СОЧИНЕНІЯ
ВИЛЬЯМА ШЕКСПИРА
ВЪ ПЕРЕВОД И ОБЪЯСНЕНІИ
А. Л. СОКОЛОВСКАГО.
Съ портретомъ Шекспира, вступительной статьей ‘Шекспиръ и его значеніе въ литератур’ и съ приложеніемъ историко-критическихъ этюдовъ о каждой пьес и около 3.000 объяснительныхъ примчаній.
ИМПЕРАТОРСКОЮ АКАДЕМІЕЮ НАУКЪ переводъ А. Л. Соколовскаго удостоенъ ПОЛНОЙ ПУШКИНСКОЙ ПРЕМІИ.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ,
пересмотрнное и дополненное по новйшимъ источникамъ.
ВЪ ДВНАДЦАТИ ТОМАХЪ.
Томъ IV.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ.
Трагедія ‘Антоній и Клеопатра’ составляетъ продолженіе ‘Юлія Цезаря’. Къ этой пьес она примыкаетъ не только изложенными въ ней историческими событіями, но еще боле послдовательнымъ развитіемъ характеровъ Антонія и Октавія, которые являются дйствующими лицами въ обихъ пьесахъ. Поступки ихъ, выведенные во второй пьес, такъ тсно связаны съ чертами характеровъ, изображенными въ первой, и такъ логично изъ нихъ вытекаютъ, что трудно предположить, чтобъ созданіе обихъ пьесъ могло быть отдлено очень большимъ промежуткомъ времени, а также, чтобъ ‘Юлій Цезарь’ былъ написанъ Шекспиромъ поздне, чмъ ‘Антоній и Клеопатра’. Это обстоятельство составляетъ почти единственный вроятный аргументъ для опредленія, когда трагедія была создана. Въ печати она появилась въ первый разъ въ in folio 1623 года (гд напечатана предпослдней пьесой въ отдл трагедій) и, слдовательно, уже посл смерти Шекспира. До того же мы не только не имемъ отдльныхъ ея изданій, но даже не знаемъ, давалась ли она на сцен. Въ лондонскомъ книгопродавческомъ реестр 1608 г. есть замтка, въ которой въ числ приготовлявшихся къ изданію въ этомъ году книгъ упомянуто, между прочимъ, названіе двухъ пьесъ: ‘Перикла’ и ‘Антонія и Клеопатры’. Периклъ дйствительно вышелъ въ слдующемъ году и притомъ съ именемъ Шекспира, но вышла ли вторая пьеса, осталось неизвстнымъ по неимнію ни одного дошедшаго до насъ экземпляра. При этомъ въ замтк нтъ даже прямого указанія, чтобъ названная пьеса была Шекспирова, а потому относить время созданія ‘Антонія и Клеопатры’ къ 1608 году только на основаніи вышеупомянутой замтки было бы слишкомъ опрометчиво. Если однако принять во вниманіе то, что сказано выше объ отношеніи пьесы къ Юлію Цезарю, а также вспомнить, что третья Шекспирова трагедія, взятая изъ римской исторіи, Коріоланъ, написана въ 1609 или 1610 году, то вышеприведенная замтка получаетъ боле вское значеніе. Римскія трагедіи Шекспира составляютъ циклъ пьесъ, очень сходныхъ какъ по характеру, такъ и по вншней постройк, а потому нтъ почти сомннія, что вс он написаны вскор одна посл другой. ‘Юлій Цезарь’, какъ почти доказано, написанъ въ 1602 или 1603 году, ‘Коріоланъ’ же въ 1609 или 1610 году, потому, принимая во вниманіе, что ‘Антоній и Клеопатра’ составляетъ продолженіе ‘Юлія Цезаря’, мы, не рискуя впасть въ ошибку, можемъ предположить, что она написана между этими двумя трагедіями, т.-е., въ періодъ времени отъ 1603 до 1610 года. Годъ, на который указываетъ приведенная замтка (1608), какъ разъ совпадаетъ съ этимъ срокомъ, и потому въ настоящее время принято почти всми комментаторами считать эту трагедію написанной около этого времени.
Главные, выведенные въ трагедіи, реальные факты заимствованы Шекспиромъ изъ Плутарха, такъ же, какъ и въ двухъ другихъ его римскихъ трагедіяхъ, но на этотъ разъ мы уже не встрчаемся съ такой замчательной централизаціей дйствія, какую находимъ въ ‘Юліи Цезар’ и ‘Коріолан’. Фабула этихъ пьесъ, въ томъ вид, какъ ихъ скомпоновалъ Шекспиръ, кажется, предстала воображенію поэта, сама собой безъ всякаго съ его стороны труда. Въ ‘Антоніи и Клеопатр’ дйствіе, напротивъ, разрознено и до нкоторой степени даже растянуто, хотя въ этомъ никакъ не слдуетъ винить Шекспира. Такой вншній видъ произведенія намчался самимъ его предметомъ. Событія, изображенныя въ ‘Юлі Цезар’ и ‘Коріолан’, выдляли уже сами изъ себя центральный пунктъ и катастрофу, около которой группировались вс прочіе факты, составляя съ этимъ центромъ стройное цлое. Поэтому об эти пьесы представляли для драматической разработки вполн готовый, интересный сюжетъ, данный самой исторіей. Совсмъ иное представляла эпоха, выведенная въ ‘Антоніи и Клеопатр’. Историческое содержаніе этой эпохи было, правда, по существу то же самое, что и въ ‘Юлі Цезар’. Какъ тамъ, такъ и здсь, мы видимъ борьбу погибающей республики съ возникавшимъ цезаризмомъ, но факты борьбы были уже иные. Главный фазисъ борьбы, во время котораго вожди могли еще сомнваться въ исход дла, кончился со смертью Цезаря и съ гибелью главныхъ ея виновниковъ, Брута и Кассія, и теперь вся борьба низвелась на рядъ боле мелочныхъ столкновеній, главной причиной которыхъ было уже не преслдованіе разбитаго непріятеля, а споръ новыхъ возвысившихся вождей о томъ, кому достанется завоеванное наслдство. Борьба измельчалась, да и люди, которые ее вели, оказались сравнительно съ прежними дятелями гораздо боле заурядными личностями. Дло успха цезаризма шло само собой, и не было уже никакой надобности въ титаническихъ подвигахъ, чтобы вести его дале. Холодный расчетъ и выжиданіе были совершенно достаточными качествами, чтобы пожать плоды совершавшагося и возвыситься надъ толпой. Октавій-Августъ достигъ цли именно этимъ путемъ, и если его боле, чмъ онъ, талантливый соперникъ, Антоній, напротивъ, въ этой борьб палъ, то вовсе не вслдствіе вліянія постороннихъ могучихъ силъ. Антоній палъ подъ ударами собственной опрометчивости и еще боле собственныхъ пороковъ. Общество, въ которомъ дйствовали эти мене талантливые сравнительно съ прежними историческими дятелями люди, измнилось точно такъ же. Если Римъ эпохи Цезаря все-таки хранилъ еще прежнія преданія и могъ увлекаться, хотя поверхностно, идеями прежняго времени, то въ эпоху, послдовавшую непосредственно за убійствомъ Цезаря, утратилось даже это поверхностное чувство. Люди, сражавшіеся подъ знаменемъ Антонія, Октавія и младшаго Помпея, потеряли обликъ древнихъ римлянъ до неузнаваемости. Чувство чести исчезло, и корыстный расчетъ сталъ во глав всхъ ихъ стремленій. Сражавшіеся сегодня за Антонія перелетали на другой день легче пера на сторону Октавія, смотря кому улыбнулось счастье. Самыя событія измельчали, потерявъ грандіозный обликъ событій историческихъ, достойныхъ такого государства, какимъ былъ Римъ. Сегодня дйствіе происходитъ въ Египт, завтра въ Греціи, а затмъ въ Рим, и при этомъ не было ни одного, настолько значительнаго, чтобъ оно могло сдлаться центромъ и поворотнымъ пунктомъ для дальнйшаго общаго движенія. Послдняя катастрофа, въ которой окончательно палъ Антоній и возвысился Октавій, ничтожна до комизма. Споръ полуміра съ полуміромъ, какъ зоветъ эту распрю исторія, кончился не грандіозной битвой, какую можно было бы ожидать, но постыднымъ бгствомъ одной стороны, и притомъ бгствомъ, къ которому сигналъ подала пустая, развратная женщина. Это не было крушеніемъ гордаго дуба, уступившаго могучей гроз, но просто паденіемъ дерева, сгнившаго до корня и обрушившагося отъ собственнаго безсилія.
