Анна Васильевна.
Анна Васильевна.
РАЗСКАЗЪ.
——
——
——
П. Добротворскій.
‘Міръ Божій’, No 8, 1897
Анна Васильевна, Добротворский Петр Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Ее звали Анной Васильевной.
— Вонъ Анна Васильевна идетъ,— говорили, бывало, завидя еще издали старушку небольшого роста, которая или выходитъ изъ церкви, или пробирается въ церковь, или такъ идетъ по одной изъ улицъ нашего города.
Ее замчали вс, потому что Анна Васильевна была старушка примтная — ходила бодро, съ достоинствомъ, держа высоко свою миніатюрную головку съ морщинистымъ личикомъ, ну, и одвалась она чистенько и носила все черное.
— Кто она?— спросятъ, бывало, о ней.
— Кто она? Анна Васильевна,— отвчаютъ коротко, съ удивленіемъ, что вы не знаете, можете не знать, кто такая эта маленькая старушка.
— Да кто же она такая?— продолжается допросъ.
— А Богъ ее знаетъ. Старушка Божія! А кто она такая, разв мы знаемъ.
Ее знали вс и, можно сказать, ее не зналъ никто, потому что никто ршительно ничего не зналъ о ней — когда родилась Анна Васильевна, въ какому кругу, въ какому сословію она принадлежала, какъ жила прежде, не знали даже, какъ живетъ теперь — этимъ никто не интересовался. Вс знали, вс помнили Анну Васильевну такою, какая она есть.
Впрочемъ, мн какъ-то говорили, что Анна Васильевна прежде была молода — но, Богъ мой!— кто-жъ этого не зналъ? Говорили, что она была красива — можно было врить этому, глядя на тонкія, правильныя черты точно пергаментнаго личика старушки, глядя на эти черненькіе, слезящіеся глазки, которые даже теперь по временамъ какъ бы отражали въ себ прежній, давнымъ-давно потухшій огонекъ. Говорили, наконецъ, что Анна Васильевна принадлежала къ богатому аристократическому роду — замтно было, пожалуй, и это, что она не изъ простыхъ, потому что какъ въ манер держать себя, такъ и въ разговор, нтъ-нтъ, бывало, да что-то и проскользнетъ такое, нчто едва уловимое, что, однакожъ, наглядно говоритъ о благовоспитанности и даже о свтской дрессировк этой женщины. Но все это быя лишь догадки, смутные слухи, наконецъ, просто такія слова, проврить достоврность которыхъ было положительно невозможно, потому что вс свидтели, вс очевидцы прежней жизни Анны Васильевны давно лежали въ могилахъ, сама же она о себ никому не говорила, да и держала себя такъ, что никто никогда не заводилъ съ ней даже рчи объ ея прошломъ.
Старушка жила по квартирамъ, занимая у бдняковъ то горенку, похожую больше на клтку, то уголъ, платя за это какіе-нибудь гроши, а то, бывало, и такъ живетъ за старушичьи услуги. Предлагали не разъ Анн Васильевн идти въ богадльню, говорили, что тамъ и мсто для нея уже есть, но она отъ такого предложенія постоянно отказывалась, говоря: ‘Пока руки есть, да ноги ходятъ, въ богадльню я не пойду, тамъ и безъ меня нуждающихся много. Да и какая я богадльщица? Привыкла я къ свобод, ну, да и грха боюсь… народъ тамъ всякій — кого осудишь, а на кого и зло будешь, пожалуй, имть на душ. Нтъ, въ богадльню я не пойду’,— добавляла она ршительно, посл чего дальнйшіе уговоры разомъ превращались.
А, впрочемъ, Анн Васильевн, пожалуй, и такія квартиры, какія занимала она, не были нужны — она была постоянно ‘въ людяхъ’: сегодня — у однихъ, завтра — у другихъ, потомъ идетъ, бывало, въ третьимъ, здсь — пьетъ чай, тутъ — обдаетъ, у иныхъ даже ночуетъ, или гоститъ по нскольку дней. Въ квартир у нея хранилось только ея имущество: старый, помятый самоварчикъ, подаренный ей какой-то благодтельницей, посл того, когда онъ сталъ уже совсмъ не годенъ для собственнаго употребленія, чайникъ съ отбитымъ носикомъ, который былъ очень искусно приклеенъ самой старушкой, какая-то завтная, фарфоровая чашка съ давно слинявшей на ней позолотой. Тутъ же находилась, конечно, ея постель, состоявшая изъ жиденькой перинки, двухъ подушекъ и изъ худенькаго, стеганаго одяла, да еще стоялъ небольшой сундучекъ, обитый жестью, въ которомъ хранилось блье и разный старый хламъ, не имвшій никакой цнности. Сундучекъ этотъ, несмотря на это, повидимому, былъ очень дорогъ для Анны Васильевны, онъ былъ постоянно запертъ, а ключъ отъ него старушка носила на себ, на томъ самомъ снурочк, на которомъ вислъ у нея на ше и золотой крестикъ.
Анна Васильевна была олицетвореніемъ доброты, вотъ почему она нигд, никого не стсняла, нигд и никогда не была лишней — вс были ей рады, вс, не исключая даже прислуги, встрчали старушку привтливо, потому что у нея даже для прислуги находилось любовное, ласковое слово.
Гд и когда я познакомился съ Анной Васильевной — не помню, но зато я помню хорошо первый ея визитъ ко мн. Она зашла ко мн совершенно неожиданно и взошла такъ просто, что приходъ ея нисколько не удивилъ меня, точно посщеніе это было уже не первое. Съ этихъ поръ она стала часто навщать меня. Приходила старушка обыкновенно утромъ, прямо отъ обдни, когда самоваръ не былъ еще убранъ у меня со стола.
— Вотъ и хорошо, значитъ, я къ самому самоварчику поспла къ вамъ. Здравствуйте, мой дорогой!— Старушка всегда меня такъ величала.— Богъ милости вамъ прислалъ,— говорила она, здороваясь со мной.
— Въ самое время попали… Садитесь!— приглашаю я.
Анна Васильевна беретъ стулъ, ставитъ его къ столу и садится. Затмъ начиналось взаимное разспрашиваніе о здоровь.
— Ничего, слава Богу, еще хожу. Сегодня у Ильи Пророка у обдни была…
Церковь Ильи Пророка была далеко, чуть на на противоположномъ краю города.
— Ничего, слава Богу, дошла потихоньку, и вотъ пришла къ вамъ, — говорила старушка, пододвигая въ себ налитую чашку.
Сегодня Анна Васильевна была у Ильи Пророка, завтра она пойдетъ во Вздвиженыо — разстоянія не пугали ее, погода не останавливала: въ грязь, въ дождь, въ холодъ, въ мятель, все равно, точно по обту, она идетъ въ обдн и во всенощной, а въ великій постъ такъ и ко всмъ службамъ.
Чай пила старушка медленно, какъ говорится, съ прохладцей: нальетъ на блюдце чаю, оботретъ донышко чашки, поставитъ ее на столъ и сидитъ.
— Что вы не пьете?— спросишь ее.
— Сейчасъ буду пить.
Съ этими словами берется блюдечко въ руку, долго держится такъ, причемъ старушка дуетъ на чай, чтобы охладить его, часто даже тогда, когда чай давно простылъ.
Видимо, Анна Васильевна чай очень любила, самый же процессъ чаепитія доставлялъ ей большое удовольствіе.
— Что новаго?
Старушка отвтитъ, бывало, коротко. Она была не изъ разговорчивыхъ, сплетенъ и пересудъ не любила, говорила охотно только о дтяхъ.
— Что новаго? У Марьи Ивановны опять дтишки больны: въ скарлатин лежатъ… У Кноповыхъ Митя ушибся… Ляличка Мшкова чуть-чуть не опрокинула на себя самоваръ…
Вс эти новости сообщались Анной Васильевной подробно: какъ, какимъ образомъ ушибся Митя, какъ и какимъ образомъ Ляличка чуть-чуть не опрокинула на себя самоваръ, насколько серьезна болзнь дтишекъ Марьи Ивановны…
Дтей Анна Васильевна очень любила.
— Вамъ бы замужъ слдовало выйти, да своихъ народить,— говорили старушк не разъ.
— Богъ не привелъ,— отвчала она, или отмалчивалась, какъ-то конфузливо улыбаясь, причемъ мн, по крайней мр, всегда казалось, что улыбка эта носила печать какой-то затаенной грусти.
Ну, и дти платили ей взаимностью. Бывало, идетъ старушка по улиц, увидитъ ее какой-нибудь мальчуганъ или небольшая двочка, и непремнно уже кричитъ: ‘Здравствуй, бабынька! Здравствуй, бабуся!’ Анна Васильевна остановится, подзоветъ въ себ ребенка, обласкаетъ его, поговоритъ съ нимъ по-дтски, потомъ откроетъ свой ридикюль, съ которымъ она никогда не разставалась, достанетъ изъ него леденецъ, конфетку или какой-нибудь пряникъ и дастъ его малютк. Въ ридикюл у нея на подобный случай былъ всегда запасъ дешевыхъ лакомствъ, купленныхъ ею на т гроши, какіе она зарабатывала вязаньемъ носковъ, чулковъ, перчатокъ или какого-нибудь шарфа по особому заказу. Случалось и такъ, идетъ она, устанетъ, присядетъ гд-нибудь на крылечк или у воротъ на скамейк, отдохнуть, глядишь, ребятишки ужъ около нея, точно пчелы обсыпятъ старушку, ну, она и сидитъ съ ними, и разговариваетъ, а когда встанетъ идти — поднимутъ шумъ, уговариваютъ посидть съ ними еще минутку, а то и силой примутся удерживать ее, смшно, бывало, смотрть, какъ они треплютъ старушку, которая только улыбается отъ удовольствія.
— Ну, дти, довольно, мн нужно идти,— скажетъ она, наконецъ, серьезно.
Этихъ словъ было достаточно: шутки мгновенно превращались, ребятишки солидно прощались съ Анной Васильевной, и она шла дальше.
Чай, наконецъ, конченъ, старушка принимается меня благодарить.
— Благодарю васъ, мой дорогой! Такъ напилась, какъ никогда.
Это говорилось каждый разъ, какъ она бывала у меня, хотя бы въ этотъ день она выпила всего одну чашку.
Я начинаю мыть посуду.
— Нтъ ужъ, это вы оставьте, я перемою сама и все вамъ приберу.
Посуда перемыта и поставлена на мсто.
— Нтъ ли еще чего-нибудь подлать у васъ, — говоритъ Анна Васильевна, осматривая комнату.
Иногда работа найдется, выражаясь точне, иногда она какую-нибудь работу ужъ себ найдетъ, тогда принимается за нее, а нтъ — разыскиваетъ свой ридикюль — такъ называла Анна Васильевна большой, вышитый гарусами мшокъ, съ ручками, на одной сторон мшка была изображена благообразная двица, съ вткой сирени въ рукахъ, на другой — букетъ цвтовъ. Доставъ изъ мшка свою работу, старушка садилась къ окну въ кресло. Тутъ она сидла и работала постоянно, когда бывала у меня.
Случалось часто, мы по-долгу сидли молча, тогда въ комнат наступала тишина — слышится, бывало, только стукъ вязальныхъ спицъ старушки, которая вяжетъ и все что-то шепчетъ: не знаю, считала ли она петли, или такъ что-нибудь говорила про себя — трудно было ршить, потому что при этомъ лицо ея постоянно было невозмутимо спокойно.
— О чемъ это вы все думаете?— спросилъ я какъ-то разъ Анну Васильевну.
— Ни о чемъ. Такъ! О чемъ думать-то мн?— отвчала она скороговоркой, поводя какъ-то особенно характерно своими бровями, что выражало у старушки скоре смущеніе, чмъ досаду или неудовольствіе.
— Чай, прошедшее вспоминаете?— сказалъ я полушутя, думая, нельзя ли будетъ какъ-нибудь отсюда перейти къ разговору объ ея прошедшемъ, о которомъ, какъ мн передавали, Анна Васильевна ни съ кмъ никогда не говорить.
— Нтъ. Про-шед-шее!— Легкая усмшка какъ бы скользнула по тонкимъ правильнымъ губамъ старушки, скользнула мимолетно и исчезла, лицо Анны Васильевны стало опять спокойнымъ.— Чего прошедшее-то вспоминать?— было оно, было и прошло,— добавила она тихо, точно про себя, не поднимая головы и не отрываясь отъ спицъ.
— Нтъ, я думала о Надежд Михайловн, — продолжала старушка посл небольшого перерыва,— дтишки у нея заболли опять…— И начала рчь о больныхъ дтишкахъ Курсавиной, съ которой и я былъ знакомъ.
Такой переходъ Анна Васильевна сдлала нарочно, замтно было это по всему,— сдлала его лишь для того, чтобы уклониться отъ начатаго мною разговора. Посл этого я больше ужъ никогда не заводилъ рчь со старушкой объ ея прошедшей жизни.
Прошло около года. Анна Васильевна попрежнему навщала меня, Я привыкъ къ ней, да и она, повидимому, полюбила меня — придетъ иной разъ съ утра и сидитъ у меня до поздняго вечера.
Какъ-то разъ заходитъ она ко мн около обда, поздоровалась, а потомъ, вмсто того, чтобы достать работу и ссть на свое мсто, въ окошку, сла рядомъ со мной на кушетку.
‘Что такое?— подумалъ я.— Видно дло какое-нибудь у нея есть’.
Я не ошибся.
— Я къ вамъ, — начала тихо, съ нкоторой робостью, старушка.— Съ просьбой я къ вамъ.
Проговоривъ это, Анна Васильевна пристально посмотрла на меня своими добрыми, старческими глазами, какъ бы желая еще разъ проврить себя, не ошиблась ли она во мн, можно ли высказать мн свою просьбу.
Результатъ осмотра, видимо, удовлетворилъ ее.
— Деньги у меня есть, — продолжала старушка уже смле и снова взглянула на меня.— Небольшія,— пояснила она, замтивъ, вроятно, на моемъ лиц удивленіе, что вдругъ у нея, у ‘Божьей старушки’, живущей чуть не Христовымъ подаяніемъ, оказываются деньги.
— Сорокъ рублей скопила кое-какъ.— ‘А ты думалъ, чай, много?’ — говорили опять смотрвшіе на меня глаза старушки.— Долго я ихъ вопила, дорогой мой. Ну, и слава Богу, скопила кое-какъ.
Сказавъ это, Анна Васильевна замолчала, вынула платокъ и смахнула выступившія на глазахъ слезинки, посл чего взглядъ ея снова упалъ на меня. И опять этотъ безмолвный, выразительный взглядъ, который лучше, ясне всякихъ словъ подсказалъ мн затаенную мысль старушки: ‘Ты, поди, думаешь, что это легко — тяжело, охъ, какъ тяжело!’ Какъ бы въ подтвержденіе моей догадки, Анна Васильевна какъ разъ въ этотъ самый моментъ тяжело вздохнула.
— Такъ вотъ,— начала она опять посл короткой паузы, — вотъ эти-то самыя деньги я и хочу просить васъ, мой дорогой, взять къ себ на сохраненіе… Боюсь я ихъ держать-то у себя, какъ бы кто не доглядлъ, да не вытащилъ ихъ у меня. Ну, и за себя я боюсь — стара стала, не надюсь я нынче на себя — немощи одолвать стали, пожалуй, смалодушничаешь и истратишь. А у меня все тутъ — заболю, гд что возьмешь? умру — на что похоронятъ? А я хочу, чтобы меня по-христіански похоронили, да по-христіански и помянули потомъ. Вотъ на этотъ случай ты ихъ мн и сбереги…
Тутъ я не выдержалъ и перебилъ старушку. Я началъ говорить ей обычныя фразы, чтобы ее успокоить, я говорилъ, что, что бы ни случилось съ ней, ее, конечно, не бросятъ, наконецъ, что я не оставлю ее. Что о смерти говорить еще рано, что, Богъ дастъ, она еще поживетъ, а если умретъ, то разв мы, ея добрые знакомые, разв я, наконецъ, не похороню ее. Старушка и слушать не хотла, махала только руками и продолжала настаивать на своемъ.
— Нтъ, ужъ вы, пожалуйста, возьмите, — упрашивала она.— Главное, я на себя-то нынче не надюсь. У меня вдь сорокъ два рубля ужъ было, думала до пятидесяти рублей скопить, а какъ ты ихъ скопишь? Увидишь бдноту, жалко станетъ — забудешь все, сколько-нибудь и дашь. Вотъ такъ я и два-то рубля истратила, а то сорокъ два рубля ужъ было.
Доводы были настолько убдительны, что пришлось согласиться.
— Ну, спасибо, спасибо — благодарю! Я вдь знала, что такъ будетъ, я надялась на тебя, — заговорила она опять со мною на ты, сіяя отъ удовольствія, точно я и въ самомъ дл длаю ей какую-нибудь особенную милость.
Посл этого Анна Васильевна подробно и обстоятельно объяснила мн, какъ распорядиться ея деньгами въ случа ея смерти, закончивши же эти объясненія, она встала, повернулась ко мн спиной и начала доставать изъ-за пазухи деньги, которые хранились у нея на груди.
— А до смерти моей, что бы ни случилось, смотри, мн не отдавай ихъ,— наказывала она. поворачиваясь во мн въ полъ-оборота.— Не отдавайте ихъ мн, какъ бы я ни просила,— сказала она, стоя уже прямо противъ меня и держа въ рукахъ завернутыя въ бумагу деньги.
И только заручившись моимъ словомъ, старушка передала, наконецъ, свертокъ мн.
Стояла осень, поздняя скверная осень, когда идетъ послдняя финальная борьба отжившаго свое время лта съ надвигавшейся суровой зимой: утромъ — порошитъ снгъ, къ обду — глядишь, оттеплило и полилъ дождь, а въ вечеру дуетъ рзкій, сверный втеръ, который въ ночи не скуетъ, а только сгуститъ жидкую грязь до слдующаго утра, когда снова висятъ уже срыя, студенистыя облава, чуть не касаясь головъ прохожихъ,— сыплетъ опять дождь частый и тонкій, какъ паутина, въ перемежку съ крупой, которая ржетъ лицо, забираясь около шеи подъ самую одежду. Лошади и пшеходы то вязнутъ въ непролазной грязи, то скользятъ, падаютъ, ушибаются и нердко даже калчатъ себя.
Въ такую именно погоду, раннимъ утромъ, по направленію къ церкви ‘Николы Милостиваго’, съ палочкой въ рукахъ, чтобы не упасть, пробиралась миніатюрная старушка. Добравшись благополучно до цли и отстоявъ обдню, она чуть ли не послдней вышла изъ храма Божьяго, вышла на паперть и обернулась, чтобы еще разъ помолиться икон, висвшей надъ входными дверями, но тутъ налетвшій сильный порывистый втеръ просто сорвалъ старушку съ высокаго крыльца и положилъ ее внизъ, на тротуаръ. Показалась крытая пролетка, сидвшій на козлахъ кучеръ, одтый въ кожаный кафтанъ и въ теплую мховую шапку, улыбнулся. ‘Славно садануло старуху!’ — подумалъ онъ, и, ударивъ, не зная за что, лошадь, прохалъ мимо. Прошли два пшехода.— ‘Ишь, кажись, и обденъ не дождалась, успла нализаться’, сказалъ одинъ изъ нихъ, который былъ постарше.— ‘Да’, промычалъ спутникъ, и оба, не останавливаясь, прошли дальше. Бжала грязная, лохматая собака съ поджатымъ хвостомъ, увидя лежавшаго на земл человка, она пріостановилась, оглядвъ его съ любопытствомъ, подвинулась ближе, вытянула морду, потянула въ себя воздухъ и, вроятно, убдясъ, что опасности нтъ и ожидать неоткуда, подошла вплоть къ откинувшейся рук старушки, лизнула даже ее, лизнула и опрометью бросилась на утекъ, быть можетъ, изъ опасенія, чтобы человкъ этотъ и лежа какъ бы не пустилъ въ догонку ей камень. И только посл уже этого какой-то сердобольный прохожій, идя мимо и замтивъ, что какая-то ‘Божья старушка’ лежитъ на земл, подошелъ къ ней, потомъ обошелъ ее кругомъ, наклонился, пощупалъ ея руку: ‘Ишь ты, видно попритчилось ей что-нибудь?’ подумалъ онъ, поднимаясь опять на ноги. И сталъ осматриваться кругомъ — на улиц не было ни души: пролетка скрылась, два господина завернули за уголъ, бжавшей собаки давно и слдъ простылъ. ‘Какъ же быть-то?’ разсуждалъ онъ самъ съ собою, поднимая воротникъ и поворачиваясь спиной къ поднимавшейся пург. ‘Некогда мн’, разсуждалъ онъ самъ съ собою, и потомъ вдругъ бросился отыскивать извозчика, бросился съ такою поспшностью, что можно было думать, что онъ самъ боится за себя, чтобы чувство состраданія, чувство любви къ ближнему, родившееся въ немъ такъ быстро, какъ бы не исчезло опять, подъ вліяніемъ той мерзости, какая была кругомъ, подъ ногами и даже неслась въ эту минуту съ небесъ.
‘Сердобольный прохожій’ былъ совсмъ еще молодой человкъ, безъ бороды, съ маленькими усиками, по виду его можно было счесть за служащаго гд-нибудь въ банк, въ контор, а быть можетъ, и въ какомъ-нибудь присутственномъ мст, гд тоже не мало работаетъ народу по вольному найму. На немъ была бекешка съ мховымъ воротникомъ и круглая шапка котелкомъ.
Разыскавъ извозчика, молодой человкъ съ помощью его поднялъ старушку, которая при этомъ открыла свои глаза и посмотрла на своего благодтеля, затмъ посадилъ ее на дрожки и повезъ въ больницу, которая, къ счастью, находилась недалеко. Но здсь постигла его неудача — больную отказались принять: нужна была или бумага, при которой она препровождалась бы въ больницу, или ея документъ.
— Да гд же я вамъ ихъ возьму? Я поднялъ ее на улиц, понимаете ли, на улиц я поднялъ ее,— убждалъ молодой человкъ вышедшаго къ нему для объясненій врача.
— А такъ я принять не могу, у насъ такіе порядки,— пояснилъ докторъ.
Молодой человкъ повезъ больную въ лчебницу. Здсь опять при помощи одного прохожаго старушка, остававшаяся и сейчасъ въ забыть, была внесена на рукахъ сначала на крыльцо, а потомъ и въ переднюю, гд процессія была встрчена сторожемъ, состоявшимъ при лчебниц.
— Доктора!— крикнулъ молодой человкъ, обращаясь къ нему.
— Нтъ его,— отвчалъ сторожъ грубо и неохотно, продолжая, скрестивши по-наполеоновски руки, шагать спокойно по пріемной.
— Гд же онъ?
— А разв я за нимъ хожу.
— Быть можетъ, онъ скоро будетъ?
— О не будетъ,— отвчалъ сторожъ попрежнему грубо.
— Разв онъ ужъ былъ?— слдуетъ новый вопросъ.
— Нтъ, и не былъ.
— Странно!— проговорилъ молодой человкъ.
— Ничего страмного нтъ…
— Ну, такъ фельдшера давайте,— продолжалъ настаивать молодой человкъ, который сначала ршился ‘Божью старушку’ доставить только до больницы, но посл неудачи тамъ и здсь теперь, въ лчебниц, порядки которой возмутили его, онъ, хотлъ во что бы то ни было устроить больную и только тогда вернуться къ своему длу.
— И его нтъ,— отвчалъ спокойно и совершенно равнодушно аргусъ.
Чмъ кончилось бы все это — неизвстно, если бы тутъ, въ самую критическую минуту, не явилась на помощь въ разршенію затрудненій сама старушка. Лежа на диван въ пріемной, она отдохнула, пришла въ себя и открыла глаза. Увидавъ незнакомую обстановку и совершенно незнакомыхъ ей людей, находившихся въ этой большой, довольно грязной комнат со скамейками вдоль стнъ, старушка испуганно озиралась кругомъ.
— Гд я?— спросила она, наконецъ.
Узнавъ, что это лчебница, услыхавъ разсказъ молодого человка, какъ она попала сюда, старушка начала просить, чтобы ее скоре, сейчасъ же отправили домой.
— Вотъ и прекрасно,— сказалъ обрадованный сторожъ.— Вотъ и прекрасно,— повторилъ онъ еще нсколько разъ посл того, когда старушка, не смотря на вс увщанія молодого человка не спшить, полежать тутъ, осталась при своемъ прежнемъ намреніи хать поскоре домой. Онъ былъ такъ радъ такому ршенію, что, оставивъ свою олимпійскую важность, сталъ помогать подняться больной.— Чего здсь лежать, дома не въ примръ покойне…— ораторствовалъ расходившійся аргусъ.
Катастрофа эта случилась съ Анной Васильевной. Вс эти подробности я узналъ значительно позже, случайно познакомившись съ тмъ молодымъ человкомъ, который игралъ въ этомъ случа роль ‘сердобольнаго прохожаго’. Разсказывая мн, какъ онъ разъ пострадалъ за одно доброе дло, опоздавъ изъ-за него на службу, онъ сообщилъ мн и вс т подробности по доставленію въ больницу и въ лчебницу ушибшейся старушки, сцену въ лчебниц со сторожемъ и вс другія мелочи, которыя я чуть не дословно и передалъ здсь. О болзни же Анны Васильевны я узналъ отъ ея квартирной хозяйки, которая съ этой встью сама явилась ко мн.
Получивъ вс необходимыя свднія, я собрался, взялъ извозчика, посадилъ съ собою хозяйку Анны Васильевны и мы похали къ ней.
Квартира, въ которой теперь находилась ‘Божья старушка’, была на самомъ краю города, дальше шли овраги, кирпичные сараи, а за ними виднлось новое городское кладбище, устроенное въ 40-хъ годахъ, во время свирпствовавшей здсь тогда холеры, которое потомъ и было обращено въ ‘новое городское кладбище’, на которомъ и по сей день хоронилась лишь одна бднота, такъ какъ для привилегированныхъ людей было кладбище другое, чуть не въ самомъ центр города.
Небольшой, трехъ-оконный флигелекъ, къ которому мы подъхали, былъ старенькій, освшій, какъ и то крылечко, черезъ которое намъ приходилось войти въ сни.
— Вы наклонитесь, а то неравно заднете и ушибетесь,— замтила предупредительно хозяйка, шедшая впереди меня, показывая мн дорогу.— Все собираемся поправить, да, вишь, достатковъ-то нтъ — семья-то больно большая у насъ, — пояснила она, вроятно, въ оправданіе свое и въ оправданіе своего мужа, почему они не исправляютъ свой домикъ, пришедшій въ такое разрушеніе.
Снцы, въ которые мы вошли, были темные.
— Пожалте,— проговорила моя спутница опять чисто по-мщански, отворяя входную дверь и приглашая меня проходить впередъ.
Хозяинъ квартиры оказался сапожникомъ. Когда мы вошли, онъ поднялся отъ работы, сбрасывая съ своей головы традиціонный ремешокъ, который обыкновенно надвается мастеровыми для того, чтобы не спадали и не мшали волосы, и поклонился мн, цлая куча ребятишекъ, малъ-мала меньше, увидавъ вошедшую мать, бросились къ ней.
— Гд же Анна Васильевна?— спросилъ я, отвчая на поклонъ поклономъ и окидывая взглядомъ убогую обстановку грязной комнаты.
— Пожалте,— проговорила хозяйка, отрывая отъ себя вшавшихся на нее дтишекъ и направляясь въ маленькой боковой двери, которую и отворила мн.— Она у насъ лежитъ здсь, тутъ тепло,— добавила она, входя въ совершенно темную каморку.
Перешагнувъ порогъ, я сталъ всматриваться, но сколько ни напрягалъ зрнія, не могъ разсмотрть ничего.
— Постойте, я лампу сейчасъ принесу.
Съ этими словами хозяйка скрылась, а спустя минуту вернулась, держа въ рукахъ лампу съ закопченымъ стекломъ.
— Вы, чай, теперь ихъ и не узнаете,— проговорила она, подходя въ сундукамъ, на которыхъ, какъ казалось, была устроена постель и лежала больная.
‘Богъ мой! Неужели это она?’ Даже при свт лампы, которую хозяйка подняла высоко, чтобы освтить лучше, я едва могъ узнать старушку — такъ похудла, такъ перемнилась она. Передо мной лежала двочка десяти, много двнадцати лтъ. Иллюзію усиливало полное отсутствіе сдины въ темныхъ, коротко остриженныхъ волосахъ, которые раскинулись по блой подушк, и худоба лица, длавшая совершенно незамтнымъ почти полное отсутствіе зубовъ у старушки.
— Анна Васильевна, вы ли это, голубушка моя, что съ вами?— проговорилъ я, подходя въ ней ближе.
Больная немного повернула голову, повела на меня глазами, которые горли, отъ чего они, не смотря на то, что ушли въ глубь, казались теперь больше, и сдлала попытку подать мн руку, но рука отъ слабости не поднялась.
— Плохо… Умирать время пришло,— сказала она слабымъ, едва слышнымъ голосомъ.
Старушка замолчала, хозяйка поставила лампу на маленькій столикъ, находившійся тутъ у изголовья постели.
— Сидите-ка вы тутъ, поговорите съ ней, а я ужъ пойду, некогда мн.— Сказавъ это, хозяйка вышла.
Мы остались одни.
Больная лежала съ закрытыми глазами и тяжело дышала.
Тихо, изъ сосдней комнаты слышенъ по временамъ слабый отзвукъ ударовъ молотка, которымъ хозяинъ-сапожникъ вбиваетъ, вроятно, гвозди въ подошву.
— Что вы раньше-то не прислали мн сказать о вашей болзни?— спросилъ я, когда увидлъ, что старушка снова открыла глаза.— Доктора нужно,— продолжалъ я, но больная меня, очевидно, не слушала, она ничего не отвтила мн, а начала свое, начала передавать свои собственныя мысли, которыя въ эту минуту занимали ее.
— Да и пора…— Слова эти относились, конечно, къ смерти, которую она ждала, къ которой приготовилась, они были произнесены больной громко, точно она выкрикнула ихъ.— Мои, вс мои близкіе тамъ, никого не осталось въ живыхъ… Чай, они давно ужъ меня ждутъ тамъ.
Проговоривъ это, Анна Васильевна опять закрыла глаза и стихла, я даже подумалъ, что она заснула, но нтъ, при первомъ писк ребенка въ сосдней комнат она заговорила снова.
