Анри Барбюс, Цетлин Михаил Осипович, Год: 1920
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Последний роман Барбюса носит трудно переводимое одним русским словом название — ‘Clarté,’. Clarté, — это свет, ясность, сияние, прозрачность. Но меньше всего это слово, сделавшееся лозунгом целой группы литературных и политических друзей Барбюса, подходит к его собственному художественному творчеству. В нем нет ни ясности, ни света, ни прозрачности. Наоборот, это тяжелое, мутное творчество, бесформенно распластанное в цепких сетях кошмаров.
Анри Барбюс начал свою литературную деятельность в 1895 году как лирический поэт, примыкающий к символизму, поэт небольшого дарования, меланхолических настроений и полутонов. Ничто не предсказывало в сборнике его стихов ‘Plureuses’ будущего автора ‘Ада’ и ‘Огня’. После неумелого и туманно-философичного романа ‘Les Suppliants’, который едва ли найдет себе читателей даже в дни нынешней славы Барбюса, он в 1908 году выпустил в свет второй свой роман ‘L’Enfer'(‘Aд’), прошедший тогда мало замеченным, но ныне разделяющий шумный успех ‘Огня’. В этом романе Барбюс приближается к натуралистическим заветам Золя. Как Золя, хочет он казаться экспериментатором, наблюдателем и также, в противность своим намерением, многое выдумывает и дает волю самой необузданной фантазии. Выдуман этот ужасный эксперимент над душой юноши, на долгое время пригвоздившего себя к незаметному отверстию в стене комнаты отеля, из которой видно все, что делается в соседней комнате. Совершенно явно неправдоподобен и самый отель: не поймешь, что это — хорошая гостиница или грязный лупанар. В смелой откровенности проходящих одна за другою картин Барбюс далеко оставляет за собою Золя, который после этого может, пожалуй, показаться писателем для молодых девиц вроде Марлитт. Эти кошмарные фантомы сплетающихся тел действительно — ад! И это вперемежку с бесконечными страницами банальной философии и сентиментальной лирики!
В 1914 году Барбюс выпустил в свет 45 маленьких причудливо иронических рассказов под заглавием ‘Nous Autres’. Началась война. Барбюс был ее участником, видел ее в траншеях и в близком тылу. Результат его наблюдений — роман ‘Огонь’ (‘Le Feu’) — принес ему мировую славу.
Тема войны привлекла в свое время автора ‘La Dé,bà,cle’ обилием ‘человеческих документов’, ее кровью и грязью, мощной и бесформенной жизнью масс, не требующей от художника ни большого мастерства в описании индивидуальной психологии, ни тонкости рисунка, качеств, отсутствовавших у Золя. Еще более, чем война 71 года, подходит для натуралистической трактовки война современная, в которой личное начало свелось почти к нулю.
И у Барбюса тоже не живут индивидуальной жизнью отдельные солдаты. Они сливаются в одно целое, не даром ‘Le Feu’ назван ‘историей взвода’. Барбюс натуралистически описывает все картины войны, ее кровь и грязь, повседневность и муки. Смело вводит в книгу откровенно циничный солдатский жаргон. Не это ли новшество было одной из причин того, что картина войны в ‘Le Feu’ показалась такой правдивой? Как не верить правде книги, когда в ней есть и эта правда, этот фон крепких слов, которого не было еще никогда в литературе? Poilus, говорящие своим истинным языком, становились осязательными, ‘живыми’, как восковые фигуры в паноптикуме кажутся живыми для неразвитого вкуса.
Правдива ли эта книга? Для человека, не бывшего на французском фронте, трудно ответить на этот вопрос. Вероятно, в этой книге есть много правды. Барбюс упорно и близко наблюдал войну, и чувствуется в нем какой-то пафос страстного желания сказать правду, всю правду. Да и как бы иначе поверили этой правде тысячи людей, переживших войну в траншеях? Одна ли в ней правда? Вероятно, нет. В ней есть правда художественная, которую легко проследить. Автор не чуждается сентиментальных трюков и эффектов, которые любил Золя, заставлявший, например, двух братьев встретиться врагами на баррикадах, и т. п. Явственно неправдоподобен рассказ о том, как француз, надевший немецкий мундир, вместе с немецкими солдатами-эльзасцами посещает занятый немцами город, видит только через окно свою жену и ребенка и возвращается обратно.
Неправдоподобна ужасная сцена, где солдат находит разложившийся труп женщины, которую он любил, и впервые, невольно, обнимает ее. Это слишком подозрительно похоже на некоторые страницы барбюсовского ‘Ада’ (поэт, открывающий гроб жены, чтобы достать зарытый манускрипт) или Золя (смерть Бенедетты в ‘Риме’). Не кажется ли такая исступленная ‘натуралистическая романтика’ только эстетическим пристрастием автора, а не правдой войны? Подозрителен и политический субъективизм автора — эти разговоры солдат о будущем братстве, прославление Либкнехта, странное отсутствие офицеров во время атаки, что это — правда или полемика? Но не будем говорить о дозах правды в ‘Огне’. Правда есть, но не она, не художественные достоинства дали ‘Огню’ его громадный успех.
Интересно отметить, что эта книга, разошедшаяся во Франции в 300.000 экземпляров, долго не могла найти издателя в России. Не потому ли это, что в России большинство интеллигенции мало духовно интересовалось войной, как проблемой не только политической, не интересовалось и реальным лицом, бытом войны. Ни художественно прикровенное отрицание войны и интернационализм Барбюса, ни проповедь Ромэна Ролана не могли вызвать интереса в России: там духовная атмосфеpa была так насыщена отрицанием войны, что оно казалось чуть ли не общим местом, и вызвать сенсацию могла разве только проповедь Ленина, доведшая практическое отрицание войны до позора Брест-Литовска. Франция же, имевшая непоколебимую волю к победе, страстно интересовалась войной, запоем читала военную беллетристику. И когда одна и та же книга соединила в себе и нелишенную силы и размаха картину войны и морально политическое ее отрицание, эта книга должна была вызвать сенсацию, восторг меньшинства, возмущение большинства. Успех книги был отчасти и успехом художественным, но несоразмерно усиленным благодаря политической сенсации. Признание художественных достоинств ‘Огня’ явилось как бы общей почвой, на которой примирялись между собою политические противники, своеобразным ‘священным союзом’ в литературе. В стороне оставались люди, подходящие к искусству только с эстетическими требованиями, но их немного, и книга была ‘обречена’ славе.
Ставши ‘мэтром’, Барбюс написал новый роман ‘La Clarté,’.
Этот роман сшит из трех различных лоскутов. В начале это история скромного приказчика, лирические отрывки среднего качества, в которых чувствуется влияние русских романистов, воспринятых через очки Мельхиора де Вогюэ и сентиментального социализма, какие-то воспоминания о заветах любви к маленьким людям, les petits et les humbles. Можно заметить и влияние Горького (например, образ ‘тетушки’, напоминающей горьковскую ‘Мать’ и бабушку из ‘Детства’). Затем темп и тон книги меняются. Символическая картина современного капиталистического общества переходит в сцены войны. Третья же часть, третий лоскут, это чистая публицистика, популярное изложение социалистических доктрин, проклятия королям, отрицание Бога, напоминающие самые плохие нелегальные брошюры для народа. Зачем это все в романе? Может быть, автору и брезжит свет, ясное небо после кошмаров ‘Ада’ и бойни ‘Огня’. Но художественного света нет и в этом романе. Меньше кошмаров, но также душная атмосфера, творчески не искупленная и не преображенная.
Источник текста: Мих. Цетлин. Анри Барбюс // Современные записки. 1920. Кн. I. С. 241-243.