Таковъ былъ общій историческій характеръ эпохи, которую Шекспиръ избралъ для своей трагедіи. Взятая сама по себ, эпоха эта, лишенная какого-нибудь грандіознаго, центральнаго событія, конечно, не могла дать для драматическаго произведенія достаточно интереснаго матеріала. Если мы взглянемъ въ Шекспировой трагедіи только на историческую ея часть, то увидимъ, что бдность и ничтожность общаго характера изображенныхъ событій неминуемо отразились и на пьес. Выведенныя въ ней историческія сцены чередуются, какъ въ лтописи, часто безъ всякой связи. Между ними найдется немало такихъ, которыя могли бы быть даже выпущены безъ всякаго ущерба для пьесы, и если попали въ нее, то явно только потому, что авторъ слишкомъ добросовстно относился къ своему источнику — Плутарху. Такъ, напримръ, эпизодъ Парянской войны, когда войска торжественно проносятъ трупъ убитаго Пакора, не иметъ съ общимъ ходомъ Шекспировой трагедіи ршительно никакой связи. Такимъ же представляется разговоръ военачальниковъ Вентидія и Силія объ обязанностяхъ подчиненныхъ, и наконецъ даже вся роль Помпея младшаго, несмотря на. то, что, благодаря ей, въ трагедію введена превосходная сцена пира тріумвировъ, могла бы быть очень сокращена. Если бъ Шекспиръ взялъ сюжетомъ своей трагедіи только историческое ея содержаніе, то все произведеніе вышло бы вялымъ и неинтереснымъ, а потому для успха дла необходимо было оживить это содержаніе какимъ-нибудь инымъ фактомъ, который сталъ бы не только центромъ и главной идеей всего произведенія, но, сверхъ того, былъ бы съ нимъ связанъ естественными, органическими нитями и не казался притянутымъ къ длу искусственно и насильно. Но гд же было взять такой фактъ? Историческія тогдашнія событія такого факта не представляли, а если бы поэтъ сочинилъ такой фактъ самъ, то его трудно было бы связать съ исторической канвой пьесы. Къ счастью, нашелся выходъ, который удовлетворялъ предъявленному требованію. Въ числ множества случившихся въ описываемую эпоху эпизодовъ оказался одинъ, который если и нельзя было назвать чисто историческимъ, какими были, напримръ, исторія Коріолана или смерть Цезаря, то все-таки онъ имлъ съ исторіей хотя ту связь, что дйствовавшія въ немъ лица были въ то же время историческими личностями въ другихъ случаяхъ. Эпизодомъ этимъ была любовная связь Антонія съ Клеопатрой. Отрицая въ этой связи спеціально историческое значеніе, я, можетъ-быть, становлюсь въ противорчіе не только съ нкоторыми историками, но даже съ серьезными мыслителями. Извстно, напримръ, изреченіе Паскаля, сказавшаго, что ‘если бъ носъ Клеопатры былъ нсколько короче, то вселенная имла бы другой видъ’. При всемъ уваженіи къ сказавшему эти слова, нельзя не признать ихъ парадоксомъ, слишкомъ преувеличеннымъ даже для парадокса. Видъ исторической вселенной наврно былъ бы такимъ, какимъ мы его видимъ, независимо не только отъ величины носа Клеопатры, но даже отъ существованія ея самой. Превращеніе республиканскаго строя Рима въ цезаризмъ произошло само собой, и если въ этомъ превращеніи нельзя придавать особенно важнаго значенія даже такимъ событіямъ, какимъ было, напримръ, убійство Цезаря, то тмъ боле не могли играть важной при этомъ роли пустыя любовныя шашни, чмъ, въ сущности, была вся эта пресловутая исторія Антонія и Клеопатры. Но если любовь ихъ была совершенно ничтожнымъ эпизодомъ относительно великаго хода міровыхъ событій, то для того, чтобъ сдлаться центромъ драматическаго произведенія, основаннаго даже на исторической почв, картина этой любви представляла, напротивъ, чрезвычайно богатый и благодарный матеріалъ, несмотря на ея пустой, можно сказать, даже прямо низменный характеръ. Что дйствительно видимъ мы въ этой исторіи, если взглянемъ на нее только по существу? Пожилой, изношенный сладострастникъ, никогда не умвшій владть собой, попадаетъ въ руки такой же чувственной и тоже пожилой женщины, отличавшейся отъ него лишь тмъ, что она, сверхъ того, была безсердечна и хитра, и если даже любила его чисто-животной любовью, то потому только, что видла въ этомъ для себя минутное удовольствіе и выгоду. Стснительныя обстоятельства жизни принудили этого человка поправить свои дла бракомъ съ женщиной, которую онъ вовсе не любилъ и немедленно бросилъ, лишь только достигъ, чего хотлъ. Оскорбленный братъ покинутой объявилъ неврному мужу безпощадную вражду и при помощи холоднаго ума и настойчивости усплъ довести любовниковъ до такой крайности, что оба лишили себя жизни.— Вотъ въ краткихъ словахъ вся канва этой любви. Есть ли въ ней хоть малйшій пунктъ, за который можно было бъ ухватиться, чтобъ сочленить эту исторію съ великимъ ходомъ міровыхъ событій? Но что, повидимому, не допускала логика, то сдлала слпая игра случая. Судьба, точно въ насмшку, устроила такъ, что эти заурядные люди, совершенно независимо отъ ихъ недостойной, грязной страсти, были поставлены во глав общества и, такъ или иначе, распоряжались его судьбами. Обществу, конечно, не было никакого дла до ихъ сердечныхъ отношеній, равно какъ и имъ не было надобности, впутывать въ свои личныя отношенія общество, но человческая природа устроена такъ, что совершенно раздльная двойственность въ поступкахъ для людей невозможна, особенно когда люди эти слабы характеромъ и не умютъ владть собой. Отсюда произошло, что выраженіе личныхъ чувствъ знаменитыхъ любовниковъ невольно стало окрашиваться характеромъ событій общественныхъ, а арена историческихъ событій подпала подъ вліяніе ихъ личныхъ чувствъ. Такое явленіе было совершенно естественно, а потому и несло въ себ вс данныя, чтобы съ интересомъ бытъ выведеннымъ въ поэзіи. Въ канву Шекспировой трагедіи любовь Антонія и Клеопатры вплеталась такимъ образомъ какъ нельзя удачнй. Она, съ одной стороны, оживляла ея слишкомъ сухой, историческій элементъ, а съ другой, получала отъ этого элемента живой интересъ, безъ чего по своей пустот и даже антипатичности содержанія не была бы достаточно увлекательной, чтобы стать фабулой даже простой сказки.
Связующая нить для спайки разрозненнаго матеріала, какой давала исторія, была такимъ образомъ найдена. Но затмъ предстояла трудность сочленить исторію любви Антонія и Клеопатры съ историческимъ элементомъ драмы настолько естественно, чтобъ связь эта не показалась натянутой и пустой. Любовь можетъ, конечно, служить прекраснымъ основнымъ пунктомъ для поэтическаго произведенія, но, поставленная въ рядъ съ историческими событіями, всякая любовь рискуетъ показаться предметомъ слишкомъ блднымъ и ничтожнымъ, а тмъ боле, если по замыслу произведенія она должна служить связью всего содержанія и проходить красною нитью чрезъ все дйствіе. Шекспиръ боле всякаго другого поэта умлъ изображать различные виды любви, но во всхъ такихъ случаяхъ онъ и изображалъ любовь стоящей одиноко, знающей только самоё себя, и никогда не спутывалъ ее съ серьезными событіями боле высшаго порядка. Такова изображенная Шекспиромъ любовь Ромео и Джульетты, Отелло и Десдемоны, Постума и Иможены и много другихъ. Вс эти лица любятъ другъ друга страстно, блаженствуютъ, ссорятся, доходятъ даже до преступныхъ порывовъ, основанныхъ на той же почв любви, но вмст съ тмъ и дйствуютъ исключительно въ замкнутомъ кругу этой любви, не примыкая своими поступками и чувствами къ боле широкому теченію жизни общественной или исторической. Въ настоящей же трагедіи слдовало изобразить именно этотъ послдній случай. Сдлать это было тмъ трудне, что и самая-то изображенная на этотъ разъ любовь не имла, строго говоря, права назваться этимъ чистымъ, святымъ именемъ. Это была не любовь, а только страсть, и притомъ страсть темная и нечистая, порожденная пресыщеніемъ и развратомъ. Пожилой сладострастникъ Антоній привязался къ Клеопатр той чувственной страстью, какой нердко увлекаются пресыщенные старики, доходя до такого глубокаго забвенія всхъ остальныхъ чувствъ, что сами начинаютъ воображать, будто прежде не любили ни разу въ жизни. Что касается до Клеопатры, то ея страсть была еще антипатичне, чмъ страсть Антонія. Тотъ, по крайней мр, врилъ самъ, будто любилъ искренно, Клеопатра же, увлекаясь, правда, въ нкоторыя минуты чувственными порывами, хранила въ то же время, на случай, въ своемъ сердц, какъ за каменной стной, цлый арсеналъ эгоистическихъ орудій, которыя была всегда готова пустить въ дло противъ предмета своей же страсти, если бъ признала это нужнымъ для своихъ выгодъ. Вотъ какова была та любовь, которую предстояло поставить въ параллель съ грандіозными историческими событіями и поставить такъ, чтобы значеніе ихъ не выказало слишкомъ явно ея ничтожности. Шекспиръ вышелъ изъ этого затрудненія. Всякое чувство, всякое положеніе, сдлавшееся предметомъ художественнаго произведенія, можетъ быть разработано съ успхомъ только въ томъ случа, если оно интересно само по себ, интересъ же этотъ обусловливается или высотой этого чувства, степенью его благородства и идеальности, или, при отсутствіи этихъ здоровыхъ, хорошихъ качествъ, по крайней мр его силой и стремительностью, иначе говоря, какимъ-нибудь такимъ свойствомъ, которое освщаетъ его особенно яркимъ образомъ, выдляя въ нашихъ глазахъ изъ массы обыденныхъ, мелочныхъ фактовъ, какими кишитъ ежедневная, будничная жизнь. Явленіе, даже обыденное и ничтожное по существу, можетъ все-таки приковать наше вниманіе и заинтересовать насъ, если оно проявится съ особенной силой и сдлается внразряднымъ. Вода ручья и могучаго водопада, въ сущности, одно и то же, но водопадъ, конечно, заинтересуетъ насъ больше. Примняя этотъ взглядъ въ настоящей трагедіи, мы увидимъ, что если въ недостойной, пустой страсти Антонія и Клеопатры нечего было искать идеально-высокихъ и благородныхъ сторонъ для того, чтобы съ успхомъ изобразить ихъ въ художественномъ произведеніи, то оставалось употребить второй пріемъ, т.-е., сохранивъ за фактомъ любви Антонія и Клеопатры ея обыденный, низменный характеръ, представить эту любовь развитой до колоссальныхъ размровъ и довести предавшихся ей лицъ до чудовищныхъ поступковъ, которые бросались бы въ глаза сами собой и заинтересовывали своей рзкостью. Историческая почва, на которую эта любовь была поставлена, давала для того прекрасный матеріалъ. Страсть стараго развратника и безсердечной интриганки была, конечно, безнравственна и антипатична сама по себ, но если мы видимъ, что лица эти были въ то же время людьми, которымъ неразсуждающая игра случая отдала въ руки власть надъ обществомъ, и что они, увлеченные своей чудовищною любовью, играли этой властью, какъ безумцы огнемъ, губя для своего удовольствія тысячи людей, ‘процловывая’ — говоря словами Шекспира — царства и ставя ихъ на ставку, какъ пшки, то такая страсть, оставаясь антипатичной попрежнему, все-таки представляла явленіе, на которомъ нельзя было не остановиться и имъ не заинтересоваться. Шекспиръ въ этомъ случа повторилъ тотъ же пріемъ, какой мы видли въ ‘Коріолан.’ Тамъ точно такъ же колоссальная, внразрядная страсть одного человка поставлена въ параллель съ стремленіями цлаго общества и потому точно такъ же поддерживаетъ къ себ интересъ именно этой колоссальностью. Но между этими двумя случаями есть и огромная разница. Коріоланъ погубилъ только самъ себя, а потому и не потерялъ права на наше сочувствіе къ его, по крайней мр, хорошимъ качествамъ. Антоній же и Клеопатра не только не имли никакихъ благородныхъ качествъ, но еще равнодушно губили ради своей прихоти въ теченіе долгаго времени тысячи неповинныхъ ни въ чемъ людей. Исторія ихъ, возбуждая интересъ, никоимъ образомъ не можетъ вызвать симпатіи, и потому, если мы приложимъ къ этой Шекспировой трагедіи нравственную оцнку,— мы не только не вынесемъ какого-либо утшительнаго урока, подобнаго тмъ, какіе Шекспиръ далъ въ другихъ своихъ произведеніяхъ, но, напротивъ, получимъ впечатлніе какого-то непривтливаго холода, сжимающаго сердце и душу при мысли, что было время, когда личности, подобныя Антонію и Клеопатр, могли царить надъ цлымъ людскимъ обществомъ, считая людей за бездушныхъ куколъ, чья судьба зависла отъ прихоти и каприза существъ, потерявшихъ отъ развратнаго пресыщенія послднія искры достоинства и благородства.
