Анна.
Анна.
|
|
Л. Толстой. ‘Путь жизни’. |
I.
II.
III.
IV.
О. Балхина.
‘Женскій сборникъ в пользу ялтинского попечительства о прізжихъ больныхъ…’, М., 1915
Анна, Сухотина-Толстая Татьяна Львовна, Год: 1914
Время на прочтение: 20 минут(ы)
— Не можетъ быть… Не можетъ быть…— шептали сухія губы Анны. И опять и опять она наклонялась надъ тмъ, что было прежде ея сокровищемъ, ея единственной дочкой Мусей, и опять испуганными глазами она искала хоть маленькой искорки жизни въ восковомъ личик.
Но лицо было величаво-спокойно и неподвижно. Тонкія и рзкія очертанія русыхъ бровей вырисовывались надъ закрытыми глазами. Подъ тонкими вками угадывалась выпуклость глазного яблока. Кожа подъ глазами потемнла, и это длало лицо боле взрослымъ, чмъ оно было при жизни. Тоненькій восковой носъ слегка приподнимался и тянулъ за собой посинвшую губу, которая открывала два далеко другъ отъ друга посаженные зуба.
Эта подтянутая губа и эти два рдкіе зуба всегда напоминали Анн его — ея Николая, съ которымъ она разсталась годъ тому назадъ. Она никогда безъ боли не могла смотрть на это выраженіе въ Мус, которое она такъ сильно любила въ немъ, въ отц ея Муси…
— Не можетъ быть… Не можетъ быть…— все повторяла она. Точно эти слова могли что-нибудь измнить.
Въ комнату вошли какіе-то чужіе люди, о чемъ-то пошептались, вышли и потомъ что-то принесли. Потомъ вошла няня съ заплаканными глазами, но, какъ будто нарочно напустивъ на себя равнодушіе, стала боле громко, чмъ нужно, длать какія-то распораженія. Потомъ пришли священники, и началось грустное, стройное пніе.
Анна отошла въ сторону, но не могла оторвать горячихъ сухихъ глазъ отъ того, что стояло въ конц столовой.
Вотъ ея блокурые локоны, которыми она такъ забавно трясла, когда на нее находили припадки озорства и шаловливости. Вотъ маленькія руки, которыя такъ часто обвивали шею ‘матеньки’, какъ она называла Анну. Эти ручки уже умли кое-что длать, и часто Анна видала ихъ занятыми то рисованіемъ, то вырзываніемъ, то работой крючкомъ, которой начала ее учить няня. Теперь он лежатъ на ея грудк въ вчной неподвижности.
— Не можетъ быть…
Смшиваясь съ звуками панихиды, шумитъ сильный, знойный южный втеръ. Сегодня съ утра солнца не видать. Черное море бросается своими безпокойными волнами о набережную. Воздухъ душный и горячій, втеръ поднимаетъ пыль и крутитъ ее въ воздух. У Анны сжимается сердце отъ безотчетнаго страха. Но потомъ она спрашиваетъ себя: ‘Чего же я могу бояться теперь?’ И знаетъ, что страшне того, что съ ней случилось, ничего не можетъ быть.
Вдругъ особенно сильный порывъ втра распахиваетъ дверь, за дверью распахивается противоположное къ ней окно и надувается и треплется спущенная блая коленкоровая шторка. Анна, смотря все въ одну точку, видитъ только, что стали развиваться блокурые локоны и биться о неподвижное лицо.
Это странно и неестественно, и въ изболвшемъ и усталомъ сознаніи Анны все спутывается.
‘Она простудится!’ мелькаетъ въ ея голов.
Безпомощными и растерянными глазами она ищетъ няню. Та, поймавъ взглядъ Анны, подходитъ и вопросительно на нее смотритъ.
— Няня! Я думала… Я вообразила себ…— начинаетъ Анна и вдругъ чувствуетъ, что ей неудержимо хочется хохотать.— Я… я думала… Нтъ… Я не могу сказать… Я хотла сказать…— Подальше она совершенно перестаетъ владть собой, и какіе-то странные дикіе звуки вырываются изъ ея груди.
Около нея суетятся, кто-то зачмъ-то бжитъ, потомъ льютъ ей что-то въ ротъ, чмъ-то трутъ виски. Потомъ все спутывается, и она уже ничего не сознаетъ.
Хотя Анна все и повторяла, что этого не можетъ быть, но гд-то въ подсознаніи она давно смутно чувствовала, что это долж-но было случиться. Уже съ самаго того времени, какъ разбилось ея счастье съ Николаемъ, она жила въ непрестанной тревог, въ вчномъ страх. Если бы кто-нибудь могъ записать ея мысли за это время, она сама не поврила бы въ то, что он были таковы.
Идетъ ли няня съ Мусей гулять на молъ, Анна, сидя дома, представляетъ себ картины одна другой ужасне. Вотъ, представляется ей, идетъ няня съ Мусей по молу и вдругъ имъ встрчается душевно-больной. Сразу няня не замчаетъ въ немъ ничего особеннаго и спокойно глядитъ по сторонамъ. Но вдругъ онъ чувствуетъ припадокъ буйнаго помшательства, схватываетъ Мусю и бросаетъ ее въ море. И Анниному воображенію ясно рисуется брошенное въ море тльце, всплескъ воды отъ его паденія и потомъ отчаяніе няни, которая или бросается за ребенкомъ въ море и погибаетъ, или боится вернуться къ матери и разсказать ей о случившемся. И вотъ Анна съ замираніемъ сердца ждетъ ихъ возвращенія. Если он почему-либо опоздаютъ на пять минутъ къ завтраку, то Анн уже тошно отъ тревоги и она ничего не можетъ длать. Она встаетъ и начинаетъ тревожно ходить взадъ и впередъ по комнат, пока, наконецъ, не услышитъ шуршанія маленькихъ шаговъ по гравію сада.
