волшебствомъ какимъ, образовались четыре горы, изъ которыхъ одна, вышиною въ 417 метровъ, извергала пламя. То было, конечно, грандіозное, но, вмст съ тмъ, и ужасающее явленіе природы, такъ какъ въ нсколько секундъ прелестнйшая, плодороднйшая страна превратилась въ пустыню, лишенную всякой растительности. Дв рки исчезли, поглощенныя вулканическими провалами. По словамъ францисканца, земля ‘волновалась подобно морю’. Птицы, не исключая хищныхъ, не осмливались пролетать надъ этимъ хаосомъ, застывшимъ, пустыннымъ и нмымъ, который носитъ нын знаменательное названіе ‘Mal pays’ — страны бдствія.
Францисканецъ, рукопись котораго я изучалъ, въ начал катастрофы подумалъ, что насталъ конецъ міра. Я полагаю, что та же мысль овладла бы, по всей вроятности, и нашими слабыми умами, если бы у насъ подъ ногами земля начала вдругъ рокотать громовыми ударами, колебаться, проваливаться, подниматься тысячами конусовъ, извергающихъ къ почернвшему небу клубы огня, массы воды, грязи и осколковъ скалъ. По правд сказать, чмъ дальше я читалъ, тмъ боле сожаллъ о томъ, что почтенный монахъ, которому выпало на долю рдкое счастье видть такія чудеса, не взглянулъ на нихъ съ научной точки зрнія, а передалъ намъ лишь описаніе ужаса, охватившаго его и всхъ другихъ очевидцевъ событія. Подъ вліяніемъ такихъ мыслей, при первыхъ же ударахъ, потрясшихъ долину Оризавы, во мн зародились и страхъ, и надежда увидть повтореніе катастрофы, превратившей въ пустыню Хорулло. То-то была бы пожива для академіи наукъ, если бы она получила разсказъ очевидца, передающаго со всми научными подробностями все то, что произошло на его глазахъ! Я уже собрался было отмчать направленіе и силу подземныхъ ударовъ, строеніе земныхъ пластовъ, въ которыхъ образуются трещины и провалы, состояніе птицъ, летающихъ въ воздух, и четвероногихъ на земл… Увы! ничего подобнаго мн не пришлось длать. Мой домъ немного поколебался, бревна въ немъ чуть-чуть потрещали, звякнулъ колокольчикъ, и земля, какъ бы утомленная такимъ ничтожнымъ усиліемъ, приняла свою обычную, хотя лишь кажущуюся неподвижность. Случилось это 15 января 1864 года, въ десять часовъ пятьдесятъ минутъ утра, при совершенно ясномъ неб и легкомъ, пріятномъ втерк, дувшемъ въ направленіи, противуположномъ колебаніямъ почвы.
Я заканчивалъ эти скудныя замтки и собирался опять приняться за чтеніе моего францисканца, когда услыхалъ знакомый голосъ стараго моего друга, Карлоса Безареца, спрашивавшаго, дома ли докторъ Бернажіусъ. Онъ вошелъ въ мой кабинетъ веселый и сіяющій, спросилъ о моемъ здоровьи и заявилъ, что чувствуетъ себя превосходно. Донъ Карлосъ былъ человкъ небольшаго роста, широкоплечій, живой, сильный, съ пріятными чертами лица, съ кроткимъ взглядомъ, въ нравственномъ отношеніи онъ былъ честнйшимъ и симпатичнйшимъ изъ людей. Ему далеко перевалило за шестьдесятъ лтъ, но, благодаря живости его манеръ и бойкой веселости, онъ казался совсмъ молодымъ человкомъ. Его любили и уважали во всей провинціи Вера-Крусъ, и даже люди совершенно противуположныхъ политическихъ убжденій относились къ нему вполн по-дружески.
Большое состояніе, перешедшее къ Безарецу отъ отца,— несомнннаго потомка одного изъ сподвижниковъ Кортеца,— давало дону Карлосу возможность длать много добра. Я это хорошо зналъ, такъ какъ преимущественно къ нему обращался въ тхъ случаяхъ, когда замчалъ недостатокъ въ домахъ, гд требовалась моя помощь. Этотъ милйшій человкъ давалъ всегда вдвое противъ того, что я просилъ, и потомъ меня же горячо благодарилъ за мои указанія, какъ бы забывая, что, по настоящему-то, обязаннымъ былъ не онъ, а скоре — я. Какой рай водворился бы въ стран, населенной такими людьми, хотя бы страна эта, подобно Оризав, подвергалась землетрясеніямъ два или три раза въ годъ!
— Его милость, докторъ Бернажіусъ, соблаговолитъ удлить мн нсколько минутъ своего времени и нкоторую долю своего вниманія?— проговорилъ мой другъ съ веселою улыбкой.
— Конечно, донъ Карлосъ, разв вы не знаете, что для меня вы всегда дорогой гость?
— Вы, однако, пишете что-то, а я знаю цну вашего времени и буду кратокъ.
— Я ничего не пишу,— поспшилъ я отвтить,— а вотъ читалъ разсказъ о катастроф къ Хорулло, и, подъ вліяніемъ такого чтенія, только что бывшіе удары меня немного взволновали.
— Удары? Какіе удары?
— Подземные удары, отъ которыхъ земля дрожала.
— Земля дрожала?— съ непритворнымъ удивленіемъ воскликнулъ донъ Карлосъ.
— Конечно… И если бы бревна моей крыши не трещали самымъ неоспоримымъ образомъ, ваше удивленіе заставило бы меня подумать, не во сн ли я все это видлъ. Разв вы, мой другъ, такъ заняты чмъ-нибудь, что уже нічего не видите и не слышите?… Не слыхать, какъ земля дрожитъ подъ ногами — да, вдь, это случается только съ влюбленными.
Лицо донъ Карлоса сдлалась серьезнымъ.
— Вы что-нибудь знаете?— озабоченно спросилъ онъ.
— Что-нибудь… о чемъ?
— Вы сейчасъ говорили про влюбленныхъ.
— Да, я констатировалъ фактъ, что только мечтатели, засматривающіеся на звзды, могутъ не чувствовать, какъ подъ ними дрожитъ земля…
— Ну, такъ вотъ и я въ такомъ же состояніи.
— Что такое?— проговорилъ я, озадаченный.
— Я влюбленъ, милйшій мой докторъ, и пришелъ сообщить вамъ объ этомъ.
Я смолкъ въ недоумніи, предполагая, что онъ шутитъ. Правда, донъ Карлосъ Безарецъ былъ молодъ душою, юношески бодръ, сохранилъ вс свои зубы, но, все-таки, на лиц его были уже морщины и волоса его, когда-то черные, значительно поблли. Онъ отчасти угадалъ мои мысли и сказалъ:
— Мое сообщеніе такъ неожиданно, что вы, повидимому, думаете, не сошелъ ли я съ ума.
— Нтъ, не то,— возразилъ я.— Но, согласитесь, что такая новость могла, во всякомъ случа, удивить меня.
— Совершенно врно, докторъ. И я отлично понимаю ваше удивленіе, такъ какъ давно уже знаю, что, обладая превосходнымъ зрніемъ, вы ничего на свт не видите, кром растеній, наскомыхъ, минераловъ или явленій природы… А я вамъ скажу, мой другъ, что существуетъ на земл и еще кое-что, ускользающее отъ вашего вниманія, для насъ же, простыхъ смертныхъ, боле привлекательное, чмъ то, что васъ занимаетъ: существуютъ женщины.
— Это я знаю, или — подозрваю, въ большей мр, чмъ вы полагаете, — отвчалъ я весело, — такъ какъ не разъ на моемъ вку видалъ, сколько он могутъ сдлать хорошаго и дурнаго. Но, судя по себ, я думалъ, что въ ваши лта эти прелестныя бабочки, столь же своенравныя, легкомысленныя и непостоянныя, какъ настоящія, могутъ имть какое-либо значеніе лишь такими качествами, которыя он пріобртаютъ, утрачивая крылышки. Поврьте, я далеко не такъ слпъ, какъ обо мн думаютъ, и никто, больше вашего покорнаго слуги, не отдаетъ женщинамъ должной справедливости за ихъ преданность, за ихъ нжность, за ихъ…
— Какъ! Вы ихъ браните и выхваляете?.— вскричалъ мой пріятель.— Ужь и вы не влюблены ли?
— Ну, я то не влюбленъ. Мн… мн некогда.
— А мн есть когда…— перебилъ донъ Карлосъ.— И я этимъ пользуюсь. Если васъ такъ удивила моя новость, то, быть можетъ, вы лучше поймете, какъ это случилось, когда я назову вамъ имя сирены, заставившей меня вспомнить молодость.
— На самомъ дл, другъ мой, объ этомъ-то мн и слдовало васъ спросить, прежде чмъ пускаться въ проповди. Я знаю ваше благоразуміе, и вашъ выборъ будетъ мною наврное одобренъ.
— Покажите же вашу проницательность, докторъ, угадайте.
— Гм… Я думаю на одну особу, очень милую, передъ которою вы были всегда такъ услужливы, такъ любезны, что…
— Имя, докторъ, имя называйте!
— Дона Барбара Манжино.
Донъ Карлосъ подпрыгнулъ, а потомъ сдлалъ насмшливую гримасу.
— Вы забываете, что этой милой и очень достойной дам пятьдесятъ лтъ,— воскликнулъ онъ такимъ презрительнымъ тономъ, какимъ могъ отвтить только очень молодой человкъ.
— Сорокъ шесть, другъ мой… Сорокъ шесть, которыя такъ мало замтны, что, не будь дона Барбара олицетворенною правдивостью, она могла бы скрыть добрую ихъ половину. Что же касается ея достоинствъ, то я не знаю другаго боле ровнаго характера, не знаю лучшей хозяйки, боле свтлой души…
— Все это и я знаю… знаю отлично потому, въ особенности, что она доводилась родственницей моей покойной жен. Но оставимъ это… Вамъ, докторъ, я обязанъ знакомствомъ съ тою, кого я люблю, на комъ женюсь… Ее зовутъ Антонія Соляръ.
Я опять не нашелся, что сказать, и молча смотрлъ на моего друга. Да, онъ, конечно, прекрасно сохранился, превосходно сложенъ, морщины его не глубоки, его спина, благодаря полнот, еще не горбится, но сильно поблвшіе волосы придаютъ ему если не совсмъ старческій, то все же весьма почтенный видъ… А Антоніи — всего семнадцать лтъ! Мое долгое молчаніе, повидимому, смутило дона Карлоса.
— Гм… Вы не одобряете, кажется,— проговорилъ онъ.— Ужь не потому ли, что Соляры бдны? Это пустое, они хорошаго, стараго рода. Вы сами видли, какъ энергично боролась мать Антоніи съ удручавшею ихъ бдностью. Она — превосходнйшая женщина. Что же касается дочери…
— Позвольте одинъ вопросъ,— прервалъ я его,— всего одинъ: ваша женитьба — дло поконченное?