Такой взглядъ на нравственное значеніе трагедіи выступаетъ самъ собой при самомъ поверхностномъ на нее взгляд. Существуютъ однако критическія мннія объ этой пьес совершенно противоположнаго характера, и притомъ мннія, высказывавшіяся людьми, которыхъ никакъ нельзя заподозрть въ поверхностности или непониманіи дла. Такъ, Кольриджъ приравниваетъ эту трагедію по высот ея нравственной идеи къ ‘Королю Лиру’ и другимъ величайшимъ произведеніямъ Шекспира. Спрашивается, гд же онъ нашелъ эту идею? Лиръ, Макбетъ, Отелло, Ромео и Джульетта представляютъ, конечно, точно такъ же картины несчастныхъ увлеченій, въ которыя люди впадаютъ иной разъ, потерявъ способность здраво видть и судить, но зато во всхъ этихъ трагедіяхъ поэтъ, показавъ намъ картины этого несчастнаго паденія, вслдъ затмъ утшаетъ насъ спасительной мыслью, что все это были не боле, какъ частные виды зла, и что вслдъ за ними жизнь широкою рукою заравнивала происшедшее зло, вызывая иной разъ изъ него же добро. Лиръ перерождается на нашихъ глазахъ изъ деспота въ великаго печальника за человчество. Отелло сознаетъ свое страшное паденіе и караетъ себя самъ. Вс прочія трагедіи также въ самой своей катастроф обнаруживаютъ какой-нибудь утшительный просвтъ, сулящій лучшее въ будущемъ. Ничего подобнаго не видимъ мы въ Антоніи и Клеопатр. Оба главныхъ лица остаются низменными личностями, какими были всю жизнь, и даже, умирая, не замчаютъ своего ничтожества, воображая себя попрежнему величайшей въ мір парой любящихъ сердецъ и уповая, что найдутъ свою награду въ Элизіи! Спрашивается: за что? Можно ли извлечь какой-нибудь утшительный урокъ изъ факта такого идіотскаго самообожанія? Еще боле натянутое мнніе объ этой трагедіи находимъ мы въ объяснительной стать Гюго, приложенной къ его прозаическому переводу Шекспира. Онъ возводитъ любовь Антонія и Клеопатры на недосягаемо высокій пьедесталъ, сравнивая ее съ идеально чистою любовью Ромео и Джульетты, и затмъ длаетъ выводъ, что имъ все должно быть прощено ради именно высоты этой любви! Изъ трагедіи мы можемъ видть, что это была за любовь и достойна ли она даже называться этимъ именемъ, а потому сдлать такой выводъ можно было только при ране предвзятомъ мнніи. Если, оставя въ сторон личности Антонія и Клеопатры, мы взглянемъ на остальную часть трагедіи и спросимъ, не найдется ли чего-либо утшительнаго въ ней, то увидимъ, что и тутъ ожиданія наши окажутся напрасными. Смерть героя и героини совпадаетъ съ тмъ историческимъ моментомъ, когда старое общество, дойдя въ своемъ паденіи до послдней степени, не нашло ничего лучшаго, какъ вручить свою судьбу Калигуламъ, Неронамъ и прочей плеяд людей, окончательно убившихъ въ умиравшемъ и безъ того древнемъ мір послдніе остатки чести и благородства, и хотя вскор затмъ раздались спасительныя слова: ‘Воздадите кесарево кесарю и Божіе Богови’ — слова, которыми новому человку давалось въ руки средство направить на истинный путь свою индивидуальную дятельность, не порывая въ то же время связи съ дятельностью общественной, но слова эти принесли плодъ гораздо поздне, въ то же время, когда происходитъ дйствіе Шекспировой трагедіи, о нихъ еще не было и помину. Все это вмст взятое объясняетъ, почему настоящая пьеса производитъ изъ всего, что создалъ Шекспиръ, можетъ-быть, самое угнетающее впечатлніе, вопреки намреніямъ нкоторыхъ критиковъ поднять во что бы то ни стало ея нравственное значеніе.
Какъ ни печаленъ такой взглядъ на общій духъ трагедіи и на т мысли, какія она въ насъ возбуждаетъ, но за этимъ нравственнымъ ея значеніемъ стоитъ еще значеніе художественное, о которомъ должно сдлать уже совершенно иной выводъ. Иными словами: если, сдлавъ заключеніе о томъ, что именно изобразилъ Шекспиръ, мы перейдемъ къ оцнк, какъ онъ выполнилъ свою задачу, т.-е. разсмотримъ изображенныя имъ картины отдльно и прослдимъ развитіе характеровъ созданныхъ имъ лицъ, то увидимъ, что съ этой точки зрнія настоящая пьеса не только не уступаетъ величайшимъ его произведеніямъ, но со стороны изящнйшей разработки деталей даже многія превосходитъ.
Для изображенія характера Антонія Плутархова лтопись давала чрезвычайно обильный фактическій матеріалъ,— даже боле обильный, чмъ это мы находимъ въ прочихъ, описанныхъ этимъ писателемъ, лицахъ. Причина заключается въ необыкновенной страстности и порывистости этого героя,— двухъ свойствахъ, дававшихъ ему возможность совмщать въ себ самые странные, самые неожиданные душевные контрасты, невольно останавливающіе вниманіе наблюдателя. Юноша (такимъ рисуетъ Антонія Плутархъ), одаренный отъ природы самыми блестящими способностями, умомъ, храбростью, великодушіемъ, желзнымъ здоровьемъ и физической красотой, но вмст съ тмъ лишенный твердаго характера и сердечности, а потому склонный каждую минуту мнять свои увлеченія и желанія, попалъ, на свое несчастье, съ самыхъ юныхъ лтъ подъ вліяніе грубыхъ развратниковъ, которые развили въ немъ одн его порочныя наклонности. Его натура и умъ оказались однако настолько здоровыми, что онъ усплъ остановиться во-время, понявъ, что жизнь иметъ и другія, боле важныя цли. Слды дурного воспитанія однако остались и принесли горькіе плоды въ будущемъ. Выступивъ, благодаря своимъ связямъ, на политическую арену онъ скоро пріобрлъ расположеніе какъ высшаго общества, такъ и низшаго. Первому онъ нравился веселостью своего характера, умомъ и способностями, расположеніе же простого народа и солдатъ пріобрлъ онъ храбростью, щедростью и въ особенности товарищескимъ, простымъ съ ними обращеніемъ. Отличась на войн, какъ даровитый предводитель, онъ скоро сталъ виднымъ лицомъ въ государств, но характеръ его былъ таковъ, что, будучи втренъ и перемнчивъ отъ природы, онъ не умлъ итти твердо и неуклонно къ намченной цли. Храбрый полководецъ сегодня, способный переносить всевозможныя невзгоды и труды, онъ на другой день являлся развратнымъ эпикурейцемъ, не знавшимъ удержа своимъ страстямъ и мотовству и смявшимся надъ тми самыми благородными подвигами, какіе свершалъ наканун. Несчастное свойство разрушать лвой рукой то, что длала правая, было основной чертой характера Антонія. О его безумныхъ тратахъ Плутархъ разсказываетъ много анекдотовъ. Такъ, однажды онъ приказалъ выдать одному изъ своихъ друзей милліонъ сестерціевъ. Управляющій, удивясь такой щедрости и чтобы показать, что это была за сумма, положилъ деньги на мсто, гд Антоній долженъ былъ проходить. Антоній понялъ его мысль и сказалъ: ‘Я думалъ, что милліонъ больше, прибавь къ нему еще столько же’. Такіе люди обыкновенно или гибнутъ безъ слда, или иногда спасаются тмъ, что ставятъ себя подъ эгиду лица, несравненно боле высокаго по уму и способностямъ, а главное — боле твердаго характеромъ. Это случилось и съ Антоніемъ. Онъ сблизился съ Цезаремъ и сдлался однимъ изъ ревностнйшихъ его помощниковъ, инстинктивно чувствуя, что подъ такой сильной рукой ему будетъ легче жить и дйствовать. Дружба ихъ, несмотря на нкоторыя размолвки, продолжалась до самой смерти Цезаря. Когда же Цезарь былъ убитъ, то счастье вмсто того, чтобы покинуть Антонія, напротивъ, замчательно ему послужило. Едва свершилось убійство, Антоній поспшилъ въ испуг скрыться, но затмъ, видя, что заговорщики не трогали боле никого, онъ, явясь въ сенатъ, умлъ, благодаря своему изворотливому уму и хитрости, сдлать для успокоенія взволнованныхъ умовъ такія предложенія, которыя, повидимому, удовлетворяли всхъ. Изъ сената онъ вышелъ самымъ популярнымъ человкомъ. Судьба ему улыбалась, и онъ бросился, очертя голову, въ погоню за открывшимся предъ нимъ счастьемъ, котораго, вроятно, даже и не ожидалъ. Сошедшись съ Октавіемъ, чье имя, какъ сына и наслдника Цезаря, а еще боле твердый характеръ и хладнокровіе общали несомннный успхъ въ будущихъ предпріятіяхъ, Антоній вмст съ нимъ и Лепидомъ усплъ захватить въ Рим высшую власть, возстановивъ бывшій тріумвиратъ. Много помогло ему при этомъ то обстоятельство, что вдова Цезаря доврила ему распоряженіе оставшимся посл покойнаго имуществомъ, которымъ Антоній сталъ распоряжаться для своихъ политическихъ цлей, какъ своимъ собственнымъ. За этимъ послдовало нсколько необузданныхъ, счастливыхъ лтъ, во время которыхъ Антоній, взнесенный на верхъ славы и почестей, окончательно потерялъ голову, проводя жизнь среди самыхъ разнообразнйшихъ приключеній, то славныхъ и достойныхъ всякой хвалы, то гнусныхъ и циничныхъ до послдней степени. Плутархъ разсказываетъ много случаевъ, когда Антоній то свершалъ великіе военные подвиги, для съ своими солдатами самые тяжкіе