— Матенька!— кричитъ Муся, — смотри, что мы нашли на берегу…
Анна беретъ Мусю на руки, смотритъ ей въ глаза, цлуетъ маленькіе кулачки, въ которыхъ зажаты найденные на берегу камешки, и испытываетъ такую безконечную любовь, что сердце у нея расширяется въ груди и слезы выступаютъ на глаза.
За послдніе годы Анна забросила вс свои дла, вс занятія и развлеченія, дорожа каждой минутой, проведенной съ своей двочкой, и боясь оставить ее дома съ няней хотя бы на часъ времени.
Въ ея подмосковномъ Никольскомъ царитъ безпорядокъ, каждый годъ приноситъ все большіе и большіе убытки. Она беретъ деньги изъ своего капитала и тратитъ ихъ безъ страха, инстинктивно чувствуя, что это временно и что придетъ пора, когда ей некуда будетъ двать и свои деньги, и свое время.
Въ двушкахъ она играла на віолончели, и ея учителя общали ей блестящую артистическую карьеру, если бы она усердно работала. Но сначала замужество перебило ея занятія, потомъ рожденіе Муси, потомъ налетло открытіе неврности ея Николая, тяжелый періодъ тоски посл этого открытія, а потомъ Анн казалось, что и не стоило опять начинать заниматься, тмъ боле что Муся заполнила всю жизнь Анны, замнивъ ей все то, чмъ она прежде жила.
Она поставила кроватку Муси въ свою спальню, рядомъ съ дтской, въ которой жила няня, зная, что она не могла бы спать спокойно, не чувствуя ея близости.
Цлые дни проводила Анна дома съ дочерью. Если ей и случалось по дламъ куда-нибудь отлучиться хотя бы на короткій срокъ, она лихорадочно торопилась вернуться. Къ дому она всегда подъзжала съ бьющимся отъ тревоги сердцемъ.
Особенно страшно бывало ей возвращаться вечеромъ.
‘Вотъ я подъду,— думала она,— и никто меня не встртитъ въ передней. Пройду въ спальню и тамъ увижу на кроватк Мусю съ перерзаннымъ горломъ’. И Анн представлялась ужасная картина, отъ которой холодный потъ выступалъ у нея на лбу. ‘Начну звать няню,— продолжала она фантазировать,— а ее тоже зарзали, и она, вся окровавленная, лежитъ тоже мертвая на своей кровати’.
Даже дома, когда Анна долго вечеромъ засиживалась съ кмъ-нибудь за самоваромъ, она всегда со страхомъ шла изъ столовой въ свою спальню. ‘А вдругъ няня очень крпко спала и не слыхала, какъ сюда вошли и похитили Мусю’. И Анна со страхомъ наклонялась надъ кроваткой, боясь увидать пустую смятую постель и не найти въ ней Муси. Но обыкновенно Муся спала крпкимъ, спокойнымъ сномъ. Анна прислушивалась къ ея дыханію, чтобы убдиться въ томъ, что она жива, и только тогда, облегченно вздохнувъ, начинала раздваться.
Но часто еще ночью Анна вдругъ въ тревог просыпалась отъ сознанія, что Муся давно не шевелится. Она приподнимается на локоть и чутко вслушивается въ ночную тишину, чтобы услыхать хоть звукъ Мусинаго дыханія. Проходитъ минута, другая… Анна начинаетъ холодть отъ ужаса… Дыханія не слыхать… И Анн начинаетъ представляться, что Муся умерла во сн… Вроятно у нея былъ порокъ сердца, который доктора просмотрли, и вотъ во сн у нея сдлался разрывъ сердца… А можетъ быть она какъ-нибудь задохнулась въ подушк или одял… И Анна, дрожа всмъ тломъ такъ, что зубы ея стучатъ другъ о друга, встаетъ, надваетъ туфли и крадется къ кроватк. Муся лежитъ головой къ стн и виденъ только ея кудрявый затылокъ. Тогда Анна, съ рискомъ ее разбудить, подсовываетъ свою ладонь подъ ея тепленькую щечку. Муся мычитъ, поворачивается, чмокаетъ и что-то жуетъ во сн.
Если бы кто-нибудь въ эту минуту подсмотрлъ эту картину, онъ увидалъ бы выраженіе такого глубокаго восторга, смшаннаго съ выраженіемъ такого страданія на лиц этой молодой матери, одиноко, въ самую глухую пору ночи стоявшей надъ своимъ сокровищемъ, что онъ не зналъ бы, завидовать ей или жалть ее.
Любовь Анны къ Мус доходила до того, что у нея постоянно путалось чувство ея къ дочери и къ самой себ. Болло ли у Муси горло — Анна безсознательно сама пряталась отъ сквозняковъ и куталась въ боа. Бывалъ ли у Муси разстроенъ желудокъ — Анна ловила себя на томъ, что она отказывалась отъ фруктъ, сразу не сообразивъ, кому изъ нихъ двухъ они вредны. Падала ли Муся на скользкомъ мст — Анна начинала осторожне ступать. Когда Муся плакала по разбитой кукл — Анна чувствовала, что горе случилось съ ней. Точно он плотью еще не отдлялись другъ ьотъ друга…
И вдругъ этотъ ужасный, чудовищный разрывъ…
Какъ это случилось?
И Анна опять и опять переживала эти ужасные четыре дня.
Въ ту ночь, когда Муся, проснувшись, разбудила Анну и Анна взглянула на ея блестящіе съ расширенными зрачками глаза и на неестественно красныя щеки, она поняла, что все кончено и что эта болзнь унесетъ ея сокровище.
Она подняла Мусю на руки и съ ужасомъ почувствовала на своей ше пылающую щечку дочери. Анна положила ее въ свою постель, достала градусникъ и съ замирающимъ сердцемъ стала ждать, пока проходили мучительныя положенныя 12 минутъ.
Градусникъ показалъ 40.
‘Все, все пропало’, почувствовала Анна.
Муся между тмъ разгулялась и возбужденно и непрерывно болтала.
— Матенька, когда я буду большая,— говорила она, двумя ручками сжимая щеки Анны,— я всегда, всегда буду съ тобой жить… Ты знаешь, я никогда не женюсь… Ну, только если ты мн велишь… Ты у меня душка! (‘Душка’ она выговаривала, какъ будто вмсто ш стоялъ ф — ‘дуфка’). Я всегда буду тебя слушаться… Но я думаю, что я женюсь на двочк… Матенька, а отчего двочки не женятся на двочкахъ, а мальчики на мальчикахъ?..
Спавшая рядомъ няня услыхала, что Муся разговариваетъ, и, надвши туфли, въ блой кофт, жмурясь отъ свта, вошла въ спальню.
— Что же ты полуночничаешь, дточка?— сказала она, ласково глядя на Мусю.
Муся протянула къ ней свои ручки.
— Ты тоже у меня дуфка,— сказала она, лаская ее.— Посмотри, матенька, какая няня миленькая въ этомъ бломъ чепчик. Ты знаешь, матенька, ты не обижайся, только, правда, я не знаю, кто изъ васъ красиве. Можетъ быть, ты чуть-чуть красиве… Но няня тоже очень, очень хорошенькая…
Анна посмотрла на доброе, но очень некрасивое, старое, сморщенное лицо няни и съ умиленіемъ подумала, что дтская любовь самая врная и драгоцнная, независимая отъ наружности, и что она можетъ получить оспу или всякое другое безобразіе безъ страха, что ея Муся ей изъ-за этого измнитъ.
— Иль жарокъ у нея?— обратилась няня къ Анн, замтивъ ея грустное блдное лицо и лежавшій на ночномъ столик градусникъ.
— Сорокъ,— коротко отвтила Анна.— Идите спать, няня, можетъ быть, Муся заснетъ.
Анн не хотлось сочувствія, не хотлось утшенія.
‘Все кончено. Ничего не поможетъ’, думала она.
Когда на другой день пришелъ ея другъ — умный и блестящій ялтинскій врачъ по внутреннимъ болзнямъ, она увидала по тому, что онъ не шутилъ и не балагурилъ, что и онъ понялъ.
— Позовите дтскаго врача: я не спеціалистъ,— коротко сказалъ онъ и сейчасъ же ухалъ.
Спеціалистъ слушалъ, смотрлъ, разспрашивалъ и сказалъ, что онъ вернется вечеромъ.
Муся лежала уже въ тяжеломъ забыть. Только иногда жалобный стонъ прерывалъ ея короткое громкое дыханіе.
Пришедшій опять вечеромъ докторъ разстегнулъ ея ночную рубашку и, поднеся свчу, внимательно разглядывалъ ея грудку. Потомъ повернулъ ее на спину и такъ же внимательно осмотрлъ ее и съ этой стороны.
‘Ищетъ сыпи’, подумала Анна.
Но все тло было чисто.
Потомъ докторъ съ Анной вышли въ гостиную и докторъ сказалъ, что, по его мннію, у Муси скрытая форма скарлатины, но что для большей увренности онъ проситъ консультаціи съ другими врачами.
На другой день пришедшіе доктора долго совщались и въ конц-концовъ подтвердили діагнозъ: скрытая и опасная форма скарлатины.
Ршено было принять мры, чтобы вызвать сыпь.
‘Все, все, что хотите,— думала Анна,— только бы она не страдала. А спасти ее не въ вашихъ силахъ’.
Назначили горячую ванну и посл нея окутываніе въ горчичный компрессъ.
Принесли ванночку, налили въ нее горячую воду и посадили въ нее Мусю. Она не открыла глазъ, голова ея свшивалась на сторону, такъ что пришлось ее поддерживать. Въ ванн она рже стонала, но когда ее положили на намоченную въ холодной горчичной вод простыню, она вдругъ вся напряженно выпрямилась и громко вскрикнула:— Холодно! холодно!— Ее быстро укутали теплыми одялами и положили въ постель. Она затихла и стала ровне и спокойне дышать.
Анна сидла у ея кроватки.
‘Неужели?’ подумала она, глядя на безконечно любимое спокойное лицо дочери. ‘Неужели возможно, чтобы она…— Анна боялась выговорить свою надежду.— Неужели возможно это счастье?’
И въ первый разъ за болзнь Муси крупныя, горячія слезы закапали одна за другой изъ глазъ Анны.
Но спокойствіе Муси продолжалось недолго. Опять она заметалась, стала все чаще и жалобне стонать, сыпь такъ и не показалась, и къ утру на четвертый день было ясно, что конецъ близокъ.
Анна какъ бы окаменла. Точно и аккуратно исполняла она вс предписанія докторовъ. Ни съ кмъ почти она не разговаривала и ни одна слезинка больше не упала изъ ея горячихъ, сухихъ глазъ.
Ея друзья и знакомые, боясь заразы, только присылали телеграммы или по телефону справлялись о ход болзни. Анна коротко отвчала и не жалла о томъ, что она одна.
Пришелъ вечеръ. Муся все рже и рже дышала. Анна сидла около нея, боясь пошевелиться.
Южное солнце быстро заходило, бросая красныя пятна свта на полъ спальни.
Анна не спускала жадныхъ глазъ съ любимаго лица дочери и чутко прислушивалась къ ея дыханію. Оно становилось все рже и рже… Вотъ вздохъ… и посл него нсколько секундъ безмолвія… Опять вздохъ… и опять тишина, боле продолжительная.