— Настолько поконченное, докторъ, что я пришелъ просить васъ быть однимъ изъ свидтелей при внчаніи.
— И Антонія… согласилась?
— Не только согласилась, но сейчасъ только упрашивала мать идти съ нею сюда, чтобы первой сообщить вамъ радостную новость. Антонія такъ любитъ васъ, что я, пожалуй, приревную. Теперь я жду вашихъ возраженій.
— Мои возраженія,— отвчалъ я, растягивая слова, чтобы скрыть свое смущеніе,— ограничатся пожеланіемъ вамъ обоимъ такого счастья, какого оба вы вполн заслуживаете.
— Благодарю!— вскричалъ донъ Карлосъ, крпко пожимая мои руки.— Ваши пожеланія мн очень дороги, такъ какъ они исходятъ отъ чистаго сердца. Но я хочу, чтобы вы знали это дло во всхъ подробностяхъ. Какъ ни былъ я влюбленъ, я не желалъ никакихъ постороннихъ вліяній, ни давленій, ни недоразумній, въ особенности же не желалъ, чтобъ отвтъ былъ подсказанъ благодарностью за кое-какія услуги, когда-то мною оказанныя. А потому я самъ заговорилъ съ Антоніей о моихъ мечтахъ, о моихъ намреніяхъ. Слушая меня, бдняжка дрожала, а потомъ залилась такими слезами, что я совсмъ растерялся. Я сталъ ее успокоивать, началъ уврять, что она совершенно свободно можетъ принять мое предложеніе или отказать мн. Тогда она бросилась въ мои объятія и, красня, сказала, что моимъ предложеніемъ я осуществляю самыя пламенныя, самыя сокровенныя ея желанія. Она говорила это съ выраженіемъ такой ласки во взор, съ такимъ искреннимъ порывомъ, что я тутъ же заплакалъ вмст съ нею… Я такъ счастливъ, докторъ, такъ счастливъ, что готовъ и сейчасъ расплакаться.
Донъ Карлосъ нсколько разъ быстро прошелся по комнат.
— Эта сцена порядочно-таки затуманила мою голову. Но моя программа была заране составлена, и я хотлъ выполнить ее до конца. Дитя мое,— сказалъ я Антоніи,— я принимаю ваши слова только за доброе предзнаменованіе, никакъ не боле. Вашъ окончательный отвтъ вы дадите мн черезъ недлю, основательно обдумавши все, посовтовавшись. Я нжно люблю васъ, тому доказательствомъ служатъ мои слезы, но если есть человкъ, которому вы отдали бы предпочтеніе, если ваше сердце не свободно, не бойтесь признаться мн въ этомъ. Въ особенности, благодарность за услуги, которыя я имлъ счастье оказать вашей матушк, не должна вызывать съ вашей стороны жертвы. Этимъ вы сдлали бы меня несчастнымъ. Каково бы ни было ваше ршеніе,— понимаете?— каково бы оно ни было, я останусь вашимъ другомъ, я сдлаю для васъ, для вашего замужства то же, что сдлалъ бы для родной дочери, которая была у меня когда-то и которую Господь взялъ къ себ.
— Вотъ это хорошо, — вскричалъ я, тоже растроганный.— Впрочемъ, отъ васъ я и не могъ ожидать чего-либо иного. А каковъ же былъ отвтъ?
— Отвтъ былъ такой, какого я желалъ, докторъ, такъ какъ прямо отъ Антоніи явился просить васъ быть свидтелемъ на свадьб счастливаго жениха.
— Настолько счастливаго, что не чувствуетъ, какъ подъ нимъ дрожитъ земля,— прибавилъ я, смясь.
— А можетъ ли быть иначе, — убжденно отвтилъ донъ Карлосъ,— когда я чувствую себя въ раю? Знаете, вдь, Антонія для меня самая красивая изъ всхъ женщинъ въ Оризав, гд нтъ недостатка въ красавицахъ.
— Не для васъ однихъ, другъ мой, а для всего города, и въ этомъ-то…
Я закусилъ губы и замолчалъ. Донъ Карлосъ пристально взглянулъ на меня.
— Послушайте, докторъ, — сказалъ онъ, — вы высказали ваше одобреніе, это такъ, но, вдь, я васъ знаю наизусть, за вашимъ одобреніемъ, я чувствую это, я вижу ясно, все-таки, скрывается нчто недосказанное. Говорите. Хорошій совтъ — всегда доброе дло, даже когда пропадаетъ даромъ.
Я молча перелистывалъ рукопись, лежавшую передо мной на стол. Донъ Карлосъ смотрлъ на меня, и я убдился въ томъ, какъ трудно иногда высказать прямо, что думаешь.
— Я догадываюсь, — заговорилъ мой гость,— вы думаете… мои лта,— такъ, вдь?
— А въ особенности лта Антоніи,— отвтилъ я съ облегченнымъ сердцемъ.
Прошла минута молчанія. Донъ Карлосъ былъ такъ взволнованъ, что я почти пожаллъ о томъ, что допустилъ угадать мои мысли. Если бы можно было, я бы малодушно вернулъ свои слова назадъ.
— Сдлавши мн это возраженіе, вы поступили вполн подружески, и я благодарю васъ за то, что вы не побоялись мн высказать это,— сказалъ мой милйшій гость.— Я самъ длалъ себ то же возраженіе, потому что, какъ ни сильна моя любовь, все же я не совсмъ еще утратилъ разумъ. Да, я принялъ въ соображеніе лта Антоніи и мои лта, и при этомъ думалъ о ней больше, чмъ о себ. Я еще молодъ, но лтъ черезъ пятнадцать буду, конечно, старъ. Тогда и Антонія, замтьте это, будетъ уже не тмъ, что она теперь. Вы сами не разъ, а десятки разъ обращали мое вниманіе на тотъ фактъ, что женщины нашей страны рано разцвтаютъ и столь же быстро старютъ.
Я, дйствительно, говорилъ это и не побоюсь повторить. Ловкій адвокатъ, — такова была его профессія, — мой собесдникъ воспользовался своимъ преимуществомъ и принялся меня убждать. Конецъ разговора одинаково удовлетворилъ насъ обоихъ, я былъ доволенъ тмъ, что исполнилъ свой долгъ, крикнувши: ‘берегись!’ Донъ Карлосъ самодовольно думалъ, что убдилъ меня. Убдилъ же онъ меня только отчасти. Мн, все-таки, казался опаснымъ союзъ весны съ зимою. Но настаивать на своемъ было бы неловко и въ особенности безполезно. По уход дона Карлоса, я хотлъ приняться опять за чтеніе, но голова была уже занята не тмъ. Передо мною мелькалъ образъ Антоніи. Удивительно, необыкновенно хороша была эта двушка съ замчательно правильными и живыми чертами лица, съ тонкою, изящною и гибкою таліей. Брюнетка съ роскошными черными волосами, она обладала небрежною и царственною граціей блондинки. Ея большіе глаза, то глубокіе, то веселые или задумчивые, то пламенные, отражавшіе душу, незнакомую съ разсчетомъ, были обворожительны. Впослдствіи, когда ихъ оживитъ кокетство или любовь, они станутъ крайне опасными. Я горячо, дружески любилъ эту очаровательницу, буквально на моихъ рукахъ явившуюся на свтъ и блиставшую теперь полнымъ разцвтомъ физической и нравственной красоты. Я не сомнвался въ правдивости разсказа дона Карлоса. Молодая двушка, очевидно, не умла еще отличить чувства дружбы отъ чувства любви, она была настоящимъ ребенкомъ, съ нжною и мягкою душой. Но пройдутъ года, и если любовь охватить эту пламенную натуру, что тогда? Какія будутъ потрясенія, каковъ можетъ быть взрывъ, когда неразрывно связанная со старикомъ… Мн невольно приходила на умъ ужасная катастрофа долины Хорулло.
Наконецъ, я отогналъ отъ себя тревожныя думы. Чтобы считать себя счастливымъ, чтобы быть счастливымъ, не слдуетъ заглядывать въ будущее, ни населять его созданіями своей фантазіи,— надо замкнуться въ настоящее. Ограничиваться настоящимъ — таково было правило дона Карлоса, который, несмотря на увлеченіе, заставившее его забыть свои лта и не чувствовать землетрясенія, былъ, все-таки, человкъ очень умный.
Обитатели Оризавы своимъ живымъ остроуміемъ запоминаютъ андалузцевъ, каковыхъ, должно быть, очень немало въ числ ихъ предковъ. Всть о скорой свадьб дона Карлоса съ Антоніей Соляръ надлала не мало шума въ город и вызвала десятки боле или мене остроумныхъ шутокъ, какъ того и слдовало ожидать. Впрочемъ, женихъ и невста были настолько всми любимы и, въ особенности, уважаемы, что въ такого рода острословіи не было ничего злаго и обиднаго. Какъ бы то ни было, если бы такіе разговоры дошли до дона Карлоса, то, вопреки его правилу, они заставили бы его подумать о будущемъ и о таящихся въ немъ опасностяхъ.
Шутками, разумется, занималась исключительно молодежь, интересовавшаяся больше красотою невсты, чмъ юношескими алюрами жениха. Люди же пожилые, какъ я имлъ случай въ томъ убдиться въ день свадьбы, подобно мн, выражали серьезныя опасенія относительно дальнйшей судьбы новобрачныхъ.
— Бдняжка сама не знаетъ, что длаетъ, — сказалъ мн одинъ изъ моихъ сосдей во время внчанія.— Да сохранитъ ее Богъ! Что же касается дона Карлоса, забывающаго свои лта, то онъ ищетъ утхи для себя, а ее подвергаетъ всмъ случайностямъ житейскихъ треволненій, точно не знаетъ, что эти треволненія превращаются въ бури.
— Антонія — честная, въ высшей степени благородная двушка,— поспшилъ я отвтить.
— Да кто же сомнвается въ этомъ, докторъ? Ужь, конечно, не я. Я говорю только, что молоденькія двушки превращаются въ женщинъ, и что женщинамъ, особливо такимъ красивымъ, какъ въ данномъ случа, на жизненномъ пути встрчается много соблазновъ, неизмримо больше, чмъ намъ гршнымъ. Наши предки отлично знали это и принимали свои мры противъ искушеній… Иначе, чмъ же объяснить то обстоятельство, что во всхъ старинныхъ, доставшихся намъ по наслдству, домахъ окна снабжены ршетками?
Я не отвчалъ, такъ какъ пришлось бы пуститься въ длинныя разсужденія, и сталъ смотрть на невсту. Какъ она была хороша! Я залюбовался ею… Кажется, я ничего не говорилъ о ея ум. Она была, несомннно, умна, прямодушна и правдива. Но, по испанскимъ традиціямъ, подобно всмъ мексиканскимъ женщинамъ, Антонія была лишена всякаго образованія. Она знала наизусть только правила христіанской морали. Этого, пожалуй, достаточно, чтобы прожить безъ горя и бурь. Таково было мое конечное разсужденіе, когда я возвращался домой, радуясь на юношеское счастье моего стараго друга, которому я, однако же, далеко не завидовалъ.
‘Никто не можетъ быть пророкомъ въ своемъ отечеств’,— да и вн его, какъ я полагаю. Два года прошло со дня женитьбы дона Карлоса, и мой другъ былъ бы счастливйшимъ изъ супруговъ, если бы бракъ его не оставался бездтнымъ. Появленіе дитяти сдлало бы полнымъ заслуженное счастье обоихъ милыхъ супруговъ. Я, съ своей стороны, отъ всей души желалъ явленія на свтъ ребенка, моего будущаго крестника.
Дона Антонія, не показывавшаяся прежде въ обществ, — бдность ея матери не дозволяла тратъ на туалетъ,— сдлалась теперь царицею всхъ баловъ въ Оризав, благодаря своей, еще боле разцвтшей красот и той любви, которою пользовался ея мужъ въ обществ. Это не мшало мн, однако, вспоминать лишь съ улыбкою катастрофу въ Хорулло и мои опасенія, такъ какъ молодая женщина держала себя необыкновенно сдержанно и съ отличнымъ тактомъ образцовой супруги. Мн представлялась страшною любовь, взрыва которой я ожидалъ въ боле или мене отдаленномъ будущемъ. Но дона Антонія, повидимому, испытывала уже и власть любви, и даже вс ея тревоги, такъ какъ ревниво относилась къ малйшимъ любезностямъ своего мужа, обращеннымъ къ другимъ женщинамъ. На вечерахъ и балахъ, въ то время, когда она, повидимому, была всецло увлечена танцами, она не спускала съ мужа блестящаго, тревожнаго взгляда и, по окончаніи танца, спшила къ дону Карлосу. Она, казалось, не имла иныхъ желаній, кром тхъ, которыя онъ выражалъ, ни иныхъ стремленій, кром тхъ, чтобъ ему нравиться. Она вызжала даже не столько ради собственнаго удовольствія, сколько для того, чтобы сдлать ему пріятное. Какъ бы то ни было, если чувство ея въ дону Карлосу не было настоящею любовью, все-таки, это было нчто большее, чмъ дружба.
Какъ ни тяжело это для моего самолюбія, а я вынужденъ дознаться, что нравы, которые въ Европ оказываются одною изъ причинъ частыхъ паденій женщинъ, въ Мексик таковы, какими они должны бы быть везд. Мексиканскіе нравы представляютъ собою солидный оплотъ противъ несчастій, постигающихъ мужей въ ихъ супружеской жизни. Въ Оризав, въ особенности, жена потому только, что она супруга другаго, есть уже существо какъ бы священное, и молодые люди могутъ ею восхищаться, пожалуй, любить ее платонически, если имъ это правится, но и только. Въ ней мужчина уважаетъ хранительницу семейнаго счастія, друга своей матери, или сестры, подругу близкихъ, дорогихъ его друзей. Между молодежью обоихъ половъ имется своего рода нравственная преграда, перебраться черезъ которую рдко кто пытается и еще рже кто перескакиваетъ. Здсь не мшаетъ оговориться, какъ въ оправданіе нашей старой Европы, такъ и въ укоръ ей, что въ Мексис не знаютъ иныхъ браковъ, какъ только брака по любви. А потому змй-искуситель, погубившій Еву, можетъ забраться въ семейство креоловъ лишь весьма поздно, и тамъ онъ встртится уже съ матерью, имющею въ ребенк надежнаго защитника, и змй отправляется вспять. Къ несчастію, донъ Карлосъ и дона Антонія находились нсколько въ иномъ положеніи, и мои опасенія не были, по существу, только пустыми призраками. Любовь въ этомъ брак занимала только половину своего обычнаго мста,— этого я не могъ не сознавать,— а ревность молодой красавицы указывала на силу скрытой пока въ ея душ страсти и заставляла меня невольно подумывать о страшномъ пламени, произведшемъ катастрофу въ Хорулло.
Вернувшись домой съ празднества по случаю второй годовщины брака дона Карлоса, я нашелъ на своемъ стол письмо нашего посланника при мексиканскомъ правительств. Онъ извщалъ меня о скоромъ прізд въ Оризаву одного изъ своихъ племянниковъ. Молодой человкъ,— сообщалось мн конфиденціально этимъ письмомъ,— слишкомъ усердно прожигалъ жизнь въ Париж, за что и поплатился большею частью своего состоянія и здоровьемъ. Больной прожилъ два мсяца въ Мексиво, гд ему становилось все хуже. Онъ долженъ былъ отдохнуть съ недлю въ Оризав и затмъ хать въ Вера-Крусъ, по совту моего ученаго собрата Журдане. Нашъ посолъ просилъ меня заняться молодымъ человкомъ и сообщить ему мое мнніе о его болзни. Я одобрилъ отъздъ изъ Мексико и, по тщательномъ изслдованіи, нашелъ состояніе паціента далеко не безнадежнымъ. Онъ прожилъ въ Оризав недлю, потомъ другую, и, прельщенный живописностью долины, разстилающейся передъ древнимъ городомъ ацтековъ, ршился не здить дальше.
Сказать по правд, я же убдилъ его остаться, увривши, что для его здоровья мягкій и умренный климатъ полезне изнурительнаго зноя жаркой страны.
Пребываніе этого молодого человка въ Оризав и мое съ нимъ близкое знакомство составили настоящее событіе въ моей жизни. Онъ родился посл моего отъзда изъ Франціи, и съ тхъ поръ я не видалъ ни одного парижанина. А потому его взгляды, его способъ ихъ высказывать, его вкусы удивляли меня и даже поражали. Онъ съ своей стороны не скрывалъ, что я кажусь ему человкомъ страннымъ, ‘феноменальнымъ’, какъ онъ говорилъ, бесдуя со мной. Я не совсмъ ясно понималъ, какой именно смыслъ онъ придавалъ этому выраженію при такомъ странномъ его употребленіи. Хотя мы и были соотечественники, но чуть ли не на половину говорили на разныхъ языкахъ. Съ тмъ вмст, я едва врилъ ушамъ своимъ, когда Робертъ Совьеръ, донъ Роберто, какъ его звали мексиканцы, разъяснялъ мн, какъ измнился его ‘чудный’ Парижъ, и, судя по его мнніямъ, по той легкости, съ какою онъ ихъ высказывалъ, я заключалъ, что измненія въ смысл нравственномъ должны быть еще радикальне, чмъ т вншнія, о которыхъ онъ разсказывалъ. Мои взгляды на общество, на человка и будущія судьбы человчества забавляли моего молодого собесдника.
— Старыя штуки!— говорилъ онъ мн поминутно.— Старыя штуки, сеноръ!— былъ его единственный отвтъ.
Въ общемъ, онъ-то меня, все-таки, понималъ, я же часто такъ и оставался съ раскрытымъ ртомъ передъ моимъ паціентомъ. Я чувствовалъ, что между нами лежитъ цлый міръ или, врне сказать, цлое поколніе. Какъ только онъ уходилъ, я хватался сейчасъ же за свой лексиконъ, чтобы найти странныя слова, употребленныя имъ въ разговор, или разыскать тотъ смыслъ, который онъ придавалъ словамъ, казавшимся мн вполн знакомыми. Всего чаще словарь не давалъ мн отвта ни на одинъ изъ моихъ вопросовъ, хотя это былъ академическій словарь, изданный въ 1835 году.
Донъ Роберто былъ человкъ очень пріятный, знаніями же обладалъ весьма ограниченными, хотя и похвалялся званіемъ баккалавра. Обычнымъ и любимымъ предметомъ его разговоровъ были женщины, о которыхъ онъ выражался съ легкомысліемъ и презрніемъ, постоянно меня возмущавшими. Онъ же не мало удивился, когда я счелъ своимъ долгомъ посовтовать ему не излагать публично своихъ теорій въ Оризав, гд женщины пользуются общимъ уваженіемъ, гд добродтель, честь и супружеская врность почитаются совсмъ не пустыми, шуточными словами. Онъ говорилъ на это: ‘balanoires…’ {Balanoires — качели, на новомъ парижскомъ арго употребляется въ смысл, равнозначущимъ русскимъ выраженіямъ: ‘враки’, ‘шалости’, ‘дудки’. Прим. перев.}. Мн всегда противно было это слово, странное значеніе котораго онъ пытался мн разъяснить. Меня оно шокировало, какъ грубость.
Мало-по-малу мн стало казаться, что крайніе парадоксы молодого человка — не боле, какъ фразы, и что донъ Роберто, человкъ умный и съ честною душой, самъ въ дйствительности не вритъ тому, что проповдуетъ. Разъ, когда я спорилъ съ нимъ, онъ напомнилъ мн, что во время моей молодости было въ мод ‘разыгрывать непонятыхъ’. Ну, а моды въ Париж перемнчивы, и я начиналъ понимать, что въ этой наружно помолодвшей и нравственно-дряхлющей столиц подулъ теперь втеръ отрицанія. Въ дйствительности, мы ничуть не были ‘непонятыми’ въ 1840 году, и Робертъ, вроятно, не былъ настолько ‘пережившимъ’, насколько хотлъ такимъ казаться.
Молодой парижанинъ, живя безъ дла въ город, гд у него не было никого знакомыхъ, и найдя во мн снисходительнаго собесдника, скоро сталъ моимъ постояннымъ гостемъ. Онъ видлъ, какъ я сушу растенія, анатомирую маленькихъ животныхъ или накалываю наскомыхъ на булавки, и самъ началъ увлекаться естествознаніемъ. На этой почв мы съ нимъ нсколько сблизились. Онъ видимо поправлялся и могъ уже, безъ особеннаго утомленія, сопровождать меня, когда моя помощь требовалась въ одномъ изъ селеній долины. Видъ чудныхъ ландшафтовъ, окруженныхъ зеленющими горами, начиналъ приводить въ восторгъ этого ‘разочарованнаго’, объявлявшаго за мсяцъ передъ тмъ, что онъ уже не способенъ ничмъ восхищаться.