труды и невзгоды, то бросался въ самый низкій развратъ, сорилъ деньгами, разорялъ цлые города своими безумными пирами и представленіями, даваемыми народу, чтобы снискать его расположеніе. Такъ, въ Азіи, воображая себя богомъ Діонисонъ, онъ устраивалъ чудовищныя процессіи, въ которыхъ рядомъ съ прославленными проститутками принимали участіе цари и царицы покоренныхъ имъ странъ. Въ душ его страннымъ образомъ одновременно уживались порывы то самаго благороднаго рыцарскаго великодушія, то самой недостойной тираніи. Когда въ числ приговоренныхъ тріумвирами къ смерти былъ казненъ врагъ Антонія, Цицеронъ, Антовой, какъ дикій зврь, радостно хохоталъ надъ его отрубленной головой, а вслдъ затмъ, доведя до самоубійства своего другого, не меньшаго врага, Брута, онъ почтилъ его память хвалебнымъ словомъ и торжественными похоронами. Карая иныхъ смертью за ничтожные проступки, онъ въ другой разъ вдругъ оказывалъ нелпое великодушіе къ дйствительнымъ измнникамъ. Словомъ, полнйшая разнузданность страстей и желаній начала обнаруживаться въ немъ вскор посл свалившагося на него счастья, и все это закончилось его гибелью, когда онъ, на горе себ, сошелся съ Клеопатрой. О характер этой женщины писано много. Главная ея черта (говоря о чемъ, сходятся вс писатели) состояла въ томъ, что, не обладая особенной красотой, она была одарена какой-то особенной чарующей силой, привлекавшей къ ней, какъ къ женщин, ршительно всхъ мужчинъ. Достаточно сказать, что въ сти ея попали даже такіе люди, какъ Помпей и Цезарь. Какъ же могъ противиться имъ безхарактерный, сладострастный Антоній? Разница лишь въ томъ, что и Помпей и Цезарь, позабавившись съ прекрасной царицей, имли довольно твердости, чтобъ остановиться во-время. Антоній же нашелъ въ ея стяхъ свою погибель. Это случилось тмъ легче, что причины, обусловившія катастрофу, сошлись съ двухъ сторонъ. Антоній познакомился съ Клеопатрой въ то время, когда пресыщенье развратомъ и вообще бурно проведенная жизнь довели его до того состоянія, при которомъ люди, чувствуя недостатокъ силъ вести прежнюю жизнь, но въ то же время не желая отказаться отъ былыхъ удовольствій, вдаются въ обманъ, воображая себя прежними молодцами, въ дйствительности же попадаютъ въ руки какой-нибудь интриганки. При этомъ всего комичне бываетъ, что такіе люди часто привязываются къ новому предмету страсти до такой степени, что сами врятъ, будто любятъ въ первый разъ въ жизни, не замчая, что это совсмъ не любовь, а просто послдняя вспышка чувственности. Таковъ былъ путь, по которому шелъ Антоній. Со стороны же Клеопатры ея притворная любовь къ Антонію обусловливалась главнйше ея собственными выгодами, хотя при этомъ нельзя умолчать, что, будучи страстной и притомъ уже пожилой женщиной, она пользовалась его привязанностью и для удовлетворенія своей чувственности. Онъ былъ красивъ, уменъ и вообще могъ нравиться женщинамъ. Зато, когда Клеопатра увидла, что счастливая звзда ея любовника закатилась навки, и пользы отъ него въ будущемъ нельзя было ждать никакой,— она не задумалась, позабывъ всю любовь, продать его ради собственной пользы.
Изъ этого краткаго очерка жизни и характера Антонія можно видть, что карьера его представляла три періода: первый, когда онъ, стоя подъ эгидой Цезаря, только подготовлялся къ своей будущей дятельности, второй — когда улыбнувшееся ему посл смерти Цезаря счастье вознесло его на самостоятельную высоту, и наконецъ третій — когда, не выдержавъ этой высоты, онъ погибъ, запутавшись въ стяхъ Клеопатры. Шекспиръ въ своемъ изображеніи Антонія разработалъ первый и третій періоды, и лишь слегка коснулся второго. Въ ‘Юліи Цезар’ Антоній только-что начинаетъ свою карьеру, и затмъ трагедія оканчивается, когда онъ, побдивъ Брута и Кассія, вступаетъ во второй періодъ своей самостоятельной дятельности. Въ ‘Антоніи и Клеопатр’ мы встрчаемъ его уже на рубеж погибели, когда онъ окончательно запутался въ стяхъ своей несчастной страсти. Предъ нами не прежній герой и полководецъ, но утонченный, развратный эпикуреецъ, забывшій весь міръ ради минутныхъ удовольствій и прихотей. Что ему Римъ? Что ему успхи его врага Октавія? Прибывшихъ изъ Рима пословъ онъ не хочетъ даже выслушать. Утонченная интриганка Клеопатра еще боле усиливаетъ это расположеніе, хитро дйствуя на его самолюбіе… ‘Прочти письмо, Антоній, прочти!— говоритъ она: — ты долженъ знать, что теб приказываетъ Цезарь!’ Такія слова, конечно, еще боле подстрекаютъ Антонія въ его упорств. Объявивъ, что внцы и царство — прахъ въ сравненіи съ любовью двухъ такихъ сердецъ, онъ грубо выпроваживаетъ пословъ, лаская себя перспективой пріятнаго удовольствія, что ночью пойдетъ съ Клеопатрой тайкомъ шататься по улицамъ и забавляться болтовней черни. Всти, полученныя изъ Рима, оказались однако настолько важны, что когда подробности дошли до его слуха, то остатокъ здраваго смысла невольно шепнулъ о необходимости взглянуть на дло серьезне. Быстрый во всхъ ршеніяхъ, Антоній хочетъ не только немедленно хать въ Римъ, но находитъ нужнымъ даже порвать связь съ египетской чародйкой. Но сдлать это было не легко. Чародйка отлично знала, какъ слдуетъ держать въ рукахъ такихъ людей. Разыгравъ сцену ревности и отчаянія, отъ которыхъ поколебалась вся его ршимость, Клеопатра, въ виду серьезности положенія, сама совтуетъ Антонію хать, хорошо понимая, что данный урокъ не пройдетъ даромъ, и что цпь, которой онъ былъ прикованъ, останется крпка и въ разлук. Антоній узжаетъ. Затмъ слдуетъ сцена его свиданія съ Октавіемъ, въ которой холодный, расчетливый соперникъ Антонія такъ его уличаетъ и подавляетъ своими нападками и доводами, что александрійскій эпикуреецъ, несмотря на всю свою изворотливость, ршительно не знаетъ, какъ выпутаться изъ затруднительнаго положенія. На его счастье, одинъ изъ приближенныхъ длаетъ предложеніе покончить вопросъ и распрю женитьбой Антонія на сестр его противника. Какимъ образомъ далъ на это согласіе осторожный, благоразумный Октавій, зная хорошо человка, съ какимъ онъ имлъ дло, не разъясняютъ ни исторія, ни Шекспирова трагедія, но что за такое предложеніе съ радостью схватился Антоній — понятно само собой. Онъ, согласно съ своимъ характеромъ, всю жизнь дйствовалъ подъ впечатлніемъ минуты и, надясь на счастье, не заботился о завтрашнемъ дн,— такъ что же было задумываться теперь, кода надо было во что бы то ни стало выйти изъ грозившаго бдой положенія? А о томъ, что могло произойти дале, Антоній не думалъ. Онъ въ то время уже совсмъ пересталъ обращать вниманіе на то, что творилось вн сферы его старческой страсти. Такъ или иначе, вопросъ былъ на этотъ разъ ршенъ, и вражда между противниками по крайней мр отложена. Боле дальновидные изъ окружавшихъ понимали однако хорошо, что добра ждать было нечего. Грубый, но умный циникъ, Энобарбъ, прямо объявляетъ, что люди, ожидающіе, будто Антоній теперь покинетъ Египетъ, не дождутся этого ‘вовки вковъ’. Предсказатель Антонія видитъ и говоритъ то же самое и, сверхъ того, предостерегаетъ своего господина отъ Октавія, говоря, что духъ или демонъ Антонія боится духа Октавія и будетъ всегда проигрывать въ его присутствіи, но, что, разойдясь съ Октавіемъ, Антоній сдлается вновь славенъ и могучъ. Антоній поражается этимъ предсказаніемъ и сознаётъ самъ его справедливость. Но какой же выходить результатъ?— ‘Нтъ,— восклицаетъ онъ: — надо вернуться въ Египетъ! Пусть я ршился на этотъ бракъ для мира, но все жъ моя любовь и радость на восток!’ Вотъ какъ врно предсказалъ умный Энобарбъ, что можно было ждать отъ этого брака. Первое время Антоній однако велъ себя еще довольно сдержанно. Онъ былъ нженъ съ своей женой и любезенъ съ Октавіемъ. Слдующая затмъ вставная сцена пира трехъ владыкъ вселенной на палуб корабля Помпея принадлежитъ по своей образности и сил къ лучшимъ во всей трагедіи. Въ ней, какъ въ фокус стекла, или какъ въ миніатюр, общая картина положенія дла нарисована такъ, что окончательная развязка, къ какой дло придетъ, становится видимой впередъ. Характеры тріумвировъ изображены рельефными до ощутительности чертами. Ничтожный Лепидъ, напивающійся еще до начала пира, ясно показываетъ, что быть дйствующимъ лицомъ въ дальнйшихъ событіяхъ суждено не ему. Оставшіеся два соперника за обладаніе міромъ стоятъ другъ противъ друга пока еще какъ будто добрые друзья, но стоитъ взглянуть на холодную сдержанность Октавія и безпутный разгулъ Антонія (готоваго ради минутнаго удовольствія пуститься даже въ публичную пляску), чтобы тотчасъ понять, кто возьметъ первенство въ дальнйшей распр. Распря эта обнаружилась скоро. Антоній, какъ предсказывалъ Энобарбъ, бросилъ Октавію и ухалъ къ Клеопатр, вслдствіе чего вселенная, по выраженію того же Энобарба, приняла въ лиц соперниковъ Антонія и Октавія видъ ‘двухъ челюстей, оскаленныхъ одна противъ другой’. Вернувшись въ Египетъ, Антоній на первыхъ порахъ какъ будто нсколько отрезвился отъ того низкаго бездйствія, въ которое впалъ. Прежняя бодрость, повидимому, проснулась въ немъ вновь. Онъ, правда, тоже клянется въ любви къ своей очаровательниц, но уже хочетъ сдлаться достойнымъ этой любви геройскими подвигами. Къ сожалнію, время для этого было потеряно, да и самъ герой потерялъ въ безпутной жизни прежнія способности. Окружающіе не узнаютъ прежняго Антонія въ теперешнихъ его распоряженіяхъ. ‘Войну,— говоритъ Энобарбъ:— ведутъ не Антоній, а Клеопатра да ея евнухъ Фотинъ’. Слушаясь во всемъ Клеопатру, Антоній хочетъ, вопреки совтамъ опытныхъ вождей, дать Октавію сраженіе на мор, не видя, что соперникъ его иметъ въ этомъ случа слишкомъ большія противъ него преимущества. Битва проиграна, а вмст съ тмъ гибнетъ и Антоній. Вс его послдующіе поступки носятъ характеръ нравственной предсмертной агоніи, въ которой минуты апатіи и безсилія безсмысленно чередуются съ припадками бшенства или вспышками прежнихъ храбрости и ума. Онъ то готовъ разорвать Клеопатру на куски за то, что она его погубила, то, какъ ребенокъ, плачетъ и клянется ей въ любви, увряя, что не можетъ безъ нея жить. Случайный, небольшой успхъ, одержанный надъ частью войска Октавія, приводитъ его въ такой восторгъ, что онъ почти считаетъ возвращеннымъ прежнее счастье, превозноситъ себя и Клеопатру, воображаетъ, что превратитъ своихъ враговъ въ прахъ. Но рядомъ съ этимъ возбужденнымъ припадкомъ восторга мы видимъ такое же быстрое паденіе духа, какое бываетъ всегда у безхарактерныхъ людей. Разчувствовавшись, онъ созываетъ своихъ слугъ, плачетъ передъ ними, называя ихъ своими друзьями, Тутъ же выдумываетъ онъ свое безсмысленное ршеніе вызвать Октавія на единоборство. Словомъ, человкъ, окончательно потерявшій голову, виденъ во всхъ его поступкахъ. Энобарбъ, прекрасно характеризующій вс его выходки, справедливо говоритъ, что: ‘видно, умъ людской — лишь часть людского счастья! Уйдетъ умъ — потащится вслдъ за нимъ и счастье’,— и затмъ мтко опредляетъ поступки своего вождя словами — ‘что онъ хочетъ сразить нахальствомъ молнію!’ — Послдняя битва или, врне сказать, бгство еще до битвы, вслдствіе чего власть надъ міромъ переходитъ въ руки Октавія, кончаетъ судьбу Антонія. Какъ римлянинъ и, слдовательно, человкъ древняго міра, онъ хочетъ найти исходъ своимъ бдамъ въ самоубійств, но и въ этомъ ршеніи онъ оказывается попрежнему ‘привязаннымъ къ рулю галеры Клеопатры’.— Къ самоубійству прибгаетъ онъ только, услышавъ ложную всть о смерти своей очаровательницы. Послдняя сцена свиданія съ Клеопатрой замчательна по необыкновенно тонкой психологической разработк положенія, въ какомъ Антоній находился. Потерявъ все и видя, что его обманула даже та женщина, для которой онъ пожертвовалъ всмъ, Антоній однако не только не длаетъ ей какихъ-либо укоровъ, но напротивъ — какъ будто забываетъ все зло, какое отъ нея получилъ. Онъ заботится о ея же безопасности, даетъ ей совты, какихъ лицъ она должна къ себ приблизить, чтобъ заручиться благоволеніемъ Октавія, и наконецъ хочетъ даже разстаться съ жизнью, слившись съ Клеопатрой въ послднемъ поцлу. Такое примирительное настроеніе, проникнутое почти христіанскимъ чувствомъ прощенія и любви къ врагамъ, противорчитъ, повидимому, тому характеру твердости и мстительности, какой замчается въ людяхъ древняго міра. Но Шекспиръ, заставя Антонія умереть такимъ образомъ, хорошо понималъ, что длалъ. Антоній не былъ человкомъ древняго міра въ полномъ смысл этого слова. Онъ былъ гораздо боле эгоистъ, чмъ общественный дятель, а потому и въ поступкахъ его струя индивидуализма всегда преобладала надъ тмъ шаблоннымъ характеромъ, какой тяготлъ надъ дятелями древняго міра. Примиреніе Антонія съ Клеопатрой, предъ смертью потому становится вполн понятнымъ и психологически врнымъ. Такъ или иначе, Антоній все-таки любилъ эту женщину и потому, рабъ своихъ личныхъ чувствъ и прихотей во все продолженіе всей жизни, онъ инстинктивно жаждалъ, чтобъ послдній его вздохъ озарился лучомъ того счастья, ради котораго онъ забывалъ въ былое время все на свт.
Характеръ Клеопатры былъ предметомъ очень многочисленныхъ изслдованій, какъ историческихъ, такъ и психологическихъ. Историческіе факты ея жизни, впрочемъ, особеннаго интереса не представляютъ. Громкое имя царицы востока, какимъ величаютъ эту женщину историки, не боле, какъ пышная мишура. Царицей востока она была точно, но если съ именемъ царицы связывать понятіе о государственной дятельности того лица, которое носитъ это имя, то окажется, что Клеопатра, какъ царица, умла окружать себя только декоративнымъ величіемъ и пышностью царскаго сана (примръ — описаніе Плутарха ея встрчи съ Антоніемъ) и никогда не была правительницей въ точномъ смысл этого слова, какими, напримръ, представляются намъ полумиическая Семирамида, Зеновія и другія женщины древняго міра. По крайней мр исторія не даетъ ни одного факта, изъ котораго можно было бы видть, что Клеопатра твердо держала въ рукахъ власть и пользовалась ею, какъ мудрая государыня. Вліяніе ея на ходъ историческихъ событій имло чисто будуарный характеръ, а для этого, какъ извстно, не надо было имть какихъ-либо государственныхъ способностей. Потому исторіи много говорить о Клеопатр нечего. Зато личность ея сдлалась особенно любимымъ предметомъ разработки въ поэзіи. Поэтами Клеопатра возведена на степень даже какого-то полуфантастическаго существа, и съ этой точки зрнія о ней писали даже серьезные историки. Тмъ не мене ясно нарисовать ея психологическую личность не удалось никому. Общее, установившееся изъ различныхъ легендъ, мнніе объ этой женщин, изображаетъ ее обыкновенно, какъ какую-то внразрядную обольстительную личность, противъ страстныхъ женскихъ чаръ которой не могъ устоять никто. Въ примръ приводили: Помпея, Цезаря и наконецъ главнйше — Антонія, Но, во-первыхъ, Помпей и Цезарь не были увлечены ея прелестями настолько, чтобъ погибнуть окончательно, если же этого не избжалъ Антоній, то мы знаемъ, что это былъ за человкъ, и потому въ погибели его никакъ нельзя винить одну Клеопатру. И наконецъ, мы видимъ, что государственный человкъ Октавій-Августъ, завлечь котораго Клеопатра старалась съ особеннымъ стараніемъ, не увлекся ею даже поверхностно. Изъ этого можно заключить, что установившееся мнніе о всесильности ея чаръ, какъ женщины, надо считать преувеличеннымъ, и если факты свидтельствуютъ, что она дйствительно погубила нкоторыхъ безхарактерныхъ, даже высокопоставленныхъ людей, то тутъ еще нельзя видть чего-либо особеннаго. Въ этомъ могла съ ней помряться современная Нана. Независимо отъ. описанія всесильности женскихъ прелестей, поэзія нердко пыталась изобразить Клеопатру какимъ-то внразряднымъ существомъ по сил, ея страстей, причудъ и прихотей. Существуютъ легенды о ея баснословныхъ тратахъ и пирахъ, о ея совершенномъ презрніи къ жизни и судьб окружавшихъ ея людей, которыхъ она считала за ничто и играла ими, какъ пшками. Такъ, разсказываютъ, будто она изъ любопытства втыкала иголки въ тло своихъ невольниковъ, чтобъ видть, какъ, по мр наступленія смерти, лицо ихъ искажалось агоніей. Къ этому же роду легендъ должно отнести и тотъ, вроятно, миическій разсказъ, который разработанъ Пушкинымъ въ ‘Египетскихъ ночахъ’.— Если нельзя отрицать возможности подобныхъ фактовъ, то все же они нимало не могутъ заставить насъ видть въ этой женщин что-либо необыкновенное. Бросать деньги на баснословныя прихоти она могла, потому что деньги у нея были, а что касается до другихъ упомянутыхъ разсказовъ о ея блажныхъ причудахъ, то и они показываютъ, только ея безсердечность и необузданность, а никакъ не что-либо особенно-величественное и сильное. Восточные деспоты позволяли себ и не такія выходки, у Клеопатры жъ были въ рукахъ вс данныя, чтобъ не стснять себя въ выбор средствъ для своихъ забавъ. Наконецъ даже ея самоубійство (врность, котораго, прибавимъ, исторіей не доказана) точно также не представляетъ чего-либо высокаго. Люди древняго міра смотрли на это средство избгнуть предстоящихъ золъ гораздо легче, чмъ современный человкъ. Клеопатра же, сверхъ того, прибгла къ самоубійству, когда дйствительно не оставалось больше ничего длать.
