АНТИПОД МАКСИМА ГОРЬКОГО
АНТИПОД МАКСИМА ГОРЬКОГО
Искусства хорошего тона
Искусства хорошего тона
М. Меньшиков.
Антипод Максима Горького, Меньшиков Михаил Осипович, Год: 1912
Время на прочтение: 9 минут(ы)
У покойного Я.П. Полонского мне довелось познакомиться с одной замечательной русской женщиной. Она зашла при мне к старому поэту вместе с В.В. Розановым и удивила меня с первых же слов. Ей понадобились зачем-то творения Оригена, и она нигде в Петербурге не могла их достать. Ого, подумал я: русская барыня, читающая Оригена! Я предложил ей одну редкостную диссертацию об Оригене, доставшуюся мне после продажи библиотеки Н.С. Лескова. С этого у меня началось знакомство с названною дамой. Она оказалась писательницей, сотрудницей ‘Русского Вестника’, его старой, хорошей эпохи. Удивлению моему не было конца, когда эта скромная и тихая женщина с обыкновенными манерами хорошего круга оказалась не просто писательницей, каких много, — а замечательным талантом, хотя почти не замеченным. Говорю: почти, так как мне вскоре сделалось известным восторженное мнение о писательнице такого тонкого иной раз критика, как В.В. Розанов. В ‘Новом Времени’, кроме заметки Розанова, была напечатана хвалебная критическая статья покойного Ф. Шперка. В ‘Вестнике Европы’ появился похвальный отзыв Пыпина, и может быть другие отзывы, которых я не помню. Получив от писательницы маленький томик ‘В тихой пристани’ (дневник монастырской послушницы Веры Николаевны), я, признаюсь, с предубеждением развернул книжку. Есть что-то такое, — к глубокому несчастью, — что и у нас, и у католиков отталкивает от религиозного быта. Святошество в монастырях постепенно вытравило святость. На монаха или монахиню невольно глядишь, как на пустой флакон из-под дорогих духов. Но когда, пересилив себя, я начал читать дневник послушницы, я пришел в восхищение. Да ведь это прелесть! Это свежесть, это поэзия, это настоящее искусство! Как же это так вышло, что об И. Данилове, авторе ‘В тихой пристани’, не кричат в критике, и что даже в обществе литературно-образованном о нём ничего не слышно? Встретившись как-то с людьми очень тонкого вкуса — покойным поэтом Кусковым и еще здравствующим А.А. Измайловым, я с радостью узнал, что и они разделяют наше с В.В. Розановым впечатление. Талант, решили мы, несомненный талант, и притом прямо замечательный. В числе больших поклонников этого таланта был, сказать кстати, и столь трагически покончивший вчера с собою драматург А.И. Косоротов. Я с изумлением спрашивал себя: как же это — иметь целый ряд литературных поклонников, начиная с таких авторитетных, каковы Полонский и Розанов, — и оставаться в совершенной неизвестности? Русская жизнь, — увы, — соткана из несправедливости и небрежности, — только этим и можно объяснить, что иное яркое дарование остается в тени, когда одновременно публика идолопоклонствует пред весьма сомнительными художниками, а часто и не художниками вовсе. Я знал, что все свои многочисленные рассказы талантливая писательница, скрывшаяся под псевдонимом ‘И. Данилов’, печатала в журнале консервативного направления — и этого было достаточно, чтобы наша жидо-радикальная критика, за невозможностью охаять, погребла эти рассказы в гробовом молчании. Так нет же, решил я, — пусть я не критик по профессии, но я обязан указать своим читателям на новое дарование. — нравственно обязан! В моем распоряжении был тогда критический отдел маленького ежемесячного журнала ‘Книжки Недели’, и я с рвением принялся за работу…
И что же? — спросит читатель. Увы, ничего не вышло. Никакой критической статьи я не написал — и по причине весьма плачевной. Мне хотелось, видите ли, написать непременно хорошую статью, ибо книжечка ‘В тихой пристани’ мне казалась своего рода шедевром. Попробовав подойти к ней так и этак, я почувствовал, что моя работа выходит ниже темы. Я не в состоянии был выбрать и осветить как следует все трогательное и восхитительное, что заключалось в дневнике послушницы. Надо заметить, что послушница описывается в данном романе не простая, а великосветская барышня с очень чуткою и восторженною душою, потерпевшая неудачу в своей первой влюбленности. Именно она нуждалась в ‘тихой пристани’ после жестокого шквала, сорвавшего ее с якорей и чуть не погубившего на розовой заре жизни. Показать тихое отчаяние девичьей души, чистой, как утренняя роса, показать драму неопытности и невинности, незнанья жизни и мучительных догадок, — показать затем, как разбитое сердце девушки снова оживает в монастыре, обвеянное строгими и прекрасными утешениями веры, показать, как это бедное сердце начинает трепетать надеждой и всеми восторгами воскресения, — ибо любовь, — как весна, — вернулась, — все это тема, признаюсь, слишком тонкая и трогательная для моих критических способностей. Ведь задача художественного критика, пожалуй, не легче, чем автора, если смотреть на критику серьезно. Вся тайна искусства в том, чтобы автор не сказал, что он хочет сказать, а заставил бы почувствовать. Критику же нужно непременно сказать это недосказанное, т.