Когда его силы достаточно окрпли, я представилъ моего новаго пріятеля нсколькимъ молодымъ людямъ, и скоро онъ сдлался участникомъ всхъ охотъ, всхъ пикниковъ и праздниковъ. Энергическія и опасныя забавы мексиканской молодежи быстро увлекли этого будто бы отжившаго человка и еще боле приблизили его къ природ. Въ замну уроковъ, которые ему давали новые знакомцы, обучавшіе его бросать лассо, или увертываться отъ ударовъ быка, когда его мтятъ раскаленнымъ желзомъ, Робертъ передалъ мексиканцамъ нкоторыя изъ модныхъ парижскихъ манеръ, выучилъ ихъ новому танцу — кадриль Лансье, отъ которой весь городъ пришелъ въ неистовый восторгъ. Такимъ образомъ, Робертъ сталъ очень виднымъ человкомъ въ город. Благодаря родству съ французскимъ посланникомъ и моей рекомендаціи, его охотно принимали во всхъ домахъ Оризавы, даже искали его знакомства. Молодой парижанинъ началъ появляться въ обществ въ живописномъ, расшитомъ золотомъ костюм мексиканскихъ rancheros, и это очень льстило національному самолюбію добрыхъ обывателей Оризавы. Одна изъ моихъ паціентокъ разъ очень много говорила мн о привлекательности моего соотечественника, о его милыхъ глазахъ, о вьющихся волосахъ, маленькихъ черныхъ усикахъ, великолпныхъ зубахъ, и ей показалось страннымъ, что меня удивили ея похвалы.
— Ахъ, докторъ, вдь, не слпой же вы, такъ признайтесь, что вы изъ зависти не замчаете, какой онъ красивый, — пошутила она.
Я не былъ ни слпымъ, ни завистливымъ, только до того времени, признаюсь, никогда не обращалъ особеннаго вниманія на вншность молодого человка. При первой встрч, я разсмотрлъ его и долженъ былъ признаться, что моя паціентка права, что донъ Роберто, дйствительно очень красивъ и замчательно ловокъ.
Самая значительная изъ haciendas {Hacienda — по-испански: имніе, ферма.} дона Карлоса называлась Текила и принадлежала когда-то семейству его жены. Любезность и гостепріимство хозяевъ привлекали туда многочисленныхъ постителей. Супруги, жившіе обыкновенно въ Оризав, любили проводить апрль и май на этой дач, гд, вслдствіе возвышеннаго мстоположенія, не бываетъ такого зноя, какъ въ долин. Приглашенный дономъ Карлосомъ, Робертъ прогостилъ съ недлю въ Текил и на одномъ изъ вечеровъ, распоряжаясь танцами, вслдъ за Лансье, онъ устроилъ котильонъ, который и велъ въ первой пар съ доной Антоніей. Вс восхищались красивою парочкой, и на другой день въ город только и было разговоровъ, что о новомъ танц. Черезъ два дня меня постилъ донъ Карлосъ. Онъ тотчасъ же заговорилъ объ этомъ импровизированномъ бал, и съ такимъ восторгомъ, что мн стало не по себ. Слушая его, я невольно вспоминалъ нашъ разговоръ съ нимъ два года назадъ, когда онъ не чувствовалъ, какъ подъ нимъ дрожитъ земля, а я читалъ ужасающій разсказъ о происхожденіи Хорулло. Мн явственно послышались глухіе раскаты Хорулло, когда мой старый другъ сообщилъ мн, что на будущей недли затвается новый котильонъ, любоваться которымъ онъ меня приглашаетъ.
— Антонія хочетъ, чтобы вы были непремнно, — сказалъ онъ,— и поручила мн объявить вамъ, что готова занемочь для того, чтобы заставить васъ пріхать.
— Кавалеровъ, что ли, у нея мало?— спросилъ я, смясь.
— Въ кавалерахъ нтъ, конечно, недостатка, — отвтилъ донъ Карлосъ.— Но она хочетъ васъ видть, а, можетъ быть,— прибавилъ онъ шутливо,— желаетъ, чтобы вы ее видли. Вы, вдь, знаете, докторъ, что она любитъ васъ съ чисто-дочернею нжностью.
Эти послднія слова заставили меня, какъ и всегда, посмотрть съ удивленіемъ на моего друга, чего онъ, къ счастью, не замтилъ. Онъ былъ старше меня и, при всякомъ нашемъ свиданіи, не упускалъ случая заявить о чисто-‘дочерней’ любви его жены во мн, забывая, что онъ-то самъ…
— Такъ прідете?— сказалъ онъ, вставая и протягивая мн руку.
— Да что же я буду у васъ длать?— отвчалъ я нершительно.— Молодежь только и думаетъ о весель. Это въ порядк вещей. А у меня много своего дла и на него времени не хватаетъ.
— Неужели вамъ не доставляетъ удовольствія смотрть, какъ веселится молодежь? Для меня это истинное наслажденіе.
— Потому, что вы сами молоды.
— Головой и сердцемъ, да… Прідете?
— Нтъ.
На открытомъ и честномъ лиц дона Карлоса отразилось неудовольствіе. Онъ сталъ горячо уговаривать меня и, видя, что я продолжаю отрицательно качать головой, прибавилъ:
— Въ такомъ случа, Антонія прідетъ сама просить васъ, она краснорчиве меня.
Я по опыту зналъ, что не устою передъ милою лаской Антоніи, и уступилъ, чтобъ избавить ее отъ поздки. Распростившись съ дономъ Карлосомъ, я тщетно старался отогнать отъ себя тревожныя думы. Я всегда держался неизмннаго правила никогда не заниматься длами ближняго, не имющими прямаго отношенія къ моей профессіи. Тмъ не мене, меня сильно безпокоили нкоторыя обстоятельства, переданныя мн старымъ другомъ. Мн казалось, что этотъ превосходнйшій человкъ, ослпленный доврчивостью, самъ идетъ на встрчу неизбжной опасности, не замчая ея, я же его слишкомъ любилъ и уважалъ для того, чтобы не волноваться ожидающею его участью. По существу, мои опасенія были оскорбительны для доны Антоніи. Въ теченіе двухъ лтъ молодая красавица держала себя съ такимъ тактомъ, что злословіе,— а таковое существуетъ и въ мирной долин Оризавы,— даже не коснулось жены дона Карлоса. Конечно, мои тревоги были неосновательны. Я слъ за работу и скоро освободился отъ безпокоившихъ меня думъ. Увлекшись подробнымъ разсмотрніемъ устройства гнздышка колибри, я забылъ про дона Карлоса, про Антонію и про катастрофу Хорулло, когда вошелъ ко мн мой бывшій паціентъ.
— Сію минуту отдлаюсь,— сказалъ я ему, считая тонкія растительныя волокна, изъ которыхъ птички-крошки строятъ свои гнзда.
Когда черезъ пять минутъ я поднялъ голову, мой гость сидлъ глубоко задумавшись, лицо его было блдно.
— Что съ вами? Вернулась старая хворь?— спросилъ я.
— Нтъ, докторъ. Благодаря вамъ, я отъ нея отдлался, вроятно, навсегда.
— У васъ видъ больной. Утомлены вы?
— Утомленъ! Да, можетъ быть…
Онъ съ минуту помолчалъ, потомъ заговорилъ о Санъ-Кристовал, гор, къ которой прилегаютъ строенія Текилы. Онъ видлъ тамъ уголокъ двственнаго лса и передалъ мн свои впечатлнія въ такихъ поэтическихъ выраженіяхъ, что я навострилъ уши. Отъ Санъ-Кристоваля онъ перешелъ въ помстью дона Карлоса, къ самому дону Карлосу, хвалилъ его веселый нравъ, причемъ замтилъ, что моему другу семьдесятъ лтъ. Молодежь всегда склонна къ преувеличеніямъ, и я поспшилъ исправить ошибку Роберта. Тогда онъ назвалъ имя донны Антоніи, чего я давно уже поджидалъ. Про нее онъ говорилъ сдержанно, въ мру и весьма тактично упомянулъ о красот и объ ум молодой женщины, о супружескомъ счастьи дона Карлоса. Я слушалъ молча или отвчалъ односложными словами. Но разговоръ отъ этого не обрывался. Робертъ сталъ разсказывать о приготовляющемся бал, оживился, его глаза заблестли, разгорлись. Потомъ, замтивши, что я наблюдаю за нимъ, онъ вдругъ простился и ушелъ. Я опять задумался такъ же, какъ и по уход дона Карлоса.
Тщетно старался я разгадать, что происходитъ въ глубин души Роберта. Сначала онъ былъ молчаливъ, потомъ сталъ разговорчивъ, потомъ разсянъ, подъ конецъ оживленъ. Все это — опасные признаки. Я замтилъ, что, говоря о дон Антоніи, онъ ни разу не употребилъ ни одного изъ своихъ обычныхъ выраженій, оскорбительныхъ для женщинъ. Очевидно, онъ былъ занятъ молодою супругой моего друга, но въ какомъ смысл, почему? Былъ ли онъ влюбленъ или, какъ опытный охотникъ, сильный своимъ безсердечіемъ, онъ стремился только овладть рдкою добычей? Въ сущности, это было все равно, и какимъ бы онъ ни оказался,— робкимъ, покорнымъ или дерзкимъ,— онъ былъ одинаково опасенъ… И опять въ моей голов загудлъ и загрохоталъ Хорулло, который я невольно примшивалъ ко всмъ событіямъ въ жизни моего друга,— моего стараго друга, настолько увреннаго въ своемъ счастьи, что онъ и теперь не чувствовалъ, какъ дрожитъ земля подъ его ногами.
Какъ бы то ни было, вопросъ о томъ, влюбленъ Робертъ или дйствуетъ съ холоднымъ разсчетомъ, представлялся мн довольно важнымъ. Кокетки торжествуютъ всегда, благодаря холодному разсчету, то же самое должно быть примнимо и къ мужчинамъ. Если Робертъ на самомъ дл влюбленъ, то онъ будетъ мене смлъ и предпріимчивъ, чмъ въ томъ случа, когда въ немъ дйствуетъ одинъ разсчетъ. Лично я въ этихъ длахъ весьма мало опытенъ и потому принялся желать, чтобы Робертъ былъ влюбленъ. Но что, если и Антонія…
Что за путаница, Боже мой! И какъ ничтожна человческая опытность передъ вчнымъ невдомымъ, что мы называемъ любовью!…
На другой день, окончивши обычные визиты и подстрекаемый любопытствомъ, не дававшимъ мн покоя, я отправился къ дону Карлосу. Его не было дома и я остался очень доволенъ возможностью побыть съ глазу-на-глазъ съ Антоніей. Она встртила меня очень радостно и горячо благодарила за мое общаніе быть у нея на вечер.
— Вы были всегда такъ добры ко мн,— сказала она своимъ милымъ, обворожительнымъ тономъ,— что я люблю длиться съ вами моимъ счастьемъ и даже моимъ весельемъ. Къ тому же, этотъ котильонъ такой восхитительный танецъ, что я хочу отъ васъ слышать, насколько парижанки танцуютъ его лучше меня.
— Увы, милое мое дитя, я плохой судья въ этомъ. Разв ты не знаешь, что котильонъ выдуманъ много посл моего отъзда изъ Парижа?