Анализируя характеръ Клеопатры въ томъ вид, какъ онъ созданъ Шекспиромъ, мы увидимъ, что онъ взглянулъ на нее именно съ такой точки зрнія. Въ нарисованной имъ личности не только нтъ слда чего-либо великаго, но даже и просто выходящаго за предлъ самыхъ обыкновенныхъ человческихъ чувствъ и мыслей. Предъ глазами нашими встаетъ образъ самой обыкновенной изъ обыкновенныхъ женщинъ, съ низменными страстями и вульгарными привычками, какихъ не могла прикрыть и сгладить даже та пышная обстановка, въ которую ее поставила судьба. Чувственная, пожилая женщина, лишенная всякой сердечности, всякаго благородства, неспособная видть въ жизни что-либо, кром самыхъ заурядныхъ забавъ, и, сверхъ того, хитрая и коварная эгоистка — такова въ краткихъ словахъ та Клеопатра, какую изобразилъ Шекспиръ. Картина, какъ видимъ, вовсе не привлекательная, но изъ предыдущихъ страницъ читатели могли видть, что, изобразивъ Клеопатру такою, Шекспиръ нимало не погршилъ противъ того матеріала, какой давала ему исторія или ходячія легенды. Онъ только психологически объяснилъ то, что въ помянутыхъ разсказахъ оставалось скрытымъ, а потому и впечатлніе этихъ разсказовъ не могло удовлетворить наблюдателя. Если кто-либо останется недовольнымъ такимъ портретомъ, то никакъ не въ прав будетъ винить за то Шекспира. Матеріалъ былъ таковъ, что поэтъ, изображавшій въ жизни одну только правду (каковымъ былъ Шекспиръ), не могъ сдлать изъ подобнаго матеріала ничего иного. Но зато, если, оставя въ сторон нравственную оцнку созданной Шекспиромъ личности, мы взглянемъ на то искусство, съ какимъ выполнилъ онъ свою задачу, то увидимъ, что съ этой точки зрнія характеръ Клеопатры, какъ по общей постройк, такъ и по мельчайшему анализу деталей, долженъ быть признанъ однимъ изъ величайшихъ Шекспировыхъ созданій.
Въ первой сцен Клеопатра является подъ ореоломъ своей напускной любви къ Антонію. Если любовью назвать чувственность, то можно, пожалуй, сказать, что она любила Антонія дйствительно и врила въ эту любовь сама. Этотъ полубогъ, герой и красавецъ цнился ею вполн, тмъ боле, что она, какъ уже пожилая женщина, могла считаться въ оцнк любовныхъ пріемовъ утонченнымъ знатокомъ. Являются римскіе послы. Антоній отказывается ихъ принять. Чего бы, кажется, боле? Но Клеопатра настолько хитра и такъ знаетъ Антонія, что не очень довряетъ его внезапнымъ, порывистымъ ршеніямъ. Ей надо усилить это ршеніе и укрпить, его и вотъ она со зминымъ коварствомъ начинаетъ дйствовать на самолюбіе Антонія, подсмиваясь надъ его будто бы страхомъ предъ Октавіемъ. Стрла попадаетъ въ цль. Послы забыты, и счастливые любовники отправляются, какъ говорятъ сами: ‘отдавать каждую минуту наслажденію’.— Вопросъ однако оказался серьезне, чмъ можно было ожидать. Оба увидли, что, такъ или иначе, надо было разстаться, хотя на время, для собственной же ихъ пользы. Разыгравъ, какъ по нотамъ, притворную сцену ревности, а затмъ слезъ и отчаянія и наконецъ неистоваго порыва будто бы любви, Клеопатра разстается съ Антоніемъ. До чего тонко и хитро она знала, что длала, муча его своею притворною ревностью, видно изъ ея реплики своей приближенной Харміан, когда та осмливается замтить, что съ любовниками надо обращаться нжне и кротче.— ‘Ты, какъ дура, именно учишь меня, какъ легче его потерять’,— холодно отвчаетъ опытная въ такихъ длахъ царица, то-есть, лучше сказать, не царица, а женщина, такъ какъ царицы въ такой манер себя держать, конечно, нтъ и слда. Въ слдующей сцен Клеопатра скучаетъ и хандритъ по Антоніи. Она не знаетъ, что начать и чмъ заняться, задаетъ отъ нечего длать скандальные вопросы своему евнуху, вспоминаетъ прошлое, словомъ — какъ будто бы страдаетъ дйствительно. Представляется вопросъ: искренно или нтъ? Очень вроятно, что искренно. Чувственныя, пожилыя женщины очень часто привязываются къ предмету своей любви той страстью, о которой говорятъ: что вмст тошно, а порознь скучно. Такъ и Клеопатра, муча Антонія безпрестанно сценами ревности и придирчивости пока онъ съ нею, искренно скучаетъ въ разлук съ нимъ и, подобно всмъ увлекающимся натурамъ, высказываетъ въ громкихъ, высокопарныхъ фразахъ свое къ нему обожаніе. Все это черты до того врныя съ тмъ, что мы видимъ въ жизни, что нельзя не подивиться, какъ утонченно умлъ Шекспиръ ихъ подмчать. Но, вмст съ тмъ, удивляясь мткой ихъ правд, нельзя не повторить сказаннаго выше, что если въ Шекспировой Клеопатр превосходно изображена женщина, то уже нельзя никакъ увидть въ ней ту гордую царицу востока, о которой говорятъ намъ исторія и поэтическія легенды. Это еще боле подтверждается въ слдующей сцен, когда Клеопатра узнаетъ о томъ, что Антоній женился на Октавіи. Тутъ исчезаетъ въ ней не только всякое подобіе царицы, но даже и обыкновенной, порядочной женщины. Какъ какая-нибудь мегера или плотоядная самка, бросается она съ кулаками на посла, принесшаго эту всть. Грубая, необузданная натура высказывается въ ней во всей полнот. Напрасно стараются успокоить ее приближенные.— ‘Жалй меня, жалй, Харміана!’ — кричитъ она въ припадк истерики, сама не помня, что длаетъ. Сцена оканчивается этимъ припадкомъ. Дале мы видимъ, что Клеопатра успла успокоиться и хочетъ узнать обстоятельно подробности постигшаго ее горя. Злосчастный встникъ призванъ вновь и привлекается къ допросу. Эту сцену истинные почитатели Шекспира справедливо считаютъ одной изъ лучшихъ не только въ этой трагедіи, но вообще изъ всего, что онъ написалъ относительно изслдованія женскаго сердца. Желая узнать подробности измны Антонія, Клеопатра обращается съ разспросами къ встнику. О чемъ же она будетъ его разспрашивать? Конечно, объ Антоніи и о его вроломств, можно подумать съ перваго взгляда. Но на дл мы видимъ совсмъ не то. Она начинаетъ разспрашивать о своей соперниц Октавіи, о ея наружности, характер, глазахъ, даже рост и цвт волосъ, и при каждомъ отвт хитраго встника, хорошо понимающаго, что надо говорить, гордая царица расцвтаетъ, удовлетворяясь вполн получаемыми извстіями.— ‘Ты слышишь, Харміана,— говоритъ она, чуть сдерживая дыханіе отъ радости:— ‘она низка ростомъ, кругла лицомъ!— такія лица бываютъ обыкновенно у глупыхъ! Глухой голосъ, низкій лобъ!— вижу, что дло можетъ еще поправиться!’ — Можно ли итти дале въ утонченномъ пониманіи женской души? По поводу этой сцены небезынтересно привести истинный, современный Шекспиру, анекдотъ, разсказанный шотландскимъ посланникомъ при двор королевы Елисаветы, Мельвилемъ, въ его запискахъ. Елисавета, какъ извстно, считала королеву Марію Стюартъ своей соперницей не только по политическимъ причинамъ, но и вслдствіе необыкновенной ея красоты, которой королева завидовала до того, что даже ревновала ее къ своимъ любимцамъ. Разъ, въ частномъ разговор съ Мельвилемъ, Елисавета стала длать ему вопросы: какіе волосы вамъ нравятся боле: мои или вашей королевы?— ‘Волосы вашего величества и моей королевы хороши одинаково’,— отвтилъ хитрый дипломатъ.— ‘А кто изъ насъ двухъ красивй?’ — продолжала королева.— ‘Вы — первая красавица въ Англіи, а моя королева — въ Шотландіи’,— былъ отвтъ.— ‘А кто изъ насъ выше ростомъ?’ — ‘Моя королева’,— отвтилъ посолъ.— ‘О, этотъ ростъ слишкомъ великъ для женщины!’ — возразила Елисавета.— Затмъ начались вопросы о манер Маріи себя держать, о ловкости ея въ танцахъ и т. д., и т. д. Конечно, нельзя утверждать, чтобъ Шекспиръ зналъ объ этомъ разговор, но если зналъ, то очень можетъ быть, что вышеприведенная сцена написана подъ его вліяніемъ. За это говоритъ поразительное сходство обоихъ положеній, а также ихъ утонченнйшая психологическая правда.
Кончивъ разговоръ съ встникомъ, Клеопатра, видимо, успокаивается, и событія скоро показали, что она была права. Возлюбленный ея Антоній бросилъ жену и вернулся къ ней,— вернулся, правда, окончательнымъ врагомъ Октавія, но вмст съ тмъ какъ будто прежнимъ бодрымъ героемъ, ршившимся смло ринуться въ борьбу съ угрожавшей ему судьбой. Для этого надо было поднять упавшій въ глазахъ народа престижъ какъ его, такъ и Клеопатры. Но значеніе обоихъ упало уже до такой степени, что вс приготовленія къ великой борьб свелись на пустйшія декоративныя формальности. Антоній чтобы показать себя могучимъ владыкой, раздариваетъ (конечно, номинально только) дтямъ Клеопатры цлыя царства. Клеопатра является въ торжественныхъ процессіяхъ, облеченная въ священныя одежды Изиды. Вс эти попытки поднять общественный энтузіазмъ оказались однако тщетны. Первая битва была проиграна, а съ тмъ вмст сталъ ясенъ для всхъ и окончательный исходъ дла. Союзники и даже друзья Антонія отпали отъ него одинъ за другимъ. Антоній окончательно потерялъ голову, но зато Клеопатра именно въ эту минуту выказала всю свою двуличную, коварную натуру. Не разрывая съ Антоніемъ окончательной связи, она благоразумно приготовила вс средства къ отступленію и къ переходу на сторону враговъ своего бывшаго любовника. Съ Октавіемъ она вошла въ тайныя сношенія и наконецъ прямо и открыто измнила своему другу, покинувъ со своимъ флотомъ ршительную битву въ самомъ ея начал. Финальныя сцены трагедіи, когда Клеопатра, горько рыдая, мирится съ умирающимъ Антоніемъ, искренно произнося ему хвалебныя слова, а затмъ, сдлавъ неудачную попытку завлечь Октавія, лишаетъ себя жизни,— повидимому, противорчать характеру Клеопатры. Но если проанализовать ихъ глубже, то и здсь окажется, что Шекспиръ ни въ чемъ не погршилъ противъ психологической правды. Клеопатра не могла не сожалть искренно объ Антоніи уже потому, что съ этимъ человкомъ было связано ея славное и пріятное прошлое. А сверхъ того, она все-таки любила Антонія, хотя бы только одной чувственной любовью, и потому ея искренняя по немъ горесть объясняется вполн. Когда же бывшій другъ умеръ, то старанье сблизиться съ его врагомъ было внушено Клеопатр чувствомъ простого самосохраненія. Конечно, такъ не поступила бы женщина, любившая глубоко и искренно, но страсть Клеопатры къ Антонію не имла этихъ свойствъ. Она была только горяча и порывиста и потому не могла быть долговчной. Самоубійство Клеопатры также не противорчитъ ея характеру. При всемъ своемъ нравственномъ ничтожеств, она все-таки была царицей, и потому ожидавшій ее позоръ въ Рим былъ бы для нея тяжеле, чмъ для всякой другой личности. Холодный и здравомыслящій Октавій прекрасно это понялъ и потому имлъ полное основаніе сказать въ заключительныхъ словахъ надъ тломъ умершей, что смерть ея была славне всей жизни.
Изъ прочихъ лицъ трагедіи самымъ интереснымъ, какъ по характеру, такъ и по отчетливости разработки, представляется Энобарбъ. Черты, которыми онъ нарисованъ, до того ясны и мтки, что въ разъясненіи его характера не представляется надобности. Грубый, но умный циникъ, онъ представляетъ въ трагедіи нчто въ род хора, объясняющаго и характеризующаго проносящіяся предъ глазами зрителей событія. Но вмст съ тмъ это до того живое, типичное лицо, что подобные ему характеры можно встртить во всхъ слояхъ общества, во всхъ странахъ и во вс времена. Многія изъ его мнній и взглядовъ по своей краткости и мткости напоминаютъ пословицы. Не мене искусно и умстно поставлены возл Клеопатры дв ея наперсницы, Ира и Харміана. Достойныя, по нравственному складу души, царицы, которой служатъ, эти дв ничтожныя личности оказываются однако преданными своей госпож до того, что лишаютъ себя жизни вмст. Въ обихъ слышится отголосокъ понятій древняго міра. Помпей нарисованъ довольно слабыми чертами, и вообще роль его введена въ трагедію главнйше для того, чтобы рельефне выставить характеры тріумвировъ въ сцен пира. Его оригинальный отвтъ Менасу на предложеніе убить своихъ противниковъ и сдлаться царемъ вселенной заимствованъ Шекспиромъ изъ Плутарха. Что касается до личности Октавія, то, несмотря на краткость его роли въ трагедіи, онъ рельефно выдляется между прочими лицами своимъ значеніемъ въ развязк. Холодный и спокойный, Октавій привыкъ играть въ жизни наврняка, руководствуясь расчетомъ и сдержанностью, вслдствіе чего и достигаетъ цли тамъ, гд другіе падаютъ подъ бременемъ своихъ страстей и горячности. По отношенію ко всему дйствію трагедіи Октавій производитъ впечатлніе холодной струи воды среди пылающаго пожара.
Маркъ Антоній, Октавій Цезарь, Эмилій Лепидъ, Секстъ Помпей, тріумвиры.
Домицій, Энобарбъ, Вентидій, Эросъ, Скаръ, Дерцетасъ, Деметрій, приверженцы Антонія.
Филонъ, Меценатъ, Агриппа, Долабелла, Прокулей, Тирей, Галлъ, приверженцы Цезаря.
Менасъ, Менекратъ, Варрій, приверженцы Помпея.
Тавръ — военачальникъ, подчиненный Цезарю.
Канидій — военачальникъ, подчиненный Антонію.
Силій — офицеръ въ арміи Вентидія.
Евфроній — посолъ Антонія къ Цезарю.
Алексасъ, Мардіанъ, Селевкъ, Діомедъ, придворные Клеопатры.
Предсказатель.
Египетскій поселянинъ.
Клеопатра — царица Египта.
Октавія — сестра Цезаря, жена Антонія.
Харміана, Ира, прислужницы Клеопатры.
Офицеры, солдаты, послы и придворные.
Александрія. Комната во дворц Клеопатры.
(Входятъ Деметрій и Филонъ).
Филонъ. Нтъ, сумасбродство нашего вождя
Превысило вс мры! Грозный взоръ,
Сверкавшій предъ рядами легіоновъ,
Какъ богъ войны въ серебряной брон,
Любуется теперь съ покорнымъ видомъ
Смазливымъ смуглымъ личикомъ! То сердце,
Подъ чьимъ біеньемъ разрывались въ битв
Стальныя пряжки панцыря, забыло
Свою природу, стало опахаломъ,
Чтобъ прохлаждать развратный пылъ цыганки!
(Трубы. Входятъ Антоній и Клеопатра со свитой. Евнухи обмахиваютъ ихъ опахалами).
Смотри — они идутъ! Увидишь самъ,
Какъ третій столбъ вселенной 2) сталъ шутомъ
Развратницы:— есть чмъ полюбоваться!
Клеопатра. Когда меня ты любишь, то скажи,
Какъ горячо?
Антоній. Любовь бдна, когда
Ее возможно смрятъ.
Клеопатра. Все же я
Желаю знать предлы, до которыхъ
Любима я.
Антоній. Тогда сыщи другую
Вселенную и новый океанъ. (Входитъ придворный).
Придворный. Извстія изъ Рима…
Антоній. Вотъ мученье!
Въ чемъ суть?— скоре!
Клеопатра. О, не будь же такъ
Строптивъ, Антоній: выслушай! Быть-можетъ,
Узнаешь ты, что Фульвія больна 3),
Иль, можетъ-быть, вашъ безбородый Цезарь 4)
Благоволилъ послать теб приказъ
Исполнить то иль это: покорить
Одну страну иль дать другой свободу,
Грозя въ противномъ случа своимъ
Судомъ и гнвомъ.
Антоній. Что съ тобою, другъ мой?
Клеопатра. Иль (что еще возможнй) Цезарь шлетъ
Теб приказъ немедля возвратиться!
Ты Цезаремъ смщенъ! Спши жъ узнать
Свою судьбу! Гд Фульвіи приказъ
Иль Цезаря? Врне будетъ, впрочемъ,
Сказать ‘обоихъ’. Пусть зовутъ пословъ.
Ты вспыхнулъ весь, Антоній!— Это врно,
Какъ то, что я царица! Твой румянецъ
Невольно выдаетъ твое признанье,
Что сталъ рабомъ ты Цезаря. Тебя
Страшитъ, сознайся, гнвъ твоей крикливой
Ревнивицы-жены? Пускай скоре
Зовутъ пословъ.
Антоній. Пускай размоетъ Тибръ
Основы Рима! Пусть разрушенъ будетъ
Его великій сводъ,— но я останусь
Съ тобою здсь! Внцы и царства — прахъ!
Презрнная земля равно питаетъ
Животныхъ и людей, но жизни цль,
Когда она дана такой великой
Чет, какъ мы,— въ блаженств! Намъ же равныхъ,
Зову я міръ въ свидтели того,
На свт нтъ!