е. перевести нечто неизреченное на корявый прозаический язык. Задача трудная! Вот почему, собравшись еще в прошлом столетии поговорить о таинственной писательнице, встреченной мною у Полонского, я дотянул это намерение до сегодняшнего дня. Вероятнее всего, я и умер бы, не исполнив этого приятного долга, но недавно вышло еще два тома той же писательницы: роман ‘Игуменья Рахиль’ и сборник рассказов ‘Наша жизнь’. Оба тома лежат уже недели две на моем ночном столике, не давая мне покоя. Оба — прелестны, — оба свидетели очень большого, хотя по-прежнему непризнанного таланта. Ба, вот идея: зачем же мне задаваться претензией писать критическую статью? Не проще ли сделать, что мне доступно — публицистический отзыв, с которого много не спросится? Ободренный скромностью моего намерения, решаюсь предложить свое мнение об И. Данилове.
В океане жизни русской уживаются бесконечные контрасты. Одни из явлений шумят тескуче, как буруны, заставляя садиться на них на мель и потому делаются знаменитыми, — другие явления таятся в глубине культурного быта и назревают, словно драгоценные жемчужины, за которыми приходится посылать водолазов. Мне кажется, талант писательницы, досадно скрывающейся под мужским псевдонимом, составляет совершеннейший контраст Максиму Горькому и его раздирающей уши славе. Оба писателя выступили в литературе приблизительно в одно время, но один — в консервативном журнале, другой — в радикальном. Один выбрал себе рекламный, кричащий, напоминающий горького пьяницу, псевдоним и уже одним этим обратил на себя некоторое изумленное внимание. Другой взял псевдоним серенький и бесцветный. Согласитесь, что ‘Данилов’ звучит не более выразительно, чем ‘Иванов’ или ‘Петров’. Один писатель вышел, как сам определяет в автобиографии, из смрадных подонков мещанства и прошел еще в раннем детстве огонь, воду и медные трубы. Другой писатель пришел из старого ‘дворянского гнезда’, из той отживающей культуры, которую описывали Пушкин и Тургенев. Я не отрицаю крупного таланта Максима Горького, я написал когда-то две критических о нем статьи, под названием ‘Красивый цинизм’, и покойный Чехов передавал мне, что эти статьи произвели на его друга некоторое впечатление. Но нельзя однако не признать, что талантливый босяк вступил в литературу с неслыханною и совершенно беспримерною даже в наш век развязностью. Именно к нему подходило остроумное замечание поэта кн. Касаткина-Ростовского, обращенное к литераторам новейшей формации: ‘Хамо, грядеши!’ (— замечание, навеянное романом Сенкевича ‘Камо грядеши?’). Может быть, тут было не столько хамства, вообще несвойственного таланту, сколько молодой простонародной безудержи, простонародного озорства, а главное — революционной злобы, которою кипел тогда автор босяцкого ‘Дна’. Чрезвычайно быстро г. Горький народил бесчисленное множество оборванцев-героев и героинь-проституток, и вся эта шумная ватага, пьяная и преступная, заполонила собою воображение русского общества. Лучшей прелюдией для надвигающейся революции и ждать было нечего. Я помню, с какою нежностью погибший впоследствии от революционной бомбы кн. Шаховской, начальник управления по делам печати, отстаивал сочинения Горького — и отстоял! тогда в эпоху Плеве. Босками упивались, ими бредили. Изящные кавалеры и барышни из общества готовы были разуться и идти босячить по широкому раздолью Руси. Босячить же значило не только шлепать по лужам голыми ногами и ночевать в ночлежке, на осыпанных насекомыми нарах, — босячить значило послать к чорту все авторитеты, всякую власть, всякий закон, всякую религию и всякую нравственность. Босячить значило быть готовым треснуть камнем по башке зазевавшегося прохожего, если у того подозревался рубль в кармане, быть готовым поступить на содержание к торговке, ограбить чей-нибудь амбар и т.п. Животная сила, животная похоть, животное бессердечие, животное неуважение ко всему, что выработала цивилизация, — таковы герои Горького.