— Донъ Роберто говоритъ, что я превосходно танцую, — сказала она.— Принимая въ разсчетъ его любезность, это значитъ, по моему мннію, что дло идетъ у меня, все-таки, порядочно. Какой милый молодой человкъ вашъ соотечественникъ! Я убждена, докторъ, что вы были точно такимъ же въ его лта.
— И ошибаешься. У меня черты лица…
— О, я говорю не о вншности… Онъ такъ же добръ, какъ вы, такъ же вжливъ, такъ же уважаетъ женщинъ, такъ же…
— А! Онъ уважаетъ женщинъ!
— Васъ это какъ будто удивляетъ. Разв онъ никогда не говорилъ съ вами о своей матери? А я такъ чувствую себя растроганною, какъ только онъ упомянетъ о ней.
— Гм… Змя крадется и пытается очаровать,— пробормоталъ я про себя, потомъ пристально посмотрлъ на молодую женщину и прибавилъ громко:— Знаешь, онъ узжаетъ.
— Узжаетъ?— повторила Антонія съ такимъ выраженіемъ въ голос, что я вздрогнулъ.
— Да. Онъ прізжалъ лечиться, теперь онъ здоровъ, и дядя вызываетъ его къ себ.
— И онъ удетъ раньше бала?
— Весьма возможно.
Антонія на мгновеніе задумалась. Я сидлъ точно на угольяхъ.
— Ну, длать нечего,— сказала она, встряхивая своею хорошенькою головкой и глядя на меня спокойнымъ, чистымъ взоромъ, — котильонъ со мной будетъ танцовать въ первой пар Антоніо Вальдецъ. Онъ у насъ лучшій танцоръ.
Я обнялъ Антонію и ушелъ. Мои предшествовавшіе разговоры съ дономъ Карлосомъ и съ Робертомъ произвели на меня тяжелое, удручающее впечатлніе. Отвтъ доны Антоніи возвратилъ мн полное душевное спокойствіе. Крылышко парижанина оказывалось, повидимому, пораненнымъ. Онъ, вроятно, пострадаетъ. За то я былъ теперь покоенъ за дона Карлоса и за Антонію. Мн очень горько было бы, если бы пострадали они. Ясно было, что въ головк моей юной пріятельницы первое мсто занималъ котильонъ, который она должна танцовать въ первой пар, и это приводило меня въ настоящій восторгъ. Я спшу прибавить, что отнюдь не прибгалъ ко лжи, чтобы дознать правду, такъ какъ французскій посланникъ, извщенный мною о выздоровленіи Роберта, дйствительно требовалъ его скорйшаго возвращенія въ Мексико. Молодой человкъ не торопился исполненіемъ приказанія дяди, и я отчасти зналъ — почему…
Оризава — городъ промышленный, въ немъ ткутъ хлопчато-бумажныя матеріи, изготовляютъ восковыя фигурки, длаютъ куклы изъ тряпокъ и немногіе мастера работаютъ, по старин, очень изящныя золотыя вещицы. Что же касается всякихъ безполезностей, такъ называемыхъ ‘articles de Paris’, то Оризава въ этомъ отношеніи городъ отсталый. А потому дамамъ приходилось самимъ сооружать вс аксессуары котильона, занимавшаго весь городъ. Изъ Мексико были выписаны матеріи, картонъ, цвтная бумага, блестки, всякая мелочь, и большой залъ въ дом дона Карлоса превратился въ мастерскую, которую въ теченіе цлой недли усердно посщали городскія дамы. По этому случаю былъ отложенъ и самый балъ. Антонія, веселая, увлекающаяся, озабоченная, была самою искусною мастерицей этой импровизированной фабрики, въ которой донъ Роберто, въ качеств главнаго мастера, необыкновенно ловко кроилъ, сметывалъ, клеилъ, устраивалъ фантастическіе головные уборы, значки, флаги, множество разныхъ забавныхъ вещицъ, впервые появлявшихся подъ этою широтою и возбуждавшихъ всеобщее удивленіе.
Однажды, около восьми часовъ вечера, я проходилъ мимо дома дона Карлоса и, увлеченный невольнымъ любопытствомъ, вошелъ посмотрть, какъ идутъ дла мастерской. Въ ней никого не было, и мн объяснили, что хозяинъ еще наканун ухалъ въ Текилу, а дома одна дона Антонія. Въ сопровожденіи камеристки я прошелъ по пустымъ комнатамъ и нашелъ молодую женщину на мавританскомъ дворик. Сидя на кресл-качалк подъ тнью апельсиннаго дерева, она закинула голову и смотрла на небо, усянное звздами. Заслышавъ мои шаги, она встала мн на встрчу и протянула руку. Рука была горяча.
— Ого!— произнесъ я, положивши пальцы на пульсъ,— да у тебя жаръ. Нездорова ты?
— Нтъ, докторъ. Я сама не знаю, что со мною. Вотъ уже нсколько дней меня вдругъ бросаетъ въ жаръ, особливо же нынче вечеромъ. И вотъ я вышла сюда освжиться. Къ тому же, я чувствую какую-то слабость, которую не знаю чмъ объяснить.
— Чувствуешь слабость!
Я сталъ разспрашивать, подумывая о давно и тщетно ожидаемомъ крестник. Мелькнувшая было надежда скоро разсялась.
— Мн кажется,— сказалъ я,— что приготовленія къ знаменитому котильону слишкомъ утомляютъ тебя и было бы нелишнимъ отдохнуть.
Она стала возражать, приписывая свое недомоганье дйствію далекой грозы, отблески которой отъ времени до времени охватывали полнеба, потомъ перешла къ предстоящему балу. Имя Роберта было произнесено.
— Онъ не узжаетъ,— сказала Антонія, какъ бы отвчая на то, что я говорилъ при послднемъ нашемъ свиданіи.
— Но скоро удетъ,— замтилъ я.— Нашъ посланникъ поручилъ мн даже поторопить его.
— Разв донъ Роберто не можетъ самъ располагать собой?
— Не можетъ. Онъ промоталъ наслдственное имніе. Теперь дядя хлопочетъ о томъ, чтобъ устроить будущность этого втрогона. Онъ хочетъ сдлать изъ него дипломата, пристроить его къ мексиканскому посольству. И вотъ, зная, что онъ совсмъ выздоровлъ, дядя настоятельно требуетъ немедленнаго его возвращенія.
— Какъ онъ лишился состоянія?
— Такъ же, какъ лишается большинство молодыхъ людей въ Париж, на… спекуляціяхъ.
— Его, наврное, обманули. Онъ такъ доврчивъ! Мой мужъ любитъ разговаривать съ нимъ и постоянно удивляется его наивности.
— А, твой мужъ думаетъ… Ну, а я такъ удивляюсь наивности твоего мужа.
Разговаривая со мною, Антонія смотрла на звзды и лниво покачивалась въ своемъ кресл. Вдругъ она остановила качалку. Сквозь окружавшій насъ полумракъ я видлъ ея пристальный взглядъ, устремленный на меня.
— Что вы хотите этимъ сказать?— спросила она.
— Хочу сказать, что донъ Роберто можетъ быть всмъ, чмъ теб угодно, только отнюдь не наивнымъ человкомъ.
— Я уже не разъ замчала, докторъ, что вы не любите дона Роберто,— проговорила молодая женщина такимъ голосомъ, что я почувствовалъ тревогу.— Это происходитъ отъ того, я думаю, что вы его мало знаете.
— Или отъ того, что слишкомъ хорошо знаю, дитя мое.
— У него душа хорошая…
— Да, настолько, насколько можетъ быть хорошею душа волка.
Вмсто отвта, дона Антонія откинулась къ спинк кресла и принялась усиленно качаться.
— Вы несправедливы къ нему, — сказала она, наконецъ, слегка вздрагивающимъ голосомъ,— вы, всегда такой снисходительный… Я васъ не узнаю. Вы ошибаетесь, докторъ… У него хорошая, нжная душа, и вы убдились бы въ этомъ очень скоро, если бы слышали, съ какимъ глубокимъ чувствомъ онъ говоритъ…
— О своей матери!— перебилъ я.
— Да, о матери и объ отц, которыхъ онъ лишился въ такомъ раннемъ возраст, что не могъ ихъ знать даже. Если бы вы слышали, какъ онъ говоритъ иногда о своемъ полномъ одиночеств, вы бы, конечно, были глубоко растроганы затаенною печалью этого молодого человка, которую онъ героически скрываетъ подъ маскою притворной веселости. Онъ такъ несчастенъ, такъ одинокъ… Нтъ у него никого на свт, кром дяди, который его не понимаетъ. Какъ горько, какъ тяжело ему это… Какъ жестоко онъ страдаетъ отъ того, что, за неимніемъ матери, у него нтъ сестры, съ которой онъ могъ бы подлиться своими печалями…
— И онъ, конечно, предлагалъ теб быть сестрой, въ которой такъ нуждается его глубокая меланхолія?
— Да,— просто и безхитростно отвтила мн не знающая зла красавица.— Я понимаю его.
— И ты согласилась?
— Мн такъ жаль его!
Я всталъ и, чтобы скрыть охватившее меня волненіе, прошелся нсколько разъ подъ апельсинными деревьями. Волкъ, прикрывшись овечьею шкурой, забрался въ овчарню и пускалъ въ ходъ то, что самъ называлъ ‘старыми штуками’ и что, по его врному разсчету, могло быть пригоднымъ и дйствительнымъ въ первобытной сред, въ которой ему приходилось дйствовать. О, какъ грохоталъ Хорулло и какъ необходимо было заставить его смолкнуть! Открыть глаза доврчивой и неопытной Антоніи, показать ей пропасть, находящуюся на краю того опаснаго уклона, на который пытаются завлечь ее, возбуждая ея жалость,— было дломъ рискованнымъ. Съ другой стороны, молчать — значило бы сдлаться сообщникомъ подготовлявшагося злаго дла. Я не захотлъ быть сообщникомъ…
— Ты смшишь меня,— заговорилъ я шутливымъ тономъ, садясь противъ донны Антоніи,— просто смшишь, принимая парижанина за сантиментальнаго человка, способнаго любоваться звздами. Въ прежнее время, точно, и въ Париж царило чувство, теперь оно изгнано оттуда. Теперешніе парижане, дитя мое, зври какіе-то чудовищные. И это мн разъяснилъ самъ же донъ Роберто, выставляя себя въ примръ. Зври эти одарены позорными вкусами, для удовлетворенія которыхъ не останавливаются ни передъ чмъ. Нравственность для нихъ — звукъ пустой, отжившій предразсудокъ. Это я теб, милая моя Антонія, повторяю ту галиматью и излагаю т доктрины, которыя выкладывалъ передо мною донъ Роберто. Съ своею нжною душой, ищущею сострадательную сестрицу, этотъ меланхолическій донъ Роберто — въ дйствительности развеселый малый. Прими это къ свднію. Состоянія онъ лишился не совсмъ-то по доврчивости, онъ, просто, самъ разбросалъ его по втру, ища наслажденій, отъ которыхъ, можетъ быть, и умеръ бы, если бы не спасъ его живительный воздухъ твоей родины. Для этого яко бы сантиментальнаго мечтателя,— поврь мн,— женщины отнюдь не ангелы и не сестры. Для такихъ молодцовъ женщины — противники, съ которыми они борятся, стараясь перещеголять другъ друга испорченностью, если женщины эти сами — доны Роберты, и которыхъ пытаются разбить ради забавы, если он похожи на тебя. Нтъ, у моего соотечественника душа не нжная, не поэтическая, не сантиментальная, и самъ онъ, къ слову сказать, не врить ни въ какую душу, не вритъ, ни въ Бога, ни, въ, чорта. Онъ, просто, смется надъ тобою, когда старается разжалобить своими печалями, которыхъ никогда не чувствовалъ. Онъ преслдуетъ такую цль, которая глубоко возмутила бы тебя, если бы ты могла ее подозрвать.