— Ахъ, вотъ чего слышать не могу…
Ребенокъ заплакалъ сильне.
— Слышать не могу плача дтей.
На лиц старушки отразилось страданіе: лицо ея какъ-то сморщилось, казалось, что только и жди, что вотъ-вотъ она заплачетъ сама.
Стихъ дтскій плачъ.
— Когда я здорова, да дома — никогда не плачутъ он, вс около меня…
— Къ баб, къ бабус хочу,— слышится серебристый голосокъ всхлипывающаго посл слезъ ребенка.
— Пустите ихъ… Давно просятся ко мн,— тихо проговорила Анна Васильевна.
Я всталъ, подошелъ къ двери, отворилъ ее — дти точно угадали, зачмъ я отворилъ ее, и бросились мимо меня.
— Тише, тише!— кричитъ мать.
Окрикъ этотъ былъ совершенно лишнимъ, потому что это былъ не больше, какъ дтскій порывъ, съ которымъ дти справиться не могли, вбжавъ же, они, какъ вкопаныя, остановились у постели больной ‘бабуси’ — не было слышно ни смха, ни обыкновенной болтовни.
— Милыя мои, милыя мои,— повторила много разъ Анна Васильевна, потомъ смолкла, положила свою руку на головку одного изъ нихъ и долго, долго смотрла на нихъ, потомъ перевела свой взглядъ на икону, очевидно, призывая благословеніе Божіе на этихъ дтишекъ.
Жизнь Анны Васильевны гасла не по днямъ, не по часамъ, а по минутамъ.
— Доктора нужно,— настаивалъ я опять, сидя какъ-то около старушки.
— Не надо, не нужно. Ни одного доктора нтъ, который бы вылчилъ человка, которому ужъ предопредлено умереть.
Отвтъ этотъ я слышалъ много уже разъ отъ старушки, но тутъ ршилъ, не слушая ее, създить и привезти какого-нибудь врача. ‘Пускай посмотритъ — а можетъ быть’, думалъ я, хотя въ данномъ случа и самъ мало имлъ надежды на успхъ какой-либо помощи. Смерть всегда накладываетъ какую-то невидимую, но ощущаемую печать на свою намченную уже ею жертву. Печать эта давно лежала на лиц Анны Васильевны.
Докторъ пріхалъ, осмотрлъ больную, пощупалъ пульсъ, потребовалъ бумаги и чернилъ и прописалъ рецептъ.
— Что, какъ?— спросилъ я его, когда онъ, простившись со старушкой вышелъ.
Докторъ многозначительно пожалъ плечами.
— Что вамъ сказать? Сла-ба,— отвчалъ онъ, растягивая послднее слово.— У нея вы и сейчасъ до пульса не дощупаетесь.— Проговоривъ это, онъ сталъ со мной прощаться.— Думаю, что дальше завтрашняго утра она не проживетъ,— кинулъ онъ уже на ходу, держась за ручку выходной двери.
Проводивши его, я вернулся въ больной. Старушка какъ бы пріободрилась. Аксинья Ивановна — такъ звали хозяйку квартиры — приподняла больную нсколько на подушкахъ, такъ что теперь голова ея была не въ горизонтальномъ положеніи.
— Ахъ… Да… Еще…— собиралась что-то начать говорить Анна Васильевна, когда я услся опять на стулъ, стоявшій около самой ея постели, но или подбирала она подходящее выраженіе, или просто собиралась съ силами, чтобы продолжать рчь, потому что пока говорила лишь отдльныя слова, говорила ихъ тихо и отрывисто. При этомъ я замтилъ, что больная какъ бы ищетъ моей руки, шевеля, но не двигая своею рукою, точно проситъ, чтобы я протянулъ ей свою. Я исполнилъ ея желаніе.
— Когда я умру, все, что у меня есть, все, что и въ сундукахъ моихъ есть, отдайте имъ…
Рчь шла о хозяевахъ квартиры, что я понялъ сейчасъ же, потому что больная, говоря это, повела глазами на дверь, ведущую въ ихъ горницу.
— Икону возьми себ. Никого у меня вдь больше нтъ… Ихъ еще я полюбила… Дтишекъ полюбила я ихъ… Дтишекъ мн только и жаль…— На глазахъ старушки показалось слезы.
Это былъ мой послдній разговоръ съ Анной Васильевной. Къ вечеру этого дня старушка впала въ забытье и все что-то бредила, а потомъ и совсмъ лишилась языка.
Спустя три дня она скончалась.