‘Неужели конецъ?’ думаетъ Анна и вытягиваетъ шею, чтобы ближе видть и слышать.
Вдругъ глаза Муси открываются. Она глядитъ вверхъ, почти назадъ и, все дальше и дальше откидывая голову, шепчетъ: ‘вижу… вижу…’ Потомъ одинъ глубокій вздохъ… тло выпрямляется, и наступаетъ жуткое, вчное безмолвіе….
Много, много дней и ночей провела Анна въ мучительныхъ страданіяхъ.
‘Стоитъ ли жить?’ спрашивала она себя. И если она съ собой не покончила, то только отъ апатіи, отъ полнаго безразличія къ чему бы то ни было.
‘Говорятъ, что въ такихъ случаяхъ обращаются къ религіи’, говорила она себ. Но у нея не было привычки обращаться къ Богу. Она выросла въ вольнодумной семь и у нея, исключая ранняго дтства, когда копошились разные религіозные вопросы, никогда не было потребности подчинить свою жизнь религіознымъ требованіямъ.
‘Люди получаютъ утшеніе, можетъ быть и я облегчу свои страданія’, думала она и ходила въ церковь, здила къ старцамъ. Но то минутное умиленіе, которое она при этомъ иногда испытывала, исчезало, какъ только она оставалась опять одна сама съ собой.
Прошло лто въ мучительныхъ скитаніяхъ. На зиму она осталась въ Никольскомъ. Она чуть съ ума не сошла отъ тоски. Весной она получила извстіе о томъ, что ея младшая сестра Саша, живущая съ своей теткой въ Рим, выходила тамъ замужъ за итальянскаго офицера. Саша умоляла ее, какъ самую близкую свою родственницу, пріхать къ ней на свадьбу.
Анна согласилась. ‘Можетъ быть, будетъ легче’, подумала она и похала.
Свтское многолюдное общество и безпечная, веселая молодежь, среди которой пришлось вращаться Анн, только усилили ея тоску.
Какъ-то, возвращаясь въ свою гостиницу посл одного визита къ родственникамъ своего новаго итальянскаго зятя Чезаре, Анна почувствовала такую усталость, такое одиночество, что, забывшись и не сознавая того, гд она находится и что она длаетъ, стоя въ поднимавшемъ ее открытомъ лифт, вдругъ склонила голову къ скользящей передъ ея лицомъ желзной стк.
Только когда стка захватила и потянула ея волосы, она вскрикнула и этимъ заставила испуганнаго мальчика, провожавшаго ее, остановить лифтъ.
‘Ну, и искалчило бы меня и убило… Не все ли равно? Кому отъ этого было бы грустно?..’ подумала Анна.
Изъ Рима Анна опять вернулась въ Никольское, гд ей все же было легче всего. Здсь она не такъ чувствовала свое одиночество, какъ среди людей.
Она любила природу. Цлыми днями она копалась въ цвтахъ, присматривалась къ хозяйству и приходила домой усталая здоровой усталостью. Вечеромъ ей было тоскливе всего. И чтобы заполнить длинные вечера, она попробовала опять заняться музыкой. Она велла изъ кладовой принести свою віолончель, натянула новыя струны и попробовала играть. Ее удивило то, что она не только не пошла назадъ за годы, что она не играла, а, наоборотъ, звукъ у нея сталъ полне и красиве. ‘Немного поработать, и пальцы будутъ попрежнему слушаться’, подумала она.
И вотъ иногда до глубокой ночи она сидла и играла, наслаждаясь любимыми ею звуками. Она пригласила изъ города піаниста, который прізжалъ ей аккомпанировать, и къ осени она такъ подвинулась, что ей хотлось, чтобы кто-нибудь ее слышалъ.
И все чаще и чаще стало ей приходить въ голову одно желаніе, которое она всякій разъ съ негодованіемъ отгоняла отъ себя, но которое все чаще и чаще, какъ навязчивая мысль, возвращалось: ‘Простить Николая.. Позвать его… Играть ему…’
Но всякій разъ она останавливала себя:
‘Нтъ, нтъ… что я? Какъ это можно? Посл того, какъ онъ такъ оскорбилъ меня… Въ моемъ дом, въ томъ Никольскомъ, гд родились и умерли мои почтенные родители, гд я провела свою чистую молодость, гд родилось наше сокровище,— въ моемъ дом завести самый пошлый, вульгарный романъ съ моей горничной… Нтъ, нтъ, я и не думаю о возможности прощенія… Это непроизвольно мелькаетъ въ моемъ сознаніи эта нелпая мысль…’
И Анна съ чувствомъ нкотораго удовлетворенія вспоминала, какъ достойно, не длая пошлыхъ сценъ, она сумла показать своему мужу, что все между ними кончено навсегда.
Николаю пришлось ликвидировать въ Никольскомъ вс свои дла. Онъ уже второе трехлтіе служилъ по цензу Анны узднымъ предводителемъ дворянства и почетнымъ мировымъ судьей. Его любили за его тактъ, хорошій характеръ и участливость къ чужимъ бдамъ.
Все пришлось бросить.
Анна страдала за его униженіе. Но она утшала себя тмъ, что она должна была поступить такъ, какъ она поступила. ‘Это былъ мой долгъ передъ дочерью, передъ самой собой и передъ обществомъ’, говорила она себ. Но ей было грустно и тяжело.
Дальше воспоминанія пошли еще тяжеле.
Она помнитъ, какъ, проходя какъ-то по коридору, она въ отворенную дверь увидала Николая, стоявшаго на полу на колняхъ и укладывавшаго свой чемоданъ. Выраженіе у него было жалкое, виноватое.
‘Точно негоднаго лакея выгоняю,— подумала Анна, и сердце ея больно сжалось.— Но такъ нужно. И длать нечего’.
Потомъ отъздъ. Все было неловко, стыдно, неестественно. Онъ вошелъ къ Анн и попросилъ ея позволенія велть запрячь лошадей, чтобы свезти его на станцію.
Прощанія съ Мусей она не видала. Николай вышелъ изъ дтской торопливой походкой, сморкаясь и моргая заплаканными глазами.
Потомъ, прощаясь съ Анной, онъ наклонился надъ ея рукой и неестественнымъ голосомъ просилъ ее ‘не поминать его лихомъ’. И все выходило такъ странно: и то, что они говорили другъ другу ‘вы’, и то, что онъ далъ, узжая, людямъ ‘на чай’, и то, что посл его отъзда въ дом и въ сердц Анны — она не могла этого не сознавать — осталась огромная, зіяющая пустота.
Тогда Муся ее заполнила. А теперь… теперь ничего больше не оставалось на свт.
‘Можетъ быть, съ нимъ легче бы было это пережить?— опять приходило въ голову Анны.— Что же, позвать его? Нтъ, нтъ, невозможно… А гд онъ теперь? Что онъ длаетъ? Что думаетъ? Любитъ ли меня еще? Или полюбилъ другую?’
Со времени своего разрыва съ Николаемъ Анна мало слышала о немъ. Она знала, что онъ жилъ со своей незамужней сестрой Диной, съ которой Анна въ двушкахъ и въ первые годы посл своего замужества была дружна, но которая посл разрыва ея съ Николаемъ перестала видться и переписываться съ ней. Доходили до нея слухи о томъ, что онъ кутитъ, пьетъ, играетъ… Но теперь уже давно она о немъ ничего не знала.
Когда налетло на Анну ея ужасное горе, она сочла нужнымъ сообщить отцу о кончин его дочери. И она мысленно хвалила себя за то, что въ такое тяжелое для нея время она все же нашла въ себ силы исполнить свой долгъ. Она не звала его пріхать и потому не знала, отсутствовалъ ли онъ отъ равнодушія или отъ уваженія къ ея желанію.
‘Да зачмъ я о немъ думаю? Не все ли мн равно? Богъ съ нимъ,— говорила себ Анна.— Вдь между нами все кончено навсегда,— мы какъ чужіе люди и нечего мн о немъ думать…’
‘Поду’, сказала себ Анна, получивъ горячее приглашеніе изъ Рима отъ Чезаре и Саши. Саш надо было въ март родить перваго ребенка и ей хотлось имть около себя своего человка.
Стоялъ ясный, морозный февраль. Анн жалко было покидать Никольское. Она такъ привыкла къ своей одинокой жизни, что ее никуда не тянуло, тмъ боле что ее все больше и больше увлекала ея музыка. Но она не могла отказать Саш и, позвавъ горничную, велла ей принести сундукъ и начать его укладывать. Затмъ она послала въ городъ за свидтельствомъ о безпрепятственномъ вызд, чтобы въ Москв взять заграничный паспортъ.
‘Возьму віолончель’, ршила она. Она помнила, что Чезаре хорошо играетъ на фортепіано, и съ удовольствіемъ думала о наслажденіи играть съ хорошимъ музыкантомъ.
Пріхавъ въ Римъ, Анна поселилась на квартир Саши и Чезаре. Они занимали второй этажъ большого дома на via Porta Pinciana, выходящаго окнами на садъ виллы Медичи.
Саша была уже очень почтенныхъ размровъ и ходила съ смшной перевалочкой, не подходящей къ ея дтскому выраженію лица. Чезаре, какъ вс итальянскіе мужья, выражалъ ей много нжности, постоянно заботясь о ней и ухаживая за ней.
Въ Рим стояла прекрасная погода, и вс трое постоянно здили за городъ то въ автомобил, то въ шарабан Чезаре, которымъ онъ самъ правилъ.
Анна въ первый разъ посл своего горя чувствовала приливъ молодыхъ силъ и любви къ жизни. Все ей казалось красиво и интересно. По утрамъ она со страстью смотрла Римъ, днемъ каталась по окрестностямъ, а по вечерамъ играла на віолончели подъ аккомпанементъ Чезаре.
Наступила масленица, и въ русской колоніи каждый день устраивались развлеченія. То здили въ загородные ‘тратторіи’ пить мстное блое вино, подававшееся въ толстыхъ открытыхъ блыхъ стеклянныхъ бутылкахъ, то длали пикники въ разныя мстечки за Римомъ, то устраивали охоты.
Анна, въ первое время чувствовавшая какъ бы стыдъ за то, что она могла посл того, что было, предаваться удовольствіямъ, незамтно втянулась въ общее веселье. Съ нкоторымъ внутреннимъ протестомъ сшила она себ амазонку и нсколько платьевъ и стала появляться всюду, куда ее приглашали.
Главнымъ удовольствіемъ для нея была верховая зда на meet’ахъ, которые часто устраивались въ римской Кампаньи. Она здила на прекрасно вызжанномъ гунтер Чезаре и на охотахъ всегда имла большой успхъ.
Въ пятницу на маслениц долженъ былъ быть meet sa Cecilia Metella, а посл охоты вс должны были хать на блины къ Саш и Чезаре.
Въ этотъ день случилось довольно необычное происшествіе — подняли лисицу, которую посл длинной травли наконецъ взяли. Анна первая на своемъ нсколько тяжеломъ, но рзвомъ гунтер подскакала къ собакамъ, которыя звздой окружили лисицу.
Небольшой зврокъ въ смертельномъ ужас старался спастись, направо и налво огрызаясь на собакъ. Испуганные желтые глаза выражали безсильную злобу къ своимъ мучителямъ.
Подскакалъ одинъ изъ охотниковъ, англизированный московскій купчикъ, и по-англійски поднесъ Анн лисій хвостъ, говоря, что на сегодняшнемъ meet’ она была царицей охоты и заслужила ‘the brush’.
Анна съ нкоторымъ отвращеніемъ взяла лисій хвостъ, не зная, что съ нимъ длать, пока ее не освободилъ отъ него хавшій въ автомобил съ Сашей Чезаре.
Саша суетилась о томъ, что надо скоре хать домой, а то не успютъ переодться и приготовиться къ обду, къ которому ждали десятка два гостей.
Солнце начинало уже садиться. Вдали виднлся Римъ въ той золотисто-красной дымк, которая особенно свойственна ему.
Анна, не понимавшая въ первые свои прізды въ Римъ своеобразной красоты римской Кампаньи, теперь особенно наслаждалась ея тихой прелестью, съ пасущимися на ней стадами барановъ, съ величавыми акведуками, вырисовывающимися на весеннемъ вечернемъ неб, и съ тмъ спокойствіемъ, которое въ послднее время такъ необходимо было изболвшей душ Анны.
Она, несмотря на протесты Саши, зовущей ее въ свой автомобиль, ршила хать до самого Рима верхомъ. Вс немного притомились и вс хали молча.
‘Что такое мн было непріятно?— подумала Анна.— Кто-то чмъ-то меня огорчилъ. Я отъ чего-то страдала. Но отъ чего?’ И вдругъ Анна вспомнила: ‘Да, это не я страдала. Это лисица въ смертельномъ ужас старалась спасти свою жизнь’.
Лошадь подъ Анной шла хорошимъ, просторнымъ шагомъ Анна покачивалась въ сдл и чувствовала пріятное, легкое физическое утомленіе. Только изрдка возвращавшаяся картина затравленной лисицы портила ея настроеніе.
Пріхавши домой, Анна позвала горничную и велла приготовить себ ванну и вечернее платье.
Освженная, нарядная и красивая, вышла Анна къ обду, чувствуя, что мужчины любуются ею. Ея кавалеромъ былъ старый русскій художникъ, который, не стсняясь, выражалъ ей свое восхищеніе въ продолженіе всего обда.
Обдъ былъ безконечно длинный и начался непріятнымъ инцидентомъ изъ за неумнія итальянской прислуги подавать блины. Посл первой же подачи, когда вс только что успли разлакомиться, вдругъ принесли борщокъ въ чашкахъ. Чезаре вспылилъ, подозвалъ буфетчика Джузеппе и сдавленнымъ шопотомъ наговорилъ ему непріятностей.
Анна, взглянувъ на красивое бритое лицо Джузеппе, поймала на немъ выраженіе, которое ей напомнило что-то непріятное, недавно случившееся,
‘Гд это я только что видла такое выраженіе?— подумала она.— Да, сегодня у затравленной лисицы’. И опять то же чувство, какъ будто кто-то доставилъ лично ей какое-нибудь огорченіе, шевельнулось у нея въ душ.
Борщокъ унесли и посл долгаго перерыва принесли еще блиновъ. Обдъ длился безконечно долго. Наконецъ, выполоскавши посл фруктовъ кончики пальцевъ въ поданныхъ тазикахъ, вс послдовали примру Саши, которая, красная и усталая, отдвинула свой стулъ и тмъ подала знакъ, чтобы вс вставали изъ-за стола. Задвигались стулья, и вс съ видимымъ удовольствіемъ встали и прошли за хозяйкой въ гостиную.
Принесли кофе съ ликерами, за которыми просидли еще около часа. Уже въ десять часовъ, когда часть гостей разъхалась, художникъ сталъ просить Анну играть на віолончели. Анн сегодня хотлось музыки и потому она не заставила себя долго просить и сразу согласилась.
Принесли віолончель. Чезаре поставилъ стулья для слушателей и стулъ для Анны передъ ними, а самъ слъ за фортепіано.
Гости размстились въ нсколько рядовъ.
— Я цлый день здила верхомъ,— сказала Анна,— и потому извиняюсь, если буду плохо играть.
— Что мы будемъ играть?— спросилъ, наклоняясь къ Анн, Чезаре.— Я приготовилъ арію Баха. Хочешь?
— Какъ ты угадалъ,— улыбаясь, сказала Анна.— Мн именно это хотлось играть.
Какъ только Анна взяла смычокъ въ руки и провела имъ по струнамъ, чтобы проврить строй, она почувствовала волненіе и знала, что, несмотря на усталость, она сегодня будетъ хорошо играть.
Чезаре, сидя за фортепіано, ждалъ, когда Анна подастъ ему знакъ начинать. Она едва замтно кивнула ему, и они начали.
Мрно и мягко, точно тяжелыя капли, падали ноты одна за другой въ партіи Чезаре. Изъ-подъ смычка Анны запла широкая благородная мелодія стараго мастера. Пальцы Анны какъ бы непроизвольно длали именно то, что нужно.
‘И какъ Чезаре играетъ!’ подумала Анна. Она его не видитъ, но чувствуетъ, что онъ напряженно слдитъ за віолончелью. Вотъ фортепіано входитъ со своей темой, вотъ они соединяются, идутъ нсколько времени вмст, какъ бы усиливая другъ друга, потомъ опять расходятся. ‘Какая дивная гармонія’, думаетъ Анна. Вотъ опять они оба усиливаютъ звукъ. Смычокъ Анны поетъ сильне и страстне, съ тмъ свойственнымъ віолончели легкимъ жужжаніемъ, которое составляетъ особенную прелесть этого инструмента. И за нимъ фортепіано звучитъ глубже и громче. Потомъ опять звуки успокаиваются.
Щеки у Анны пылаютъ. Она чувствуетъ, что черезъ нее проходитъ что-то прекрасное, что заставляетъ все ея существо дрожать отъ сдержаннаго восторга. Волненіе ея къ концу все растетъ и передается въ густыхъ, страстныхъ звукахъ віолончели. Слезы подступаютъ ей къ горлу.
Вотъ послдняя длинная трель. Тонкій палецъ Анны сначала медленно, потомъ все быстре и быстре дрожитъ на струн, которая послушно подъ смычкомъ передаетъ эту вибрацію. Вотъ нсколько широкихъ пвучихъ нотъ, и на послдней нот, протянувъ ее, пока она не замерла, Анна кончила.
Вс молчали. Чезаре продолжалъ сидть у фортепіано. Анна, тяжело переведя дыханіе, встала, прислонила свою віолончель къ фортепіано и повернула къ Чезаре свое взволнованное лицо.
— un sogno. Это сонъ, — сказалъ Чезаре.— Я точно никогда этой аріи не слыхалъ.
Больше въ этотъ вечеръ они не играли. Скоро вс гости разъхались, и Анна и молодые перешли въ кабинетъ Чезаре. Тамъ они вс трое забрались на широкій турецкій диванъ. Чезаре закурилъ сигару, и такъ молча, испытывая удовольствіе отъ отдыха, просидли они до тхъ поръ, пока совершенно изнемогающая отъ сна Саша не встала и не ушла спать. Чезаре всталъ, чтобы ее проводить. Анн не хотлось двигаться. Она взяла со стола первую попавшуюся ей книгу. Это былъ сборникъ народныхъ разсказовъ Толстого, по которымъ Саша учила Чезаре читать по-русски. Книга открылась на разсказ ‘Ассирійскій царь Ассархадонъ’. Анна стала читать. Разсказывалось, какъ царь Ассархадонъ вслдствіе волшебства вдругъ почувствовалъ себя не собою, а своимъ врагомъ Лаиліэ, и испыталъ все то, что долженъ бы былъ испытать Лаиліэ.
И вдругъ Анна вспомнила свое чувство къ Мус, когда все, что случалось съ Мусей, испытывалось ею, какъ будто это случалось съ ней, съ Анной.
Анна отложила книгу и опять стала подробно и ясно вспоминать т пять лтъ смшаннаго счастья и страданія, которыя она прожила съ маленькимъ существомъ, представлявшимъ улучшенное воплощеніе ея, Анны. И ей слышится топотъ бгущихъ маленькихъ ногъ, звонкій, веселый голосокъ, она чувствуетъ на щекахъ ласку маленькихъ теплыхъ ручекъ… Она видитъ стройныя ножки въ блыхъ башмачкахъ и чулкахъ, видитъ прыгающіе вокругъ лица блокурые кудри и задорный вздернутый носикъ…
‘Неужели это никогда, никогда не повторится?’ думаетъ Анна.
Потомъ встаютъ ужасныя картины: Муся въ кровати, она мечется отъ сильнаго жара, и Анна слышитъ ея жалобные стоны и видитъ искаженное страданіемъ лицо. Потомъ она видитъ широко открытые и торжественно-внимательные голубые глаза и слышитъ странный, точно не ея голосъ: ‘вижу… вижу…’
Анна вскакиваетъ съ дивана и начинаетъ ходить по кабинету.
— Не могу, не могу…— шепчетъ она.— Не могу выносить этихъ страданій… Неужели это никогда не кончится? Неужели я никогда не забуду?..
И оттого, что она за послднее время чаще отвлекалась отъ своего горя, сознаніе его съ особенной силой возвращается къ ней. Она закрываетъ лицо руками, какъ бы силой стараясь удержать хлынувшія слезы.
— Poveretta, — шепчетъ Чезаре, который неслышно для Анны вернулся въ кабинетъ. Онъ съ итальянской фамильярностью беретъ ее за талію, привлекаетъ ее опять на диванъ и шепчетъ ей слова утшенія о томъ, что если у нихъ съ Сашей родится двочка, то они назовутъ ее Мусей, и этотъ ребенокъ будетъ наполовину ея, Аннинъ.
Анна смотритъ на красивое юношеское лицо Чезаре и думаетъ о томъ, какъ мало онъ можетъ понять ея больное материнское сердце. Но ей пріятенъ его ласковый голосъ, она рада какому бы то ни было отвлеченію и она слушаетъ, не прерывая его красиваго итальянскаго говора.
Было уже далеко за полночь, и Анна съ Чезаре перешли уже на разговоръ о любимой ими обоими музык, когда вдругъ скрипнула дверь, и въ розовомъ халат, съ распущенными волосами вошла Саша. По тому, какъ она спросила, не пора ли расходиться и отпустить прислугу спать, Анна замтила, что Саша разстроена, а по тому, какъ холодно и неохотно она отвтила на ея прощальный поцлуй, она поняла, что Саша недовольна именно ею.
Анна ушла спать и, раздвшись, долго ворочалась въ своей постели подъ шуршавшимъ новымъ, еще не смытымъ, пикейнымъ одяломъ изъ приданаго Саши. Она не засыпала отъ какого-то тревожнаго чувства стыда и неловкости. Анна понимала, что Саша ревнуетъ ее къ Чезаре, и, хотя она и не чувствовала за собой никакой вины, она все же сознавала, что она причинила страданія близкому и любимому ею существу.
И опять въ ней шевельнулось то чувство, которое стало за послднее время такъ часто приходить къ ней при вид страданія другого человка: ей казалось, что страдаетъ не Саша, а она, какъ въ разсказ Толстого страдалъ Ассархадонъ въ вид Лаиліэ.
‘Надо хать домой въ Никольское, — подумала она.— Я тутъ совсмъ не нужна. А для меня здшняя свтская жизнь вредна и въ конц-концовъ тяжела…’
На этихъ мысляхъ она заснула, сказавъ себ, что утро вечера мудрене и что она завтра утромъ приметъ окончательное ршеніе относительно своего отъзда.
Она встала поздно и велла подать себ кофе въ комнату, чувствуя нкоторое нежеланіе встрчаться съ Сашей.
На серебряномъ поднос, который принесла ей горничная, рядомъ съ кофейникомъ лежало адресованное ей письмо. Она посмотрла на почеркъ, смутно связывая съ нимъ что-то давнишнее и дорогое. Штемпель былъ изъ Парижа.
Она открыла его и съ первыхъ же строкъ почувствовала, какъ забилось ея сердце. Письмо было отъ сестры Николая.
Дина писала Анн, что хотя дружескія отношенія ихъ давно уже порваны, но что она все же считаетъ своимъ долгомъ написать ей о брат, который находится въ очень тяжеломъ физическомъ и нравственномъ состояніи. Съ тхъ поръ, какъ онъ долженъ былъ ухать изъ Никольскаго, разбивъ при этомъ не только свою семейную жизнь, но и испортивъ свою карьеру, онъ на всякихъ поприщахъ пробовалъ свои силы, не будучи въ состояніи ни на чемъ остановиться. ‘Конечно,— писала Дина,— я не оправдываю брата ни въ томъ, какъ онъ велъ себя при вашей совмстной жизни въ Никольскомъ, ни въ томъ, какіе онъ употреблялъ способы для того, чтобы забыться и пережить свое горе. Теперь не время объ этомъ говорить. И не для того я пишу теб. Пишу я теб для того, чтобы сказать, что посл извстія о кончин его дочери онъ сталъ еще меньше владть собой и довелъ себя до того, что сейчасъ онъ лежитъ здсь въ санаторіи въ тяжелой форм туберкулеза. Доктора говорятъ, что выздоровленіе много зависитъ отъ его душевнаго состоянія, а каково оно можетъ быть при данныхъ обстоятельствахъ, тому ты лучшій судья. Что бы ни было и что бы ты ни говорила, ты знаешь, какъ глубоко Николай былъ привязанъ къ теб и Мус, и понятно, что, потерявъ васъ обихъ, онъ потерялъ всякую энергію къ жизни. Я не осуждала и не осуждаю твоего поступка, но я думаю, что нтъ той вины, которой нельзя бы было простить и забыть. А тутъ дло идетъ не только о жизни человка, но и о спасеніи его души’.
Анна дочла письмо съ заволоченными отъ слезъ глазами. ‘Неужели все забыть и простить?— думала она.— И опять рисковать тмъ, что повторится прежнее?’ Гордая душа ея возмущалась и протестовала противъ повторенія тхъ униженій, которыя она пережила. ‘А можетъ быть, именно въ этомъ мой долгъ? Можетъ быть, это послано мн, чтобы научить меня смиренію? Можетъ быть, въ этомъ я найду удовлетвореніе и счастье? Что же, неужели хать?’
Чмъ больше Анна думала, тмъ сильне она убждалась въ томъ, что она не можетъ не хать и что если она не подетъ, она не будетъ въ состояніи испытать ни одной минуты спокойствія.
‘Надо сначала пойти и съ Сашей выяснить вчерашнее глупое недоразумніе…’ И Анна порывисто встала со стула. И вдругъ, какъ это бывало съ Мусей, она почувствовала, что она — не она, а больной чахоткой Николай.
‘А можно ли въ чахотк такъ порывисто двигаться?’ подумала она.
Теперь, посл чтенія толстовскаго разсказа, эти все чаще и чаще приходившія ей настроенія были боле сознательны. Она понимала, что чувство общности съ Мусей, Николаемъ, Сашей, буфетчикомъ Джузеппе и даже съ затравленной лисицей было то божественное чувство общности и любви между всми живыми существами, которое доказывало, что во всхъ насъ живетъ то же начало и что вс мы братья.
Анна застала Сашу за туалетомъ. Она была угрюма и холодно поздоровалась съ сестрой. И то, что вчера Анн было бы трудно сказать, сегодня естественно и безъ всякаго усилія вылилось наружу.
— Саша, дружокъ мой,— сказала она ласково,— брось ты ревновать меня къ Чезаре. Неужели ты не понимаешь, что онъ для меня только младшій братъ, а я-то ужъ для него, наврное, только въ род старой тетушки. И, чтобы доказать теб, какъ я далека отъ всякихъ флиртовъ съ твоимъ милымъ молоденькимъ мужемъ, я поврю теб свои намренія: если ты и Чезаре отпустите меня, то я сегодня поду въ Парижъ къ Николаю, который тамъ серьезно заболлъ.
И, въ первый разъ высказавъ вслухъ свой планъ, Анна почувствовала, что ршеніе ея безповоротно. Она подетъ къ нему, она отдастъ вс свои силы на то, чтобы спасти его. Ей захотлось перекреститься, чтобы попросить у Бога помощи въ выполненіи этой трудной задачи. ‘Смириться, самой очиститься отъ всякихъ личныхъ желаній и стремленій,— говорила она себ,— и помнить, что мы вс, хотя тлами нашими и раздлены другъ отъ друга, но вс соединены тмъ духовнымъ началомъ, которое живетъ во всхъ насъ и которое называется Богомъ, или любовью’.
Саша, понявъ по торжественному лицу Анны, что сестра ея готовится на подвигъ, не стала ее удерживать.
И въ тотъ же день Анна съ легкимъ сердцемъ и съ врой въ успхъ хала въ Парижъ.
Кисловодскъ. 12 марта 1914 г.