— Въ первый разъ, съ, тхъ поръ, какъ я васъ знаю, докторъ, я слышу, что вы позволяете себ клеветать на человка,— отвтила молодая женщина раздраженнымъ голосомъ и поднялась съ своего мста.
— Я не клевещу, дитя мое… Я не клевещу, а исполняю свой долгъ, открываю теб истину, возстаю противъ лжи.
Я взялъ ее за об руки. Он были влажны и холодны. Антонія рзкимъ движеніемъ выдернула свои руки и ничего не возразила.
— Мои, слова, повидимому, разсердили тебя,— заговорилъ я отеческимъ тономъ.— Неужели ты сердишься за то, что изъ дружбы къ теб я отступилъ отъ моей обычной сдержанности и высказалъ всю правду?
— Нтъ,— отвтила Антонія,— я не сержусь. Я молчу отъ того, что стараюсь уяснить себ-и не могу уяснить, изъ-за какихъ побужденій вы говорите такъ дурно о дон Роберт, тогда какъ онъ всегда такъ искренно говоритъ о насъ только хорошее.
— У меня одно побужденіе, дитя мое,— возразилъ я серьезно,— это желаніе теб добра, забота о твоемъ спокойствіи, боязнь за твое счастье. Въ цвтахъ, по которымъ ты ходишь, таится змя, и я предупреждаю тебя объ этомъ. Какъ бы сладокъ ни казался теб ея голосъ, не слушай его,— онъ лжетъ. Отгони прочь, раздави скоре змю, пока она не добралась до твоего сердца. Если она успетъ вонзить въ него свои страшные зубы, не только навсегда исчезнетъ рай, въ которомъ ты живешь, но рана эта,— я знаю тебя,— никогда не закроется, станетъ причиною безконечныхъ страданій.
Антонія ничего не отвтила. Я попытался было еще заговорить, но, видя ея упорное молчаніе, счелъ за лучшее удалиться. Вопреки обыкновенію, она не подала мн руки и не пошла проводить меня, чмъ я былъ глубоко опечаленъ. Едва я вышелъ на улицу, пустынную и молчаливую, несмотря на ранній часъ, какъ въ моей голов зароились горькія думы. Я нисколько не былъ подготовленъ къ тому, что произошло. Я поступалъ и говорилъ, соображаясь съ обстоятельствами. По одной замченной мною искр я угадалъ возможность пожара, попытался потушить его въ самомъ начал и теперь мучился сомнніями въ томъ, не самъ ли я раздулъ огонь. Да, я поступилъ неосторожно,— тмъ боле неосторожно, что со стороны молодой женщины я не могъ опасаться ни скандала, ни вульгарнаго паденія. Тмъ не мене, по неопытности, по незнаній, съ кмъ она иметъ дло, Антонія могла полюбить, могла страдать, допустить компрометировать себя, а ни она, ни ея мужъ отнюдь не заслуживали такихъ несчастій.
Въ своихъ собственныхъ глазахъ я безъ труда находилъ оправданіе моему поведенію,— извстно, какъ это легко длается. Но полученные результаты были далеко не успокоительнаго свойства. Не имя никакого понятія о любви, чуждая всякой хитрости, Антонія возмутилась. Не понимая, повидимому, сущности указываемой мною опасности, она защищала того, кого я обвинялъ. Дурной это признакъ. Теперь она смотрла на меня какъ на предателя, на клеветника, и отнын мн предстояло, безсильному, заподозрнному, съ отчаяньемъ въ сердц, быть нмымъ свидтелемъ тхъ бдъ, наступленіе которыхъ я, быть можетъ, самъ же ускорилъ, стараясь нх предупредить,
Занятый своими думами, я не замтилъ, какъ прошелъ мимо своего дома, и остановился лишь у городской заставы. Я поспшилъ поворотить назадъ, и мысли мои сдлали тоже поворотъ въ сторону дона Роберто. Что касается этого господина, то я нисколько не раскаивался въ томъ, что я о немъ высказалъ, такъ какъ всегда считалъ негодяемъ всякаго, кто покушается на честь своего ближняго. Я принадлежу къ категоріи людей, которыхъ участь Сгонареля нисколько не увеселяетъ, какъ бы ни былъ смшонъ онъ самъ. И такъ, я проклиналъ моего соотечественника за то, что онъ усплъ, хотя бы и въ ничтожной мр, нарушить покой моей юной пріятельницы, за то, что онъ осмливался злоумышлять на счастье достойнйшаго человка, доврчиво оказывавшаго ему такое радушное гостепріимство. По отношенію къ безнравственному парижанину моя совсть была совершенно спокойна. Противъ его ловкихъ ухищреній я боролся его же собственнымъ оружіемъ. Бой былъ честный. Впрочемъ, все то, что я говорилъ о немъ за-глаза, я готовъ былъ повторить ему лично, не задумываясь о возможныхъ послдствіяхъ. Да, несмотря на все мое миролюбіе, и готовъ былъ… Теперь мн самому кажется забавною моя тогдашняя воинственность.
Черезъ день, утромъ, мн доложили о приход дона Роберто. Я ждалъ его со вчерашняго дня, уже поршивши открыто объявить войну. Молодой человкъ вошелъ съ поникшею головой, блдный, разстроенный. Онъ пожалъ, молча, мою руку и опустился на стулъ у рабочаго стола. Въ первую минуту я не зналъ, какъ мн поступить. Предполагая, что онъ уже знаетъ про мой рчи о немъ, я ожидалъ бурной сцены, передъ человкомъ же, удрученнымъ печалью, убитымъ, я растерялся. Заклятый врагъ всякихъ неопредленныхъ положеній, я прямо пошелъ на встрчу непріятелю.
— Третьяго дня я имлъ случай говорить о васъ,— сказалъ, я молодому человку,— и долженъ предупредить, что говорилъ не мало дурнаго. Я, разумется, ничего не выдумалъ,— на такую гадость я не способенъ,— но я высказалъ всю правду относительно нкоторыхъ вашихъ нравственныхъ правилъ. Какъ честный человкъ, я считалъ себя обязаннымъ это сдлать.
— Объ этомъ я знаю, докторъ, — кротко отвтилъ молодой человкъ,— и ничего противъ васъ не имю за это.
Такая покорность, такая великодушная незлобивость поставили меня въ настоящее затрудненіе.
‘Змя оправдалась, — подумалъ я, — и успла уврить въ своей невинности’.
— Ничего противъ васъ не имю, докторъ,— грустно повторилъ Робертъ,— такъ какъ вы не знали вчера, что человкъ, котораго вы описали, уже не существуетъ,— онъ умеръ нсколько недль тому назадъ. Я прозрлъ, я врю теперь въ то, что я отрицалъ, я обожаю то, что презиралъ, я плачу надъ тмъ, надъ чмъ смялся… И вы удаляетесь отъ меня вслдствіе несчастнаго недоразумнія въ минуту, когда я приближаюсь къ вамъ.
‘Это что еще за маневръ?— подумалъ я опять.— ‘Ужь не думаетъ ли этотъ парижскій франтъ и меня уврить въ томъ, будто волки способны перерождаться въ барашковъ?’
Мой противникъ сидлъ, опершись о столъ и склонивши голову на руку. На меня онъ смотрлъ дружелюбнымъ, покорнымъ взглядомъ.
— Государь мой,— сказалъ я рзко,— чтобы устранить всякія недоразумнія, я считаю своимъ долгомъ повторить вамъ, что третьяго дня, въ разговор съ доной Антоніей, я передалъ ей, насколько это было возможно, все то, что такъ часто бывало предметомъ горячихъ споровъ между вами и мною. Вы сдлаете мн честь, повривши, что мн противно было такъ поступать. Но такъ какъ тутъ дло идетъ о счастьи дорогихъ мн людей, то я васъ предупреждаю, что и впредь буду защищать ихъ противъ васъ.
Эта, довольно рзкая, выходка окончательно перевернула роли.
— Не сердитесь, докторъ, — возразилъ мн молодой человкъ.— Вдь, я же сказалъ, что одобряю ваше поведеніе. Чтобы объяснить вамъ происшедшую во мн перемну, я скажу только два слова: я люблю!
— Съ вашими убжденіями, съ вашимъ презрніемъ къ женщинамъ,— заговорилъ я, не оставляя воинственнаго, тона,— вы, очевидно, смшиваете ваши желанія съ любовью. Дона Антонія чужда всякаго кокетства, но ея красота, — даръ весьма опасный, — способна вскружить всякую голову. Я это признаю въ ваше оправданіе. А ея наивная прелесть представляется, насколько я понимаю, обольстительною приманкой для такого человка, какъ вы. Добыча соблазнительна, и вы пытаетесь захватить ее, не задумываясь надъ тмъ, сколько зла вы этимъ надлаете. Вы сами много разъ высказывали мн ваши приводящія въ отчаянье, теоріи на этотъ счетъ.
— Поистин, докторъ, мы обмниваемся ролями.. Я люблю дону Антонію и, клянусь честью, ставлю ее выше, чмъ вы сами, повидимому. Добродтель, не умющая сама себя охранить, не есть добродтель. Неужели вы иного мннія объ этомъ?
— Это, конечно, такъ. Но дона Антонія находится въ исключительномъ положеніи, и это-то именно заставляетъ меня волноваться. Хотя она и замужемъ, но ей не знакома страсть, съ ея ослпляющими, тираническими порывами, которые…
Я не договорилъ, мой собесдникъ поднялъ голову, его глаза блестли. Я необдуманно, неловко привлекъ вниманіе опытнаго охотника на слабую, легко уязвимую сторону той добычи, которую онъ преслдовалъ, и я закусилъ губы. Его взоръ быстро принялъ прежнее тоскливое выраженіе, на мгновенье выпрямившійся было станъ опять сгорбился.
— Еще немного, докторъ, и мн бы пришлось еще разъ защищать противъ васъ дону Антонію. Я врю въ добродтель этой очаровательной женщины и потому-то вы и видите меня печальнымъ, несчастнымъ, что я люблю… люблю безнадежно!
— И, тмъ не мене, все-таки, попытаетесь?— вскричалъ я иронически.
— Нтъ, я знаю, насколько это безцльно. Между мною и доной Антоніей,— я уже понялъ это, — стоить, во-первыхъ, ея ничмъ непоколебимая правдивость и затмъ — непобдимый Богъ, существованіе котораго я такъ долго отрицалъ.
Я пристально посмотрлъ на молодого человка, заподозривши, что онъ, просто, насмхается надо мною. Результатъ наблюденія оказался въ его пользу. Меня нельзя было обмануть въ томъ, что касается физическихъ страданій, а онъ несомннно страдалъ.
— И такъ, если вы искренни, чему я готовъ врить,— сказалъ я,— то не пора ли вспомнить, что вашъ дядя, ради вашего же блага, цлый мсяцъ тщетно вызываетъ васъ въ себ? Узжайте.
— Я самъ только объ этомъ и думаю, докторъ, и черезъ нсколько дней…
— Къ чему откладывать? Вдь, вы же страдаете, вы никакой надежды не имете,— почему не ухать сегодня вечеромъ?
— Потому, что такое ничмъ не мотивированное бгство наканун бала, который я же устроилъ, на которомъ я долженъ быть распорядителемъ, можетъ подать поводъ къ нежелательнымъ толкамъ. На другой же день бала я узжаю, даю въ томъ слово.
Я собирался воевать и мало-по-малу, обезоруженный покорностью противника, заговорилъ мене рзкимъ тономъ, мой голосъ утратилъ строгость, лицо уже не хмурилось. Скоро мы стали дружески разсуждать съ дономъ Роберто. Неужели змя умудрилась очаровать и меня? Нтъ, я тщательно наблюдалъ за нимъ и пришелъ къ убжденію, что мой разговоръ съ доной Антоніей принесъ свою долю пользы. Досада молодой женщины прошла, ея прямой умъ нашелъ необходимое равновсіе. Она поняла, что я поступилъ честно, и не желала оставлять на себ и тни подозрнія. Понемногу я началъ разбираться въ томъ хаос, въ которомъ наканун не могъ почти ничего сообразить. Миръ между мною и моимъ противникомъ былъ заключенъ такъ искренно, что донъ Роберто тотчасъ сталъ поврять мн вс тайны своей страстной и безнадежной любви. Слушая его, видя, какъ отъ времени до времени увлажаются слезой его глаза, замчая, какъ дрожитъ его голосъ при восторженныхъ похвалахъ Антоніи и даже дону Карлосу, я жалъ его руки, старался утшить его, выражалъ мое глубокое сочувствіе происшедшей въ немъ нравственной перемн.
Посл ухода дона Роберто, съ которымъ мы разстались друзьями, я тщательно перебралъ и взвсилъ вс подробности нашего разговора. Дло въ томъ, что столь быстрая перемна въ немъ, все-таки, возбуждала мое недовріе. Но я тотчасъ отгонялъ его отъ себя, какъ явную несправедливость. Не было сомннія въ томъ, что вулканъ Хорулло, страшно грохотавшій еще утромъ, теперь едва давалъ знать о. себ смутнымъ рокотаньемъ. Если бы земля продолжала дрожать, я бы, конечно, чувствовалъ это,— я то, вдь, не былъ влюбленъ.
Вечеромъ, побуждаемый безпокойствомъ относительно душевнаго состоянія Антоніи, желая помириться съ нею и имть возмость утшить ее или поддержать, я направился къ ея дому. Мн сказали, что еще наканун она ухала къ мужу въ Текилу. Мои совты, очевидно, принесли желанные плоды. Я былъ очень доволенъ ршительнымъ поступкомъ красавицы и слегка сожаллъ несчастнаго, уврявшаго, что онъ ‘умираетъ отъ любви’, какъ говорятъ вс любящіе въ первый разъ въ жизни.
На слдующій день я сидлъ на террас загороднаго дома дона Карлоса, любуясь чудными видами, слдя за полетомъ птицъ, слушая ихъ псни и дикіе крики. Заходящее солнце полымемъ охватывало убгающія вдаль горы, превращало снговую вершину, внчающую Оризаву, въ гигантскій брилліантъ. Доносившійся издали шумъ водопада, смягченный разстояніемъ, убаюкивалъ мысль своимъ непрерывнымъ, мрнымъ клокотаньемъ, напоминающимъ музыкальный ритмъ. Какъ далекъ-былъ я отъ житейской суеты, какъ забывался я среди этой первобытной природы! Я возвращался къ дйствительности лишь тогда, когда раздавался голосъ дона Карлоса. Тогда я думалъ, что на его мст, съ такою подругой, какъ Антонія, я не вышелъ бы изъ этого земнаго рая и въ него никого не пустилъ бы, оставилъ бы на долю, другихъ устраивать праздники и вызванивать котильонными погремушками.
Знаменитый балъ назначенъ былъ на завтра, и, такъ какъ у меня не было на рукахъ ни одного серьезнаго больнаго, я дозволилъ себ четырехдневный отпускъ. Пріхалъ я вмст съ дономъ Роберто, который всю дорогу только и длалъ, что восхвалялъ красоту Антоніи и упрекалъ меня въ томъ, что я недостаточно восхищаюсь. Его восторги долженъ я замтить, помогали мн оправдаться передъ самимъ собою въ моемъ отъзд изъ города, такъ какъ въ Текил я не думалъ отдыхать и весьма умренно интересовался котильономъ. Одно не давало мн покоя и вынудило меня пуститься въ путь — это все тотъ же глухой шумъ страшнаго Хорулло, который явственно слышало мое ухо. Я пріхалъ въ хасіенду съ твердымъ намреніемъ ни на минуту не терять изъ вида ни моего спутника, ни дону Антонію. Я считалъ своимъ долгомъ взять на себя, исполненіе этой неблагодарной роли ради защиты счастья, дона Карлоса и его жены, двухъ лучшихъ моихъ друзей.
Занятый окончаніемъ приготовленій къ празднику, донъ Карлосъ сіялъ. Скоро, его удивили безпрестанныя встрчи со мною.
— Что сдлалось съ вами, докторъ,— спросилъ онъ весело, увидавши меня на веранд,— неужели не стало въ долин цвтовъ, въ лсу наскомыхъ и камней въ горахъ, что. вы засли въ дом? Я глазамъ своимъ не врю. Во время вашихъ рдкихъ посщеній и никогда не имлъ удовольствія путемъ посидть съ вами, а теперь, какъ нарочно, вы не двигаетесь съ мста, когда я не могу побыть съ вами. Ужъ не больны ли вы?
— Нтъ, другъ мой, я сижу потому, что усталъ немного. Къ тому же, я и времени не теряю,— прибавилъ я, указывая на сокола, гнавшагося за пересмшникомъ.— Я изучаю полетъ хищныхъ птицъ.,
Случайно, или вслдствіе знакомства, съ мстностью, пересмшникъ укрылся подъ навсъ веранды. Не смя слдовать за нимъ, его врагъ досадливо крикнулъ и началъ кружиться надъ нашими головами. Донъ Карлосъ взялъ ружье управляющаго, стоящее обыкновенно у входной двери каждой хасіенды, приложился, и соколъ съ перебитыми крыльями тяжело упалъ къ подножію террасы.
— Вотъ, вамъ и занятіе, докторъ,— сказалъ мой старый друг, смясь и заряжая ружье.— А кстати и однимъ разбойникомъ меньше. Я постоянно воюю съ соколами,— меня возмущаетъ ихъ подлость.
— Ничуть они не подлы,— отвтилъ я.— Они, просто, повинуются законамъ, которые должны быть намъ весьма понятны, такъ какъ, подобно имъ…
Какъ бы забывши о только что миновавшей опасности или понимая, что врагъ боле не страшенъ, пересмшникъ перелетлъ на втку дерева и приглаживалъ свои перышки. Черезъ минуту онъ уже выдлывалъ свои обычныя штуки и весело распвалъ псенки. Для животныхъ существуетъ только одно настоящее. Не счастливе ли насъ они?
Робертъ не спускалъ глазъ съ Антоніи, но держалъ себя вполн безукоризненно и ни разу не подалъ мн повода выйти изъ моего наблюдательнаго положенія. Антонія приняла меня любезно, но безъ обычной задушевности. Она, видимо, еще сердилась, и это меня огорчало. Отъ времени до времени донъ Карлосъ неожиданно вызывалъ насъ на дворъ хасіенды, предназначенный изображать изъ себя бальный залъ. Моему старому другу хотлось знать наше мнніе о придуманныхъ имъ новыхъ украшеніяхъ, о новомъ распредленіи цвточныхъ группъ. Антонія брала мужа подъ руку, склоняла къ нему головку и всею тяжестью опиралась на него. Мн нравилась такая непринужденность. Казалось, будто юная красавица, инстинктивно, ищетъ защиты близъ того сердца, которое только и билось для нея одной. Но въ то время, какъ я улыбался, Робертъ блднлъ. Антонія тотчасъ оставляла руку мужа, и ея нжный, ласкающій взглядъ встрчался со взглядомъ молодого человка. Его щеки опять покрывались румянцемъ. Что могли означать эти противорчивыя движенія? Хотла ли она успокоить дона Карлоса, нисколько, повидимому, не тревожившагося, или же возбуждала только ревность Роберта? Никто не могъ бы дать отвта на такіе вопросы, да едва ли бы съумла отвтить и сама Антонія. Кокетство женщинъ, мексиканскихъ, по крайней мр, скоре безсознательное, чмъ обдуманное, оно — боле инстинктивное, чмъ выученное.
Тотчасъ посл ужина донъ Карлосъ отвелъ насъ на веранду, гд вяло нчто, похоже на втерокъ. Въ воздух было душно, на земл темно, небо сверкало звздами. Мой старый другъ, бывшій на ногахъ съ четырехъ часовъ утра, падалъ отъ сна. Онъ извинился и ушелъ. Наступило продолжительное молчаніе. Мы трое, Антонія, Робертъ и я, прислушивались къ шуму водопада. Ночью шумъ этотъ былъ слышне, но онъ не заглушалъ собою ни журчанія ручья, ни шелеста листьевъ, а сливался съ ними въ нчто цльное, поистин гармоническое, чарующее и баюкающее въ такой поздній часъ. Временами съ неба какъ бы срывалась звздочка, прорзывала мракъ фосфорическимъ блескомъ и на мгновенье слабо освщала насъ. Антонія тотчасъ же крестилась. По ея врованіямъ, этотъ мимолетный свтъ исходилъ отъ души, освобожденной отъ земной оболочки, покидающей землю и возвращающейся къ Богу.
Какой покой кругомъ! Апельсинныя деревья слали намъ съ каждымъ дуновеніемъ втерка свой чистый ароматъ, въ ихъ втвяхъ, осыпанныхъ цвтами и плодами, слышался трепетъ крыльевъ. Чудныя тропическія ночи, торжественныя и умиротворяющія, располагаютъ къ нжнымъ мечтаніямъ, къ думамъ возвышеннымъ. Мы сидли молча, каждый занятый своими мыслями. Что касается меня, то, забывая свою бренную, немощную оболочку, мой умъ уносился въ пространство, блуждалъ среди міровъ, блиставшихъ въ вышин, среди далекихъ солнцъ, массы которыхъ мы взвсили, разстояніе до которыхъ вычислили и путь которыхъ мы опредлили въ ихъ стремленіи къ инымъ свтиламъ, еще боле громаднымъ, боле удаленнымъ и навсегда недоступнымъ для нашего зрнія. Какъ ничтоженъ человкъ и какъ великъ онъ въ этихъ дивныхъ вычисленіяхъ, ибо если, съ одной стороны, они насъ подавляютъ своею необъятностью, за то, съ другой, оправдываютъ гордость, лежащую въ основ нашего самосознанія!
Я парилъ далеко-далеко отъ земли, когда легкій звукъ сразу возвратилъ меня въ дйствительности.
— Онъ уснулъ, — тихо прошепталъ Робертъ, наклоняясь ко мн.
— Нтъ, — поспшилъ я сказать правду, — я не сплю. Я уносился въ звздные міры, я видлъ безконечность…
Молодой человкъ всталъ, прошелся нсколько разъ по галлере и тоже сталъ смотрть на звзды. Чего искалъ онъ въ нихъ? Ничего онъ не искалъ,— онъ, очевидно, проклиналъ меця за то, что, по моей милости, онъ терялъ удобную минуту. И я извинялъ ему его проклятія. Потомъ онъ слъ опять на свое мсто и заговорилъ о котильон, принялся объяснять подробности фигуръ, вроятно, уже объясненныя раньше. Я внимательно прислушивался, длая видъ, будто интересуюсь его разсказами. Въ дйствительности же я слдилъ за каждою его фразой, стараясь разгадать, не заключается ли въ нихъ какого нибудь скрытаго смысла. Ничего скрытаго въ нихъ не было. Какъ бы увлекаясь своими разъясненіями, онъ ловко умлъ похвалить граціозность, прелестную ножку, маленькую ручку, роскошные волосы красавицы, въ которую сквозь окружающій мракъ онъ, несомннно, впивался влюбленными глазами. Артонія отвчала лишь односложными, отрицательными восклицаніями на похвалы своего обожателя и хотя была темная ночь, прятала лицо за развернутый веръ. Мало-по-малу, онъ уклонился онъ первоначальной манеры и заговорилъ прямо….
— Если бы и встртилъ женщину, похожую на васъ, сенора,— сказалъ онъ вздрагивающимъ, ласкающимъ голосомъ, какимъ онъ никогда не говорилъ со мною,— я, конечно, не былъ бы холостымъ. Но я видлъ Францію, Англію, Италію, Испанію, видлъ вашихъ прекрасныхъ соотечественницъ въ Мексик и смло могу заврить, что въ мір нигд нтъ такой совершенной красавицы, какъ вы.
Антонія произнесла только: ‘О!’
Я счелъ долгомъ вмшаться въ разговоръ.
— Физическая красота, встрчается боле или мене часто везд,— сказалъ я,— и, не ходя далеко, я въ нашей же долин назову вамъ нсколькихъ женщинъ, могущихъ потягаться красотою съ доной Антоніей. Но за то, если взять нравственныя достоинства, разсудительность, прямоту душевную,— я умышленно сдлалъ удареніе на этихъ послднихъ словахъ,— то я самъ объявляю ее единственною женщиной.
Я почувствовалъ ударъ веромъ по рук и поднялся съ мста, какъ бы съ тмъ, чтобы удалиться. Робертъ вынужденъ былъ послдовать моему примру, но сдлалъ это крайне медленно. Мы стояли рядомъ, не двигаясь съ мста. Посл минутнаго колебанія молодой человкъ ршился проститься съ Антоніей и довольно долго не выпускалъ ея руки изъ своей. Онъ тихо удалился, оглядываясь на меня, удивляясь, что я не иду за нимъ. Когда онъ исчезъ и смолкли его шаги, я тоже пожелалъ покойной ночи Антоніи и посовтовалъ ей идти на покой. Погруженная въ задумчивость, она не слыхала моихъ словъ.
— Разв ты не идешь спать?— спросилъ я.
— Нтъ, не хочется.
— Если ты засидишься слишкомъ долго, то завтра будешь утомлена, и твоя только что восхваленная красота нсколько утратитъ своего блеска.
— А что мн за дло!
— О-о! Стало быть, недомоганіе продолжается?
— Да.
Я помолчалъ немного, потомъ, вмсто того, чтобъ уйти, слъ на кресло, только что оставленное Робертомъ, и придвинулся къ Антоніи.
— Ты страдаешь.
— Очень.
Я взялъ ея руку, она пылала.
— Ты знаешь,— началъ я отеческимъ тономъ,— насколько легче длается человку, когда онъ подлится своими мученіями съ тмъ, кто его любитъ и въ состояніи понять. Ты сердишься на меня за то, что я высказалъ теб правду, дуешься за мою прямоту. Ты не права. Если я говорилъ такъ съ тобою, то единственно для того, чтобы спасти тебя отъ опасности. Скажи, друзья мы съ тобою или враги?
— Друзья,— отвтила она.
И вдругъ, неожиданнымъ движеніемъ, она припала головой къ моему плечу. Она плакала. Я самъ былъ глубоко взволнованъ. Заглушенныя рыданія этой женщины, очень энергической, насколько мн было извстно, свидтельствовали о жестокихъ страданіяхъ, о страшной борьб, происходившей въ ея встревоженной душ.
— Бдняжечка моя!— сказалъ я.— Ты слишкомъ много слушала змю, но я тутъ, съ тобою. Успокойся и съ полною откровенностью скажи мн все… Я, вдь, не виню тебя и жалю.
— Вы все еще думаете, что онъ лжетъ?
— Нтъ.
Она выпрямилась и пожала мою руку съ такою силой, какой я никогда не предполагалъ въ ея крошечныхъ пальцахъ.
— Стало быть,— проговорилъ я осторожно, почти шепотомъ,— стало быть ты любишь его?
— Люблю,— отвтила она тихо, растягивая это слово, какъ бы желая сдлать его безконечнымъ.
Я взялъ руки бдняжки и прижалъ къ своей груди. Сердце мое сильно билось, меня охватила глубочайшая жалость, и я еще разъ проклялъ дона Роберто. Случилось то, чего я такъ долго спасался, событія оправдали мои нехитрыя предсказанія. Добродтельная молодая женщина узнала-таки бури сильнйшей изъ человческихъ страстей, и я угадывалъ тотъ ужасъ, который она должна была испытывать, ту силу страданій, которая сближала ее со мной.
— Онъ несчастенъ!— сказала она съ отчаяньемъ.
— Конечно,— отвтилъ я, весьма мало удивленный тмъ, что она, чисто по-женски, думаетъ только о немъ, такъ какъ зналъ, что любопытство и жалость были и всегда будутъ подводными камнями, о которые разбивается женская добродтель.— Но ты, все-таки, боле жалка, чмъ онъ.
— Ахъ!— вскричала она.— Пусть я страдаю, пусть умру, лишь бы онъ былъ счастливъ!
Почти тотчасъ же она прибавила:
— Вы презираете меня теперь?
— Нтъ,— поспшилъ я отвтить,— я жалю тебя.
— Вы меня презираете,— горячо заговорила она.— Иначе и быть не можетъ, такъ какъ я сама себя презираю. Мысли, которыя я стараюсь отогнать прочь, тотчасъ же возвращаются ко мн, тснятся въ моей голов, удручаютъ меня, мучаютъ, лишаютъ воли. Я сама не знаю, какой демонъ овладлъ мною. О, любовь! Я бы хотла, чтобы она, эта любовь, была чмъ-нибудь осязаемымъ, я бы охватила ее своими руками, задушила бы ее… Я затыкаю уши, чтобы не слыхать ея позорныхъ внушеній, я отталкиваю ее, гоню отъ себя, думаю, что осилила ее, а черезъ минуту она опять тутъ и опять какой-то внутренній голосъ нашептываетъ мн слова, приводящія меня то въ отчаяніе, то въ восхищеніе. И я невольно слушаю его. Временами,— прибавила она, вздрагивая,— призракъ этотъ какъ бы олицетворяется… Я чувствую его объятія, я проклинаю его, обожаю… Неужели это-то и есть любовь?
Она встала, подошла къ балюстрад и вперила взоръ въ пространство.
— Онъ тамъ,— заговорила она, протягивая руку по направленію къ долин,— вы не знаете, что этотъ человкъ всегда тамъ… и везд. Его глаза смотрятъ на меня, его губы улыбаются, голосъ его молитъ о чемъ-то. Я вижу его, я чувствую, что онъ тутъ, около меня, хотя знаю, что онъ далеко. Я молюсь, прошу Бога и Богородицу, чтобы они помогли мн забыть его, и мои молитвы превращаются въ мольбы о его счастьи. Какимъ зельемъ опоилъ онъ меня, что я осмливаюсь все это говорить вамъ и не умираю отъ стыда?
— Говори, говори,— сказалъ я мягко.— Говори, облегчи умъ свой и сердце.
Она соскользнула съ кресла и опустилась на полъ въ граціозной поз, какую принимаютъ ея соотечественницы въ церкви, подняла руки къ небу, молилась, плакала и, наконецъ, разразилась рыданіями. Я счелъ за лучшее не мшать ей и выждалъ, пока она мало-по-малу успокоилась. Тогда я взялъ ее за руки, заставилъ подняться и походить по террас. Эти порывы, отчаянье, восторги и слезы нисколько не удивляли меня, но все это представлялось мн крайне опаснымъ. Если Робертъ застанетъ ее въ моментъ такого возбужденія, то онъ легко одержитъ побду надъ омраченнымъ умомъ, надъ трепещущимъ тломъ, не пережившимъ еще и двадцатилтняго возраста. Она не устоятъ, быть можетъ, и потомъ умретъ. Опомнившись,— я зналъ это,— она не могла бы жить съ раскаяніемъ въ сердц, съ ложью на устахъ, съ позоромъ на чел.