Совсем другого круга герои его антипода, г. Данилова. В той же самой России, которую г. Горький изобразил в виде государства каких-то апашей и хулиганов, — г. Данилов нашел множество людей порядочных, скромных, добрых, трезвых, занимающихся честным трудом, — людей, часто очень несчастных, но верующих в Бога и в нравственный закон. Не все и у него идеальные характеры. С изумительным мастерством г. Данилов раскрывает душу затворников и монахинь, показывая, что и под мантиями и клобуками живет все то же бедное человеческое сердце, мечтательное и страстное, жаждущее маленьких человеческих радостей. И тут — даже в тихой пристани, за монастырскими стенами, — люди ищут счастья, но все это хоть и слабые, но естественные люди, без сатанических когтей и крыльев. Все критики, начиная с отзыва Льва Толстого, упрекают Горького в ходульности его героев, в лже-романтизме их. Ни тени подобного упрека нельзя сделать персонажам г. Данилова. Они все удивительно просто нарисованы, без подчеркиваний и преувеличений. Глубокая правдивость — отличительная черта этого таланта. Полное отсутствие писательского кокетства, строгое чувство меры и притом способность заметить тончайшую игру действительности, как она есть. Горький славится знаньем быта, именно босяцкого. К сожалению, только этот быт и знаком ему вполне. У г. Данилова мы встречаем не менее замечательное знание быта, но самых разнообразных слоев, кроме, впрочем, подонков народных. Для писательницы из общества естественно знать жизнь своего круга, — но поражает глубокая изученность г. Даниловым монастырского быта. Этот быт встает перед глазами читателя весь до мельчайших подробностей. Монастыри в провинции — центры богомольного туризма, — и вот, на фоне более или менее невинных романов послушниц и монахинь, вы встречаете и деревенских помещиков, и офицеров, и студентов, и промышленников, и крестьян. Жизнь разыгрывается там чисто-русская, несколько старинного покроя, ибо в глубинах провинции еще много ветхозаветного, может быть, установившегося навсегда.
Таинственный автор названных трех томиков видимо влюблен в Россию столько же, сколько она ненавистна Горькому. И Горькому Россия ненавистна, конечно, не как враг, а как мать родная, которую иной раз любишь и которою возмущаешься, — но у Горького чувство негодования на действительность подчас затмевает здравый смысл, и он явно впадает в злословие на родную мать, даже в клевету на неё. Диаметрально противоположно настроен г. Данилов. Чувствуется из каждой строки его, что он любит Россию такою, какова она есть в натуре, и что именно теперешняя действительность г. Данилову кажется поэтической и желанной. Все, что глубоко-противно Горькому — церкви, монастыри, попы, монахи, верующие барыни, влюбленные офицеры, помещичьи усадьбы, постоялые дворы и пр. и пр. — всё это для г. Данилова восхитительно и прекрасно. Трудно поверить, однако это так: в наше революционное время, в годы анархизма и всяческого отрицания, — явился писатель — точнее писательница, — которая имеет мужество громко сказать: что вы! Россия-то плоха? Да она прекрасна! Она очаровательна, если отнестись к ней с детским сердцем. Лучше ничего и представить себе нельзя, как эти простые люди из провинции — батюшки и матушки, владыки и келейники, купцы и промышленники, мещане и крестьяне. Ведь это-то и есть натура, какой ей нужно быть и какою она выходит из-под вечно-творческих рук Божиих. Почему вы думаете, что Россия должна быть иною? Все бывает тем, чем может быть. На природу нельзя смотреть ни сквозь кривое, ни сквозь окрашенное стекло, ни в микроскоп. На нее следует смотреть свежими и ясными глазами здоровой девушки, которая не ошибается, чувствуя, что она влюблена в мир. Как же в сущности и не быть влюбленной в такую чудную вещь, как Божий свет, как родина и родная жизнь?