Клеопатра. Какъ эта ложь пышна!
Иль скажешь ты, что не любя женился
На Фульвіи? Поврь, что я кажусь
Лишь только легковрной, ты жъ всегда
Останешься, чмъ былъ.
Антоній. О, да!— сраженнымъ
Любовью къ Клеопатр! Заклинаю
Тебя во имя страсти и ея
Плнительныхъ минутъ — не заставляй
Меня терять часы на перекоры.
Я посвящать ршился каждый мигъ
Съ тобой лишь наслажденью. Что затемъ
Сегодня ночью мы?
Клеопатра. Вели позвать
Сперва пословъ.
Антоній. Капризница, къ теб
Равно идутъ и смхъ, и злость, и слезы!
Умешь обращать въ очарованье
Ты самые пороки! Перестань
Твердить мн о послахъ: принадлежу
Я весь теб одной! Пойдемъ сегодня
Бродить тайкомъ по городу и слушать
Народную молву:— вчера желала
Ты этого сама 5). (Придворному).
Ни слова больше
Мн о послахъ 6).
(Уходятъ Антоній, Клеопатра и свита).
Деметрій. Такъ вотъ какъ уважаетъ
Онъ Цезаря!
Филонъ. Когда перестаетъ
Онъ быть самимъ собой, то онъ теряетъ
Вс доблестныя качества, которымъ
Не слдовало съ нимъ бы разставаться.
Деметрій. Прискорбно видть мн, что подтверждаетъ
Онъ точно нехорошую молву,
Которая о немъ сложилась въ Рим.
Но, впрочемъ, я надежды не теряю
На лучшее въ грядущемъ. До свиданья. (Уходятъ).
(Входятъ Харміана, Ира, Алексасъ и предсказатель 7).
Харміана. Милый, добрый, могу сказать даже: несравненный Алексасъ! Гд же тотъ предсказатель, котораго ты такъ нахваливалъ цариц? Ужасно хочется мн увидть человка, который любуется своими рогами, какъ лаврами 8).
Алексасъ. Эй, предвщатель!
Предсказатель. Чего вы отъ меня хотите?
Харміана. Такъ это онъ? Правда ли говорятъ, будто ты все знаешь?
Предсказатель. Усплъ я точно въ книг тайнъ природы
Прочесть кой-что.
Алексасъ (женщинамъ). Подайте ваши руки,
Энобарбъ. Эй, кушаній побольше и вина,
Чтобъ было чмъ за здравье пить царицы!
Харміана (предсказателю). Предскажи мн мое счастье.
Предсказатель. Я предсказываю только то, что вижу.
Харміана. Ну, такъ предсказывай.
Предсказатель. Ты похорошешь еще боле.
Харміана. Значитъ, пополню?
Ира. Нтъ, онъ хочетъ сказать, что, состарвшись, ты будешь румяниться и блиться.
Харміана. Морщинъ все-таки не замажешь.
Алексасъ. Не перебивайте его — слушайте!
Харміана. Тс! тише!
Предсказатель. Ты будешь боле горть любовью сама, чмъ ею пользоваться.
Харміана. Если такъ, то пусть лучше моя печень горитъ отъ вина 9).
Алексасъ. Не перебивайте же его.
Харміана. Предскажи мн какое-нибудь необыкновенное счастье. Пускай я выйду замужъ разомъ за трехъ царей и овдовю посл всхъ. Пускай въ пятьдесятъ лтъ у меня родится ребенокъ, предъ которымъ преклонится самъ Іудейскій Иродъ 10). Устрой, чтобъ на мн женился Октавій Цезарь, и чтобъ я стала равной моей повелительниц.
Предсказатель. Ты переживешь повелительницу, которой служишь.
Харміана. О, какъ я рада! Мн лишь бы подольше пожить, а тамъ хоть не корми меня фигами.
Предсказатель. Пережитые тобою годы гораздо счастливе тхъ, которые тебя ожидаютъ впереди.
Харміана. Плохо, значитъ, будетъ моимъ будущимъ дтямъ! А скажи: сколько будетъ у меня мальчиковъ и двочекъ?
Предсказатель. Когда бы каждое твое желанье
Вдругъ стало чревомъ — было бъ ихъ милліонъ.
Харміана. Вонъ, шутъ!— Я прощаю тебя только потому, что ты колдунъ.
Алексасъ. Ты, кажется, думала, что желанья твои извстны только простынямъ твоей постели.
Харміана. Пускай предскажетъ онъ будущее Иры.
Алексасъ. Мы хотимъ знать нашу судьбу вс.
Энобарбъ. Судьба, какъ моя, такъ и многихъ изъ васъ, напиться въ эту ночь пьяными.
Ира (протягивая руку). Вотъ ладонь, обличающая цломудріе, если не боле того.
Харміана. Такъ же, какъ разлитіе Нила предсказываетъ голодъ.
Ира. Молчи, постельная шалунья!— Ты не умешь предсказывать.
Харміана. Если влажная ладонь не признакъ плодородія, то, конечно, не умю. Предскажи ей, пожалуйста, самую будничную судьбу.
Предсказатель. Ваше будущее одинаково.
Ира. Но я желала бы знать подробности.
Предсказатель. Я сказалъ все.
Ира. Неужели мое счастье не будетъ хоть на вершокъ выше, чмъ ея?
Харміана. А если бъ твое счастье было точно на вершокъ выше,— куда бы ты прицпила этотъ вершокъ?
Ира. Только не къ носу моего мужа.
Харміана. Да укротятъ небеса наши дурные помыслы! Теперь должны мы узнать судьбу Алексаса. О, добрая Изида! молю тебя: устрой такъ, чтобъ онъ женился на безногой калк, а затмъ, овдоввъ, попалъ въ руки еще худшей! Пусть затмъ онъ потеряетъ и ту и продолжаетъ такъ переходить изъ рукъ въ руки, пока самая скверная не уложить его, пятидесятикратнаго рогоносца, со смхомъ въ могилу. Сдлай одолженіе, добрая Изида, исполни эту просьбу, а тамъ откажи мн, пожалуй, въ, боле важномъ!
Ира. Аминь, дорогая богиня, и исполни нашу молитву. Если прискорбно, когда хорошій человкъ женится на дурной женщин, то каково же видть отъявленнаго негодяя не рогатымъ? Будь справедлива, добрая Изида, и награди его по заслугамъ.
Харміана. Аминь!
Алексасъ. Вотъ какъ! Кажется, он для того, чтобъ видть меня рогатымъ, готовы сдлаться всесвтными потаскушками сами.
Энобарбъ. Тс!— Кажется, Антоній!
Харміана. Нтъ — царица.
Клеопатра. Гд повелитель мой?
Энобарбъ. Мы не видали
Его, царица.
Клеопатра. Разв здсь онъ не былъ?
Харміана. Нтъ, государыня.
Клеопатра. Онъ такъ былъ веселъ,
Но эта всть изъ Рима помутила
Его веселье… Энобарбъ!
Энобарбъ. Царица!
Клеопатра. Поди его позвать. Гд Алексасъ?
Алексасъ. Готовъ всегда къ услугамъ! Вотъ Антоній.
(Входятъ Антоній, гонецъ изъ Рима и свита).
Клеопатра. Я видть не хочу его:— уйдемте.
(Клеопатра, Энобарбъ, Алексасъ, Ира, Харміана, предсказатель и свита уходятъ).
Гонецъ. Жена твоя всхъ раньше вышла съ войскомъ.
Антоній. Какъ!— противъ брата Луція?
Гонецъ. Ихъ ссора
Была непродолжительна, они
Немедля помирились и пошли
На Цезаря вдвоемъ, но онъ разбилъ
При первой же ихъ встрч и заставилъ
Спасаться вн Италіи.
Антоній. Какія
Принесъ ты всти хуже?
Гонецъ. Я боюсь
Ихъ передать:— дурная всть вредитъ
Тому, кто съ ней является.
Антоній. О, да!
Когда онъ говоритъ съ глупцомъ иль трусомъ.
Но я привыкъ смотрть въ лицо тому,
Что кончено — безъ страха. Кто приноситъ
Мн всть, ужаснй смерти,— будетъ такъ же
Спокойно принятъ мной, какъ будто бъ рчь
Его звучала лестью.
Гонецъ. Лабіэнъ
(Я начинаю съ самой худшей всти) —
Завоевалъ, вставъ во глав парянъ 11),
Всю Азію до самаго Евфрата.
Его значки побдоносно вютъ
Надъ всей землей Іоніи, Лидіи
И Сиріи, въ то время какъ…
Антоній. Антоній —
Сказать ты хочешь.
Гонецъ. О, мой повелитель!
Антоній. Смлй! Смягчать не надо общихъ толковъ.
Зови царицу такъ, какъ называть
Ее привыкли въ Рим! Обращайся
Ко мн словами Фульвіи! Бичуй
Мои пороки такъ, какъ только могутъ
Исполнить это истина и злость!
Вдь если втеръ правды перестанетъ
Насъ проввать, то зарастемъ мы тотчасъ
Дурной травой. Прямое порицанье
Ошибокъ нашихъ такъ же плодотворно,
Какъ вспахиванье полю. Удались
Теперь на время.
Гонецъ. Какъ теб угодно. (Уходитъ гонецъ).
Антоній. Скажите мн теперь, какія всти
Изъ Сикіона?
Первый придв. Гд гонецъ оттуда?
Второй придв. Онъ здсь — ждетъ приказаній.
Антоній. Пусть войдетъ.
Нтъ, кажется, пришла пора мн сбросить
Египетскія узы, иль иначе
Я утону въ стяхъ любви совсмъ.
(Входитъ гонецъ изъ Сикіона).
Антоній. Что новаго?
Гонецъ. Жена твоя скончалась.
Антоній. Гд?
Гонецъ. Въ Сикіон. Ходъ ея болзни,
А также много новостей, не меньше
Имющихъ значенья для тебя,
Изложены въ письм.