Прочтите у г. Данилова превосходный рассказ ‘Овинный овёс’ с очень несложным содержанием. Помещик Никита Алексеевич едет в свое село Ракитное. Метель загоняет его на постоялый двор. На постоялом дворе оказывается огромная дворянская семья, спящая вповалку, и среди спящих — героиня его старого увлечения. Описывается простая история — как Варвара Борисовна подметила присутствие любимого человека, как оба они стремятся не упустить драгоценный случай, чтобы снова связать оборванную нить знакомства, и как это им удается наконец наперекор, казалось бы, неумолимой судьбе. На простенькую, истертую романистами нить нанизаны перлы поэтического чувства, всем нам из своей молодости вечно-памятного и дорогого. Или прочтите чудный рассказ ‘У моря’. Совсем другой пейзаж, другая среда, другая обстановка. Описывается психология больного человека, но какая мощная во всем правда, — до последних тонкостей! К сожалению, у меня нет места для цитат. О самой крупной вещи — ‘Игуменье Рахиль’ — мне придется вероятно сказать как-нибудь отдельно. Не каждый же день проявляются в русской литературе первосортные вещи.
‘Есть наверно и второсортные’, — скажет читатель, настроенный скептически против современной литературы. Очень может быть, отвечу я, — но талант оценивается по удачам его, а не неудачам. Следует предупредить вообще, что г. Данилов — писатель не для всех. Весьма возможно, что даже лучшие его вещи некоторых разочаруют, — именно тех, кто ищет трескучей фабулы и феерических освещений в стиле модерн. Г. Данилов может понравиться — и до восхищения — читателям лишь старой школы, любителям классической нашей литературы. О вкусах, конечно, не спорят. Многие никак не могут понять, почему на вес золота ценятся в лавке антиквария иные старые, сильно поношенные вещи. Г. Данилов в беллетристике, подобно гр. Голенищеву-Кутузову в поэзии, — весь — с первой строчки до последней — принадлежит к нашей классической школе. Это особая порода таланта, чистая порода, без той противной метисации стилей, которая называется дакадентством. Своеобразие и глубина мысли у г. Данилова требуют некоторого усилия, чтобы овладеть манерой их, ибо каждая с яркой индивидуальностью души есть своего рода иностранка. Как многим вдумчивым писателям, г. Данилову приходится, следя за едва уловимыми оттенками чувств и красок, плести иногда очень сложный узор слов, но вы не встретите ничего лишнего, одно лишь необходимое. Опоздав родиться, по крайней мере, на полстолетия, г. Данилов принадлежит к числу тех писателей, которые несколько выше средней публики, не читающей ничего, кроме газет. Тут чтение таких авторов требует известного умственного подъёма. Ничего вы не встретите здесь сильно захватывающего, но много волнующего и трогательного. У г. Данилова почти полное отсутствие юмора, и это было бы серьезным недостатком, если бы художественная правда не давала чувствовать комические штрихи в самой натуре описываемых вещей. Общая черта таланта г. Данилова — сдержанность, простота, доходящая до своего рода целомудрия. Сухой и строгий рисунок, натуральные, но как бы чуть-чуть поблекшие от времени краски, тон старых мастеров. Ведь и в самой природе предметы не бывают все новыми с иголочки. Большинство вещей мы застаём поношенными, и сверх того во всех вещах глаз художника заставляет видеть глубокую древность вечности. В общем превосходная, первосортная работа! Незадолго до смерти Антона Чехова я послал ему в Ялту ‘Тихую пристань’ г. Данилова, и у меня хранится его ответное письмо. Известно, до чего был строг Чехов к себе и к своим собратьям. Но книжка г. Данилова ему чрезвычайно понравилась.
Почему же о г. Данилове не говорят? Я думаю, главным образом, потому, что изящная литература наша давно превратилась в уличный скандал, и критикам приходится играть уже не столько роль беспристрастных судей, сколько городовых. За оравою гг. Андреевых, Арцыбашевых, Вержбицких и т.п., устраивающих более или менее громкие бесчинства, истинные художники слова проходят иногда незамеченными, и это жаль. Литература все-таки остается громким мышлением народа, вместилищем его души.
(Новое Время. 1912. No 12963 (15/28 апреля). С. 5)
Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой.